У меня в жизни сейчас две радости: Эдик и Андрюшка. Об Андрюшке я еще не писала. Слишком долгая и не очень-то веселая история.
Двадцать восьмого марта Андрюшке исполняется полтора годика. Вот уже второй день я хожу по рынку и по магазинам игрушек.
Меня пригласила мама Андрюшки - моя бывшая одногруппница.
Первые полгода в институте мы не то что бы дружили, просто считались парой: вместе сидели, давали друг другу пропущенные лекции, несколько раз были друг у друга дома. Первого сентября Оксанка сама подсела ко мне, мы разговорились, стали выяснять, кто, что и откуда, и с тех пор держались вместе. До некоторого времени мы знали друг о друге лишь самое общее. Более близкое знакомство тогда не было нужно ни мне, ни ей. У Оксанки за первый семестр несколько раз менялись парни. У меня в то время никого не было, только сохранились кое-какие воспоминания о легкой неразделенной влюбленности в одноклассника.
Все изменилось во втором семестре. Дело было в марте, числа пятого-шестого, перед праздничными выходными. Я с наслаждением свободного человека спускалась по лестнице, распределив уроки на сегодня и чуть-чуть на завтра, думая, что в итоге у меня остаются два дня абсолютно подчиненных моим желаниям. Недочитанное детство Жан-Кристофа (я тогда всерьез взялась за Р. Роллана) не давало мне покоя. Оксанка нагнала меня на лестнице.
- Лиз, - попросила она, - ты бы не могла со мной сходить кое-куда, я одна боюсь...
Она говорила очень неуверенно, через силу; именно потому я сразу же согласилась.
- У тебя все в порядке?
- Потом объясню.
Мы шли пешком, не шли, а летели, Оксанка все время оказывалась на полшага впереди. Я смотрела на ее упрямый профиль - чуть приоткрытый рот - то ли от быстрой ходьбы, то ли от распирающего ее волнения - волнение я чувствовала кожей, мне такие вещи передаются на расстоянии. Она остановилась.
- Нам сюда.
"Женская консультация".
- Оксан, что с тобой?
- Ничего. Подожди меня в холле, за мной не ходи, - по-военному отчеканила она и решительно направилась в дверь. Я поняла, что ей уже не до меня.
Оксанка исчезла в коридоре за углом. Я осталась стоять, отражаясь сразу в нескольких зеркалах. Почему она позвала меня? Почему не пошла одна? Значит, речь не только об очередной справке для медосмотра? Я села на мягкий кожаный диван и по контрасту с моей неподвижностью острее почувствовала волнение. Пришлось снова встать и в десятый раз по кругу обходить вестибюль. Какая-то женщина, выходя, с любопытством оглядела меня. Минут пять никого не было. Я хотела достать учебник - ведь неизвестно, сколько мне придется прождать - и сесть на диван, но тут из-за угла показалась Оксанка. Она шла медленно, упрямо откинув голову назад, хотя, наверно, ей хотелось упасть на диван, свернуться в маленький комочек и никого не видеть. В руке, согнутой перед собой (словно для чтения), она несла какие-то бумажки. Я так же медленно с тяжелым сердцем пошла к ней. Она размеренно и твердо дошагала до дивана, широко и резко раскрыла сумочку, сложила вдвое бумаги и аккуратно защелкнула их замком.
- Оксан! Что случилось? - надрывно вырвалось у меня.
Губы ее задрожали. Она стремительно пошла к выходу, почти побежала. Я рванула за ней. Мы выскочили на улицу. Было пасмурно и ужасно сыро. Она тяжело вдыхала густой потеплевший воздух.
- Лиз, - повернулась она ко мне. Я увидела ее лицо. На нее было страшно смотреть. Глаза безжизненные, непроницаемые, лицо осунулось за какие-то полчаса, явно обозначились темные круги, словно после напряженной работы.
На какой-то миг в ней что-то дрогнуло, сломалось, я не успела это сообразить, не успела додумать, оттого что в следующую секунду она прижалась лицом к моему плечу, вся словно обмякла, привалившись ко мне, и зарыдала часто-часто всхлипывая, стараясь не завыть в голос. Я обняла ее и тихонько повела в скверик - там, по крайней мере, нас не будут разглядывать. Она шла, все так же прижимаясь щекой к плечу моей куртки - наверно, это неприятно: лицом к холодной коже...
- Лиз, - она остановилась. Остановилась и я. - Ты знаешь, я беременна...
Она вырвалась из моих рук и плюхнулась на скамейку. Я села рядом с ней.
- Я сначала думала, может, неправда, может... так ведь бывает... - шепотом, сквозь слезы начала она. У меня слегка отошло сердце: раз начала выговариваться, значит, самое ужасное - те минуты одиночества, когда она узнала - гордая, хотела все сама, без никого - это уже позади. - Тест купила... не поверила: говорят, что... ну, врут они часто, понимаешь? Пришла сюда...
Она замолчала.
- Еще никто не знает? - спросила я.
- Нет... Откуда?.. Сама понимаешь...
- И... он? - поколебавшись, вдруг выпалила я.
- Он не узнает, - неожиданно твердо произнесла Оксанка. Ее глаза заблестели. - Да и... ну, узнает, а дальше что? - губы Оксанки гневно передернулись.
- Как - что? Жениться... - не очень уверенно сказала я.
"Жениться"! - раздраженно передразнила Оксанка и отмахнулась от меня. -Мне в июле - восемнадцать, а в сентябре уже... это... Господи! - Оксанка вся согнулась, припала лицом к коленям и снова зарыдала.
- А когда ты думаешь сказать родителям?
- Не знаю, не знаю, не знаю!
- Послушай, Оксан. Мы сейчас поедем к твоему... этому... и пусть он что-нибудь скажет! Почему ты тут вешаешься, а он живет и радуется жизни?!
Оксанка встала и с решимостью отчаянья закивала головой.
Дальше - четыре часа кошмара.
Его не было дома, и мы стояли у него под дверью. Мы бы простояли до ночи. К счастью, через полчаса явились они с отцом.
...Мне было тошно видеть сначала такую детскую-предетскую растерянность этого Олега (можно подумать, он в первый раз слышит, откуда дети берутся). "Но... что я могу сделать? - он переходил в наступление. - И вообще, раньше надо было думать!" "Правильно! Раньше! Тебе надо было думать!" - истерически закричала Оксанка. Дальше - больше. Бесподобный разговор.
- Ну, и что ты теперь от меня хочешь?
Оксанка замолчала. В самом деле - что? Я вмешалась.
- Она хочет, чтобы ты вместе с ней пришел к ее родителям и объяснил ситуацию.
- Извини, я не обязан... - с едва сдерживаемым раздражением начал он.
- Трус! - Оксанка снова закричала и бросилась к нему с кулаками. Я еле усадила ее на диван.
- А при чем здесь ее родители? Оксанка не против была... ну, ты понимаешь... - продолжал он. Оксанка не усидела на диване. "Подлец! Тварь!" - р-раз - пощечина, два - по другой щеке... На эти крики явился его отец.
- В чем дело? - он с порога бросился к нам. - Что ты делаешь?!
Этот мужик схватил в охапку отчаянно упирающуюся Оксану и оттащил ее от своего сынка.
- Папа, эта девушка утверждает, что ждет от меня ребенка, - с противным чувством безнаказанности произнес он, кивнув на Оксанку, которая стояла, отвернувшись к окну.
- Что?..
Я мало что понимаю в выражениях лиц, но тут я увидела, как его передернуло. И именно потому, что ему стало очень и очень не по себе, этот тип решил достойно избавиться от нас - с помощью самой невероятной наглости. Он с оскорбительной улыбкой обратился к Оксанке: "А чем докажете, молодая дама, - что виноват именно мой сын?" И потом, уже без всякой улыбки, продолжил: "Может, мы с Олегом вас знать не знаем. Так что идите, дамочка... пока не назвал вас как-нибудь похуже. И подружки вашей это касается. Пришли тут... разные. Я вас знать не знаю и на порог не пущу. Нечего вам сюда таскаться. А еще раз явитесь, .... , так я вас сам, вот этими руками вышвырну. Вам ясно? Или повторить?"
Мы остолбенели. В такие минуты людям нечего сказать, только бессмысленное: "Боже мой... почему?"
- А вы такой же, как ваш сыночек!! - не помня себя, буквально заорала Оксанка. - Вы оба сволочи! Сволочи!!!
Я схватила ее за руку, она вырвалась и снова чуть не бросилась на Олега. Тогда его папочка поднял Оксанку, как котенка, и выставил из комнаты в коридор. Посмотрел на меня: "Помочь? Или сама?" Я вышла вслед за Оксанкой. Он нарочно встал у двери, чтобы мне пришлось бочком протиснуться мимо него. Мы бросились вон из этого сумасшедшего дома.
- За что?! Ну за что?! - рыдала Оксанка. Я зарыдала вслед за ней от нашего бессилия перед самыми откровенными подлостью и хамством.
Мы обе, с опухшими от слез лицами, стояли на остановке.
- Теперь куда? Домой? - тихо спросила я.
- Лиз, я скажу сегодня... - так же ответила она. - Хуже уже не будет... Вот я и скажу, пока мне все до фени. И еще, Лиз... Сходи со мной... При тебе хоть так орать не будут... В первые минуты это самое главное...
Папа, мама, дедушка и мы с Оксанкой сидели в гостиной. Они тревожно переглядываются. Оксанка снова закатывается рыданиями и вдруг шепчет мне между всхлипами:
- Лиз, скажи ты, я не могу...
И за что мне такая ответственность?.. Я собралась с духом и ужасно, ужасно, ужасно глупо пролепетала:
- Видите ли... вы только не ругайтесь... Оксана ждет ребенка...
О, что тут началось, что тут было!.. Истерические вскрики матери: "Господи, да что же это, да как же это!" Оскорбительный, вроде бы спокойный тон отца, который все повторял, как пластинка: "Вот, вот... смотри, Татьяна, какую мы дочь вырастили... Ты посмотри, посмотри на нее..." Дедушка не сдержался, сразу произнес нечто нецензурное. Но после того, что происходило в квартире Олега, нам было почти все равно. Мы сидели на диване и ревели...
На следующий день, седьмого, Оксанка прибежала ко мне с утра. Просидела почти весь день. При мысли о том, что надо ехать домой, в ее глазах появлялся дикий ужас.
Почему, почему все так? Это - равный грех для мужчины и женщины, равный, ясно?! Равный! И нечего там: "Женщина позволила, последнее слово было за ней..." А слова-то у нас какие: для мужчины - "победа", а женщина - "пала", "отдалась"... Не могу, не выдерживаю, вспоминаю Оксану и не могу писать спокойно.
Через несколько дней мы с Оксанкой сидели у них вместе с ее матерью. Та обреченно отпустила какое-то замечание. Доведенная не знаю до чего, Оксанка не выдержала и повалилась на диван с воплем:
- Да будь он проклят, ребенок! Не хочу я его! Если б его потерять!
Ее мать вскочила и бросилась к ней:
- Дура! Ты что говоришь-то?! Не смей! Бог услышит!..
И вдруг - притихла вся, прижалась щекой к лохматой Оксанкиной голове и сказала со слезами в голосе:
- Уж как есть, дочка, как есть...
С этого дня в их доме установилось относительное спокойствие. Относительное, потому что и потом несколько раз Оксанка приходила ко мне и говорила - уже не со слезами, а с ироничной улыбкой:
- Да я в этом дурдоме, наверно, психа рожу...
Она взяла декретный. Сидела дома. Кроме меня, никого не хотела видеть. Родители пробовали несколько раз сунуться к Олегу, но энергичные действия его папочки быстро пресекли такие попытки. Они сокрушенно разводили руками и вздыхали: "Вот люди-то какие бывают, а?"
Двадцать восьмого сентября родился сын, Андрюшка. Помню, я в то время была под впечатлением первых встреч с Максимом и пожелала себе - такого же...
Когда я приезжаю к Оксанке, мои глаза отдыхают, глядя на это живое чудо. Это так много - маленький человечек... И когда я его катала в коляске (теперь-то он уже вырос, может сам топать), когда помогала Оксанке его одевать, когда Оксанка разрешала мне покормить его - сначала из бутылочки, а потом уже почти как взрослого, я понимала, что ради него стоило вытерпеть весь этот ад... Но как же больно - знать в восемнадцать лет, что у тебя уже не будет настоящего белого платья девочки-невесты. И никто не скажет молодоженам: "У вас все впереди..."
Не все. Есть прошлое, и такое прошлое, от которого не отмахнешься...
Пересмотрела эту запись. Можно подумать, я считаю Оксанкиных родителей бессердечными извергами. Ничего подобного. Она ведь единственная в семье, и с нее все трое - мама, папа, дедушка - пылинки сдувают. Конечно, не такой судьбы хотелось бы им для Оксанки. Не такой. И трудно удержать себя, когда тебя, как говорится, распирает.
Но ведь она сама наказала себя. Наказала страшнее, чем все ваши крики и проклятия.