Незванов Андрей Семенович : другие произведения.

О Власти вместе с Бертраном Расселом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга Бертрана Рассела "О Власти", впервые изданная в 1938-м году, не была переведена на русский язык. Поэтому мы восполняем здесь этот пробел в нашем общем образовании.

Андрей Незванов et Russel Вertrand

О Власти

Power. A New Social Analysis

  

0x01 graphic
0x01 graphic

  
   По тексту издания:
   Russel В. Power. A New Social Analysis. -- London: George Allen and Unwin Ltd, 1938.
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ
  
   Когда мы беремся за Рассела, не мешает вспомнить, что Бертран - гораздо в большей степени поэт, нежели ученый. Он славится как создатель профанных текстов, могущих создавать у читателя возвышающее его в собственных глазах состояние якобы "понимания" жизни, мира и человека. Его труды не являются научными: это больше модели групповой ментальности; проекты партийной идеологии и т.п. Отсюда, рисуемые им картины так называемой "человеческой реальности" почти всегда суть крайние упрощения, отвечающие популярным трендам европейской ментальности.
   Тем не менее, темы, им затрагиваемые, интересны для нас, поэтому мы готовы воспользоваться его публичным дискурсом, с тем, чтобы сформулировать собственные, менее популистские, но духовно значимые подходы к предметам, о которых говорит Бертран.
   Теперь вот он говорит о ВЛАСТИ (POWER). И мы начинаем с ним вместе....
  
   ГЛАВА 1
   THE IMPULSE TO POWER
  
   Как мы и предвидели, Бертран начинает с постановки перед нашим умственным взором крайне упрощенного представления о человеческой духовности.Он пишет:
   "Every man would like to be God, if it were possible; some few find it difficult to admit the impossibility. These are the men framed after the model of Milton's Satan, combining, like him, nobility with impiety. By `impiety' I mean something not dependent upon theological beliefs: I mean refusal to admit the limitations of individual human power".
   В первую голову вызывает недоумение его утверждение о том, что "каждый человек хотел бы быть Богом, если бы мог...". Спрашивается, в каком смысле здесь употреблено имя "Бог" (God), и что под ним понимается? Разумеется, в рамках религии такое хотение совершенно немыслимо и невозможно. Подобное хотение ведёт к популярным атеистическим рефлексиям о религии, но никак не к вере.
   Отсылая нас к Мильтону в разговоре на тему Бога и Противника, Бертран тем самым характеризует свой дискурс как поэтический или даже площадной, состоящий из хлестких банальностей и "очевидностей", с которыми..., - ну, кто же будет спорить!? А поспорить есть с чем...!
   Во-первых, что такое "индивидуальная человеческая власть"?! Псевдоученый термин; на деле - оксюморон. Власть - это отношение лиц; она принципиально общественна. Сказать: "индивидуальная власть" - все равно, что сказать: "капиталистическая проплешина (на шкуре)". Кроме того, власть - феномен ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО человеческий, поэтому слово human здесь избыточно.
   Только понимая власть как отношение, можно связывать ее с почтительностью-непочтительностью. Которая тоже суть отношения лиц. И, надо сказать, интуитивно Бертран здесь попадает в точку: власть существенно сопряжена с почтительностью. Они идут вместе. Непочтительность - это отсутствие власти. Иными словами, нельзя представить себе отношение власти между лицами непочтительными друг к другу. Так, Бертран говорит здесь о Сатане, который характеризуется "непочтительностью" по отношению к Богу. Соответственно, у Бога нет над Сатаной власти. Имя "Сатана" означает, собственно, "Противник", с которым идет война. Какая же тут власть? Напротив, дело идет об отсутствии власти. А именно, непочтительность Дьявола сопряжена с отвержением ограничений (refusal to admit the limitations) его воли, каковые ограничения могли бы воспоследовать из уважения к Богу как Лицу.
   То есть, когда Рассел говорит о "недопущении пределов индивидуальной человеческой власти", речь идет не о власти, но - о своеволии. Власть как феномен межличных отношений вообще не имеет пределов. "Пределы власти" - это политический термин, совершенно неуместный по отношению к власти, вырастающей из почтительности к Лицу. Странно было бы говорить, например, о "пределах власти отца". Власть отца такова, какова она.... Власть может полагать пределы, но сама не характеризуется пределами. Иное дело - так наз. "пределы отцовской власти" во внешних описаниях этнографов, например. Там власть - не феномен моего личного бытия, но - функционал некой описательной социологической модели; здесь "власть" принадлежит умному созерцанию, поэтому и может характеризоваться "пределами".
   Указанные различения неведомы Бертрану. Язык его небрежен, но понятен. Эмоционально-волевой настрой, верно описываемый им как "непочтительный (impiety)", может характеризоваться расхожей фразой: нраву моему не препятствуй! Это есть самоутверждение в безграничном себе-потакании. Однако, мы не можем рассматривать это потакание как власть: напротив, более справедливо называть его рабствованием. И это отнюдь не новость...! Почему Рассел не хочет в этом разобраться более тщательно - непонятно. Тем более, что сам он тут же переходит от якобы "безграничности индивидуальной власти" к бесконечности желаний, что прямо противоречит власти как господству над желаниями.
   Он пишет:
   "Of the in?nite desires of man, the chief are the desires for power and glory".
   Из этого предложения становится ясно, что "власть" здесь есть некое социальное благо, которое можно обрести, и которое может поэтому быть предметом желаний. Эта "власть" есть, разумеется, нечто иное, нежели межличное отношении е двоих, непременно сопряженное с почтительностью. Если обратиться к примеру семейной власти, то желанная власть, описываемая Расселом, это не власть отца, осуществляющаяся в любви к сыну, и любви сына к нему, но - формальное полномочие приемного родителя по отношению к опекаемому неполноправному несовершеннолетнему. Такой "власти" может желать порочный властолюбивый человек, но желать подлинной отцовской власти нельзя, ибо она не является формализованным статусом. Она существует в отце как доверие, забота, тревога, ответственность, etc.; и в сыне - как свобода, соответствие ожиданиям, радость от удовольствия отца и огорчение от его неудовольствия...; но не как предмет желания или отторжения.
   Впрочем, соединение Расселом в одном предметном ряду "власти" со славой (glory) однозначно указывает на власть политическую.
   Таким образом, в данной частной социологии Рассела мы имеем дело с человеком желающим; ищущим удовлетворения своих желаний. Соответственно, желания эти сопряжены с возможностями имения, обладания и присвоения, а удовлетворение оных - с деятельностью приобретения. В свою очередь, деятельность приобретения желаемых благ не может быть чисто производящей, поскольку блага эти, либо имеют цену только в транзакциях и общении с другими лицами, либо даются мне другими в общении и транзакциях, - как, например, слава. При этом обладание указанными общественными благами - такими как слава и власть - похоже, имеет у Бертрана не самостоятельную ценность, но - в отнесении к возможностям обладания другими благами. В частности, "власть" обнаруживает свою ценность таким общественным положением, в котором власть имеющий имярек будет встречать со стороны других потакание любым своим желаниям. И, таким образом, ценность власти оказывается заложенной не в ней самой, но - в предметах этих желаний (наложницах, например); сама же она оказывается лишь средством.
   Последнее отсылает нас к материалистическому и биологическому финализму Рассела, согласно которому человек есть биологическое существо, потребляющее материальные блага, а вся символическая мишура человеческого существования есть, в лучшем случае, лишь средство обретения благ "реальных", или физиологически ощутимых, - как семяизвержение, например, или сытость, etc. В свете такого финализма вызывает некоторое недоумение приписываемое Расселом всякому человеку "желание быть Богом" (Every man would like to be God). В этой точке мы переходим, по-видимому, к такому особому роду удовольствий как реализация (материализация) своих фантазий, и Бог выступает, в таком случае, как Творец, который помыслили небо, землю, животных и человека и сотворил их. Хотение быть богом в этом случае есть хотение безусловной реализации своих проектов. Возможность такой реализации обеспечивается, по логике Рассела, ВЛАСТЬЮ НАД ВЕЩАМИ. Поэтому "желание быть богом" прочитывается в говорении о власти.
   С другой стороны, в этом "желании быть богом" Рассел усматривает печать Сатаны на челе человека: печать, особенно заметную на лбу великих завоевателей, но угадываемую на лбу всякого человека.
   Он пишет:
   "This Titanic combination of nobility with impiety is most notable in the great conquerors, but some element of it is to be found in all men".
   В сочетании с упоминанием о титанах, цитированное ранее "желание всякого стать Богом" прочитывается теперь в контексте восстания против Бога с целью занять его место на Олимпе. И тогда impiety есть уже нечто большее, чем непочтительность; это нечестие и неверие. В этом контексте едва ли удастся избежать того, что Рассел называет "theological beliefs".
   Сам Рассел прямо говорит о нечестии в форме самообожения, в котором мир должен быть устроен по образцу культового святилища, где аз есмь божество, а все прочие оказывают мне честь, поклонение и жертвоприношения. Именно такого рода нечестивая ментальность мешает, по мнению Рассела, устроить мир по взаимному согласию равных.
   Он пишет:
   "It is this that makes social cooperation di?cult, for each of us would like to conceive of it after the pattern of the cooperation between God and His worshippers, with ourself in the place of God".
   Претендует ли сам Бертран на место Бога? - не знаю; но на место церковного проповедника он определенно претендует, когда объясняет общественные нестроения печатью Сатаны на нашем челе.
   В отличие от проповедника Бертран не может предложить нам покаяться и поверить, зато он логически (hence!) доказывает нам ценность МОРАЛИ, способной заместить веру в среде неверующих:
   "And hence the need of morality to restrain anarchic self-assertion".
   Итак, в нечестивом мире самообожения возрастает значение морали, противостоящей "анархическому самоутверждению". Ключевым здесь является слово "анархическое" (anarchic). Непочтительность (impiety) и анархия тесно связаны. Поскольку непочтительность как отрицание авторитета обращена, прежде всего, к старшим (в широком смысле слова). Прямой смысл слова "анархия" - непослушание старших, или безначалие.
   Возвращаясь к морали следует отметить, что она также страдает от безначалия, или отсутствия авторитетов. Спрашивается, кто будет источником моральной нормы для анархиствующего имярека? В отсутствие авторитетов такого лица нет. Значит, мораль - если она действует - имеет только групповое измерение. А именно, власть морали базируется в таком случае только на зависимости индивидуума от группы, или становится "моральной" в узком смысле слова: у данной группы такие НРАВЫ (morales), и ты должен с ними считаться, если хочешь входить в неё. Нормы подобной "морали" уже трудно отличаются от "правил" какого-нибудь целевого коллектива, в котором преобладают интересы, а не личные привязанности. Так что картинка, нарисованная теперь Расселом, несомненно, изображает деградацию традиционного общества. Он сам представляет собой сказанную деградацию и обнаруживает ее в своем дискурсе. Он пишет:
   "...the Prime Minister has more power than glory, the King has more glory than power".
   Подобного рода исчисление кажется ему ценным наблюдением. Почему? Наверное, потому что в мире, который он представляет, ведущим началом является БУХГАЛТЕРИЯ, и по отношению к ней анархия неуместна! Рассел отвешивает Бухгалтерии поклон (= проявляет почтительность) фактически, помимо своей воли.
   Для нас здесь важна, разумеется, не бухгалтерия, но замечание нерасторжимой связи между "властью" и "славой", или известностью (популярностью). Бертран пишет:
   "the desires for power and glory are closely allied";
   Что вновь отсылает нас к силе (власти) групп в условиях безначалия, или отсутствия авторитетов. И тогда, чем большие группы ты можешь пробудить и мобилизовать своими публичными акциями, тем твоя власть больше. Отсюда полная синонимичность власти и известности в обществе масс-медиа, о которой Бертран пишет в следующих словах:
   "The desire for glory, therefore, prompts, in the main, the same actions as are prompted by the desire for power, and the two motives may, for most practical purposes, be regarded as one".
   Выше мы отметили уже, что дискурс Бертрана оформлен рамками материалистического финализма, и теперь находим, что он не случайно вышел воевать именно на это поле. Оказывается, он полемизирует с Марксом и настаивает на том, что человек есть существо бесконечное, и потому не может быть ограничен конечными целями добывания средств для физического выживания.
   Бертран пишет:
   "The orthodox economists, as well as Marx /.../ were mistaken in supposing that economic self-interest could be taken as the fundamental motive in the social sciences. The desire for commodities, when separated from power and glory, is finite...".
   И, напротив, желания власти и славы "are insatiable and infinite, and only in the infinitude of God could they find repose".
   Таким образом, наш Бертран ни больше, ни меньше как оспаривает научность марксистской социологии, поскольку в ее основу положена неверная модель личности. Оказывается человек это не столько общественное орудийное животное, сколько Сатана Мильтона; и за дьявольской бесконечностью его желаний угадывается бесконечность Бога.
   "The really expensive desires are not dictated by a love of material comfort".
   И "their fundamental motive is not economic".
   Какой вывод мы делаем отсюда? Только один: попытка построения безбожной социологии является заведомо провальной. И представлять себе человека так, будто бы никогда не существовало Иакова, боровшегося с Богом, - неправильно! Не случайно души (anima), дыхания объединяющее нас с животными, оказалось недостаточно для описания человека: потребовалось изобрести дух (spirit), способный испытывать иную "love".
   Несмотря на полное господство экономизма (в частности марксистского) в интеллигентной ментальности начала 20-го столетия, Рассел стал свидетелем того, что мир стал развиваться не по марксистским законам, и поэтому держаться за экономизм означает непонимание происходящего вокруг. Именно экономический детерминизм стал, согласно Бертрану, причиной того, что
   "... the principal events of recent times to be misunderstood".
  
   Основываясь на этом, Бертран хочет предложить альтернативу марксизму. Он настаивает, что главным мотором, как частной, так и общественной активности, является не обретение материальных благ, но - обретение власти. И поэтому на протяжении данной книги он намерен доказать нам, что
   "the fundamental concept in social science is Power, in the same sense in which Energy is the fundamental concept in physics".
   Pardon! В физике главным является закон сохранения энергии...; не хочет ли Рассел предложить нам закон сохранения власти? Если нет, то аналогия с физикой неуместна.... И он таки предлагает..., но не в прямой количественной форме, а в виде превращений, или преобразований. В том смысле, что власть, как и энергия, не исчезает, но преобразуется. Он пишет:
   "Like energy, power has many forms, such as wealth, armaments, civil authority, in?uence on opinion".
   Качественно - понятно. Но вот с количеством придется туго. У Маркса все ясно: из физических приборов ему требуется лишь хронометр; измерили рабочее время, потребное на изготовление продукта - вот вам и цена; и так далее.... В ценности любой вещи обнаруживаем количество труда, который и определяет её истинную цену. Бухгалтерия бытия. А у Рассела что?
   Какой смысл находить во всем "власть", если ее нельзя измерить? Ради единства концепции? Но что тут нового по сравнению с апейроном Анаксимандра? В том-то и фокус, что исчислимость ценности вещи, существующей в экономическом обороте, в марксизме позволяет последнему претендовать на научность, а ссылка на физическую энергию отнюдь не делает Бертранов "Апейрон" (Power) научным понятием.
   Это, как видно, не смущает Бертрана: как мы и предположили, его привлекает теоретическая возможность во всем находить "первоматерию". Он пишет:
   "The laws of social dynamics are laws which can only be stated in terms of power, not in terms of this or that form of power".
   К сожалению, мы предвидим, что результатом явятся только термины, - но не законы. Закон динамики сформулировать нельзя, если нельзя измерить количество превращающейся "власти".
   Кроме того, по результатам прочтения этой первой главы, ясно, что уже для объяснения общественного феномена данной книги Рассела одного понятия "власти" недостаточно; нужно внести еще "наивность" и "глупость", которые тоже, наверное, можно соединить вместе, как славу и власть, - ибо, где наивность, там и глупость.... Где апейрон, там и кентавры.... Мы намекаем здесь на особую породу людей, о существовании которой логически заключает Рассел: это "любители власти". Есть, скажем, любители бабочек, - они становятся энтомологами; а есть "любители власти" - они становятся властителями. От среднестатистического имярека они отличаются исключительным властолюбием (power-loving). Именно они занимают властные позиции в обществе. И никто не виноват! Ты любишь собачек - будешь собачником; а я люблю власть - буду премьер-министром!
   Именно это мы читаем у Рассела:
   "...in a social system in which power is open to all, the posts which confer power will, as a rule, be occupied by men who differ from the average in being exceptionally power-loving".
   Если это мудрость, то я умываю руки....
  
   ГЛАВА 2
   LEADERS AND FOLLOWERS
  
   Если верить Расселу, то мы с вами заняты теперь научными изысканиями в области общественных наук. Именно, мы ищем "каузальные законы". И, наверное, не зря ищем, - ведь до сих пор никто не находил подобных законов!
   Впрочем, у Рассела всё просто: в обществе и истории действуют лица: именно они производят изменения в общественной жизни и, значит, являются причинителями. В свою очередь, ими движут МОТИВЫ. Следовательно, если вас интересуют причины, ищите мотивы. Мотивов много, но главный из них в нашем деле - властолюбие. И, таким образом, общественные изменения, служащие предметом науки об обществе, причиняются мотивами!
   И Рассел уверяет нас, что мы не сильно заблудимся в нашем поиске каузальных общественных законов, если будем рассматривать в главном властолюбие, поскольку
   "in the search for causal laws in social science, since love of power is the chief motive producing the changes which social science has to study".
  
   Таким нехитрым способом Бертран переводит нас в область социальной психологии, терминологически не расставаясь с физикой. Для этого он использует весьма неоднозначный термин impulse. Это может быть и "позыв", "побуждение", "порыв", но, в то же время, и "причина", "стимул". А в ньютоновой механике impulse - это "количество движения"; мера энергии движущегося тела. В физиологии существует "нервный импульс" как конечное возбуждение нервных волокон, и т.д.
   С помощью "импульса" он образует такой термин как "power impulse". Как хочешь, так и читай: то ли это энергетический импульс, то ли порыв к власти.... Фактически, это поэзия, но выступающая в обличьи науки. Научная поэма, так сказать.... Вроде поэмы Лукреция Кара "О природе вещей".
   Бертран начинает свою поэму с двуличия главного действующего лица - "Позыва к власти". Он пишет:
   "The power impulse has two forms: explicit, in leaders; implicit, in their followers".
   Тут мы, было, обрадовались, думая что Рассел проник существо власти, которая есть отношение двоих: властвующего и подвластного..., но рано радовались. Следующая фраза ясно дала нам понять, что с Бертраном мы обречены оставаться в потребительской логике приобретения. Разница лишь в том, что можно выступать в одиночку, а можно - кучей.
   В данном случае, лица, следующие за лидером, вовсе не отказываются от власти, но получают ее коллективно:
   "When men willingly follow a leader, they do so with a view to the acquisition of power by the group which he commands, and they feel that his triumphs are theirs".
   В этих словах Рассел рисует нам механизм образования доминирующих групп в абстрактном либеральном обществе, где нет ни кланов, ни сословий, ни классов, и единственным основанием для обладания властью является желание обладать ею. Выше он сказал об этом так:
   "Where no social institution, such as aristocracy or hereditary monarchy, exists to limit the number of men to whom power is possible, those who most desire power are, broadly speaking, those most likely to acquire it".
   Соответственно, и перемены в обществе производят не те, кто уполномочен на это своим положением, но те, кто сильно хочет перемен, - революционеры, одним словом:
   "The men who cause social changes are, as a rule, men who strongly desire to do so.
   Бертрану кажется, что такое положение общества характерно для ранних "героических" эпох, или для "варварства"; каковые эпохи он противопоставляет экономизму 19-го столетия. На этом основании он намерен привлечь историю к своему изложению.
   Он пишет:
   "...we seem to be now returning, in a number of respects, to forms of life and thought which were prevalent in earlier ages. To understand our own time and its needs, history, both ancient and mediaeval, is indispensable...".
   Из уже прочитанного ясно, что это будет не история, но - эпическая поэзия.
   Близкими Расселу персонажами такой поэзии служат варяги, морские разбойники, ведомые отважным капитаном. И Рассел в своем научно-поэтическом стиле рисует нам, как формируется ватага разбойников из желающих доминировать:
   "Most men do not feel in themselves the competence required for leading their group to victory, and therefore seek out a captain who appears to possess the courage and sagacity necessary for the achievement of supremacy".
   Христианскую церковь он трактует как подобную ватагу, целью которой изначально был захват земли:
   "...ultimate triumph was always the goal. `Blessed are the meek, for they shall inherit the earth".
   А церковный гимн преподносит как разбойничью песню:
   The Son of God goes forth to war,
   A kingly crown to gain.
   His blood-red banner streams afar.
   Who follows in His train?
   Вот вам и обещанная героическая поэзия! Не случайно вслед за этим гимном он вспоминает о "солдатах удачи" и упрекает Ницше в непонимании того, что внешняя покорность предводителю и судьбе отнюдь не является обнаружением раба. Напротив, временная кротость и терпеливость по отношению к тяготам восхождения на гору Власти суть не что иное как второй лик того же двуликого Януса - Порыва к Власти (Power Impulse), который имеет две формы: explicit, in leaders; implicit, in their followers.
   Отсюда, психологически, то есть по качеству движущей страсти, последователи не отличаются от предводителя:
   "... in fact, in every genuinely cooperative enterprise, the follower is psychologically no more a slave than the leader".
   Слово "лидер" здесь весьма примечательно и говоряще. Очень легко и незаметно Бертран ушел от проблемы ВЛАСТИ, которая ему не по зубам; и подменил власть лидерством, атаманством, главенством.... На следующем шаге поэт вновь может позволить себе сыграть словами и назвать поход варягов во главе с предводителем, скажем, "коллективным предприятием"; и тогда атаманство обретает черты организации, и лидер превращается в организатора.
   Рассел пишет ниже без всякого перехода:
   "Most collective enterprises are only possible if they are directed by some governing body. If a house is to be built, someone must decide on the plans".
   Каково!?
   Организация рождает систему, а с нею и управление. Но управление - это уже функция: в нем нет ничего не то что от власти, но даже от лидерства. Так выхолащивается заявленный предмет. Зато можно невозбранно вести профанные речи, выдавая их за мудрость. Что Бертран и делает....
   И, поскольку власть - уже не власть, но функция управления, она, естественно связывается с технической компетентностью, так что...
   "Men like power so long as they believe in their own competence to handle the business in question, but when they know themselves incompetent they prefer to follow a leader".
   Как же тогда быть с бесконечным стремлением к власти, которое является главной страстью человека...?! А это, оказывается, большая редкость:
   "Love of power, in various limited forms, is almost universal, but in its absolute form it is rare".
   И вообще, по природе человек таков, что
   "Some men's characters lead them always to command, others always to obey; between these extremes lie the mass of average human beings, who like to command in some situations, but in others prefer to be subject to a leader".
   Вот вам и научная основа.... Вопрос, для чего? Посмотрим....
   Пока что мы видим весьма привычный европейцам поиск оснований для социального неравенства и дискриминации: на этот раз оснований психологических. Рассел ссылается здесь на Адлера:
   "Alder, in his book on "Understanding Human Nature", distinguishes a submissive type and an imperious type".Сам Адлер, впрочем, различает указанные темпераменты (повелевающий и сервильный) в связи с проблемами образования как формирования личности, что весьма далеко от проблемы ВЛАСТИ, и едва ли может помочь.
   Бертран, между тем, ищет как раз иной помощи - как уйти от проблемы власти в мешанину вульгарной психологии и популярного менталитета. В соответствии с произведенной выше подменой власти управлением, вместо изначального "порыва власти" (power impulse) мы теперь работаем с "импульсом подчинения" (impulse of submission) и "импульсом принуждения" (impulse to command), которые, по словам Рассела, суть обычные составляющие психической динамики: каждый из них столь же реален и столь же обычен, как другой:
   "The impulse of submission is just as real and just as common as the impulse to command".
   Ну и дальше - предвиденная нами, придумываемая на ходу вульгарная психология:
   "The impulse of submission /.../ has its roots in fear".
   И в подтверждение приводит примеры различного поведения подростков в ситуации безопасности и в ситуации опасности для жизни:
   "The most unruly gang of children ever imagined will become completely amenable to the orders of a competent adult in an alarming situation, such as a ?re...".
   Совершенно ясно, что из подобных наблюдений нельзя сделать вывод о том, что послушание коренится в страхе. Но мы ведь имеем дело с поэтом! Его за руку не поймаешь.... Он ведь говорит не о послушании, а о ТОЛЧКЕ к послушанию (impulse of submission). Ну, а толчок, разумеется, может исходить от чего угодно. Вот что значит правильно выбрать слова!
   Вот еще замечательные наблюдения:
   "Whenever there is acute danger, the impulse of most people is to seek out Authority and submit to it...". "When war breaks out, people have similar feelings towards the Government".
   Наверное, так..., только эти тотальные общественные феномены не имеют отношения к "повелеванию-повиновению", как феномену межличных отношений. А там, где между лицами господствует страх, нет власти. Вполне можно представить себе имярека, объятого страхам, падающего на колени перед своим мучителем, умоляющего того о пощаде, обещающего ему что угодно, etc. И это будет лишь ситуативной зависимостью, подавлением чужой воли насилием, но никак не отношениями власти-подчинения. Для последних здесь нет главного - взаимного почтения. И, учитывая, что Бертран изначально полагает власть синонимом непочтительности (impiety), можно утверждать, что понимание власти ему недоступно.
   Вообще, создается впечатление, что для Бертрана ПОНЯТЬ означает ПРОФАНИРОВАТЬ. Вместо трагедии Шекспира, скажем, нарисовать "мультяшку", и так сделать Шекспира доступным....
   Но, что там Шекспир! Христос - вот кто достоин внимания.... Куда интереснее ОБЪЯСНИТЬ религию и церковь, чем какую-то театральную пьесу! Этим Рассел и занимается ниже, и как поэт обращается, опять же, к поэзии. Приводит слова церковного гимна:
   "Rock of Ages, cleft for me,
   Let me hide myself in thee;
   Jesu, lover of my soul,
   Let me to thy bosom ?y,
   While the gathering waters roll,
   While the tempest still is high".
   По его мнению, церковь организована по типу пожарной команды или команды спасательного судна, или команды горноспасателей.... То есть ее структура и ментальность изначально предназначены для встречи с опасностью. В случае церкви это опасность ожидаемого всемирного потопа. Рассел выделяет такие чрезвычайные коллективные предприятия и отличает их от предприятий экономических.
   Он пишет:
   "In general, meeting dangers is no part of the essential purpose of economic organisations, or of governmental organisations concerned with internal a?airs. But lifeboats and ?re-brigades, like armies and navies, are constructed for the purpose of meeting dangers. In a certain less immediate sense, this is also true of religious bodies, which exist in part to allay the metaphysical fears that are buried deep in our nature...".
   И что из этого? Должны ли мы с подачи Рассела рационализировать свою веру во Христа и понять, что нами движет страх перед возможным концом света и клир - это наша команда спасателей?
   Во всяком случае, Бертран утверждает, что мы послушны Богу ради ощущения безопасности - так мы избавляемся от подспудного чувства страха:
   "In submission to the Divine Will there is a sense of ultimate Safety...".
   Такое вот психологическое ПРОСВЕЩЕНИЕ!
   Итак, мы видим, что под видом философического размышления Рассел изготавливает раёк, который выносит на ярмарку тщеславия, где он, единственно, и может иметь успех. Поэтому, начиная с этого пункта, мы уже не можем воспринимать Рассела всерьез, как философа. Однако, учитывая положение нобелевского лауреата Бертрана Рассела в европейской культуре 20-го столетия, и тот факт, что рассматриваемая нами теперь книга не была переведена на русский язык, мы продолжим её публичное чтение.
   В завершение абзаца о природе подчинения и покорности мы читаем:
   "All submissiveness is rooted in fear, whether the leader to whom we submit be human or divine".И квалифицируем это заключение как полную чушь, но - не безобидную, а направленную против религии. Именно последнее слово "divine" является ключевым в этой фразе: оно обеспечивает достижение цели Рассела - психологическую профанацию чувств верующих.
   Далее все совершается по законам райка. Рассел производит очередную подмену: властность подменяется агрессивностью. И теперь, относящееся к агрессивности он переносит на властность и затевает пустую полемику, долженствующую изобразить "размышление".
   Он пишет:
   "It has become a commonplace that aggressiveness also often has its roots in fear. /.../ But I greatly doubt whether the men who become pirate chiefs are those who are ?lled with retrospective terror of their fathers, or whether Napoleon, at Austerlitz, really felt that he was getting even with Madame Me`re".
   Более чем нелепо отождествлять психическую агрессию испугавшегося человека и геополитическую агрессию Наполеона. Разумеется, мы, вместе с драгоценным читателем, не относимся к простодушным зрителям райка, и не принимаем подобного отождествления. Как и квазинаучных выводов, подобных нижеследующему:
   "The type of aggressiveness that is the outcome of timidity is not, I think, that which inspires great leaders".
   И кто, простите, сказал, что великих вождей вдохновляет агрессивность какого-либо типа? Откуда это взялось?
   Расселу, впрочем, положение это нужно лишь в качестве предмета отрицания - логически недопустимого, разумеется, поскольку образует оксюморон. Он без всякого перехода, в том же предложении заявляет, по контрасту, что великие вожди отличаются высокой уверенностью в себе:
   "The great leaders, I should say, have an exceptional self-con?dence..."
   И тут же совершенно не к месту приплетает сюда глубины подсознания:
   "... which is not only on the surface, but penetrates deep into the subconscious".
   Непонятно, что за подсознание имеет он в виду; если речь о "бессознательном" Фрейда, то мы никогда не слышали о таком содержании бессознательного как "уверенность в себе".
   Разве это психологическое качество? Это - тип поведения в обществе, сопровождающийся определенным самоощущением, и нельзя вписывать его в одну строку со "страхом" и стрессовой "агрессивностью".
   Далее Бертран сам увязывает эту уверенность в себе с наследуемым общественным положением имярека, а отнюдь не с содержаниями его "бессознательного".
   Он пишет:
   "The self-con?dence necessary to a leader may be caused in various ways. Historically, one of the commonest has been a hereditary position of command...".
   И приводит в качестве примера английскую королеву Елизавету:
   "Read, for example, the speeches of Queen Elizabeth in moments of crisis: you will see the monarch over-riding the woman, convincing her and through her the nation, that she knows what must be done...".
   Примечательно здесь словечко over-riding, которое ставит под сомнение тезис о наследственной повелительности как черте личности. Буквально Рассел говорит, что монарх седлает и погоняет женщину. То есть, речь идет об общественной РОЛИ, превалирующей над естественным темпераментом Елизаветы как женщины.
   Таким образом, феноменальная уверенность в себе может оказаться только ролью, скрывающей подлинную неуверенность. Может быть, как раз, поэтому Бертран говорит еще и о подсознании? Чтобы убедить нас, что это не просто роль на публичной сцене, но и нечто большее?
   Кроме того, возникает вопрос: нужно ли разделять "уверенность в себе" и ролевую уверенность? Ведь ролевая уверенность может означать лишь веру в то, что театр не сгорел и спектакль продолжается. Распространится ли эта уверенность за пределы сцены? Думается, что необязательно....
   Ниже Рассел говорит, фактически, о ролевой составляющей в чувстве уверенности в себе, когда пишет о функции управления как о "привычной":
   "There is no doubt that the habit of command makes it easier to bear responsibilities and to take quick decisions".
   Как говорится, привычка - вторая натура. И эта "вторая натура" способна, видимо, потеснить в могущественных персонах натуру первую - наследственную владычность. Наверное, поэтому Бертран, в плане способности властвовать, отдает преимущество священникам перед наследственными князьями. Он пишет:
   "On the other hand, a body like the mediaeval church, which chose its chief on account of conspicuous merits, and usually after he had had considerable experience of important administrative posts, secured, on the average, considerably better results than were secured, in the same period, in hereditary monarchies".
   Что же их разделяет? Первые ВЕРЯТ, а вторые происходят от морских разбойников. Именно по этому признаку Бертран далее различает властителей, которых выбросили на арену истории вулканы революций. В частности, именно по признаку веры Бертран объединяет Кромвеля и Ленина, и отличает от них "разбойника" Наполеона Бонапарта:
   "Of the three, however, Cromwell and Lenin belonged to one type, and Napoleon to another. Cromwell and Lenin were men of profound religious faith, believing themselves to be the appointed ministers of a non-human purpose...; the cosmic purpose. This is especially true of Lenin... /.../ Napoleon, as opposed to Cromwell and Lenin, is the supreme example of the soldier of fortune".
   Ну, вот, теперь мы получили основу для классификации, - у нас же научный труд! Можем отличать политических пресмыкающихся от млекопитающих. Что Рассел и делает ниже:
   "To come to our own day, Hitler must be classed, psychologically, with Cromwell and Lenin, Mussolini with Napoleon".Так мы распространяем биологию на гуманитарную сферу: но, если животных мы различаем по физиологии, то людей - по психологии; человек, ведь, - "душа живая!".
   Прелесть в том, что историю, глядишь, удастся сделать продолжением биологической эволюции - каковая цель, наверное, глубоко сидит в подсознании Рассела как потомка Чарльза Дарвина. И в этом деле главное - классификация! Муссолини - сюда, Сталина - туда, etc. Всех по коробочкам....
   На основе этой классификации можно затем пересматривать историю, с позиции того, какие психологические типы эволюционно главнее, по примеру биологической эволюции. Вот, лошади, скажем, замечательные животные, но не прогрессировали эволюционно в кентавров; а обезьяны, вроде неказистые, а прогрессировали в неандертальца! Так же в истории.
   Рассел:
   "The soldier of fortune, or pirate chief, is a type of more importance in history than is thought by `scienti?c' historians".Вот вам и открытие, которого не могли сделать так называемые "ученые" историки. А неученый Рассел, вооруженный теорией эволюции, взял и сделал! Браво! Только отчего-то чувствуешь себя идиотом....
   Далее становится ясно, что классификация видов вождей здесь глубоко не случайна: она принадлежит той ментальности, которая позволяет ввести в научный оборот позитивного (сиречь материального, животного) человека, и так снизить и человека, и историю.
   Иными словами, как до него Маркс, Рассел хочет со стороны психологии ввести в историю в качестве движущих сил низменные мотивы личного обогащения и примитивную жадность.
   Он пишет:
   "Organized greed, with little or no disguise, has played a very large part in the world's wars".
   Таким образом, Рассел, оставаясь в рамках новейшего позитивизма, дополняет "экономизм" 19-го столетия "психологизмом" столетия 20-го. Так что теперь мы, задаваясь вопросом о причинах мировых войн, должны думать не только о законах рынка и противоречиях капитала, но - также о психологии масс и вождей.
   И здесь мы имеем дело, как с жаждой власти и жаждой наживы, так и с мистическими верованиями. Вот, например, Сесиль Родс и его шайка:
   "Cecil Rhodes professed a mystical belief in the British Empire, but the belief yielded good dividends, and the troopers whom he engaged for the conquest of Matabeleland were o?ered nakedly pecuniary inducements".
   О намеренном концептуальном снижении человека свидетельствуют следующие пассажи Рассела:
   "The ordinary quiet citizen, we said, is led largely by fear when he submits to a leader. /.../ Most people feel that politics is di?cult, and that they had better follow a leader--they feel this instinctively and unconsciously, as dogs do with their masters".
   Как видите, ощущение себя идиотом было чересчур оптимистичным, следовало ощущать себя собакой....
   Быть служебной собакой - это уже намного больше, чем просто бояться. Отсюда, для лидерства недостаточно только внушать ближним страх. Бертран пишет:
   "To acquire the position of leader, he must excel in the qualities that confer authority: self-confidence, quick decision, and skill in deciding upon the right measures".
   Что же может подвигнуть имярека обрести указанные качества лидера в ситуации, когда удобнее быть собакой? Помянутая выше "любовь к власти" (love of power). Охарактеризованная вначале как безграничная теперь она, оказывается, имеет границы, - психологические: её ограничивает застенчивость:
   "Thus love of power, as a motive, is limited by timidity...".
   Заодно застенчивость ограничивает и желание самоуправства, или самоволие:
   "... timidity also limits the desire for self-direction".
   Около этих утверждений возводятся профанные и произвольные психологические построения, не внушающие никакого доверия. Затем, без всякого перехода, скачком Бертран возвращается к политике. Он пишет в следующем за застенчивостью абзаце, что
   "After anarchy, the natural ?rst step is despotism...".
   И чтобы мы (не дай бог!) не подумали, что "натуральность" здесь заключается в жестокой необходимости наведения порядка, Бертран спешит притянуть за уши "натуральность" естественнонаучную и объясняет нам дуракам, что деспотизм следует за анархией "because this is facilitated by the instinctive mechanisms of domination and submission...".
   Как существа биологические мы, разумеется, вначале следуем за инстинктом, и лишь затем включаем в дело разум и, может быть, дух. Нам значительно легче быть животными, чем людьми, поэтому договориться на равных" очень трудно:
   "Equal cooperation is much more di?cult than despotism, and much less in line with instinct".
   Этот замечательный тезис мы, по сей день, хорошо чувствуем на себе. Согласно его логике, мы с вами гораздо ближе к животным (недочеловеки) по сравнению с протестантскими "демократиями". У нас ведь деспотизм, диктатура.... А всё почему? Да потому что деспотизм инстинктивен, а для демократии надо трудиться, и еще иметь некие общие для нас ценности в идеальной сфере.
   Вот почитайте:
   "When men attempt equal cooperation, it is natural for each to strive for complete mastery, since the submissive impulses are not brought into play. It is almost necessary that all the parties concerned should acknowledge a common loyalty to something outside all of them".
   "Where there is government by deliberation, there must, for success, be a general respect for /.../ some principle which all parties respect".
   По прочтении становится ясным, из чьей головы растут ноги современной политики "Запада". Любопытно, что это несомое Расселом знание о власти, само есть важная часть современной технологии власти. Именно, создание в широких образованных кругах "манипулятивного менталитета", сиречь такого образа мыслей, который облегчит управление членом массового общества, ложно именуемого "демократией". Сообщаемое Расселом профанное "знание" как раз и создаёт тот "инстинкт послушания", который он приписывает природе человека.
   Надеемся, читатель простит нашу горячность в этом пункте, ввиду актуальности темы манипулятивного оболванивания людей в глобальном масштабе. Мы так же просим прощения у Рассела и отдаем должное политическому реализму, который он обнаруживает в следующих словах:
   "Mankind need government, but in regions where anarchy has prevailed they will, at ?rst, submit only to despotism. We must therefore seek ?rst to secure government, even though despotic, and only when government has become habitual can we hope successfully to make it democratic".
   Если только это реализм, а не цинизм; в том смысле, что ВЫГОДНЫЕ (= ПОЛЕЗНЫЕ) режимы, хотя и "деспотичные", могут подождать с демократизацией, поскольку их существование находит оправдание в гибкой концепции Бертрана.
   Оправдание это буквально таково:
   "Absolute power is useful in building the organisation".
  
   Возвращаясь к основной теме - анализу феномена власти - Рассел, походя, конструирует еще одну социальную фикцию: тип беглеца, "рефюжье" (refugie, фр.). Он пишет:
   "I have spoken hitherto of those who command and those who obey, but there is a third type, namely, those who withdraw. There are men who have the courage to refuse submission without having the imperiousness that causes the wish to command".
   Разумеется, явление "бегства от мира" невозможно объяснить нежеланием подчиняться и неумением властвовать. Скорее следует говорить о ПОЛНОТЕ внутреннего космоса личности, равной миру - каковая полнота и позволяет имяреку существовать вдали от мира (но вовсе не вне него!), оставаясь при этом человеком.
   Приводимые Расселом исторические примеры "бегства" или "ухода" (withdraw) говорят о нашей правоте:
   "... the early Christians and the American pioneers represent two species of the genus".
   Здесь, как видите, Бертран остается верным себе и, продолжая делить людей на роды и виды как животных, спешит открыть новый род, включающий в себя два им же открытых вида - "two species of the genus".
   И, поскольку к этому роду принадлежат его политические противники, он тут же клевещет на них, заявляя, что в среде их обретаются во множестве жулики, которые, притворяясь безразличными к власти, на самом деле жаждут её. И вот эти жулики, вместо того, чтобы в одиночестве бродить по пустыне, прячась от людей, становятся "святыми" и основывают монастыри, etc.
   Бертран пишет:
   "Of those who withdraw, some are not genuinely indifferent to power, but only unable to obtain it by the usual methods. Such men may become saints or heresiarchs, founders of monastic orders or of new schools in art or literature".
   Примечательна последняя категория - создатели новых школ в искусстве. Шельмование оных выдает в Расселе воинствующего консерватора в области культуры.
   Разумеется, эти жулики-новаторы привлекают к себе людей ничтожных и вздорных, обладающих психологией мятежного раба:
   "They attach to themselves as disciples people who combine a love of submission with an impulse to revolt; the latter prevents orthodoxy, while the former leads to uncritical adoption of the new tenets".
   Настоящий отшельник, по мнению Рассела, не станет ни собирать учеников, ни примыкать к учителю, но останется один в пустыне.
   Так или иначе, но люди этого "рода" не принадлежат, согласно Расселу, к числу робких. Робкие, или застенчивые (timid), остаются в мире и получают от него особое преимущество, недоступное отшельникам, - радость ощущать себя частью толпы:
   "Among the timid, organisation is promoted, not only by submission to a leader, but by the reassurance which is felt in being one of a crowd who all feel alike. In an enthusiastic public meeting, with whose purpose one is in sympathy, there is a sense of exaltation, combined with warmth and safety: the emotion which is shared grows more and more intense until it crowds out all other feelings except an exultant sense of power produced by the multiplication of the ego".
   Умение привести толпу в коллективное возбуждение является, поэтому, одним из умений властителя:
   "Сollective excitement is, therefore, an important element in the power of leaders".
   И "the words of an orator are the easiest and most usual method of inducing it".
   Из чего следует, что вождю не мешает быть хорошим оратором, - особенно в тех сообществах, где решающее слово за собранием. Однако Рассел имеет в виду здесь другой тип собрания и, соответственно, другой тип оратора - больше Геббельса, чем Демосфена. Он рассматривает экстатическую толпу и, исходя из этого, определяет и тип оратора. Он пишет:
   "The kind of mob that the orator will desire is one more given to emotion than to re?ection, one filled with fears and consequent hatreds, one impatient of slow and gradual methods, and at once exasperated and hopeful. The orator, if he is not a complete cynic, will acquire a set of beliefs that justify his activities. He will think that feeling is a better guide than reason, that our opinions should be formed with the blood rather than the brain, that the best elements in human life are collective rather than individual".
   Здесь же Бертран замечает, что отнюдь не все властолюбцы - ораторы; что современный мир предоставляет поле деятельности другим вождям - функционерам, управляющим машиной человеческой организации:
   "Power-loving individuals, however, are not all of the orator type. There are men of quite a di?erent kind, whose love of power has been fed by control over mechanism".
   К этому типу лидеров он относит Бруно Муссолини, невзирая на то, что последний весьма умело позировал перед толпой, изображая ВОЖДЯ; и это его кривлянье сродни ораторскому искусству. Но... наш Бертран хочет все упростить, ради легкой классификации.
   И вообще, оратор - это устаревший тип лидера. Современен машинист, ловко дергающий за рычаги машины:
   "The orator is an ancient type; the man whose power is based on mechanism is modern".
   Потому что
   "mechanical power is more characteristic of our age than of any previous time".
   После этого утверждения Рассел переходит к власти технократической, могущей использовать организационно-технические способы подавления людских масс:
   "Power over men, not power over matter, is my theme in this book; but it is possible to establish a technicological power over men which is based upon power over matter".
   И речь, как можно понять, идет уже о массовом индустриальном обществе. Бертран пишет о жестоких олигархах-технократах следующее:
   "They could starve a recalcitrant region, and deprive it of light and heat and electrical power after encouraging dependence on these sources of comfort; they could ?ood it with poison gas or with bacteria. Resistance would be utterly hopeless".Ниже он дает характеристику политику-управленцу, способному применять такие способы подавления:
   "And the men in control, having been trained on mechanism, would view human material as they had learnt to view their own machines, as something unfeeling governed by laws which the manipulator can operate to his advantage".
   Как это похоже на современных западных лидеров в их отношении к людям, населяющим "зоны их особых интересов"!
   Рассел справедливо замечает, что подобные "режимы" превосходят все известные в истории тирании:
   "Such a regime would be characterised by a cold inhumanity surpassing anything known in previous tyrannies".
   Но дают, все-таки, повод вспомнить древних:
   "The man who has vast mechanical power at his command is likely, if uncontrolled, to feel himself a god--not a Christian God of Love, but a pagan Thor or Vulcan".
   И напомнить заодно, что мы читаем поэму, а не сухой ученый отчет. По ассоциации с Вулканом Бертран цитирует, в собственном переводе, итальянского поэта Леопарди, описывающего склоны Везувия после извержения:
   "These lands that now are strewn
   With sterilizing cinders, and embossed
   With lava frozen to stone..."; и так далее.
   Эти склоны Везувия Рассел сравнивает с Герникой, после бомбардировок города авиацией легиона "Кондор":
   "These results can now be achieved by men. They have been achieved at Guernica".
   Из всего вышесказанного на тему он делает вывод, что для противодействия власти олигархов-технократов нужно укреплять "демократию":
   "Democracy may have become more difficult owing to technical developments, but it has also become more important".
   "Mechanical power, I am convinced, tends to generate a new mentality, which makes it more important than in any former age to ?nd ways of controlling governments".
   В России и мире многие еще живут под знаком этой иллюзии. Но мы имели уже возможность убедиться, что так называемая "демократия" вполне способна устраивать не то что Герники, но - Хиросимы; и вполне себе успешно их устраивает под возгласы о "правах человека".
   В следующих строках Бертран выступает пророком и задается тревожным вопросом:
   А что если это будет не Герника, а Лондон или Париж:
   "And if it were Berlin and Rome, not London and Paris, that were destroyed by the thunderbolts of the new gods...?".
   В этом списке не хватает Нью-Йорка. Знаменательно, что ваш покорный слуга пишет эти строки 11 сентября, в годовщину террористической атаки на Нью-Йорк.
  
   В конце главы Рассел находит виновного в лице научно-технического прогресса, который будто бы ВЫНУЖДАЕТ (compelled) людей становиться дьяволами. Он пишет:
   "In former days, men sold themselves to the Devil to acquire magical powers. Nowadays they acquire these powers from science, and ?nd themselves compelled to become devils".
   К сожалению, мы не можем ни соглашаться, ни оспаривать подобные сентенции; и должны лишь констатировать, что Бертран вновь занимается тиражированием расхожих мнений, как тетушка на базаре.
  
   ГЛАВА 3
   THE FORMS OF POWER
  
   Мы убедились в самом начале книги, что Рассел отрезал себя от возможности понимания власти, когда отказался от попыток представить ее как отношения лиц. В итоге, несмотря на обвинения в адрес технократии и сциентизма, он не может предложить ничего лучшего, чем следующее определение власти:
   "Power may be de?ned as the production of intended e?ects".
   В таком случае мы вправе называть "властью" изготовление запланированного гробовщиком гроба для торжественного захоронения этой книги.
   Больше того! Оказывается власть - понятие количественное:
   "It is thus a quantitative concept".
   В подобных случаях невольно спрашиваешь себя: с кем имеем дело - с дураком или негодяем?
   Особенно умиляет здесь привлечение логики употреблением слова "следовательно" (thus). На кого это рассчитано? На глупца притворяющегося умником?
   Разумеется, никакой концептуальной логики здесь нет: взамен предложена примитивная формальная логика: если власть - это продукт, то чем больше продукта, тем больше власти. Оказывается, если ты сумел достичь исполнения большего числа желаний, чем твой сосед, то у тебя больше власти:
   "given two men with similar desires, if one achieves all the desires that the other achieves, and also others, he has more power than the other".
   Предвидя трудность исчисления количества желаний, Бертран предусмотрительно вставляет словечко "подобные" (similar). И в самом деле, невозможно в одном ряду исчислять иголки и верблюды, несмотря на известную пословицу о верблюде и игольном ушке.
   Значит, для удобства науки, обоим нужно желать одного и того же! Например, мороженого: и тогда, съел больше мороженого, чем он, - у тебя больше власти!
   В этом месте следовало бы захлопнуть книгу и не тратить время на ерунду; останавливает то, что имеем дело с нобелевским лауреатом (!). Это обстоятельство придает книге Рассела значение документа, характеризующего состояние гуманитарного знания в целом и компетенцию Нобелевского Комитета в этой области. Поэтому возвращаемся к тексту и замечаем, что Бертран отдает себе отчет в том, что люди желают разного, и потому - даже при таком заведомо провальном определении - исчислить количества власти затруднительно. Он пишет далее:
   "But there is no exact means of comparing the power of two men of whom one can achieve one group of desires, and another another...".
   И в самом деле, как определить у какого из двух художников больше власти, даже если оба имеют подобные желания - написать как можно больше хороших картин? Бертран говорит, что сделать это невозможно:
   "... e.g. given two artists of whom each wishes to paint good pictures /.../ there is no way of estimating which has the more power".
   (Любопытно при этом собственное желание Рассела - измерять и исчислять количества власти подобно количеству движения в механике. В этой ментальности заметно преобладающее авторитетное влияние естественных наук на знание в целом.)
   Невзирая на высказанные сомнения, Рассел, тем не менее, продолжает настаивать на исчислении количества власти. Он заявляет:
   "Nevertheless, it is easy to say, roughly, that A has more power than B, if A achieves many intended e?ects and B only a few".
   Непонятным остается одно: зачем нужны эти "грубые" - как характеризует их сам автор - подсчеты количества власти? Наконец, в каких единицах измерять власть: в планах и желаниях? Если нет единицы измерения, то все количества суть профанации. Предположим мы исчислили власть Ганнибала и Цезаря, и нашли, что власть Цезаря больше власти Ганнибала на тридцать... - чего? килограммов? метров? джоулей?
   Можем предположить, что Бертрану нужны эти исчисления количеств для решения задачи классификации форм власти. Во всяком случае, от количества власти он переходит далее к ее классификации и замечает, что
   "There are various ways of classifying the forms of power, each of which has its utility".
   И, поскольку его понятие власти весьма неопределенно поэтично и не имеет отношения к ВЛАСТИ как таковой, это позволяет начать классификацию с разделения "власти над людьми" от "власти над материей" и "над животными":
   "In the ?rst place, there is power over human beings and power over dead matter or non-human forms of life".
   Таким образом, совершенно разные феномены бытия оказываются у него формами одного... - Чего? Не знаю. Того, что он обозначает многосмысленным английским словом POWER. Ясно одно - различения эти относятся не к ВЛАСТИ, а к употреблениям слова "власть". В его словоупотреблении сила, с которой резчик налегает на резец, пастух щелкает бичом, и начальник отдает команды, есть одна и та же сила, - только в разных формах. Из этих форм он обещает сосредоточиться в основном на силе начальника, или на "власти над людьми" и заявляет:
   "I shall be concerned mainly with power over human beings...".
   Следующая его фраза позволяет судить о полезности (utility) выбранного им способа классификации. Он пишет:
   "...it will be necessary to remember that the chief cause of change in the modern world is the increased power over matter that we owe to science".
   То есть, полезность выбранного словоупотребления заключается в том, что современная политическая власть включает в себя и способность создать избыток продовольствия и способность взорвать атомную бомбу. Иными словами, в современном мире власть неотделима от организации, которая является не только гуманистической, но одновременно - технократической, опирающейся на НАУКУ (science). А последняя - это уже не мифы и не заветы предков, но - умение подчинять себе материю и живую природу. Именно этим вызвано расширение понятия "власти", предпринятое здесь Расселом.
   Единицей такой комплексной организованной власти, совмещающей в себе власть над материей, животными и людьми, является ПРЕДПРИЯТИЕ, - например, сельскохозяйственное. И выше Рассел говорил как раз о предприятиях (enterprise) как феноменах "любви к власти". Данная единица объясняет также и количественный подход: именно предприятие, имеющее на выходе "продукт", позволяет измерять свою энергию власти количеством продукта.
   Однако в философском ключе сказанное расширение понятия власти сужает предмет рассмотрения до политической власти, использующей принуждения с помощью технических средств. Власть же как межличный феномен, сопряженный с почтением и объявляющийся личной свободой, выводится таким словоупотреблением за рамки рассмотрения.
  
   Итак, Бертран выбирает "власть над людьми" и начинает, разумеется, с классификации уже этой отдельно взятой формы "власти". Он пишет далее:
   "Power over human beings may be classi?ed by the manner of in?uencing individuals, or by the type of organisation involved".
   Последние слова подтверждают правильность нашей интерпретации этой власти как организационной.
   Далее, согласно принятой логике, Бертран различает способы манипулирования индивидуумом (= особью):
   "An individual may be in?uenced: A. By direct physical power over his body, e.g. when he is imprisoned or killed; B. By rewards and punishments as inducements /.../; C. By in?uence on opinion, i.e. propaganda in its broadest sense", /../ including the "military drill".
   Использование здесь слова "индивидуум" вместо слова "личность" весьма характерно для этой логики. Ведь личность самим своим бытием полагает ограничения способам воздействия на нее, и в принципе отвергает манипулирование как свое отрицание.
   То, что речь идет не о власти, а о бесстыдном и жестоком манипулировании людьми, доказывается следующей сентенцией Рассела:
   "These forms of power are most nakedly and simply displayed in our dealings with animals".
   Вообще-то хорошие хозяева любят животных и пользуются привязанностью последних. Так что в подобных высказываниях речь идет не о животных, а о презрительном отношении к людям, которых ругательно обзывают "животными" с целью унизить. Не случайно Бертран для иллюстрации своего положения выбирает именно свинью:
   "When a pig with a rope round its middle is hoisted squealing into a ship, it is subject to direct physical power over its body".
   Ведь свиньи традиционно считаются "нечистыми" животными в иудео-христианской культурной среде, которой принадлежит и Рассел.
   В дополнение к свинье, которую наказывают электрическим током, он приводит обезьяну, соблазняемую морковкой, и животных, дрессированных с помощью поощрений и наказаний.
   Характерно, что он даже не вспоминает о любви. Между тем, если верить Христу, главное в нас - это любовь; которую мы распространяем и на животных, любовно именуемых братьями меньшими. Подлинная власть также базируется на взаимной любви старшего и младшего.
   Однако Рассел, как мы убедились, говорит о другой "власти" - циничной и подлой, пользующейся метафорой "стада" по отношению к людям:
   "All these forms of power are exempli?ed among human beings. The case of the pig illustrates military and police power. The donkey with the carrot typi?es the power of propaganda. Performing animals show the power of `education'".
   "The sheep following their unwilling leader are illustrative of party politics".
   Что это? Обличение современного буржуазного мира?
   Следующие предложения объясняют сарказм Рассела: он современник гитлеризма. Наблюдение за возвышение Гитлера сильно разочаровало его в отношении европейцев, в лице немцев, по крайней мере. Он пишет далее:
   "Let us apply these Aesopian analogies to the rise of Hitler. The carrot was the Nazi programme (involving, e.g. the abolition of interest); the donkey was the lower middle class. The sheep andtheir leader was the Social Democrats and Hindenburg. The pigs (only so far as their misfortunes are concerned) were the victims in concentration camps, and the performing animals are the millions who make the Nazi salute".
   Так что мы имеем здесь дело со скепсисом интеллектуала-гуманиста в отношении человеческой природы. Безусловно, теперь это исторический документ - но едва ли помощь в понимании ВЛАСТИ.
   Рассел, впрочем, не подозревает этого и продолжает использовать свой скепсис в качестве умного инструмента. Он предлагает нам различение организационной структуры общества на основе так называемых "форм власти":
   "The most important organisations are approximately distinguishable by the kind of power that they exert. The army and the police exercise coercive power over the body; economic organisations, in the main, use rewards and punishments as incentives and deterrents; schools, churches, and political parties aim at in?uencing opinion".
   И мы принимаем последнее, как свидетельство манипулятивного характера так называемой современной "демократии". Технологии манипулирования - вот что исследует здесь Бертран под вывеской изучения власти.
   И в этом исследовании интеллектуал все же берет верх над негодующим скептиком и признает указанные различения недостаточными для понимания общественной организации и говорит далее:
   "But these distinctions are not very clearcut...".
   Оказывается, кроме поощрения и наказания, люди бывают еще послушны закону:
   "The power of the Law will illustrate these complexities...".
   И в случае закона принуждающая сила государства есть ПОСЛЕДНЯЯ сила закона:
   "The ultimate power of the Law is the coercive power of the State".
   А перед этой последней есть еще ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ - это побуждающая сила:
   "Law uses punishment, not only for the purpose of making undesired actions physically impossible, but also as an inducement...".
   То есть, закон работает не по принципу принуждения, но - через предвидение, и через сознание необходимости жить по ПРАВИЛАМ (rules), и, в том числе, закон суть правила применения насилия, или физического принуждения к гражданам:
   "the Law is a set of rules according to which the State exercises this prerogative in dealing with its own citizens".
   Больше того, закон практически бессилен, если не поддержан общественным мнением:
   "the Law is almost powerless when it is not supported by public sentiment".
   И это "общественное мнение", или "public sentiment", выступает новым действующим лицом читаемой нами теперь поэмы. Рассел нам его не представляет; потому, вероятно, что находит цитированное положение тривиальным. Далее, из любви к квазиучености, Рассел замечает, что важнейшей характеристикой общественности (сообщества) является не расположение к закону, а "СТЕПЕНЬ" такого расположения:
   "The degree of feeling in favour of Law is one of the most important characteristics of a community".
   Что опять же ставит вопрос об измерении этой "степени".
   Появление на сцене нового персонажа в лице общественного расположения к- и его степени открывает, по мнению Рассела, возможность нового различения:
   "This brings us to a very necessary distinction, between traditional power and newly acquired power".
   Иными словами, есть разница между властью, сопряженной с вековыми устоями общества и властью, связываемой с общественными новинами, или общественным прогрессом, - если мы правильно поняли.
   В отношении традиционной власти, во многом базирующейся на силе привычки, общественное согласие априори имеется; в отношении новой власти такое согласие требуется. Если его нет, то мы имеем дело с "голой властью", говоря поэтическим языком Бертрана Рассела:
   "Power not based on tradition or assent I call `naked' power".
   Слово "голой" здесь означает свободной от одежд общественной поддержки. Поэтому
   "Naked power is usually military (power of the sword), and may take the form either of internal tyranny or of foreign conquest".
   Известно, что "власть меча", или "голая власть", по терминологии Рассела, может только эксплуатировать общество, одновременно разрушая его, но не способна, ни построить мир, ни сохранить его. Поэтому "голая власть" не является подлинной властью, и может носить имя "власти" лишь в очень ограниченном смысле.
   Помимо "традиционной" и "голой власти" Рассел различает "революционную авторитарность" (revolutionary authority), которая приходит на смену традиционной власти, когда последняя "заканчивается". При этом он не поясняет, что здесь означает слово "заканчивается" (comes to an end):
   "When a traditional form of power comes to an end, it may be succeeded, not by naked power, but by a revolutionary authority".
   Эта власть не является "голой", поскольку пользуется поддержкой населения и выражает согласную энтузиастическую волю значительной его части:
   "commanding the willing assent of the majority or a large minority of the population".
   Тем не менее, поставить эти три вида власти в один ряд..., - затруднительно. Вначале нужно выделить общее, позволяющее это сделать.
   Бертран не затрудняет себя поиском этого общего, очевидно полагая его уже найденным в виде "любви к власти". Имея названные предметы в одном ряду, он может говорить об их различиях, которые полагает психологическими:
   "The distinction between traditional, revolutionary, and naked power is psychological".
   Наверное, это требует особого искусства - свести глубокие политические различия к психологическим! Посмотрим, что из этого выйдет....
   Пока что можно думать, что обратиться к психологии Бертрана понудило следующее наблюдение. Он заметил, что традиционной власти недостаточно просто хранить традиционные институты: она должна еще и внушать к себе уважение, или пользоваться уважением.
   Он пишет:
   "I do not call power traditional merely because it has ancient forms: it must also command respect...".
   Нас это тут же отсылает к ВЛАСТИ как таковой, которая для нас неотделима от ПОЧТЕНИЯ. Для Рассела, как мы видели выше, власть - это "непочтительность". Возможно поэтому названный им "respect" он относит к психологии. Видимо, под "уважением" он подразумевает здесь уважение к институтам власти. На это указывают "старинные формы" (ancient forms), которые легко разглядеть именно в институтах.
   Когда это уважение разрушается, власть эволюционирует от "традиционной" к "голой":
   "As this respect decays, traditional power gradually passes over into naked power".
   Именно эта эволюция произошла, по мнению Рассела, в России в начале 20-го века:
   "The process was to be seen in Russia in the gradual growth of the revolutionary movement up to the moment of its victory in 1917".
   И далее, в своей небрежной манере, Бертран дает неправильное определение "революционной власти". Он пишет:
   "I call power revolutionary when it depends upon a large group united by a new creed, programme, or sentiment, such as Protestantism, Communism, or desire for national independence".
   Однако, очевидно, - это определение ПАРТИЙНОЙ власти; вовсе необязательно революционной. Именовать партийную власть "революционной" Расселу, видимо, позволяет словечко "new". То есть, партийная идеология должна быть ПОЛИТИЧЕСКИ НОВОЙ для данного общества: ранее в истории его не окормлявшей.
   Ниже Бертран приводит неправильные примеры так называемой "голой власти". Он пишет:
   "In a democratic country, the power of the government is not naked in relation to opposing political parties, but is naked in relation to a convinced anarchist. Similarly, where persecution exists, the power of the Church is naked in relation to heretics, but not in relation to orthodox sinners".
   Но где же, простите, закон?! И где спасение душ еретиков через очищение огнем "аутодафе"?!
   Для чего нужно Расселу такое очевидное упрощение? Чтобы вновь измерять неизмеримой?
   Видимо так. На этот раз речь идет об измерении наготы власти:
   "It will be seen that the nakedness of power is a matter of degree...".
   Допустим. Но, не для того ли это нужно Бертрану, чтобы утверждать, что демократическая власть в ее отношении к анархистам - менее голая, чем церковная власть в ее отношении к еретикам?
   Пока что вопрос этот остается без ответа, а Бертран переходит к новому различению:
   Предлагает нам отличать власть организации от индивидуальной власти:
   "Another division of our subject is between the power of organisations and the power of individuals".
   В нашем понимании никакой индивидуальной власти быть просто не может, поскольку власть не может быть свойством или качеством индивида. Также операция сравнения не может быть приложима к индивидууму и организации. Разве что в поэзии, где сравниваются камни и хлебы. Впрочем, сам язык здесь поэтичен: английское слово individual служит синонимом латинского слова "персона", и может пониматься также как "лицо". А лицо уже может обладать властью.
   С другой стороны, непонятна "власть организации". Организация как таковая невозможна без власти - это другое дело! Так же власть может иметь институты власти или организации.... Но, что такое "власть организации"...?!
   Из последующего видно, что речь идет о политической власти, и Рассел различает организацию (партию) и персону по тому способу, каким та или другая добиваются власти:
   The way in which an organisation acquires power is one thing, and the way in which an individual acquires power within an organisation is quite another".
   И тут обнаруживается удивительная штука: персона, оказывается, обретает власть внутри организации! Что делает бессмысленным первоначальное различение "власти организации" и "власти персоны".
   Следующее подтверждает, что под "организацией" Рассел подразумевает, в частности, политическую партию. Он пишет:
   "If you wish to be Prime Minister, you must acquire power in your Party, and your Party must acquire power in the nation".
   Однако последующий его пример заставляет усомниться в его логической адекватности. Он пишет тут же:
   "But if you had lived before the decay of the hereditary principle, you would have had to be the heir of a king in order to acquire political control of a nation.... /.../ In the present age, a similar situation still exists in the economic sphere, where the plutocracy is largely hereditary".
   Возникает законный вопрос: а можно ли объединять сословие, династию, олигархический клан и политическую партию под одним термином "организация"? Не будет ли это слишком формальным и поверхностным обобщением?
   Как бы то ни было, Рассел объединяет.... Ради чего? Ради того, чтобы проиллюстрировать следующее, заранее известное ему умозрительное положение:
   "Di?erent types of organisation bring di?erent types of individuals to the top, and so do di?erent states of society".
   Однако, приведенные им выше примеры никак не иллюстрируют и не обосновывают данное положение, поскольку в них описаны не разные состояния общества, а РАЗНЫЕ ОБЩЕСТВА (!). И попытка приравнять их друг к другу в абстрактно-организационном аспекте не помогает делу. Кроме того, типы личностей на политическом верху могут оказаться во многом весьма похожими, но это никак не соединяет "верхи". Точно так же одна организация может выносить на "верх" разные типы личностей, и это не говорит о "разных организациях" в каждом случае.
   Наконец, занятие высшей позиции в функциональной иерархии организации вовсе не дает власти: занятие высокого поста означает лишь доступ к функции управления, но функционал управления - это отнюдь не власть.
   Власть есть власть: как взаимное отношение между лицами она не зависит от времени и места. Функционал управления, напротив, зависит от времени и места: стоит закончиться рабочему времени или оказаться вне рабочего места, как власть начальника тут же прекращается. Бертран проводит множество различий, но описанное главное различие между управлением и властью он провести не может. И далее, уже по заведенному, переходит к поэтическим мифам - на авансцене его театра появляется такой персонаж как "Век" (Age):
   "An age appears in history through its prominent individuals, and derives its apparent character from the character of these men".
   Таким образом, выдающиеся личности не являются субъектами истории, но - принадлежат феномену божественного субъекта, Века, - ими проявляется Век!
   Мы могли бы принять это в качестве поэзии, если бы она была хотя бы новой. Однако, это весьма затасканный поэтический троп. Он призван выразить соотнесенность личности и того периода истории, которому она принадлежит по времени жизни. Бертран говорит об этом так:
   "As the qualities required for achieving prominence change, so the prominent men change".
   Таким витиеватым способом высказано лишь то, что любая конкретная персона исторична. Всё, что сверх этого, есть ложь. А именно, личность исторична независимо от того, выдающаяся она или посредственная. Поэтому приплетать сюда "качества, потребные для выдвижения", совершенно ни к чему. Облик личности изменяется в ходе истории, но, не исходя из потребности выдвижения на политический Олимп, а в силу своей принадлежности времени, или ПРЕХОДЯЩЕСТИ.
   Так нам показалось. Но мы ошиблись: Рассел отрицает историчность личности; и замеченная нами "витиеватость" цитированного предложения выражает это отрицание. По его мнению, во все времена существуют все типы личности, а Век уже выбирает из них такой, какой ему необходим для своего окормления.
   Бертран пишет:
   "It is to be presumed that there were men like Lenin in the twelfth century, and that there are men like Richard Coeur de Lion at the present time; but history does not know of them".
   Сказанное означает, что Рассел понимает слово "личность" (persona) исключительно психологически: только полное исключение социального контекста из того, что он называет "индивидом" (individual), позволяет устранить из поля умозрения историчность персоны.
   И больше того! Следующая фраза содержит предположение об однородном человеческом материале, наличествующем во все века, и только характерный для данного века тип власти производит соответствующий тип личности:
   "Let us consider for a moment the kinds of individuals produced by di?erent types of power".
   Таким образом, историческая общественность, поэтически субъективированная "Веком", беря в оборот однородный изначально психологический материал, вырабатывает из него продукты, которые можно различать. Так что, именно историческая социальность создает из психологически однородных индивидуумов разных личностей. Благодаря этой разности их можно классифицировать, что Бертран и собирается теперь сделать (любимое занятие!), - ничего при этом не выдумывая, лишь беря то, что уже присутствует в нашем разуме.
   Он пишет:
   "Hereditary power has given rise to our notion of a `gentleman'".
   Так что власть, продуцируя личностей, производит также и наши понятия о них!
   И вот теперь "джентльмены", - к каковым Бертран себя втайне относит, - не у дел! Мнится, что он хочет объяснить себе, почему на вершине власти оказываются такие люди, как Гитлер или Ленин, когда в наличии имеются "джентльмены".
   И ниже дает ответ на этот вопрос в описании власти аристократов:
   "Where power is aristocratic rather than monarchical, the best manners include courteous behaviour towards equals as an addition to bland self-assertion in dealing with inferiors".
   Вот это "пренебрежительное обращение с нижестоящим" (bland self-assertion in dealing with inferiors) и является тем недостатком джентльмена, который мешает ему взойти на политический Олимп в эпоху массовых обществ, в которых практически все суть "низшие", или "чернь".
   Но об этом Бертран будет говорить дальше, теперь же он рассматривает "характер", который выдвигается на первый план властью, базирующейся на учености:
   "A very di?erent type of character comes to the fore where power is achieved through learning or wisdom, real or supposed".
   Такая власть, по его мнению, существует в Церкви и в церквоподобых обществах, окормляемых философией или вероучением:
   "The two most important examples of this form of power are traditional China and the Catholic Church".
   Также буддийские общины Тибета, как пример востребованности учености:
   "Twenty years of study are required in order to obtain a Doctor's Degree at the University of Lhasa, which is necessary for all the higher posts except that of Dalai Lama".
   Следуя естественнонаучной логики "Происхождения видов", Рассел далее сопоставляет два полученных им вида: "джентльмена" и мудреца", - объясняя заодно, почему "старец", "старший", "старейшина" суть синонимы высокого общественного положения в церквоподбных обществах:
   "While the typical virtue of the gentleman is honour, that of the man who achieves power through learning is wisdom. To gain a reputation for wisdom a man must seem to have a store of recondite knowledge, a mastery over his passions, and a long experience of the ways of men. Age alone is thought to give something of these qualities; hence `presbyter', `seigneur', `alderman', and `elder' are terms of respect. A Chinese beggar addresses passers-by as `great old sire'. "
   И далее, в связи со сказанным, Бертран констатирует, что мы живем в странном обществе, где, невзирая на беспрецедентную роль знания, ученые не находятся у власти:
   "We have already noted the curious fact that, although knowledge plays a larger part in civilisation now than at any former time, there has not been any corresponding growth of power among those who possess the new knowledge".
   Причину этого Рассел находит в том, что научное знание не является "магическим":
   "The reason for this is that scienti?c knowledge /.../ is not mysterious, but open to all who care to take the necessary trouble".
   Так думает он, мы же полагаем ошибочной саму концепцию: дело не в знании, а в ДУХЕ. Власть есть категория духовная - именно поэтому знание как таковое недостаточно для власти.
   Бертран также находит концепцию знания как источника власти ошибочной, но - в силу того, что в его позитивном дискурсе нет места для Духа - он полагает, что власть приносит Магия:
   "The truth is that the respect accorded to men of learning was never bestowed for genuine knowledge, but for the supposed possession of magical powers".
   И, поскольку наука разрушила веру в магию, она, походя, разрушила и уважение к обладателям знания:
   "Science, in giving some real acquaintance with natural processes, has destroyed the belief in magic, and therefore the respect for the intellectual".
  
   Развитый капитализм выдвигает еще один тип властной личности: "исполнительный" (executive), как его именуют в Америке:
   "The growth of large economic organisations has produced a new type of powerful individual: the `executive', as he is called in America".
   "The typical `executive' impresses others as a man of rapid decisions, quick insight into character and iron will...".
   Личный характер, востребованный "демократической" политической властью, отличается от трех вышеописанных:
   "Political power, in a democracy, tends to belong to men of a type which differs considerably from the three that we have considered hitherto. A politician, if he is to succeed, must be able to win the confidence of his machine, and then to arouse some degree of enthusiasm in a majority of the electorate".
   Эта последняя способность - внушать энтузиазм большинству электората - является решающей для получения власти диктатора, близкой к абсолютной. Политиков, ставших диктаторами в результате демократического процесса, Бертран считает наиболее успешными, в плане обретения власти:
   "The most successful democratic politicians are those who succeed in abolishing democracy and becoming dictators".
   Главное, чем должен обладать такой политик, - это
   "... the capacity of persuading the multitude that what they passionately desire is attainable, and that he, through his ruthless determination, is the man to attain it".
   Отношение Рассела к "Демократии" может быть понято из заключительной фразы этого абзаца:
   "Lenin, Mussolini, and Hitler owed their rise to Democracy".
  
   Помимо явных лидеров, выступающих на публичной сцене, в большой организации властью обладают и другие, скрытые от широкой публики лица:
   "In every large organisation, where the men in control have considerable power, there are other less prominent men (or women) who acquire in?uence over the leaders by personal methods".
   Закулисная власть этих персон есть еще один вид власти, рассматриваемый в этой главе Расселом. Он пишет:
   "There is one form of the power of individuals which we have not yet considered, namely, power behind the scenes: the power of courtiers, intriguers, spies, and wire-pullers".
   Психологически эти закулисные властители отличаются от тех публичных политиков, которых они "дергают за ниточки". Поскольку их устраивает закулисное состояние безвестности и бесславности, постольку...:
   "They are men who love power more than glory; often they are socially timid".
   Против ожидания, такие закулисные властители органичны, по мнению Рассела, не только восточным монархиям, но и современным обществам:
   "Such men, however, even in the most modern forms of government, inevitably have considerable power in those departments which average men consider mysterious. Of these the most important, in our time, are currency and foreign policy".
   Следующие его слова перекликаются с впечатлениями, которые мы получаем, наблюдая современную внешнюю политику Запада. Он пишет о политике современной ему Британии:
   "How great is the power of the permanent officials in the British Foreign Office at the present day, it is impossible for us to know".
   Закулисные деятели образуют в классификации Рассела четвертый тип личностей производимых властью, в соответствии с потребностями Века. Потому что...
   "The qualities required for power behind the scenes are very different from those required for all other kinds".
   Наконец, Бертран замечает, что политическая система, дающая слишком много власти царедворцам, интриганам и закулисным кукловодам, едва ли может способствовать общему благосостоянию:
   "A system which accords much power to the courtier or the wire-puller is, therefore, in general not a system likely to promote the general welfare".
   Этой фразой Бертран заканчивает третью главу своей книги.
  
   ГЛАВА 4
   PRIESTLY POWER (ВЛАСТЬ СВЯЩЕННИКОВ)
  
   Само именование главы свидетельствует, что Бертран намерен далее последовательно изучать власть тех четырех типов, которые ему удалось различить в результате предшествующих изысканий. В этой главе и следующей он намерен заняться властью пресвитеров и королей, могущество которых он объединяет в одной рубрике, видимо, по признаку авторитетности. Не случайно здесь он вместо слова "power", обозначавшего "власть" в предыдущей главе, сознательно или интуитивно использует слово "authority".
   Начинает Бертран следующими словами:
   "In this chapter and the next I propose to consider the two forms of traditional power which have had most importance in past times; namely, priestly and kingly authority".
   И полагает, что теперь самое время заняться изучением этих властей, именно по причине их исторического упадка:
   "Both are now somewhat in eclipse, and /.../ their decline /.../ makes it possible to study both institutions with a completeness which is not attainable where still vigorous forms of power are concerned".
   То есть, их удобно изучать как археологические останки...(?).
   Останки..., да; но дело не в удобстве, а в естественнонаучной эволюционистской концепции. Бертран применяет к политической реальности модель "Происхождения видов" своего деда Чарльза Дарвина; а она предполагает обнаружение древних форм, из которых развились современные. Отсюда и археология, и подмена политологии антропологией - как будто "священники" и "короли" суть подвиды Homo Sapiensis.
   Нерелевантная предмету концепция тут же приводит к глупости. Бертран пишет далее:
   "Priests and kings, though in a rudimentary form, exist among the most primitive societies known to anthropologists".
   Приходится напомнить, что священники суть преемники и продолжатели дела апостолов, учеников Иисуса Христа; а король в "рудиментарной форме" - это венчанный Папой римский Император Карл Великий (Karolus Magnus). Спрашивается, что тут делать антропологам?
   Упрощение общественных реалий, продуцируемое нерелевантной предвзятой схемой, позволяет Бертрану делать поверхностные сопоставления, и ложные выводы из них.
   Так, он пишет:
   "Sometimes one person combines the functions of both. This occurs not only among savages, but in highly civilised States. Augustus, in Rome, was Pontifex Maximus.... The Caliph was the head of the Mohammedan religion as well as of the State".
   Само понятие "дикарей" (savages) обличает колониальное мышление, которое неизбежно поверхностно и предвзято. Разве стоять во главе государственных институтов - каковым была и религия в античных цивилизациях - есть то же самое, что быть "шаманом" первобытного племени?
   Рассел, впрочем, не хочет заниматься этим смешением королей и священников, которое мешает его различению видов власти, и заявляет тут же, что
   "... at most times and places, the distinction between priest and king has been obvious and definite";
   и далее рассматривает их по отдельности.
  
   Поиск в Истории неких "примитивных форм", из которых нечто должно развиться путем эволюционного усовершенствования приводит Бертрана к очередной глупости. Он пишет:
   "The most primitive form of priest is the medicine-man...".
   Интересно, что побуждает его выбрать именно "лекаря" (medicine-man) в качестве такой исходной формы? Это может быть популярное мнение, полагающее священника "врачевателем душ" (?). Впрочем, Рассел вновь выступает здесь как поэт, к чему нам следует уже привыкнуть. И мы бы привыкли, но....
   Ниже он выступает уже не как поэт, а как начитанный обыватель, атеист, усвоивший из книг, что религия - это магия. Разумеется, сам он не верит в сверхъестественное, и рассматривает магию как средство манипулирования "темными людьми"; поэтому для него - завистника по своей буржуазной природе - магия это источник власти. Отсюда следующая сентенция Бертрана:
   "...the medicine-man`s powers are of two kinds, which anthropologists distinguish as religious and magical".
   Чувствуя собственное лукавство, Бертран прячется за спину ученых - антропологи, де, различают...! А с него самого и взятки гладки....
   Сам он, как мы заметили выше, не собирается отличать религию от магии и заявляет, что
   "For our purposes, however, this distinction is not important".
   Тем более, что
   "In most parts of Melanesia, according to Rivers, the man who cures diseases is the sorcerer or priest".
   Что же тогда важно? А важно некое качество лекаря (колдуна), позволяющее ему занять авторитетное общественное положение, которое другими трактуется как обладание силами:
   "What is important is that the medicine-man, whether by magic or by religion, is thought to be able to do good or harm to other people, and that his powers are not shared by all and sundry".
   Далее Бертран приводит примеры очистительных и охранительных "шаманских" процедур, но не с целью нас с ними ознакомить, а с целью продемонстрировать свой ученый позитивизм, позволяющий ему дистанцироваться от магии посредством рациональных объяснений. В частности, он объясняет могущество лекарей в предшествующие эпохи большей внушаемостью дикарей, то есть, психологически:
   "Savages are much more subject to suggestion than civilized men, and therefore their diseases can very often be both caused and cured by this agency".
   Любопытно, что в той же Меланезии, которую Бертран берет в качестве иллюстрации, капитализм уже есть, а медицины еще нет, и лекарская магия встраивается в товарно-денежные отношения, то есть продается. Там...
   "Thos who combine the practice of medicine with that of magical or religious rites usually acquire their art by a special process, either of initiation or instruction, and in Melanesia such knowledge has always to be purchased. The most complete instruction in any branch of medico-magical or medico-religious art is of no avail to the pupil unless money has passed from himself to his instructor".
   О чем все это свидетельствует? Всего лишь о том, что в данном обществе пока нет такого института как "Наука": соответственно, не и такой отрасли науки как "медицина". Поэтому всяк лечится, как может.
   Однако, поверить в то, что из власти лекаря-колдуна путем общественной эволюции развивается безвластие врача поликлиники, нам по-прежнему трудно. Тем более, что, как признает и сам Бертран...
   "The origins of the older religions, as of those found by anthropologists among present day savages, are completely obscure".
   Указанную трудность Рассел подспудно понимает, и потому предлагает нам другое, более легкое для воображения "развитие":
   "From such beginnings it is easy to imagine the development of a definite priestly caste, with a monopoly of the more important magical and religious powers, and consequently with great authority over the community".
   Вообразить-то, может, и легко, но всерьез отнестись - трудно. Полагаясь на наше воображение, Бертран ограничивается этой декларацией, и оставляет объявленное "развитие" втуне, переходя сразу к эллинскому религиозному декадансу. На следующих страницах он рассказывает нам о манипулировании оракулом в Дельфах и подкупе Пифии политическими партиями Афин, с тем, чтобы Она давала нужные им предсказания. То есть, Бертран находит в античности эпоху, близкую себе и своему времени, - когда религия еще существует и имеет влияние на публику, но политики уже суть циничные атеисты, исповедующие достижение своих целей любыми средствами, сохраняя видимость пиетизма.
   И цинизм эллинских политиков столь разителен, что они использовали деньги, собранные по всей Греции на восстановление Дельфийского Храма, для подкупа Пифии:
   "The temple at Delphi had been destroyed by ?re in 548 b. c., and funds for the purpose of rebuilding it were collected throughout Greece by the Alcmaeonidae. They used part of the funds to bribe the Pythoness".
   О чем свидетельствуют приведенные примеры? О том, что политики вынуждены считаться с религией?
   В частности, как замечает Бертран, затевая большую войну, они хотят, чтобы война была священной:
   "In spite of such scandals, control of the oracle at Delphi remained a matter of such political importance as to be the cause of a serious war, called, on account of its connection with religion, the `Sacred' War".
   В соответствии со сказанным, "развитие", которое фиксирует Бертран, заключается в деградации религиозных институтов. Притом не просто как исторический факт, а как вселенский закон Эволюции: Карфаген должен пасть! Религия должна сгинуть!
   Он пишет, в этой связи, что...
   "It is the fate of most religious institutions, sooner or later, to be used by bold men for secular purposes...".
  
   Возвращаясь к "выделенной касте священников" ("definite priestly caste"), Рассел замечает, что
   "Among the most primitive savages, as we have seen, there is not a clearly differentiated priestly caste; it would seem that, at first, priestly functions are a prerogative of the older men...".
   Каким образом из "старейшинства" развивается функция священства, связанная исключительно с устойчивым культом божества, Рассел не говорит. Он вообще оставляет втуне эволюцию первобытного общества в цивилизацию и сразу переходит к развитию уже цивилизации. Он пишет:
   "With advancing civilisation, in most countries, priests become increasingly separate from the rest of the population and increasingly powerful".
   Этим историографическим наблюдением Рассел и ограничивается, тут же переходя к религиозным революциям поздней античности, давшим начало современным религиям.
   Все, что он говорит далее о соотношении новизны и традиции, должно быть отнесено к политическим технологиям. Так, Рассел пишет, в частности:
   "Both religious and secular innovators--at any rate those who have had most lasting success--have appealed, as far as they could, to tradition, and have done whatever lay in their power to minimise the elements of novelty in their system. The usual plan is to invent a more or less fictitious past and pretend to be restoring its institutions".
   Особенно характерно и близко нам здесь "вымышленное прошлое" (fictitious past), как инструмент сотворения нужного политиканам самосознания в публике.
   Прочитанное нами теперь еще раз убеждает нас в том, что Рассел занимается политической властью, и не может подступиться к ВЛАСТИ по существу. Соответственно, и сам он насквозь политизирован и занимается, фактически, сотворением эволюционного политического сознания, или менталитета релевантного господствующей тогда в умах эволюционной теории Дарвина.
   Эта политизированность неизбежно приводит его к главному врагу - католической церкви. И, посчитав предисловие достаточным, он поспешно переходит к ней, и пишет далее:
   "The most powerful and important of all priestly organisations known to history has been the Catholic Church".
   Под "католической церковью" он разумеет здесь исключительно западную часть вселенского (= кафолического) христианства в современном её состоянии как института с тысячелетней традицией, клонящегося к закату. И заявляет о своих намерениях в следующих словах:
   "I am concerned in this chapter with the power of priests only in so far as it is traditional; I will not, therefore, at present, consider the early period when the power of the Church was revolutionary".
   Соответственно, Рассел опускает всё первое тысячелетие христианства и приступает сразу ко второму, намереваясь рассмотреть два века "наивысшего могущества Церкви", начиная от папы Григория седьмого (Гильдебранда), которого он славит в следующих выражениях:
   "... the statesmanship and ruthless energy of Gregory VII (Hildebrand) inaugurated the increase of the papal power which continued throughout the next two centuries".
   Именно эти два столетия Рассел и выбирает как материал для уяснения "власти священников":
   "As this period affords the supreme example of priestly power, I shall consider it in some detail".
   И тут же обличает себя как врага церкви: победы папства в указанный период [which begin with the accession of Gregory VII (1073), extend to Clement V's establishment of the Papacy at Avignon (1306)] он объясняет суевериями (!):
   "Its victories during this period were won by what are called `spiritual' weapons, i.e. by superstition".
   То есть, по его мнению, именно суеверия и предрассудки (superstitions) скрываются за "духовным оружием" Церкви. Очевидно, и власть священников базируется на суевериях, если следовать этой логике. И, вероятно, Рассел в чем-то прав, если иметь в виду не духовную, а политическую власть церковников.
   То, что речь идет именно о политической власти подтверждается следующими словами Рассела:
   "Throughout the whole period, the Popes were outwardly at the mercy of the Roman mob, led by the turbulent nobles of the City--for, whatever the rest of Christendom might think, Rome never had any reverence for its Pontiff. The great Hildebrand himself died in exile...".
   Однако та же самая "толпа" породила Канносу, о которой Бертран говорит как о символе последующих веков, о котором помнил даже Бисмарк:
   "Bismarck, during the Kulturkampf, said `we will not go to Canossa'; but he boasted prematurely...".
   До того дня, когда Генрих IV босой и во власянице пришел с покаянием к Папе Григорию, император политически стоял выше понтифика:
   "Until his day, the Emperor had been definitely above the Pope, and had claimed, not infrequently, a decisive voice in his election...".
   Реформы папы Гильдебранда изменили положение? Каким образом? Активной политикой в сфере public relations, или "пиара", говоря современным русским языком. Именно, он создал образ клира, отвечающий ожиданиям мирян, и через это поднял моральный авторитет священства, столь нужный обществу, погрязшему в коррупции.
   Что он сделал конкретно? Первым делом восстановил целибат священников:
   "Clerical celibacy was one of Hildebrand's preoccupations...".
   Во-вторых, отстранил императора и нобилитет от выборов Папы: отныне это стало уделом кардиналов церкви:
   "The new decree succeeded /.../ in confining the right of Papal election to the Cardinals".
   Словом, Григорий Седьмой преуспел в исправлении "имиджа" священства и отделении последнего от римского нобилитета. Об этом пишет Бертран:
   "This reform movement, which filled the latter half of the eleventh century, succeeded, to a great extent, in separating Abbots, Bishops, and Archbishops from the feudal nobility...".
   Последнее особенно важно для нашего классификатора, поскольку позволяет ему рассматривать власть священников ОТДЕЛЬНО от власти феодальных сеньоров.
   Что же это за власть?
   Из уже сказанного ясно, что это власть ПРЕКРАСНОГО ОБРАЗА в мечтаниях и сновидениях народа. Нужный образ в публичных отношениях укрепляется через пропаганду. О ней и говорит теперь Бертран, как о средстве обретения и поддержания власти. При этом реальные усилия по созданию образа нужны только в начале: затем их можно сбросить за борт как ненужный груз; ибо образ ценен не сам по себе - ценно доверие и уважение публики, которое он обеспечивает. Однако после того, как уважение завоевано, и толпа готова восторгаться тем, что она раньше презирала, главным орудием власти становится это завоеванное уважение.
   Рассел пишет об этом в следующих словах:
   "Power dependent upon propaganda usually demands, as in this case, exceptional courage and self-sacrifice at the start; but when respect has been won by these qualities, they can be discarded, and the respect can be used as a means to worldly respect has been won by these qualities, they can be discarded, and the respect can be used as a means to worldly advancement".
   Это еще и еще раз подтверждает наше мнение о политизированности Рассела. Мирской успех церкви - вот что его волнует; а всё, что мы называем "верой", суть для него лишь средства достижения клиром доминирующего положения в обществе.
   Так, выдающейся характеристикой папы Григория VII является, по мнению Рассела, понимание им "власти пропаганды" (power of propaganda). Бертран пишет в этой связи:
   "Gregory VII was no pacifist. His favorite text was: `Cursed be the man that keepeth back his sword from blood'. But he explained this as prohibiting keeping back the word of preaching from carnal men, which shows the justice of his views on the power of propaganda".
  
   Поскольку "пропаганда" в форме проповеди базируется на теологии, а высшим авторитетом в теологии является Папа, то ниже Бертран говорит даже о "теологической власти папы" (the theological power of the Pope); или влиянии на умы через прерогативу формирования менталитета клира и паствы.
   Мы относим эти вещи к технологиям манипулирования, принадлежащим политической власти.
   Думается, что при таком подходе едва ли можно надеяться на ценные результаты в части понимания природы ВЛАСТИ. Максимум, что нас ждет, это психологические экскурсы, вроде того, что аскетизм вообще, и целибат в частности, пробуждает жажду власти:
   "When it succeeded in imposing celibacy, it made priests more markedly separate from the rest of the world, and no doubt stimulated their power impulses, as asceticism does in most cases".
   Комментарии, как говорят, излишни...
  
   В соответствии с названным подходом Рассела, и католические святые выступают у него в качестве политических диссидентов. Вот что он пишет, например, о Святом Бернарде:
   "St Bernard none the less admitted his exemplary piety, which made him a useful ally for the Romans in their conflict with the Pope and Cardinals, whom, in the year 1143, they had succeeded in driving into exile".
   По мнению Рассела, Бернард поддержал возрождающуюся Римскую Республику:
   "He supported the revived Roman Republic...".
   Здесь характерен уже сам термин "возрождение", раскрывающий позицию, на которой стоит Рассел: это позиция Нового Времени, вооружившегося античностью против католичества.
   Что же до Св. Бернарда, то он выступил против Арнольда Брешианского, боровшегося с симонией в Церкви:
   "Arnold of Brescia, a pupil of Abelard, preached the doctrine that `clerks who have estates, bishops who hold fiefs, monks who possess property, cannot be saved'".
   Но, кто же тогда спасется? Одни нищие?! Пример Св. Франциска остался уделом одних лишь францисканцев. Ну, и достаточно! Главное - есть ведь институт нищенства в церкви как политической партии! Чего же еще?
   Рассел заметил, что...
   "St Francis preached apostolic poverty... ; but within a few years of his death his followers were acting as recruiting sergeants in a fierce war to defend the property of the Church".
   Святой Бернар высказался о доктрине Арнольда весьма резко. Он сказал:
   "A man who neither eats nor drinks, he only, like the Devil, hungers and thirsts for the blood of souls".
   Именно доктрина Арнольда Брешианского, по мнению Рассела, примирила Императора и Папу:
   The doctrines of Arnold of Brescia were such as to reconcile Pope and Emperor to each other...".
   Каковым примирением они продемонстрировали, что "блага мира сего" суть главная ценность для обоих. И тут власть Папы, власть Императора и авторитет Святого соединились в борьбе за церковь как мирской политический институт.
   Насколько ожесточенной была эта борьба, показывает то, как власти обошлись с Арнольдом. Рассел пишет:
   "By the help of the Emperor Frederick Barbarossa, Arnold was captured; he was hanged, his body was burnt, and his ashes were thrown into the Tiber".
   Этим актом "нестяжание" было унижено как христианская ценность, и было утверждено право клира иметь мирское богатство:
   "Thus it was proved that priests have a right to be rich".
   И Папа выступил в этом деле не как Первый Апостол, а как глава политического института:
   "The Pope, to reward the Emperor, crowned him in St Peter's."
   И далее Рассел открыто обвиняет клир в том, что "католическая вера" есть для него орудие обретения власти и богатства. Он пишет:
   "The Emperor's troops had been useful, but not so useful as the Catholic Faith, to which, much more than to secular support, the Church owed both its power and its wealth".
   Ясно, что "власть", стоящая в одном ряду с "богатством", не является властью духовной, но - мирской. Поэтому власть Папы должно быть однородна власти Императора. То, что Рассел думает именно так, ясно из следующего пассажа:
   Папа и император объединились в борьбе против Арнольда, потому что "каждый из них сознавал, что оба они нуждаются в стабильном политическом порядке". ["...for each recognized that both were necessary to the established order"].
   Любопытно, что во вновь разгоревшемся противостоянии императора и папы, последний - как замечает Бертран - обрел союзников в нарождавшейся буржуазии, которая вскоре родила протестантство, расколовшее церковь:
   "In the long war that ensued, the Pope had a new ally, namely the Lombard League. The cities of Lombardy, especially Milan, were rich and commercial; they were at that time in the forefront of economic development, a fact which is commemorated for Englishmen in the name `Lombard Street'. The Emperor stood for feudalism, to which bourgeois capitalism was already hostile".
   Больше того, Папа стал заемщиком миланских банков и вынужден был, поэтому, как думает Бертран, смягчить ригоризм церкви в отношении капитала:
   "Although the Church prohibited `usury', the Pope was a borrower, and found the capital of North Italian bankers so useful that theological rigour had to be softened".
  
   Какова цель всех этих исторических экскурсов? Показать обмирщение церкви? Видимо так. И для этого Бертран прибегает даже к такому "авторитетному", в кавычках, источнику как "Кембриджская История Средних веков". Он пишет о папе Иннокентии Четвертом, цитатой из этой "Истории":
   "His conception of the Papacy was more secular than any other Pope's before him. He viewed his weakness as political and his remedies were political. He used his spiritual powers constantly to raise money, buy friends, injure foes, and by his unscrupulousness he roused a disrespectful hostility to the Papacy everywhere".
   При этом, узнаем ли мы что-нибудь о природе власти как таковой? Скорее нет, чем да. Всё это больше демонстрирует нам самого Бертрана, как представителя самой распространенной в Европе Ново-Временной ментальности. Так что, читая предложенную книгу, мы изучаем скорее Рассела и похожих на него интеллектуалов, чем заявленный предмет, ВЛАСТЬ.
   Мы уже знаем о его "эволюционистском" менталитете, в логике которого история есть продолжение эволюции видов. Соответственно, католическую церковь он хочет понимать исходя из истории. По его мнению, после падения Западного Рима как государства, императорский Рим получил свое воплощение в Церкви:
   "imperial Rome /.../ embodied in the Church", - говорит он.
   И тогда Папа Римский есть никто иной как "Священный Римский Император", не сумевший, однако, поддержать политические традиции Рима:
   "The Holy Roman Emperors made an attempt to annex the tradition of imperial Rome, but failed".
   Для этого они были "слишком невежественны":
   "They themselves /.../ were too ignorant to understand the Roman tradition".
   Чувствуете логику Возрождения и Просвещения? Для возрождения античной Республики нужна образованность! А церковь..., разумеется, суть скопище суеверных невежд.... Она закономерно деградирует (по законам Эволюции), уступая свое место в истории прогрессивной буржуазии, несущей вместе с возрожденной античной республикой демократическую Реформацию, должную вытеснить католичество с исторической сцены Европы. И вот Рассел на историческом материале показывает и, как ему кажется, объясняет моральную деградацию Папства.
   Он пишет:
   "Such deeds began the moral degeneration of the Papacy".
   Раскол внутри церкви, появление двух пап и борьба между ними привели, по словам Рассела, к разрушению в публике уважения к папству. Так что в конце периода смуты Джон Виклиф делает вполне реформаторское заявление, в котором Папа объявляется агентом Сатаны:
   "To get rid of such a demon would not harm the Church, but would be useful to it; in working for his destruction, the Church would be working solicitously for the cause of God".
   Поскольку еретический принцип Реформации заключается в подмене веры моралью, в обоснование протестантской революции выдвигается аморальность Папства.
   Рассел пишет:
   "The fifteenth-century Papacy, while it suited Italy, was too worldly and secular, as well as too openly immoral, to satisfy the piety of Northern countries".
   Как видите, пиетизм северных буржуазных стран уже не боговерный, но - нравственный (моральный). Мораль важна для существования рыночной экономики, основанной на межличном договоре обмена, тогда как вера, запрещающая любой профит в отношениях между людьми, этим отношениям препятствует. И Рассел замечает, что мораль стала достаточно строгой в северных странах, чтобы заместить собой веру и обеспечить существование рынка и с ним денег как высшей ценности. Ценность денег протестующие сеньоры тут же обозначили тем, что дружно перестали платить подать Риму и урезали церковные земли в своих феодах.
   Рассел пишет по этому поводу:
   "At last, in Teutonic countries, the moral revolt became strong enough to allow free play to economic motives: there was a general refusal to pay tribute to Rome, and princes and nobles seized the lands of the Church".
   И тут же замечает, что без протестантской ереси, уничтожающей христианскую апостольскую веру, эта морально-денежная революция была бы невозможна:
   "But this would not have been possible without the doctrinal revolt of Protestantism".
   Мы уже отмечали выше, что нематериальную власть церкви Бертран понимает как власть моральную, то есть светскую. Отсюда и его заключения, вроде следующего:
   "If the moral force of the Church had not been weakened from within, its assailants could not have had moral force on their side...".
   То есть, атакующие церковь князья имели на своей стороне мораль, вместо Бога, и церковь утратила былое влияние не потому, что протестующие перестали верить, а потому, - видите ли, - что церковь морально ослабла внутри как гражданская организация.
   Если это и имеет отношение к исторической реальности, то к истине - нет; ибо власть священника - это в первую голову власть Бога, сущая для верных, и лишь потом авторитетность, сопряженная с общественным положением и личным обаянием.
   Этого наш автор совершенно не понимает..., или не желает замечать?
   В этой связи характерна его игра словами, назначенная оправдать фактическое неверие протестантов, опирающееся на тевтонскую идентичность. По его мнению, благочестивые тевтонцы (германцы), готовые верить, не могли уже верить ТАКИМ священникам:
   "To pious Germans, it gradually became impossible to believe that the ruthless nepotism of Alexander VI, or the financial rapacity of Leo, could be `exalted and maintained by God".
   Как будто кто-нибудь, когда-нибудь верил в такие вещи!
   Не правда ли похоже на столь знакомую нам невозможность доверять коррумпированной власти в опоре на национальную (украинскую) идентичность?
   В итоге Рассел создает в уме читателя ложную историографическую перспективу: будто "злоупотребления традиционной властью" явились причиной успешного восстания против церкви, тогда как до того ни князья, ни император не могли пошатнуть власть Папы:
   "It was only after the Papacy had, for a long time, so abused its traditional powers as to cause a moral revolt, that successful resistance became possible".
   Для Рассела это - умозрительная схема, для нас - международная политическая реальность. Если так движется История, то не грех немножко подтолкнуть Её: чуть-чуть оклеветать власть, чуточку помочь недовольным властью.... Беда в одном - этот "мультик" далек от истины человечности.
   Кроме того, "имидж власти" и политическая практика "элит" это уже не мораль; и суждения о них ложно носят имя моральных. Что значит мораль вне личных отношений, в массовом обществе? (Здесь уместно вспомнить, что население Рима уже в правление Нерона приближалось к полутора миллионам человек!) В таком обществе имеет значение не мораль, а ролевые облики и образы, в контексте "public relations". Видимо поэтому Бертран далее говорит уже не о "моральной власти", а вновь - о "власти пропаганды"; и замечает, что на примере возрастания и упадка папской власти любой желающий может уяснить себе "власть пропаганды":
   "The rise and decline of papal power are worthy of study by anyone who wishes to understand the winning of power by propaganda".
   Нам следует уже привыкнуть к весьма нестрогому дискурсу Рассела, использующего площадной язык в книге заявленной как исследование, и, тем не менее, мы находим нелишним отметить (в который раз!), что пропаганда не может быть субъектом владычных отношений. Пропаганда - это лишь орудие; и не власти, а управления.
   Два последних предмета: власть и управление, - Рассел не в состоянии различить. Думается, не случайно.
   Выше мы говорили, что власть и сопряженная с нею свобода неотделимы от ПОЧТЕНИЯ, или "пиетета". Если у вас нет почтения к Отцу, Царю, Господину..., то вы не можете быть подвластным; вы будете только управляемым. Именно таковы буржуазные протестанты. Ведь Рассел обманывает нас, когда говорит о разрушении почтения к Папе из-за его якобы "коррумпированности". Нет, речь идет о тотальной непочтительности, или о существовании вне почтения вообще, и, соответственно, о вульгарном своеволии под именем "свободы".
   Нет почтения, нет и веры; вместо нее - начитанность, в плане библейских и богословских текстов, и самостоятельность в религии, на основе этой грамотности. Собственно это и провозглашает Джон Виклиф в своем знаменитом представлении Библии.
  
   Но, вернемся к тексту. В дискурсе Рассела восхождение и упадок папства есть часть процесса гуманитарной эволюции, продолжающей эволюцию видов. На смену папству в этом процессе приходит, как видим, протестантская буржуазная республика. Но что-то же предшествовало папству? Это была наследственная монархия. И поскольку эволюция является ПРОГРЕССИВНОЙ, папство должно быть в чем-то лучше монархии. Вот это "лучше" и обозначает теперь Рассел. Он пишет:
   "First, the Papacy was not hereditary.... A man could not easily rise to eminence in the Church except by piety, learning or statesmanship; consequently most Popes were men considerably above the average in one or more respects. Secular sovereigns might happen to be able, but were often quite the reverse; moreover they had not the training in controlling their passions that ecclesiastics had. /.../ In the eleventh, twelfth, and thirteenth centuries, kings, as a rule, were ignorant, while most Popes were both learned and well-informed".
   Эти вот сравнительные улучшения и обеспечили, по мнению Рассела, общественно-исторический прогресс, который он и констатирует:
   "On the whole, during those centuries, the Church represented a higher civilisation than that represented by the State".
   Но было, оказывается и у папства наследственное достояние, которое следовало беречь. Если монархи по рождению наследовали особую благородную кровь, то папы наследовали невещественный капитал в виде морального уважения публики:
   "But by far the greatest strength of the Church was the moral respect which it inspired. It inherited, as a kind of moral capital".
   По мнению Рассела, основную часть этого "морального капитала" составляло в глазах похотливой средневековой толпы обязательное целомудрие папы и клира:
   "The victories of the Church, as we have seen, were associated with the enforcement of celibacy, and the mediaeval mind found celibacy very impressive".
   Что совершенно понятно, поскольку "средние века" являли собой мир полного разврата, как представляет его Рассел:
   It was "a world of uncontrolled rapacity, licentiousness, and self-seeking".
   Интересно, конечно, находить в трудах лауреата Нобелевской Премии расхожие штампы из учебника Истории для шестого класса. Это служит нашему образованию, но, правда, не в том смысле, в каком хотел этого наш лауреат.
   Логика его проста и вполне буржуазна: моральный капитал, которому Церковь была обязана своей властью, она утратила, чем и обусловила необходимость Реформации как следующей ступени политической эволюции особого вида Homo Sapience.
   Бертран пишет далее:
   "In the end, the Renaissance Church lost all the moral purpose to which it owed its wealth and power, and the shock of the Reformation was necessary to produce regeneration".
   Поскольку церковь произвела на свет неслыханную до тех пор коррупцию: выступая как политическая партия, она использовала высшую добродетель как средство для завоевания тиранической власти:
   "All this is inevitable whenever superior virtue is used as a means of winning tyrannical power for an organisation".
   Мы видим, что Бертран не понимает Церкви как общения в Бозе, но - как общественную организацию; то есть, изначально - по-мирски. Поэтому сила святого Духа и власть духовного отца решительно отсутствуют в его перспективе. Он насквозь буржуазен, и смотрит на мир сквозь призму своей буржуазности.
   Основа последней - договор в рамках закона и суд, стоящий на страже договора.
   По мнению Рассела, почитание Оракула древними греками, почтение, оказываемое Папе католиками, и уважение буржуа к Верховному Суду - вполне аналогичны:
   "In the United States at the present day, the reverence which the Greeks gave to oracles and the Middle Ages to the Pope is given to the Supreme Court";
   несмотря на то, что предсказание Оракула, вердикт Папы, и решение Суда суть вещи принципиально разные. Общего в них одно - авторитетность как феномен.
   Если обратиться к авторитетности как таковой, то важно заметить, что способность иметь отношения с авторитетным лицом, уважать его, искать с ним общения, заложена в нас СЫНОВСТВОМ. Неустранимая необходимость авторитетности в истине христианина зафиксирована в богословской формуле Богосыновства.
   Возможно, Бертран - будучи сыном своего отца - чувствует истину авторитетности. Но, рассматривая авторитетность исключительно как общественный феномен, он неизбежно смещается в сторону публичных полномочий, отождествляя признание их с авторитетом.
  
   Итак, в нашей прогрессивной эволюции мы дошли до протестантской буржуазной республики, чистым воплощением которой являются США. Однако, "эволюция-история" на этом не заканчивается: за "капитализмом" должен следовать "социализм". И буквально в следующем абзаце Рассел выступает уже в мундире социалиста-революционера и даже "большевика", обличающего саму Конституцию Республики и Верховный Суд как орудие плутократии:
   "Those who have studied the working of the American Constitution know that the Supreme Court is part of the forces engaged in the protection of the plutocracy".
   Этим он вновь утверждает свою схему развития, согласно которой смелые решительные люди, подобные Лютеру, обличают пороки власти, чем и подготавливают ее падение - с тем, чтобы освободить место для власти новой:
   "Luther, a `presumptuous and rash man', was quite willing to enter upon the discussion of the papal power...".
   Выше мы уже отмечали, что эта профанация исторического роста, благодаря всеобщему поверхностному образованию, из умозрительной схемы превратилась в политическую практику буржуазных республик, от которой теперь страдает весь мир и они сами.
   Что же до "власти священника", заявленной в заголовке, то Бертрану больше нечего сказать. Мы узнали уже, что это власть моральная, власть пропаганды, и теперь вот, в конце главы Рассел называет ее "властью теологической", и завершает последним глубокомысленным историографическим наблюдением. Он замечает, что
   "Theological power is much less affected by defeat in war than secular power";
   и в качестве выдающегося примера приводит выживание Церкви в эпоху падения Империи:
   "The most important instance of theological survival in spite of defeat in war is the victory of the Church over the barbarians in the fifth century".
   Особенно замечательным представляется здесь "теологическое выживание" (!).
   Этим бредом Бертран заканчивает четвертую главу и начинает главу пятую, озаглавленную "Власть Королевская".
  
  
   ГЛАВА 5
   KINGLY POWER
  
   В соответствии со своей эволюционной парадигмой, унаследованной от дедушки Дарвина, Рассел должен начинать из глубины времен, практически от обезьян, которых и обозначает в его дискурсе эвфемизм "весьма удаленные во времени дикари".
   Он пишет в первом абзаце:
   "The origin of kings is prehistoric, and the early stages in the evolution of kingship can only be conjectured from what still exists among the most backward savages".
   Разумеется, о "королях" Бертран знает только из Истории, поэтому "доисторических королей" ему придется придумывать. Но, чего не сделаешь ради единой картины мировой эволюции-истории!
   Посмотрим, что он нам предложит, - вожаков стай?
   Бертран, однако, благоразумно оставляет предысторию королей в покое и сразу переходит к периоду полного развития института королевства, как он его представляет, и заявляет королей как военных предводителей, или военачальников:
   "When the institution is fully developed, but has not yet begun to decline, the king is a man who leads his tribe or nation in war".
   И тут же хитрит, закладывая двусмысленность в свое определение короля как мужчину, предводительствующего племенем или нацией (sic!) в войне. Как будто племя и нация суть одно и то же: и военный предводитель племени, и король нации политически равноценны!? Ну, и в самом деле, медведь или крокодил - какая разница?; оба ведь хищники! Невозможно ведь различить короля Швеции в русско-шведской войне и вождя зулусов, воюющих соседние племена..... Одно только смущает: слово "институт". Ведь, если он полностью развит у племени и у нации, то он должен быть одинаков и там, и здесь. Однако у нации это, как правило наследственная освященная монархия:
   "King`s title to the throne is usually in a greater or less degree hereditary. He is, moreover, a sacred person: if not himself a god, he is at least the Lord's anointed".
   А вот у дикарей...?
   Бертран ощущает эту трудность и тут же поспешно дает задний ход, предупреждая что...
   "... kingship of this sort presupposes a long evolution of government, and a community much more highly organized than those of savages".
   Итак, у вождя племени и короля нации общего... - ничего!; кроме военного предводительства. Нужно только добавить, что "долго эволюционировало" не только правление, но и война. Так что называемое нами теперь "войной" имеет столь же мало общего со стычками диких племен, как и с дракой школьников.
   И далее следует признание Расселом этой очевидности:
   "Even the savage chief, as most Europeans imagine him, is not to be found in really primitive societies".
   Браво! И чем же отличается этот дикий вождь от короля? Не поверите, но, согласно Расселу, он похож на Лорд-мэра (!):
   "...sometimes, like the Lord Mayor, he is only expected to give banquets".
   Подобные пассажи еще и еще раз извещают нас о том, что мы имеем дело не с философским исследованием, но - с тем, что в народе пренебрежительно именуют "попсой".
   Содержательно данная метафора призвана уберечь нас от легкомысленного отождествления вождя диких племен и европейского короля, ибо сходство между ними лишь поверхностное: они сильно разнятся объемами властных полномочий. В племени все решает обычай, поэтому роль вождя больше церемониальная, чем исполнительная:
   "Among primitive savages generally, so much is decided by custom, and so little by formal government, that the prominent men whom Europeans call chiefs have only faint beginnings of kingly power".
   Собственно "королевскую власть" (kingly power) Бертран связывает с вторжениями на чужие земли и покорением других народов. Он пишет:
   "Migration and foreign invasion are powerful forces in the destruction of custom, and therefore in creating the need of government".
   Здесь хочется ему возразить: дело не в разрушении обычая, а в необходимости управлять другими, - чей обычай вовсе не предусматривает наличие захватчиков. То есть, реальность не столь благодушна: мол, меньше обычая, больше прямого правления, - дело вовсе не в объемных соотношениях властей, но в том, что обычай работает на аборигенов, а правление должно работать на захватчиков. Словом, дело в порабощении и эксплуатации. Так что принципиальное различие вождя и короля состоит в том, что вождь является почитаемым авторитетом, но не является ГОСПОДИНОМ; Король же есть, в первую голову, Господин. Племенное предводительство не есть господство, а королевская власть есть квинтэссенция последнего.
   Согласитесь, что почитание вождя это совсем не то, что почитание господина, обязательно сопряженное с вассальной покорностью и приниженностью.
   Королевская власть проистекает, таким образом, из завоевания и порабощения, тогда как власть вождя из родового старшинства и сакральных треб. Поэтому во власти короля силен элемент военного командования-подчинения, тогда как во власти вождя больше почета и магических способностей.
   Об этом, собственно и говорит Рассел, когда характеризует племенное предводительство. Он пишет о вожде:
   "...He declares war, but takes no part in the fighting, because he is too sacred. Sometimes his `mana' is such that no subject may look upon him; this effectually prevents him from taking much part in public business...; /.../ the religious chief has, as a rule, only ceremonial power".
   И, напротив, относительно королей признает, что...
   "It is clear that war must have played a great part in increasing the power of kings".
   И ... "every royal family begins with a usurper or foreign Conqueror".
  
   Признает, но не желает вглядываться в эту близкую нам историческую перспективу. Вместо этого он вновь достает из заднего кармана "эволюцию", которая, - как он считает, - завершилась задолго до появления собственно "королей". Он пишет далее:
   "Whatever may have been the stages by which the primitive chief developed into the historical king, the process was already completed in Egypt and Babylonia at the earliest period of which records exist".
   Но разве египетские фараоны и вавилонские цари тождественны европейским королям?
   Если да, то нам придется задуматься над значением слова "king", которое употребляет здесь Рассел. К несчастью, значения эти весьма обширны и расплывчаты, - что позволяет Расселу говорить о разных вещах как о тождественных или аналогичных. Это делает дискурс нечетким и провокативным.
   В контексте вышеизложенного словосочетание "kingly power" правильнее всего переводить на русский язык словами "царская власть", но не в собственном смысле слова, а в сказочном - так, как слова "царь" и "царство" фигурируют в русских сказках: "в тридесятом царстве..."; etc.
   Далее умозрительный горизонт Рассела несколько проясняется. Оказывается, образцом Царя для него служит Хаммурапи:
   "Before the end of the third millennium ?.?. we reach the great king Hammurabi (2123-2081 ?.?.), who did all the things that a king should do...".
   И с ним не могут сравниться европейские средневековые короли:
   "He is best known by his code of laws, which was given to him by the sun-god, and shows that he succeeded in achieving what mediaeval monarchs never could do, namely, subordinating ecclesiastical to civil courts".
   Таким образом, Хаммурапи представляется древним провозвестником европейского Нового Времени, чем и завоевывает признание Рассела. Ведь что он сделал?! Подчинил церковников светским судам! И, конечно, не случайно Бертран использует здесь слово "церковники" (ecclesiastical), явно отсылаясь к новоевропейской ситуации противостояния рациональной буржуазной республики и христианской монархии. Что подтверждается следующей же фразой, рисующей вполне современный образ вавилонского царя:
   "But he was also distinguished as a soldier and as an engineer".
   И действительно он, может быть, впервые в истории осуществил государственную программу орошения засушливых земель, и этим походит на Сталина, которому социалист Рассел должно быть симпатизирует:
   "He recorded himself his exploits in irrigation: `When Anu and Enlil [a god and goddess] gave me the lands of Sumer and Akkad to rule, and entrusted their sceptre to me, I dug the canal Hammurabi-the-abundance-of-the-people which bringeth water for the lands of Sumer and Akkad'".
   Сходство со Сталиным усиливает присвоение Хаммурапи каналу своего имени, которое можно перевести, примерно как "Сталин-процветание-советских-людей". Единственная разница в том, что Сталину скипетр правления вручили не боги, но - "самое передовое в мире учение", рожденное Новой Европой.
   Итак, идеальные образцы царской власти, как общественного института, доставляют Расселу эпохи Тутанхамона в Египте и Хаммурапи в Вавилоне:
   "Kingship as an institution had reached its utmost limits of development in Egypt at the time of the Great Pyramid and in Babylonia at the time of Hammurabi".
   Почему? - спрашиваем.
   Оказывается, потому что помянутые цари имели полноту власти, не деля её ни со священством, ни с баронами, ни с какой-либо оппозицией:
   "Later kings have had larger territories, but none have had more complete rule over their Kingdoms".
   Переходя к греко-римской ойкумене, Бертран отмечает, что римляне не отождествляли своих императоров со своими легендарными царями. Больше того, поскольку империя выросла из республики, покончившей с царской властью по примеру греков, то само слово "царь" вызывало у римлян морально-политическое отвращение.
   Бертран пишет:
   "The Roman kings are prehistoric, and the Romans retained, throughout their history, an unconquerable aversion to the name of king".
   И поясняет далее, почему император не есть царь - по крайней мере "западный":
   "The Roman Emperor, in the West, was never a monarch in the full sense of the word. His origin was extralegal, and he depended always upon the army. To civilians, he might declare himself a god, but to the soldiers he remained merely a general who gave, or did not give, adequate donatives. Except occasionally for short periods, the Empire was not hereditary. The real power was always the army, and the Emperor was merely its nominee for the time being".
   Наш русский Царь (= Цезарь) - это как раз император восточного Рима, носящий титул Цезаря. Но, Рассел даже не упоминает о нем.... И тут же переходит к варварским князьям, которых ни царями, ни королями называть, конечно, нельзя, - поскольку титул "король" также означает "цезарь", но теперь уже в честь Юлия Цезаря, а в честь императора Карла Великого.
   Рассел утверждает, что они, будто бы, "восстановили монархию":
   "The barbarian invasion reintroduced monarchy, but with a difference. The new kings were the chiefs of Germanic tribes".
   Но мы думаем, что это не более чем игра словами, возможная потому, что у не цивилизованных германцев не было своего политического языка, и они заимствовали его у античности: в частности, "монархия" - это эллинское слово (????????).
   Так что именование варварских князей "монархами", а их правления - "монархией", говорит лишь о культурном заимствовании, но не о сути. И серьезный исследователь ни в коем случае не может утверждать, что вандалы, разрушившие Рим, восстановили там монархию.
   Впрочем, мы уже знаем, что имеем дело с поэтом; а с него взятки гладки.
   Такая же игра продолжается со словом "King":
"When a Germanic tribe conquered a Roman province, its chief became King, but his most important companions became nobles with a certain measure of independence", - пишет Бертран.
Что здесь должно означать это слово (King), которое выше применялось к фараонам (?) - а, думайте что хотите!
Итак, получается, что словосочетание "kingly power" мы всякий раз должны понимать по-разному, сообразуясь с контекстом.
   А проще говоря, речь всякий раз может идти об исторически реальных правительствах, коль скоро Бертран рассматривает движение "монархии" по темпоральной реке истории Европы.
   На закате средневековья, в изложении Рассела, мы вновь встречаем возрождение монархии, расшатанной своеволием феодальных баронов. На этот раз сильная королевская власть выгодна горожанам (буржуазии), которая хочет иметь надежного гаранта закону и праву, в рамках которых заключаются торговые договора - скелет капитализма. Отсюда постфеодальное укрепление европейских монархий, о котором Бертран пишет следующее:
   "In England and France /.../ ordinary citizens were compelled to put their faith in a strong king. Edward IV became victorious by the help of the City of London.... Louis XI, the enemy of the feudal aristocracy, was the friend of the higher bourgeoisie, who helped him against the nobles while he helped them against the artisans. `He ruled like a great capitalist', is the official verdict of the Encyclopedia Britannica".
   Общего с описанным выше владычеством Хаммурапи у этих монархий было то, что они стояли над церковью и над нобилитетом:
   "The new monarchies, in England, France, and Spain, were above the Church and above the aristocracy".
   Любопытно, что, в отличие от власти клира во главе с Папой, сила власти королей , по Расселу, не была моральной силой, но - силой общественных интересов. Он пишет:
   "Their power depended upon the support of two growing forces, nationalism and commerce: so long as they were felt to be useful to these two, they were strong, but when they failed in these respects there was revolution".
   То есть, восстание той же буржуазии против папства было моральным, а против королей - рыночным.
   Какой вывод мы должны сделать отсюда? Что папская власть пала, когда папа перестал быть моральным авторитетом; а королевская власть пала, когда король перестал быть "большим капиталистом", в духе Людовика XI (?).
   Бертран не говорит этого прямо, но утверждает, что Рынок (купечество, коммерция) по своей природе республиканец, и когда набирает силу, свергает монархов:
   "Commerce, though it supported kings against feudal anarchy, has always been republican when it has felt sufficiently strong".
   То есть монархия сама по себе - не ценность; она должна стоять на службе коммерции. Точно так, как религия - не ценность сама по себе, если не служит гражданскому обществу: не поддерживает мораль. Вот логика, которую обнаруживает Рассел.
   Это современная "либеральная" логика. Она целиком позитивна: гражданское общество - вот высшая ценность и цель любых институтов. Всё прочее - это мишура на ёлке; или зелень к основному блюду.
   С другой стороны, коммерция недостаточна для замещения религии в самосознании лица. В самом деле, раньше я был христианин, а теперь я кто? Капиталист? И здесь важную роль играет "национализм", о котором говорит Рассел. Именно, христианская идентичность замещается национальной: Я Француз, Я Русский; etc.
   Триумф новой европейской идентичности Бертран находит в февральской революции в России. Он пишет:
   "The alliance of commerce and nationalism, which began with the Lombard League in the time of Frederick Barbarossa gradually spread over Europe, achieving its last and briefest triumph in the Russian February Revolution".
  
   Почти что так..., но не совсем. Ведь коммерция существовала всегда: она даже старше самой цивилизации (вспомним межплеменную торговлю). Купечество процветало и в Египте и в Вавилоне и в Греции, что не мешало быть царям и монархии эти были национальными. Почему вдруг национальная идентичность перестала олицетворяться в царе, и объединилась против царя с коммерцией? Это не ясно.
   Ниже Бертран выдвигает более универсальную, чем торговля и национальность, причину буржуазных революций. Какую же? И откуда она берется...?
   Как всегда, из религии, ибо именно религия хранит универсальность. Ведь ригористическое моральное требование к папству тоже исходило из теологических представлений: а именно, из уподобления человека Богу.
   Теперь католичество пало, а с ним и универсализм церкви (ибо "кафолическая" означает "вселенская"). Вместе с национальным самосознанием и церкви стали национальными. Но что же тогда универсально?
   Взглянем на Протестантизм, пришедший на смену Папству.... Что он предложил?
   Устами Джона Виклифа Он сказал: вот вам Книга (Библия), и Бог наградил вас разумом, чтобы на основе Книги вы творили Закон для себя и мира. Рассел пишет:
   "Protestants retained the reverence for the Bible, while rejecting reverence for the Catholic Church...".
   Но сотворение всеобщего закона индивидуальным разумом предполагает УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ РАЗУМА. Ибо Книга одна, но ее субъективное прочтение может быть всеобщим, только если и разум един.
   И вот оно искомое универсальное в новом изводе христианства - рационализм! И теперь именно он рождает революции, сменив мораль на этом поприще. Если раньше я был недоволен властью из-за ее аморальности, то теперь - из-за ее неразумности. Я творю своим универсальным разумом правильные законы, необходимые для общего блага и процветания коммерции, а практика властей не отвечает этой рациональности, и власти не внимают партии разума, и тогда - революция!
   И если раньше морально обоснованному восстанию должен был предшествовать долгий период аморальности правящего класса, то теперь, когда восстание не моральное, а "МЕНТАЛЬНОЕ", ему должен предшествовать долгий период дурного правления.
   Бертран пишет:
   "As a rule, a long period of very flagrant misgovernment is necessary before mental rebellion becomes widespread..." (выделение наше).
   И, тем не менее, ментальность восставших все еще была скована традицией, в частности Библией:
   "... In many cases the rebels succeed in transferring to themselves part or the whole of the old authority.... /.../ All these, however, were limited revolutions...".
   Осталось освободить разум от любых традиций, в том числе, и в первую голову, от Книги. Что и случилось в новейшем революционном коммунистическом движении. В коммунистическом учении нет никакой опоры на Библию - чистая рациональность, опирающаяся на наблюдение и опыт; то есть, НАУКА! Потому марксизм и называет себя "научным социализмом" - дабы отличить себя от социализма традиционного и христианского.
   В Новейшее Время этот чистый рационализм стал напирать на сложившуюся буржуазность, с ее нечистым и потому объективно несправедливым рационализмом. Говоря конкретно...,
   "The chief revolutionary movement of our time is the attack of Socialism and Communism upon the economic power of private persons ...", - как думает Рассел.
   Об этой стадии эволюции-истории Homo Sapiens он намерен поговорить в последующих главах. А пока что он переходит к так называемой "ГОЛОЙ ВЛАСТИ" (NAKED POWER), или к прямому насилию.
  
  
   ГЛАВА 6
   NAKED POWER
  
   Отметим, прежде всего, что Бертран Рассел подтверждает наше понимание термина "голая власть" как прямого насилия. Он пишет в первом абзаце, что такая власть не предполагает согласия подвластных на подчинение:
   "...`naked' power is the kind that involves no acquiescence on the part of the subject".
   Хуже того:
   "Such is the power of the butcher over the sheep...".
  
   Второе, обратившее на себя наше внимание, есть то, что альтернативой "голой власти" у него выступает "власть традиционная" ("traditional power"), опирающаяся на верования и обычаи:
   "As the beliefs and habits which have upheld traditional power decay, it gradually gives way either to power based upon some new belief, or to `naked' power...".
   И это несмотря на упомянутое им выше "ментальное восстание". Однако, если такое восстание побеждает, то устанавливается власть рациональная, на основании разделяемого многими менталитета.
   Такая власть как раз предполагает "согласие" и, следовательно, может выступать альтернативой "голой власти" как не предполагающей согласия. Но Рассел почему-то не упоминает "ментальную власть" в качестве альтернативы власти "голой", и предпочитает говорить только о традиции и вере.
   Наверное, потому, что вновь хочет развернуть перед нами "спираль эволюции". То есть отправить нас в глубину веков, где "голая" власть существовала, а о "ментальной" никто еще не слыхивал.... Но, посмотрим....
   Пока что Рассел иллюстрирует понятие "голой власти" историческими примерами, вроде такого:
   "The power of the Catholic Church over Catholics is traditional, but its power over heretics who are persecuted is naked".
   И примерами политическими, вроде следующего:
   "The power of the State over loyal citizens is traditional, but its power over rebels is naked".
   Однако, вместо пролития света на дело, эти примеры лишь сгущают тьму. Непонятно, что Бертран понимает здесь под "властью" (power)? Право на расправу? Но это право вытекает из закона, - и в случае еретиков, и в случае мятежников.
   Далее, сама по себе расправа, или физическое насилие не принадлежит к феноменам власти. Власти принадлежит принятие решения уполномоченным лицом, отдание приказа выполнить это решение, и подчинение исполнителей приказу, - будь то приказ казнить, расстрелять или разогнать.....
   На исполнителях власть заканчивается: это они суть подвластные; те же, кто подвергнут ими насилию, суть объекты приложения силы (цели в прицеле ружья). Между первыми и последними нет отношений власти. Там же где эти отношения есть (приказывающий - исполняющий), там обязательно присутствует согласие.
   Власть вообще принципиально немыслима без свободы. Даже власть армии вторжения над побежденной нацией, - "the power of an invading army over a vanquished nation" - пример которой также приводит здесь Рассел, основана не только на запугивании силой, но и на праве победителя, - что привносит в эту власть момент согласия, в котором ей отказывает Бертран.
   Поэтому метафора с мясником, забивающим овец, не работает, и есть пример крайнего упрощения или даже профанации.
   Рассел сам приводит подтверждающий наше мнение исторический пример:
   "All the provinces conquered by the Romans /.../ soon became loyal subjects of the Empire, and ceased to feel any desire for independence".
   Он приводит и многие другие аналогичные примеры, которые отнюдь не проясняют понятие "Голой власти". Поэтому, быть может, правильнее говорить не о власти, а о "голой силе" в ряду политических средств управления и приведения к повиновению (?).
  
   Бертран и сам, видимо, чувствует расплывчатость историко-политических определений, и находит убежище от этой бури в гавани психологии. Он пишет:
   "The definition of naked power is psychological".
   Что это значит? - непонятно: кроме того, что тиран может руководиться своими прихотями...:
   "...a government may be naked in relation to some of its subjects but not in relation to others".
   Именно в античных тираниях Бертран находит поучительные примеры "голой власти", как он ее понимает. Он пишет далее:
   "Greek history affords, as in a laboratory, a large number of small-scale experiments of great interest to the student of political power".
   Откуда уже с несомненностью заключаем, что речь идет именно о власти политической. И что он имеет в виду древние тирании:
   "Except in Sparta, tyranny was everywhere victorious for a time.... /.../ This first age of tyranny covered the greater part of the seventh and sixth centuries B. C. It was not an age of naked power, as was the later period with which I shall be specially concerned".
   Оказывается, тирания не означает плохого управления, но - только нелегальную и, может быть поэтому, неограниченную власть:
   "The word `tyrant' did not, originally, imply any bad qualities in the ruler, but only an absence of legal or traditional title. Many of the early tyrants governed wisely, and with the consent of the majority of their subjects".
   Последнее не позволяет подвести власть античного тирана под ранее данное определение "голой власти" как презирающей согласие подданных.
   Далее Бертран связывает появление тиранов в Элладе с античным капитализмом, или властью денег, взломавшей традиционный уклад. Он пишет:
   "The use of money, when it is new, profoundly disturbs ancient customs...".
   "...certainly the possession of silver mines was a help to any man who aimed at becoming a tyrant".
   Но, если такое возможно - стремиться стать тираном, - значит, тирания уже является политическим институтом. Может быть порицаемым в общественном мнении, но всё- таки....
   Далее Бертран проводит достаточно спорную параллель с XIX столетием, что еще раз убеждает нас, что мы имеем дело не с философией, но - с публицистикой:
   "The circumstances were ideal for economic power, which weakened the hold of tradition in much the same way as industrialism did in the nineteenth century".
   Спрашивается, в этой связи, какие традиции разрушал индустриализм? Крупная машинная промышленность уничтожила ремесленное производство, и с ним - мелкобуржуазную коммуну. Она, конечно, сопротивлялась: вспомним движение "луддитов".... Рабочий класс, или пролетариат, как совершенно новый общественный слой, начал формировать собственную традицию, не связанную с мелкой собственностью.
   Но, это отступление от темы. Возвращаясь к тексту книги, замечаем, что Рассел сочиняет исторические сказки, наподобие тех, что сочинял г-н Байи в своих письма к Вольтеру. Так, он пишет:
   "So long as it was possible for everybody to be prosperous, the weakening of tradition did more good than harm. It led, among the Greeks, to the most rapid advance in civilisation that has ever occurred--with the possible exception of the last four centuries. The freedom of Greek art and science and philosophy is that of a prosperous age unhampered by superstition".
   Всё это суть не более, чем идеологическая конструкция, далекая как от философии, так и от исторического исследования.
  
   Что до "голой власти", то Рассел продолжает квалифицировать её по признаку несогласия подданных и присваивает это почетное звание (naked power) поздним греческим тираниям, в отличие от ранних. Примером такого тирана служит, конечно же, широко известный в политико-философских анналах сиракузский тиран Дионисий Старший:
   "How far the earlier tyrannies were perpetuated without popular consent may be doubted, but of the later tyrannies, which were military rather than economic, this is certainly true. Take, for example, Grote's description, based on Diodorus, of the crucial moment in the rise of Dionysius the elder".
   Судя по историческим свидетельствам, Дионисий был лидером мобилизации Сиракуз на войну с Карфагеном. Общество в состоянии мобилизации отличается от мирного; соответственно, власть военного диктатора является ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ, но отнюдь не "голой", как её представляет Бертран.
   По мнению историка Эллады Грота, которого цитирует Бертран, Сиракузы были спасены только благодаря личным качествам Дионисия Старшего. Поэтому справедливость требует, чтобы мы не приписывали Дионисию "голой власти", или "власти меча".
   Да Бертран и не приписывает. Он нашел другого кандидата на эту историко-культурную ношу; мы, правда, мало о нём знаем. Это Агафокл, правитель Сиракуз во времена Александра Македонского. Рассел пишет о нем как о лучшей иллюстрации понятия "голой власти":
   "I know no better illustration of naked power than the career of Agathocles, a contemporary of Alexander the Great, who lived from 361 to 289 В.С., and was tyrant of Syracuse during the last twenty-eight years of his life".
   Но что это означает для нас? Ничего хорошо, в плане нашей образованности. Ведь, поскольку Агафокл есть личность легендарная, постольку наши представления о "голой власти" тоже будут не более чем легендарными, сиречь сказочными. Мы, впрочем, уже отметили выше, что Бертран рассказывает нам сказки, которые сам сочиняет. Спасибо за развлечение!
   Если подходить серьезно, в сообщаемом Бертраном об Агафокле мы не находим ничего нового:
   "Agathocles was a man of humble origin, the son of a potter. /.../ Having distinguished himself in war, he was thought to be aspiring to the tyranny...".
   Ну, возмечтал "выдвиженец" о тирании.... Что это доказывает? Только то, что тирания была традиционным эллинским институтом. И по этой причине тираническая власть никак не может называться "голой"; напротив, - скорее, традиционной.
   Именно эта традиционность позволила Агафоклу предвидеть ход событий и спастись от покушения аристократов на его жизнь. Бертран пишет:
   "...he, having foreseen this (plan to kill him), changed clothes with a poor man, who was murdered in error by the hired assassins".
   И больше того - сиракузяне заключили с ним договор, а он поклялся в храме блюсти ценности демократии (!):
   "... the Sycracusans made a treaty with him: he was readmitted, and swore in the temple of Ceres that he would do nothing to the prejudice of the democracy".
   Хорошенькая "голая власть"!
   Затем Бертран рассказывает, как Агафокл добился своей цели:
   "The government of Syracuse at this time seems to have been a mixture of democracy and oligarchy. There was a council of six hundred, consisting of the richest men. Agathocles espoused the cause of the poor against these oligarchs. In the course of a conference with forty of them, he roused the soldiers and had all the forty murdered, saying there was a plot against him. He then led the army into the city, telling them to plunder all the six hundred; they did so...".
   Но, простите! - это ведь та самая политтехнология, которую используют современные нам США для свержения неугодных им властителей в других странах. Откуда следует, что Агафокл опирается на политические традиции и пользуется поддержкой бедных, или большинства населения, которым он обещал раздать землю, и поддержкой армии. Где же обещанный автором наилучший пример "наготы" власти?!
   Больше того, он затем выступает перед ассамблеей как поборник демократии; обещает очистить город от монархистов и снимает с себя доспехи, переодеваясь в штатское платье, с тем, чтобы затем его демократически выбрали в генералы, - что и происходит:
   "He then called the assembly, accused the oligarchs, and said he would purge the city of all friends of monarchy, and himself would live a private life. So he stripped o? his uniform and dressed in mufti. But those who had robbed under his leadership wanted him in power, and he was voted sole general".
   То есть классическая манипуляция, которую мы наблюдали совсем недавно на Украине....
   Отсюда мы заключаем, что Бертран не в состоянии найти в философии истории применение своей схематичной классификации форм власти, - по меньшей мере, в части власти "голой"; и что вообще этот термин не является научным. Место ему - в демагогических спичах политиканов.
   Пример такой демагогии Бертран дает ниже, предъявляя Агафоклу и его сторонникам стандартное обвинение в моральной распущенности. Он пишет:
   "Those of Agathocles's party spent the day-time slaughtering the men, and at nightfall turned their attention to the women".
   Затем читаем обвинение в бесчеловечности:
   "He then besieged Utica, where, arriving unexpectedly, he captured three hundred prisoners in the fields; these he bound to the front of his siege engines, so that the Uticans, to defend themselves, had to kill their own people".
   Разумеется, удивить подобными деяниями человека 20-го века невозможно. И мы хорошо знаем из собственной истории, что преступления против человечности совершаются отнюдь не "голой" властью, но, напротив, весьма мощно одетой в идеологические доспехи. Идеологическую вооруженность тиранической власти подтверждают факты причастности философов эллинским тираниям. Так, Рассел пишет:
   "... some of the pupils of Socrates were among the worst of the thirty tyrants; Plato's disciples were mixed up in shameful doings in Sycracuse...".
   Больше того, оказывается политическую теорию, оправдывающую "голую власть" придумал сам великий Платон:
   "The theory appropriate to naked power has been stated by Plato in the first book of the Republic...".
   И уж конечно никого в наше время не удивят политические убийства, подавление мятежа в армии и т.п.
   Мы должны лишь указать, в этой связи, что совершать подобные вещи на политической сцене никакая "голая власть" не может. Думается, все возможности прямого насилия ограничиваются отнятием кошелька у прохожего в темной подворотне.
   Рассел здесь придерживается своей выдуманной иллюзии и поэтому совершенно ложно интерпретирует удивление историка Крейтона по поводу тайного убийства (через отравление вином в тюрьме) кардинала Орсини Папой Александром VI.
   Крейтон пишет:
   "It is amazing that this treacherous deed should have awakened no remonstrances, and should have been so completely successful...".
   А Бертран интерпретирует:
   "Creighton's comments on this occurrence illustrate the character of a regime of naked power".
   Вовсе нет! Наоборот - только при полной политической поддержке можно спокойно расправляться со своими противниками. И при этом нужно быть вооруженным не только ядом и кинжалом, но и политической идеологией. Во времена Папы Александра VI такую идеологию представлял публике Макиавелли, ставший затем знаковой фигурой в европейской культуре.
   Он как раз поддерживал так называемую "голую власть" и восхвалял политические меры пресловутого Цезаря Борджиа. Рассел пишет:
   "This subject has been treated, once for all, by Machiavelli. Take, for example, his laudatory account of Cesare Borgia's measures to protect himself in case of the death of Alexander VI".
   Можно сказать, что Макиавелли взял на вооружение доктрину Тразимаха, описанную в книге Платона. Тразимах говорит в споре с Сократом:
   "`My doctrine is that justice is simply the interest of the stronger'. /.../ Each government has its laws framed to suit its own interests.../.../ Now by this procedure these governments have pronounced that what is for the interest of themselves is just for their subjects. /.../ So that the conclusion of right reasoning is that the same thing, namely, the interest of the stronger, is everywhere just".
   По мнению Рассела, Тразимах излагает "теорию, приспособленную для голой власти". Но, позвольте..., если этой власти нужны законы и суд, то какая же она "голая"?!
   Наконец, обращение Бертрана к "Общественному Договору" Руссо окончательно убеждает нас в том, что речь идет о РАЦИОНАЛЬНОЙ власти, свободной от любых предрассудков; и слово "голый" относится здесь к разуму: в смысле, когда правит голый разум.
   Бертран пишет:
   "Rousseau's `Social Contract', to a modern reader, does not seem very revolutionary, and it is difficult to see why it was so shocking to governments. The chief reason is, I think, that it sought to base governmental power upon a convention adopted on rational grounds, and not upon superstitious reverence for monarchs".
   Но поскольку не бывает общества без предрассудков, постольку доктрина Руссо остается утопией:
   "The effect of Rousseau's doctrines upon the world shows the difficulty of causing men to agree upon some non-superstitious basis for government".
  
   До сих пор Рассел говорил о политической власти. Теперь - поскольку "голая власть" у него есть универсальная форма власти как таковой - он находит экономическую "голую власть" столь же важной, как и политическая, переходит к ее описанию и говорит:
   "I have spoken hitherto of political power, but in the economic sphere naked power is at least equally important".
   И ссылается при этом на К. Маркса, который якобы полагал власть капитала "голой":
   "Marx regarded all economic relations, except in the socialist community of the future, as entirely governed by naked power".
   Бертран с ним не согласен и полагает экономическую власть традиционной; и только экономика общественной разрухи может строиться на голой власти.
   Он пишет:
   " I am sure this is not true.... /.../ economic power is traditional; it only becomes naked when old customs are upset...".
   И, тем не менее, утверждает далее, что...
   "The part played by naked power in economics is much greater than it was thought to be before the influence of Marx had become operative".
   Любопытно, каким же образом? Оказывается, очень простым: грабитель, отнимающий у вас деньги в темном углу со словами "кошелек или жизнь" действительно сильно влияет на вашу личную экономику.... Но имеет ли он над вами власть? Сомневаюсь. Ведь это ваш свободный выбор: отдать кошелек и сохранить жизнь.
   Рассел пишет:
   "In certain cases, this is obvious. The booty extracted by a highwayman from his victim, or by a conqueror from a vanquished nation, is obviously a matter of naked power".
   Очевидно здесь одно - никакой "голой власти" не существует. Этим примером Бертран лишь подтверждает наше мнение, что термин "голая власть" может обозначать только криминальное насилие. Но насилие - это не власть. Так что в классификации Бертрана эта "форма власти" оказывается смысловой пустышкой. Словосочетание "голая власть" имеет лишь вид осмысленности, и получает конкретное значение только в контексте какого-либо вульгарного диалога в сфере политической демагогии.
   Примеры подобных вульгарностей Бертран дает ниже. Он пишет, например:
   "A wage-earner who is a Socialist may feel it unjust that his income is less than that of his employer; in that case, it is naked power that compels him to acquiesce...".
   То есть повторяет пропагандистский тезис левых партий об эксплуатации трудящихся путем насилия со стороны буржуазного государства.
   Затем вновь предлагает нам свою вульгарную теорию политического прогресса в рамках эволюции-истории природы-человека. Согласно этой теории, традиционная власть, пережившая свое время, неизбежно становится "голой властью":
   "Many forms of unjust power which are deeply rooted in tradition must at one time have been naked".
   Здесь, в отличие от случая с "общественным договором" Руссо, - где "голая власть" понималась как власть обнаженного разума, - "голая" означает, наоборот, "одетая" всеми предрассудками; так что голыми оказываются подвластные лица, сбросившие с себя ветхие одежды традиции.
   Вульгарность своего дискурса Бертран подтверждает также тем, что не делает различия между властью правительства (= государства) и властью (?) проходимца, авантюриста, искателя приключений.
   Он пишет:
   "There must be power, either that of governments or that of anarchic adventurers...".
   И заканчивает морально-политическим поучением, типичным для либеральных демагогов, с которыми мы теперь так близко знакомым. Он пишет:
   "But if human life is to be, for the mass of mankind, anything better than a dull misery punctuated with moments of sharp horror, there must bar as little naked power as possible".
   Спасибо за нотацию!
  
  
   ГЛАВА 7
   REVOLUTIONARY POWER
  
   Предыдущая глава, посвященная "голой власти" нас разочаровала. Всеми своими стараниями Рассел лишь показал, что его термин "голая власть", образованный из устойчивого словосочетания "голая сила", ничего, кроме этого исходного смысла, не содержит.
   Начало этой главы проливает свет на логические корни "голой силы" в дискурсе Рассела.
   Оказывается, она нужна ему для отличения революции, - как смены власти, - от захвата власти, мятежа или переворота.
   Первый абзац Бертран посвящает описанию предреволюционного состояния общества, очевидно имея в виду буржуазные революции Нового Времени.
   Он пишет:
   "A traditional system, we observed, may break up in two different ways. It may happen that the creeds and mental habits upon which the old regime was based give way to mere scepticism; in that case, social cohesion can only be preserved by the exercise of naked power. Or it may happen that a new creed, involving new mental habits, acquires an increasing hold over men, and at last becomes strong enough to substitute a government in harmony with the new convictions in place of the one which is felt to have become obsolete".
   То есть, революция, по Расселу, есть альтернатива вырождению государства: редуцированию его до аппарата принуждения во главе с диктатором. Власть такого государства Бертран и называет "голой", обнаруживая этим словоупотреблением свой либерально-скептический и даже анархический менталитет. В этой логике образ мыслей, верования и обыкновения (creeds and mental habits), на которых базируется государство, презрительно называемое "режимом", являются лишь одеждами, прикрывающими насилие, являющееся якобы сущностью любого государства. И вот, когда эти одежды ветшают или сбрасываются циничными олигархами, государство обнажает тело насилия. Это тело насилия, не прикрытое одеждами традиции, Бертран и называет "голой властью" (naked power).
   Итак, если "революционная власть" есть альтернатива "голой власти", это значит, что она "одета". Об этой новой одежде, которую уже носит меньшая часть общества, Бертран и говорит как о новой вере, включающей в себя и новую ментальность:
   "... a new creed, involving new mental habits, acquires an increasing hold over men".
   Эти новые одежды, собственно, и отличают "революционную власть" от "нагой власти" и от власти, одетой в старое платье, или "старой власти" (устойчивое словосочетание в языке революционных партий).
   Это отличие Бертран и фиксирует в следующих словах:
   "...the new revolutionary power has characteristics which are different both from traditional and from naked power".
   Однако, революция есть состояние временное, переходное: оно заканчивается, по словам Рассела, либо утверждением новой "традиции", либо вырождается в борьбу за "нагую власть":
   "...the revolutionary struggle, if it is severe and prolonged, often degenerates into a struggle for naked power".
   И далее следует весьма знаменательное утверждение:
   "Nevertheless, the adherents of a new creed are psychologically very different from ambitious adventurers".
   То есть, политически они неразличимы, поскольку вторые изначально "голые", а первые сбросили свои идейные одежды в пылу борьбы за власть. Но сила их воли различна по своему характеру: революционеры принадлежат к типу личности, черпающему силу из приверженности вере - иными словами, "сектанты"; вторые же суть романтики смуты и насилия как такового: они черпают силу в самолюбовании и соревновании в доблести с себе подобными.
   Откуда заключаем, что для Рассела психика есть реальность более фундаментальная, чем политика; и психология более позитивна, чем политология. Это отсылает нас к естественнонаучному базису его ментальности.
  
   Далее Бертран хочет показать нам роль и развитие "революционной власти" в истории Европы. Он пишет:
   "I shall illustrate revolutionary power by considering four examples: (I) Early Christianity; (II) The Reformation; (III) The French Revolution and Nationalism; (IV) Socialism and the Russian Revolution".
   И начиная выполнять обещанное, пишет далее:
  
   I. Early Christianity.
  
   "Christianity was, in its earliest days, entirely unpolitical".
   Что, наверное, отвечает логике его концепции, но - не реальности. История помазанного царя израильского не политическая?! А какая же еще?
   Непонятно, что он имеет в виду. Ведь он сам говорит в начале, что будет рассматривать христианство только в политическом аспекте:
   "I am concerned with Christianity only as it affected power and social organisation, not, except incidentally, on the side of personal religion".
   Но, христианство может быть аполитичным как раз только в качестве "персональной религии", или личной веры. А как "социальная организация"...? Здесь явное противоречие в определениях.
   Впрочем, Бертран и не дает никаких исторических свидетельств "аполитичности" первых христиан; вместо этого он иллюстрирует свое положение современными ему "кристадельфианами", и объясняет их бегство от мира придуманной им самим "примитивной традицией":
   "The best representatives of the primitive tradition in our time are the Christadelphians, who believe the end of the world to be imminent, and refuse to have any part or lot in secular a?airs".
   На это хочется заметить, что монашество - это феномен как раз позднего христианства; тогда как ранние христиане совершили революцию в Римской Империи. Но для Рассела, как подлинного западного интеллектуала, собственные умозрительные схемы важнее реальности.
   Вот и здесь он подгоняет историю под схему организационной эволюции, в которой маленькая секта превращается в большую корпорацию, стремящуюся к глобализации.
   Он пишет далее:
   "As the number of Christians increased and the Church grew more powerful, it was inevitable that a desire to influence the State should grow up".
   Говоря невежливо, это просто бред! Если бы христиане Рима стремились стать одной из римских политических партий, они бы никогда не завоевали мир.
   Христианство изначально стояло над всеми партиями, как в Иудее, так и в Риме. Оно изначально несло в себе Государство в лице помазанного Царя Иисуса Назарянина. Поэтому схемы социального роста - превращения группы в политическую партию; к христианству совершенно не применимы. С таким же успехом можно представлять себе, что целью коммунистов-большевиков было получение достойного места в Царской Думе.
   Бертран сам, ведь, признает, что
   "The difference between the teachings of the Church and the traditional doctrines of the Roman State was so vast that the revolution which took place at the time of Constantine must be reckoned the most important in known history".
   Разве к событиям такого вселенского масштаба можно применять убогие школярские схемы? Потому и существует религия, что случаются события, которых умом не объять....
   В том же ряду стоит и невозможность объять умом и ВЛАСТЬ сущую в Церкви. Бертран сам свидетельствует, что...
   "In relation to power, the most important of Christian doctrines was: `We ought to obey God rather than man'".
   Но послушание Богу выводит нас за рамки любой позитивности - хоть политической, хоть естественнонаучной. Что же остается тогда внуку Дарвина Расселу? Он может только перекреститься, как крещеный христианин.
   Поэтому он вынужден расширить рамки своего позитивизма и перейти от физики к метафизике. Рисуя разность между римлянами-язычниками и римлянами-христианами, Бертран пишет:
   "Pagans were willing to acquiesce in the cult of the Emperor, even when they regarded his claim to divinity as wholly devoid of metaphysical truth. To the Christians, on the contrary, metaphysical truth was of the utmost moment...".
   Как видите, расширение не столь велико, чтобы вместить религию. Отсюда, и язычники, и христиане равно суть ФИЛОСОФЫ-МЕТАФИЗИКИ. Разность между ними лишь в том, что первые не готовы умереть ради метафизической истины, а вторые готовы.
   И, в соответствии с Расселовой теорией власти, последняя, конечно же, должна перейти в руки людей смелых, решительных, готовых умереть за нее. Таковыми здесь выступают как раз христиане, - потому они и захватили власть в Империи.
   Такова "либеральная" демагогическая конструкция. И далее Бертран делится своими историко-политическими фантазиями: встраивает христиан в протестантско-либеральную концепцию государства, согласно которой в государственной власти нет ничего от Бога, или что государство ни в коем случае не священно.
   Он пишет:
   "The principle that we ought to obey God rather than man has been interpreted by Christians in two different ways. God's commands may be conveyed to the individual conscience either directly or indirectly through the medium of the Church. No one except Henry VIII and Hegel has ever held, until our own day, that they could be conveyed through the medium of the State".
   При этом он не может не знать, что император был священной особой в христианской империи: был помазанником, получавшим елеосвящение от Главы Церкви. То есть Император был живой иконой Иисуса Христа, а Империя - иконой Царствия Божия.
   Каким же образом Бертрану удается обойти столь откровенно торчащее препятствие в своем дискурсе? А очень простым: вместо православного кафолического христианства, неотделимого от Империи во главе с Помазанником, как образа Небесного Царства, он рассматривает протестантский извод христианского вероучения.
   Там нет веры, но есть мораль; и благочестие сводится к высокоморальному образу жизни. Соответственно, "Бог" редуцирован до "голоса совести" или моральных суждений проповедника-начетчика, основанных на толковании Книги.
   Предполагается, что в совестливой общине каждый свободен в своих поступках и руководится своим разумным представлением о том, "что хорошо, что плохо". Представления эти едины - основаны на Книге - и община, поэтому, не нуждается во властном авторитете и насилии, сиречь в государстве. Если же кто-то из общинников нарушает правила единой морали, то он просто изгоняется из общества. (Отсюда такой вес имеет в "западничестве" понятие "изгоя"). Такова, вкратце, протестантская утопия, лежащая в основании западного либерализма, якобы возрождающего античную демократию.
   В ней есть слово "бог", отсылающее к метафизическому основанию морали, но Бога нет. Либеральное общество - это разумная философская община, опирающаяся на Мудрость, изложенную в Книге, продиктованной Гением основателю этой общины.
   Бертран ментально принадлежит именно такой утопической общине, и ее идеологический конфликт с государством пытается использовать для интерпретации истории христианского Рима. Конфликты, существовавшие в нем, он выдает за конфликты описанной философской общины с государством, чем вводит публику в заблуждение. Его довод о том, будто веления Бога никогда не идут в мир через государство, является ложным, основанным на идеологическом исключении государства из философской общины.
   В реальности, мы не можем отрицать духовное присутствие Бога в деяниях государей - иначе придется зачеркнуть всю историю цивилизации; что и делают адепты неолиберализма, представляя всю Историю как череду злодейств и преступлений.
  
   В свете сказанного мы не можем принять его интерпретацию конфликтов епископата и дворца, связанных с арианской ересью, как якобы принципиального противостояния божественной церкви и безбожного государства. В конфликте архиепископа Милана св. Амвросия и Императрицы Юстины фокус - в ереси, а не во властном соперничестве Церкви и Царства.
   Здесь в дискурсе Рассела сказывается вульгарное понимание церкви как богослужения и храмов, в которых оно совершается. На деле Церковь - это общность граждан Рима в Бозе. Общность эта представляет собой Царство во главе со Христом Иисусом. Институциональная Империя во главе с Императором есть земной феномен и образ этого Царства . Поэтому конфликта между империей и церковью не может быть в принципе. Спор всегда идет только по поводу искажения образа Царства Небесного.
   Если же мы задаемся вопросом, чей голос, папы или императора, был более весом в политических процессах, то это зависело от многих конкретных обстоятельств.
   Как бы то ни было, Бертран полагает, что победу церкви в споре с императрицей Юстиной обеспечила раздача милостыни и большая организованность и рвение сторонников архиепископа Амвросия:
   "Victory of the Church was due partly to alms-giving, partly to organisation...".
   Этот чисто политологический подход Бертран подкрепляет цитатой из английского историка Эдуарда Гиббона, написавшего "Историю упадка и разрушения Римской империи":
   "the feeble sovereign of Italy found himself unable to contend with the favourite of heaven".
  
   Между тем, о "революционной власти" пока что ничего не сказано. Бертрану нужна концепция соперничества религии и государства, чтобы начать рассказывать о ней. И он подводит нас к Новому Времени, характеризуя его оживлением указанного конфликта. Каковому оживлению Новое Время обязано тем, что государство усилилось теперь уже как национальное. Он пишет:
   "Enthusiasm for the State, as a force comparable with religion, revived only with the rise of nationalism in modern times".
   То есть, по мнению Рассела, в Средние Века государство в лице священной империи было ослаблено и побеждено церковью:
   "As against the Christian State, the Church was everywhere victorious in these many contests...".
   То есть, церковь как политический институт доминировала над государством. Потому что христиане, по утверждению Бертрана, задаваясь вопросом, что принадлежит Цезарю, а что Богу (по формуле раздела: богу - богово, а кесарю - кесарево), отвечали, что всё принадлежит Богу; и этот ответ безнадежно ослаблял государство:
   "Which are the things that are Caesar's and which are the things that are God's? To a Christian it is surely natural to say that all things are God's".
   И тут мы вдруг узнаем, что, невзирая на это убеждение, власть церкви исходила не от Бога, а была "революционной властью", по классификации Рассела.
   Читаем:
   "Every successful revolution shakes authority and makes social cohesion more difficult. So it was with the revolution that gave power to the Church...".
   Таким образом, это революция ослабила государство. И больше того, "христианская революция" первого века н.э. стала, оказывается моделью для всех последующих антиэтатистских революций:
   "Not only did it greatly weaken the State, but it set the pattern for subsequent revolutions".
   Что это значит? Ни много, ни мало, но - подведение христианского фундамента под буржуазные революции. Христианство при этом выступает не как религия, но - как необходимая политическая ступень эволюции-истории: ступень с которой начинается эпоха революций; или первая революция в истории человечества.
   Неясно только, что Рассел имеет здесь в виду под "революцией". Иудейское восстание? Оно закончилось уничтожением Иудеи. Если же речь идет о принятии христианства Римом в качестве государственной религии, то это был довольно длительный процесс, весьма далекий от "революции".
   Можем ли мы называть революцией личные поиски покровительства свыше Августом Константином?
   По словам Константина Августа, к нему во сне явился Христос, который повелел начертать на щитах и знаменах своего войска греческие буквы ХР, а на следующий день Константин увидел в небе видение креста и услышал голос, говорящий: "Сим победишь!". И вправду победил Максенция и приписал победу Иисусу Христу.
   После победы над Лицинием в 313 году Константин настоял на принятии им свободы вероисповедания. Миланский эдикт провозглашал веротерпимость: "Свободы в религии стеснять не должно, напротив, нужно предоставить право заботиться о Божественных предметах уму и сердцу каждого, по собственному его произволению".
   Вероятно, именно в Миланском эдикте либеральный ум Рассела усмотрел признаки буржуазной революции. Эта догадка подтверждается следующей его фразой, в которой он приписывает первым христианам буржуазный индивидуализм:
   "the individualism, which had been an important element of Christian teaching in its early days, remained as a dangerous source of both theological and secular rebellion".
   И это он говорит о людях, для которых церковь, или община верных, была превыше всего; которые исповедовали отказ от себя и своего "Я" ради ближнего!
   Из последующего становится ясно, что под "индивидуализмом" он понимает здесь протестантское морализаторское начетничество, позволяющее восставать против Церкви в опоре на собственное прочтение Библии. А место Духа Божьего у него занимает "индивидуальная совесть".
   Он пишет:
   "The individual conscience, when it could not accept the verdict of the Church, was able to find support in the Gospels for a refusal to submit".
   Нет ничего более далекого от первоначального христианства! Зато всё это очень близко Реформации, к рассмотрению которой Рассел и переходит.
  
   II. The Reformation.
  
   Несмотря на изложение Бертраном чисто протестантского взгляда на раннее христианство, мы не можем причислить его к протестантам, поскольку их способ прочтения Книги он характеризует как "теологическую анархию", ослабляющую церковь:
   "From the point of view of power, the Reformation has two aspects that concern us: on the one hand, its theological anarchism weakened the Church...".
   С другой стороны, его позицию нельзя назвать католической, поскольку это не критика протестантизма, но - причинное объяснение усиления власти государства, в рамках концепции политического соперничества церкви и государства:
   "... On the other hand, by weakening the Church the Reformation strengthened the State".
  
   Всё это укладывается только в голове Рассела. Нам же эти сопоставления и противопоставления кажутся беспочвенными. Если мы возьмем реформированную церковь, то у нее вообще нет власти такого рода, какой располагает государство (как, впрочем, и у кафолической). Если же мы обратимся к общественной регулятивной функции, то еще неизвестно, кто больший регулятор - государство или церковь. Также очень трудно измерить и сопоставить авторитет и влияние тех и других, поскольку эти авторитеты и влияния суть разного рода, - особенно с того момента, как государство перестает быть священным.
   Что же до собственно Лютеранской церкви, то, согласно Расселу...
   "... the Lutheran Church never /.../ showed any disloyalty to governments that were not Catholic".
   То есть, лютеранская церковь соперничала не с государством, а с католичеством - что Рассел и подтверждает следующими фразами:
   "The Reformation was chiefly important as the partial destruction of a great international organisation..." (Имеется в виду католическая Церковь).
   И...
   "Luther, in order to succeed against the Church..., was obliged to rely upon the support of secular princes".
   Таким образом, концепция соперничества церкви и государства за власть в данном случае вообще теряет смысл. Что Бертран и подтверждает следующей фразой:
   "The Church, as an independent power, practically ceased to exist in Lutheran countries, and became part of the machinery for preaching submission to the secular government".
   Эта потеря смысла закономерно приводит нас к логически безупречному заключению о том, что о борьбе за власть между церковью и государством можно непротиворечиво говорить только в случае теократической монархии, как то: священной империи, православного царства, султаната, имамата и т.п.
   Эта борьба шла, по мнению Рассела, в Средневековой Европе, наследующей Риму, и закончилась поражением Церкви. В результате в церкви появился феномен, аналогичный "голой власти", - голая функция, представленная в публичном обороте фигурой Викария из Брея:
   "The Vicar of Bray illustrates the defeat of the Church by the State in Protestant countries".
   Речь идет при этом о поражении КАФОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ. Она рухнула вместе с Империей, под напором протестантизма и национального этатизма.
   Это означает, что тезис о победе государства в борьбе с церковью за власть совершенно несостоятелен. Проиграли оба борца; и вместе ушли с исторической сцены. В Новом Времени никто не занял их мест, поскольку их история закончилась.
   Конец одной эпохи и начало новой можно расценивать как "революцию". Однако никакой революции в современном значении слова там не было. Что в таком случае нам делать с заявленной в заголовке "революционной властью": где ее искать?
   Может быть, в "индепендентах", очистивших атеистическое философское ядро протестантства от пережитков католичества в виде пасторства?
   Что сделали индепенденты? Они просто довели до конца начетническую логику протестантизма. Если истина в Книге, и все люди равны пред Богом, то почему пасторы и пресвитеры должны быть "равнее" других? Отныне нет никаких теологических авторитетов: каждый, умеющий читать, сам может прочесть Библию и сделать свои выводы на основе прочитанного. Таким образом, индепенденты провозгласили полную религиозную свободу, или полное отсутствие религии.
   Бертран пишет об этом:
   "The Independents rejected the State and the Church equally as theological authorities, and claimed the right of private judgment, with the corollary of religious toleration".
   Доктрину индепендентов можно рассматривать как карикатурное переиздание Миланского Эдикта Константина Великого, и, значит, кульминацию исторического спектакля "Возрождения".
   С другой стороны, если каждый гражданин является сам для себя абсолютным авторитетом в вопросах веры, то кто может стоять над ним? И здесь приходится вспомнить посыл, который Бертран предпослал своей книге:
   "Every man would like to be God...".
   И, если раньше мы рассматривали это как явную натяжку, то теперь убеждаемся в неслучайности этого принципиального утверждения.
   Итак, теперь лицо, отдельно взятая персона никому не подвластна, поскольку для нее в мире не существует никакого авторитета. И это принципиальное безвластие, или полная свобода личной воли, есть социально-психологическое основание буржуазного индивидуализма. Остается только построить Право в опоре на это основание и - вперед к победе капитализма!
   Закрепление свободы личной воли в Праве вскоре последовало в виде корпуса "Прав Человека".
   Бертран пишет:
   "If each individual had a right to his own theological opinions, had he not, perhaps, other rights as well? Were there not assignable limits to what governments might legitimately do to private citizens? Hence the doctrine of the Rights of Man, carried across the Atlantic by the defeated followers of Cromwell, embodied by Je?erson in the American Constitution".
   За этим последовала Французская революция, к которой Рассел и переходит в своем изложении. Быть может, теперь мы услышим что-либо о "революционной власти"...(?).
  
   III. The French Revolution and Nationalism
  
   В этой части вместо прежней - "церковь-государство" - Бертран предлагает новую историческую биполярность: "права человека-национализм". Он пишет:
   "The Western world, from the Reformation until 1848, was undergoing a continuous upheaval which may be called the Rights-of-Man Revolution. In 1848, this movement began to transform itself into nationalism. /.../ The nationalist aspect of the movement has gradually overpowered the Rights-of-Man aspect, but this latter was at first the more important".
   В отличие от наших дней, когда "Права Человека" служат главным орудием политиканов от либерализма, в те дни, когда Рассел пишет свою книгу - а это первая половина 20-го столетия - "Права Человека" поносимы и оцениваемы как поверхностная риторика века Просвещения.
   Бертран свидетельствует:
   "It is customary in our day to pour scorn on the Rights of Man, as a piece of shallow eighteenth-century rhetoric".
   И далее, сам того не ведая, демонстрирует нам противоречивость понимания свободы лица. Он пишет:
   "A Benthamite, to whom the abstract conception of `rights' is inadmissible, can state the same doctrine in the following terms: `The general happiness is increased if a certain sphere is defined within which each individual is to be free to act as he chooses, without the interference of any external authority.' The administration of justice was also a matter that interested the advocates of the Rights of Man; they held that no man should be deprived of life or liberty without due process of law".
   То есть, Счастье - это когда нет авторитетов; но если меня судят, то суждение должно быть авторитетным. Таким образом, авторитет в обществе одновременно и утверждаем и отвергаем.
   Разумеется, трактовка личной свободы как отсутствие авторитетов является вульгарной, поскольку само понятие Права содержит в себе авторитарность. Иными словами, Право не может быть рацеей, относительно которой соглашаются или разделяются разные умы.
   Разумность как отображение реальности в Праве вторична; первична авторитарность Закона и Суда. Последние же суть ГОСУДАРСТВЕННЫЕ институты.
   Бертран не хочет в это вникнуть и делает популистские заявления, вроде того, что...
   "It is obvious that the doctrine is, in origin and sentiment, anti-governmental".
   Во-первых, доктрина не может быть антиправительственной (anti-governmental): таковым может быть выступление, заявление, акция и т.п. Другое дело, что политическая доктрина как партийная идеология может вдохновлять антиправительственные выступления лиц и групп лиц. Но, с таким же успехом, она может мотивировать и проправительственные (for-governmental) акции общественности.
   Сама по себе доктрина Прав Человека - не за и не против правительства; она, в первую голову, несет социальное РАВЕНСТВО всех членов общества, осмысленное в аспекте правосубъектности и правоспособности лица.
   Это провозглашенное в Доктрине равенство должно на практике политически обеспечиваться и исполняться. Какое политическое устройство может дать требуемое обеспечение? Бертран утверждает, что в самой Доктрине уже заложен политический механизм её воплощения в жизнь. Это - тотальная демократия; в отличие от демократии античной, в которой кроме "демоса" существовали также цари, аристократы, плебс, рабы и священники.
   Бертран пишет:
   "Where governmental decisions are necessary, they should--so the advocate of the Rights of Man contends--be the decisions of a majority or of their representatives, not of an arbitrary and merely traditional authority such as that of kings and priests".
   Противоречиво, однако, думать, что решения традиционной власти могут носить произвольный характер. И очень наивно полагать, будто "представители большинства" не могут быть деспотичными, несправедливыми и так далее.
   На практике мы видим, как различные закулисные околовластные группы манипулируют "большинством" в опоре на психологию так наз. "массового человека". Этот порок "демократии" был хорошо известен уже Античности, поэтому философы - ментально далекие от "человека толпы" - всегда ратовали за власть просвещенного меньшинства над темным большинством.
   Далее Бертран произносит банальность:
   "Individualism has obvious logical and historical relations to Protestantism, which asserted its doctrines in the theological Sphere...";
   думая, что она позволит ему незаметно втиснуть в контекст последующее ложное утверждение:
   "Through Protestantism, there is a connection with early Christianity and with its hostility to the pagan State. There is also a deeper connection with Christianity, owing to its concern with the individual soul".
   Политизация христианства путем приписывания ему "враждебности к языческому государству" демонстрирует атеистическую ментальность автора, - и не более. Также только Расселу известно, что такое "индивидуальная душа" (individual soul). Христианство ничего не знает об этой вещи.
   Таким способом анархический буржуазный индивидуализм возводится исторически к раннему христианству. Место таким натяжкам в какой-нибудь партийной пропаганде, но - не далее....
   Также нелепо утверждать, будто...
   "Kant's principle, that each man is an end in himself, is derived from Christian teaching".
   Христианство - не философия. Не существует никакого христианского "учения", из которого Кант мог бы делать логические выводы.
   На основе цитированных ложных посылов, Рассел строит столь же ложную квази-историческую конструкцию о якобы возрождении первоначального христианского индивидуализма в буржуазном индивидуализме Нового Времени. При этом протестантизму отводится роль повивальной бабки этого нового рождения христианства:
   "In the Catholic Church, a long career of power had somewhat obscured the individualism of early Christianity; but Protestantism, especially in its more extreme forms, revived it, and applied it to the theory of government".
   Свободный бред свободного ума - вот что мы имеем в этом случае.
   Даже если поверить в то, что протестантизм явил собой возрождение первоначального христианства, то приложение этого возрождения к "теории правления" (sic!) выходит за всякие рамки. Мы должны поверить, что первые христиане воскресли в тогах профессоров Оксфорда! Гениально....
  
   Отнесемся к этому как к лирическому отступлению и вернемся собственно к исторически существовавшей "революционной власти". Бертран оценивает ее как неслыханное доселе прямое насилие, или "голую власть", опирающуюся на убежденность в собственной правоте и непогрешимости, транслируемой в массы с помощью революционной пропаганды.
   Бертран пишет:
   "The revolutionary and Napoleonic armies exhibited a combination of the propagandist force of a new creed with naked power on a larger scale than had been seen before in Europe".
   И такая комбинация насилия и пропаганды превратилась, практически, в политическую традицию Нового Времени сущую по сей день, так что Муссолини, Гитлер и Сталин возводятся Расселом к Наполеону и Робеспьеру:
   "...the effect upon the imagination of the Continent has lasted to the present day".
   "A Byronic cult of violence grew up during the years of the Holy Alliance, and gradually moulded men's daily thoughts. All this is traceable to the naked power of Napoleon, and its connection with the emancipating war-cries of the Revolution. Hitler and Mussolini, no less than Stalin, owe their success to Robespierre and Napoleon".
   То есть, революционная власть есть фанатическое сектантское доминирование неразборчивое в средствах, какое мы наблюдаем теперь в террористических мятежных анклавах.
   Так что отличить "голую власть" от "революционной", как признает Бертран, внешне невозможно:
   "The difference between revolutionary and naked power is therefore often less than it seems to be at first sight".
   Отсюда в победе революции так важна психологическая составляющая:
   "Only where the revolutionary faith is strong and widespread, and victory is not too long delayed, can the habit of co-operation survive the shock involved in revolution, and enable the new government to rest upon consent rather than upon mere military force".
   "A government without psychological authority must be a Tyranny".
   Иными словами, достаточно большие массы населения должны стать ментально идентичными, стать сектантами, и тогда "пропагандистская власть" подчинит себе насилие, так что оно превратится в психологически приемлемую и одобряемую расправу с контрреволюционерами.
   Так, например, в практике русской революции 1917 года появилось даже такое понятие как "контрреволюционные народы". При этом имелись в виду горские народы Северного Кавказа.
   После того, как революционная война завершилась победой, революционная Советская Власть утвердилась уже не как "голая", но - как идейная, или ментальная, подкрепляемая коллективными репрессиями против инакомыслящих. Некоторые исследователи говорят в этом случае о "коллективной диктатуре".
   Рассел, с некоторой натяжкой, сравнивает Советскую Власть с властью средневековой католической Церкви:
   "The Soviet Government, when it seized power, reverted to the teaching of the Catholic Church in its great days...".
   Перманентная революция Нового Времени привела, в конечном итоге, к падению либерализма. Либеральная модель 18-го века обнаружила свою несостоятельность в реальности массового индустриального мира. На место либеральной пришла политико-сектантская ментальность. Именно тогда появились постмодернистские умы, которые Бертран характеризует следующим образом:
   "... The modern-minded man holds, that the guilt should be attributed, by means of manufactured evidence, to whatever party he personally dislikes".
   И мы с вами свидетели того, как после "победы в холодной войне" умерший было либерализм возродился к новой жизни уже в виде сектантства, которое в качестве веры исповедует антисоветскую пропаганду периода "холодной войны", и для которого характерна описанная выше сектантская ментальность: "мы всегда безусловно правы; все, кто не с нами, тот против нас; и в борьбе с "неверными" любые методы заранее оправданы".
   В частности, современные террористические группировки, как часть нашего мира, суть как раз воинствующие революционные секты, независимо от того, фанатиками какой идеологии они являются.
   Бертран, однако, пребывает не в нашем, а в своем времени: в эпохе так называемого "тоталитаризма". Будучи либералом по убеждениям, он осознает новую национально-государственную реальность и намерен искать новые пути утверждения индивидуальной свободы в новых политических условиях:
   "The problems of our time, as regards the relation of the individual to the State, are new problems, which Locke and Montesquieu will not enable us to solve. A modern community, if it is to remain happy and prosperous, a sphere for individual initiative, but this sphere must be defined afresh, and safeguarded by new methods".
   Таким образом, Бертран Рассел стоит у истоков так называемого "постмодернизма", или "неолиберализма".
  
  
   ГЛАВА 8
   ECONOMIC POWER
  
   Мы уже убедились выше, что непонимание Расселом сути ВЛАСТИ приводит к различным подменам. Вот и здесь он вновь путает власть и зависимость, когда пишет, что...
   "Economic power, unlike military power, is not primary, but derivative".
   Однако, подчинение в порядке зависимости бытийно иное, нежели подвластность. И в цитированной фразе Бертран говорит не о власти, а о зависимостях разного рода.
   Власть есть ВЛАСТЬ; и она не может быть специально экономической или военной. Лица, состоящие в отношениях власти, могут принимать участие в разных видах человеческой деятельности, однако в том, что касается отношений власти между ними, ничего при этом не меняется.
   Из чего следует, что далее мы вместе с Расселом будем опять заниматься не "властью", но - экономическими обязательствами и зависимостями, которые обеспечены властью к выполнению, но сами во власти никак не участвуют: иное есть коррупция власти.
   С другой стороны, здесь же, Рассел призывает не путать "экономическую власть" с экономикой как фактором причинной концепции истории. Он пишет:
   "It has been customary to accept economic power without analysis, and this has led, in modern times, to an undue emphasis upon economics, as opposed to war and propaganda, in the causal interpretation of history".
   Таким образом, Рассел намекает на то, что за войной и пропагандой стали прозревать экономическую подоплеку, и слишком увлеклись этой логикой.
   Но, посмотрим, что получается у него вследствие отделения власти (power) от причины (cause). Он пишет далее:
   "Apart from the economic power of labour, all other economic power, in its ultimate analysis, consists in being able to decide, by the use of armed force if necessary, who shall be allowed to stand upon a given piece of land and to put things into it and take things from it".
   То есть, власть здесь проистекает из факта обладанию способностью или вещью: Я обладаю способностью к труду, и волен осуществлять эту способность или нет; Я владею землей и решаю вопросы ее использования.
   Мы в этих отношениях не находим власти, но - частичную суверенность лица (физического или юридического) внутри хозяйственных отношений. Эта суверенность либо признается и охраняется правом, либо обеспечивается насилием, как это бывает в "диком поле".
   Бертран сам приводит примеры такой суверенности. Вот один из характерных:
   "The oil of the United States belongs to certain companies because they have a legal title to it, and the armed forces of the United States are prepared to enforce the law".
   Таким образом, нефтяные компании выступают как суверены в части эксплуатации нефтяных полей, и суверенность эта охраняется законом, а закон - армией.
   Существование частичного суверенитета - это не вопрос власти, но - вопрос свободы внутри общественной организации. Организация тем и отличается от механизма, все движения которого строго причинны, что в ней действует свободная воля. Внутри области свободы имярек волен решать ("being able to decide"), и эту возможность решать Бертран называет "властью", производя таким образом подмену предмета.
   Было бы ошибкой также думать, будто власть означает потерю суверенитета лица. Напротив, власть возможна только вместе с суверенитетом. Ведь, только в случае, когда обладающий суверенитетом свободный человек, самостоятельно, вне видимых причин, исполняет мою волю..., - только в этом случае мы можем говорить о ВЛАСТИ. Он, свободный суверен, исполняет мою волю ИЗ УВАЖЕНИЯ ко мне. Именно суверенностью и свободой лица подданность и подвластность отличаются от подчинения и зависимости. Если суверенитет лица утрачен, мы же не можем говорить о власти, но - только о зависимости.
   Бертран ведь сам писал выше, что власть рушится, как только исчезает уважение (Respect) к ней. Когда вместе с уважением исчезает власть, люди начинают тяготиться зависимостями и поднимают восстание.
   В свете сказано теперь о власти, мы еще раз подчеркиваем, что не может быть никакой "экономической власти"; возможна только экономическая активность суверенного лица, которое состоит во властных отношениях с другими лицами как условии существования общества.
   Экономический суверенитет охраняется Правом. Бертран говорит об этом как о лицензии, или "законном титуле на..." (legal title). И тут же утверждает историческое Право Победителя в качестве источника "законного титула":
   "The Indians, to whom the oil regions originally belonged, have no legal title, because they were defeated in war".
   Тем не менее, победа в войне не порождает власти6 она рождает подчинение. Отсюда, что для победителей есть "право", для побежденных - насилие.
   Именно военное насилие и право победителя Бертран считает конечным источником всех "видов экономической власти" (kinds of economic power), в его терминологии. Доказывая это примерами, вроде следующего:
   "The iron ore of Lorraine belongs to the citizens of France or Germany according to which has been victor in the most recent war between those two countries".
   "And so on. /.../ The power of the industrialist is of the same sort...".
   И этот "тот же самый сорт" есть вид зависимости, подкрепляемой насилием.
   Выше мы уже говорили, что кроме зависимостей в экономике существуют обязательства. К ним Рассел и переходит теперь. В качестве иллюстрации он берет денежный заём, или кредит.
   И пишет:
   "Credit is more abstract than other kinds of economic power, but is not essentially different
   Смешно, конечно же, читать об "абстрактной власти". Таковыми, - сиречь, абстрактными, - могут быть только рассуждения о власти.
   По его мнению, обязательство - возникающее в случае взятия кредита - не отличается существенно (is not essentially different) от зависимости на почве владения жизненными ресурсами; такими, скажем, как земля или нефть. Мы полагаем, что отличие достаточно велико.
   В самом деле, когда я занимаю деньги у друга с искренним намерением и желанием вернуть их с вознаграждением за помощь, то я беру на себя, прежде всего, моральное обязательство, которое может подкрепляться юридически, а может оставаться устной сделкой. Независимо от этого, обязательство остается обязательством, или моим добровольным суверенным актов в моих отношениях с другом.
   Да, я связан этим обязательством, то есть завишу от него в своей деятельности, но эта зависимость всё-таки иная. В ней нет потери суверенитета. Я стеснил себя обязательством, ограничил свою свободу, но это я сделал сам, поступая как суверен. И я не завишу от займодателя. Скорее он зависит от меня и моей честности. Его отношение ко мне также иное: он не диктует и не повелевает; он мне ДОВЕРЯЕТ.
   Бертран не видит этого, потому что подходит к займу с точки зрения обладания жизненными ресурсами. И, поскольку речь идет о бумаге, не пригодной даже для подтирки, и потому не являющейся ресурсом, Рассел рассматривает ее как абстрактные знаки ресурса, замещающие в сделке сам ресурс.
   Именно эта абстрактность денег как ресурса и привела его к определению кредита как "абстрактного вида экономической власти".
   Конечно, деньги как абстрактные знаки могут замещать ресурсы в экономическом планировании, однако, в первую голову, деньги - это средство обмена, или торговли. Именно здесь их и нужно рассматривать. Кредит берется для покупки!
   Этот обмен, или торговлю потребительскими ценностями, как условие существования кредита, Бертран описывает следующим образом:
   "... it depends upon the legal right to transfer a surplus of consumable commodities from those who have produced them to others".
   Витиевато, зато "научно"!
   Сделав это утверждение о необходимости права обмена ценностями между лицами, Рассел, тем не менее, не переходит к рассмотрению нормальной работы экономики в условиях свободных доверительных отношений: он рассматривает только ситуацию разрыва, когда имярек предпочитает порвать отношения, но не отдать деньги. И на этот случай в обществе существует принуждение. Именно об институтах принуждения Бертран и пишет, как об ощутимых и познаваемых:
   "In the case of a private person or corporation which borrows money, the obligations can be enforced by law, but in the case of a government the ultimate sanction is the military power of their governments".
   Однако выше, рассматривая революционную ситуацию, он показал, что принуждение не действует, когда люди перестают в свободе поддерживать свои отношения, - и начинаются экономический хаос и гражданская война. Силовое принуждение действует только в отношении единичных лиц, правонарушителей, но не является полноценным средством общественной организации и международных отношений. По последним Рассел сам признает, что...
   "This sanction may fail, as in Russia after the Revolution; when it fails, the borrower simply acquires the property of the lender".
  
   Раздел читаемого нами труда озаглавлен как "Экономическая Власть", но разве государственную власть можно считать экономической? Она, как будто, всегда была авторитетной и военной...? В то же время мы понимаем, что эти сила и авторитет в производящем обществе всегда имеют экономическую сторону и, главное, экономические возможности. Чеканка монеты (в широком смысле слова) - самая популярная экономическая ипостась государства. Вторая такая ипостась - налоги. Так что здесь есть место власти и экономической политике.
   Если же в поисках экономической подвластности обратиться к зависимости наемного работника от собственника средств производства и его места на рынке, то и собственник в свою очередь зависит от работника. Поэтому здесь важно скорее сотрудничество, чем сила.
   Однако, наш Бертран видимо живет в эпоху войн и экономизма одновременно, и делает поверхностные выводы. Он пишет:
   "Thus the economic power of private persons depends upon the decision of their government to employ its armed forces, if necessary, in accordance with a set of rules as to who shall be allowed access to land; while the economic power of governments depends in part upon their armed forces, and in part upon the respect of other governments for treaties and international law".
   Этот пассаж слишком откровенно принадлежит эпохе колониализма, в свете зависимости частной экономической силы от готовности правительства применить силу военную в экономических видах.
   Вот так он описывает колониальное приобретение:
   "...a group of men may, by combination, acquire military power, and, having acquired it, may possess economic power".
   Тут же возникает вопрос: что понимать под экономической властью? Тем более, Бертран оговаривается, что само по себе владение золотом не является экономической властью, даже если золото это приобретено законным путем:
   "A man who possessed gold which he had acquired legally on his own holding could not be said to possess economic power until he had lodged his gold in a bank".
   Таким образом, Рассел утверждает, что власть как общественный институт может существовать только в виде неких учреждений; в данном случае - банка. Если ты положил деньги в банк, ты участвуешь в экономике, и причастен ее власти; если же ты только прячешь золото под матрацем, то ты - вне экономики; в ней нет твоей воли, твоего выбора, и голосования деньгами.
   И далее, объем твоей экономической власти зависит от объема экономических возможностей; и тогда размер твоего счета в банке вполне может служить мерой этих возможностей.
   При этом Бертран утверждает, что за экономической властью государства всегда прячется его военная сила:
   "But whatever the economic rules made by the State may be, military power in the background is essential to their enforcement".
   Наверное, так, но всё же одной военной силы далеко недостаточно для того, чтобы экономическая власть существовала как составляющая повседневного быта; и циничные "истины" суть еще не истины в последней инстанции.
   Как будто услышав нас, Бертран тут же вспоминает, что колониальное общество это еще и "чистая публика", и присоединяет к военной силе "общественное мнение":
   "This part of the Law, like every other, is only effective when it is supported by public opinion".
   И переходит затем к собственно "власти денег", замечая, что экономическая власть способна быстро обособляться. Он пишет:
   "Economic power within a State, although ultimately derived from law and public opinion, easily acquires certain independence".
   И далее перечисляет "рычаги" этой властной "независимости":
   It can influence law by corruption and public opinion by propaganda. It can put politicians under obligations which interfere with their freedom. It can threaten to cause a financial crisis".
   И, тем не менее, в капиталистической "демократии" власть экономических организаций - будь то плутократия или профсоюзы - ограничена устойчивым общественным мнением; как полагает Рассел, который пишет далее:
   "Thus the power of economic organisations to influence political decisions in a democracy is limited by public opinion, which, on many important issues, refuses to be swayed even by very intensive propaganda".
   Далее он отмечает, что в современном обществе финансовые воротилы сильнее землевладельцев, - против того, что было при феодализме:
   "... where industrialism has developed, credit has become stronger than nominal ownership of land. Landowners borrow, wisely or unwisely, and in doing so become dependent upon the banks".
   Всё это достаточно банально: нельзя сказать, что Бертран открывает нам глаза на власть капитала.... И он не останавливается на этом "открывании", но переходит к апологетике и заявляет, что в современных крупных корпорациях собственность и власть отнюдь не непременно объединены:
   "In a modern large corporation, ownership and power are by no means necessarily combined".
   Собственность "разбегается по рукам", а власть, напротив, концентрируется в руках немногих, так что, например...
   "...two thousand individuals control half the industry of the United States".
   По мнению Берла и Минса ("The Modern Corporation and Private Property", by Berle and Means. 1932),
   "The concentration of power in these vast economic organisations is analogous--so they argue--to that in the mediaeval Church or in the National State".
   И поэтому они рассматривают...
   "... the modern executive as analogous to the kings and Popes of former times".
   "In every developed country, the bulk of economic power belongs to a small body of individuals. Sometimes these men are private capitalists, as in America, France, and Great Britain; sometimes they are politicians, as in Germany, Italy and Russia".
   В логике эволюционной концепции Бытия, предложенной его дедушкой Чарльзом, Рассел полагает, что срастание политической и экономической власти являет собой более позднюю ступень общественного развития, нежели их разделение. Он пишет:
   "A system in which economic and political power have coalesced is at a later stage of development than one in which they are separate".
   Раньше это казалось нам очень "научным" - именно потому, что как будто подкреплялось Теорией Эволюции Дарвина.
   Невзирая на столь явную ученость в наших совместных с Бертраном исканиях, много знаний о власти мы не приобрели. Бертран сам замечает, что...
   "The tendency for economic power to become concentrated in few hands is a commonplace, but this tendency applies to power in general, not only to economic power".
   Последнее ещё раз демонстрирует нам, что нет никакой специально экономической власти: есть экономические зависимости и рычаги влияния. А, поскольку общество вообще есть продукт искусственный, то у любых зависимостей и рычагов есть в обществе экономическое измерение. Однако, зависимость и власть суть вещи разные: притом, как мне кажется, разные принципиально.
   Отсюда, ВЛАСТЬ - это ВЛАСТЬ; а Экономика - это Экономика. Использование имяреком власти, которой он обладает, в видах экономической выгоды чревато утратой власти, но не изменяет её природы...; которая есть ОТЦОВСТВО - СЫНОВСТВО.
   Непонимание природы власти приводит к тому, что Бертран придумывает различные якобы существующие виды власти и обсуждает их соотношение в истории. Так, он пишет:
   "There are a number of instances of States which have acquired military power because of their economic strength".
   Однако,
   "...the military and economic power of the Prophet and his family was derived from propaganda; so was the power and wealth of the Church in the West".
   Последнее вынуждает заметить, что, если мы называем Магомета "Пророком", то мы признаем мистический характер его власти над людьми. С этим признанием плохо совмещаются позитивные теории мистических явлений и приравнивание Пророчества и Чудес церкви к пропаганде.
   В быту мы можем говорить (и говорим) о военных властях, о власти духовенства, об экономической мощи, и т.п. При этом ясно, что мы обсуждаем различные отрасли управления и организации. Все они действуют в присутствии Власти, и не мыслятся в безвластии - это правда; но они не суть ВЛАСТЬ.
   Из прочитанного ясно, что Рассел обсуждает здесь управления, зависимости и влияния, но не власть. А чтобы начать говорить именно о ВЛАСТИ, ему не хватает духовной перспективы. Именно: он смотрит на "власть" слишком политически - в духе новейшего позитивизма, - не находя возможным для себя обратиться к её религиозным основаниям.
   Если бы он видел в обществе форму Бытия Божия, а не эволюционное приспособление вида Homo Sapience, тогда всё выглядело бы несколько иначе.
   Теперь же Бертран не может предложить ничего, кроме поверхностных наблюдений и очевидных констатаций, вроде того, что...
   "The important form of economic power, in international relations, is now the possession of raw materials and food; and the most important raw materials are those required in war. Thus military and economic power have become scarcely distinguishable".
   И...
   "Economic and military power have never, in the past, been so closely interconnected as they are at present".
   И на этом этапе семантически весьма обширное слово "power" нам остается переводить только как МОЩЬ или МОГУЩЕСТВО. Тогда осмысленными становятся и следующие предложения:
   "The part played by propaganda in national power has increased with the spread of education".
   Пропаганда создает мотивацию у граждан к определенному типу восхваляемого поведения:
   "A nation cannot succeed in modern war unless most people are willing to suffer hardship and many people are willing to die. In order to produce this willingness, the rulers have to persuade their subjects that the war is about something important--so important, in fact, as to be worthy of martyrdom".
   Таким образом, речь идет о государственном управлении и его специфических "технологиях сознания".
   Бертран делает вид, что он этого еще не знает, и как "получает" государство в виде неизбежного логического заключения:
   "There is, in fact, a general tendency towards the combination of all forms of power in a single organisation, which must necessarily be the State".
   Так формируется иллюзия общественной науки. Мы этому свидетели.
  
   Нужно учитывать также, что данная глава, например, пишется Расселом в период Гражданской Войны в Испании 1936 года и, соответственно, в преддверии Большой Войны в Европе. Отсюда можно понять то, как Рассел суммирует данную главу, озаглавленную "Экономическая мощь". Он пишет:
   "To sum up what has been said in this chapter: the economic power of a military unit (which may be composed of several independent States) depends upon (a) its capacity to defend its own territory, (b) its ability to threaten the territory of others, (c) its possession of raw materials, food, and industrial skill, (d) its power of supplying goods and services needed by other military units. In all this, military and economic factors are inextricably mingled...".
   В свете перманентной войны последнее "смешение" выглядит характерным. Бертран, по-видимому, хочет сказать, что в настоящее время военная сила является фактором экономического анализа, а военные действия, как и их мотивы, должны оцениваться также и экономически. И это в целом - политический анализ.
   Бертран признает это и утверждает, что чисто экономическая наука попросту невозможна. Нет чистой экономики и чисто экономического могущества. Есть могущество политическое, имеющее идеологический, военный, экономический аспекты, которое он обозначает словом POWER. Вот эта-то "POWER" и должна быть предметом изучения.
   Он суммирует:
   "Thus the actual degree of economic power possessed by an individual or group depends upon military strength and influence through propaganda quite as much as upon the factors usually considered in economics. Economics as a separate science is unrealistic, and misleading if taken as a guide in practice. It is one element--a very important element, it is true--in a wider study, the science of power".
   И это суммирование дается ему тем легче, что все указанные им аспекты "власти" представлены в английском языке оттенками смысла слова POWER. Он как позитивный ученый исключает из этого набора только "силы сверхъестественные". Так что проводимый им анализ можно считать в основе своей этимологическим.
  
  
   ГЛАВА 9
   POWER OVER OPINION
   В уже усвоенной нами стилистике Рассела, на русский язык мы переводим этот заголовок как "господство над общественным мнением".
   Выше Рассел уже заметил, что для того, чтобы молодому солдату добровольно принять смерть на поле брани, у него в уме должны существовать определенные мнения об известных вещах, которые формируются в "массах" пропагандой.
   Как говорят знающие дрессировщики, "собаку непременно нужно хвалить", если вы желаете её преданности вам.
   Здесь Бертран уже недвусмысленно ставит "господство над мнением" или "господство мнения" на первое место в ряду других господств, что вполне отвечает концепции человека как существа РАЗУМНОГО по-преимуществу.
   Бертран пишет:
   "It is easy to make out a case for the view that opinion is omnipotent, and that all other forms of power are derived from it. Armies are useless unless the soldiers believe in the cause for which they are fighting, or, in the case of mercenaries, have confidence in the ability of their commander to lead them to victory. Law is impotent unless it is generally respected. /.../ Religious opinion has often proved itself more powerful than the State".
   "On such grounds it might be said that opinion is the ultimate power in social a?airs".
   Почему бы не сказать больше: а именно, что вне "мнений" вообще нет никаких social a?airs?! Стоит сказать, и тут же вся эта "мудрость" обращается лишь видимостью таковой.
   Также достаточно допустить, что общество является интегральным предметом, в котором все выделяемые компоненты пребывают в постоянном взаимодействии, и тогда отпадает необходимость в переборе бесчисленных "однако", вроде следующего ...
   "But this would be only a half-truth, since it ignores the forces which cause opinion. While it is true that opinion is an essential element in military force, it is equally true that military force may generate opinion".
   На это хочется заметить, что анализировать общество путем выявления или установления порождающих зависимостей - дело неблагодарное, если речь не идет о родителях и детях.
   Достаточно тривиальным является также наблюдение, что "общественное мнение" есть в основе своей скорее распространенное верование, нежели рациональное осмысление:
   "It is traditional to regard opinion as due to mental causes, but this is only true of the immediate causes: in the background, there is usually force in the service of some creed".
   Вслед за этим мы читаем о силе Разума, об авторитете Науки, в чем-то подобном влиянию Ареопага в древности. Затем - о мощи рекламы и пропаганды; и т.д.
   Возникает вопрос: а что мы здесь вообще изучаем? Судя по тексту, Рассел здесь рассматривает общество в аспекте управления волей, составляющих его граждан. Слово "граждан" здесь выбрано не случайно - это именно городское общество, по преимуществу; или ЦИВИЛИЗАЦИЯ. Гражданин - это вольный человек, свободно объединяющийся с другими для совместного проживания в определенном месте. Рассел берет это за основу и как будто пытается ответить на вопрос: как из вольных имяреков образуется такая интегральная динамичная вещь как буржуазное общество?
   Очевидно, что для этого всякая единичная вольность должна оформиться в содержательную скоординированную с другими ВОЛЮ.
   Разумная воля в принципе уже такова, поскольку разум сопряжен с речью, а речь с общением. Отсюда и получаем диалектику ВОЛИ и МНЕНИЯ. Использование этой диалектики в городских технологиях власти и влияния как раз и приводит к заголовкам, вроде использованного Бертраном для этой главы: POWER OVER OPINION, или ВЛАСТЬ НАД МНЕНИЕМ. Можно перевести это и как "власть через мнение", или "посредством мнения", если вспомнить, что не мнение является субъектом власти, но - тот имярек, который этим мнением обладает...; или кем владеет данное мнение в качестве общественного стандарта, имеющего влияние на его волю, как существа СОЦИАЛЬНОГО, по преимуществу.
   Относясь к читаемому нами теперь тексту, можем заметить (в качестве примера!), что, рассказывая нам о власти мнения, Бертран знакомит нас с мнением, которое им теперь владеет. Неизвестно, насколько оно сформировано им самим, и насколько оно принадлежит тем группам, внутри которых Бертран преимущественно обращается и практикует свои диалоги. Содержательно, это популярная образованность. В то время, когда Рассел писал свой труд (30-е годы ХХ-го столетия) наиболее популярна была психология. Соответственно, популярный психологический подход господствует и в его описании технологии "власти над мнением".
   Характерно в этом отношении представление им механизма власти рекламы. Он пишет, в частности:
   "The power of advertisement comes under the same head. It is pleasant to believe in so-and-so's pills, since it gives you hope of better health; it is possible to believe in them, if you find their excellence very frequently and emphatically asserted. Non-rational propaganda like the rational sort, must appeal to existing desires, but it substitutes iteration for the appeal to fact".
   Будучи атеистом Новейшего Времени, Бертран находит психологическое объяснение и для феномена религиозной веры:
   "I come now to another form of un-forceful persuasion, namely that of the founders of religions. Here the process, reduced to its bare formula, is this: if a certain proposition is true, I shall be able to realize my desires; therefore I wish this proposition to be true; therefore /.../ I believe it to be true. Orthodoxy and a virtuous life, I am told, will enable me to go to heaven when I die; there is pleasure in believing this, and therefore I shall probably believe it if it is forcibly presented to me. The cause of belief, here, is /.../ the pleasant feelings derived from belief".
   Власть Разума (в лице науки и ученых мужей) Бертран считает ограниченной, в силу того, что воля человека не является исключительно рациональной:
   "...since Reason alone cannot determine the ends of life".
   В частности, апелляцией к разуму вам не удастся побороть глубоко укорененные предрассудки:
   ".. you will fail equally if you attack deep-seated prejudices while your argument is still open to question, or is so difficult that only men of science can see its force".
   То есть, эпоха Просвещения себя изжила. Мы живем в век науки и технологии: в частности, технологии управления. Эти технологии под именем "власти" суть подлинный предмет квази-исследования, предпринятого Расселом на этих страницах. И он говорит далее об искусстве манипулирования волей рядового гражданина со стороны основных общественных институтов, включая Церковь.
   Так он пишет:
   "Official propaganda has old and new forms. The Church has a technique which is in many ways admirable, but was developed before the days of printing, and is therefore less effective than it used to be. The State had employed certain methods for many centuries.... /.../ But these are far less potent than the more modern methods: education, the press, the cinema, the radio, etc".
   Ну, и делает тривиальные заключения, вроде того, что...
   "Propaganda is only successful when it is in harmony with something in the patient: his desire for an immortal soul, for health, for the greatness of his nation, or what not".
  
   Главный политический выбор Нового Времени - "ДЕМОКРАТИЮ"; которую мы получили как бы в результате Возрождения классической древности, или античности, Бертран также рассматривает в ключе популярных технологий манипулирования средним горожанином. Он пишет:
   "One of the advantages of democracy, from the governmental point of view, is that it makes the average citizen easier to deceive, since he regards the government as his government".
   Однако, правительство, якобы назначенное им, - отнюдь не его! И Бертран это понимает, - чем и вызвано подчеркивание им буржуазно-демократической иллюзии. На деле, европейское Возрождение и Просвещение написавшее на знаменах лозунг народоправства, не имеет ничего общего с классической демократией, или республикой.
   Что здесь действительно есть от античности, так это откровенный политический кинизм, которого держится Бертран. Мы, впрочем, находим этот кинизм полезным для современности, - нельзя же, в самом деле, быть столь наивным, чтобы верить в существование НАРОДА и НАРОДОПРАВСТВА в современной политической жизни!
   Оставляя в стороне тему обмана, мы должны признать, что основные политические тела современного общества формируются и перманентно возобновляются через формирование мировосприятия, миропредставление и - через это - воли рядового гражданина. Главная технология этого формирования есть ПРОПАГАНДА. О ней Рассел и пишет далее:
   "Systematic propaganda, on a large scale, is at present, in democratic countries, divided between the Churches, business advertisers, political parties, the plutocracy, and the State".
   Пропаганда эта может быть авторитетной - как исходящая от авторитетной инстанции: Церкви или Государства, например; а может маскироваться под незаинтересованное "объективное" информирование о деле, в котором сам информируемый гражданин якобы выступает полновластным судьей, собирающим свидетельство очевидцев. Именно модель суда положена в основу современных средств массовой информации и пропаганды. И, как институт представительства, по выше цитированному замечанию Рассела, содержит в себе момент обмана и самообмана, так институт пропаганды несет момент соблазна, сопряженный с ролью и статусом якобы судьи.
   Ясно, однако, что истинная Власть не может основываться на иллюзии или обмане. На них может базироваться циничное манипулирование, но - не власть! Не случайно у Рассела мы видим в одном ряду государство, церковь, политиков, рекламодателей, олигархов, etc. - они все уравнены манипулированием.
   Вместе с тем, Государство и Церковь все-таки выделены заглавными буквами в этом ряду. Почему? Потому что их сила - не в технологиях управления только, но - в подлинном авторитете Государей: Царя Небесного, стоящего за авторитетом Церкви; и Царя земного, угадываемого за столпами Государства.
   Только эти государи имеют ВЛАСТЬ. И наше отношение к НИМ есть свободовольное отношение подвластности.
   Описываемое Расселом манипулировании е через формирования нужных мнений о делах и событиях - не есть подлинная власть. Это подмена: подмена бытийная; то есть ложь существования. Она, т.е. ложь, была бы невозможна, если бы не было ИСТИНЫ, которую она изображает.
   Рассел описывает ЛОЖЬ на этих страницах; и даже обозначает её как "ложь", но при этом ни словом не обмолвился об ИСТИНЕ. У него ЕЁ попросту нет; ибо "обман" о котором он говорит, не является у него бытийным (экзистенциальным). Это не НЕБЫТИЕ: нет, обман у него и есть бытие. Лжём - тем и живём! Всё имеет свое прагматическое оправдание, как будто резоны способны сделать нечто сущим. Оно существует в уме, и этого достаточно....
   Как, например...
   "The effect of organisation and unification, in the matter of propaganda as in other matters, is to delay revolution...".
   Или, у тех же революционеров:
   "The only thing that will not be denied will be the importance of immediately establishing some orthodoxy, since this will be considered necessary for victory".
   Между тем ИСТИНА присутствует, и Рассел даже отмечает ЕЁ заглавными буквами в именах "Церкви" и "Государства". И эта ИСТИНА есть моё почтение к Царю Небесному в первом случае, и к Царю земному во втором. Но для Бертрана такие истины, видимо, под запретом, так как он даже не пытается приподнять Завесу.
  
   На этом Рассел заканчивает рассмотрение "власти мнения", или "власти над мнением" (что нелегко различить); и переходит к ВЛАСТИ ВЕРОВАНИЙ. И мы вслед за ним....
  
  
   ГЛАВА 10
   CREEDS AS SOURCES OF POWER
  
   Заголовок красноречив: ВЕРЫ КАК ИСТОЧНИКИ ВЛАСТИ. Кинизм уже самой формулы очевиден. Тот или те, кто управляют людьми на основе веры (верования, религии), сами НЕ ВЕРЯТ!
   Вообще Религия - это Отношения человека с Богом; а в данном контексте Рассела - это некий дефект личности, который можно и нужно использовать в целях управления или манипулирования.
   Феномена собственно ВЕРЫ вообще нет в поле зрения Бертрана. Есть некая психопатология, именуемая "фанатизмом". Он пишет:
   "A fanatical creed, held by all the members of a community, often greatly increases its power...".
   То есть, речь идет о возможности образования некоей доминирующей в коммунионе группы, чье доминирование получает энергию из фанатической веры (fanatical creed). И это замечание тут же вызывает вопрос: откуда черпается сила; из фанатизма или из веры?
   Вопрос, могущий явиться только в Новое Время; время ученого атеизма естествоиспытателей. Это у них слово "фанатичный" стало означать исключительно "исступленный". Первоначально "фанатичный" означало "священный" и поэтому словосочетание "фанатичная вера" могло казаться избыточным. А какой еще может быть вера, как не священной?!
   Теперь, однако, речь не идет о ВЕРЕ: Бертран говорит здесь о политике; а именно, о "нации соединенных фанатиков" (a nation of united fanatics) как новой альтернативе "демократии" в XX-м веке.
   Бертран находит важным изучение влияния фанатических групп на политическую власть, поскольку в сравнении с XIX-м веком, западное общество заболело фанатизмом:
   "As fanatical creeds are much more in the fashion than they were during the nineteenth century, the question of their effect on power is one of great practical importance".
   И под словом "power" мы должны понимать здесь именно политическую власть в как бы "демократическом" обществе Нового Времени.
   Свой исторический экскурс в эпоху политического фанатизма Бертран начинает с Ислама. Он пишет:
   "The classic example of power through fanaticism is the rise of Islam".
   Фанатизм здесь рассматривается как форма коллективного безумия, специально культивируемого психического расстройства. Поскольку Ислам является арабским изводом христианства, то мы задаемся вопросом: Духовность отрицается только за Исламом или вообще, как таковая? Если ДА, то сила Веры, или Вера как источник личной силы, едва ли будут раскрыты.
   Слово "фанатизм" в словоупотреблении Рассела несет негативную окраску; нравственное порицание. Силы фанатизма суть злые силы. Через фанатизм эта оценка переносится на веру. У Бертрана это не вызывает дискомфорта. Он вообще АТЕИСТ. И религия для него - это форма невежества. А невежество есть непременное условие фанатизма, ибо "просвещенный человек" не может впадать в "священное безумие".
   Возвращаясь к Исламу и Магомету, читаем:
   "Undoubtedly, the religion founded by the Prophet was an essential element in the success of his nation".
   "Fanaticism, while Mohammed lived, and for a few years after his death, united the Arab nation, gave it confidence in battle, and promoted courage by the promise of Paradise to those who fell fighting the infidel".
   Приходится возразить, что фанатизм - это качество отдельно взятой личности; и он не может "объединять арабскую нацию", - как пишет Бертран. По признаку "фанатизма" объединяет арабов времен Магомета сам Бертран. Однако, будучи честным, он может объединить их по этому признаку только в фанатичную толпу, но никак не в нацию. Нацию образует культура: и, в частности культура политическая. Последняя включает в себя идеологию.
   Именно религиозную идеологию подарил Магомет арабам. На основе этой идеологии оказалось возможным создать политическую систему, ставшую основанием государства - халифата. И Бертран прямо говорит, что...
   "Undoubtedly, the religion founded by the Prophet was an essential element in the success of his nation".
   В общем, с этим все согласны. Дело за малым - раскрыть конкретное содержание слов "существенный элемент" здесь.
   Уместно, пожалуй, вернуться к заголовку "ВЕРЫ КАК ИСТОЧНИКИ ВЛАСТИ" и отметить, с учетом сказанного, что ВЕРА как таковая не может непосредственно служить источником политической власти, - а именно о ней и говорит Бертран, как мы могли убедиться. Но ВЕРА может быть источником идеологии - прежде всего нравственной, а за ней и политической, в виде всеобщей, или универсальной нравственности. Таким образом, ИДЕОЛОГИЯ - это обязательная ступень рассмотрения; ее нельзя миновать, как это делает Рассел, переходя сразу же к "фанатизму" (Fanaticism).
   Тот феномен, который Рассел называет "фанатизмом арабов" создает фанатическая приверженность отдельных личностей, могущих объединяться в спонтанные коллективы, политической идеологии халифата. Совершенно ясно, что это - вторичный феномен. В связи со сказанным, очевидна также небрежность дискурса Бертрана Рассела.
   Презирает ли он своих читателей, или сам малообразован? - мы не знаем. Во всяком случае, его имя на слуху: он - лауреат Нобелевской Премии; чем и обусловлено наше внимание к нему.
  
   Справедливости ради мы должны отметить, что Бертран, хотя и ставит "фанатизм" на первое место, всё же не ограничивается им в своих объяснениях, но упоминает и другие причины успеха арабов в их завоеваниях. Правда, причины отрицательные и внешние самим арабам - такие, как ослабление Византии и Персии.... Он пишет:
   "But although fanaticism inspired the first attempts of the Arabs, it was to other causes that they owed their prolonged career of victory. The Byzantine and Persian Empires were both weakened by long and indecisive wars; and Roman armies, at all times, were weak and against cavalry...".
   Более того, дальше обнаруживается, что арабский халифат Омейядов обязан своим процветанием отнюдь не фанатизму, но, напротив, - веротерпимости и толерантности. В фанатизме же повинно средневековое христианство с его исчадием Святой Инквизицией - настоящий противник Бертрана.
   Читаем:
   "Very soon--sooner than in the beginning of any other great religion--fanaticism was dethroned from the government".
   "From that moment onwards, for a long time, the Caliphate was distinguished by free-thinking latitudinarianism, while the Christians remained fanatical. From the first, the Mohammedans showed themselves tolerant in their dealings with conquered Christians, and to this toleration--which was in strong contrast to the persecuting zeal of the Catholic Church--the ease of their conquest and the stability of their Empire were mainly due".
   Таким образом, мы видим, что на деле Бертран хочет посеять сомнение в политической силе фанатизма, и готов, скорее, приписать мощь арабского Халифата веротерпимости. И следующий его пример подтверждает наше мнение.
   Он пишет:
   "Another case of the apparent success of fanaticism is the victory of the Independents under Cromwell. But it may be questioned how much fanaticism had to do with Cromwell's achievements".
   И далее:
   "...the history of the French Revolution is analogous to that of the Commonwealth in England: fanaticism, victory, despotism, collapse, and reaction. Even in these two most favourable instances, the success of the fanatics was short-lived".
   "The cases in which fanaticism has brought nothing but disaster are much more numerous than those in which it has brought even temporary success".
   И в самом деле, трудно ожидать чего-то иного, чем политическая катастрофа, от массового умопомешательства или коллективной истерии, к которым близок "фанатизм" как публичное исступление на почве идейной самоидентификации.
   Что хочет сказать нам Бертран? Что "вера" (creed) не может быть надежным источником политической власти? Она и не должна быть таковым впрямую. И политическое развитие Нового Времени, пришедшее к принципу разделения церкви и государства, подтвердило это. Вера - источник не власти, но - нравственного здоровья общества. Без последнего не может быть успешным Право, а вслед за ним и Государство.
   Разумеется, Бертран не занимается историей, когда приводит исторические примеры; его занимает современность - идеологические диктатуры Новейшего Времени. Он пишет:
   "...there is now a widespread belief that doctrinal uniformity is essential to national strength. This view is held and acted upon, with the utmost rigour, in Germany and Russia...".
   Разумеется, это ошибочное утверждение. Так могут думать циничные аналитики, сидящие за океаном, в своих кабинетах, вдали от европейских революций. Идеологическая диктатура основывается не на циничном политическом прагматизме, решающем задачу обретения "национальной силы", а на окончательной борьбе с "мировым злом", которое обнаруживает себя в идеологической сфере. Именно "Вселенская Правда" единственно правильного политического учения придает решимость адептам Нового Мира в борьбе с реакционерами, эгоистами, невеждами и прочими "врагами" Добра.
   Очень странно слышать от Рассела, современника Коммунистического Интернационала, что широко распространена не Вера во всеобщее равенство, братство, и социальную справедливость, а в какой-то "доктринальный униформизм" (doctrinal uniformity) ради национальной силы.
   Впрочем, ниже Бертран обнаруживает, что он сам руководится вовсе не прагматизмом, но - участвует в идеологической баталии, когда задается риторическим вопросом:
   "The question I am asking is not the broad one: should freedom of thought be encouraged, or at least tolerated? I am asking a narrower question: To what extent is a uniform creed, whether spontaneous or imposed by authority, a source of power? And to what extent, on the other hand, is freedom of thought a source of power?"
   Из этого ясно, что попытки якобы трезвого социологического анализа, которые он здесь предпринимает, суть, на деле, предложение "социальной науки" в качестве альтернативной идеологии. При этом он тешит себя иллюзией, будто стремление познать сравнительные пределы конформизма и свободомыслия может соперничать со стремлением людей ко всеобщему счастью.
   Фактически он выражает претензии на власть новой социальной группы - ученых; занятых в таком политэкономическом и культурном институте как НАУКА.
   Мы с вами, пережившие XX-й век, уже имели возможность убедиться, насколько опасными для мира могут быть ученые в их влиянии на политическую власть. Их бесстрастная "объективность" превращает их, фактически, в "сверхчеловеков", отчего политические рецепты ученых становятся антигуманными.
   Антигуманность просвечивает уже в приведенных выше пассажах Рассела. Ему даже не приходит в голову, что вера или свобода человека суть ценности сами по себе, а не в качестве источников власти, и что оценивать веру и свободу с этой стороны просто недопустимо....
   Предположим мы, ученые социологи, изучили и узнали силу "доктринального униформизма", или "фанатизма". Теперь, основываясь на этом знании, мы можем предложить политикам прагматически его использовать. То же касается "свободомыслия - давайте будем допускать его в тех пределах, в которых оно обеспечивает нам политическую силу..., etc.
   Вам это ничего не напоминает?! Что до вашего покорного слуги, то я усматриваю в этом ученом отстраненном политическом прагматизме современную политику так называемого "Запада", возглавляемого США, в части использования ими, с одной стороны, борцов за "свободу" и "демократию", а с другой - вооруженных банд религиозных фанатиков; или отстаивание "прав человека" там, где это выгодно, и циничное попрание человеческого достоинства тех, кому в таковом отказано по произвольным признакам.
   Вот что предлагает нам Бертран, - хочет он того или нет. И мы должны признать в нем основоположника современного "западного" политического самосознания.
   В следующих словах он фактически формулирует принцип современной информационной политики:
   "Only the government, the military chiefs, and their technical staffs need know the facts; among all others, blind confidence and blind obedience are what is most to be desired.
   Он говорит и много чего еще.... Рассуждения его в целом результируются в некой логической картине, в которую он верит как в зеркало реальности, которую он якобы ПОНИМАЕТ; то есть может ориентироваться в ней, как в знакомой местности. Эта вера основана на представлении о возможности научной истины, отвечающей разом и фактам, и интеллекту. Именно это представление лежит в основании такой странной конструкции как "вера, отвечающая фактам" и "вера, расходящаяся с реальностью". Эта конструкция просвечивает в следующей его сентенции:
   "To arrive at the truth in this matter, it is necessary to find a compromise between two opposite truisms. The first of these is: men who agree in their beliefs can cooperate more wholeheartedly than men who disagree. The second is: men whose beliefs are in accordance with fact are more likely to succeed than men whose beliefs are mistaken".
   Мы не будем с этим спорить. Как бы то ни было, главное, что ему кажется, будто возможна научная истина относительно общества, как основание для жизни в обществе; будто можно через ученое знание овладеть общественной реальностью, подобно естествоиспытателю, овладевающему физической реальностью. Но люди - не микробы; и мир - не лаборатория!
   Тем более смешно надеяться на отстраненное внешнее ученое понимание ВЕРЫ. достигнуто им понимание Рассел суммирует в следующих словах:
   "To sum up: a creed or sentiment of some kind is essential to social cohesion, but if it is to be a source of strength it must be genuinely and deeply felt by the great majority of the population, including a considerable percentage of those upon whom technical efficiency depends".
   Выше он эти "истины" называет "трюизмами". Что ж, так и есть!
   Характерно, что "вера" (creed) здесь объединена с "чувством" (sentiment). Мы знаем, что вера требует господства над чувствами и предоставляет силу воли для такого господства. Однако, Рассел объединяет веру с чувствами не по модели господства, но - по признаку ИРРАЦИОНАЛЬНОСТИ!
   То есть, рассматривает "чувство" и "веру" как иррациональные цементы, сплачивающие человеческий коллектив; отличая это сплочение (cohesion) от разумного сознательного союза, который можно именовать "общим делом" или "интеллектуальной солидарностью".
   Мы вынуждены рассматривать прочитанное как свидетельство полного непонимания Бертраном предмета, который он взялся рассматривать: а именно, ВЕРЫ; и характеризовать заявленный им "новый социальный анализ" как очень поверхностный.
   Фактически он говорит не о "ВЕРЕ" в исторически известном и ныне живом смысле слова, а о неких новых проявлениях массового общества, обусловленных возможностями массовой пропаганды. Именно, - о фанатических толпах, чья "фанатическая вера" (fanatical creed) вдохновляется (inspires) методами пропаганды, используемыми для создания коллективного возбуждения или волнения (methods of propaganda have been used to produce excitement).
   Мы, как люди "верующие" в традиционном смысле слова, должны отмежеваться от подобных вещей и заявить, что акты самосуда, волнения и беспорядки на религиозной почве принадлежат не религии, как таковой, а цивилизации (сиречь, городской жизни). Пожалуй, лучше всего сказанное нами могут иллюстрировать обращенные к Пилату крики граждан Иерусалима на площади перед Преторием: "Распни его! Распни его!!".
   Подытоживая вместе с Расселом, можно утверждать, что различные верования, идеологии и мифы всегда присутствуют в общественной ментальной сфере и способны приводить к возникновению групп, сект и партий. Однако власть верования (the power of creeds) над обществом в целом, по мнению Рассела, не может быть долговременной, ибо...
   "The ultimate limit to the power of creeds is set by boredom, weariness, and love of ease".
   Поэтому в борьбе партий, претендующих на Истину и - через это - на господство, не побеждает ни одна:
   "...the final victory will go to neither, but to those who shrug their shoulders and say, like Candide: `cela est bien dit, mais il faut cultiver notre jardin'".
   Мы могли бы говорить о политико-исторических и общественных феноменах, о которых упоминает здесь Бертран, как о "печатях Духа" на душе общества, если бы реалии Духа не находились за пределами умозрений Бертрана. Но, коль скоро дело обстоит именно так, мы не можем....
   На этом закончена Глава 10, и мы переходим к....
  
  
   ГЛАВА 11
   THE BIOLOGY OF ORGANISATIONS
  
   Эту главу Бертран начинает с весьма показательного перечисления "источников власти", которые мы, - по его мнению, - к э тому моменту (hitherto) уже рассмотрели. Он пишет:
   "We have been considering hitherto the sentiments which are the most important psychological sources of power: tradition, especially in the form of respect for priests and kings; fear and personal ambition, which are the sources of naked power; the substitution of a new creed for an old one, which is the source of revolutionary power; and the interactions between creeds and other sources of power".
   Что собой представляет этот список? В данном контексте мы вправе понимать его как некую вульгарную, или популярную аналитику личной воли имярека. Очевидно, понимая природу этих компонентов, или составляющих воли, можно через них влиять на волю имярека, формировать ее внешними воздействиями. Это формирование - успешное или нет - видимо, и называется здесь "властью". И если я, предположим, воздействую на волю ближнего через формирование его мнения или отношения к- (sentiments), то это мнение или отношение и есть "источник моей власти" (source of power), по Расселу.
   Такова психологическая основа власти (psychological sources of power). Однако, если рассматривать не мою персональную власть над ближним посредством знания его души, но - власть политическую (пусть даже основанную на психологии индивидуума); тогда придется рассмотреть некие публичные конструкции, позволяющие воздействовать на волю сразу многих людей; некую организацию власти....
   Именно к такому рассмотрению Рассел теперь и переходит. Он пишет:
   "We come now to a new department of our subject: the study of the organisations through which power is exercised...".
   Эти организации он предполагает рассматривать как некие организмы, обладающие коллективными телами:
   Those organisations are "considered first as organisms with a life of their own...".
   И эти политические организмы первичны, по мысли Рассела, по отношению к составляющим их индивидуумам (the individuals who compose them), поскольку влияние сих политических организмов на их составляющих индивидуумов - последнее, что интересует Рассела, ибо...
   Those will be just "finally considered as affecting the lives of the individuals who compose them".
   Мы, наверное, не ошибаемся, понимая всё это буквально в ключе некой социальной биологии, поскольку уже самим заголовком - THE BIOLOGY OF ORGANISATIONS - задан такой подход.
   Больше того, Бертран намерен изучать общественные организации исключительно с точки зрения их строения, - безотносительно к их целям:
   "In this section of our subject, organisms are to be considered as far as possible without regard to their purposes, in the way in which men are considered in anatomy and biochemistry".
   Хозяин, что называется, - барин! Но, прежде чем начнем вместе с Расселом это рассмотрение, мы всё же позволим себе высказать сомнение в уместности аналогии с биохимией и в продуктивности объявленного подхода.
   Во-первых, рядоположение Бертраном анатомии и биохимии обличает его малограмотность в области биологии. Анатомически жизнь очень многообразна - всё богатство видов обеспечивается анатомическими различиями. Биохимически же жизнь крайне однообразна: химия человека не отличается от химии бактерии; всё это химия соединений углерода. Откуда ясно, что изучать биохимию наравне с анатомией бессмысленно, и аналогия не работает в этой части.
   Во-вторых, всякий человек закончен в себе как экземпляр животного вида, и его жизненные устремления, как личности, - например, стать императором, - никак уже не влияют на анатомию и биохимию его тела. Последние определились раньше, чем началась история, - в эволюции жизни, и затем в эволюции видов. Поэтому анатомию человека действительно можно изучать отдельно от личности: безотносительно карьерных целей или духовных ориентиров имярека. Анатомия Платона и анатомия Герострата совершенно одинаковы!
   Не то с организациями.... Они в своем строении как раз существенно зависят от целей, которые ставят перед собой составляющие их персоны. И поэтому рассмотрение "анатомии" и "биохимии" общественных организаций безотносительно целей ("without regard to their purposes") может оказаться контрпродуктивным и привести к ложным заключениям.
   Но..., слепой сказал: ПОСМОТРИМ!
   Предоставим далее слово нашему уважаемому автору, Бертрану Расселу. Он пишет:
   "The subject to be discussed in this chapter, namely the biology of organisations, depends upon the fact that an organisation is also an organism, with a life of its own...".
   То есть, он предлагает нам встать вместе с ним на позицию прожжённого бюрократа-карьериста, которого вообще не интересуют цели организации, её взаимоотношения с обществом, но - только внутренние распорядки, интриги, склоки, подсидки и "подхалимаж", обеспечивающие сохранение места и относительное улучшение его положения (?).
   Предположим, мы согласились с Расселом, изучили внутреннюю жизнь какой-то организации.... Зачем?! Чтобы, зная их слабые места, успешнее приспосабливаться к их бюрократической власти?
   Бертран поясняет:
   "Competition between organisations is analogous to competition between individual animals and plants, and can be viewed, in a more or less Darwinian manner".
   То есть, речь - о борьбе за выживание между различными организациями и попытке выяснить, насколько их относительная успешность зависит от их внутреннего строения и внутренней жизни.
   Может быть, это и похвальная цель для внука дедушки Дарвина - в плане отдания деду чести - но в плане социологии власти это сомнительный подход. Бертран и сам тут же предупреждает о его естественных (как биология!) ограничениях. Он пишет:
   "But this analogy, like others, must not be pressed too far; it may serve to suggest and to illuminate, but not to demonstrate".
   Что ж, и на том, как говорится, спасибо!
   Как мы и предполагали, Бертран намерен теперь изучать именно бюрократическую власть, или власть коллективных субъектов, отвлекаясь от феноменов и случаев персонального господства в межличных отношениях (сиречь, от "чисто психологической власти", в его терминологии).
   Это свое намерение он формулирует в следующих словах:
   "Power is dependent upon organisation in the main, but not wholly. Purely psychological power, such as that of Plato or Galileo, may exist without any corresponding social institution. /.../ For the present, I shall ignore power which is not connected with an organisation".
   Итак, власть организаций...! Осталось понять, что такое "организация"? Бертран дает следующее конгениальное определение:
   "An organisation is a set of people who are combined in virtue of activities directed to common ends".
   Замечательно! С равным успехом можно было бы определить реку как собрание вод, текущих совместно от истока к устью!
   Что это определение ничего не стоит, ясно из следующего пояснительного пассажа:
   "It may be purely voluntary, like a club; it may be a natural biological group, like a family or a clan; it may be compulsory, like a State; or it may be a complicated mixture, like a railway company".
   И всё это - организации! Особенно умиляет причисление к организациям клана, семьи и государства!
   Одновременно, семья и род (или клан, по-шотландски) это "естественные биологические группы"! Интересно узнать, а стадо слонов - это организация? Ведь они тоже суть "натуральная биологическая группа"....
   Оказывается, государство - это клуб по принуждению; а железнодорожная компания - это смесь клуба, государства и семьи (!). Ради таких откровений, конечно, стоило открыть данную книгу....
   В результате мы вынуждены присмотреться к слову "organisation", используемому Расселом в очень широком контексте. Мы-то трактуем это слово в смысле "публичного учреждения", но в английском словаре это лишь третье значение, а первые значения суть аналитико-конструктивные - это устройство, структура, организм.... То есть, Рассел, прежде всего, смотрит на предмет не как гражданин, вглядывающийся в публичное пространство, а как монтер-механик, открывший крышку парового котла или снявший кожух механизма.
   Видимо, поэтому он пишет:
   "The purpose of the organisation may be explicit or unexpressed, conscious or unconscious (sic!); it may be military or political, economic or religious, educational or athletic, and so on. Every organisation, whatever its character and whatever its purpose, involves some redistribution of power".
   Разумеется, в публичном пространстве совершенно немыслима организация не сознающая своих целей, как это допускает Бертран ("The purpose of the organisation may be unconscious"). Для него, организация это не публичное лицо, но - всё, что имеет динамическую структуру, которую он рассматривает как механик и видит "распределение сил и потенциалов" (redistribution of power). Ясно, что в таком аспекте одинаково смотрятся организм, муравейник, монастырь, предприятие и государственное учреждение. Всё это ОРГАНИЗАЦИИ, в плане динамической структуры, характеризующейся распределением потенциалов и усилий, как механизм или электрическая схема.
   Такой механически-абстрагирующий взгляд, наверное, кажется ему НАУЧНЫМ. Ему, ведь, не важно, какая это организация (military or political, economic or religious, educational or athletic) и каковы ее общественно-значимые цели. Ведь он не гражданин, не член общества, он - математик, специалист по энергетическим структурам и, видимо, прилетел с Марса. У него есть соответствующие инструменты, с помощью которых он вскрывает земную жизнь, и всё, что он при этом видит, есть картина распределения сил в обнажившемся при вскрытии механизме.
   Собственно, нам не в чем его упрекнуть, поскольку он изначально так и заявляет свою "науку" - как "биологию организации". Возникает только один законный вопрос: а что может понять БИОЛОГ в работе правительства, например? Изучит содержимое туалетов?
   При таком подходе и "власть" (power) это не ВЛАСТЬ в нравственном и публично-правовом смысле слова, а всякое воздействие и влияние внутри какой-то структуры - хоть механической, хоть биологической, хоть общественной, хоть минеральной. Главное - это структура и усилия в ней: вот что значит у Рассела слово ОРГАНИЗАЦИЯ.
  
   Итак, заявленная программа ясна, но будет ли Бертран ей следовать? Уже следующая фраза... - что называется, из другой оперы! Он пишет:
   "There must be a government, which takes decisions in the name of the whole body, and has more power than the single members have, at any rate as regards the purposes for which the organisation exists".
   Какое отношение это долженствование (There must be...) имеет к структуре и структурному распределению энергий? Какое "правительство" (government) мыслимо в биологии? По отношению к организму, являющемуся предметом биологической науки, здесь, в общественности осуществлен совершенно другой принцип - не анатомо-физиологический, а сигнальный, РЕЧЕВОЙ.
   Это "тело" (the whole body), от имени которого выступает на публике правительство, не есть анатомо-физиологическое; это, в лучшем случае, речевое тело, - хотя слово "тело" здесь вообще не проясняет....
   Организованные люди, сущие как организация, это не биологический организм. Они связаны не тканями и биохимией, как органы животного тела; они суть лица (персоны) и связаны РЕЧАМИ, сиречь речевым общением. Именно в рамках этого речевого общения и существует то обсуждение, в результате которого принимается решение, становящееся руководством к действию для правительства. Последнее суть группа лиц, связь которых друг с другом выявляется также только в речах. Никаких других "материальных" или "силовых" связей (веревок) между ними нет, за исключением комнаты, стола и стульев, создающих пространство слуха для обмена речами.
   Где здесь "биология"? - нет ей места. Из чего заключаем, что словосочетание "биология организаций" есть лишь дань какой-то ментальной моде. Оно имеет модное "попсовое" звучание, но - совершенно бессодержательно!
   Возвращаясь к "правительству, которое, как целое тело, имеет больше силы (власти), чем отдельный член этого тела", можем как раз наблюдать бесплодность механической логики "целое больше части". Вместо понимания природы власти ПРАВЛЕНИЯ или ПРАВИТЕЛЬСТВА, нам преподносят какие-то количественные измерения: больше-меньше; которые к власти вообще не применимы, - это ведь не количество движения.
   Вслед за этими пустыми трюизмами Бертран высказывает еще один трюизм, присущий современному менталитету; это предрассудок относительно технического прогресса, якобы увеличивающего возможности и преимущества человеческих объединений, и с ними - возможную силу политической власти.
   Он пишет:
   "As men grow more civilized and technique grows more complicated, the advantages of combination become increasingly evident...".
   Ключевое слово здесь: "increasingly"; "всё в большей степени...". То есть, высказывается не столько содержание по теме, сколько сама приверженность ходячей логике ПРОГРЕССА. Через это Рассел дает нам не знание заявленного предмета, но - демонстрирует на своем примере ходячий менталитет европейской публики первой трети XX-го столетия.
   С содержательной стороны преимущества технического прогресса, облегчившего объединения людей, обнаружились - по мысли Рассела - в том, что основными членами нового общества стали не индивидуумы, а коллективные тела: предприятия, партии, секты, и общественные организации, по-видимому. Именно они выступают в публичном пространстве, которое, соответственно, тоже меняется: если отдельными сингулярными лицами предводительствует также отдельное лицо, вождь; то коллективными телами управляет также коллективное тело - правление, правительство (government), etc.
   Рассел:
   "More and more, the important decisions are those of bodies of men, not of single individuals. And the decisions of bodies of men, unless the members are very few, have to be effected through governments. Thus government necessarily plays a much larger part in the life of a modern civilized community than in that of pre-industrial societies".
   Мысль интересная, но к политико-исторической реальности имеет мало отношения. Проще сказать, - это выдумка! Но выдумка не случайная. Она позволяет применять количественную логику - "больше-меньше"; "часть-целое" - к умозрительной модели "демократии".
   Рассел:
   "If every man has an equal voice in joint decisions, and if there are (say) a million members, every man has a millionth part of the power over the whole million, instead of complete power over himself and none over others, as he would have if he were a solitary wild animal".
   Этот бухгалтерский бред он называет "перераспределением власти" (redistribution of power), которым, по его мнению, страдает и самое "совершенное демократическое правление" (completely democratic government):
   "Even a completely democratic government--if such a thing were possible--involves a redistribution of power".
   Такое вот остроумное "запудривание мозгов" отвлеченной примитивной мыслью, заключающейся в том, что в современном интегральном обществе все зависят от меня - и это хорошо! Но, одновременно, я завишу от всех - и это плохо!
   Рассел:
   "But combination always involves some surrender of independence: we may acquire increased power over others, but they also acquire power over us".
   Что до "одинокого дикого животного", якобы полностью располагающего собой, но не другими (who has "complete power over himself and none over others"), в отличие, например, от клерка с Уолл Стрит..., то это чистая поэзия, имеющая шансы на популярность среди тех же клерков - "миллионных частичек" КАПИТАЛА, который правит всеми!
   Единственный смысл, который нам удается усмотреть за "миллионными частичками власти", есть вовлечение широких масс населения в политику через средства массовой информации. Таково расширенное современное публичное пространство, новая Агора, так сказать; и современная власть, конечно же, немыслима без этой "агоры". Но эта ментально-нравственная вовлеченность каждого горожанина в политику не есть "перераспределение власти" (redistribution of power). Власть вообще неделима. Распределены могут быть функции управления и зоны ответственности управляющих, но не власть.
   Мы уже убедились, что Бертран ничего не понимает во "власти". И то, что мы теперь читаем, - это не исследование. У Бертрана есть уже рациональная гипотеза, в которую он верит; готовое объяснение общественных феноменов, современником которых он является; и этому объяснению он пытается придать видимость логичности.
   В частности, ему, человеку Нового Времени, поверившему в Разум, якобы заступивший место Бога в Новой Европе, кажется странным наступившее вдруг господство иррациональных толп, живо напоминающих уже позабытое, было, Средневековье; и он ищет этому объяснение.
   И объяснение, в частности, таково, что перераспределение власти (миллионная частичка власти у каждого над миллионом сограждан) вследствие технического прогресса якобы изменило психологию. Как изменило - непонятно; единственное, что Бертран может о ней сказать есть то, что теперь она иная, чем была в "анархическом собрании индивидуалов":
   "This produces a very different psychology from that of an anarchic collection of individuals".
   Судить об этой "весьма отличной психологии" совершенно невозможно, поскольку "anarchic collection of individuals" есть вещь совершенно умозрительная и фантастическая.
   Но, главное - заранее известный результат, к которому он подводит; это "рост психологизма" против рационализма:
   "...where the government is not completely democratic, the psychological e?ect is increased".
   То есть, управлять будет не разум, а "психология", или "бессознательное", по Фрейду, - с которым Бертран, несомненно, знаком. Притом, что выше он уже заметил, что "completely democratic government" есть вещь едва ли возможная.
   Далее Рассел ничего более не говорит о "психологии" и возвращается к трюизмам количественной логики сравнительных размеров: "чем больше, тем...":
   "The larger the organisation, the greater the power of the executive. Thus every increase in the size of organisations increases inequalities of power by simultaneously diminishing the independence of ordinary members and enlarging the scope of the initiative of the government".
   С таким же успехом может оказаться верным противоположное утверждение: чем больше организация, тем меньше правление её способно контролировать рядовых сотрудников, легко теряющихся в бесчисленных коридорах, дверях, окошках и бюро.
   Из чего следует, что рассуждения Рассела не стоят ровным счетом ничего, - раз уж мы так любим бухгалтерию.
   Тем не менее, мы продолжаем начатое, - изучаем вместе с Расселом "биологию организаций". По его мнению, кроме размеров, организации различаются еще и "плотностью власти" (density of power):
   "There are two important respects in which organisations may differ: one is size, the other is what one might call density of power, by which I mean the degree of control which they exert over their members".
   В обоих различенных теперь измерениях - размере и плотности власти - организации способны самопроизвольно и бесконтрольно расти, в силу "психологического эффекта" - любви к власти отдельных индивидуумов:
   "Owing to the love of power which is to be expected in those who acquire governmental posts, every organisation will, in the absence of any counteracting force, tend to grow both in size and in density of power".
   Дальнейшие его рассуждения на эту тему малоинтересны. Об уровне их свидетельствует уже то, что он берет в качестве примера шахматный клуб и тут же переходит к государству; они у него, так сказать, на одной полке.
   Порассуждав о политике различных государств древности и современности, включая США с их Доктриной Монро, и не получив никаких существенных результатов, Бертран заявляет, что он заканчивает (так и не начав по-настоящему) рассмотрение организаций как вещей в себе, сущих безотносительно к их целям, лишь в силу самой по себе ОРГАНИЗОВАННОСТИ.
   Он пишет:
   "I have been endeavouring in this chapter to treat organisations as having a life independent of their purpose...".
   Но все это - чистая абстракция. В реальности коллективные тела организаций наполнены страстями: и организованность их состоит также и в том, что они взывают к различным страстям. А те, в свою очередь, в конкретности своей связаны с целями, которые ставит организация перед собой.
   Далее читаем:
   "...But of course it is only up to a point that it is possible. Beyond that point, it is necessary to consider the passion to which the organisation appeals".
   A passion - это страсть, энтузиазм, сильное увлечение.... И мы вполне можем представить себе организацию, которая возбуждает и затем канализирует какую-либо страсть в публичном пространстве. Но Рассел, против ожидания, не дает нам никаких примеров организаций, взывающих к страсти. Больше того, он вообще оставляет "страсть" в этом пункте и переходим к "желаниям" (desires of an individual), которые группирует во "мнения" или "отношения к-".
   В следующем абзаце он пишет:
   "The desires of an individual can be collected into groups, each group constituting what some psychologists call a `sentiment'".
   Разумеется, это совершенно произвольная конструкция, над которой профессионалы могут лишь посмеяться. Ниже Бертран и сам говорит о "мнении" как о сложном культурном продукте:
   "A man's sentiments at any given moment are a complicated product of his nature, his past history, and his present circumstances".
   Сказанное, конечно, исключает представление разделяемого мнения суммой индивидуальных желаний.
   Мы тоже не будем всерьез относиться к такому представлению и примем "мнения" и "отношения к-" (sentiment) как данное.
   И вот, оказывается, существуют "политически значимые мнения" (politically important sentiments). И Рассел их перечисляет:
   "There will be--to take politically important sentiments--love of home, of family, of country, love of power, love of enjoyment, and so on...".
   В дополнение к ним он перечисляет различные фобии и отвращения (sentiments of aversion), которые, вероятно, всегда и безусловно политически значимы, в силу заключенной в них негации:
   "There will also be sentiments of aversion, such as fear of pain, laziness, dislike of foreigners, hatred of alien creeds, and so on".
   Вообще-то мнения и отношения необходимо выражать, и поэтому мы связываем с мнениями организации, организующие их выражение в публичном пространстве. Однако у Рассела в следующем же предложении мнения и отношения волшебным образом превращаются в общественные нужды, которые нужно не выражать, а УДОВЛЕТВОРЯТЬ (gratify). И он пишет о кооперации граждан в деле удовлетворения этих общих нужд:
   "Each sentiment, in so far as it is one which many men can gratify cooperatively better than singly, will, given opportunity, generate one or more organisations designed for its gratification".
   Браво! Неясно только, есть ли смысл и дальше читать этот букварь для слабоумных...?
   Чего стоит, например, представление АРИСТОКРАТИИ как организации, предназначенной для обеспечения эксплуатации остального общества?! Такой же организацией является и "династическое государство" (The dynastic State) - хотя никто не знает, что это такое:
   "Aristocracies are organisations of certain families to procure their own privileges at the expense of the rest of the community".
   "The dynastic State was an organisation of this sort".
  
   Дальше следует много всякой "объясниловки" относительно исторически существовавших обществ, которая ничего не объясняет. Проводится аналогия с Дарвинизмом, согласно которой организации в истории подобны видам в эволюции: они соревнуются между собой за выживание, переживают своих членов, но и сами дряхлеют и умирают, теряя "внутреннюю динамику"....
   Бертран пишет:
   "I have spoken of the growth of an organisation, and of its competition with rivals. To complete the Darwinian analogy, something should be said about decay and old age. The fact that men are mortal is not, in itself, a reason for expecting organisations to die, and yet most of them do. /.../ What I wish to consider is the feebleness and slowness of movement, analogous to that of old men, which is often seen in old organisations. One of the best examples is the Chinese Empire before the revolution of 1911...".
   Мы уже отмечали выше, насколько слабым инструментом является биология при изучении человеческих обществ. Ниже оказывается, что и Расселу она нужна лишь для того, чтобы сделать из нее исключение. И это исключение, выдающее, в наших глазах, ангажированность Рассела, удивительным образом перекликается с современностью.
   Как ясно из предыдущего, под термином "организации" разумеются все формы человеческой кооперации: от семьи до государства, и от шахматного клуба до империи. И все эти организации могут быть, по мнению Рассела, рассмотрены в логике биологии; в частности, в логике эволюции видов. Организации рождаются в истории, как виды в эволюции, живут, переживая составляющих их индивидов, и, в конечном итоге вымирают. То есть, как и биологические виды, организации СМЕРТНЫ!
   Но не все! Есть, оказывается, ОДНА единственная, в которой воплощены исключительно положительные чаяния людей, над которой смерть не властна! Это Американская Демократия. Она вечна:
   "There is, however, no reason why all organisations should be mortal. The American Constitution, for example, does not...".
   "There is no obvious reason why an organisation of this sort should not persist indefinitely".
   "At this point, the biological analogy, if pressed, becomes misleading".
   Таким образом, исключение Расселом части человечества из Дарвинизма чудесным образом совпадает с американской исключительностью.
   В отношении Американской Демократии не действуют законы Природы, справедливые для всех других бывших в истории и ныне сущих обществ. Американская Конституция не порождает очередной дарвиновский биологический вид, но - учреждает сияющий Град на Холме!
   Так что все мы с вами, бывшие в истории и сущие ныне, суть ЗВЕРИ, к которым применимы законы биологии (the Darwinian analogy), и живем в Времени Эволюции и Истории. Не то американцы: они живут в Вечности; к ним биология не применима!
   Вот подлинный нерв всех рассуждений Рассела в этой главе. Любопытно было бы узнать, не получал ли он американских грантов? Или это общезападная послевоенная иллюзия?
   Во всяком случае, этим оканчивается Одиннадцатая Глава, и мы переходим к ....
  
  
   ГЛАВА 12
   POWERS AND FORMS OF GOVERNMENTS
  
   Отдав дань Дарвинизму, и оставив в покое "биологию организаций", Рассел с первой строки данной главы полагает основание собственной классификации организаций, которая не совпадает с публично-правовой их идентификацией. Для этого он выделяет четыре важнейшие, по его мнению, характеристики, помимо цели организации:
   "Apart from the purpose of an organisation, it`s most important characteristics are (1) size, (2) power over members, (3) power over non-members, (4) form of government. The question of size I shall consider in the next chapter; the others are to form our present topic".
   Все, что касается "размера" Бертран оставляет на потом, так что мы начинаем с власти организаций над своими членами; и начинаем, разумеется, с трюизма:
   "Legally tolerated organisations other than the State have powers over their members which are strictly limited by law".
   В цивилизованном обществе, где существуют институты права, вообще-то всё ограничено законом, в том числе и государство; и высшей властью является власть судебная. В таком обществе возможно нарушение границ, установленных законом, но безграничность невозможна - независимо от того, какую организацию мы рассматриваем: легальную или нелегальную (legally tolerated or non-tolerated).
   Примеры, приводимые Расселом, - это профессиональные и спортивные союзы, - не практикуют никакой власти. То, что Рассел называет здесь "властью" (powers), суть ЗАВИСИМОСТИ, на которые имярек соглашается из выгоды, которое приносит членство в организации. Поскольку членство есть главная цель и преимущество, постольку и зависимости отсылают к праву исключения, закрепленном в уставе организации.
   Об этом Рассел, собственно, и пишет:
   "The powers of organisations other than the State over their members depend upon the right of expulsion, and are more or less severe according to the degree of obloquy and financial hardship attached to expulsion".
   В соответствии с вышесказанным, слово "powers" здесь нужно было бы заменить словом "dependences" (зависимости).
   Странно при этом, что право исключения (= изгнания) Рассел предоставляет любым организациям, кроме государства. Однако, государство также располагает правом изгнания и лишения гражданства....
   Из последующего ясно, что Рассел не потому отделяет государство от других организаций, что лишает государство права изгнания, а - в силу своего превратного представления о государстве.
   Он пишет:
   "The powers of the State over its citizens are, on the contrary, unlimited...".
   Таково представление Бертрана о государстве. Спасибо. Мы поняли. Но, какое отношение имеет оно к политической реальности?!
   Государство, конечно, выделяется из прочих организаций, - да никто и не считает его "организацией", как это делает Рассел; но выделяется вовсе не безграничной властью и беззаконием.
   В этом противопоставлении "государства" "коллегии адвокатов" по признаку неограниченной, якобы, власти над гражданами легко угадывается примитивный неолиберальный АНТИЭТАТИЗМ.
   Впрочем, Рассел тут же оговаривается:
   "...except in so far as constitutional provisions may forbid arbitrary arrest or spoliation".
   То есть, мы имеем дело с педагогической логической конструкцией, призванной объяснить студентам, что такое государство ЛОГИЧЕСКИ, а не в реальности. Берутся два логических тезиса: неограниченная власть и конституционные установления; и объединяются. Таким образом создается логический инструмент для сравнительных политических суждений. Эти суждения партийно окрашены, в силу партийности логики. Это значит, что на этих страницах мы имеем дело с пропагандой, а не с научным исследованием. И видимость научного исследования является составной частью техники пропаганды.
   Цель пропаганды - апология североамериканской политической системы как совершенной. Здесь она достигается сравнительными оценочными суждениями в сформированной выше логике.
   Бертран пишет:
   "In the United States, no man can be deprived of life, liberty, or property except by due process of law... /.../ In England, although the powers of the executive are similarly limited, the legislature is omnipotent: it can pass an Act to the effect that Mr. John Smith is to be put to death, or deprived of his property, without the necessity of establishing that he has committed a crime. In the form of Acts of Attainder, this power was one of the means by which Parliament acquired control of the government. In India and in totalitarian States, this power belongs to the executive, and is freely exercised".
   Что касается Британии, то нужно заметить - парламент изначально возник как Суд и является судебной инстанцией; поэтому утверждать, что его решения внеправовые - это клевета.
   А так наз. "тоталитарные государства" суть вообще умозрительная конструкция - ярлык, накаливаемый на противника в политической конкуренции.
   И далее Бертран провозглашает неолиберальную доктрину "Прав Человека" в качестве антиэтатистского инструмента слома традиционного мира, в котором еще сохранилась сакральность государства.
   Он пишет:
   "This is in accordance with tradition, and where States have lost this omnipotence they have done so as a result of the doctrine of the Rights of Man".
  
   На этом Рассел как будто кончает со вторым заявленным пунктом - властью организаций над своими членами: и переходит к третьему - власти организаций над "не-членами" (non-members). И замечает, что определить такую власть нелегко:
   "The powers of organisations over non-members are less easy to define".
   Еще бы!
   Поэтому Расселу не остается ничего другого, как вновь под именем "организации" рассматривать государство, что вообще некорректно, поскольку "не-членами" тут оказываются иностранцы!
   Он пишет:
   "The powers of a State in relation to foreigners depend upon war and the threat of war; this applies even to such matters as tariffs and immigration laws".
   Наконец, отношение к другому государству трактуется тоже как отношение к не-членам своей организации:
   "Nothing but lack of military force limits the power of one State over another...".
   Это очень вульгарный подход. Бросается в глаза отсутствие понятия суверенитета: другое государство - это просто кучка не-членов, или чужаков. На самом деле, военное насилие - это не власть. И не может быть военного подчинения одного государства другому. В этом случае второго государства просто нет: оно уничтожено.
   Над этим можно было бы посмеяться, если бы мы с вами не были ныне свидетелями внешней политики США, в которой просвечивает именно эта вульгарность.
   Далее Рассел упоминает нелегальные организации - это революционные партии и криминальные банды. Он пишет:
   "If the illegality is, that of a single organisation with a definite political programme, the result is revolution, but if it is that of bands of brigands or mutinous soldiers, there may be a lapse into mere anarchy and chaos".
   В любом случае частные организации, как субъекты общественной жизни, имеют выходящее за их пределы влияние на общество. И поэтому государство, - которое в дискурсе Рассела тоже есть не более чем организация, - может быть сильно ограничено в своей власти со стороны других организаций:
   " So long as private organisations can decide...; the power of the State is obviously subject to very serious limitations".
   Важнейшими частными организациями в демократических странах Бертран считает организации экономические, или "бизнесы" всякого рода. Он пишет:
   "In democratic countries, the most important private organisations are economic. Unlike secret societies, they are able to exercise their terrorism without illegality, since they do not threaten to kill their enemies, but only to starve them. By means of such threats -- which do not need to be explicitly uttered -- they have frequently even defeated governments...".
  
   И следом Бертран переходит к обещанным в заглавии "формам правления". При этом тут же возникает двусмысленность: если мы говорим об организациях вообще, то слово "government" означает одно, а если о государственности, то - совсем другое.
   Вот Рассел пишет:
   "I come now to the question of forms of government...".
   Что мы должны понимать под "формами правления"? Мало ли какие правления бывают у организаций.... Следующее предложение рассеивает наши сомнения:
   "... it is natural to begin with absolute monarchy, as the oldest, simplest, and most widespread of the constitutions known in historical times".
   Отсюда ясно, что Бертран говорит не об организациях вообще, а о ГОСУДАРСТВЕННОСТИ.
   И, если так, то, во-первых, абсолютная монархия это не форма правления или управления организацией, именуемой "государством"; это форма государственности как народного бытия; или способ существования народа. Во-вторых, абсолютная монархия - это не старейшая, и не простейшая, и не самая распространенная форма народного быта.
   Эти "мелочи!", однако, мало беспокоят Рассела. Легко бросаясь словами "абсолютная монархия", он вовсе не собирается заниматься отвечающими этим словам историческими реалиями. Оставаясь внутри своих школярских умозрений, Бертран связывает с этим историческим термином свою умозрительную конструкции, могущую иметь только мнемоническое значение упрощенного ответа на вопрос: а что такое "абсолютная монархия?".
   Он пишет:
   "I am not now distinguishing between the king and the tyrant; I am considering simply one-man rule".
   Удобно, не правда ли? Страшно лишь, что это "удобство" находит теперь воплощение в современной западной политике, с ее крайне упрощенными подходами с наклеиванием своих ярлыков на чужую жизнь.
   Ведь, "One-man rule" это буквальный перевод на английский язык слова "монархия". И всё!
   Что может дать "просто рассмотрение единоличного правления" (considering simply one-man rule) - предмета, несуществующего в реальности? Помочь сформировать ангажированное сознание, в котором различные интересные предметы разложены по полкам с ярлыками?
   Откровенная "дебилизация"! - такова наша оценка подобных "рассмотрений".
   Разумеется, при таком подходе на одну полку будут свалены все исторически существовавшие монархии, от Древнего Вавилона до современной Саудовской Аравии: свалены, чтобы их не рассматривать. Вместо них рассмотрению подлежит умозрительная абстракция, которой будет сообщаться не реальное, но - НАУЧНОЕ существование.
   В частности, будет продумываться психология "единоличного правления" (one-man rule), как если бы оно существовал на самом деле. Такое упражнение для ума: предположим, что существует "one-man rule".... На чем основано такое предположение? Да, на очевидности же!
   Бертран пишет:
   "It is evident that this form of government is one which men find natural". Sic!
   То есть, это "естественная форма". Странно, что ее не находят у динозавров.... Или находят...?
   Всё естественное воспринимается некритически, то есть существует помимо ума. Значит, у этого человеческого феномена должны быть психологические основания. Такова "ученая" логика.
   И Бертран легко находит эти основания:
   "Psychologically, its merits are clear. In general, the ruler leads some tribe or sect to conquest, and his followers feel themselves partakers in his glory".
   Любопытно здесь уже отмеченное нами выше отсутствие государства и, соответственно, монархии и монарха. Вместо них имеем "племя или секту" (tribe or sect) - вещи, далеко отстоящие друг от друга, - и некоего "правителя" (ruler), который их ведет на завоевание (чего?); то есть выступает как военный вождь.
   Всё это - чистая абстракция. Что же до психологии, то саморефлексия приобщения к- и связанное с ней самодовольство известны психологии. Но думать, что названное самодовольство является основой монархии..., - даже не знаю, как это назвать?!
   Бертран продолжает и уточняет:
   "The tribe or sect of which the conqueror is the head follows him willingly, and feels itself magnified by his successes...".
   И кто же эти суть эти предводителя племен и сект? Бертран называет их: Кир Персидский, Александр Македонский, Наполеон Бонапарт, Владимир Ленин, Гитлер....
   Без комментариев!
   Из последующего становится ясно, что "племена" и "секты" это не реальные общественные единицы, но - уничижительные ярлыки, выражающие презрительное отношение англосаксов к нам с вами, подданным больших империй. Мы - племя, потому что не обладаем политической культурой:
   "No political training, no habit of compromise...".
   Для нас затруднительны какие-либо другие отношения между людьми, кроме господства-подчинения, или командования-повиновения:
   "The difficulty of any other relation between men, as a bond uniting them in one community, except that of command and obedience...".
   И мы легко собираемся в большие империи, что для этого не нужна политическая культура, а требуется только наличие социального инстинкта; то есть достаточно быть социальным животным, обезьяной...:
   "... the only instinctive social cohesion that is necessary is that of the small inner band of followers, which is rendered easy by the fact that all depend upon the hero's achievements".
   Читаю и не устаю удивляться своему открытию - вот с чьими питомцами мы имеем дело в наших сегодняшних отношениях с Западом; вот кто выработал эту пошлую ментальность и преподал её в западных университетах...; Бертран Рассел и иже с ним!
   И этот ментальный сор они называют политической культурой?!
   Лучше оставаться "дикарями"! Да здравствует империя и император!
  
   Продолжая свое психологическое исследование "племен" и "сект", предводимых героями, Рассел замечает, что: с одной стороны, мы неспособны ни на какие человеческие отношения кроме повиновения командиру; а с другой, мы согласны на эти отношения только ввиду соблазна грабежа и завоевания.
   Он пишет ниже:
   "The psychologically important point is that men are only willing to agree to such a contract when there are great possibilities of plunder or conquest...".
   И поскольку описанная психология очень примитивна, постольку она широко распространена в массах народонаселения. Отсюда и успех агрессивных империй:
   "It is because the motives of loyalty in an inner group and fear in the general population are so simple and easy that almost all enlargement in the areas of sovereign States has been by conquest, not by voluntary federation...".
   И вот поэтому монархия занимает столь большое место в истории:
   "... and it is also for this reason that monarchy has played such a great part in history".
   Каково?! После этого можно не объяснять, что значит "оболванивание".
  
   Вслед за монархией Бертран рассматривает "олигархию" и "демократию" в качестве "форм правления". Это рассмотрение занимает пару страниц. Желающие могут прочитать эти страницы. Мы не нашли там ничего интересного. Достаточно сказать, что "теократию" Бертран рассматривает как разновидность олигархии, а правление партии большевиков в Советской России относит к теократии. Исходя из этих фактов, читатель может вынести суждение о качестве исследования.
  
   Так что, оставив втуне олигархию и демократию, переходим к общим соображениям, высказываемым Бертраном ниже.
   Он пишет:
   "In all organisations, but especially in States, the problem of government is twofold. From the point of view of the government, the problem is to secure acquiescence from the governed; from the point of view of the governed, the problem is to make the government take account, not only of its own interests, but also of the interests of those over whom it has power".
   И далее он логически выводит "демократию" из решения сформулированной выше задачи:
   "Apart from brute force, the principal factors on the government side are tradition, religion, fear of foreign enemies, and the natural desire of most men to follow a leader. For the protection of the governed, only one method has been hitherto discovered which is in any degree effective, namely, democracy".
   Так что "демократия" по Бертрану заложена в логике существования любой организации: организации, как таковой. Таким способом "демократия" получает не историческую и не политическую, и не психологическую - всё это оставлено другим формам правления - но МАТЕМАТИЧЕСКУЮ ДОСТОВЕРНОСТЬ. И это - высшее достижение для умов, в ряду которых стоит и наш Бертран.
   И другой достоверности, кроме логической, и не может быть у этой совершенно абстрактной "демократии" без традиции, без религии, без страха перед врагами, без желания следовать за лидером - все эти вещи у Рассела антидемократичны: они работают на правителей: и суть "the principal factors on the government side". Хотя в политической практике и в общественной жизни всё перечисленное с равным успехом может быть на стороне народа против правителей.
   Но речь ведь не идет о реальной демократии, существовавшей в истории, в которой главными управляющими матрицами были культы богов и героев. Бертран имеет в виду чисто умозрительную демократическую идеологию, ставшую источником тирании в современном мире.
   Но, как абстрактный идеолог, Рассел видит проблему современной "демократии" не в идеологическом господстве, а как раз в невозможности полного осуществления этой умозрительной демократии. Он понимает трудности представительной демократии в современном массовом обществе и ее кардинальное отличие от демократии античного полиса, или демократии агоры:
   "Democracy, in a modern great State, has certain disadvantages.... /.../ In antiquity, the representative system being unknown, the citizens assembled in the marketplace voted personally on each issue. So long as the State was confined to a single city, this gave to each citizen a sense of real power and responsibility.... /.../ But owing to the absence of an elected legislature, democracy could not extend over a wider area".
   Таким образом, современную ему западную демократию Рассел оценивает как не настоящую, не истинную. Он пишет:
   "This is not true democracy".
   Как сохранить даже эту неистинную он обещает рассказать в последней главе.
   Вместе с этим, ему хватает чувства реальности для сознания того, что независимо от формы правления - монархической, олигархической или демократической - современным индустриальным миром правит капитал. Отсюда, "экономические организации" занимают в дискурсе Рассела особое место.
   Он пишет:
   "...the forms which occur in economic organisations are so important and peculiar that they require separate consideration".
   И в этом особом рассмотрении он, прежде всего, усматривает сходство между рабами античности и современными индустриальными рабочими:
   "In an industrial undertaking, there is, to begin with, a distinction analogous to that between citizens and slaves in antiquity. The citizens are those who have invested capital in the undertaking, while the slaves are the employees".
   И это индустриальное рабство, как универсальная форма общественного быта, не зависит от указанных выше форм правления и уравнивает их:
   "Tyrannies, oligarchies, and democracies differed in their relations to free men; in relation to slaves, they were all alike. Similarly in a capitalist industrial enterprise the power may be divided among investors monarchically, oligarchically, or democratically, but employees, unless they are investors, have no share in it whatever, and are thought to have as little claim as slaves were thought to have in antiquity".
   Но, предположим, мы формально исключили рабство наемных рабочих из рассмотрения через массовое акционирование, - так что все рабочие являются собственниками малых долей бизнеса и, тем самым, "капиталистами". В этом случае "Бизнес-корпорации" относятся Расселом к олигархическим организациям.
   Он пишет:
   "Business corporations exhibit a great variety of oligarchical forms of constitution".
   При этом он ссылается на книгу Берла и Минса (Berle and Means) "The Modern Corporation and Private Property", в которой они показывают, как владельцы малых долей бизнеса захватывают власть над бизнесом в целом:
   "...they show how oligarchies, often with very small participation in ownership, have acquired the government of vast aggregations of capital".
   "Where ownership is sufficiently subdivided, the management can thus become a self-perpetuating body even though its share in the ownership is negligible".
   "The government is usually in form an oligarchy...".
  
   Дальнейшие рассуждения Рассела в этой главе представляются нам досужими, и поэтому мы их просто опускаем. Тем более, что заканчиваются они откровенной апологией США. Замечательно, что Рассел объявляет США единственным победителем в Великой Войне, даже независимо от того, выступали ли они воюющей стороной!
   Он пишет:
   "It may be assumed that the United States, whether a belligerent or not, will be the only victor in the Great War...".
   Мы-то с вами решили было, что победа Америки - это какая-то новая выдумка современных неолибералов...; ан нет! - оказывается, у них были учителя в предыдущую эпоху; в частности в лице Бертрана Рассела.
   Ну, и далее наш Бертран вновь провозглашает ВЕЧНОСТЬ американской демократии: неподвластность ее переменам форм правления, которые наблюдались в истории.
   И пишет:
   "... it is improbable that the United States will cease to be a democracy".
   И невероятие это обеспечивается отнюдь не святодухом, но - военной силой:
   "On the whole, therefore, the military arguments point to the survival of democracy where it still exists and its return to the countries in which it is for the moment in eclipse".
   На этом закончена ГЛАВА 12, и мы переходим к...
  
  
   ГЛАВА 13
   ORGANISATIONS AND THE INDIVIDUAL
  
   Уже в названии главы просвечивает примитивное моделирование - собирание целого числа из единиц. И это ощущение нас не обманывает. Рассел начинает именно с примитивного моделирования общества.
   Последнее не признается чем-то сущим: оно лишь составляется из сущих, как число из единиц - видимо потому что, как число может быть разложено на неразложимые далее единицы, так и общество, как кажется Бертрану, всегда может быть разложено на отдельных индивидов, которые далее неразложимы. Мы можем уверенно сказать, что здесь он грубо ошибается, но такова его логика, основанная на телесной видимости.
   Согласно этой логике существуют индивиды, и они обладают собственной сущностью, так что способны существовать вне- и безо всякого общества. А в общество они собираются потому, что находят такое собрание выгодным для себя.
   Бертран пишет:
   "Human beings find it pro?table to live in communities...".
   Пусть так. Непонятно одно - что это за "Human beings"?
   Ясно, что это не люди, поскольку люди вне общества немыслимы. Но, тогда кто это?!
   Рассел не дает ответа на этот вопрос. Он лишь указывает, что это "не пчелы в рою", хотя и у тех, и у других есть желания. Но, в отличие от желаний пчел (откуда-то он знает их!), которые идентичны у разных особей, желания Human beings по большей части индивидуальны.
   Он пишет:
   "... their desires, unlike those of bees in a hive, remain largely individual...".
   И вот эта индивидуальность или особность желаний создает для Human beings трудности в социальной жизни. Поэтому, в отличие от пчел, которые обходятся без правительства, Human beings нуждаются в правительстве:
   "... their desires hence arises the difficulty of social life and the need of government".
   Такова модель сообщества неких "Human beings". Не знаю, как вы, дорогой читатель, но я отказываюсь отождествлять себя с этими "Human beings". Я причисляю себя к ЛЮДЯМ. А люди - это не биологические особи, не индивиды; поэтому, говоря о людях, нужно строго отделять зоологию от социологии. Из индивидов, наверное, можно составить вид, прайд или стаю, но общество нельзя составить из индивидов.
   Рассел вновь здесь лукавит, пользуясь нечеткостью английского языка, в котором слово "individual" может означать также и личность, персону. Так и получается, что берем как будто личность, но рассматриваем ее с позиции зоолога, как особь, или индивидуума.
   Соответственно, правительство нам нужно как смотритель в зоопарке, - без него мы просто съедим друг друга:
   "For government is necessary: without it, only a very small percentage of the population of civilized countries could hope to survive...".
   Мы-то, дураки думали, что наше царство-государство есть продолжение на Землю Царства Небесного.... Но, дуракам, как говорится, закон не писан!
   Итак, правительство нужно... не нам, но Human beings, потому что они без него просто не выживут. То есть, это видовой инструмент выживания вида Human beings. Как видите, Бертран остается верен эволюционно-биологической логике, созданной его дедушкой Чарльзом Дарвином.
   Как мы читали выше, Human beings характеризуются индивидуальными желаниями, которые правительство должно как-то согласовывать. Но, поскольку правительство состоит из таких же Human beings, то их желания оказываются более исполнимы, чем желания всех остальных.
   Бертран пишет об этом так:
   "On the other hand, government involves inequalities of power, and those who have most power will use it to further their own desires as opposed to those of ordinary citizens".
   То есть, если верхушке львиного "прайда", например, поручить распределять мясо между членами стаи, то мяса никому не достанется до тех пор, пока главари не наедятся до отвала.
   С другой стороны, без главарей тоже плохо - стая разбредется и погибнет; поэтому для счастья львов нужен компромисс: главарям - мяса побольше, но и остальным должно хватать:
   "Thus anarchy and despotism are alike disastrous, and some compromise is necessary if human beings are to be happy".
   Вот такое понимание самих себя предлагает нам Бертран. Это даже не "мультик".... Может быть, самая примитивная компьютерная игра.... И мы вынуждены с ней знакомиться, - раз уж взялись за книгу.
   Итак, из предыдущего ясно, что "организация" совместной жизни Human beings в любой сфере их интересов сводится к образованию правления (government), которое будет способствовать исполнению индивидуальных желаний, согласовывая и ограничивая их.
   Рассел пишет далее:
   "Organisations, both public and private, affect an individual in two ways. There are those that are designed to facilitate the realization of his own wishes, or of what are considered to be his interests; and there are those intended to prevent him from thwarting the legitimate interests of others".
   Обращает на себя внимание слово "legitimate", или "законных". Оказывается, у Human beings, помимо желаний, которые выгодно осуществлять в совместном существовании, есть еще и ПРАВО!
   Браво! Таким образом, вставляя незаметно одно лишь слово, Бертран выводит себя за пределы Зоологии, верность которой демонстрировал выше. И выводит даже не в социологию, а куда-то дальше, за пределы голой позитивности..., ибо Закон, ведь, трансцендентен! Его нельзя обосновать выгодой, полезностью, желаниями, etc.
   Итак, желания должны быть "законными"! Это значит, что Human beings характеризуются уже не только желаниями, но и закономерностью таковых. Что до меня, то я бы добавил к желаниям еще и мечты, - из гуманистических соображений.
   Схема Рассела, впрочем, в этой добавке не нуждается, поскольку не работает. Далее Рассел просто перечисляет основные социальные институты, включая государственные, обеспечивающие жизнь граждан, - начиная от родильного дома и заканчивая бюро по трудоустройству. И суммирует этот обзор в следующих словах:
   "From the above brief survey it seems to result that, in the main, the effects of organisations, apart from those resulting from governmental self-preservation, are such as to increase individual happiness and well-being".
   Непонятно, правда, почему из списка увеличивающих благосостояние граждан организаций нужно исключать организации, охраняющие правительство...; ведь Бертран сам начал с того, что правительство необходимо, и создание правительства есть цель организации сообщества Human beings. Ответ на это находится, вероятно, в либеральной партийной логике.
   Согласно этой логике, наличие такой, например, организации, как тайная полиция или пенитициарная система есть неизбежное зло, с которым либералы должны примириться перед лицом возможного худшего зла в виде войны, революции или терроризма. Рассел поясняет это следующей аналогией:
   "It may be said that vaccination, education, and road-making are unpleasant, but less so than smallpox, ignorance, and impassable morasses".
   Итак, первое найденное Расселом взаимоотношение индивидуума и организаций таково, что последние либо увеличивают его благосостояние (well-being), либо просто ему необходимы.
   Другое взаимоотношение получается им в аспекте "воля-неволя". То есть, хочешь этого или нет, ты рождаешься в роддоме, а сидишь в тюрьме. А вот в шахматный клуб можешь вступить, а можешь нет. И ещё можешь быть завсегдатаем в кафе или "врагом народа" в глазах тайной полиции: АНБ, например.
   Бертран пишет:
   "There is another way of classifying the relations of an individual to different organisations: he may be a customer, a voluntary member, an involuntary member, or an enemy".
   И вот, оказывается, что, помимо желаний (законных и незаконных), Human beings обладают еще и "чувством власти", или "ощущением могущества" (feeling of power), - переводите, как хотите. И перечисленные выше "отношения индивидуума к различным организациям" различаются в виду этого "ощущения могущества", или "чувства власти".
   Бертран пишет:
   "The organisations of which man is a customer must be thought by him to minister to his comforts, but they do not add much to his feeling of power".
   То есть, посещение кафе или супермаркета не добавляет чувства власти. Такова проза жизни, - что тут поделаешь?! После такой констатации Рассел далее мысль эту не развивает. Взамен он убеждает сам себя, что лучше купить мебель на рынке, чем получить от государства уже обставленную квартиру. И почему? Как вы думаете? Оказывается потому, что совершать покупки - это вообще большое удовольствие!
   Рассел:
   "On the whole, freedom of choice as to how to spend money is a source of pleasure--affection for one's own furniture, for example, is a very strong and very widespread emotion, which would not exist if the State supplied us with furnished apartments".
   Это спорный вопрос. Думаю, никто от даровой мебели не откажется.
  
   На этом Рассел оставляет потребителя и посетителя (a customer) и перечисляет организации, в которых имярек выступает "добровольным членом" (a voluntary member):
   "The organisations of which man is a voluntary member include political parties, Churches, clubs, friendly societies, enterprises in which he has invested money, and so on".
   Главное душевное наполнение "членства", по Расселу, - это соперничество с другими организациями:
   "Many of these are faced by enemy organisations belonging to the same categories: rival political parties, dissident Churches, competing business enterprises, and so on. The resulting contests give to those who are interested in them a sense of drama as well as an outlet for power impulses".
   И что еще можно видеть, если смотреть на политическую реальность сквозь либеральные очки "свободной торговли и конкуренции"?
   В новейшее время в эти очки вставили еще и стекла психологизма по Фрейду. Теперь конкуренция не только обеспечивает мотивацию и отбор лучшего, но также дает выход дурным психическим энергиям.
   Бертран пишет:
   "The battles between opposing organisations, when compelled by the authorities to be bloodless, a?ford, on the whole, a useful outlet for the feelings of pugnacity and love of power which are likely, otherwise, to seek more sinister forms of satisfaction".
   В целом, при нормальном ходе вещей, эти политические соперничества оцениваются Расселом как здоровые элементы жизни:
   "that political contests /.../ they are a wholesome element in the life of individuals and communities".
   На этом он оставляет организации с добровольным участием и переходит к рассмотрению организаций с участием недобровольным. И, конечно же, первым делом берется за государство...:
   "The most important organisation of which a man is an involuntary member is the State".
   Мы уже отмечали выше порочность самой идеи приравнивания государства к прочим "организациям". С таким же успехом Дерево Жизни можно рассматривать в ряду прочих деревьев, и Райский Сад среди других садов. Этот позитивистский подход контрпродуктивен в сферах бытия, пронизанных трансцеденцией, - в том числе и в отношении Государства. Бертран, однако, в упор не желает этого замечать и продолжает:
   "Most people, given the chance to change their State, would not choose to do so...".
   Сознание своей национальной идентичности, как бы делает выбор своего государства добровольным в виде согласия с судьбой. Имярек предпочитает оставаться верным государству, в котором родился и вырос:
   "He might have been a Russian,
   A Frenchman, Turk, or Prussian,
   Or perhaps Italian,
   But in spite of all temptations
   To belong to other nations,
   He remains an Englishman".
   "The principle of nationality, so far as it has prevailed, has, however, led to membership of a State being usually in accordance with the will of the citizen, though not due to his will".
   "Nothing has done more to strengthen the State than the success of the principle of nationality. Where patriotism and citizenship go hand in hand, a man's loyalty to his State usually exceeds his loyalty to voluntary organisations such as Churches and parties".
   "No other organisation rouses anything like the loyalty aroused by the national State".
   "It is loyalty to this organisation for death that causes men to endure the totalitarian State, and to risk the destruction of home and children and our whole civilisation rather than submit to alien rule".
   Эти мысли Рассела очевидно рождены опытом прошедшей Второй Мировой войны, которой он был свидетелем и участником. Комментарии тут излишни.
  
   На этом ГЛАВА 13 окончена, и Бертран переходит к...
  
  
   ГЛАВА 14
   COMPETITION
  
   Бертран начинает эту главу с поучительного примера; и учителем здесь выступает XIX век, с его политическим самосознанием и изобретательностью. Именно:
   "The nineteenth century, which was keenly aware of the dangers of arbitrary power, had a favourite device for avoiding them, namely competition".
   То есть, "Конкуренция", или "Соревнование", давшее имя данной главе, является тем устройством, методом, прибором, механизмом, схемой, - переводите как хотите, - которая якобы спасала XIX век от "опасностей деспотической власти", каковую опасность век этот "остро осознавал".
   Не совсем понятно, о какой конкуренции речь. Вероятно о политико-экономической, поскольку Бертран утверждает, что...
   "The Stuarts, and even Elizabeth, granted pro?table monopolies to courtiers...".
   И что континентальные монархии изобиловали ограничениями свободной конкуренции в пользу монархов и лендлордов:
   "Continental monarchies, before 1848, abounded in semi-feudal restrictions on freedom of competition. These restrictions were made, not in the interest of either producers or consumers, but for the benefit of monarchs and landowners".
   То, что речь идет именно об экономической конкуренции, доказывает следующая фраза Бертрана, отделяющая, между прочим, его любимую Англию от континента:
   "In England, therefore, until the Corn Law question, land-owners and capitalists, on the whole, agreed in advocating laissez-faire.
   Вместе с тем, под КОНКУРЕНЦИЕЙ разумеется здесь также и конкуренция мнений:
   "All that was most vigorous in Europe was in favour, also, of free competition in matters of opinion".
   Девятнадцатый век, выступающий здесь субъектом Истории, исполнил чаяния либералов:
   "The freedoms desired by Liberals were achieved in America
   in the moment of winning independence; in England, in the period from 1824 to 1846; in France in 1871; in Germany by stages from 1848 to 1918; in Italy in the Risorgimento; and even in Russia, for a moment, in the February Revolution".
   Как можно понять по контексту, соревнование (конкуренция) как между индивидуумами с их индивидуальными желаниями, так и между организациями с их коллективными устремлениями, являются способом самоорганизации, альтернативным власти (power), которую в предыдущей главе Рассел выдвинул как неизбежный и необходимый способ регуляции, или организации сообществ (communities). Согласно Расселу, ВЛАСТЬ - вот первое, что изобрели люди, чтобы жить в сообществах, прежде чем XIX век предложил свой способ КОНКУРЕНЦИИ (free competition) для организации тех же сообществ.
   В течение XVIII и XIX столетий шла социальная борьба по внедрению этого "прибора" (device) в общественную жизнь в качестве регулятора вместо власти. Внедрили! Но, надежды либералов на этот "прибор", по словам того же Рассела не оправдались:
   "But the result was not quite what Liberals had intended; in industry, it bore more resemblance to the hostile prophecies of Marx".
   "It was discovered that competition, unless artificially maintained, brings about its own extinction by leading to the complete victory of someone among the competitors".
   Т.е., соревнование равных обернулось грубым неравенством, которое продемонстрировало, что общество нуждается в СОЛИДАРНОСТИ.
   Строго говоря, общество вообще немыслимо без солидарности, - если отказаться от представления о мире как лишь о сотрудничестве из выгоды независимых и самостоятельных индивидуумов и положить в основание гуманной экзистенции общественность, а не индивидуальность.
   Поступив так, мы изменим перспективу "соревнования": оно предстанет как форма солидарности и любви. Соревнование выявляет лучшего с тем, чтобы мы воздали ему почести; а почести, воздаваемые друг другу суть феномен солидарности, прежде всего.
   Рассел пишет, что древние, в частности Платон, именно так и понимали соревнование:
   "Plato, so far as I remember, admires only one kind of competition, namely emulation for honor among comrades in arms, which, he says, is promoted by love".
   Конкуренция в экономике также оправдывается солидарностью в виде общей эффективности общественного производства-потребления в плане общего благосостояния. Иначе исчезают конечные цели соревнования, и конкуренция обессмысливается и деморализуется.
   С другой стороны, взятая в ограниченном плане события проигрыша и гибели одного из участников конкуренция рассматривается в антигуманном плане, по аналогии с внутривидовой борьбой за выживание, обеспечивающей выживание наиболее приспособленных и, через, это улучшение видового генофонда.
   Указанная амбивалентность конкуренции заставляет Рассела заявить, что...
   "The question of competition is more difficult. It has been much debated in the economic sphere...".
   В частности, новейший индустриализм значительно изменил положение конкуренции, по сравнению с мелким частным производством начала капиталистической эры.
   Он пишет:
   "In the sphere of production, competition between a multitude of small firms, which characterized the early phase of industrialism, has given place, in the most important branches of production".
   Но появление транснациональных корпораций и международного рынка привели к тому, что экономическое соперничество смешалось с политическим и межнациональным:
   "Apart from this peculiar case, competition in business still exists, but it is now merged in the competition between nations, in which war is the ultimate arbiter of success. The good or evil of modern business competition, therefore, is the same as that of rivalry between States".
   А соревнование между государствами Бертран считает самым важным видом соревнования, существующим в мире:
   "The most important form of competition, at the present day, is between States...".
   Наверное, такой вывод неизбежен в позитивистской логике: что больше, то и важнее. Следование именно этой логике Рассел подтверждает следующими словами:
   "The most important competition /.../ is between States, especially those that are called Great Powers"; (курсив наш).
   Если бы наш Бертран смог подняться до трансцендентальной логики, в которой реально существуют люди, а не его придуманные "Human beings", тогда, возможно более важным ему показалось бы соревнование сторон в состязательной судебной процедуре. Ведь достижение справедливости - это самое важное.... Разве не так?
   Но вместо этого он говорит о "яростном" соревновании между "индивидуумами" за рабочие места:
   "There is, however, another form of economic competition which is as fierce as it ever was; I mean the competition for jobs".
  
   Далее Рассел замечает, что либерализм Стюарта Милля, основоположника теории конкуренции как регулятивного общественного механизма, не был столь радикальным, сколь мы наблюдаем у современных либералов:
   "The doctrine of Liberals, for example of John Stuart Mill in his book On Liberty, was far less extreme than is often supposed".
   Свобода личности должна иметь свои границы, обусловленные как вышеупомянутой солидарностью, так и трансцендентальной справедливостью. И эти границы призвано охранять государство:
   "Men were to be free in so far as their actions did not injure others, but when others were involved they might, if expedient, be restrained by the action of the State".
   В том числе и "свобода пропаганды" должна иметь свои ограничения:
   "Liberal arguments for free competition in propaganda, in so far as they remain valid, need to be carefully re-stated in modern terms. I believe that they retain a large measure of validity, but that they are subject to limitations which it is important to realise".
   И это понятно, - поскольку пропаганда это не только публикация своего мнения, но также инструмент управления, или власти над существами словесными, каковыми как раз и являются пресловутые "Human beings". При этом Рассел полагает, что....
   "If, therefore, there is to be any scope for freedom in propaganda, it will need for its justification some stronger principle than Mill's".
   "I do not think that a government should ever allow a propaganda urging, say, the assassination of some particular person".
   Ниже Рассел приводит пример государственного подавления Англией национальной пропаганды в Ирландии в течение восьми столетий, где людей вешали за ношение национального костюма - зеленой одежды; как пример успешной британской политики.
   Он пишет:
   "She's the most distressful country
   That ever yet was seen,
   For they're hanging men and women there
   For wearing o' the green".
   "England was able to pursue this policy towards Ireland for eight centuries, with, in the end, only some loss of money and a considerable loss of prestige. During the eight centuries British policy was successful, since landowners were rich while peasants starved".
  
   Здесь важно заметить, что "соревнование в области мнений" трактуется Расселом не как "свобода слова" - универсальное право личности, но как "свобода пропаганды", или конкуренция в области управления через формирование нужного менталитета у обывателя.
   В этом разрезе он рассматривает и отношение обывателя, или "рядового гражданина" к "свободе пропаганды". Он пишет:
   "Freedom of propaganda, in the cases in which it interests the ordinary citizen, involves either violent revolution or the recognition of a further freedom, namely that of choosing the government".
   Наверное, это оправдано с учетом заявленной темы: "О ВЛАСТИ". Здесь "свобода" или "конкуренция" есть способ владычества, управления, контроля и влияния на общество.
  
   Далее Бертран пытается умозрительно взглянуть на "свободу пропаганды" с позиции рьяного новатора:
   "It remains to consider the standpoint of the ardent innovator".
   В качестве примера таковых он приводит адептов новой веры - от первых христиан до коммунистов:
   "We may take as typical the Christian before Constantine, the Protestant in the time of Luther, and the Communist at the present day".
   И далее он подтверждает отмеченное нами различие между "свободой слова" и "свободой пропаганды", когда пишет, что "пылкие новаторы" (ardent innovators) вовсе не желают свободы слова: скорее, напротив, они стремятся вложить всем в уста единственно правильные слова:
   "Such men have seldom been believers in free speech".
   "The ardent innovator is, as a rule, a millenarian: he holds that the millennium will have arrived when all men embrace his creed. Though in the present he is revolutionary, in the future he is a conservative; /.../ in opposition he is a terrorist; in government, a persecutor.
  
   После "пылких новаторов" Бертран пытается представить нам "свободу пропаганды" с позиции философа:
   "I come now to the standpoint of the philosopher as regards freedom of propaganda".
   В качестве образца такового он берет Гиббона:
   "Gibbon, describing the tolerant spirit of antiquity, says: `The various modes of worship, which prevailed in the Roman world, were all considered by the people, as equally true; by the philosopher, as equally false; and by the magistrate, as equally useful'".
   Бертран готов немного подправить Гиббона, подставляя на место философа, современного ему интеллектуала:
   "The philosopher whom I have in mind will not go so far as to say that all prevalent creeds are equally false, but he will not allow that any is free from falsehood, or that, if by chance it were, this fortunate fact could be discovered by the faculties of the human mind".
   Воображаемому философу Бертрана не хватает кардинального понимания того, что ПРОПАГАНДА направлена на МЕТАНОЙЮ: это её цель. Пропаганда - не информация: она не может быть правдивой или ложной. Поэтому усилия ума, пытающегося рациональным путем "отделить зерна от плевел", или истину ото лжи, здесь совершенно неуместны.
   У нас, россиян, давно есть ответ умнику, надеющемуся питаться "рациональным зерном", извлекаемым отовсюду:
   "Умом Россию не понять!"
  
   Далее Рассел задается вопросом:
   "What, to the philosopher, can be the uses of propaganda? ".
   И отвечает устами рационального политика-либерала, выступающего в костюме философа:
   "He must contend that any useful purpose which is to be served by propaganda must be not that of causing an almost certainly erroneous opinion to be dogmatically believed, but, on the contrary, that of promoting judgment, rational doubt, and the power of weighing opposing considerations; and this purpose it can only serve if there is competition among propagandas".
   Этими словами Бертран обрисовал нам многопартийное пропагандистское поле борьбы за умы и симпатии потенциальных избирателей. "Конкуренция между пропагандами" (competition among propagandas) это, здесь, соревнование партийных идеологий внутри многопартийной парламентской политической системы.
   То, что речь идет именно о буржуазной политической системе подтверждается следующими словами Рассела:
   "Freedom of propaganda is possible when the differences are not such as to make peaceable cooperation under one government impossible. Protestants and Catholics could not cooperate politically in the sixteenth century, but in the eighteenth and nineteenth they could".
   Апологию такой системы мы не склонны расценивать как философию.
   На этом Бертран заканчивает рассмотрение "конкуренции" как орудия власти и переходит к...
  
  
   ГЛАВА 15
   POWER AND MORAL CODES
  
   Читаем заглавие, и оно несколько озадачивает, поскольку наряду с "властью" в нем присутствует такая вещь как "моральный кодекс". На память сразу приходит "Кодекс Строителя Коммунизма", который действительно был предложен обществу Советской Властью. Властью креативной и конструктивной, строящей с помощью этого "кодекса" новое общество, невиданное прежде на Земле.
   Исходя из этого факта, "моральный кодекс" нельзя счесть традиционной вещью. Скорее, это нечто новое, принадлежащее ментальности Нового Времени. О моральном кодексе нельзя сказать в духе Шекспира: "О времена, о нравы!"; потому что это не нравы, но - рефлексия общества о себе, используемая в целях саморегуляции.
   По этой причине попытка Рассела первой же фразой опустить нас в Древность вызывает сомнения. Что позволяет ему сделать это?
   Он начинает со слов:
   "Morality, at any rate since the days of the Hebrew prophets...".
   Но, Morality - это не "moral codes", прописанные в заглавии. Слово "Morality" весьма многозначно, и этим пользуется Бертран, - как и раньше.
   Термин moralitas введен Цицероном, и образован от слова mores -- нравы, или общепринятые и общепризнанные традиционные модели ожидаемого поведения в миру.
   Конечно, Цицерон - явление исторически более позднее, чем Библейские пророки; поэтому возводить Morality к еврейским пророкам - едва ли оправдано. Однако НРАВЫ (mores) существовали, конечно же, и до Цицерона. Если обратиться к русскому языку, то "нравы" суть то, что нравится людям; что им по нраву. Нравы предшествую Праву в общественном развитии. Отсюда, "нравственный кодекс" мог появиться только в качестве рефлексии правового сознания, рефлектирующего нравы.
   Между тем, Рассел пишет о Morality, что...
   "On the one hand, it has been a social institution analogous to law.... /.../ The kind which is analogous to law is called `positive' morality".
   С другой стороны, Бертран признает, что Мораль исторически предшествует Праву. Он пишет:
   "Positive morality is /.../ probably older than law and government".
   Это значит, что Мораль имела свои институты до институтов Права...? Попытку создания института морали, аналогичного правовому, мы имели в СССР в виде товарищеского суда, где поведение человека подвергалось публичному осуждению, где его коллективно "стыдили". Этот новый институт отсылает нас к известным в предыстории институтам публичного позора, осмеяния и остракизма.
   Но, по большому счету, мораль не имеет институтов - потому она и МОРАЛЬ. Она существует в общении и диалоге, и немыслима без ПИЕТЕТА, или уважения к старшим и знатным - носителям стандартов и моделей поведения. И если говорить о власти морали, то она заимствует её именно из власти старших и почитаемых.
   Психологически мораль сопряжена с волей - ведь, именно воля сообразуется с моделями морального поведения. Морально грамотная воля знает эти модели, имеет в виду требования старших, и олицетворяемого ими общества. Эту грамотность воли именуют со-знанием или со-вестью.
   Совесть - существенная компонента личности; она подчеркивает ее общественную природу и обеспечивает осуществление личности в общении и общественном бытии.
   В дискурсе Рассела, как мы убедились, общение отсутствует, поэтому экзистенция распадется у него на институциализованную общественную среду обитания и индивидуума, в ней обитающего, в соответствии с биологической моделью, которой он придерживается.
   Индивидуум и среда обитания не обязательно дружественны друг другу: между ними возможно расхождение. И вот это расхождение Бертран переносит на мораль, разделяя её на индивидуальную совесть и общественные институты морали: как на "расходящиеся" (divergent) аспекты.
   Он пишет:
   "Morality has had two divergent aspects. On the one hand, it has been a social institution analogous to law; on the other hand, it has been a matter for the individual conscience. /.../ The kind which is analogous to law is called `positive' morality; the other kind may be called `personal'".
   Здесь мы должны обратить внимание на слово "kind", "вид" или "тип", и не обманываться в этой связи будто речь идет о "внутреннем" (личном) и "внешнем" (публичном) аспектах единого существования. Нет! речь идет о двух разных видах, или типах, морали.
   Разведя, таким образом, мораль общепринятую и персональную, Бертран хочет далее работать в рамках этого разведения:
   "I wish in this chapter to consider the relations of these two kinds of morality to each other and to power".
   Иными словами, он предлагает нам либеральное видение общества, дезинтегрированного перманентной революцией, когда есть общество как целое, обладающее институциализованной (публично утвержденной) моралью, и отдельные свободные личности, несущие внутри себя иное общество с другой моралью. Эта последняя не институциализована (публично не утверждена) и существует в виде индивидуальной совести.
   Наше понимание подтверждается следующей фразой Рассела:
   "Positive morality is older than personal morality...".
   То есть, ранее в истории и предыстории персональной морали не существовало, поскольку не существовало эмансипированной личности. Так что описанное им состояние разведения позитивной и персональной морали не принадлежит природе человека, а достигается в результате исторического прогресса, подобного биологической эволюции.
  
   Бертран проецирует "мораль" в доисторическую древность, в быт так называемых "племен", и приводит в пример весьма подробные и строгие матримониальные правила. Источник их ему неизвестен; однако, в качестве такового он подозревает религию:
   "Their source is obscure, but is no doubt in some sense religious".
   Мы в этом его всецело поддерживаем и находим нужным указать, что в древности общественная жизнь представляла собой КУЛЬТУРУ, - в том смысле, что её содержанием были культы богов, курировавших различные области бытия. Так что морали еще не было - и даже понятие такое было невозможным - но была КУЛЬТУРА, в смысле совокупности культов; и эта культура была, конечно же, РЕЛИГИЕЙ - от лат. слова religare, связывать. Вот она как раз и СВЯЗЫВАЛА людей правилами, о которых Бертран говорит здесь как о "позитивной морали".
   Именно в исполнении этих "правил", взятых на себя в качестве обетов Богу, и осуществлялась подлинная ВЛАСТЬ, неотделимая от иерархии и пиетета. Но разумению Рассела эта ВЛАСТЬ недоступна; поскольку, в его представлении, "власть - это, доминирование, насилие, подавление и принуждение к чему-то.
   Отсюда, религиозная "часть позитивной морали" в его понимании не связана с властью:
   "...it neither confers exceptional power nor assumes its existence".
   Потому что...
   "This part of positive morality appears to have no relation to social inequalities...".
   Иными словами, если нет социального неравенства, то нет почвы и для власти, призванной это неравенство охранять, поддерживать и обеспечивать. То есть "власть" (power) Рассела - это политическая власть, притом несправедливая.
   Но, пока что речь не о власти, а "моральных правилах" (moral rules), которым не место в цивилизованном обществе, - хотя они и существуют в нем по сей день, - ибо они остаются, по происхождению и по сути, предрассудками, даже когда получают рациональное обоснование.
   Бертран пишет:
   "There are still moral rules of this sort among civilized people. The Greek Church prohibits the marriage of godparents of the same child, a prohibition which fulfils no social purpose, either good or bad, but has its source solely in theology. It seems probable that many prohibitions which are now accepted on rational grounds were originally superstitious".
   Отсюда мы понимаем, какой должна быть "позитивная мораль": её правила должны служить социальным целям; притом безоценочно, безотносительно "добрым" или "злым".
   Последнее для нас особенно важно, поскольку наше нравственное сознание, или совесть, прочно связаны как раз с "добром" и "злом": с выбором "добра" против "зла"; с общим и императивом "делать добро". У Рассела же вместо добра и зла имеем соответствие или несоответствие социальным целям (social purpose).
   Ясно, что "очищению омовением в крови Агнца" трудно подыскать социальные цели, невзирая на то, что в обществе принято регулярно ходить к причастию. Бертран признает реальную значимость этой "предрассудочной" морали в общественной жизни, но заниматься ею не желает:
   "This aspect of positive morality, important as it is, is not the one with which I wish to deal".
   И не только потому, что этот аспект общественной морали иррационален, но также потому, что он не усматривает в нем власти. Как мы убедились выше, власть у него вообще пребывает вне морали, как власть политическая; что отражено и в заглавии, которое читается не "власть морали", а - "власть И моральный кодекс"
   Отсюда, по мысли Рассела, мораль может только СОЕДЙСТВОВАТЬ (minister) власти. И в картине общественной морали именно этот видимый ему аспект "содействия власти" его и занимает.
   Он пишет:
   "I wish to consider those aspects of accepted ethical codes in which they minister to power".
   И тут же, с места в карьер, переходит к "бессознательному", обнаруживая собой психологического провидца-политикана, который в быту этих иррациональных Human beings прозревает своими умными очами выгоду, которой сами Human beings не осознают.
   Он пишет:
   "One of the purposes--usually in large part unconscious--of a traditional morality is to make the existing social system work".
   То есть, дураки эти, веря в своего Агнца, сами того не подозревая, работают на меня, - не верящего ни в бога, ни в черта, зато умеющего анализировать! И мы, стоящие у власти, на этом прилично экономим, ибо...:
   "It achieves this purpose, when it is successful, both more cheaply and more effectively than a police force does".
   Так что, пусть себе верят...! Мы не будем вводить свою новую рациональную мораль, но будем воздействовать на мораль традиционную, видоизменяя ее в своих видах. И, конечно, будем препятствовать внедрению в мир новой революционной морали, за которой видим желание перераспределения политической власти:
   "But it is liable to be confronted with a revolutionary morality, inspired by the desire for a redistribution of power".
   Вот это воздействие власти на общественную мораль Рассел и намерен теперь рассмотреть:
   "I want, in this chapter, to consider the effect of power on moral codes..."
   Если мы правильно поняли его слова....
   Ибо тут же он говорит о другом: о странном гибриде, "власти-морали", или "властно-моральности" (power-morality), как о чем-то известном, понятном и само собой разумеющемся, так что примеры этой "властно-моральности" у нас перед глазами, и Бертрану достаточно лишь выбрать самый очевидный из них. Что он и делает без всякой подготовки:
   "The most obvious example of power-morality is the inculcation of obedience".
   Из какового примера следует, что названная "власте-мораль" (power-morality) занимается "насаждением послушания".
   Сообразуясь с выше-прочитанным, это можно понять так, что недалекие Human beings живут по своим традиционным моральным правилам, а мы, властвующие над ними сверхчеловеки, находим в их морали нечто полезное для нашей власти. В данном случае их мораль приучает к повиновению, и эта привычка повиноваться оказывается затем очень полезным для нас, властителей, качеством Human beings.
   Откуда следует, что "власте-мораль" (power-morality) суть нечто такое в моральности, что полезно для власти над моральными существами; или одна из сторон общепринятой морали, каковой она содействует власти ("aspects of accepted ethical codes in which they minister to power").
  
   Далее Рассел очерчивает феномен послушания в обществе как феномен морального долженствования:
   "It is (or rather was) the duty of children to submit to parents, wives to husbands, servants to masters, subjects to princes, and (in religious matters) laymen to priests...".
   И использует в этом предложении интересное слово "duty", в амбивалентности которого заключена мудрость народа, заложившего в язык нередуцируемые смыслы важных для жизни понятий. Именно, duty, кроме обязанности и долженствования, обозначает акт почтения. Так что обязанность детей повиноваться родителям (duty of children to submit to parents) в исполнении есть акт почтительности по отношению к родителям. Не страх, не долг, не выгода, не договор и прочее побуждают послушать родителей, но - почтение. Только тогда это послушание есть DUTY. Таким образом в одном слове открыта животная сила, или энергия морали. Это почтительность, или пиетет. И в этом пункте древние англичане, создававшие язык, согласны с Конфуцием, который, по словам того же Рассела, полагал сыновнюю почтительность в основание морали:
   "Confucius made filial piety the very basis of morality".
   Будучи англичанином, говорящим на английском языке, и, значит, будучи ведомым этим словом (duty), Рассел - сознательно или нет - начинает свой анализ феномена ПОСЛУШАНИЯ также с сыновней почтительности. Хотя и обещает далее поискать другое основание морали:
   "I want to consider the question whether some other basis can be found for morality".
   Но пока он пишет:
   "Let us begin with filial piety" (!!).
   Давайте! Мы с самого начала зовём к этому, поскольку знаем твердо, что ни власти, ни морали, ни свободы нет без почтительности: сиречь, без отношений почитания.
   К несчастью, Бертран не испытывает наших чувств, и слово "начнем" здесь означает не вхождение во внезапно открывшиеся врата истины, но - сочинение эволюционной сказки о происхождении почтительности.
   Сюжет таков: сначала дети продавали своих постаревших родителей на съедение, как мясо:
   "There are savages at the present day who, when their parents grow too old for work, sell them to be eaten".
   Затем, в ходе развития цивилизации (sic!), кому-то из родителей пришло на ум изменить ментальность детей так, чтобы они его в будущем не съели:
   "At some stage in the development of civilisation, it must have occurred to some man of unusual forethought that he could, while his children were still young, produce in them a state of mind which would lead them to keep him alive in old age...".
   Возможно также, что советы старика показались молодым более ценными, чем его мясо:
   "Probably there was at the moment some emaciated but unusually wise elder, whose advice was felt to be more valuable than his flesh".
   Как бы то ни было, в ходе прогресса цивилизации поедание сменилось на почитание:
   "However this may be, it came to be felt that one's parents should be honored rather than eaten".
   Разумеется, с реальной жизнью этот "мультик" имеет мало общего. Но, видимо, картина "прогрессивной эволюции" есть необходимая часть менталитета, позволяющего изменять общество к лучшему. Сначала, мол, встали с четверенек, потом перестали поедать родителей, затем распяли Христа, потом создали Американскую Конституцию...; ну, и так далее: будем двигаться к лучшему.
   И вот, в лице Бертрана Рассела, прогресс достигает таких высот, что он сознает: "вся эта сыновняя почтительность есть не более чем способ (механизм) для продления власти родителей над детьми за пределы младенчества":
   "All this is a device, however instinctive and unconscious, for prolonging Parental power beyond the early years when children are helpless".
   Второй экскурс в эволюцию-историю мы получаем, когда речь заходит об отношениях между мужчинами и женщинами. Здесь животные сравниваются с людьми, и дикари с цивилизованным человечеством.
   Бертран пишет:
   "The superior strength of male animals does not, in most cases, lead to a continual subjection of the females, because the males have not a sufficient constancy of purpose. Among human beings, the subjection of women is much more complete at a certain level of civilisation than it is among savages".
   То есть, на определенном уровне цивилизованности была достигнута семейная подчиненность и зависимость женщины. И эта подчиненность укреплялась и усиливалась моралью:
   "And the subjection is always reinforced by morality".
   Значит, сказанное подчинение достигалось какими-то внеморальными средствами, а результат поддерживался моралью. Это очень напоминает теорию эксплуатации трудящихся, согласно которой трудящиеся принуждаются к работе на капиталиста путем лишения их средств производства, а мораль и религия оправдывают такое положение дел.
   Мы-то думаем, что повиновение старшим есть как раз откровение морали, или обнаружение моральности, но Бертрану такое мышление чуждо.
   Ниже он говорит уже не о повиновении жены мужу, как норме морали, но о разных моралях для мужчин и для женщин:
   "It follows that unfaithfulness is a worse sin in a wife than in a husband".
   То есть, речь уже не о власти сущей внутри морали, а о неравенстве мужчин и женщин.
   И далее Рассел внушает нам свои "очевидности", которые мы расцениваем как бельма умственных очей. Он пишет:
   "The basis of the difference between morality for men and morality for women was obviously the superior power of men".
   Хочется спросить попутно: а базисом чему стала женская хитрость...?
   Во всем этом очевидна только глупость автора, который на примере "морали для женщин" демонстрирует нам преимущества моральных предписаний (moral precepts) в глазах политика:
   "The great advantage of morality over the police appears very clearly in this case, for women, until quite recently, genuinely believed the moral precepts which embodied male domination, and therefore required much less compulsion than would otherwise have been necessary".
   В самом деле, пастухам удобно, когда скот сам возвращается в стойло, и не нужно его погонять....
   Свои предположения Бертран решает подкрепить "Кодексом Хаммурапи": источником весьма злободневным, как вы понимаете...; и выносит из этого кодекса весьма странное понятие о праве, которое смело можно называть "правом сильного".
   Он пишет:
   "The daughters had no rights because they had no power".
   Интересно было бы уточнить, что за "power" он имеет в виду.
  
   Покинув в этом пункте проблему гендерной морали, Рассел обращается к "святости королей" как "прибору" (device), способствующему власти. Он пишет далее:
   "Kings, until George I, were objects of religious veneration".
   "There's such divinity doth hedge a king...".
   "The duty of obedience to authority is still felt by many as a duty towards the sovereign".
   Учитывая синтетику слова "duty", ПОВИНОВЕНИЕ авторитетной власти являлось одновременно ПРИНОШЕНИЕМ Богу, или формой СЛУЖЕНИЯ и ПОЧИТАНИЯ Бога.
   Таким образом "божественность" (divinity), ограждающая короля, есть условие совмещения в едином акте повиновения королевской власти и алтарного приношения.
   И вот это религиозное по природе послушание-служение современная буржуазная британская власть использует в своих целях. Бертран цитирует, в этой связи, книгу: Bagehot's "English Constitution", в которой написано:
   "The use of the Queen, in a dignified capacity, is incalculable. Without her in England, the present English Government would fail and pass away. Most people when they read that the Queen walked on the slopes at Windsor--that the Prince of Wales went to the Derby--have imagined that too much thought and prominence were given to little things"
   То есть, королева своим величием компенсирует ничтожество светской власти: придает ее актам несвойственную им значимость, и этим облегчает задачу управления.
   Так, по мысли Рассела, властями используются моральные предрассудки (традиции), связанные с отношением к королевской особе как божественной, или священной.
   Сам Бэйджхот, впрочем, придерживается иной теории - психологической. Он полагает, что монархия крепка потому, что отвечает скудоумию большинства населения и отсутствию воображения у масс:
   "The best reason why Monarchy is a strong government is, that it is an intelligible government. The mass of mankind understand it, and they hardly anywhere in the world understand any other. It is often said that men are ruled by their imaginations; but it would be truer to say that they are governed by the weakness of their imaginations".
   Такой вот модернизированный психологический расизм: не по цвету кожи, а по "цвету" ума.
   Бертран вполне согласен с Бэйджхотом, только к понятности монархии для скудоумных обывателей, мыслящих конкретно, он добавляет еще многовековую привычку благоговения, обожания и почитания (veneration):
   "Monarchy makes social cohesion easy, first, because it is not so difficult to feel loyalty to an individual as to an abstraction, and secondly, because kingship, in its long history, has accumulated sentiments of veneration which no new institution can inspire".
   Этой привычкой обожания он объясняет себе якобы следующие за упраздненной наследственной монархией формы единоличного правления (one-man rule):
   "Where hereditary monarchy has been abolished it has usually been succeeded, after a longer or short time, by some other form of one-man rule: tyranny in Greece, the Empire in Rome, Cromwell in England, the Napoleons in France, Stalin and Hitler in our own day".
   Подобная историософия не выдерживает критики: в одну кучу здесь свалены совершенно разные формы Державности из разных исторических периодов. Бертран считает достаточным основанием для образования этой кучи психологическую рацею: якобы...
   "Such men inherit a part of the feelings formerly attached to royalty...".
   Если уж привлекать психологию, то более правильно было бы искать в человеческой душе вневременную универсальную потребность в лидерстве и патернализме. Однако, Рассел, как ангажированный эволюционист, использует эволюционно-прогрессистскую логику, согласно которой, люди, переходя в новую историческую эпоху, наследуют черты старой. Но, разумеется, не все. Есть люди, идущие впереди, опережающие своих сограждан. К таковым себя относят и Рассел, и цитированный им Бэйджхот.
   Можно сказать, что История здесь использована как материал для формулирования идеологии интеллектуального снобизма, - и не более...; снобизма, который тут же демонстрирует собственное скудоумие, рассматривая мир и историю с социально-утилитарных позиций.
   Так, суммируя, Бертран дает следующую оценку монархии:
   "Kingship acts therefore, broadly speaking, as a force on the side of the status quo, whatever that may be. Its most useful function, historically, has been the creation of a widely diffused sentiment favourable to social cohesion".
   Преимущество представленного подхода лишь в том, что в утилитарном аспекте мир становится понятен Бертрану и иже с ним, точно так, как, по мнению Бэйджхота, монархия была понятна людям прошлого.
   "Понятность" заключается здесь в том, что "полезность" монархии для общественного единения укладывается в представление общества индивидуалами, собирающимися вместе исключительно из выгоды такого собрания. Поддержать такую схему можно только отрицанием общественной природы человека, что Бертран и делает в следующих строках:
   "Men are so little gregarious by nature that anarchy is a constant danger, which kingship has done much to prevent".
   Излишне, наверное, повторять, что эти "человеки, индивидуалисты по природе" (Men are so little gregarious by nature) существуют только в воображении либералов, как абстракция нужная для их партийно-идеологических построений. Если уж обращаться к биологической природе человека, как это делает Бертран, то, как раз напротив, Men are so much gregarious by nature; или, говоря по-русски, люди как раз стадные животные, а не одиночные, как утверждает наш автор.
   Далее, по его наблюдениям, "полезность" монархии для сплочения кучки завзятых индивидуалов не спасла её от "исчезновения с лица Земли". Причины такого "исчезновения" Бертран легко заимствует из митинговой риторики буржуазных революций Нового Времени. Он пишет:
   "The demerit of perpetuating ancient evils and increasing the forces opposed to desirable change has, in modern times, caused monarchy to disappear over the greater part of the earth's surface".
  
   На этой фразе Бертран оставляет в покое властную мораль, связанную с почитанием королей, и переходит к власте-морали (power-morality), связанной с авторитетом священников. Власть последних он считает наиболее морализованной, в сравнении с другими властями:
   "The power of priests is more obviously connected with morals than any other form of power".
   Нам казалось, что священник вообще не обладает никакой властью, отличной от власти отцовской. Ведь ему внимают и повинуются как "святому отцу". Есть еще монашеский обет послушания Святому Отцу как Наставнику в монашеском подвизании о спасении души. Но монастырь - это особая форма бытия; и едва ли в отнесении к ней уместен разговор о "морали".
   Чтобы обосновать свой тезис, Бертран переходит на язык "добродетели" и "доблести" (virtue); или на язык античной философской морали. Он пишет:
   "In Christian countries, virtue consists in obedience to the will of God...".
   Так и подмывает спросить: а в странах не христианских; мусульманских, например, или буддийских, - там как?
   Кроме того, "добродетели" существуют в публичном пространстве: расширение этого пространства до "страны" переводит нас в область сравнительного культурологического страноведения. Спрашивается, чем обоснован такой перевод?
   Оставляя наш вопрос без ответа, Рассел далее трактует священника как обладателя тайного знания, каковое знание и доставляет ему власть над теми, кто в этом знании нуждается, но не владеет им:
   "... it is priests who know what the will of God commands".
   Главное здесь то, что священники переводят Волю Бога в позитивную плоскость правил поведения, заповедей. И люди, нуждающиеся в правилах, обращаются за ними к священникам.
   Сформировав это представление, Рассел тут же пользуется им: придумывает заповедь:
   "The precept that we ought to obey God rather than man...".
   Однако, такой заповеди никогда не существовало и не могло существовать. Зато такая интерпретация религии дает возможность примитивного объяснения политических конфликтов на религиозной почве, или "революций", как пишет Бертран:
   "The precept that we ought to obey God rather than man is, as we saw, capable of being revolutionary; it is so in two sets of circumstances, one, when the State is in opposition to the Church, the other, when it is held that God speaks directly to each individual conscience. The former state of a?airs existed before Constantine, the latter among the Anabaptists and Independents".
   Подобная "заповедь" могла принадлежать только рациональной саморефлексии тех же "анабаптистов" перед лицом умников, спрашивающих: а почему вы бунтуете?
   Названная "заповедь", чреватая революцией, в межреволюционные периоды, по мнению Рассела, служит тому, что церковь "воспринимается позитивной моралью как посредничество между Богом и персональной совестью":
   "But in non-revolutionary periods, when there is an established and traditional Church, it is accepted by positive morality as the intermediary between God and the individual conscience". (Sic!)
   Какой-то бред! Если имярек руководится позитивной моралью, то зачем ему Бог и Церковь?! Или Рассел рассматривает такое пустое квазибытие, в котором церковь существует только как часть устоявшейся самоподдерживающейся общественной структуры, и все действия, в которые церковь вовлечена, существуют лишь в составе ОБЫЧАЯ, или устоявшихся взаимных ожиданий граждан? Видимо таков смысл слова "позитивная" в применении к морали.
   Иными словами, Бога нет, Веры нет, и Церковь существует только как социальный институт. И вот, для сохранения своего положения в обществе Церковь прибегает к рациональной рефлексии религии, заимствуя у интеллектуальной публики "разумные" объяснения существования религии как публичного феномена. Объяснение это, как говорится, шито белыми нитками. Именно, в качестве основы для построения модели обывателя берется "протестант", которому бог открывается в его личной совести, и на этой основе конструируется "поздний католик", путем вставки посредника, в лице священника, между богом и совестью протестанта.
   Эту антропологическую конструкцию Рассел использует для объяснения морального авторитета священников среди верующей публики.
   Мы уже указали выше, что моральная власть священника однородна с властью отца в семье, однако Рассел думает иначе. Он пишет:
   "In the case of the Church, the relation between power and morals is, to some extent, the opposite of what it is in the cases we have hitherto considered. Positive morality enjoins submission to parents, husbands, and kings, because they are powerful".
   Для того, чтобы понять это "because", неплохо бы понять, что здесь означает слово "powerful". Во всяком случае, мы должны предполагать, что священники, в отличие от перечисленных особ, are non powerful (?).
   И ошиблись бы в таком предположении! Ибо, согласно Расселу, они тоже "are powerful", но иначе. Так как же?!
   Оказывается, что
   "... the Church is powerful because of its moral authority".
   Значит, родители, мужья и короли (в одном ряду, заметьте!) не имеют морального авторитета? То есть, родители могущественны за счет ремня, муж за счет бицепсов и плетки, а король благодаря вооруженной страже.... Так что ли?
   Несколькими строчками выше Рассел уверял нас, что священники обязаны своей властью полезной и востребованной функции посредничества между совестью и богом; теперь же он говорит о моральном авторитете, который непонятно откуда берется и в чем состоит.
   Наконец, почему не говорить просто об АВТОРИТЕТЕ? Выделение именно "морального авторитета" указывает на наличие других авторитетов: например, в деле строительства зданий. Это указывает на разделение компетенций в умелом производящем обществе. И, значит, академики суть авторитеты в науке, врачи - в медицине, военачальники - в ратном деле, "паханы" - в воровстве, а церковники суть авторитеты в морали, или в правилах поведения в обществе. Церковь заведует моралью, как шахтеры добычей угля: это её компетенция и социальная функция. Вот что означают слова Рассела о моральном авторитете церкви. И он подтверждает это следующими словами:
   "The Church is the official guardian of the moral code...".
   Вот почетное место, отведенное церкви буржуазной социологией.
   Ради этой функции - поддерживать мораль, которая облегчает управление массами в индустриальном обществе, буржуазные интеллектуалы готовы поддерживать церковь, не веря при этом ни в бога, ни в черта!
   Рассел пишет о последствиях ослабления и разрушения церкви следующее:
   "Morality, where the Church has lost power, has not become genuinely personal except for a few exceptional people. For the majority, it is represented by public opinion, both that of neighbours in general, and that of powerful groups such as employers; etc".
   Очевидно, что мораль становится групповой: а это означает дробление общества и распадение государства, что мы и наблюдаем в наши дни на Ближнем Востоке.
   Дело кончается тем, что наиболее многочисленная, сильная и фанатичная секта навязывает свою мораль всем остальным. Рассел отмечает это явление на примере Протестантизма. Он пишет:
   "The Protestant whose moral feelings are strong usurps the ethical functions of the priest, and acquires a quasi-governmental attitude towards other people's virtues and vices, especially the latter:
   "Ye've naught to do but mark and tell:
   Your neighbours' faults and folly...".
   И Рассел констатирует:
   "This is not anarchy; it is democracy".
   Спасибо! Нам теперь это хорошо известно.
  
   На этом Бертран оставляет моральную власть священников и переходит к общим рассуждениям о власти и морали, на основании всего вышеизложенного. Он пишет:
   "The thesis that the moral code is an expression of power is /.../ not wholly true".
   То есть, мы не должны думать, будто политическая власть придумала моральный кодекс в качестве технологического приема управления(?). С другой стороны, как требование к личности: как императив, предлагаемый персональной воле в ожидании следования ему, или исполнения, моральное правило есть, безусловно, обнаружение власти; её конкретизация, если хотите. Это правда, но не полная. В моральном кодексе есть что-то еще, помимо "экспрессии власти", как выражается Бертран - хотя слово "экспрессия", имеющее явную психологическую окраску, здесь мало подходит; больше подошла бы "публичность".
   Ниже Рассел замечает, что...
   "The Marxist thesis, that the moral code is an expression of economic power, is even less adequate than the thesis that it is an expression of power in general".
   Из чего мы заключаем, что речь вновь не о власти, а о зависимостях: материальной, функциональной, информационной, etc.
   Следующее предложение:
   "... at all stages of civilisation there are ethical principles which have no visible relation to power...; the condemnation of homosexuality may serve as an example"...
   убеждает нас в том, что речь идет о политической власти. И, таким образом, Рассел демонстрирует, что общественная жизнь не исчерпывается политическими отношениями: что в обществе существуют регуляции, не связанные с политическим управлением.
   Мы должны заметить, что в претворении в жизнь этических принципов также осуществляется власть, и обнаруживается зависимость, но, при этом, власть не политическая, а зависимость - какая угодно.
   Рассел, впрочем, не собирается рассматривать сферы, где выдвинутый выше тезис о морали как "экспрессии власти" несправедлив; нет, он обращается туда, где этот тезис оправдывается.
   Так он пишет:
   "Nevertheless, the Marxist thesis is true in a very great many instances. For example: in the Middle Ages, when the most powerful of the laity were landowners, when bishoprics and monastic orders derived their income from land, and when the only investors of money were Jews, the Church unhesitatingly condemned `usury', i.e. all lending of money at interest. This was a debtor's morality".
   Последние слова о "дебиторской морали" свидетельствуют об отраслевом дроблении общественной жизни и, соответственно, о разыскании "отраслевой морали".
  
   Вслед за Экономикой Рассел обращается к Войне и говорит далее о морали воина в отношении врагов и победителя в отношении побежденных, и в качестве иллюстрации берет Ветхий Завет:
   "On this subject, let us first hear the Old Testament:
   "And when the Lord thy God shall deliver them before thee; thou shalt smite them, and utterly destroy them; thou shalt make no covenant with them, nor show mercy unto them: Neither shalt thou make marriages with them; thy daughter shalt thou not give unto his son, nor his daughter shalt thou take unto thy son."
   "`Thou shall smite every male thereof with the edge of the sword: but the women, and the little ones, and the cattle, and all that is in the city, even all the spoil thereof, shalt thou take unto thyself"".
   На это мы должны заметить, что, хотя говорят, будто "побежденный пребывает целиком во власти побежденного", на деле речь тут идет только о зависимости; власти же в этих отношениях вовсе нет, поскольку власть невозможна без пиетета. Что же до морали победителя, то она принадлежит отношениям не с побежденным, а с авторитетным для этого воина лицом; и смысл этой морали в том, чтобы оградить пропасть Геенны, в которую солдат легко может ступить в пылу сражений. Оградить ради спасения его гуманности; ради того, чтобы он сохранился в качестве человека, и не превратился в демона.
   Понимает ли это наш Бертран? Нет!
   Вот, почитайте, что он понимает во всем этом, что ему представляется "очевидным":
   "It is obvious in these passages that the interests of the children of Israel were to prevail completely when they came into conflict with those of the Gentiles, but that internally the interests of religion, i.e. of the priests, were to prevail over the economic interests of the laity".
   Очевидно существование в древнем обществе иерархии, спроецированной на возможный конфликт интересов, - и всё! Но именно иерархия, или верховенство священного, и нужна теперь Расселу: на неё он хочет свалить жестокость, проявляемую к врагам. Бертран пишет об израильтянах:
   "...their horror of idolatry were led to exceptional thoroughness in the extermination of the vanquished".
   Оказывается, побежденных безжалостно уничтожают не потому только, что они враги, но потому, что они суть идолопоклонники, и, значит, - враги Бога! И это священный долг израильтян как верных - уничтожать врагов Господа. Убийство язычников есть, таким образом, религиозное служение, алтарное приношение, duty.... И, поскольку все народы, кроме израильтян суть идолопоклонники, убивать нужно всех, и по отношению к ним всё дозволено.
   Не так по отношению к врагам как соперникам и противникам на поле брани. По отношению к ним возможно примирение и милосердие. Последнее тоже могло быть (и было!) долгом и приношением, или, по-английски, duty.
   Бертран отмечает в этой связи, что долг по отношению к врагам - это трудное понятие. Он пишет:
   "Duty to enemies is a difficult conception. Clemency was recognized as a virtue in antiquity, but only when it was successful, that is to say, when it turned enemies into friends; otherwise, it was condemned as a weakness".
   Существовало еще и право победителя, согласно которому...
   "The vanquished, having no power, had no claim to mercy".
   И только Христианство пошатнуло "право победителя" императивом: "Любите врагов своих!". Бертран отмечает, относительно бесправия побежденного:
   "This view was not abandoned, until the coming of Christianity".
   Христианство, однако, как пришло, так и ушло из Европы. Формально почитание Благой Вести присутствует, но толку от него мало:
   "The world owes something to the Gospels, though not so much as it would if they had had more influence".
   И потому в "наши дни" - пишет Бертран - пощады врагам нет:
   "Now, as in the days of the Old Testament, no duty to enemies is acknowledged in practice when they are sufficiently formidable to arouse fear".
   Человечество в целом, как и общество "свободной конкуренции" расколото на группы; и мораль, несмотря на общегуманные формулы её, реально является групповой. Просто представителей других групп не считают за людей. Поэтому правительство должно вмешиваться в отношения групп.
   Бертран пишет в этой связи:
   "Positive morality, in effect, is still only operative within the social group concerned, and is therefore still, in effect, a department of government".
   Отсюда следует, что только всемирное правительство способно сделать позитивную мораль действительно общечеловеческой:
   "Nothing short of a world government will cause people of pugnacious disposition to admit, except as a counsel of perfection, that moral obligations are not confined to a section of the human race".
   То есть, люди, индивидуалисты по природе, для того чтобы жить совместно должны учредить правительство, сиречь политическую власть, которая будет в силах поддерживать своими средствами моральный порядок.
  
   Подытоживая, Бертран полагает, что сделал очевидным для нас о недостаточности морали для счастья человечества. Он пишет:
   "I have been concerned hitherto in this chapter with positive morality, and, as has become evident, it is not enough".
   И в силу своей недостаточности мораль еще и реакционна, поскольку поддерживает власть, так же как власть поддерживает существующую мораль:
   "Broadly speaking, it is on the side of the powers...".
   И, вместе с властью, мораль не оставляет места для революционеров и провозвестников новой морали:
   "It does not allow a place for revolution, /.../ and it can find no place for the prophet who proclaims some new moral insight".
   Отсюда , счастливое будущее человечества находится в руках не традиционалистов, а скорее прогрессистов, которые находятся в оппозиции к позитивной морали. В связи с этим. Бертран предлагаем нам вспомнить о некоторых прогрессивных гуманистических подвижках, которыми мы обязаны оппозиционерам. Он пишет:
   "let us remind ourselves of some of the things that only opposition to positive morality could achieve".
   "The world owes something to those who denounced slavery and the subjection of women".
   И такого же типа люди - выступающие против традиции и обычая - подают надежду на лучшее будущее:
   "We may hope that in time it will owe something to those who denounce war and economic injustice; /.../perhaps it will again in some happier age than ours".
   Общепринятая мораль, используемая властью для облегчения управления и поддерживаемая ею, есть, по мысли Рассела, инструмент застоя; а человечество должно "избегать стагнации" (avoidance of stagnation), если хочет достичь полного счастья. Следовательно, человечество нуждается в индивидуальной морали - против морали общепринятой; и нуждается в революции - против стагнирующей власти. Проблема лишь в том, как встроить эти вещи в жизнь без того, чтобы мир впал в анархию (?).
   Бертран пишет:
   "Admitting, as we must, that mankind needs revolution and individual morality, the problem is to find a place for these things without plunging the world into anarchy".
   По мысли Бертрана, решение может быть найдено в двух встречных движениях: общества в отношении к личности; и обратно, лица в отношении к коллективу. Он думает, что, с одной стороны, позитивная мораль должна быть достаточно мудрой для того, чтобы включать в себя терпимость в отношении личного своеобразия имярека. И, с другой стороны, личная мораль имярека должна содержать в себе достаточный момент уважения к обществу.
   Эти два положения он и хочет теперь рассмотреть:
   "There are two questions to be considered: first, what is the wisest attitude for positive morality, from its own standpoint, to take to personal morality? Second, what degree of respect does personal morality owe to positive morality? ".
   Но прежде - что весьма похвально - Рассел хочет предложить нам свою интерпретацию словосочетания "персональная мораль". Он пишет:
   But before discussing either of these, something must be said as to what is meant by personal morality".
   И начинает:
   "Personal morality may be considered as a historical phenomenon, or from the standpoint of the philosopher".
   Чем ввергает нас в изумление; каким же это образом личная мораль может быть историческим феноменом?! Разве что мы говорим о личном нраве исторического лица: Нерона, например.... Во всяком ином случае, личная мораль не может быть достоянием истории, поскольку вообще истории неизвестна и не является предметом истории как науки. Тем не менее, Бертран предлагает нам именно такое невозможное в принципе умозрение, и пишет:
   "Almost every individual that has ever existed, so far as history is aware, has had a profound horror of certain kinds of acts".
   Но, простите! Если сказанное относится к КАЖДОМУ (every individual), и не только каждому принадлежащему к какому-то историческому периоду, но ко всякому индивидууму, который когда-либо существовал (that has ever existed), то речь о предельно всеобщем, а не об индивидуальном.
   Теперь, собственно о сказанном: переживания ужаса принадлежат психике, которая, разумеется, индивидуальна, в отличие от морали, которая коммуникативна и потому принципиально общественна. Так вот, История не может знать ничего о глубоких индивидуальных переживаниях ужаса (profound horror), если только мы не рассматриваем личные откровения исторической личности, рассматриваемые в качестве документа.
   Думается, Рассел не может этого не понимать. Но он совершает определенные натяжки ради придания видимости существования конструируемому им фантому - "индивидуальной морали".
   Как мы отметили выше, мораль коммуникативна и осуществляется в отношениях лиц. Поэтому она принципиально общественна и не может быть исключительным достоянием индивидуума. Индивидуальным является сознание, или совесть. Но не зря же оно (или она) обозначается другим словом. Но Рассел говорит даже не о сознании (совести), а об эмоциях, пробуждаемых жизнью сознания.
   Для чего он делает это? Как раз для того, чтобы справиться с принципиальной коммуникативностью и, значит, общественностью морали. Ему нужно раздробить глыбу морали на отдельные камни, чтобы затем собрать из них уже не глыбу, но ЗДАНИЕ морали, которое можно видеть как состоящее из отдельных элементов, которые первичны.
   Ясно, что на уровне эмоций и личных переживаний моральная жизнь естественно дробится на множество индивидуальных психозов, поскольку эмоции и переживания - индивидуальны.
   Проще говоря, с помощью этого трюка - рассмотрения моральной жизни на уровне психики (хорошо, что не физиологии!) - Рассел пытается общественное неприятие какого-либо поступка представить составленным из индивидуальных отвращений к этому поступку. Он пишет:
   "As a rule, these acts are held in abhorrence not only by one individual, but by a whole tribe, or nation, or sect, or class".
   Как видите, моральное общественное отношение к поступку он представляет в виде коллективного переживания, составленного из индивидуальных переживаний, - как будто моральная жизнь состоит из коллективных радений, в которых все участники охватывается одной эмоцией в обмене эмоциональными экспрессиями. Однако, в нравственной реальности мы такого не наблюдаем; это чистая фантазия Рассела. Существуют, конечно, секты, практикующие коллективные радения, но "племя, нация и класс" нравственно едины не эмоционально, но потому, что исповедуют одни и те же идеалы, и разделяют одни и те же ценности. А эмоции действительно индивидуальны - кто-то равнодушен, кто-то негодует, а кто-то злорадствует, etc.
   Бертран это знает, но намеренно игнорирует. Он представляет себя наблюдателем, которому доступны только эмоции людей, как если бы он был котом. И вот ему нравятся мыши, он приносит хозяину мышь и с изумлением наблюдает отвращение человека к самому приятному предмету. Ему непонятно - откуда это?! Так же и Бертрану:
   "Sometimes the origin of the abhorrence is unknown...".
   И тогда, как "Кот ученый", он берется за Историю человечества, надеясь там отыскать корни замеченного отвращения. Разумеется, в истории про "отвращения" или "предпочтения" отдельных лиц, и тем более наций, ничего не говорится, и наш Кот разочарованно бросает книгу.
   Но наш Бертран - не кот: он тут же становится человеком и находит в истории...; не отвращения, но - правила жизни, исполнение которых может сопровождаться эмоциями, в том числе и отвращением. И ту он лукавит - снова превращается в Кота и делает вид, будто он нашел в Истории отвращения. И пишет:
   "Sometimes the origin of the abhorrence can be traced to a historical personage who was a mortal innovator".
   Кто же он, этот мертвый инноватор? Правильно, Магомет. Он лучше всего походит на эту роль, как предложивший арабам моральную версию христианства в виде корпуса правил взаимного поведения. Его Бертран и выбирает в качестве примера и пишет далее:
   "We know why Mohammedans will not make images of animals or human beings; it is because the Prophet forbade them to do so".
   То есть Магомет вводит в среду арабов ПРАВИЛО, а вовсе не передает им какую-то свою эмоцию ОТВРАЩЕНИЯ.
   То же относится и к Моисею. Бертран пишет:
   "We know why orthodox Jews will not eat hare; it is because the Mosaic Law declares that the hare is unclean".
   То есть, Моисей дал евреям правило на основе оценки пищи по шкале "чистое-нечистое", а вовсе не поделился с ними доверительно своим персональным отвращением к поеданию зайцев.
   Хитрый Бертран этого уже и не утверждает: он просто говорит, что если указанные запреты исходят от конкретного лица, значит, они пришли в общественную мораль из личной морали; в данном случае - из личной морали Моисея или Магомета.
   Бертран:
   "Such prohibitions, when accepted, belong to positive morality; but in their origin, at any rate when their origin is known, they belonged to private morality".
   То есть, Моисей, по мнению Рассела, сделал общественным достоянием свою индивидуальную непереносимость заячьего мяса?
   Даже если так, то индивидуальное пищевое предпочтение Моисея не было моралью и не могло быть. Моралью стало правило питания, исходящее от авторитетного лица. Предположим, Моисей злоупотребил своим авторитетом и взял в качестве источника общего правило свою индивидуальную физиологию.... Разве это меняет дело? Мораль остается моралью, а физиология - физиологией.
   Рассел, впрочем, не хочет далее развивать эту тему, чувствуя ее тупиковость. Он прощается с "происхождением морали" через возвращение в Новое Время с его презрением к "ритуалам" и "предрассудкам" как достоянию непросвещенного человечества. Среди людей просвещенных мораль отделена от ритуалов.
   И поэтому...
   "Morality, for us, however, has come to mean something more than ritual precepts".
   Соответственно, вместо нелепых предписаний, которые невежественные пророки достают из своего желудка, просвещенные люди черпают определения своей воли у мудрецов всех времен и народов:
   "In the form in which it is familiar to us morality is not primitive, but appears to have a number of independent sources--Chinese sages, Indian Buddhists, Hebrew prophets, and Greek philosophers".
   Слова: "мораль, в той форме, которая нам близка, не является примитивной"; означают разумное самоопределение посредством знания в рамках личной гражданской свободы.
   Бертран отмечает далее, что ищущий морального самоопределения имярек черпает у мудрецов не правила и долженствования, но - доктрину, или философское учение. Он пишет:
   "... and the doctrine consists not of specific duties, but of a way of life, a manner of thinking and feeling...".
   При этом, мудрецы сами единолично рождают свою доктрину, а не черпают её у других, или из традиции.
   Бертран:
   "These men, whose importance in history it is difficult to overestimate, all shared certain characteristics which marked them out from their predecessors. They deliver their doctrine as what they know of their own knowledge, not through tradition or the wisdom of others...".
  
   Таким способом Рассел, - уже не на уровне эмоций отвращения, а на уровне мудрости, - возвращается к своему тезису о персональном источнике морали, и персональном же её осуществлении.
   И родителями новой, лучшей, чем прежняя, морали всегда были революционеры, стоявшие в оппозиции к современным им государству и церкви. Так что наше сегодняшнее общее в Начале было индивидуальным достоянием одной революционной личности. Вот что мы должны усвоить, по требованию Рассела, если считаем себя умными людьми:
   "The minimum that must be accepted by any thoughtful person who either adheres to a religion having a historical origin, or thinks that some such religion was an improvement on what went before, is this: that a way of life which was in some sense better than some previous way of life was first advocated by some individual or set of individuals, in opposition to the teaching of State and Church in their day".
   Отсюда Бертран заключает, что полная моральная свобода личности есть в наши дни нормальное состояние общества, - пусть даже мораль индивидуума противоречит нравственным установкам всего человечества:
   "It follows that it cannot always be wrong for an individual to set himself up in moral questions, even against the judgment of all mankind up to his day".
   Говорено до Войны, но звучит современно, не правда ли?
   Сейчас это активная политика неолибералов, но во времена Рассела в середине прошлого века такие убеждения были новаторскими. И он ищет им обоснование. В качестве модели он берет науку как самую важную и передовую общественную сферу в ХХ-м веке.
   Он пишет:
   "In science, every one now admits the corresponding doсtrine; but in science the ways of testing a new doctrine are known, and it soon comes to be generally accepted, or else rejected on other grounds than tradition".
   То есть, в науке ясно, каким путем плоды индивидуального творчества становятся всеобщим достоянием. Но как быть с Этикой? Какую из рожденных в разных личностях моралей должно принять общество?
   Бертран пишет:
   "In ethics, no such obvious ways exist by which a new doctrine can be tested. A prophet may preface his teaching `thus saith the Lord', which is sufficient for him; but how are other people to know that he has had a genuine revelation?".
   "We must face the question: What is meant by an ethical doctrine, and in what ways, if any, can it be tested?".
   Здесь очевидная подмена: вместо морали нам подсовывают идеологию. На деле, такой вопрос не должен вставать, поскольку мораль не является доктринальным продуктом. Идейное политическое сектантство может иметь свои практики, воплощающие идеологию, но это не мораль. Легко впадать в подобные соблазны, рассматривая мораль в ряду определений личной воли. Чем отличаются тогда правила кладки кирпича или правила ведения бизнеса от правил морали?
   Ключ ко всем подобным проблемам - в адекватной перспективе. Мораль - принципиально коммуникативна. Она не существует как индивидуальное поведение, как умение плавать в житейских водах, хотя язык может так подавать мораль, и вводить этим в заблуждение. Но, достаточно вспомнить, что сам язык изначально есть средство межличного ОБЩЕНИЯ, а не программирования индивидуальной воли, чтобы понять: мораль есть ОТНОШЕНИЕ К- , и осуществляется в общении с другом. Характер этого отношения - вот что задается и охраняется моралью. И характер этот мы определяем как ПОЧТИТЕЛЬНОСТЬ.
   Почему? И с какой стати должен я оказывать почтение другу? Христианство говорит нам, что во всяком человеке мы должны прозревать Сына Божия, - отсюда и почтительность. И не случайно, поэтому, христианство исторически связано с религией. Об этом говорит и Бертран:
   "Historically, ethics is connected with religion".
   Но, будучи захвачен дарвинизмом, не видит в этом факте необходимости, поскольку относит это к слабости людей, обусловленной их эволюционным несовершенством. Несовершенство это выражается в том, что...
   "For most men, authority has sufficed: what is laid down as right or wrong by the Bible or the Church is right or wrong".
   Рассел относит себя к меньшинству, свободному от авторитетов, соперничающих с церковью за влияние в обществе. Исходя из этого соперничества, он задается вопросом:
   "Can we translate ethics into non-theological terms?".
   Адепты Просвещения в этом не сомневались: они верили в разум и полагали, что мораль должна быть рациональной, как бизнес. Рассел имел возможность убедиться в их неудаче, и поэтому считает ответ на этот вопрос не таким простым:
   "Victorian freethinkers had no doubt that this was, possible. The utilitarians, for instance, were highly moral men, and were convinced that their morality had a rational basis. The matter is, however, rather more difficult than it appeared to them".
   Ниже Бертран доказывает, что утилитарный подход не отвечает личной и общественной реальности: что невозможно судить о "хорошем" и "плохом" поступке, исходя из его последствий. В итоге он пишет:
   "Nevertheless, I find, speaking personally, that there are kinds of conduct against which I feel a repugnance which seems to me to be moral, but to be not obviously based upon an estimate of consequences".
   Хуже того, в беседах с либералами-разумниками, Рассел убедился в их крайнем экстремизме, или попросту в "фашизме". Он пишет:
   "I am informed by many people that the preservation of democracy, which I think important, can only be secured by gassing immense numbers of children and doing a number of other horrible things".
   Знакомо, не правда ли?
   Наш свободолюбивый и демократичный Бертран не согласился с подобными "демократическими процедурами", но не потому, что ощутил "глубокое внутреннее отвращение" к удушению детей ядовитыми газами. И это несмотря на то, что по его мнению,
   "Almost every individual that has ever existed has had a profound horror of certain kinds of acts".
   Он не согласился потому, что дурные последствия подобных демократических шагов могут случайно (sic!) перевесить блага самой демократии:
   "I tell myself that they will not secure the end, or that, if they do, they will incidentally have other effects so evil as to outweigh any good that democracy might do".
   К счастью для Бертрана, он тут же испугался собственных мыслей и высказал сомнение в своей принадлежности этой логике:
   "I am not quite sure how far this argument is honest...".
   Хотел бы быть честным фашистом, но... не могу:
   "I think I should refuse to use such means even if I were persuaded that they would secure the end and that no others would".
   Какое расхождение между разумом и чувствами - недостойное философа! Не рискуя опереться на "profound horror", Бертран подыскивает разумное основание своей позиции и пишет далее:
   "On the whole, I think that, speaking philosophically, all acts ought to be judged by their effects; but as this is difficult and uncertain and takes time, it is desirable, in practice, that some kinds of acts should be condemned and others praised without waiting to investigate consequences".
   Напрасно, впрочем, он вмешивает в это дело философию. Ведь той прекрасно известно, что о поступке судят по последствиям в ПРАВЕ; в МОРАЛИ же - никогда! И не случайно, но потому что мораль - это не деятельность, приносящая плоды; это - отношение одного лица к другому лицу.
   Непонимание коммуникативной природы морали, рассмотрение её в качестве правил деятельности - пусть даже то будут инструкции по возведению пирамид в честь Осириса - не позволит выпутаться из противоречий идеализма и прагматизма. Пример такого противоречия приводит Рассел, когда говорит:
   "The utilitarian says that the good is pleasure and the bad is pain. But if someone disagrees with him, what arguments can he produce?"
   "A king might say: `Monarchy is good, and I am glad I am a monarch".
   "Another man says `the good is to praise God and glorify Him forever'"....
   Рассмотрение морали в качестве правил индивидуальной деятельности чревато придумыванием фигуры изобретателя новых правил, "инноватора", о котором говорит Бертран. Чтобы как-то отличить этого "инноватора" от изобретателя и открывателя в науке и технике, Бертран изымает мораль из сферы знания, - где она явно не прижилась, - и помещает её в сферу желания.
   Он пишет:
   "The great ethical innovators have not been men who knew more than others; they have been men who desired more..., whose desires were more impersonal and of larger scope than those of average men. Most men desire their own happiness...; some, genuinely and strongly, desire the happiness of all mankind".
   Может быть, излишне даже говорить, что такие желания невозможны: они принадлежат профанной интерпретации феноменов Духа позитивистами, которым эти феномены непонятны. Ничтожность этой интерпретации хорошо видна на примере следующей сентенции Рассела:
   "All great moralists, from Buddha and the Stoics down to recent times, treated the good as something to be, if possible, enjoyed by all men equally".
   Без комментариев!
   И далее:
   "Their ethic had always a twofold source: on the one hand, they valued certain elements in their own lives; on the other hand, sympathy made them desire for others what they desired for themselves".
   Этот детский лепет просто стыдно слышать из уст нобелевского лауреата по философии.
  
   Оставив на этом в покое известных Истории знаменитостей, которых он окрестил "моралистами", Бертран продолжает развивать психологическую теорию морали, которая невозможна в принципе. Можно говорить о психологии морали, но не о её якобы психологической основе.
   Бертран пишет:
   "Sympathy is the universalising force in ethics; I mean sympathy as an emotion, not as a theoretical principle".
   Как может "симпатия", общительная эмоция, избирательная по определению, быть "универсализующим принципом"? Вероятно, Рассел хочет сказать, что симпатия к другому человеку способна преодолевать расовые, национальные и социальные границы и различия. Таким способом он хочет объяснить, как "великие морализаторы" могли думать обо всём человечестве, а не только о греках или евреях...
   "They did not think of themselves as princes or Jews or Greeks; they thought of themselves merely as human beings".
   Наверное, им были симпатичны персы, или африканцы.....
   Далее Бертран говорит о естественных ограничениях симпатии, как естественного чувства, в части преодоления расовых, этнических и социальных барьеров, чем подтверждает наше понимание.
   Он пишет:
   "The cat has no sympathy for the mouse; the Romans had no sympathy for any animals except elephants; the Nazis have none for Jews, and Stalin had none for kulaks".
   Указанная ограниченность симпатии ведет к ограниченности основанной на симпатии этики, каковую Рассел презрительно именует "кошко-мышкиной этикой":
   "Where there is limitation of sympathy there is a corresponding limitation in the conception of the good: the good becomes something to be enjoyed only by the magnanimous man, or only by the superman, or the Aryan, or the proletarian, or the Christadelphian. All these are cat-and-mouse ethics".
   Этот тип этики непременной сопровождается верой в неравенство котов и мышей. При этом мышам эта вера навязывается силой:
   "Such creed of inequality, inevitably, appeal only to the cat, not to the mouse; it`s imposed on the mouse by naked power".
   Однако, подлинно великие личности, основатели универсальных, или "мировых" религий, свободны от такой этики. Почему? Как выдумаете?
   Ну, конечно же потому, что их чувство симпатии к другому было не природным зоологическим как у котов или мышей, но - УНИВЕРСАЛЬНЫМ!
   Бертран пишет далее:
   "The great religions that aimed at universality replacing the tribal and national cults of earlier times, considered men as men, not as Jew or Gentile, bond or free. Their founders were men whose sympathy was universal..." (курсив наш).
   Откуда же, спрашивается, могла взяться такая "универсальная симпатия"? И как могло случиться, что... "They did not think of themselves as princes or Jews or Greeks; they thought of themselves merely as human beings"?
   Думается, то был результат политического развития государства. Сначала появились ИМПЕРИИ: то есть, универсальные государства, мировые державы. И только в них могли появиться лица с универсальной симпатией к согражданам самых разных рас и национальностей и жизненных укладов. Не случайно христианство зародилось в Риме. Оно никогда не могло бы появиться в Иудее. Евреи сразу же признали его чуждым и враждебным, что и выразилось в преследовании ими Иисуса Назарянина и сдачи его как мятежника римским властям.
   Понимает ли это Рассел? Посмотрим....
   Косвенно, он упоминает Империю, когда говорит о "провинциях" в следующем контексте:
   "Nevertheless, the principle of universal sympathy conquered ?rst one province, then another".
   Но главное здесь другое: "универсальная симпатия" из персонального чувства отдельных выдающихся личностей превратилась в "универсальный принцип"; то есть, осознана и положена в основу новой религиозной этики. Теперь это уже не чувство, а разумное начало нового быта. И этот новый быт Бертран непрямо, но намеком, связывает со Христом Иисусом, явно противопоставляя его Будде, когда говорит:
   "However passionately power may be desired, it is not power that is thought good in moments of reflective meditation. This is proved by the characters of the men whom mankind have thought most nearly divine".
  
   Итак, всё хорошо: симпатия из естественной и потому ограниченной, стала разумной и потому универсальной. Что она дает в плане морали? Видимо, моя симпатия к рядом стоящему помешает мне, как индивидуальному творцу, сотворить вещи, вредящие тому, кто мне симпатичен. И вот, мне симпатичны все. Значит, свои деяния я планирую таким образом, чтобы они не вредили другим людям. Вот новая конструкция квазиморали, которую предлагает нам Бертран на этих страницах.
   Для нас в "симпатии" замечательно то, что это единственное коммуникативное качество расселовских "Human beings". Оно по мысли Рассела должно заменить кардинальное для подлинной морали отношение ПОЧТИТЕЛЬНОСТИ. Утверждением такой замены Рассел, собственно, и заканчивает. Он пишет:
   "The traditional moral rules that we considered at the beginning of this chapter--filial piety, wifely submission, loyalty to kings, and so on--have all decayed completely or partially".
   И, несмотря на это, мораль не исчезла из человеческого быта:
   "I do not see any evidence that, on the balance, moral principles or moral sentiments have less influence over man's actions now than in the eighteenth century or the Middle Ages".
   Это верно; но мы всё же советовали бы себе и другим, отделять МОРАЛЬ в нашей современной жизни от разумного приспособленства и идейного гуманистического сектантства.
  
   На этом Бертран заканчивает свое рассмотрение "власти и морали" и предлагает нам итоговое рассуждение, которое называет: "summary analysis". Оно начинается с навязшей в зубах отрицательной самоидентификации по типу "мы - не они!". То есть, мы - просвещенные разумные люди Нового Времени суть не то, что примитивные дикари, верившие в "сверхъестественное":
   "The moral codes of primitive societies are generally believed, in those societies, to have a supernatural origin; in part, we can see no reason for this belief, but to a considerable extent it represents the balance of power in the community concerned...".
   Эти несчастные дураки думали, что мораль исходит от богов, но мы, политологи и социологи прекрасно знаем, что мораль - это всего лишь "баланс власти в обществе"!
   Браво! Без комментариев....
   И вот, когда изначальный "дикарский" баланс власти разрушился, появились мудрецы и пророки, которые начали ставить свои гири на разные чаши весов. И...
   "Under the influence of prophets and sages, however, a new morality arises, sometimes side by side with the old one, sometimes in place of it".
   Пророка и группу его последователей поддерживали люди недовольные своим общественным положением, обездоленные...:
   "Those who suffer by some part of the social system which the prophet or sage wishes to alter have personal reasons for supporting his opinion; it is the union of their self-seeking with his impersonal ethic that makes the resulting revolutionary movement irresistible".
   Результатом было "благое восстание", ибо, согласно Расселу, возможны два типа восстаний:
   "Rebellion is of two sorts: it may be purely personal, or it may be inspired by desire for a different kind of community from that in which the rebel finds himself".
   "The second type of rebel is constructive...".
   И эти восстания необходимы для ПРОГРЕССА и восстановления справедливости, которая деградирует в стагнирующем мире...:
   "Without rebellion, mankind would stagnate, and injustice would be irremediable".
   Откуда следует, что отказ революционера подчиняться властям находит оправдание в социальной "функции" этого непослушания, которую Бертран именует разумной, законной, логичной, оправданной, истинной, законнорожденной. Все эти значения вмещает в себя использованное им английское слово "legitimate".
   Он пишет:
   "The man who refuses to obey authority has, therefore, in certain circumstances, a legitimate function, provided his disobedience has motives which are social rather than personal".
   Эта социальная функция благого мятежника, по своей природе, не содержит в себе отмену правил - только их изменение:
   "But the matter is one as to which, by its very nature, it is impossible to lay down rules".
   И, поскольку для Бертрана мораль - это правила; последнее означает сохранение морали как таковой в ходе социальных перемен. И это последнее предложение читаемой теперь главы.
   Что привносит высказанное в конце заключение в наше понимание морали? Только то, что никакие революции и прогрессы не могут её отменить. То есть, мораль бытийно фундаментальна.
  
  
   ГЛАВА 16
   POWER PHILOSOPHIES
  
   Эту главу Рассел начинает следующей фразой:
   "My purpose, in this chapter, is to consider certain philosophies which are inspired mainly by love of power".
   Смысл её заставляет нас перевести заглавие как "ВЛАСТНЫЕ ФИЛОСОФИИ". И тут же возникает вопрос: что Бертран Рассел разумеет здесь под "философиями"? По-русски, "философия" - синоним мудрости, но что по-английски...(?). Возможно, Бертран понимает здесь под "философией" доктрину, систему взглядов, - необязательно мудрую, поскольку нам трудно представить себе мудрость, вдохновляемую властолюбием. Ведь, последнее все известные мудрецы считали пороком.... Но, почитаем дальше.
   То, что под "властолюбием" (love of power) Бертран разумеет здесь именно личный порок философа, а не устремление его разума к исследованию феномена власти, доказывается следующей фразой:
   "I do not mean that power is their subject-matter, but that it is the philosopher's conscious or unconscious motive in his metaphysics and in his ethical judgments".
   Но, в таком случае, мы должны говорить не о философии, а о маниакальном психозе и маниакальном бреде. Разве не так?
   Во избежание этой очевидности Бертран начинает придумывать антропологическую теорию философии, что само по себе смехотворно. Он пишет:
   "Our beliefs result from the combination, in varying degrees, of desire with observation".
   "What can be strictly established by empirical evidence is very little, and when our beliefs go beyond this, desire plays a part in their genesis".
   "Philosophies are more unified than life. In life, we have many desires, but a philosophy is usually inspired by some one dominant desire which gives it coherence".
   Как сказано нами выше, мы не можем воспринимать эту конструкции как относимую к философии. Лучшее, что мы в состоянии сделать, это принять ее в качестве теории маниакального бреда. И тогда прочитываем Рассела следующим образом:
   Бред сам по себе бессвязен. Но сильное уникальное желание придает ему связность (coherence).
   И далее мы вместе с Расселом рассматриваем различные бреды, системно связуемые разными желаниями:
   "Various desires have dominated the work of philosophers".
   Вместо "философов", соответственно, читаем - "маньяков".
   Отнесясь в рамках этой парадигмы к самому автору, вынуждены признать, что также имеем дело с бредом, претендующим на философию. Об этом свидетельствует следующее "желание", рисуемое Бертраном:
   "There is the desire for happiness, the desire for virtue, and--a synthesis of these two--the desire for salvation".
   Что это, как не бред, связуемый другим "желанием", неслучайно первенствующим в перечислении желаний: это желание доказать, что мир познаваем:
   "... the desire to prove that the world is knowable".
   Это "желание" заставляет Бертрана познавать непознаваемые вещи, такие как СПАСЕНИЕ (salvation).
   Симптоматично, что желание Спасения идёт у него после желания познавать (the desire to know), стоящего на первом месте; а "желание властвовать" (desire for power) занимает последнее место в ряду желаний:
   "There is the desire for beauty, the desire for enjoyment, and finally, the desire for power".
   Сама позиция этого желания в перечислении (последнее место) отсылает к отрицательной нравственной оценке этого желания. То есть, автор явно предвзят в отношении этого желания, что противоречит заявленному желанию познавать, которое, по словам того же автора, должно уступать "наблюдению"; иначе знание превращается в верование:
   "Our beliefs result from the combination of desire with observation. /.../ What can be strictly established by empirical evidence is very little, and when our beliefs go beyond this, desire plays a part in their genesis".
  
   Тем не менее, в своей исторической аналитике Бертран находит оправдание этому желанию. Оказывается, властолюбивые учения возникли как реакция на примитивный экономизм Манчестерской школы.
   Бертран пишет:
   "The philosophy of Bentham and the Manchester School considers pleasure the end, and wealth the principal means. The power philosophies of modern times have arisen largely as a reaction against `Manchesterismus', and as a protest against the view that the purpose of life is a series of pleasures...".
   Бертран не уточняет при этом, какие жизненные цели, помимо удовольствий, имеют в виду "философии власти новейшего времени". Но, судя по тому, что удовольствие в качестве намерения недостаточно активно ("an aim which is condemned as insufficiently active"), речь идет о каких-то свершениях.
   Для свершения потребна созидательная воля, или воля творящая факты. Исходя из этого, Бертран дает определение властолюбивому философу (читай "маньяку"):
   "The philosopher who is guided by his power impulses seeks to minimise or decry the part played by facts that are not the result of our own will".
   Это называется, однако СВОЕВОЛИЕМ, а не властолюбием! Но Бертран не замечает подмены.
   Впрочем, он и не намерен теперь заниматься откровенными властолюбцами: его интересуют философы, скрывающие свое властолюбие. Он пишет:
   "I am thinking now not merely of men who glorify naked power, like Machiavelli; I am thinking of men who invent theories which veil their own love of power beneath a garment of metaphysics or ethics".
   И первым в ряду таких философов Бертран называет Фихте. По его мнению...
   "The philosophy of Fichte starts from the ego, as the sole existent in the world. The ego exists because it posits itself. Although nothing else exists, the ego one day gets a little knock (ein kleiner Anstoss), as a result of which it posits the non-ego".
   Важный вопрос: что подразумевать под "non-ego"; "не-Я" или "другое Я"? "Не-Я" - это всё что угодно помимо меня: стул, стол, камень, о который спотыкаюсь, лужа на дороге, и т.д. Всё это может раздражать, может удивлять, может использоваться или уничтожаться. И здесь нет места ВЛАСТИ.
   Совсем иное дело - "другое Я". Это чужая воля, которая расходится с моей, - и вот тут может стоять вопрос о подчинении Мне этой чужой воли, или о власти.
   Бертран, однако, не замечает этой логической вилки. Её, впрочем, и нет, поскольку само "Я" полагает "не-Я", которое является эманацией Эго:
   "It then proceeds to various emanations...".
   В этих эманациях фихтеанское "Эго" уподобляется богу:
   "Fichte considers the distinction between God and the ego unnecessary".
   И далее Рассел насмехается над Фихте, сравнивая его с обожествленными Царями:
   "Alexander and Augustus asserted that they were gods, and compelled others to pretend agreement; Fichte, not being in control of the government, lost his job on a charge of atheism, since he could not well proclaim his own divinity".
   Иными словами, согласно метафизике Фихте, всё, что "не-Я" (the non-ego), суть эманации самого "Я".
   Пусть так. Но, где тут власть и властолюбие? Больше похоже на аутизм.
   Очевидно, Рассел прямо следует своей логеме о том, что философ-властолюбец ищет минимизировать или вообще уничтожить любую реальность, помимо реальности его персональной воли ("The philosopher who is guided by his power impulses seeks to minimize or decry the part played by facts that are not the result of our own will"). И тогда Фихте как нельзя лучше подходит в качестве иллюстрации, ибо у него нет никакой реальности помимо эманаций Эго.
   Бертран пишет:
   "It is obvious that a metaphysic such as Fichte's leaves no place for social duties, since the outer world is merely a product of my dream".
   Не совсем понятно, правда, причем тут "общественные обязанности" (social duties).... Вероятно, отсутствие каких-либо обязанностей в миру эквивалентно в глазах Рассела абсолютной власти... (?). Но, нет.... Бертран не говорит этого. И пока что ему не удается связать солипсизм Фихте с властолюбием.
   Поэтому он остается внутри "своеволия", и определяет реальность как нечто не зависящее от моей воли. Именно по этому принципу он проводит далее водораздел между "идеализмом" и "реализмом" в философии.
   Он пишет:
   "All this is known as `idealism', and is considered morally nobler than a philosophy which admits the reality of the external world. The reality of what is independent of my own will...".
   Идеализм и реализм обладают разными концепциями "истины" (`truth'):
   "The reality of what is independent of my own will is embodied, for philosophy, in the conception of `truth'. The truth of my beliefs, in the view of common sense, does not depend, in most cases, upon anything that I can do. It is true that if I believe I shall eat my breakfast tomorrow, my belief, if true, is so partly in virtue of my own future volition; but if I believe that Caesar was murdered on the Ides of March, what makes my belief true lies wholly outside the power of my will".
   Знаменательно, что слово "власть" употреблено здесь в сочетании с волей, как "власть моей воли" (power of my will). Ясно, что слово "власть" здесь совершенно лишнее, достаточно сказать: в моей воле или не в моей воле. В моей воле не есть завтрак ровно в восемь, но не в моей воле изменить дату смерти Цезаря.
   В психологическом контексте слово "власть" используется метафорически или аналогически; и Рассел пользуется этим для своих спекуляций. Последние не были бы возможны, если бы имелось ясное понимание власти как ОТНОШЕНИЯ, межличного или публичного.
   Вместо этого Рассел говорит о власти над истиной, которую лелеют философы-властолюбцы. Ситуацию, в которой существует независящая от их воли правда фактов, они "находят неприятной" и всячески подкапываются под фактуальную истинность:
   "Philosophies inspired by love of power find this situation unpleasant, and therefore set to work, in various ways, to undermine the commonsense conception of facts as the sources of truth or falsehood in beliefs".
   Так, гегельянцы в качестве критерия истины выдвигают концептуальную связность учения или доктрины:
   "Hegelians maintain that truth does not consist in agreement with fact, but in the mutual consistency of the whole system of our beliefs. All your beliefs are true if, like the events in a good novel, they all fit together; there is, in fact, no difference between truth for the novelist and truth for the historian".
   Что дает им "власть над истиной", или возможность беззастенчиво лгать, говоря по-русски. Итак, истина в их власти - таково здесь употребление слова "власть".
  
   У "прагматистов" власть другого рода: они властвуют не над истиной, а над удовольствием. Бертран пишет:
   "Pragmatism, in some of its forms, is a power-philosophy. For pragmatism, a belief is `true' if its consequences are pleasant. Now human beings can make the consequences of a belief pleasant or unpleasant".
   Иными словами, я властен над своими оценками происходящего, привходящего и уходящего, и мне это нравится:
   "... The pragmatist's attack on the common view of truth is an outcome of love of power".
   Вот какого рода "власть" рассматривает в этой главе Бертран. Нужно ли доказывать, что такое, с позволения сказать, исследование больше напоминает детскую игру в слова?
   Как бы то ни было, мы должны продолжить начатое и сообщить читателю, что после прагматиков Рассел обращается к Бергсону и заявляет, что...
   "Bergson's Creative Evolution is a power-philosophy...".
   Прежде всего, мы отмечаем здесь новый термин, вводимый Расселом: "power-philosophy"; и переводим его как "власте-философия". Он аналогичен "власте-морали" (power-morality), встречавшей нас в предыдущей главе. И если власте-мораль называлась так, потому что служила интересам политической власти, облегчая управление привычкой послушания, то власте-философия зовется так, потому что потворствует личному властолюбию философа. Из приведенной фразы ясно, что, по мнению Рассела, Бергсон - властолюбивый философ. И теперь уместно спросить - почему?
   Оказывается, потому что...
   "Bergson holds that all evolution is due to desire, and there is no limit to what can be achieved if desire is sufficiently passionate".
   И что...
   "... the intellect is to be condemned as unduly passive and merely contemplative, and that we only see truly during vigorous action such as a cavalry charge".
   Так что....
   "it is only in action that life can be understood".
   Откуда следует "that men should be passionate and irrational...", вопреки морали разумной сдержанности.
   Это оправдание пассионарности человека скрывает, согласно логике Рассела, желание Бергсона властвовать, используя страстность как средство покорения всех и вся вокруг.
   Нам кажется, что "Власть" присутствует здесь лишь благодаря обиходному употреблению слова "власть". На деле описан детский эгоизм или разбалованность, ничего общего с властью не имеющие. Во взрослой жизни власть сопряжена с ответственностью за подчиненных и послушающих. В основе власти - отеческая забота о детях, и старших о младших. А то, что предлагает нам Бертран под именем "власти" суть разные виды инфантилизма или неразвитости личности.
  
   До сих пор Бертран рассматривал признаки скрытого "властолюбия" в метафизике, теперь перешел к этике:
   "Some philosophers do not allow their power impulses to dominate their metaphysics, but give them free rein in ethics".
   Самым значительным представителем таковых Рассел считает Ницше. Он пишет:
   "Of these, the most important is Nietzsche, who rejects Christian morality as that of slaves, and supplies in its place a morality suitable to heroic rulers".
   И дарит нам очередную номенклатурную конструкцию, которая должна обозначать подвид Human beings несуществующий в реальности. Мы говорим теперь о "героических правителях" ('heroic rulers'), которым якобы принадлежит ницшеанская теоретическая мораль.
   Нам известны правители, известны герои: герой может стать правителем; правитель может стать героем. Оба этих публичных статуса могут принадлежать одному лицу, - например, маршалу Жукову, - но они (статусы героя и командующего) не сливаются воедино с образованием нового публичного качества и положения лица. Больше всего звезд Героя было у летчика Ивана Кожедуба, но он управлял только самолетом. Поэтому нам неясно, кого разуметь под именем "героические правители"(?).
   Но, почитаем дальше. Бертран пишет:
   "This is, of course, not essentially new. /.../ But in Nietzsche it is set up in conscious opposition to the teaching of the New Testament".
   То есть, Ницше движим оппозиционной партийностью, а вовсе не личным властолюбием?
   Кроме того, "герой" Ницше, в писании Рассела, вовсе не похож на древних ГЕРОЕВ. Его "герой" - идолопоклонник, готовый приносить человеческие жертвы своему идолу. Его кумир - "Я-конструкция", которую он строит и развивает. И, если нечто полезно для "саморазвития" (self-development), то это нечто должно быть сделано без оглядки на "стадо", как презрительно именует "герой" всех прочих людишек.
   Бертран описывает общественную позицию этого ницшеанского "героя":
   "In his view, the herd have no value on their own account, but only as means to the greatness of the hero, who has a right to inflict injury upon them if thereby he can further his own self-development".
   Вот так!
   Нужно ли доказывать, что в этом описании ущербного циничного саморефлексивного "Я" нет ни власти, ни героизма? Зато есть маниакальная зависимость от либеральной доктрины личного роста для достижения успеха в условиях соревнования "свободных" лиц на всех публичных и деловых площадках "демократического" мира.
   Эллинистический Герой совершает подвиги в рамках общего дела, ради других людей, своих сограждан. А "герой" Ницше использует других как средство для достижения собственного величия в собственных глазах....
   Впрочем, всё это неважно, поскольку сам Рассел признает властолюбивую философию, или "власте-философию", безумием в точном смысле слова. Он пишет ниже:
   "The love of power is a part of normal human nature, but power-philosophies are, in a certain precise sense, insane".
   И этот "точный смысл слова" оказывается смыслом медицинским. Бертран предлагает психиатрам свою теорию скрытого властолюбия как объяснение происхождения мании величия пациентов домов для умалишенных. Он пишет:
   "Men who allow their love of power to give them a distorted view of the world are to be found in every asylum: one man will think he is the Governor of the Bank of England, another will think he is the King, and yet another will think he is God".
   Думается, здесь Бертран сильно самообольщается. Но мы поймем его, если учтем, что он хочет не помочь медицине, а использовать медицину в политических целях: именно, признать многих политических деятелей скрытыми сумасшедшими:
   "Certified lunatics are shut up because of their proneness to violence when their pretensions are questioned; the uncertified varieties are given the control of powerful armies, and can inflict death and disaster upon all sane men within their reach".
   Эта политико-психиатрическая квалификация важна для него, поскольку...
   "The success of insanity, in literature, in philosophy, and in politics, is one of the peculiarities of our age...".
   В качестве сумасшедших, имевших успех в политике в "нашем веке", Бертран приводит Гитлера и Сталина:
   "`I am Wotan!' says Hitler; `I am Dialectical Materialism!' says Stalin. And since the claim of each is supported by vast resources in the way of armies, aeroplanes, poison gases, and innocent enthusiasts, the madness of both remains unnoticed".
   Спасибо! Теперь мы видим, откуда растут ноги у приравнивания Гитлера к Сталину в современной западной ментальности....
   Разумеется, это далеко от сколь-нибудь серьезного политического анализа. Расселу это нужно для борьбы внутри европейской философии, к которой он себя причисляет.
   Бертран выступает с позиций эволюционистского позитивизма против идеалистической философии и предупреждает об опасности этой философии, сначала поставив ей свой психиатрический диагноз. Он пишет:
   "To understand this situation, we must consider the relation of power philosophies to social life...".
   В результате этого рассмотрения, в подробности которого мы не станем вдаваться, Рассел получает следующий результат:
   "Power philosophies, when account is taken of their social consequences, are self-refuting. The belief that I am God, if no one shares it, leads to my being shut up; if others share it, it leads to a war in which I probably perish. The cult of the hero produces a nation of cowards. Belief in pragmatism, if widespread, leads to the rule of naked force, which is unpleasant; therefore, by its own criterion, belief in pragmatism is false".
   Итак, все перечисленные выше философии на практике контрпродуктивны, что и позволяет заявить об их ложности.
   Однако Бертран понимает, что указанная им практическая контрпродуктивность может быть оспорена. А вдруг обществу нравится коллективное безумие, нравится война, насилие и т.д....?
   И он делает знаменательную оговорку: это справедливо в том случае, "если общественная жизнь состоит в удовлетворении общественных ожиданий":
   "If social life is to satisfy social desires, it must be based upon some philosophy not derived from the love of power".
   Что на самом деле означает фраза "to satisfy social desires", каждый волен понимать по-своему. Бертран понимает так, что общественная жизнь должна основываться на иной философии.... Какой? Наверное, на той, что излагается им на этих страницах.
   Начало следующей главы как будто подтверждает наличие подобной претензии.
  
   ГЛАВА 17
   THE ETHICS OF POWER
  
   Бертран пишет в первых строках:
   "We have been concerned so much with the evils connected with power, that it might seem natural to draw an ascetic conclusion, and to urge, as the best manner of life for the individual, a complete renunciation of all attempts to influence others, whether for good or evil. Ever since Lao-Tse, this view has had advocates who were both eloquent and wise...".
   И заявляет, что он не согласен с людьми, разделяющими такие взгляды на власть:
   "I cannot agree with these men...".
   И прежде чем мы узнаем, почему Бертран с ними не согласен, выскажем вначале наше несогласие.
   Во-первых, "зло, соединенное с властью" (evils connected with power) это политическая категория, а не нравственная. В моральном отношении власть может быть равно и доброй и злой, поскольку "добро" и "зло" суть понятия метафизические: они не могут связываться с властью. Ведь, если "да", то - почему не с безвластием?
   Во-вторых, "попытки влияния на других" (attempts to influence others) свидетельствуют как раз об отсутствии власти над ними: о наличии у них свободной воли, на которую мы пытаемся повлиять.
   В-третьих, мы вновь не видим здесь четкого отделения власти от зависимости и управления.
   И, наконец, "лучший образ жизни для личности" (the best manner of life for the individual) принадлежит экзистенциальному творчеству, которое пребывает вне морали, хотя может совершаться в рамках морали или за её рамками.
   Высказав, таким образом, наши замечания мы можем вернуться к Бертрану и попытаться узнать, почему он "не может согласиться" с названными им людьми.
   Оказывается, дело в том, что все эти благодетельные люди не могли бы творить добро, и провозглашать свои учения, находясь вне общества, а общества не бывает без власти; поэтому их отрицание власти - лишь частичное:
   "But they have been so because, though they believed that they had renounced power, they had, in fact, renounced it only in certain forms; if they had renounced it completely, they would not have proclaimed their doctrines, and would not have been beneficent".
   С этим нельзя не согласиться! Но далее Бертран вновь выказывает свою поверхностность и проводит различие между "властью насильственной" и "властью убедительной и убеждающей".
   Он пишет, что эти люди...
   "They renounced coercive power, but not the power that rests upon persuasion".
   Однако, насилие - это не власть! Так же, впрочем, как убеждение. Последнее означает достижение добровольного союза через согласование менталитетов.
   Цитированная сентенция Рассела указывает на то, что, говоря о "власти", он разумеет исключительно политическую власть в функции управления. То есть, в его подходе отсутствует основная, нравственная составляющая власти, иначе бы он не говорил о "насильственной власти" (coercive power).
   И далее Бертран подтверждает правоту нашего суждения, обнаруживая столь "широкий взгляд" на "власть", что.... Впрочем, судите сами. Он пишет в следующем абзаце:
   "Love of power, in its widest sense, is the desire to be able to produce intended effects upon the outer world...".
   Первое, что бросается в глаза, это слово "желание" (desire). Введение в определение власти "желания" выводит дискурс о власти за пределы морали. Как сказал Кант в своё время, "Если человек устанавливает для себя принцип, зависящий от какого-либо объекта желания, то такой принцип не может стать моральным законом, поскольку достижение такого объекта всегда зависит от эмпирических условий". А между тем, отношение власти - это нравственное отношение.
   Второе - это "любовь к власти" (Love of power). Однако, стремление к немедленному и беспрепятственному удовлетворению своих желаний (a wish for the ability to gratify it) есть, скорее любовь к безвластию, ибо власть обнаруживается, как таковая, как раз в укрощении желаний. Расселова "Love of power" выглядит ребячьей избалованностью, рисуемой в русском фольклоре присказкой: "вынь да положь!". Мы даже не можем корректно перевести это словосочетание привычным русским словом властолюбие, поскольку оно обозначает определенное нравственное качество обладателя власти, и принадлежит морали, а не психологии желания.
   Заручившись поддержкой Иммануила Канта, мы утверждаем, что психологическое объяснение феномена власти нерелевантно предмету. Но, Кант Расселу - не указ! И он психологизирует власть.
   Да, что там "психологизирует"!? Больше того - биологизирует, как верный последователь своего деда Дарвина. Цитированную выше фразу Рассел заканчивает словами: "...whether human or non-human".
   Можем ли мы заключить отсюда, что "любовь к власти" в столь широком смысле слова присуща и животным? Наверное, обязаны, - ведь это природное качество, и потому неотъемлемая часть нашей общей с животными природы:
   "This desire (to be able to produce intended effects...) is an essential part of human nature...".
   В наших очах приведенные высказывания Рассела свидетельствуют о невозможности для позитивной эволюционистской ментальности ухватить бытие, именуемое словом "ВЛАСТЬ". А это именно бытие: бытие коммуникативное, общественное и нравственное; и как предмет созерцания просто не существует.
   Уже психологизация понятия "власти" приводит к выскальзыванию "рыбки" из рук "рыбака", - ибо власть есть нравственное отношение, и потому трансцендентна душе оживляющей плоть. В дискурсе относящемся к ВЛАСТИ уместна спиритуализация, но никак не психологизация.
   Что же, в таком случае, говорить о биологизации?! Ведь, психология если и лишает власть духовности, то сохраняет хотя бы разумность, поскольку душа человека разумна. Биология же отнимает у отношения власти даже разумности, ибо животная душа неразумна.
   И даже если мы поспешили приписать Расселу биологизации понятия власти, и слова "...whether human or non-human" означают здесь только желание подчинять себе, кроме людей, также инопланетян; всё равно сказанное нами в общем справедливо.
   Уместна также наша отсылка к Канту - признанному авторитету в части метафизики морали. Она уместна, поскольку Рассел опирает свою теорию "власти" на страстное желание (desire), выводящее нас за пределы морали и, вместе с ней, власти.
   Бертран пишет:
   "Every gratified desire, if it cannot be instantly gratified, brings about a wish for the ability to gratify it, and therefore some form of the love of power".
   То есть, безграничное потакание себе, выражающееся вовне в капризной деспотии избалованного чада, Бертран кладет в основание "властолюбия". Это возможно только в одном случае - как предложение при изучении психологии нравственного порока "властолюбия".
   Однако, по указанным выше основаниям, это изучение не идет дальше порока и не простирается на власть. Ибо власть всегда сопряжена с укрощением желаний, а не с немедленным их удовлетворением. В последнем случае речь вообще нужно вести не о "желаниях", а о ПРИХОТЯХ, ибо желания ИСПОЛНЯЮТСЯ, а не удовлетворяются. Говорить о "немедленном удовлетворении желаний" (desire be instantly gratified) в корне неверно, и Рассел производит подмену, когда пишет об "удовлетворении желаний".
   И вообще ЖЕЛАНИЕ принадлежит общественному бытию лица, а не порочной эмотивной саморефлексии, рождающей похоти и прихоти. Рассел сам свидетельствует об этом, когда говорит, например, о желании добра своему соседу. Он пишет:
   "If you love your neighbour, you will wish for power to make him happy".
   Здесь слово "желание" уместно. И Бертран употребляет слово "wish", которое употребимо в пожеланиях добра ближнему, в отличие от слова "desire", которое относится к получению чего-то для себя, притяжению желаемого к себе, и исключает отдание чего-то другому. Поэтому слово desire имеет оттенок страстности, в отличие от wish, которое может быть сильным желанием, но не страстным.
   У Бертрана, однако, желание (wish) направлено не на добро, а на власть. Он утверждает, что если вы ЛЮБИТЕ своего соседа, то "вы будете хотеть обрести власть сделать его счастливым".
   Это напоминает детскую сказку о мальчике, который хочет стать волшебником, ибо никакая власть, кроме волшебства не может делать людей счастливыми. В реальности обладатель власти может быть счастливым, но это не означает, что он сделал себя счастливым, используя свою власть.
   Если мы слова Рассела "love your neighbour" прочтем как "любите своего ближнего", то не избежим евангельских аллюзий.
   Христос Иисус сказал: "любите друг друга!". И получается, Бертран открывает нам, что это значит, любить ближнего. Значит, желать иметь власть, - но не ради самой власти, а чтобы этой властью "сделать ближнего счастливым".
   Бертран обнаруживают тем самым свою евангелическую начитанность, но едва ли претендует на истолкование заповеди. На примере желания власти из любви к соседу он хочет лишь объяснить нам, почему он не согласен с людьми, вроде Лао Цзы, которые отрицают любое властолюбие:
   "To condemn all love of power, therefore, is to condemn love of your neighbour".
   Тем не менее, невольное прочтение слова "neighbour" как "ближнего" превращает этот пассаж в полемику христианина с последователями восточных учений.
  
   Оправдав любовью к ближнему персональное стремление к обладанию властью, Рассел переходит к различению власти как средства достижения целей от власти как самоценности. Он пишет:
   "There is, however, a great difference between power desired as a means and power desired as an end in itself. The man who desires power as a means has first some other desire, and is then led to wish that he were in a position to achieve it. The man who desires power as an end will choose his objective by the possibility of securing it".
   Ясно, что различение это имеет место в политике, к которой Бертран тут же и обращается, говоря:
   "In politics, for example, one man wishes to see certain measures enacted, and is thus led to take part in public a?airs while another man, wishing only for personal success, adopts whatever programme seems most likely to lead to this result".
   В современной жизни это называется "коррупция власти". Бертран порицает коррупцию, и это порицание принадлежит заявленной им в заголовке "этике власти".
   Наша догадка о том, что Рассел стоит на почве христианства, не заявляя об этом прямо, подтверждается следующей отсылкой к тексту Евангелия:
   "Christ's third temptation in the wilderness illustrates this distinction. He is offered all the kingdoms of the earth if He will fall down and worship Satan...".
   Вообще-то различение, которое "иллюстрирует" это искушение, есть различение между Богом Отцом и Противником Его. Думается, что это богодухновенное различение в Лицах, которое проводил Иисус, а не различение видов "властолюбия" в понимании Рассела.
   Однако, Рассел выступает в тоге богослова и навязывает нам свою интерпретацию "Третьего Искушения Христа в пустыне". Он пишет:
   "...that is to say, He is offered power to achieve certain objects, but not those that He has in view".
   Выходит, Иисус не поклонился Дьяволу, потому что власть, которую Тот ему предлагал, не помогла бы ему в достижении его целей. А если бы помогла...?
   И, наконец, какая разница? Если, в логике Рассела, Иисус рассматривал власть как средство, то отчего бы не попытаться использовать это средство? Ведь греха нет, если власть для тебя не самоцель.... Сомнительное богословие!
   Следующая фраза усиливает наше смущение. Бертран пишет:
   "This temptation is one to which almost every modern man is exposed, sometimes in a gross form, sometimes in a very subtle one".
   Кому же из наших современников Сатана предлагал все царства земные? Гитлеру что ли?
   В свете уже прочитанного нам кажется, что Бертран далек от подлинного благочестия, и потому напрасно берется интерпретировать Евангелие.
   В этом ключе представляются неуместными его попытки описывать политические шатания социалистов на языке поклонения Сатане. Бертран пишет:
   "a Socialist may accept a position on a Conservative newspaper; He may despair of the achievement of Socialism by peaceful means, and become a Communist, not because he thinks that what he wants will be achieved in this way, but because he thinks that something will be achieved. /.../ To change his objects for the sake of success will seem to him an act of apostasy which might be described as worshipping Satan".
   Что это как не попытка расшифровать язык Благовестия для позитивистов? Думается, Бертран, невзирая на свой позитивизм и дарвинизм, в глубине души не готов расстаться с Евангелием, на котором был воспитан, и хочет унести его с собой в царство разума.
   Основав свою этику "властолюбия" (love of power) как существенного свойства человека (essential part of human nature) на любви к ближнему, или соседу (love your neighbour), он далее раскрывает, что означает эта любовь. Оказывается, любить ближнего значит исполнять все его желания (to satisfy the desires of...):
   "It is not enough that there should be a purpose other than power; it is necessary that this purpose should be one which, if achieved, will help to satisfy the desires of others".
   Заодно мы узнаем, что такое "счастье" в понимании Рассела: оно состоит в удовлетворении желаний. Ведь, "удовлетворение желаний других" занимает в логике Рассела точно то место, которое выше отводилось "деланию других счастливыми", и выглядит как его расшифровка.
   Любовью, как и счастьем, здесь, конечно, не пахнет. Вместо этого мы наблюдаем формальную метаморфозу себе-потакания: превращение его в потакание другому; по логике "эгоизм это плохо, альтруизм - хорошо". Или, потакать себе - зло; потакать другому - добро.
   Сказанного достаточно, чтобы судить о неспособности Рассела-философа к любви.
   Пусть так. Он ведь рассуждает о власти! Но, простите, где же тут власть?!
   Иметь безграничную способность СДЕЛАТЬ, что хочешь, это не власть: это МОГУЩЕСТВО; или безграничная творческая способность. Так что желание обрести безграничную способность свершения для утоления любых желаний не есть "любовь к власти" - как квалифицирует его Бертран - это любовь к могуществу. Соответственно, предмет Рассела, объективно, не этика власти, а этика всемогущества.
   Мы уже говорили, что власть - это отношения лиц; а лица существуют только в обществе. Поэтому власть не может быть подменена творческой способностью, которой может обладать `Human being'.
   В целом рисуемое здесь Бертраном напоминает сюжеты детских литературных сказок на тему: хочу быть Волшебником! - А для чего тебе быть волшебником? - Чтобы удовлетворять все свои хотения. - Нет, это нехорошо: нельзя тебе быть волшебником. - Ну, тогда я хочу стать Волшебником, чтобы удовлетворять хотения моих друзей и так делать их счастливыми. - Вот это хорошо. Молодец. Будешь волшебником!
   Разумеется, Рассел не может себе позволить предлагать ученой публике столь откровенную волшебную сказку, поэтому он смягчает формулировку второго оправдания "любви к власти".
   Первое, как мы знаем, состояло в том, чтобы вожделенная власть была не целью, а средством для того, чтобы делать людей счастливыми. Последнее означало удовлетворять их хотения. Понимая нереальность такого сценария, Бертран вначале смягчает формулировку, говоря не о прямом удовлетворении, а о помощи в удовлетворении хотений: "will help to satisfy the desires of others" (курсив наш). И , наконец, когда дело доходит до окончательного определения второго оправдания "властолюбия", он говорит уже не помощи даже, а только о гармонии с желаниями других:
   "...the second condition that love of power must fulfill if it is to be beneficent: it must be linked to some purpose which is, broadly speaking, in harmony with the desires of the other people who will be affected if the purpose is realised".
   Тем самым Рассел признает власть общественным феноменом - это раз; и два - поскольку нет персональных отношений власти-послушания, значит, речь идет о власти политической.
   После этого Бертран переходит к третьему условию морального оправдания "любви к власти", которое пока не определено:
   "There is a third condition, somewhat more difficult to formulate".
   Следом он пишет:
   "The means of realising your purpose must not be such as will incidentally have bad effects outweighing the excellence of the end to be achieved".
   Иными словами, цель не оправдывает средства. Эту моральную максиму Бертран пытается использовать для построения своей "этики власти". Именно, любая целенаправленная деятельность человека имеет гуманитарные ограничения, поскольку деяния совершаются в обществе, а не в абстрактном пространстве деятельности.
   Те же ограничения Бертран распространяет и на деятельность по обретению власти, - пусть и с благими целями (осчастливить ближних, например).
   В качестве практически очевидно опасного в этом плане средства Бертран указывает "силу" (Force):
   "Force is very dangerous, and that when there is very much of it any original good purpose is likely to be lost sight of before the end of the strife".
   Одновременно с этим современное общество практически не может существовать без насилия:
   "The existence of civilised communities, however, is impossible without some element of force".
   И, поскольку применяемое мною насилие может затрагивать интересы других членов общества, способы применения силы в публичном и межличном пространствах должны быть согласованы с волей сограждан, выраженной в законе применения в общих целях такого средства как сила:
   "Where force is unavoidable, it should be exerted by the constituted authority in accordance with the will of the community as expressed in the criminal law".
   Всё это довольно тривиально....
   Мы уже говорили выше, что бертранова "Love of power" есть на деле жажда безответственного всемогущества, а не власти, сопряженной с ответственностью и наличием свободной воли подвластных. Именно поэтому "Love of power" и может рассматриваться как порочная страсть и похоть (lust), что Рассел ниже и делает:
   "Love of power, like lust, is such a strong motive that it influences most men's actions more than they think it should".
   Более чем вероятно, что эта похоть (lust) по отношению к власти появилась в тексте Рассела благодаря устойчивому в английском языке словосочетанию "lust for power" (жажда власти). Однако, это не более чем разговорная форма, и серьезный исследователь не должен её автоматически повторять. Мы рассматриваем эту "похоть" (lust), со своей стороны, как порок СВОЕВОЛИЯ, а не властолюбия. Может быть, правильнее здесь было бы говорить, вслед за Ницше, о "ВОЛЕ К ВЛАСТИ"? Похоже, Бертран именно ницшеанскую "волю к власти" и сделал предметом своего рассмотрения, не объявляя об этом. Мы, тем более склонны так думать, оттого что Бертран Рассел живет и пишет в политическую эпоху популярности Ницше и осуществления "воли к власти" в европейской жизни. Кроме того, замещать "волю к власти" "похотью и жаждой власти" (lust for power) означает нравственно порицать ницшеанский феномен.
   С другой стороны, рассматривать власть лишь со стороны соблазна своеволия, якобы возникающего у обладателя власти, - это очень упрощенный подход. Может быть, он был отчасти справедлив в истории, когда власть могла по наследству получить персона, неготовая к этому.
   Если же говорить вообще, то Бертран логически конкретно топит "любовь к власти" в стремлении молодого человека к общественной активности и карьерному росту.
   Он пишет, в частности:
   "...it is probably only a small percentage of the population that cannot be led, by the above means, to choose some useful form of activity".
   Точно так, как топит он её в темпераменте лица, - и потому путает с жестокостью:
   "I believe that few men are cruel if they have had a wise early education, have not lived among scenes of violence, and have not had undue difficulty in finding a career. Given these conditions, most men's love of power will prefer, if it can, to find a beneficent or at least harmless outlet".
   То есть, человек по натуре (темпераменту) не жестокий и расположенный открыто к ближним будет и власть - коль скоро она достанется ему - использовать с надлежащей осторожностью и, по возможности, во благо ближним.
   Одного темперамента, впрочем, недостаточно - он должен встретить надлежащие возможности (opportunity) для своего осуществления. Бертран пишет:
   "The question of opportunity has both a positive and a negative aspect: it is important that there shall not be opportunity for the career of a pirate, or a brigand, or a dictator, as well as that there should be opportunity for a less destructive profession. There must be a strong government, to prevent crime, and a wise economic system, both to prevent the possibility of legal forms of brigandage, and to offer attractive careers to as many young people as possible. This is much easier in a community which is growing richer than in one which is growing poorer".
   В качестве следующего условия, благоприятствующего "любви к власти", Бертран выставляет "умение, или "мастерство" (skill):
   "The importance of skill in determining the form taken by love of power is very great".
   "Most men who have acquired a difficult type of skill enjoy exercising it, and prefer this activity to easier ones; this is because the difficult kind of skill, other things being equal, is more satisfying to love of power".
   Всё цитированное выше в совокупности позволяет нам судить, что Рассел здесь конструирует психологию власти, рисуя нам такую действенную черту психического облика личности, как "жажда власти" (love of power или lust for power), которая обнаруживается в ремесленном мастерстве (skill). При этом он полемизирует с Ницше, когда объявляет, что мы должны...
   "We must admit that men have acted badly from love of power, and will continue to do so...".
   А с другой стороны он, будучи позитивистом и реалистом, признает реальное наличие этой черты ("жажды власти") в современных ему людях: её действия и проявления. Поэтому он занимает соглашательскую позицию и пишет далее, что мы, при этом, не обязаны рассматривать любовь к власти как нежелательную...:
   ".. but we ought not, on this account, to maintain that love of power is undesirable in forms and circumstances in which we believe it to be beneficial or at least innocuous".
   Но, напротив, должны использовать во благо и социально канализировать неустранимую жажду власти. И вот на основании утверждения, что...
   "The forms that a man's love of power will take depend upon his temperament, his opportunities, and his skill; his temperament, moreover, is largely moulded by his circumstances"...
   Бертран начинает конструировать идеальное общественное устройство. Он пишет, что необходимо обеспечить "жажду власти" возможностями для общественно-полезной канализации:
   "To turn an individual's love of power into specified channels is, therefore, a matter of providing him with the right circumstances, the right opportunities, and the appropriate type of skill".
   В том, что касается "умения" (skill), он утверждает, что ...
   "The importance of skill in determining the form taken by love of power is very great. /.../ The man who has learnt to throw bombs from an aeroplane will prefer this to the humdrum occupations that will be open to him in peace time; but the man who has learnt (say) to combat yellow fever will prefer this to the work of an army surgeon in war time".
   Однако, современная война, утверждает Бертран, не дает такого однозначного выбора, поскольку....
   "Modern war involves a very great deal of skill, and this helps to make it attractive to various kinds of experts. Much scientific skill is needed equally in peace and in war; there is no way by which a scientific pacifist can make sure that his discoveries or inventions will not be used to increase the destruction in the next struggle. Nevertheless, there is, speaking broadly, a distinction between the kinds of skill that find most scope in peace and those that find most scope in war. In so far as such a distinction exists, a man's love of power will incline him to peace if his skill is of the former kind, and to war if it is of the latter. In such ways, technical training can do much to determine what form love of power shall take".
   Далее Рассел опровергает мнение, будто убеждение и убежденность (persuasion) суть одно, а сила - другое. Он пишет:
   "It is not altogether true that persuasion is one thing and force is another. Many forms of persuasion--even many of which everybody approves--are really a kind of force".
   Поэтому в нашем менталитете должно найтись место такой вещи как "этика власти":
   "The ethics of power cannot consist in distinguishing some kinds of power as legitimate and others as illegitimate. As we have just seen, we all approve, in certain cases, of a kind of persuasion which is essentially a use of force. Almost everybody would approve of physical violence, even killing, in easily imagined conditions".
   Здесь слово "persuasion" используется в значении "убедительный аргумент", или "настоятельное убеждение". Нам это представляется игрой в слова, позволяющей легитимное насилие (пусть даже не прописанное четко в законе) переводить в область этики. Однако, здесь нет главного, нужного для существования этики - поля межличных отношений. Не установлены отношения с тем, кого "убиваешь во благо". Этика редуцирована таким образом до правил поведения, с которыми я связываю свой социальный облик в саморефлексии; а правила эти интегрированы строительством мира таким, каким он должен быть в моем представлении. Это "должен быть", разумеется, отсылает к моральному императиву, но не более... (!).
   Если взять примерную ситуацию с предотвращением крушения поезда, которую Бертран ниже рисует:
   "Suppose you had come upon Guy Fawkes in the very act of firing the train, and suppose you could only have prevented the disaster by shooting him; most pacifists, even, would admit that you would have done right to shoot"...;
   То это ситуация САМОСУДА, и этика здесь вовсе не причем: не зря в конце употреблено слово "право" (right to shoot), которое должно было бы, по правоохранительной логике, быть предоставлено нашему герою.
   Существует, правда, такое выражение как "моральное право", но это лишь языковая аналогия, получающее некоторое обоснование, когда этика (мораль) формально обобществляется в опубликованном своде правил поведения.
   Логика мастерства, или "умения" (skill) превращает моральный поступок в некое произведение индивидуального поведенческого искусства (вроде танца), выполненного по известным стандартам. При этом общественная и сообщительная "плоть" Этики сильно умаляется и исчезает из поля говорения. Что и может приводить к заявлениям, вроде следующего:
   "For my part, I consider that whatever is good or bad is embodied in individuals, not primarily in communities".
   Хотя мы были бы благодарны тому, кто объяснил бы нам, что за "individuals" без общества и общения (!). По нашему мнению, в таком случае речь может идти только о животных индивидуумах, представителях животного вида - пусть Homo sapience; все равно животного.
   С другой стороны, Этика точно так же не может рассматриваться как отвлеченная общественная форма вне конкретных лиц и межперсональных взаимоотношений, поэтому критику, высказываемую здесь Расселом, мы находим уместной.
   Он пишет далее:
   "Some philosophies..., --notably the philosophy of Hegel, --attribute ethical qualities to communities as such, so that a State may be admirable though most of its citizens are wretched".
   И ниже он подает свою социалистическую (= политическую) позицию как этическую:
   "I think that such philosophies are tricks for justifying the privileges of the holders of power, and that, whatever our politics may be, there can be no valid argument for an undemocratic ethic. I mean by an undemocratic ethic one which singles out a certain portion of mankind and says `these men are to enjoy the good things, and the rest are merely to minister to them'. I should reject such an ethic in any case...".
   Мы можем рассматривать цитированное как интересное свидетельство того, что политические убеждения имеют этическое обоснование.
   Далее следуют довольно "плоские" рассуждения о возможности или невозможности всеобщего равенства и счастья, и, особенно, равенства в радости существования, которые мы не станем транслировать. Скажем только, что Рассел отмечает невозможность всем одинаково радоваться своему превосходству над ближним своим:
   "All might be fairly well o?, but it is impossible for all to enjoy a pleasure of being richer than their neighbours. All can enjoy a certain degree of self-direction, but it is impossible for all to be dictators over others".
   В итоге наш Бертран приходит к следующим выводам:
   "The ultimate aim of those who have power (and we all have some) should be to promote social cooperation, not in one group as against another, but in the whole human race. The chief obstacle to this end at present is the existence of feelings of unfriendliness and desire for superiority. Such feelings can be diminished either directly by religion and morality, or indirectly by removing the political and economic circumstances for power between States and the connected competition for wealth between large national industries. Both methods are needed: they are not alternatives, but supplement each other".
   В конце он с сожалением отмечает, что...
   "The Great War, and its aftermath of dictatorships, has caused many to underestimate all forms of power except military and governmental force".
   Сам он утверждает существование и значимость других, гуманных форм власти, и приводит в пример четверку лидеров человечества, которые, по его мнению, этой властью обладали, и могут, поэтому, служить иллюстрацией к его убеждениям.
   Он пишет в завершающем эту предпоследнюю главу абзаце:
   "If I had to select four men who have had more power than any others, I should mention Buddha and Christ, Pythagoras and Galileo. No one of these four had the support of the State until after his propaganda had achieved a great measure of success. No one of the four had much success in his own lifetime. No one of the four would have affected human life as he has done if power had been his primary object. No one of the four sought the kind of power that enslaves others, but the kind that sets them free -- in the case of the first two, by showing how to master the desires that lead to strife, and thence to defeat slavery and subjection; in the case of the second two, by pointing the way towards control of natural forces. It is not ultimately by violence that men are ruled, but by the wisdom of those who appeal to the common desires of mankind, for happiness, for inward and outward peace, and for the understanding of the world in which, by no choice of our own, we have to live".
   Мы должны отметить, что в своем морально-политическом утопизме Бертран вплотную подходит к разделению власти и насилия, когда говорит, что не одной только силой управляются люди: "It is not ultimately by violence that men are ruled..."; но и мудростью вождей. Ему остается один шаг, чтобы заявить: насилие и власть суть вещи взаимоисключающие; присутствие насилия указывает на отсутствие власти. Но сделать этот шаг Бертрану не удается.
  
  
  
   ГЛАВА 18
   THE TAMING OF POWER
  
   Эту последнюю главу своего труда, озаглавленную как "УКРОЩЕНИЕ ВЛАСТИ", Бертран Рассел начинает с конфуцианской притчи, в конце которой Учитель дает следующее поучение:
   "Remember this, my children: oppressive government is more terrible than tigers."
   Откуда он делает заключение, что...
   "The problem of the taming of power is, as the above quotation shows, a very ancient one".
   Соответственно, предметом настоящей главы становится...
   "... The problem of insuring that government shall be less terrible than tigers".
   И решение означенной проблемы, по мнению Рассела, "ДОЛЖНО БЫТЬ" для нас "ОЧЕВИДНЫМ":
   "To anyone who studies history or human nature, it must be evident that democracy, while not a complete solution, is an essential part of the solution".
   Мы уже имели возможность убедиться, что в политике "очевидность" для одних - "мрак" для других. Например, совершенно неясно, что разумеет здесь Бертран под "демократией". И мы не знаем, как войти в число ясно видящих с ним вместе счастливчиков, поскольку мы не знаем такой науки как "история человеческой природы" (history or human nature), и поэтому не можем ее изучить, чтобы сделать очевидными и для себя вышеприведенное утверждение Рассела.
   Он, впрочем, снисходит до нас убогих и ниже подробно, по частям, на которые самораспадается предмет его внимания, расписывает предлагаемое им решение проблемы "укрощения власти". План его таков:
   "Our subject thus divides itself into four parts: (I) political conditions, (II) economic conditions, (III) propaganda conditions, and (IV) psychological and educational conditions. Let us take these in succession". Кто может быть против после проделанного пути? Давайте!
  
      -- ПОЛИТИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ
   Бертран начинает с того, что "достоинства демократии отрицательны"; она якобы препятствует "определенным злам":
   "The merits of democracy are negative: it does not insure good government, but it prevents certain evils".
   Он, впрочем, не указывает, каким "злам", но пишет ниже, что ...
   .... "All history shows that, as might be expected, minorities cannot be trusted to care for the interests of majorities".
   Мы со своей стороны хотим отметить, что История показывает также, что демократия, - по крайней мере, ни одна из реально существовавших, - не может препятствовать никаким "злам" (evils).
   Тем не менее, Бертран не сомневается в том, что "демократия" - это непременное политическое условие "укрощения власти":
   "Democracy, however, though necessary, is by no means the only political condition required for the taming of power".
   Это предложение содержит противоречие в себе. Демократия - это форма власти. Какую еще отдельную от демократии "власть" собирается она "укрощать"? Подобные формулы принадлежат демократической поэзии "борьбы с тиранией". Всерьез это невозможно рассматривать.
   Тем более, что ниже Бертран и сам признает, например, что...
   "It is possible, in a democracy, for the majority to exercise a brutal and wholly unnecessary tyranny over a minority".
   Мы хорошо помним вопли евреев в претории: "Распни его! Распни его!". Разве это не было демократическим требованием свободных граждан, обращенным к тирану? - требованием Правосудия!?
   Рассел пишет, что...
   "...Not only a national, but a religious or political minority may be persecuted"... в Демократии - должны мы добавить.
   Во время суда Пилата партия непризнанного Христа Иисуса пребывала как раз в положении религиозного и одновременно политического меньшинства. И Римская Империя должна была бы вступиться (по-хорошему) за пророка из Назарета и его партию против израильской теологической демократии. К несчастью, прокуратор Пилат там сплоховал.
   Таким образом, приведенный пример показывает, что "демократическая власть" должна быть УКРОЩЕНА, в части защиты меньшинств. И Рассел пишет об этом:
   "The safeguarding of minorities, so far as is compatible with orderly government, is an essential part of the taming of power".
   Мысленная практика такого "укрощения" немедленно поднимает в уме Бертрана вопрос о реальной потребности в консолидации мира. Он пишет:
   "This requires a consideration of the matters as to which the community must act as a whole, and those as to which uniformity is unnecessary".
   Рассмотрение этой "материи" должно привести, с одной стороны, к границам автономии общин, а с другой стороны - к желаемому укрощению центральной власти как власти большинства.
   Простейшая и очевидная целость - географическая:
   "The most obvious questions as to which a collective decision is imperative are those that are essentially geographical".
   И далее Бертран поднимает, как наиболее очевидный, вопрос естественной автономии так называемых "географических меньшинств":
   "Where there is a geographically concentrated minority, such as the Irish before 1922, it is possible to solve a great many problems by devolution".
   Таковым самой Природой выделено нечто особое своё, что не может быть для всех; и в отношении этих особенностей данное меньшинство должно быть автономно.
  
   И далее, безо всякого перехода, Бертран прокламирует изобретение Нового Времени - светское государство. Он пишет:
   "It has been gradually discovered that theological uniformity is not necessary to a State, and that Protestants and Catholics can live peaceably together under one government".
   "Where Christian and Mohammedan populations live side by side, they have, it is true, different marriage laws, but except where religion is concerned they all have to submit to one government".
   Светское государство уже не может быть представлено как вмешательство богов в жизнь людей. Одновременно безуспешны попытки связать государство с абстрактной идеей "порядка". Рассел пишет:
   "The question of the degree of liberty that is compatible with order is one that cannot be settled in the abstract".
   Справедливо!
   Мы со своей стороны можем отметить, что "степень свободы" (degree of liberty) существует в механике: в общественной жизни такого измерения нет. СВОБОДА в обществе должна пониматься как ПРАВО; и тогда она будет совместима с порядком, понимаемым как ПРОЦЕДУРА.
   Это мнение не совсем чуждо и нашему мудрецу заморскому, - о чем можно судить по тому, что далее он измеряет "свободу" уже в единицах "толерантности закона", когда говорит, что...
   "... the law should be as tolerant as is compatible with technical efficiency and the maintenance of order".
   С другой стороны, закон - должный быть синонимом справедливости - измеряется у него "технической эффективностью" поддержания порядка. Из чего мы делаем вывод, что наше замечание о Механике как структуре ментальности Рассела не был случайным. Ведь, когда мы говорили о "процедуре" мы разумели не "техническую эффективность", а ПУБЛИЧНОСТЬ отправления Закона.
   Следующий шаг Бертрана в деле "укрощения власти" совершается внутри этой ментальной структуры - Механики. Именно, правительство интересует его с точки зрения "размера" (!):
   "From the point of view of the taming of power, very difficult questions arise as to the best size of a governmental unit".
   Следующее предложение Рассела представляется нам знаменательным: оно ясно рисует то отношение политической элиты к рядовому гражданину так называемого "демократического общества", которое мы с вами наблюдаем теперь в политической практике "Запада".
   Бертран пишет:
   "In a great modern State, even when it is a democracy, the ordinary citizen has very little sense of political power; he does not decide what are to be the issues in an election, they probably concern matters remote from his daily life and almost wholly outside his experience, and his vote makes so small a contribution to the total as to seem to himself negligible".
   Ниже Бертран указывает на противоречие, заложенное в гражданском голосовании как инструменте политического управления. Он пишет:
   "There is thus a dilemma: democracy gives a man a feeling that he has an effective share in political power when the group concerned is small, but not when it is large; on the other hand, the issue is likely to strike him as important when the group concerned is large...".
   Например,
   "The most exciting issues are those involving war and relations to possible enemies".
   Однако, голос рядового гражданина, по идее, гораздо более эффективен в локальных вопросах его местопроживания, нежели в вопросах большой политики. И, казалось бы...
   "It might have been expected that the public would take more interest in local than in national questions, but this is not the case; on the contrary, the larger the area concerned, the
   greater the percentage of the electorate that takes the trouble to vote. This is partly because more money is spent on propaganda in important elections, partly because the issues are in themselves more exciting".
   Приведенные слова Рассела указывают на то, что капиталистическое общество, заимствовавшее самоназвание (Демократия) у античной Эллады, является другим по сути обществом.
   Оно не является живым организмом равноценным по целости локальной соседской общине. По отношению к такой "эллинской" общине массовое общество разрознено, и поэтому легко объединяется только войной с общим внешним врагом:
   "The most exciting issues are those involving war and relations to possible enemies".
   Бертран понимает трудность быть "демократией" для промышленного капиталистического мира и приводит пример сверх-локальной профсоюзной целости:
   "To some extent this difficulty is avoided when a constituency is vocational, not geographical; a really effective democracy is possible, for example, in a trade union".
   И через этот пример подводит нас к мысли создания кросс-географических целостностей по любым интересам. Эти коллективные тела в политике могут иметь представительства в лице политических партий и общественных организаций.
   Бертран пишет:
   "Democracy, if it is to exist psychologically as well as politically, demands organisation of the various interests, and their representation, in political bargaining, by men who enjoy whatever influence is justified by the numbers and enthusiasm of their constituents".
   Фактически, Рассел говорит здесь о так называемых "лоббистах". Это понимание подтверждается следующей его фразой:
   "I do not mean that these representatives should be a substitute for Parliament, but that they should be the channel by which Parliament is made aware of the wishes of various groups of citizens".
  
   Далее Бертран высказывается в пользу федерального государственного устройства, которое позволяет успешно совмещать общие и локальные интересы:
   "A federal system is desirable whenever the local interests and sentiments of the constituent units are stronger than the interests and sentiments connected with the federation".
   Потребность в федеральном устройстве тем более настоятельна, оттого что...
   "Very large governmental areas are, it would seem, quite unavoidable in the modern world...".
  
   И, разумеется, рассматривая "демократию", Рассел не может избежать темы "тирании". Мы имеем уже достаточный опыт демократии Нового Времени, чтобы осознавать, что тирания не существует нигде, кроме как в самой демократии. Тирания - это часть "демократической ментальности"; демократия осознает себя, отталкиваясь от "тирании" как умозрительного политического проекта, - но не как от реально существующей в мире практики. Если Тирания когда-либо и возникает где-то, то только в самой Демократии, как неизбежное осуществление присущей этому строю политической ментальности. Оттого повсюду, где существует "демократия", она должна нести в себе самой защиту от "тирании" как своей неустранимой изнанки. Понимает это Рассел или нет, - не знаем, но можем судить, что чувствует....
   Так, он пишет далее:
   "Where democracy exists, there is still need to safeguard individuals and minorities against tyranny...".
   И предлагает необходимый рецепт для сохранения свободы внутри демократии:
   "There is need of associations to safeguard this or that form of liberty, and to bring swift criticism to bear upon officials, police, magistrates, and judges who exceed their powers. There is need also of a certain political balance in every important branch of the public service".
   В наше с вами время мы знаем из политологии об этом рецепте как о "системе сдержек и противовесов" и знакомимся ныне с одним из идейных отцов этой системы. В общем и целом можно сказать, что для "укрощения власти" и предотвращения тирании публичное пространство должно быть достаточно сложно устроено, и публичная жизнь, соответственно, должна быть достаточно богатой.
   Мы употребили здесь слово "достаточно" (sufficiently), и Бертран Рассел, приверженный отрицательным определениям "демократии", как будто услышав нас, говорит следом о "недостаточности" (insufficiently) публичного контроля над институтами политической власти как возможной причине тирании. Он пишет:
   "The evils resulting from an insufficiently supervised police force are very forcibly set forth, as regards the United States, in `Our Lawless Police', by Ernest Jerome Hopkins".
   И далее предлагает ПРАВИЛО, достаточное, по его мнению, для "укрощения власти" в этом её измерении:
   "For the taming of the power of the police, one essential is that a confession shall never, in any circumstances, be accepted as evidence. This reform, however, though necessary, is by no means sufficient".
   В согласии с теорией "сдержек и противовесов" Бертран предлагает проект двух полиций, работающих навстречу друг другу:
   "If law-abiding citizens are to be protected against unjust persecution by the police, there must be two police forces and two Scotland Yards, one designed, as at present, to prove guilt, the other to prove innocence; and in addition to the public prosecutor there must be a public defender, of equal legal eminence".
  
   После этого Бертран переходит к условиям экономическим.
  
      -- ЭКОНОМИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ.
  
   "I come now to the economic conditions required in order to minimize arbitrary power. This subject is of great importance...".
   "Political democracy, while it solves a part of our problem, does not by any means solve the whole...".
   "It followed that economic power must be in the hands of the State and that the State must be democratic".
   Мы не знаем точно, как понимать в данном контексте словосочетание "economic power".
   Потому что неясно, какой именно экономической властью должно располагать "демократическое государство", оставаясь при этом демократическим. Бертран ограничивается поначалу общими декларациями о необходимости комбинирования политического и экономического "укрощения власти". Он пишет:
   "Both old-fashioned democracy and new-fashioned Marxism have aimed at the taming of power. The former failed because it was only political, the latter because it was only economic. Without a combination of both, nothing approaching to a solution of the problem is possible".
  
   Как мы уже установили выше, демократия имеет своей изнанкой тиранию - в том числе и тиранию экономическую, основанную на экономической свободе отдельных лиц. В качестве рецепта обуздания экономической тирании "свободное общество" рождает рецепт ГОСУДАРСТВЕННОЙ ЭКОНОМИКИ. Бертран находит этот рецепт опасным. Он пишет:
   "...I consider it very dangerous, and likely to mislead those who seek liberation from economic tyranny so completely that they will find they have inadvertently established a new tyranny at once economic and political, more drastic and more terrible than any previously known".
   И далее Рассел приводит следующие аргументы:
   Во-первых, юридическая собственность не равноценна реальному управлению и контролю над объектами собственности:
   "In the first place, `ownership' is not the same thing as `control'".
   Поэтому государственная собственность на предприятия вовсе не делает рядового гражданина (подданного) реальным собственником:
   " If, say, a railway is owned by the State, and the State is considered to be the whole body of the citizens, that does not insure, of itself, that the average citizen will have any power over the railway".
   То же относится и к корпоративной собственности:
   "...in large American corporations. They point out that, in the majority of such corporations, all the directors together usually own only about one or two percent of the stock, and yet, in effect, have complete control".
   Держатель акций имеет, по словам Рассела, весьма ограниченную возможность влияния:
   "the stock holder is practically reduced to the alternative of not voting at all or else of handing over his vote to individuals over whom he has no control and in whose selection he did not participate".
   При этом, он не является пролетарием, но - числится в "капиталистах":
   "The helpless individuals described in the above passage are, it should be noted, not proletarians, but capitalists".
   И получает доход с капитала:
   "...they have legal rights which may, with luck, bring them in a certain income...".
   Однако доход этот весьма неустойчив (precarious) по причине неучастия в управлении капиталом:
   "... but owing to their lack of control, the income is very precarious".
   И далее Бертран делится своими впечатлениями от деятельности директоров американских железнодорожных компаний, ловко разворовывавших капитал доверчивых акционеров.
   Он пишет:
   "When I first visited the United States in 1896, I was struck by the enormous number of railways that were bankrupt; on inquiry, I found that this was not due to incompetence on the part of the directors, but to skill: the investments of ordinary shareholders had been transferred, by one device or another, to other companies in which the directors had a large interest".
   Не правда ли, очень современно...?
   Далее Бертран справедливо замечает, что ситуация для рядового гражданина существенно не изменится в случае национализации, когда место корпораций займет государство:
   "The situation is in no way essentially different when the State takes the place of a corporation".
   Он критикует марксистов за то, что они не извлекли урока из разделения собственности и управления в современной экономике:
   "Marxists /.../ has not learnt the lessons to be derived from the separation of ownership and control".
   Главный не тот, кто имеет права собственности, а тот, кто имеет экономическую власть:
   "The important person is the man who has control of economic power, not the man who has a fraction of the nominal ownership".
   Таким образом Бертран утверждает, что в современном обществе экономика - это, прежде всего, сложная, многомерная и публичная коллективная деятельность в масштабах целого общества, а не в рамках отдельно взятого домохозяйства; так что факторы легализации, организации и управления этой деятельностью выдвигаются на первый план, по сравнению с умением и владением средствами производства.
   И "демократия" вовсе не защищает рядового гражданина, независимо от того, кто он - пролетарий или капиталист:
   "...the subordination of the small investor in existing large corporations shows how easy it is for the official to overpower the democracy, even when the `democracy' consists of capitalists".
   Реконструированная в умах "возрожденцев" классическая демократия не применима к современному массовому индустриальному обществу. Нужно что-то другое. И Бертран говорит об "эффективной демократии" (an e?ective democracy), которая более бескомпромиссна, более защищена и много более продумана в части информационного обеспечения:
   "While, therefore, public ownership and control of all large-scale industry and finance is a necessary condition for the taming of power, it is far from being a sufficient condition. It needs to be supplemented by a democracy more thorough-going, more carefully safeguarded against official tyranny, and with more deliberate provision for freedom of propaganda, than any purely political democracy that has ever existed".
   Мы с вами видим, насколько это актуально в наши дни, когда названная Расселом "purely political democracy" превращается в хорошо срежисированный и проплаченный спектакль, должный внушить гражданам, будто все происходящее с ними творится по их собственной свободной воле.
   Во дни Рассела актуален был социальный эксперимент под названием "СССР". Бертран держался того мнения, что русский государственный социализм на практике показал, что без "демократии" успех социального государства весьма сомнителен.
   Он пишет:
   "The dangers of State Socialism divorced from democracy have been illustrated by the course of events in the USSR".
   Разумеется, он сгущает краски, рисуя положение дел в Советском Союзе, и не свободен от антисоветской тенденции. Но независимо от его оценок, мы уже оставили государственный социализм в своем историческом прошлом.
   В этом пункте Бертран заканчивает раздел главы, посвященный "экономическим условиям" укрощения власти и переходит к следующему разделу. Притом, что объявленные экономические условия "укрощения власти" так и не были сформулированы, и сам феномен власти потерян в осознанных зависимостях социального существования, в управлении и функционировании.
  
      -- ИНФОРМАЦИОННЫЕ УСЛОВИЯ
  
   Он пишет:
   "I come now to the propaganda conditions for the taming of Power".
   Мы уже могли убедиться выше, что под словом "Power" Рассел разумеет не ВЛАСТЬ в метафизическом смысле слова, а некие полномочия и возможности управления и распоряжения общественными функциями и богатством, которые оказываются доступны различным должностным лицам.
   Злоупотребления этими должностными возможностями и полномочиями - вот что занимает здесь Бертрана; и он справедливо полагает, что гласность и прозрачность работы общественных механизмов суть необходимые условия борьбы с указанными злоупотреблениями:
   "It is obvious that publicity for grievances must be possible; agitation must be free provided it does not incite to breaches of the law; there must be ways of impeaching officials who exceed or abuse their powers. The government of the day must not be in a position to secure its own permanence by intimidation, falsification of the register of electors, or any similar method. There must be no penalty, official or unofficial, for any well-grounded criticism of prominent men".
   Практически, в ныне сущем мире функция обеспечения гласности общественной жизни возложена на так называемую "свободную прессу"; предприятия которой суть такие же капиталистические предприятия как и все другие, но имеют конституционное законодательное обеспечение своей деятельности, - именно в части свободы высказывания и доступа к фактам.
   Разумеется, каждое такое частное "предприятие пропаганды" (propaganda enterprise) ориентировано на своего владельца и на заказчика публикаций, и поэтому не может нести в публику объективных суждений. Только капиталистическая конкуренция вкупе с политической конкуренцией различных групп и партий обеспечивает искомую гласность и прозрачность общественной жизни.
   Государство, будучи представителем всего общества и выразителем интересов общества в целом, должно, по идее, обеспечивать большую объективность суждений и достоверность информации, нежели частные "предприятия пропаганды". Однако в монополии государства на информирование общества кроется опасность сужения информационного поля в пользу правящей политической элиты.
   Бертран пишет, что в условиях такой монополии...
   "Newspapers and printing presses would all belong to the government, and would print only what the government ordered".
   "Can it be assumed as certain that the government would print attacks on its own policy? If not, there would be no means of political agitation by means of print".
   Такая закрытость политического процесса рождает соблазн безответственности власти. И, по мнению Рассела, благие помыслы и "правильная идеология" не способны освободить безответственную власть от зла деспотизма, известного нам из истории.
   Он пишет:
   "To suppose that irresponsible power, just because it is called Socialist or Communist, will be freed miraculously from the bad qualities of all arbitrary power in the past, is mere childish nursery psychology...".
   Мы со своей стороны может заметить, что только ОТВЕТСТВЕННАЯ власть может носить имя ВЛАСТИ. Иное сразу же переводит нас в сферу управления и манипулирования. Почему так? Потому что Подвластный свободен и послушает Господина из почтения к АВТОРИТЕТУ. Безответственность же несовместима с сохранением авторитета.
   Бертран приближается к этому пониманию, когда пишет ниже:
   "If a prince is to be trusted, it must be not because he is `good', but because it is against his interest to be `bad'".
   И...
   "...power cannot be rendered innocuous by transforming men whom we believe to be `good' into irresponsible despots".
  
   Возвращаясь к теме данного раздела, а именно к гарантированной свободе пропаганды, как условии "укрощения власти", следует вспомнить, что точка зрения, расходящаяся с моей, может вызывать у меня раздражение и даже озлобление. Поэтому Бертран пишет, что...
   "Democracy demands a tolerant spirit...".
   "But this brings us to the psychological conditions for the taming of power".
   Итак, далее следуют...
  
      -- ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ
  
   Эти условия наш Бертран находит наиболее трудными для постижения и осуществления:
   "The psychological conditions for the taming of power are in some ways the most difficult".
   К осознанию этой трудности его приводит наблюдение склонности людей к сплочению вокруг яркой личности; их желания быть ведомыми всем вместе к великим свершениям.
   Он пишет:
   "In connection with the psychology of power we saw that fear, rage, and all kinds of violent collective excitement, tend to make men blindly follow a leader...".
   Это отнюдь не противоречит Демократии. Напротив, именно Демократия дала исторические примеры сплочения народа вокруг выдающихся вождей.
   Но Бертран под "демократией" подразумевает здесь умной либерализм: просвещенческую свободу умничать. Поэтому главной демократической ценностью для него является плюрализм мнений, охраняемый политическим плюрализмом. Не сплоченность Единого, но баланс Разделенного - вот правильное состояние общественности. Ведь там, где ...
   "Where a spirit of ferocious dogmatism prevails, any opinion with which men disagree is liable to provoke a breach of the peace".
   Поэтому важно ...
   "It is therefore important, if democracy is to be preserved, both to avoid the circumstances that produce general excitement, and to educate in such a way that the population shall be little prone to moods of this sort".
   Бертран полагает, что...
   "A diffused liberal sentiment, tinged with scepticism, makes social cooperation much less difficult, and liberty correspondingly more possible".
   Зато делает невозможными великие свершения и подвиги. Душевную вялость либерального скептика в отношении "общего дела" Рассел противопоставляет общему возбуждению и волнению (excitement) людей вовлеченных в такое Дело. При этом забывает сказать о возбуждении и волнении, которые этот рассеянный индивидуалист испытывает в том, что касается лично его. Также он забывает сказать, что облегченная общественная кооперация индивидуалистов предполагает сначала взаимное отчуждение и распад общества на отдельные единицы.
   Словом, его "психологические условия укрощения власти" (psychological conditions for the taming of power) выглядят идеологически окрашенными. Это идеология воинствующего либерализма, разрушительную силу которого испытали на себе многие народы и страны.
   Вот пример его тенденциозных оценок:
   "Collective excitement, involving indifference to pain and even to death, is historically not uncommon. Where it exists, liberty is impossible. The enthusiasts can only be restrained by force, and if they are not restrained they will use force against others".
   Главная ложь этих оценок заключается в тенденциозном унижающем подходе к Человеку. Эта ложь обнаруживает себя уже в заглавии: "ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ". Этим заголовком Духовное в человеке отдается на откуп психологии, т. е., фактически, медицине. Таким способом люди, отличающиеся от мелкого собственника, от "буржуйчика", объявляются душевнобольными.
   Энтузиазм рассматривается Бертраном не как ценный сам по себе, в плане бытия человеческого, а в качестве средства социального строительства: в прагматическом плане осуществления каких-то проектов. Это позволяет ему очернить энтузиазм, приравнять его к бешенству, несущему социальную деструкцию.
   Он пишет:
   "Enthusiasm, while it can achieve certain results, can hardly ever achieve those that it desires".
   "The result is something quite different from what was fought for by the enthusiasts. ... Its fruits are fierceness, war, death, and slavery".
   Из нашей советской истории мы знаем, что энтузиазм революционных масс имел и другие плоды, которыми мы по сей день пользуемся.
   Потенцию преобразования либерального буржуазного общества в "деспотию" Рассел связывает с войной:
   "War is the chief promoter of despotism..."; поскольку...
   "During the fight, the government acquires despotic power for military reasons...".
   Он полагает также, что в войне смелые духом отважные натуры (the bolder spirits) превращаются в свору собак (converting into a pack):
   "... All war, but especially modern war, promotes dictatorship by causing the timid to seek a leader and by converting the bolder spirits from a society into a pack".
   С войной Бертран связывает особый тип массовой психологии (= массового помешательства), могущей служить почвой (психологическим условием) для тирании, или деспотии:
   "The risk of war causes a certain kind of mass psychology, and reciprocally this kind, where it exists, increases the risk of war, as well as the likelihood of despotism".
   Отсюда он делает заключение, что...:
   "War is the greatest obstacle to the establishment of a system in which irresponsible power is avoided as far as possible".
   Поэтому...
   "The prevention of war is therefore an essential part of our problem...".
   Поскольку прочный мир лишает тот самый "род массовой психологии" (`a certain kind of mass psychology') её почвы.
   Бертран пишет:
   "...I believe that, if once the world was freed from the fear of war, under no matter what form of government or what economic system, it would in time find ways of curbing the ferocity of its rulers".
   Таким образом, "укрощение власти" неизбежно состоится, если будет закрыта лазейка войны как оправдания деспотии в глазах людей. Следовательно, прочный мир являет собой, в данном контексте, лекарство, нужное для коррекции "массовой психологии". И эта коррекция есть, собственно, то "психологическое условие" (`psychological condition') "укрощения власти", которому посвящен данный раздел последней главы.
   Одновременно с этим должна быть уничтожена романтика войны и сорван ореол героев с защитников отечества. Для решения этой задачи Бертран привлекает психоанализ, что очень характерно для Нового Времени: вместо Духовности - наука о душе!
   Он пишет:
   "A little psycho-analysis will often show that what goes by these ?ne names is really something quite different, such as pride, or hatred, or desire for revenge, that has become idealized and collectivized and personified as a noble form of idealism. The warlike patriot, who is willing and even anxious to fight for his country, may reasonably be suspected of a certain pleasure in killing".
  
   Таким образом Бертран выступает апологетом так называемой "демократии" Нового Времени, которая явилась, фактически, отображением Рынка в Политику, - но не может при этом не сознавать, что именно "демократия" породила все распри и войны Нового и особенно Новейшего Времени. Он осознает также присущие буржуазно-либеральному строю противоречия между личной свободой и необходимостью подчиняться воле большинства. В стремлении преодолеть эти противоречия и обезопасить "демократию" от вырождения в деспотию и охлократию, он рисует утопические проекты "образования" (education) либерального гражданина, свободного от ненависти, страха, сервильности (subservience) и деструктивности:
   "If democracy is to be workable, the population must be as far as possible free from hatred and destructiveness, and also from fear and subservience. These feelings may be caused by political or economic circumstances, but what I want to consider is the part that education plays in making men more or less prone to them".
   Результатом оптимального образования должно явиться то, что...
   "Every man and woman in a democracy should be neither a slave nor a rebel, but a citizen, that is, a person who has, and allows to others, a due proportion, but no more, of the government mentality".
   Но, при этом, высокие принципы, идеалы и образцы героизма и самопожертвования должны быть подвергнуты сомнению:
   "Most talk about principle, self-sacrifice, heroic devotion to a cause, and so on, should be scanned somewhat sceptically".
   Так что юношество не должно воспитываться на примере героев - защитников отечества и на идеалах "патриотизма":
   "A kindly population would not develop that particular sort of idealism called patriotism...".
   В силу своего "позитивизма" Бертран не понимает феноменов Духа, не верит ни в Бога, ни в Черта, находит рациональные объяснения Злу, и надеется справиться с ним методами социальной политики.
   Он пишет:
   "I think the tendency to cruel forms of idealism is increased by unhappiness in childhood, and would be lessened if early education were emotionally what it ought to be. Fanaticism is a defect which is partly emotional, partly intellectual; it needs to be combated by the kind of happiness that makes men kindly and the kind of intelligence that produces a scienti?c habit of mind".
   РАЦИОНАЛИЗМ - вот что предлагает Бертран в качестве универсального орудия, как поиска истины в науке, так и формирования такого нрава, или характера гражданина, какой потребен для успеха "демократии".
   Он пишет:
   "The temper required to make a success of democracy is, in the practical life, exactly what the scientific temper is in the intellectual life; it is a half-way house between scepticism and dogmatism".
   Это было бы очень смешно - особенно в свете наших последних жизненных опытов - если бы не было так грустно!
   Возвращаясь к образованию, Бертран рисует свою утопическую картинку образовательного процесса, которую он, ничтоже сумняшеся, списывает с процесса судебного. Он заявляет:
   "If I had control of education, I should expose children to the most vehement and eloquent advocates on all sides of every topical question.... The teacher should afterwards invite the children to summarize the arguments used, and should gently insinuate the view that eloquence is inversely proportional to solid reason".
   Таким способом он надеется сделать будущим гражданам прививку от воздействия на них красноречивых демагогов.
   Подобные образовательные процедуры вызывают большие сомнения в их педагогической ценности, - как с позиции образования, так и, в особенности, воспитания. Ибо, одно дело - вынесение решения о виновности лица в каком-то деянии, и совсем другое дело - рождающее сомнение обсуждение ценностей, идеалов, императивов и принципов; то есть авторитетных истин, не подлежащих обсуждению, тем более в детском коллективе.
   Точно такую же, наполненную неуместным скепсисом процедуру Бертран хочет применить и в преподавании Истории, или деяний предков, которые должны бы служить примером и образцом.
   Он пишет:
   "The teaching of history ought to be conducted in a similar Spirit. There have been in the past eminent orators and writers who defended, with an appearance of great wisdom, positions which no one now holds: the reality of witchcraft, the beneficence of slavery, and so on".
   Нас здесь не должно обманывать заявленное неприятие рабства или неверие в черную магию: подлинная мишень - "великая мудрость" предков. Авторитетность исторического прошлого - как и любая другая авторитетность - вот что не устраивает Бертрана. Он хочет воспитать "чистого", так сказать, позитивиста и рационалиста, свободного от авторитетов, в том числе и от авторитета традиции, и делает ставку на "разум".
   В сущности его вообще не интересует история: она присутствует в его учебном процессе лишь ради её уничтожения. Фактически он стоит в позиции революционера: ему нужно развенчать прошлое.
   Он пишет ниже:
   "I should cause the young to know such masters of eloquence and to appreciate at once their rhetoric and their wrong-headedness".
   Ключевое слово здесь - это "wrong-headedness" ("фанатичное заблуждение").
   Освободившись таким образом от влияния прошлого, он хотел бы сосредоточить внимание учащихся на настоящем:
   "Gradually I should pass on to current questions".
   И далее применить уже описанную выше процедуру состязательного судебного процесса:
   "As a sort of bonne bouche (удобный вход, фр.) to their history, I should read to them what is said about Spain first by the Daily Mail, and then by the Daily Worker; and I should then ask them to infer what really happened".
   Мы, со своей стороны, заявляем в ответ, что педагогические новации Рассела - это прямой путь разврата и духовного опустошения. На него он и призывает ступить, и его, как видно, слушают! Последствия реализации этого курса в политической практике Запада мы ныне ощущаем на себе.
   Его совет, по извлечению подлинных сведений о фактах из средств массовой информации, оказался, впрочем, небесполезен, поскольку "информации" как таковой давно уже нет, но есть средства манипулирования сознанием "массового человека".
   Просвещенческий идеал демонстрирует свою неосуществимость: никто из политиков на деле не полагается на здравое суждение свободного гражданина, основанное на правдивой информации о фактах. Все господствующие группы и классы заняты демагогией. Разумный человек вообще никому не нужен: нужен одураченный наркоман или наркотизированный дурак.
   Помимо корысти правящей элиты, дело отчасти в том, что в современном постиндустриальном обществе все области деятельности высоко ПРОФФЕСИОНАЛЬНЫ и требуют особой компетенции. Отсюда и суждения, и решения, принимаемые в потоке социального бытия, профессиональны и требуют специального образования. Между тем, профессии "гражданин" не существует. Соответственно, нет профессии "избиратель". Вместо граждан в "либеральном" обществе давно действуют АКТИВИСТЫ, специализирующиеся в определенных областях общественной жизни, получающие "ярлыки доверия", и создавшие обширные поля коррупции на путях злоупотребления "ярлыками доверия". Такая структура общества, - активистская вместо гражданской, - создала новые возможности для правящих капиталистических элит. Именно, они, с помощью денег, фальсифицируют гражданскую активность, создавая нужные группы и поддерживая их. При этом подлинный рядовой гражданин пребывает в пассивности и дезинформации, не испытывая нужды в гражданской активности, поскольку все поля активности уже заполнены групповыми симулякрами, созданными и оплаченными господствующим классом.
   Такова, вкратце, картина вырождения так называемого "либерального мира".
   Для продолжения его существования нужен сугубо рациональный человек, верящий в свое здравомыслие и опирающийся в своих решениях на позитивную эмпирическую реальность: на то, что можно, как говорят, "пощупать руками".
   Человек духовный, движимый идеалом, способный прорваться сквозь "очевидную" рутину "реальности" опасен для этого мира. И Рассел, как апологет либерализма, вполне сознает это. Однако, для позитивиста не существует ни бога, ни черта, ни духа, ни идеи. Соответственно, его "рациональный человек" вовсе не существует в ситуации духовного порыва или идейного подъема, или жертвенного служения. Он существует в ситуации рыночной сделки или стяжательства, где востребован холодный расчет. В этой ситуации эмоциональность любого вида ведет к проигрышу. Поэтому ей присваивается отрицательная оценка: в том числе и эмоциональности, продуцируемой идеальностью.
   Рассел, впрочем, открещивается возможной крайности. Он пишет:
   "I am not suggesting that all strong feeling should be subjected to destructive analysis".
   И выделяет эмоции, обнаруживаемые в массовых политических движениях:
   "I am advocating this attitude only in relation to those emotions which are the basis of collective hysteria, for it is collective hysteria that facilitates wars and dictatorships".
   С другой стороны, он понимает, что слово "emotion" неслучайно является производным от "движения". Для совершения поступков недостаточно одного ума: нужно еще и желание, или мотивация. Поэтому он пишет ниже:
   "But wisdom is not merely intellectual: intellect may guide and direct, but does not generate the force that leads to action".
   Ключевое слово здесь - "мудрость" (`wisdom'). Общественно значимое деяние должно быть не только умным и сильным, но - нести в себе нечто большее, что делает его МУДРЫМ. Через понятие "мудрости" Бертран фактически вводит в свой дискурс Дух, - который не может войти в атеистический дискурс иначе.
   Добрые эмоции, или...
   "Emotions that have desirable social consequences..."
   Не возникают запросто, но являются признаком зрелой человеческой натуры, которая закладывается в детстве.
   Бертран пишет, что в их (добрых чувств) сотворении... "much depends upon early childhood...".
   Возвращаясь к образованию, он замечает, что...
   "...Something, however, can be done, in the course of ordinary education, to provide the nourishment upon which the better emotions can grow".
   Цель либерального образования Бертран формулирует в следующих словах:
   "This is the task of a liberal education: to give a sense of the value of things other than domination, to help to create wise citizens of a free community, and through the combination of citizenship with liberty in individual creativeness to enable men to give to human life that splendour which some few have shown that it can achieve".
   КОММУНА МУДРЕЦОВ - ВОТ ЕГО ИДЕАЛ. Власть "укрощена" в такой коммуне, поскольку сами мудрецы КРОТКИ. Очевидная Утопия!
   Мудрости учит религия, и Рассел понимает педагогические возможности религии в деле предоставления духовной пищи, которой питаются добрые чувства, и в деле привнесения в существование того, что делает жизнь человека ценной:
   "...to provide the nourishment upon which the better emotions can grow, and to bring about the realisation of what may give value to human life".
   Но, как атеист, он не может допустить к образованию религию, поскольку Церковь имеет еще и другие цели:
   "The Churches, however, have also had other purposes, and their dogmatic basis causes difficulties".
   Поэтому он уповает на высокое искусство: театр, музыку, поэзию, живопись...:
   "For those to whom traditional religion is no longer possible, there are other ways. Some find what they need in music, some in poetry".
   "And when we are liberated by this negative emotion, we are able to realize more fully, through music or poetry, through history or science, through beauty...".
   И это последнее цитируемое нами здесь предложение книги Бертрана Рассела "О Власти", которую мы внимательно прочли вместе с вами.
  
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   В целом слово "власть" на протяжении всей книги употреблялось Расселом в достаточно вульгарном политическом и популистском контексте. Настоящим его предметом была не ВЛАСТЬ, но - политика. А именно, проблемы рыночного общества, заимствовавшего из античности имя "демократии".
   Однако в своем исконном смысле ВЛАСТЬ есть феномен духовно-нравственный, сопряженный с богосыновством человека. И лишь во вторую очередь, отраженно, понятие "власти" используется в политике и в быту, в виде общего отнесения ко всем возможностям влияния.
   Это хорошо демонстрирует ключевая фраза Рассела, которую мы уже цитировали в начале. Он пишет:
   "Подобно энергии, власть существует во множестве форм, таких как богатство, военная сила, гражданская власть, влиятельность или общественное мнение".
   Таким образом, получается, что "власть" - это обозначение "количества влияния" любой природы.
   Из чего мы заключаем, что либеральная партийно-идеологическая ментальность Рассела не позволила ему даже приблизиться к философскому постижению ВЛАСТИ. Вместо обнажения сущности он под именем "укрощения власти" продемонстрировал нам прожекты спасения того, что спасено быть не может: а именно, буржуазного мира, рожденного Реформацией и Просвещением. Но его век закончился. АМИНЬ!
  
   ПОСТСКРИПТУМ
  
   Есть более близкий к нам по времени европейский автор, который также интересуется формами власти и ссылается, в этом ключе, на Бертрана Рассела. Мы говорим о Пьере Бурдье, чья книга "Практический Смысл" вышла в 1980 году в издательстве Les Editions de Minuit, Paris.
   Он заимствует у Бертрана Дарвинистский эволюционный подход, когда пишет, что...
   "От симметрического обмена дарами к асимметрическому демонстративному перераспределению благ, которое лежит в основе образования политической власти, переход осуществляется постепенно...";
   Но сам он привержен другому теоретическому универсализму - политэкономическому:
   "Теория собственно экономических практик образует лишь частный случай общетеоретической экономики практик. Даже когда практики являют собой все признаки бескорыстия, ускользая от логики узко "экономического" интереса и ориентируясь на цели нематериальные и трудно квантифицируемые (как в "докапиталистических" обществах или же в культурной сфере капиталистических обществ), они все равно продолжают подчиняться экономической логике".
   Ему хотелось бы сделать политэкономию общегуманистической наукой, логике которой подвластны все сферы человеческого быта. Для этого нужно всего лишь...
   "отбросить дихотомию экономического и неэкономического, которая мешает рассматривать науку об "экономических" практиках как частный случай науки, способной трактовать все практики вообще, включая те, что стремятся к бескорыстию и безвозмездности...".
   В том числе и практики власти, или господства. Попытке такого рассмотрения посвящена в его книге
   Глава 8. Способы господства
  
   Как мы поняли из предыдущего, способы господства, по Бурдье, это способы обращения "капитала", в универсальном значении слова. Однако, ему уже не довольно того, что все потенции человеческого бытия приравнены к капиталу. Он хочет большего обобщения, и приравнивает капитал к физической энергии; соответственно, общественные движения - к механическим. Для чего? Вероятно, для большей научности!
   Пьер пишет:
   "Накапливаемый группами капитал, эта энергия социальной физики, может существовать в различных видах...".
   Думается, что "физика" здесь - синоним НАУКИ. Пьеру хочется создать НАУКУ об обществе. Но, возможно ли это? Наука в реальности -это часть общественной жизни; притом не любого общества, но - общества индустриального. Может ли эта часть сделать своим предметом целое, которому принадлежит? В этом есть большие сомнения.
   Пьер и сам тут сомневается и пишет далее:
   "...существование символического капитала /.../ хоть и не опровергает аналогию между капиталом и энергией, но напоминает нам о том, что наука об обществе -- это не социальная физика; оно напоминает о том, что в состав социальной реальности входят акты познания, требуемые для неузнавания и признания, а порождающая их социально сложившаяся субъективность сама принадлежит к объективному миру".
   Трудно, конечно, понять, как "субъективность" может принадлежать "объективному миру".... Вероятно, наш друг Пьер под "объективностью" субъектности разумеет, историко-временные, культурные, возрастные и статусно-ролевые черты личности. Они условно могут быть названы "объективными" как принадлежащие одновременно многим лицам, и могущие, поэтому, быть в представлении абстрагированы от их носителей.
   Далее Пьер уверяет нас, что "в основе образования политической власти лежит асимметрическое демонстративное перераспределение благ".
   На наш взгляд, "асимметрическое демонстративное перераспределение благ" - это грабеж, но не власть.
   Далее Пьер, правда, упоминает нечто имеющее, на наш взгляд, отношение к власти; это:
   "выражение благодарности, почтения, уважения, обязанности и морального долга".
   Всё это суть вещи, - как он и сам полагает, - "нематериальные и трудно квантифицируемые". Тем не менее, он хочет их квантифицировать, или исчислить, говоря по-русски, и ради этого предполагает, что всё перечисленное на практике выражается дарами и, следовательно, может быть исчислено размером дара. И это ему необходимо, - ибо только в этом случае можно формулировать гипотезу общественной эволюции как переход...
   "От симметрического обмена дарами к асимметрическому демонстративному перераспределению благ...".
   Ведь говорить о первоначальном равенстве, от которого мы в ходе этой эволюции удаляемся...
   "... по мере того как мы удаляемся от строгой взаимности, предполагающей относительное равенство в экономическом положении партнеров..."...
   можно только в случаем измеримости дара (исчислимости его размера).
   Наверное, завистливая рефлексия занята измерением и сравнением даров, и в ней исчислимость даров существует. Но, спрашивается: для чего нужна такая рефлексия?
   Ведь в реальной жизни Уважение, Почтение, Благодарность не обращаются к вычислителям, но сами находят свое выражение: а именно, находят такой дар, каким они себя и выражают. И это самовыражение есть уникальное событие. Зачем его унифицировать путем измерения и соизмерения с другими похожими событиями?
   Ответ напрашивается сам собой: для целей лжи. А именно, когда ты в действительности не испытываешь "почтения к-", но хочешь обмануть партнера, показывая, будто испытываешь. Для этого ты имитируешь выражение почтения способом дарения. Тут-то и может пригодиться измерение дара, поскольку выражать нечего, и дар нужно подбирать по какой-то объективной шкале, - чтобы эта видимость походила на искреннее выражение почтения.
   Далее Бурдье прямо говорит о такой имитации как о "центральной операции" описываемого им "перехода к ассиметричному распределению благ"; а именно, речь идет об "обратной конверсии экономического капитала в капитал символический: конверсии, порождающей отношения зависимости, в основе своей экономические, но скрытые под покровом моральных отношений".
   То есть, фактически, я покупаю моральную привязанность партнера. В чем "практический смысл"? А смысл в том, что я покупаю вещи, которые не продаются. Нельзя купить любовь, но можно, оказывается, имея деньги, подарить море цветов, изображая таким способом восхищение прекрасной дамой, - и так возбудить в её душе чувство.
   Хуже того, помощью подобной имитации нравственных связей можно - имея в виду публику, или общественность, - обманывать мир, скрывая за моральными внешними формами аморальные отношения. В частности, по замечанию Бурдье, именно таким образом происходит
   "легитимация произвола, покрывающая собой асимметричное силовое отношение".
   То есть "блат-компания", в которой всё держится на насилии, изображает себя перед внешними "почтенным собранием", в котором есть закон, принципы, честь...?
   Словом, Бурдье описывает ложь существования, или обнаружения в человеках абсолютного Зла, ибо отец Лжи - Сатана. И это зло представляется ему не только чем-то вполне нормальным, но - той истиной бытия, которая открывается науке. Таковы возможности науки в отношении "познания" человеческого быта (!).
   Результатом такой "науки", или описания общества на языке обращения и трансформации капитала, стало в наше время использование денег для создания фиктивной исключительно показной общественности, которая вытеснила и заменила собой общественность подлинную.
  
   Корни этого легитимного обмана эволюционная теория общества находит в рынке как способе распространения общественности за пределы кровного родства, когда родовой мир стал расширяться за счет торговли, так что со своими и ближними нас по-прежнему связывало родство, а с чужими и дальними - свободный обмен вещами, или "рынок"? Что привело к нравственной неоднородности мира: одно дело свои, другое - чужие (?).
   Во всяком случае, такой исследователь, как Поланьи К. пишет именно об этом (в цитировании Пьера Бурдье):
   "С пространственным различением места жительства (деревни) и места сделок (рынка) была связана оппозиция "клятвопреступления", допустимого при рыночных сделках, и добросовестности, подобающей при обменах между родными и знакомыми".
   То есть, чужого и внешнего не грех обмануть...; а может быть, в этом есть даже доблесть...(?).
  
   Но всё это предыстория, история же, по мысли Бурдье, состоит в распространении рыночной модели на весь мир так что "практики, направленные на приобретение или сохранение власти" поддаются квантификации и могут теперь рассматриваться в экономическом плане, как приобретение и сохранении капитала. В качестве образца такого приобретения Бурдье рассматривает, например, снискание чести. Он пишет:
   "Чистым образцом политики является чувство чести. Оно заставляет накапливать материальные богатства, которые не оправданы "в самих себе", т. е. в своей экономической" или "технической" функции, и которые в пределе могут быть вообще бесполезными, как предметы обмена во многих архаических экономиках, но зато ценятся как средства доказательства власти путем показа, как "казовый", по выражению Паскаля, символический капитал, сам способствующий своему воспроизводству, т. е. воспроизводству и легитимации существующих иерархий. В подобном контексте накопление материальных богатств -- всего лишь одно из средств накопления символической власти, т. е. власти добиваться признания власти; "демонстративная" трата (отличающаяся от траты продуктивной", отчего ее называют "бесполезной" или же "символической"), так же как и любая другая видимая трата признанных в данной общественной формации знаков богатства представляет собой как бы легитимирующее самоутверждение власти, посредством которого та заставляет узнать и признать себя".
   Но, простите, - если "материальные богатства не оправданы "в самих себе", т. е. в своей экономической" или "технической" функции, и которые в пределе могут быть вообще бесполезными, как предметы обмена", то, какие же это богатства? В чем их "материальность"? Выше сказано, что не в экономике, значит - в чистой физике? Подобно "материальности предметов искусства, которые изначально не производятся, но - творятся как вещи уникальные и, значит, не принадлежащие экономике, суть которой - воспроизводство?
   Я, как творец, могу не показывать своих произведений, но тогда Я не ХУДОЖНИК, в общественном понимании этого слова. Чтобы стать художником, я должен показать свои произведения публике. И в этом акте демонстрации, или показа, я приобретаю "символический капитал", заключенный в звании художника: а именно, оказываемые художнику почести.
   Таким образом, в публичности моего личного бытия, мои творения из фактов моего самовыражения становятся "казовым" капиталом, по вышеприведенному выражению Паскаля - поскольку они "ценятся как средства доказательства моего достоинства художника путем показа". И вот этот "капитал" существует как таковой только если он воспроизводится; и тогда это - "символический капитал, сам способствующий своему воспроизводству". То есть, достоинство художника ("чувство чести") воспроизводит само себя....
   Что это означает на практике? А то, что уже не Гений вдохновляет мое творчество, а желание сохранить за собой звание и публичный статус "художника", или, обобщенно, стремление к "воспроизводству и легитимации существующих иерархий".
   Если это ВЫГОДНО, то, наверное, можно причислить соответствующие деяния к экономике. Но, что же, в таком случае, ИСКУССТВО?
   Никакого искусства здесь нет, ибо написание картин или ваяние скульптур ради сохранения за собой славы художника называется тщеславной ХАЛТУРОЙ, но не искусством.
   Вот вам еще одна замечательная иллюстрация существования рыночного миропорядка в форме ИМИТАЦИИ БЫТИЯ, или, попросту, ЛЖИ.
   В соответствии с описанием Бурдье, ложь заключается в том, что экономические отношения выдают себя за отношения господства, или властные отношения. И...
   "такая объективация неразрывным образом связана также и с тенденцией воспроизводить структуру распределения капитала, составляющего, в разных своих видах, условие этого присвоения, а заодно и структуру отношений господства и зависимости".
   Воспроизводство - это Экономика; которая, как известно, "должна быть экономной". Поэтому имитаторы власти, или господства, стремятся - по уверению Пьера - сэкономить на своих имитациях.
   Читаем:
   "... те, кто имеет возможность контролировать эти механизмы и присваивать себе материальные или символические выгоды от их функционирования, могут экономить на стратегиях, прямо и открыто направленных на господство над людьми. Речь идет именно об экономии, так как стратегии, преследующие цель устанавливать и поддерживать устойчивые отношения межличностной зависимости, обходятся, как мы видели, чрезвычайно дорого, так что в итоге овчинка не стоит выделки...".
   Но, - как экономить? Возвращаясь к нашей аналогии с художником, можно заметить, что если стать художником-академиком - т.е. получить официальный институциональный статус - тогда не нужно все время подкреплять свою славу художника новыми творениями, но можно просто числиться "художником" и получать соответствующее содержание пожизненно.
   Об этом и пишет далее Бурдье:
   "Объективация приобретаемых материально-символических благ в форме институтов гарантирует их устойчивость и возможность накопления, для их сохранения агентам не приходится больше постоянно воссоздавать их с нуля специальными поступками...".
   То есть, герою, например, не нужно каждый раз вновь совершать героические поступки, если существует институт присвоения звания ГЕРОЯ, и он награжден звездой героя. Теперь он "герой" не в молве о нём, но - герой как обладатель публичного статуса и звания. Как ГЕРОЙ, он сможет доминировать или господствовать над почитающими героев согражданами, но теперь это будет не личное его господство, а иерархия, сопряженная со статусом.
   Наверное, нашему герою всё же придется как-то соответствовать своему званию, но - больше поверхностно знаково.
   Бурдье пишет:
   "... полная институционализация позволяет если не вообще обойтись без "казовой" экономики, то, по крайней мере, не зависеть от нее всецело...".
   Переходя к власти как таковой, Пьер замечает, что...
   "Утверждая себя очевидно-публичным образом, заставляя признать за собой право на зримость, власть достигает такой элементарной формы институционализации, как официализация".
   Не совсем ясно, что понимать под "официализацией как элементарной формой институционализации" (?). На латыни, кстати, officiosus значит "услужливый"; officium - нравственная обязанность, долг. Наверное, Пьер хочет сказать, что легитимным правовым статусам господства предшествуют морально-нравственные....
   Наконец, что здесь означает "право на зримость"? Вероятно, право должностного лица ходить по городу в сопровождении двух ликторов со связками прутьев для наказания провинившихся, - так что всяк может видеть: это идет ВЛАСТЬ! (?)
   "При институционализации отношения агентов, неразрывно связанных с функцией, которую они выполняют и которую они могут поддерживать, лишь постоянно расплачиваясь за это собственной личностью, заменяются строго установленными и юридически гарантированными отношениями социально признанных положений, характеризуемых своим рангом в относительно автономном пространстве социальных положений и обладающих своим собственным существованием, отличным и независимым от людей, кто их занимает или может занять, а эти последние характеризуются своими титулами...".
   Например, вышеупомянутый герой моет занимать властную должность уже не в соответствии со своими личными качествами героя, а в соответствии со своим ТИТУЛОМ, или ЗВАНИЕМ ГЕРОЯ.
   И в этом отношении (пригодности для занятия властной должности) он абсолютно равноценен другим обладателям такого же звания героя. Отношение равенства или эквивалентности, невозможное между личностями, есть отношение измерения и исчисления, или квантифицированное отношение:
   "В противоположность личному авторитету, который не может быть ни делегирован, ни передан по наследству, титул как мера ранга или ряда, т. е. как формальный инструмент оценки агентов..., позволяет устанавливать отношения почти точной эквивалентности (или соизмеримости) между агентами, характеризуемыми как претенденты на присвоение благ определенной категории -- недвижимости, почетных званий, должностей, привилегий".
   А там, где исчислимость, там и КАПИТАЛ....
   "Отношение точной эквивалентности между агентами... , делая их взаимозаменяемыми, сводит до минимума препоны к обращению культурного капитала, связанные с его инкорпорированностью в отдельном индивиде (хотя и не упраздняет всех выгод, связанных с харизматической идеологией незаменимой личности); она позволяет соотносить все множество обладателей титулов (и, отрицательным образом, множество тех, кто их лишен) с единым образцом, тем самым учреждая единый рынок всех культурных способностей и гарантируя конвертируемость в деньги культурного капитала".
   Например,
   "Ученое звание, как и деньги, обладает условной, формальной, юридически гарантированной ценностью.... Гарантированный званием как бы раз и навсегда культурный капитал уже не требуется постоянно подтверждать".
   Словом, если ты уже официальный АКАДЕМИК, тебе не нужно все время совершать научные открытия, для того чтобы получать привилегии, связанные со званием (титулом)"академика".
   С помощью такой "титулярной" институциаализации власти совершается "объективация авторитета". Вещь на самом деле совершенно невозможная, поскольку АВТОРИТЕТ принадлежит личным отношениям двоих. В сказанной "объективации" мы имеем дело уже не с авторитетом, но - с зависимостью от знака авторитета.
   Бурдье пишет:
   "Объективация, осуществляемая титулом и вообще всеми формами "полномочий" (credentials), в смысле "письменной квалификационной грамоты, дающей кредит и авторитет", нераздельно связана с другой объективацией, которую обеспечивает право, определяя неизменные положения, которые не зависят от потребных для их занятия биологических индивидов и могут заниматься агентами биологически различными, но взаимозаменимыми как обладатели одних и тех же титулов. С этого момента отношения власти и зависимости уже не устанавливаются непосредственно между лицами; они учреждаются, непосредственно в объективной действительности, между институтами, т. е. между социально гарантированными титулами и социально определенными должностями".
   Публичное признание и обобществление этих знаковых зависимостей, согласно Бурдье, образует ПРАВО. Он пишет:
   "В Праве всего лишь символически освящается -- с помощью фиксации, дающей вечность и универсальность -- то состояние силовых отношений между группами и классами, которое вырабатывается и практически гарантируется действием такого рода механизмов".
   Нам всегда казалось, что ПРАВО - это Суд Божий на Земле. Даже если в Праве мы имеем только подобие Справедливости, все равно источником Права мы полагаем Суд Божий.
   В определении Бурдье о Боге напоминает только "вечность": но его "вечность" противна Богу, - как желание увековечить свое воровство. Столь же фальшивым является и "освящение". Оно ведь только "символическое"; то есть "казовое" или показушное, направленное на то, чтобы создать видимость отсылки к Суду Божьему, на деле же легализующее силовые и материальные зависимости и узурпированные выгодные позиции.
   Бурдье прямо пишет об этом:
   "Таким образом, Право своей символической силой способствует действию механизмов, позволяющих обходиться без постоянного подтверждения силовых отношений путем прямого проявления силы".
   Сопряженная с Правом идеология призвана не вдохновлять имярека платонически, но - скрывать от него подлинные механизмы квазигосподства:
   "Самые верные идеологические эффекты -- это те, которым для своего осуществления требуются не слова, а круговая порука и замалчивание".
   "Политическая функция этих идеологий может сводиться к эффекту смещения, скрадывания, маскировки и легитимации".
   Культура в таком фальшивом мире из взаимоотношений лиц в совместном Культе превращается в "производство благ", желание обладания которыми побуждает субъекта имитировать якобы культовые формы поведения, которые на деле воспроизводят существующие зависимости.
   Бурдье пишет:
   "Система производства культурных благ также выполняет идеологические функции -- в силу того, что механизмы, которыми она вносит свой вклад в воспроизводство социального строя и устойчивости отношений господства, остаются скрытыми".
   "... Символическое принуждение есть мягкая и скрытая форма, которую принимает насилие при невозможности открытого принуждения".
   Также Образование не обеспечивает доступ к титулам и статусам (каковы его показные цели), но скрывает узурпацию статусов правящим классом:
   "Система образования помогает снабдить правящий класс "теодицеей его собственных привилегий" не столько через те идеологии, которые она вырабатывает или прививает учащимся, сколько через то практическое оправдание существующего строя, которое она доставляет, скрывая под явно гарантируемым ею отношением титулов и должностей тайно фиксируемое ею отношение между присваиваемыми титулами и унаследованным культурным капиталом, т. е. через легитимацию такого рода наследования".
   Все вышесказанное есть некое "разоблачение", принадлежащее оппозиционно-революционной идеологии, обслуживающей разрушение существующего порядка, но не предлагающей порядка нового.
   В своем разоблачительном угаре Бурдье как будто не может пройти даже мимо самой разумности человека. Он пишет:
   "... Символическое принуждение есть мягкая и скрытая форма, которую принимает насилие при невозможности открытого принуждения".
   Человек как существо разумное вообще направляется знаками, которые он прочитывает, а не физическими воздействиями и эманациями. И знаковое пространство есть обычная среда обитания человека: мы всегда направляемся знаками, а не только тогда, когда нет возможности применить палку.
   Когда Бурдье говорит, что знаковое формирование разумной воли "есть мягкая и скрытая форма, которую принимает насилие", он, тем самым, что мы живем на каторге, и знак воздействует на нас напоминанием о палке, которой нас погоняют.
   Это просто апофеоз либерального отрицания "деспотии"!
   В лучшем случае, согласно контексту, Бурдье хочет сказать, что прямое насилие заменяют знаковым управлением (пользуясь разумностью человека) через внушение имяреку определенной идеологии, в контексте которой он "правильно" прочитывает символы, призванные направлять его волю.
   Помимо революционной негации, "разоблачения" и "проникновения" Бурдье подчиняются оголтелому экономическому материализму. За любым символически выражаемой мотивацией или платоническим вдохновением он готов прозревать интерес материальный, так что за любым культурной подвижкой видится движение капитала. В результате, любые человеческие практики суть для него "практики экономические".
   Так, он пишет в начале главы:
   "... соответствия между разными видами капитала и соответствующими им способами обращения, -- заставляют отбросить дихотомию экономического и неэкономического, которая мешает рассматривать науку об "экономических" практиках как частный случай науки, способной трактовать все практики вообще, включая те, что стремятся к бескорыстию и безвозмездности, свободе от "экономии"...".
   "Теория собственно экономических практик образует лишь частный случай общетеоретической экономики практик. Даже когда практики являют собой все признаки бескорыстия, ускользая от логики узко "экономического" интереса и ориентируясь на цели нематериальные и трудно квантифицируемые (как в "докапиталистических" обществах или же в культурной сфере капиталистических обществ), они все равно продолжают подчиняться экономической логике"
   В этой логике Бурдье и рассматривает, в том числе, "практики господства, власти, управления...", думая раскрыть их как способы обращения и накопления капитала.
   Мы категорически не приемлем подобные подходы и объявляем их антигуманными.
   На этом позвольте закончить рассмотрение главы, посвященной "способам господства", из книги Пьера Бурдье "Практический Смысл". На этом заканчивается и наш ПОСТСКРИПТУМ.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"