Такой была Россия военного времени. Какой будет Россия в мирное время? Моя задача — сообщать, а не пророчествовать, но не нужно обладать даром предвидения, чтобы понять: Россия, одержавшая победу, после войны останется той же, какой была до неё — Советской.
Для Иосифа Сталина, его соратников, Красной армии и русского народа, после четверти века советской власти не существует, по крайней мере на уровне сознания, никакого вопроса о каком-либо другом исходе. Сталин сказал 6 ноября 1941 года: «Никакого вмешательства во внутренние дела других народов быть не должно!» А 6 ноября 1942 года он провозгласил в числе целей союзников «право каждого народа управлять своими делами по-своему». Для него не вызывает сомнений, что Россия, если ей не мешать и дать возможность жить своей жизнью, будет жить по-советски.
Если у кого-то за пределами Советского Союза всё же остаются сомнения — у них иногда появляются вопросы, которых практически не существует для тех, кто живёт внутри его границ, — позвольте мне привести отрывок из военного романа Бориса Горбатова «Алексей Куликов, боец». В этом фрагменте изображён разговор главного героя, Куликова, со своим товарищем Дубягой в окопах.
- Так ведь Россия-то... Россия Россией и останется... - заметался Дубяга, - вот под татарами была, а все Россия. Ну, пусть под немцами...
- А мне не всякая Россия нужна, - зло оборвал Куликов, - если хочешь знать, я не на всякую Россию согласен. Мне нужна Россия, чтоб был я в ней, как раньше хозяин на своей земле, и чтоб были колхозы, и если жене рожать-больница, а сына учить - школа. Советская мне нужна Россия, слышишь? А другой я не хочу, другой и не будет.
Пророчески, вскоре после этого разговора Куликов и Дубяга отправляются в разведку. Вдруг Дубяга машет над головой белым платком и бежит к вражеским позициям сдаваться — и тут же погибает от пули своего товарища. Для советских пусть это будет судьбой всякого русского, кто бессознательно хочет «какую угодно Россию», кто не осознаёт ясно и определённо, что ему нужна именно Советская Россия!
Это отрывок не из обычной повести, написанной по прихоти автора. Это серьёзное политическое заявление, созданное с определённой общественной целью. Роман публиковался по частям в октябре 1942 года в «Правде», органе Центрального Комитета Коммунистической партии и ведущей газете Советского Союза. Его задача состояла в первую очередь в воспитании, если таковое требовалось, более, чем для развлечения.
Итак, для Советов Россия была, есть и после победы, останется Советской. Какая Россия это будет?
Здесь пророк ступает по самому тонкому льду. Каждый, кто помнит соглашение России с Германией в 1939 году, а затем её сопротивление германскому вторжению, понимает, что она способна на самые резкие развороты, на самые поразительные чудеса.
И всё же, исходя из её нынешнего положения, я бы сказал, что победоносная послевоенная Советская Россия будет социалистической, но не интернационально революционной; атеистической, но не яростно антирелигиозной; автократической, но не антидемократической.
Для самих русских и в этом случае не существует никакого иного общего определения их режима. Возьмём первый пункт — социализм. Конституция 1936 года гласит в статье 1: «Союз Советских Социалистических Республик — социалистическое государство рабочих и крестьян»; и в статье 4: «Экономическая основа СССР состоит в социалистической системе хозяйства и социалистической собственности на орудия и средства производства, утвердившейся в результате ликвидации капиталистической системы хозяйства, отмены частной собственности на орудия и средства производства и отмены эксплуатации человека человеком».
На всём протяжении всей войны не происходило никаких фундаментальных изменений в этой конституции и не заключалось никаких компромиссов в вопросе частной собственности.
Сталин, описывая период после Первой мировой войны и Гражданской войны в России, сказал 23 февраля 1942 года: «В течение этих двух десятилетий мирного строительства в нашей стране возникли социалистическая индустрия и коллективное хозяйство; расцвели наука и культура; укрепились узы дружбы между народами нашей страны». Несомненно, он предвидит дальнейшее развитие той же самой социалистической индустрии и коллективного хозяйства после Второй мировой войны.
Старое пугало мировой революции, однако, было уничтожено самим Сталиным задолго до войны его заявлениями о том, что коммунизм не является товаром на экспорт. А если потребовалось бы закопать это пугало ещё глубже, он сделал это во время войны своими многократными заявлениями о политике невмешательства во внутренние дела других государств, политике, которая распространялась на советские отношения с другими державами так же, как и на их отношения с Советским Союзом. Иными словами, Россия, некогда революционная, убрала руки прочь от других стран.
Тем не менее Коммунистический Интернационал продолжал существовать. Его глава Георгий Димитров, его бюро были эвакуированы на восток вместе с ценными промышленными предприятиями и народными комиссариатами во время эвакуации Москвы в 1941 году. Позже Димитров вернулся в Москву. По-видимому, какая-то часть механизма, соединяющего Коминтерн с коммунистическими партиями других стран, всё ещё работала.
Согласно закону вопрос религии кажется вполне ясным. Конституция СССР, в статье 124, гласит:
«Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами». Но в данном случае важнее другое: что поддерживает Коммунистическая партия — религиозные обряды или антирелигиозную пропаганду? Ответ таков: партия отдает предпочтение последней, по прежнему рассматривая религию как опиум для народа. А значит, Россия, пока Коммунистическая партия сохраняет верховенство, останется преимущественно атеистической. Однако те, кто всё ещё желает исповедовать религию, не будут подвергаться гонениям.
Вопрос религии, один из самых спорных, поднятых Русской революцией, снова стал международной темой в начале войны, когда президент Рузвельт поручил Авереллу Гарриману, возглавлявшему американскую делегацию на московской трёхсторонней конференции по вопросам снабжения, настоятельно призвать советское правительство к обеспечению свободы вероисповедания. Он стал предметом публичного обсуждения, когда президент на одной из пресс-конференций огласил своё указание. Демарши Гарримана не дали ощутимых результатов. Заявление президента вызвало лишь ответ Лозовского, который сослался на положения советской конституции.
Произошло заметное смягчение отношения Коммунистической партии к религии. Выпуск антирелигиозной газеты «Безбожник» был приостановлен, а её редактор, Емельян Ярославский, член Центрального комитета партии, переключился на написание статей, в которых осуждал преследование религии со стороны немцев. Самой красивой книгой, изданной в Советском Союзе во время войны, стала «Правда о религии в России», выпущенная Московским патриархатом. Этот роскошный том объёмом 457 страниц, в синем тканевом переплёте с золотым тиснением, содержал заявления церковных деятелей и фотографии, призванные показать, что в то время как немцы оскверняли церкви России, в Советском Союзе существует свобода вероисповедания, а Русская православная церковь поддерживает военные усилия России.
Это не означало фундаментального изменения в советском отношении к религии. Единственным официальным объяснением прекращения выпуска «Безбожника» была названа нехватка бумаги. Я слышал, что один народный комиссар, иначе говоря, член правительства, отправил своего секретаря купить экземпляр книги о религии и получил ответ, что она предназначена исключительно для распространения за границей. Настоящие же методы сдерживания религии, такие как атеистическое образование в школах, специальные налоги, тарифы на коммунальные услуги и другие финансовые поборы с религиозных учреждений, оставались в силе.
Даже для самого беспристрастного наблюдателя всё выглядело так, будто между православной церковью, естественным образом настроенной патриотически, и коммунистической партией, явно стремившейся сплотить всё русское против немцев, было заключено временное военное перемирие. Всё, что можно было предсказать на послевоенное время, — это продолжение атеистической политики коммунистической партии, но с менее активным подавлением религии.
И всё же снова появлялись странные знаки. Среди поздравлений, опубликованных в советской прессе по случаю двадцать пятой годовщины большевистской революции — 7 ноября 1942 года — было и одно от Сергия, исполняющего обязанности патриарха и митрополита Московского, адресованное Сталину:
От имени нашего духовенства и всех истинно верующих Русской Православной Церкви, истинных сынов Отечества, я сердечно и с благословением воздаю дань уважения Вам, избранному Богом человеку, ведущему наши военные и культурные силы к победе над варварскими захватчиками, к мирному расцвету нашей страны и к светлому будущему её народов. Да благословит Бог успехом и славой Ваш великий подвиг во имя Отечества.
Слово «Бог» было напечатано с заглавной буквы впервые в советской прессе с момента революции. Похожие послания пришли от Николая, митрополита Киевского, и Каллистрата, патриарха Грузии — оба были написаны в церковном стиле, оба желали Сталину долгих лет жизни и скорейшей победы. Эти телеграммы были примечательны не только тем, что они были отправлены, но и тем, что были опубликованы в официальной прессе. Дальнейшее государственное признание Православной Церкви выразилось в назначении митрополита Николая в состав правительственной комиссии по расследованию зверств, совершённых немцами на оккупированных территориях. Что всё это может значить для будущего — сказать никто не мог.
Вопрос об автократии менее ясен, так как его прикрывает словарный арсенал, в котором одни и те же слова не всегда означают одно и то же для разных людей. Под автократией я подразумеваю независимое, абсолютное правление человека, подотчётного только самому себе; под демократией — управление народом, осуществляющим верховную власть через своих представителей.
Сталин, в своём обзоре целей Союзников от 6 ноября 1942 года, упомянул о «восстановлении демократических свобод». Его конституция была смоделирована по образцу самой чистой формы демократии. В статье 30 говорится: «Высшим органом государственной власти СССР является Верховный Совет СССР», который должен осуществлять исключительные законодательные полномочия и контролировать действия исполнительного органа — Совета народных комиссаров. Депутаты Верховного Совета, согласно статье 134, «избираются избирателями на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании». Это и есть демократия.
Однако в конституции есть оговорка — статья 126 предоставляет гражданам право создавать общественные организации, «и для наиболее активных и политически сознательных граждан из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся — объединяться в Коммунистическую партию Советского Союза (большевиков), которая является авангардом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистической системы и представляет собой руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных».Иными словами, над всей демократической системой стоит сравнительно небольшая группа людей (около 3 миллионов из довоенного населения в 193 миллиона), обладающая неограниченной властью. Их лидер — Сталин. Это и есть автократия.
Сталин черпает свою власть из поста генерального секретаря Коммунистической партии. Его назначение председателем Совета народных комиссаров незадолго до начала войны, а затем комиссаром обороны вскоре после германского вторжения, имело в основном практическое значение: оно упростило руководство военными действиями и в глазах народа тесно связало войну с именем Сталина. Но это никоим образом не повлияло на его положение верховного правителя.
Сталин, которому 21 декабря 1942 года исполнилось шестьдесят три года, вполне может оставить пост председателя Совета народных комиссаров и наркома обороны после войны. Однако, вероятнее всего, он сохранит должность генерального секретаря Коммунистической партии до конца жизни, а люди из его родной Грузии, как известно, живут до глубокой старости. В качестве генерального секретаря он останется автократом России, но автократом, который, по крайней мере в принципе, не выступает против демократии.
Сказать, что послевоенная Россия будет социалистической, атеистической и автократической, не значит сказать, что она останется неизменной. Из столь грандиозной борьбы неизбежно должны прорасти перемены. Ни одна нация не пережила более глубокого потрясения, чем Россия после Первой мировой войны. Но тогда она была побеждённой, неудовлетворённой державой, с разрушенной государственной структурой. После этой войны она, напротив, должна выйти победительницей и удовлетворённой стороной, с более прочным устройством, чем когда-либо. В предвкушении этого уже можно предугадать одно важное изменение — более доброжелательный режим.
Этот режим начал смягчаться с возрастом после двадцати пяти лет существования. Он вполне доволен своими служителями, как на фронте, так и в тылу, за два года войны. Он проявляет свою благосклонность во многих отношениях — мелких, почти неуловимых, но в совокупности значительных. Например, закончились дни чисток.
Маршалы Ворошилов и Буденный могли позволить, чтобы их северо-западный и юго-западный фронты были разорваны в клочья в первый год войны, и всё же они были направлены в тыл, Ворошилов временно, Буденный — навсегда, с достоинством и честью. Маршал Тимошенко мог переходить с одного фронта на другой, при победе или поражении, с одинаково высоко поднятой головой. Маршал Шапошников мог безмятежно служить, будь то во время отступления или наступления, в должности начальника Генерального штаба и уйти только по болезни, уступив место Василевскому. Из пяти первоначальных маршалов Советского Союза только об одном не было слышно во время войны — маршале Кулике, но он уже много лет находился в забвении. Один из самых примечательных случаев — Лев Мехлис, некогда глава политуправления Красной армии, который мог скатиться вниз, но при преобразовании полит-комиссаров в военных командиров всё же был произведён в генерал-лейтенанты.
Эта вновь обретённая доброжелательность проявлялась в повседневных вещах, которые могут показаться незначительными, но на самом деле являются не менее показательными. На улице Арбат, идущей на запад от Москвы (по ней часто ездят машины из Кремля) гражданским водителям строго запрещалось обгонять любой движущийся транспорт, чтобы не блокировать центр дороги. Это правило постепенно перестало строго соблюдаться, пока, наконец, водители не начали свободно обгонять мешающие им медленные автобусы.
На площади Свердлова, перед Большим театром, я видел, как милиционер остановил беспризорника, одного из так называемых волчат, детей с лицами стариков, которые бродят по России в тяжёлые времена, словно падальщики. Милиционер обошёлся с мальчиком с такой деликатностью, которой не постыдился бы ни один полицейский в любой стране: он аккуратно ощупал его карманы в поисках возможного оружия, а потом потянул его за руку в безопасное место. Это был единичный случай, но именно такие случаи бросались в глаза многим.
К чему приведёт это человеколюбие, сказать было невозможно.
С Россией такого рода после войны, возможно ли будет сотрудничество? Ответ таков: это может быть трудно, но это возможно и необходимо, если Союзники хотят выиграть не только войну, но и мир.
Сталин сказал 6 ноября 1942 года: «Было бы смешно отрицать существование различных идеологий и общественных систем в странах, входящих в англо-советско-американскую коалицию. Но мешает ли это совместным действиям членов этой коалиции против общего врага, угрожающего им их порабощением? Конечно, нет».
Должно быть так же возможно и целесообразно, чтобы они сотрудничали и после войны. В сфере ближайших послевоенных проблем не предвидится непреодолимых разногласий. Россия, фактически являясь нацией, которая пострадала больше всех и сражалась лучше всех, проявила удивительную сдержанность в своих предварительных требованиях, гораздо большую, чем некоторые правительства в изгнании малых государств, которые сражались всего несколько дней, а затем бежали за границу, чтобы требовать расчленения Германии.
Россия стремится уничтожить режим Гитлера. Но это не относится ко всей немецкой нации. «Мы не преследуем цели уничтожить Германию, ибо уничтожить Германию невозможно, так же как невозможно уничтожить Россию. Но мы можем и должны уничтожить гитлеровское государство», — сказал Сталин 6 ноября 1942 года.
Россия даже не добивается полной демилитаризации Германии. «Мы не преследуем цели уничтожить всю организованную военную силу в Германии, — сказал Сталин, — ибо каждый грамотный человек поймёт, что это невозможно не только в отношении Германии, как и в отношении России, но и нецелесообразно с точки зрения победителя. Но мы можем и должны уничтожить гитлеровскую армию». Ни один из союзников не мог бы возразить против этих целей или выдвинуть более скромный план послевоенного обращения с побеждённой Германией.
Россия действительно стремится к суровому наказанию нацистских лидеров, которых она считает ответственными за зверства на оккупированной территории. Советское правительство в нотах от 25 ноября 1941 года, 6 января 1942 года и 27 апреля 1942 года, направленных во все страны, с которыми в то время поддерживались дипломатические отношения, официально обвинило нацистское правительство и германское командование в систематическом, организованном грабеже имущества, разрушении городов, захвате земель, порабощении рабочих, насильственном вывозе трудящихся, уничтожении русской национальной культуры и истреблении советского населения.
В ноте от 27 апреля говорилось: «Гитлеровское правительство и его сообщники не уйдут от суровой кары и заслуженного наказания за все свои небывалые преступления против народов СССР и против всех свободолюбивых народов». С этим согласны и остальные страны антигитлеровской коалиции.
Советский Союз не выдвигал никаких территориальных претензий. Сталин заявил 6 ноября 1941 года:
«У нас нет и не может быть таких военных целей, как захват чужих территорий и порабощение чужих народов, будь то народы и территории Европы или народы и территории Азии, включая Иран. Наша первая цель — освободить наши территории и наш народ от немецко-фашистского ига.
У нас нет и не может быть таких военных целей, как навязывание нашей воли и нашего строя славянским или другим порабощённым народам Европы, ожидающим от нас помощи. Наша цель — помочь этим народам в их борьбе за освобождение от гитлеровского ига, а затем предоставить им полную свободу самим устраивать свою жизнь на своей земле, как они сочтут нужным.»
Под русскими территориями Сталин, безусловно, подразумевает Восточную Польшу, Карелию, Бессарабию, Литву, Латвию и Эстонию, которые были включены в Советский Союз до германского вторжения. Местные советские правительства этих регионов были аккуратно перемещены в советский тыл, подальше от вражеской оккупации, и сохранены до того дня, когда Красная армия вернётся в их столицы. Вопрос о польских границах и независимом существовании прибалтийских государств может встать после войны, но он не должен повлиять на фундаментальные отношения между Америкой, Британией и Россией.
Подводя итог 6 ноября 1942 года тому, что он считал «программой действий англо-советско-американской коалиции», Сталин перечислил: «отмену расовой исключительности; равенство наций и неприкосновенность их территорий; освобождение порабощённых народов и восстановление их суверенных прав; право каждой нации самостоятельно распоряжаться своими делами; экономическую помощь пострадавшим нациям и содействие в восстановлении их материального благополучия; восстановление демократических свобод; уничтожение гитлеровского режима». Ни один из этих принципов не должен вызывать трудностей за столом переговоров.
Выше непосредственных вопросов заключения мира стоит великая задача поддержания после войны дружественных повседневных отношений и тесного практического сотрудничества между Соединёнными Штатами, Великобританией и Советским Союзом. В этом отношении, с тех пор как три державы стали союзниками в войне, ситуация складывалась не лучшим образом. Она была омрачена недооценкой Советского Союза со стороны союзников, советским недоверием к союзникам, спором вокруг второго фронта и тяжёлыми чувствами, вызванными делом Гесса.
Имелись и разногласия, вызванные нетерпением Советского Союза как можно скорее сбросить с себя немецкие руки, сжимающие ему горло, тогда как союзники действовали медленнее, более расчетливо. Сталин уже в 1942 году приказывал своей Красной армии сокрушить захватчика, в то время как Рузвельт рассчитывал военное производство на 1943 год, а Черчилль говорил о грядущих годах сражений. Русские настаивали на немедленной революции в оккупированных странах, тогда как их правительства в изгнании призывали к терпению и осторожной подготовке к надлежащему моменту для восстания. Когда представитель одной небольшой оккупированной страны сказал Калинину, что радиопередачи из Москвы, призывающие к насилию, могут помешать этим приготовлениям, почтенный советский президент, почти ослепший, но всё ещё активный, решительно заявил, что революция — это живое существо, которое должно иметь возможность развиваться по-своему и даже нуждается в поощрении. Это было временное расхождение, вызванное проблемами текущего момента.
Более глубокие трудности в целом можно было бы отнести к недостатку понимания со стороны союзников и недостатку доверия со стороны Советского Союза. Ни то, ни другое не является неисправимым.
Недоверие Советов к Соединённым Штатам и Великобритании столь же старо, как и сам советский режим. Оно берёт начало с интервенции союзников против большевиков в начале их правления. Хотя официальной политикой США было невмешательство во внутренние дела России, а лишь охрана союзных складов и спасение чешских войск, предположительно пробивавшихся через Сибирь, сам факт высадки американских войск в Сибири делает их, с точки зрения Советского Союза, такими же интервентами, как и остальные. Некоторая часть этого недоверия сохраняется до сих пор и осложняет военные усилия, поскольку Советы подозревают реакционные круги в Британии и Америке в работе против них.
Непонимание Советского Союза со стороны союзников столь же древнее, как и сам советский режим. У него множество причин, и далеко не последняя из них — языковой барьер. Учитывая важное значение России, поразительно осознавать, как мало американских государственных служащих владеют её языком. В 1942 году лишь один сотрудник посольства США говорил по-русски достаточно свободно, чтобы вести политическую беседу — и то не слишком хорошо, — а в течение года он был переведён в Вашингтон. Для посла, даже обладающего способностями адмирала Стэндли, совершенно необходимо иметь помощников, способных вести общение от его имени с представителями страны, в которую он аккредитован. Непонимание также происходит из-за недостатка информации, предоставляемой самими русскими, что, в свою очередь, связано с их недоверием. Но, возможно, главной причиной остаётся географическая и политическая изоляция, а также отсутствие прилежного интереса к России. Необходим корпус специалистов, подобный тому, который традиционно формировали немцы, — людей, заинтересованных в России, знакомых с её языком и обычаями, стремящихся изучать её без попыток шпионить за тем, что она считает своим секретом, и способных помочь Америке понять Россию такой, какая она есть.
С обеих сторон должно быть стремление к доверию и пониманию. Со стороны Советского Союза такое стремление, по-видимому, усилилось после побед союзников в Северной Африке в конце 1942 года, когда русские наконец убедились, что их друзья действительно намерены участвовать в войне. Хотя в начале 1943 года в прессе и в обществе вновь начали проявляться расплывчатые жалобы на отсутствие второго фронта в Европе, они уже не носили прежнего придирчивого тона. Сталин сообщил своему народу, что второй фронт будет, и люди были готовы поверить. Со стороны союзников всё большее число миссий свидетельствовало о стремлении к пониманию. Казалось, оставалось только, чтобы русские подкрепили своё доверие практическими действиями, а союзники достигли подлинного понимания, чтобы сотрудничество стало эффективным.
На практике такое сотрудничество, безусловно, возможно. Бригадный генерал Патрик Дж. Хёрли, бывший военный министр, прибыл в Советский Союз в ноябре 1942 года с одной из самых трудных миссий. Одна её часть заключалась в посещении фронта, другая — в обсуждении государственных вопросов со Сталиным. Фронт Красной армии и кабинет Сталина были двумя из самых труднодоступных мест этой войны. Генерал Хёрли побывал и там, и там, а через два месяца уехал, полностью выполнив обе задачи к своему полному удовлетворению.
В своих собственных отношениях, охватывавших лишь небольшую сферу, но, возможно, типичную для многих будущих послевоенных деловых контактов, я встретил кооперацию сверху донизу. На самом верху ни один корреспондент не мог бы рассчитывать на более быстрое и качественное обслуживание, чем ответы премьер-министра на два письма в однодневный срок, отправленные своевременно. Внизу — два цензора, Ануpов и Кожемяко, иногда задерживали материалы по своим собственным причинам, но никогда не проявляли бездумности и всегда были открыты для разумных доводов. Посередине — Пальгунов, иногда передавал мне решения, которые не сопровождались объяснениями, но он всегда убеждал меня, что эти решения принимались добросовестно и по причинам, которые он считал справедливыми.
Пальгунов даже преподнёс мне сюрприз в конце 1942 года, пригласив на обед в гостиницу «Националь» вместе с несколькими своими коллегами. Там был Борис Михайлов — бывший корреспондент «Правды» в Париже, редактор Journal de Moscou и нынешний глава американского отдела Советского Информационного бюро. Там был Вадим Крушков, генеральный секретарь Совинформбюро. И там же, к моему удивлению, оказался один из шести моих спутников по поездке на поезде из Сочи в Москву в самом начале войны. Им оказался никто иной, как знаменитый Иван Лебедев — советский chargé d'affaires(временный поверенный в делах)в Югославии во время немецкого вторжения, которого немцы теперь обвиняли в том, что он был главой сербских партизан.
Он трудился ни на чём более военном, чем за двумя столами в Совинформбюро и Наркоминделе.
Мы шутили о тесноте в нашем вагонном купе и о том, что подумали бы немцы, если бы увидели Лебедева здесь, в то время как он должен был вести партизанскую борьбу в горах Югославии; говорили о войне и о нашей работе — рассказывать миру историю о ней; ели ростбиф и пили красное вино. Этот обед доставил мне столько же удовольствия, сколько любой другой, с кем-либо и где бы то ни было. И я подумал: с такими людьми дружба вполне возможна.
Примерно в то же самое время состоялась ещё одна небольшая встреча русских и американцев. Офицеры американской снабженческой миссии поставили рождественскую ёлку у себя в квартирах — в бывшем доме немецкого военного атташе на Хлебном переулке и пригласили двадцать двух детей из соседних домов. Среди них был восьмилетний Володя, чей отец находился на фронте. Володя, будучи русским, принял бокал вина, но чтобы его выпить, он сначала должен был произнести тост.
Взобравшись на стул, он встал, поднял бокал и сказал:
"За советско-американскую дружбу!"
Его народ и американский народ обязаны Володе и его отцу сохранить этот тост навсегда.