Незванов Андрей Семенович. "Символический капитал" Пьера Бурдье

Символический капитал Пьера Бурдье.

Читателю, наверное, не нужно представлять известного французского социолога Пьера Бурдье. Его социологический дискурс можно обозначить именем "политэкономического универсализма". Во всяком случае, ключевой категорией его рассуждений, как и у К. Маркса по-прежнему остается КАПИТАЛ. Это известное понятие, не вызывающее вопросов. Однако, такой оксюморон как "символический капитал" неизбежно привлекает наше внимание, и мы хотели бы понять, что разумеет под ним наш социолог. Попытку такого уразумения мы и предлагаем ниже.

Своё описание "символического капитала" Бурдье начинает с критики "экономизма":

"Экономизм , трактуя докапиталистические формы хозяйства, применяет к ним такие категории, методы (например, методы экономической бухгалтерии) или понятия (прибыль, инвестиция, капитал и т. д.), которые, будучи историческим продуктом капитализма, производят в своем объекте радикальную трансформацию, подобную той исторической трансформации, из которой они сами возникли".

Что же это за трансформация? Согласно Бурдье, это - обнажение сути, сокрытой за видимостью. Такая операция для него есть критерий "научности". Ведь это Физика, как эталон науки, обнажает за видимыми явлениями скрытый обмен энергией и её (энергии) превращение.

Энергия экономики - капитал; мера капитала - деньги. Отсюда...

"...экономизму известен только один род интереса -- тот, что выработан капитализмом в результате специфической операции реального абстрагирования, создания мира, отношения которого основаны "на холодной денежной расплате".

Мне нравится это новое понятие: "реальное абстрагирование".... То есть, фактическое обеднение общественного быта до стадии соответствия неким рациональным схемам (?). Это вполне может быть ПРЕДПРИЯТИЕ или РЫНОК. Но Бурдье говорит о "реальном абстрагировании" как об "исторической трансформации". Не означает ли это, что в эпоху капитализма целый мир превращен в предприятие или рынок? Ведь, если, согласно Бурдье, в этом мире...

"...вообще действует тенденция к созданию относительно автономных полей, способных постулировать каждое свою собственную аксиоматику (с помощью той изначальной тавтологии -- "дела есть дела", -- на которой и основана вся "экономика")"

То, разве "предприятие" и "рынок" не суть главные "автономные поля" такого рода? Большая часть нашей жизни проходит на предприятии, и на рынке, - и в домашнем хозяйстве как предприятии. Эта часть жизни современным обществом исторически выделена в ЭКОНОМИКУ.

По мысли Бурдье,...

"Отрицание экономики и экономического интереса, характерное для докапиталистических обществ в целом; проявлявшееся также в области "экономических" сделок, было оттуда вытеснено для образования "экономики" как таковой, т. е. системы, регулируемой законами корыстного расчета".

Таким образом, в Экономике личная воля подчинена умному расчету, и мотивом деятельности служит получение прибытка. Ущербность "Экономизма" как социальной теории заключается в том, что он видит только эту часть современной жизни и...

"...поэтому оказывается не в состоянии учесть в своем анализе и тем более в своем расчете ни одну из форм "неэкономического" интереса...".

Экономизму, чтобы стать собой,

"пришлось оставить вне поля зрения островок сакрального, чудесно сохранившийся в "ледяной воде эгоистического расчета", прибежище того, чему нет цены -- что слишком ценно или вовсе не ценно".

Соответственно,...

"...экономизм ничего не может понять в мирах таких обществ, которые не осуществили подобный раздел и обладают, так сказать, экономикой в себе, но не для себя...".

"Сводя такую экономику к ее "объективной" сути, экономизм уничтожает ее специфику, состоящую именно в социально поддерживаемом разрыве между "объективной" сутью производства и обмена и социальным представлением о них".

Последнее утверждение Пьера о "социально поддерживаемом разрыве" вызывает сомнения: не хуже ли здесь лекарство самой болезни? Ведь Пьер говорит, фактически, что люди доиндустриальной эпохи попросту лгут сами себе, и эта ложь охраняется обычаем и религией?

Не это ли уничижительное представление о "древних" и является как раз идейной почвой "экономизма" , который якобы говорит правду, или, как всякая "наука", якобы сдергивает с истины покрывало видимости, по Канту?

В данном случае покрывалом признается якобы лукавое умолчание действующих лиц о цели спектакля. Пьер замечает, что...

"Особенность "архаической" экономики заключается, видимо, в том, что хозяйственная деятельность не может эксплицитно признать те хозяйственные цели, по отношению к которым она объективно ориентирована: "обожествление природы", не позволяющее рассматривать природу как сырье, а тем самым и деятельность человека -- как труд, т. е. борьбу человека с природой, -- сопрягается здесь с систематическим подчеркиванием символической стороны поступков и производственных отношений...".

Удивительная фраза: "хозяйственная деятельность не может..."! То есть, хозяйственная деятельность субъектна, и этот субъект НЕ МОЖЕТ опубликовать цели своей деятельности, поскольку разрыв между фактом и интерпретацией социально охраняется. Отсюда один шаг до провозглашения свободы самовыражения и свержения деспотии господствующих групп, или до революции. Насколько же наши западные коллеги пропитаны этой идеологией воинствующего рынка?!

На наш взгляд, адекватная предмету логика состоит не в том, что субъект "не может", а в том, что такого субъекта просто НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Поскольку нет в чистом виде никакой хозяйственной деятельности; и то, что мы обозначаем этими словами, вплетено в культовую жизнь, которая обнаруживает собой главный стержень человеческого быта - СЛУЖЕНИЕ БОГАМ.

Выделение из культовой жизни специально экономической сделки являет собой революцию; и как о "революции" говорят о таком выделении исследователи:

"Именно римляне и греки, -- пишет Мосс, -- которые, возможно, вслед за северными и западными семитами, изобрели различие обязательственного права и вещного права, отделили продажу от дара и обмена, разделили моральное обязательство и договор и особенно осознали различие между обрядом, правом и выгодой. Именно они посредством подлинной, великой и достойной уважения РЕВОЛЮЦИИ преодолели всю эту устаревшую мораль и экономику дара, слишком рискованную, слишком дорогостоящую и разорительную, переполненную личными соображениями, несовместимую с развитием рынка, торговли и производства и, в сущности, для той эпохи антиэкономичную".

Там, где такая сделка не выделена в отдельную область совместного бытия, там она вписана в более широкие контексты, и если мы станем эту вписанность трактовать как обман или "коллективный самообман", как это делает Бурдье, то, тем самым, мы принуждаем себя рассматривать ВЫРОЖДЕННОЕ состояние общества. но тогда нельзя выдавать его за НОРМАЛЬНОЕ.

Именно так поступает Бурдье, когда описывает ритуальный обед в Кабилии по завершении постройки дома.

Он пишет:

"Будучи актом обмена, которым скреплялся союз ("кладу между нами лепешку и соль"), заключительный обед в момент thiwizi урожая или постройки дома был предназначен играть роль ритуального объединения и задним числом преображать корыстную сделку в безвозмездный обмен".

Однако, трактовать коллективный обед как "акт обмена" означает стать в предвзятую позицию для того, чтобы следовать логике "Экономизма", который, по словам самого Бурдье, приведенным в начале,...

"... трактуя докапиталистические формы хозяйства, применяет к ним такие категории, методы (например, методы экономической бухгалтерии) или понятия (прибыль, инвестиция, капитал и т. д.), которые, будучи историческим продуктом капитализма, производят в своем объекте радикальную трансформацию, подобную той исторической трансформации, из которой они сами возникли".

Почему не сказать, что "ритуальный обед" подтверждает и демонстрирует ЕДИНСТВО общины в противовес тому разделению, которое существует в экономической сделке?

Членам общины, которые сознают и почитают свое единство "нельзя было не ощутить как скандал или вызов чью-то попытку заявить о конвертируемости обеда в деньги".

Притом что пример, приводимый Моссом ("Essai sur le don", in Sociologie et anthropologie. -- Paris: P. U. F., 1950. -- P. 239), вовсе не относится к трансформации ил деградации традиционной общины: он принадлежит к вторжению чуждой (а именно, западной) культуры; поскольку выходку с денежной компенсацией за пропущенный обед предпринял

"каменщик, обучившийся своему ремеслу во Франции". Он "скандализировал всех, после окончания работы уйдя домой, вместо того чтобы принять участие в обеде, традиционно устраивавшемся в его честь при строительстве домов, и запросив сверх платы за рабочий день еще денежную компенсацию обеда...".

Очевидно, ему, - как уже в некотором роде французу, - показались чуждыми старые обычаи родной кабильской деревни.

Но отсюда нельзя делать вывод, будто члены общины - лжецы, которые занимаются тем, что "охраняют самую тайную и самую общеизвестную из тайн", соблюдая "закон молчания, благодаря которому экономика "добросовестности" получает поддержку коллективного самообмана".

Думая так, мы просто присоединяемся к клевете, которую измышляют "экономисты", наблюдая совершенно непонятную им культуру. Ведь они почитают себя за истинных человеков, и поэтому, как выше сказал тот же Бурдье,

"экономизм ничего не может понять в мирах таких обществ".

Соответственно, "экономисту" совершенно чужд кабильский...

"добросовестный человек", которому не придет в голову продавать другому крестьянину такие продукты повседневного потребления, как молоко, масло, сыр, овощи и фрукты (их всегда бесплатно раздают друзьям и соседям), который не занимается никаким обменом с участием денег и вступает лишь в отношения, основанные на полном доверии".

И только "по мере перехода от отношений между братьями к отношениям между "чужаками" -- жителями разных деревень, сделка более способна стать чисто "экономической".

То есть, условием "экономического мира" является взаимное отчуждение между людьми. И в самом деле! - прежде чем человек будет уничтожен превращением его в продавца, покупателя или работника, нужно его отчуждить, - неловко ведь родного и близкого использовать, обманывать и эксплуатировать.... Не то с чужими...! По словам Бурдье,

"..старики-информаторы неистощимы в рассказах о том, какие хитрости и обманы обычно практикуются на "больших рынках", т. е. при обменах с незнакомыми людьми".

Речь заходит даже о "войне":

"Воплощением экономической войны является барышник -- человек без стыда и совести. У него, как и вообще у любого незнакомца, стараются не покупать скотину...".

Тем в меньшей степени отношения между ближними могут трактоваться как "чисто экономические отношения предложения и спроса".

Но Бурдье, вопреки своей критике "экономизма", именно так и стремится трактовать эти отношения: вплоть до того, что заключение брака рассматривает как экономическую сделку.

Он пишет:

"Не составляет исключения и брачный союз: он почти всегда заключается между семействами, уже объединенными целой сетью прежних обменов, которая и служит настоящим залогом данного конкретного соглашения. Показательно, что на первом этапе очень сложных переговоров, ведущих к заключению брака, оба семейства выставляют в качестве "поручителей" авторитетных родственников и свойственников, и предъявляемый таким образом символический капитал служит одновременно и оружием в переговорах, и гарантией заключенного соглашения".

Бурдье проводит аналогию с не устоявшимся рынком, где

"в подавляющем большинстве случаев понятия покупателя и продавца имеют тенденцию размываться в сети посредников и поручителей, стремящихся преобразовать чисто экономическое отношение предложения и спроса в такое отношение, которое получало бы свою основу и гарантию в генеалогии".

Соответственно, и при заключении брачного союза между семьями родственники и свойственники трактуются им как рыночные посредники, гаранты и страхователи качественного обмена.

Какой смысл в таком истолковании? Только один - сделать понятным экономисту-рыночнику происходящее среди людей иной культуры. Это дает рациональному имяреку чувство уверенности в себе как своей способности ориентироваться в окружающем мире, который он "ЗНАЕТ", и который ему "ПОНЯТЕН".

Вот политическая сервильность, которая движет Пьером Бурдье; в которой он не дает себе отчета. Эта "сервильность" подкреплена идеологией - политическим дарвинизмом. А именно, убеждением в том, что современное индустриально-капиталистическое общество, которому Пьер принадлежит, более прогрессивно, чем традиционные общества; стоит на более высокой ступени общественной эволюции. Отсюда, ключевое понятие Бурдье - это КАПИТАЛ. Оно окружено магическим ореолом. Поэтому ручательства "авторитетных родственников и свойственников" выступающих посредниками брачного соглашения Бурдье называет "символическим капиталом".

Ему кажется, что он нечто радикально прояснил. Но мы чувствуем себя запутанными. Для нас словосочетание "символический капитал" звучит примерно как "деревянное радио" или "металлический моллюск". Нам не остается ничего другого, как обратиться к значению слова "капитал" в политэкономии.

Читаем:

"Капитал -- стоимость, используемая для получения прибавочной стоимости посредством эксплуатации наёмных рабочих. Капитал не просто стоимость, а самовозрастающая стоимость".

И еще:

"Самое короткое "экономическое" определение капитала - активы. В зависимости от их формы капитал может быть финансовым или физическим. Но не зависимо от их формы капитал - это только те ресурсы, которые непосредственно не удовлетворяют потребности человека, а используются для производства товаров и услуг".

Мы, собственно, так и думали: капитал - это вложение, или инвестиция, говоря по-ученому. И вот, предположим, Я, кабильский крестьянин, решил выдать замуж свою дочь за приличного человека. У моей дочери есть конкурентки. Не только моя семья, но и другие семьи хотят породниться с семьей этого жениха. Что мне делать? Я должен убедить старших родственников жениха, что их семья не то что не потеряет, но выиграет в достоинстве и чести, породнившись с моей семьей. И с этой целью я приглашаю на ужин дядьев жениха и приглашаю на этот ужин своих дядьев. Они приходят со своими регалиями, надев ордена, и захватив с собой холопов, в качестве слуг. И вот, общественная значимость моих дядьев есть, по мысли Бурдье, тот "капитал", который я вкладываю в предприятие под названием "Брак Дочери". Этот "капитал" должен принести мне добавочную "стоимость" - увеличить честь и достоинство моей семьи в глазах жителей моей деревни. И, поскольку данный "капитал" это не ресурсы и не деньги, - как и приносимая им прибыль; и "предприятие" Брачевания - не производство и не торговля; постольку "капитал" этот нужно отличать от обычного капитала. Ради этого отличия я приклеиваю на него ярлык - СМВОЛИЧЕСКИЙ.

Вольному, как говорится, воля! Возможно, какому-то менеджеру по инвестициям такое описание деревенской свадьбы понравится. Но разве оно говорит что-либо о душе кабильского крестьянина? Думаю, что нет.

Однако, для разумного просвещенца нет ничего непознаваемого, - тем более в человеке! Ведь он всех мерит по себе, устанавливая тождество с помощью простой эволюционной аксиомы: все люди одинаковы, поскольку произошли все от одной обезьяны.

Отсюда следует, что кабильский крестьянин точно такой как Я, - только притворяется! Скрывает под маской свою подлинную "буржуазную" сущность....

"Весь мир театр. И люди в нем - актеры". Этой фразой бессмертный Шекспир ясно выразил нововременную европейскую ментальность: "торгуем и считаем, а делаем вид, будто любим и ждем!".

Эту универсальную "открывалочку" Бурдье далее использует для анализа производящей трудовой деятельности представителей традиционных культур.

Он пишет:

"В процессе производства истинная суть его вытеснена не менее, чем в товарообороте".

Что же это за СУТЬ? "Работа и Труд" - говорит Бурдье. Прямо как Господь Бог, сказавший Адаму: "...в поте лица твоего будешь есть хлеб". И, поскольку другого способа питаться, кроме как в скорби труда, нет, труд востребован, и может продаваться на рынке как товар.

Но кабильские крестьяне, упорно ломающие свою комедию, не желают этого признавать. Они воображают, что они КОЛДУЮТ над землей, и что ВОЛШЕБСТВО приносит плоды.

И вот, Бурдье обращает наше внимание на общественные...

"механизмы, побуждающие крестьянина поддерживать "заколдованное" отношение к земле...". Оказывается, занятие земледелием является для кабильцев частью религии (в полном соответствии с общим обликом традиционной культуры как Служения Богам). По признанию Пьера,

"во всей практике крестьянина актуализируется объективная интенция, проявляющаяся в ритуалах: земля никогда не трактуется как сырье для эксплуатации, это предмет почтения, смешанного со страхом (elhibа)".

Поэтому кабильские крестьяне воспринимают как еретиков и святотатцев тех вестернизованных особ, которые относятся к земле и к земледелию как к товару.

Пьер приводит...

"возмущенные отзывы о еретиках -- крестьянах, отказавшихся от своего крестьянского удела: "Это святотатцы, они осквернили землю; в них никакого страха (elhibа) больше не осталось. Ничего не боятся, не знают никакого удержу, делают все не так. Этак они наверняка станут пахать во время lakhrif (сезона уборки фиг), чтобы поскорее управиться и чтобы во время lal'lal ("правильного" времени года для пахоты) заняться чем-то другим, или же во время rbiв (весной), потому что во время lаl'lаl они ленились работать. Им все едино!".

Пахота для кабильского крестьянина - вовсе не производственный процесс, как это видится "экономистам"; это ОБЩЕНИЕ с Землёй. Стержнем "Земле-делия" является вовсе не "делие", или делание, но - персональное отношение к Земле как Лицу, притом Лицу почитаемому, святому.

Пьер пишет далее:

"Настоящий крестьянин "обращается" к земле так, как подобает обращаться к человеку, в присутствии человека, то есть лицом к лицу, с установкой на близость и доверие, подобающее в отношениях с уважаемым родственником. Он не может доверить никому другому вести воловью упряжку при пахоте, а "клиентам" (ichikran) оставляет только рыхлить землю за плугом: "Старики говорили, что только хозяин земли может как следует вспахать ее. Молодежь тут не годилась: было бы оскорбительно для земли "представлять" (qabel) ей таких людей, которых нельзя представить другим людям"".

И вот, Бурдье хочет нас уверить, будто крестьянин этот притворяется, обманывает себя и других: будто на деле он добывает прибавочную стоимость из земли, как актива, с помощью приложения технологически организованных орудийных усилий, но скрывает это за словесной завесой.

Несмотря на то, что выше Пьер сам обозначил отношение крестьянина к земле как персональное общение, он начинает с того, что подменяет разницу между ЛИЧНЫМ ОБЩЕНИЕМ и КАПИТАЛИСТИЧЕСКИМ ПРОИЗВОДСТВОМ, разницей между "работой" и "трудом". Он пишет:

"Крестьянин, собственно говоря, занят не трудом, а работой, согласно гесиодовскому разграничению pronos и ergon".

Мы затрудняемся извлечь из поэмы Гесиода "Труды и Дни" указанную разницу. В русском языке "труд" и "работа" - синонимы. Мы не находим в названии поэмы слова pronos, приведенного Пьером. Поэма называется "Ergah kai Hermai" и также известна как "Работы и дни". Если первое прочтение (труды и дни) бессмысленно, то последнее прочтение (работы и дни) имеет очевидный календарно-земледельческий смысл, поскольку сельскохозяйственные работы являются сезонными, сиречь календарными. И название поэмы (работы и дни) обещает рассказать о том, какие работы и в какие дни следует совершать для гарантированного получения урожая.

Во всяком случае, "труды" землевладельца и земледельца представлены Гесиодом как ХОЗЯЙСТВОВАНИЕ, или обдуманное хозяйственное отношение к земле в рамках хозяйского, сиречь ответственного отношения к своему быту. Во всяком случае, слово pronoiya в греческом языке означает предвидение, предусмотрительность, обдуманность, осторожность, а также заботу о ком-то или о чем-то, попечение. И Гесиод вовсе не разделяет "pronos и ergon": у него они выступают совместно, так как свободный собственник земли в Элладе и организовывал производство, и участвовал в нем личным трудом (смотри, например, В.П. Яйленко, "Архаическая Греция и Ближний Восток", Гл.3).

Так что правильнее не разделять общее хозяйствование и конкретный труд, а говорить вместе о "заботе" и "работе". Забота, попечение и управление домом, разумеется, трудны. Однако, Пьер не случайно говорит именно о "труде", а не о "заботе". Дело в том, что нет рынка заботы, зато есть рынок труда. Таким способом он привязывает рассуждение к рынку и, значит, находит место капиталу. Между тем нет никаких сведений о существовании в античной Элладе рынка земли. Напротив, "клер" (наследственный надел) не подлежал продаже, согласно Аристотелю (см. "Политика").

В отнесении к "труду как попечению и управлению" "работа", которой в греческом языке отвечает слово ergasia, выглядит как конкретная орудийная деятельность, или конкретное производящее усилие, имеющее ощутимый результат здесь и теперь. В русском языке "работа" не случайно связана со словом "раб", или подневольный человек. Таким образом, трудящийся (= хозяйствующий) крестьянин обыкновенно занят общим попечением о доме, а работу доверяет рабу, или холопу. Одной из таких работ в земледельческом хозяйстве может быть пахота, или вспашка почвы. И здесь мы находим примечательное совпадение: Гесиод так же, как кабильские старики, не советует доверять пахоту молодёжи. Правда, в своей логике Гесиод ближе к Бурдье, чем к кабильским крестьянам. Он пишет:

"...желательно, чтобы за упряжкой быков следовал сорокалетний молодец (aizehos), хорошо поевший для усердной работы; такой работник вкладывает душу в свой труд, в то время как более молодой возбуждается в присутствии сверстников, т. е. трудится невнимательно".

Но, ответ на вопрос: "почему?" - это разумное объяснение, пришедшее в голову Гесиоду; нам важно не объяснение, но - сам факт недопущения молодежи к пахоте, о котором поэт свидетельствует. Для нас это факт ритуальный, но для прагматика Бурдье он вписывается в логику распределения тягот между домохозяином и домочадцами. В этой логике, как кажется, и пребывает наш Пьер....

Он замечает, что конкретную орудийную деятельность, вспашку почвы, кабильский крестьянин - против ожидания! - не доверяет не то что холопу, но даже собственному сыну, недорослю. Здесь, следовательно, крестьянин исключительно САМ занимается работой, помимо труда, состоящего в общем попечении о хозяйстве, и никому этой работы не доверяет. И в этом он действительно как будто расходится с гесиодовским земледельцем. Ибо...

"По данным поэмы, процесс производства включает в себя физический труд не только самого владельца средств производства, но и зависимых лиц -- dmoes. Участие дмоев в трудовом процессе связано с пахотой...".

А у кабильского крестьянина такое участие вроде бы ЗАПРЕЩЕНО!?

Всё так..., но не спешите делать выводы. Гесиод вовсе не утверждает, что именно раб (дмой) пашет: нет, он участвует, но НЕ ПАШЕТ! Вот что написано в стихах 469-471:

"...при пахоте за упряжкой и пахарем следует дмой-подросток с однозубой мотыгой в руках, укрывающий посеянное зерно землей от птиц...".

Но выше мы читали, что и настоящий кабильский крестьянин оставляет ""клиентам" (ichikran) только рыхлить землю за плугом".

Так что, и в традиционном Алжире, и в классической Греции домохозяин, скорее всего, пашет САМ, доверяя зависимым лицам лишь подсобную работу.

Но, это ведь нелепо! - с экономической точки зрения. Ясно, что общее руководство домом и, скажем, отношения с кредиторами важнее, чем работа, отнимающая силы и время. Столь же важно участие главы семейства в жизни общины, включающее в себя множество...

"социальных поступков, которые при приложении к ним чужеродных экономических категорий пришлось бы счесть непроизводительными, и которые входят в обязанность главы семейства как ответственного представителя группы: таковы распоряжение работами, выступления на народных собраниях, споры при рыночных сделках, чтение Корана в мечети, и т.п.".

Так почему же крестьянин, обремененный столькими заботами, не нанимает работника и не использует домочадцев для вспашки, а пашет сам? Не правильнее ли заключить отсюда, что он занят вовсе не работой, а чем-то другим, неизмеримо более важным, сопоставимым с чтением Корана?!

Пьер такого заключения не делает. Зато мы делаем, и утверждаем, что крестьянин занимается как раз самым важным - БОГОСЛУЖЕНИЕМ: приносит жертвы богине Матушке Земле; несет Ей в дар свою любовь и заботу, и признательность, и благодарность....

Пьер сам свидетельствует об этом, когда пишет:

""Кто земле дает, тому земля дает" -- гласит пословица.... Земля одаривает своими благодеяниями только тех, кто приносит ей в дань свою работу...".

Старики говорят:

"Земля перестала родить, потому что ей перестали приносить дары".

Пьер пытается свести это отношение к голому обмену, в парадигме "ты - мне, я - тебе", и пишет:

"Это можно понять, следуя логике обмена дарами...".

Нет нельзя! Потому что здесь действует не логика эквивалентной стоимости, но - логика Культа и Богослужения, или персональных отношений с Божеством. Наверное, справедливо предполагать, что Бог откажет в благодеяниях, если мы перестанем Его почитать; но разве можно свести это отношение почести к обмену?

И здесь уместно обратиться к другим, более высоким значениям слова pronoiya: а именно, вспомнить о том, что слово это означает мудрость, промысел Божий, и является эпитетом богини Афины Паллады. Больше того, слово pronejos, (или pronahos), приведенное здесь Пьером, обозначает предхрамовую Палладу, то есть статую Афины Дельфийской, стоящую перед храмом Аполлона Дельфийского. Аполлон же, как известно был покровителем искусств и ремесел.

И тогда последовательность pronahos и ergasia выглядит как культовая последовательность. Сначала служим Афине Премудрой, предусмотрительно заботясь обо всем, нужном для общения с Землей, а затем входим в храм Аполлона и служим Ему своим мастерством и умением обращения с почвой и орудиями ее обработки.

Таково открытое нами отношение между pronahos и ergasia. Сравните это с "открытием" Бурдье: у него...

"работа" так же относится к труду, как дар -- к торговле".

Интересно! А как дар относится к торговле? Согласно этимологии, дар дается даром, сиречь бесплатно, а в торговле товар покупается и продается с выгодой, то есть с образованием прибавочной стоимости. Согласно Эмилю Бенвенисту, "для торговли в индоевропейских языках вообще не было названия".

Во всяком случае, торговля предполагает калькуляцию, и требует подсчета. Бурдье свидетельствует, что в хозяйстве кабильского крестьянина нет места торговле, поскольку там нет места калькуляциям:

"Кабы крестьянину считать, -- гласит пословица, -- ему бы уж не сеять".

Пьер свидетельствует, что крестьяне совершают множество...

"актов одновременно технических и обрядовых, специфическую эффективность или экономическую отдачу которых никто не вздумает оценивать".

Не то в капиталистическом мире, где экономика отделена от культа, но культы, тем не менее, существуют. Вот здесь-то и пригождается отличие торговли от дарения. Глядя на культы из торговых рядов, можно квалифицировать их как не приносящие прибыли, бескорыстные, или даровые.

Характеризуя ставший буржуазный мир с выделенной "экономикой", Пьер пишет:

"Отныне покончено с первобытной нерасчлененностью, делавшей возможными игры в индивидуальное и коллективное неузнавание истины; будучи измерены по недвусмысленному эталону денежной прибыли, даже самые сакральные виды деятельности негативным образом конституируются как символические, т. е. (в одном из смыслов этого слова) лишенные конкретно-материального эффекта, даровые, т. е. бескорыстные и вместе с тем бесполезные". (Выделение наше).

Последнее слово (бесполезные) здесь явно избыточно, ибо дар и пожертвование вряд ли можно рассматривать как бесполезные. Произнесение этого слова в данном контексте подобает Иеремии Бентаму, и говорит уже не о наличии только отделенной экономики, но - о претензии этой ЭКОНОМИКИ на господство над миром. Ведь, согласно Бентаму (основоположнику либерализма, который первым заговорил о правах животных и гомосексуалистов), "бесполезное" равно "аморальное", то есть "плохое", "злое". И, значит, подлежит преследованию и уничтожению.

Полезное есть истинное! Но как быть с обществами которые практикуют "коллективное неузнавание истины"?! Как может существовать и действовать Капитал в таких мирах?

По мнению Бурдье, у него есть один путь: ПРИТВОРСТВО! Он должен притвориться тем, что он не есть - "дармовщиной", "бесполезностью", "бесплатностью", "даром", etc.".

Бурдье пишет:

"В рамках экономики, по определению отказывающейся признавать "объективную" суть "экономических" практик, т. е. закон "голого интереса" и "эгоистического расчета", сам "экономический" капитал может действовать лишь постольку, поскольку добивается своего признания ценой преобразования, которое делает неузнаваемым настоящий принцип его функционирования; такой отрицаемый капитал, признанный в своей законности, а значит, не узнанный в качестве капитала (одной из основ такого признания может быть признательность -- в смысле благодарности за благодеяния), -- это и есть символический капитал". (Выделение наше).

Наконец-то мы поняли, что такое "символический капитал"! Это, оказывается, настоящий капитал, приносящий настоящую прибыль, но делающий вид, что всё у него ДАРОМ(!), из любви к ближнему, из чести и морали.

Примерно так, что я делаю "бескорыстное", по видимости, пожертвование на храм, но на деле это моя "ПиАр -акция", приносящая мне опосредованную прибыль через укрепление моих общественных позиций и рекламу моего "бизнес-имени".

Любопытно отметить, в этой связи, что Бурдье, отличает "религиозный капитал" от "символического", хотя они стоят у него в одном ряду притворства настоящего капитала.

Он пишет:

"...в условиях, когда экономический капитал не является признанным, символический капитал, вероятно, наряду с религиозным капиталом образует единственно возможную форму накопления".

В связи с указанным различением "капиталов" мы вынуждены здесь задержаться и обратиться к статье Пьера Бурдье "Религиозные поля. Генезис структуры", на которую он ссылается в тексте: (Bourdieu P. Genese et structure du champ religieux // Revue franзaise de sociologie. -- Vol. XII. -- N3. -- 1971).

Своё эссе Пьер начинает словами:

"Как писал Вильгельм фон Гумбольдт, "человек постигает предметы преимущественно или даже исключительно такими, какими они ему явлены в языке. /.../ Всякий язык очерчивает магический круг вокруг народа, им владеющего; круг, из которого можно вырваться, лишь перепрыгнув в другой"".

"Эта теория языка как средства познания, распространенная Кассирером на все "символические формы" и, в частности, на символику ритуала и мифа, иначе говоря -- на религию, мыслимую как язык, применима также к теориям, особенно к теориям религии".

Именно это последнее применение, собственно, и занимает Пьера. Он хочет вырваться из магических кругов существующих теорий религии и подняться на вершину Горы Познания, в которой сходятся все перспективы:

"Чтобы выйти из одного или другого магического круга, не попадая просто в третий и не обрекая себя на бесконечный переход из одного в другой, иными словами, чтобы получить возможность объединить в связную систему, которая не была бы ни школярской компиляцией, ни эклектичным сплавом, то ценное, что внесли в науку различные частичные и взаимоисключающие теории, нужно попытаться встать на геометрическую точку, в которой сходятся все перспективы, т. е. в точку, которая открывает взгляду одновременно все то, что может и не может быть увидено с каждой отдельной точки зрения".

Попытка, как говорится, не пытка; но сомнения в успехе невольно возникают. Что ж, давайте посмотрим, что из этого выйдет.

"Первая традиция" - говорит Бурдье - "рассматривает религию как язык, т. е. как средство коммуникации и одновременно как средство познания или, говоря точнее, структурированный (а значит, подлежащий структурному анализу) и в то же время структурирующий символический медиум, делающий возможной ту первичную форму консенсуса, какой является договоренность о смысле знаков и смысле мира, который они [средства] позволяют сконструировать".

Принимая к сведению это положение, мы находим нужным акцентировать внимание на "коммуникации" и "консенсусе", или "договоренности". Эти модусы бытия отсылают нас к религии как ОБЩНОСТИ и ОБЩЕНИЮ. Только в актуальной общности и в общении мы можем существовать как Церковь и как Избранный народ Божий. Когда мы осуществляемся как дети и слуги Божии, как граждане Иерусалима, мы понимаем друг друга в этой актуальности, и с позиции этого взаимопонимания можно сказать, что мы обеспечены единым языком. Так, например, "крестное знамение" понятно нам, христианам, но непонятно внешним, и может восприниматься ими как знак какого-то неведомого им языка. Но, если вы французы, и мы французы, но мы, принадлежащие церкви, обмениваемся крестными знамениями, то вы, атеисты, решаете, что кроме французского, у нас есть еще какой-то особый язык общения, и этот язык - наша религия. В то же время, наша вера не является языком в обычном смысле слова, поскольку мы исповедуем Христа по-французски.

Откуда заключаем, что именование религии "языком" является весьма условным и поверхностным, исходящим только лишь из констатации нашей особой общности и общения внутри церкви. Эту условность и поверхностность мы склонны называть "этнографической профанацией", которой мы сами даем пищу, называясь "избранным народом". Ну, раз вы отдельный народ, у вас должен быть свой язык, - вот и вся логика!

Что мы не ошиблись в оценке, подтверждает и сам Пьер, когда пишет здесь же, что...

"Тот явный факт, что этнологический структурализм многим обязан Дюркгейму, нередко остается незамеченным...". (Выделение наше).

И что...

"...семиология по умолчанию рассматривает все символические системы как простые инструменты коммуникации...".

От Дюркгейма Пьер переходит к Максу Веберу. Оставив за скобками его представление теорий Макса Вебера, поднимемся сразу на ту интеллектуальную вершину, с которой видно схождение обеих теорий.

Пьер пишет:

"Теперь, чтобы выявить общий корень обеих частичных и взаимоисключающих традиций, достаточно переформулировать дюркгеймовский вопрос о "социальных функциях" религии для общества в целом в форме вопроса о политических функциях, которые она способна выполнять для различных классов определенной социальной формации благодаря своей собственно символической эффективности".

И "мы увидим, что религия способствует (скрытому) утверждению тех или иных принципов структурирования восприятия и понимания мира -- в частности, социального, навязывая систему практик и представлений, чья структура, объективно основанная на принципе политического разделения, предстает как естественная-сверхъестественная структура космоса".

Браво! Комментарии излишни! Осталось сделать последний решительный шаг - представить религию как отрасль производства, в которой обращается "символический капитал". Что Бурдье и делает следом. Он, ссылаясь на того же Макса Вебера, описывает...

Образование "религиозного капитала как итога символической работы".

Как "процесс, ведущий к образованию инстанций, специально предназначенных для производства, воспроизводства или распространения религиозных продуктов, и преобразование (относительно независимое от экономических условий) системы этих инстанций в более сложную и дифференцированную структуру, т. е. в относительно автономное поле религии...".

Видимо, эта "автономия" социального поля "религии" и позволяет Пьеру говорить о "религиозном капитале" наряду с капиталом "символическим". Вероятно потому, что символическим капиталом располагает всякий член общины, а вот религиозный капитал есть достояние членов особой касты.

Их капитал тоже символический, но особый, выделенный; располагающий как бы особой валютой. Бурдье пишет о владельцах этого капитала как о...

"... носителях специфической компетенции, необходимой для производства и воспроизводства специально организованной совокупности тайных (а значит, редких) знаний, что объективно связано с исключением из этого пространства всех тех, кто наделяется статусом мирянина".

В перспективе всеобщего разделения труда как универсальной парадигмы индустриального общества эта "жреческая каста", согласно Максу Веберу, выглядит как...

"корпус специалистов, распоряжающихся ценностями спасения".

Но специалисты - это умельцы, знающие, как и что делать. Раз речь идет о "ценностях спасения", то они, вероятно, схожи с банкирами, хранящими и ссужающими религиозный капитал. С их помощью я, видимо, могу превратить имеющийся у меня "экономический капитал" - запрещенный к обращению как таковой - в "капитал религиозный", путем, например, постройки храма; или любого пожертвования церкви. А если мой единственный капитал - это труд; то я могу обрести "капитал религиозный" через труд регулярного хождения к причастию и соблюдения поста, например. Ну, и так далее, в том же духе. И это будет мой вклад в их банке. А вот свой религиозный банк я не могу открыть: не могу превратить мой символический капитал в капитал религиозный, поскольку все производимые мною символы лишены сакрального смысла и значения.

Пьер говорит, что в этом повинна...

"абсолютная монополизация религиозного производства специалистами, в зависимости от степени развития и дифференциации своего религиозного аппарата, т. е. инстанций, объективно уполномоченных обеспечивать производство, воспроизводство, хранение и распространение религиозных продуктов",

- которые, разумеется, суть СИМВОЛЫ, но такие символы, которые не могут производить профаны (= миряне).

На этом мы, пожалуй, закончим наше затянувшееся отступление в сторону "поля религии" и возвратимся к основному читаемому теперь тексту, к "Практическому Смыслу", и к "символическому капиталу", который обращается среди мирян в форме благодарности за добро и помощь, - и в полном соответствии с заветом Спасителя: "Любите друг друга...!".

Однако в ментальном перископе Пьера Бурдье - в силу его особой интенциональности - люди не любят друг друга: они умножают свое благосостояние; но скрывают это под видом ЛЮБВИ.

Пьер пишет:

"... Символический капитал доставляет то, что включают в категорию nesba, т. е. сеть союзников и знакомых, которую поддерживают (и за которую держатся) с помощью целого комплекса обязательств и долгов чести, прав и обязанностей, которые накапливаются в ходе смены многих поколений и которые в исключительных обстоятельствах могут быть мобилизованы во время больших работ".

"Именно стратегия, связанная с накоплением капитала чести и престижа, который производит институт клиентелы, в той же мере, в какой сам производится ею, дает оптимальное решение проблеме обретения рабочей силы, требуемой в период работ (период по необходимости краткий, ибо "Сбор урожая -- это как молния" -- гласит пословица. "В неурожайный год всегда слишком много ртов, а в урожайный всегда слишком мало рук"). /.../ Такая стратегия позволяет могущественным семействам иметь в своем распоряжении максимум рабочей силы на период работ, сводя к минимуму затраты на нее; плата за эти разовые, ограниченные во времени периодом срочных работ услуги сокращается еще и тем, что ее осуществляют либо трудом в межсезонье, либо в иных формах, таких как покровительство, предоставление в пользование скота и т. д. Мы вправе усматривать здесь замаскированную форму покупки рабочей силы или же тайного принуждения к барщинному труду...".

"Целостная же суть этого присвоения услуг заключается в том, что оно не может осуществляться иначе, как под прикрытием thiwizi -- добровольной помощи...".

Которая, на самом деле, - не добровольная, но - корыстно-принудительная; добавим мы от себя.

Пьер соединяет видимость и суть в "тяни-толкай-формуле":

"...это добровольная барщина и подневольная помощь, в ней происходит /.../ двойной полуоборот, возвращающий к исходной точке: материальный капитал конвертируется в капитал символический, а тот в свою очередь подлежит конвертации в капитал материальный".

Здесь поневоле хочется спросить: а что если выйти из парадигмы обращения капитала и перейти в логику иерархии ценностей, где высшие ценности приоритетны перед низшими в качестве определений воли? Другими словами, - почему не мыслить в парадигме: "еда дорога, но честь дороже"? Предположим, что богиня Честь побуждает меня стрелять в оскорбителя на дуэли. Разве уместно описывать это как конвертацию невещественной чести в ощутимые пистолетные выстрелы? Или Пьер хочет сказать, что на деле мне просто выгодно убить конкурента моему бизнесу, но я скрываю этот мотив за мотивом чести? Или мне равно ценно и то, и другое - и обед, и почёт; так что я не в состоянии их разделить?

Именно последнее и утверждает Бурдье, говоря:

"Экономический и символический капитал так неразрывно связаны между собой, что в экономике добросовестности, где лучшую, если не единственную экономическую гарантию составляет добрая слава, уже одна демонстрация материальной и символической силы в виде солидных союзников сама по себе способна приносить материальные выгоды".

А и не нужно разделять! Они действительно нераздельны, поскольку мы не можем отделиться от физики бытия - смерть тела означает и смерть лица. Отношения между "символическим" и "экономическим" суть не отношения разделения-соединения, но - отношения ПОДЧИНЕНИЯ.

Однако, столь очевидные гармонии отчего-то не даются Пьеру, и он начинает клеветать на людей, самонадеянно заявляя, будто ему...

"...понятно, почему могущественные семейства не упускают случая организовать демонстрацию символического капитала -- торжественное шествие родственников и союзников, которыми сопровождаются проводы или встреча паломника; торжественный эскорт невесты, достоинство которой измеряется числом "ружей" и громом залпов, сделанных в честь новобрачных; престижные дары вроде барана, преподносимого по случаю свадьбы; свидетели и поручители, которых можно созвать в любое место и ради любого случая -- чтобы заверить добросовестность торговой сделки или чтобы подтвердить достоинство рода при переговорах о сватовстве и придать торжественность заключению договора".

Ему даже не приходит в голову, что люди хотят снискать у своих соседей их любовь и уважение, как таковые; что любовь ценна сама по себе, без подарков, которые любящий приносит! И если уважаемому человеку односельчане несут подарки, совсем необязательно прозревать в сенях спрятанного бухгалтера, который подсчитывает их рыночную стоимость.

С другой стороны, и рынок без любви неинтересен: мы ведь ходим на рынок не только за покупками, но и за общением. И тут Пьер с изумлением замечает, что...

"...Символический капитал имеет ценность даже на рынке: точно так же, как можно прославиться совершением непомерно дорогой покупки (из самолюбия, чтобы "показать, что можешь это себе позволить"), так же можно гордиться и тем, что совершил какую-либо сделку, не заплатив ни гроша наличными, за счет кредита и капитала доверия, который дает репутация человека не только богатого, но и честного". Вот удивил! Моя жена совершает такие покупки на рынке, когда у нее нет с собой денег. Продавцы её знают и спокойно отпускают товар в долг, авансом, без процентов.

И Пьер свидетельствует об этом, говоря, что...

"Пользуясь доверием и накопленным ими капиталом связей, люди могут позволить себе "ходить на рынок, имея вместо денег свое лицо, имя, честь" и даже "ручаться (в смысле "предпринимать"), независимо от того, есть у них деньги или нет".

И это существует отнюдь не в архаических обществах только, но и в постмодерновых.

Спрашивается, почему?

Да потому что, как верно отмечает Пьер,...

"Общественное представление о "человеке рынка" (argaz nasuq) -- это целостное представление о человеке в целом, которое включает в себя, как и представления такого рода в любом обществе, ценности высшего порядка и учитывает, как минимум наравне с богатством и платежеспособностью, также и качества, прямо связанные с самой личностью, о которых говорят, что "их нельзя ни дать, ни взять".

И сказанное возможно исключительно потому, что рынок - это не "купля-продажа", но - личное общение! И в рынке мы существуем не как исключительно экономические агенты, но - как ЛИЦА, любящие друг друга, свой город, а также Пушкина, Моцарта, Достоевского..., etc.

Если же мы свое ЛИЦО сводим к "символическому капиталу", тогда покупка без денег - это уже не акт доверия и симпатии, не демонстрация великодушия, но - кредит!

Именно так Пьер это и понимает, говоря:

"что символический капитал -- это кредит".

Он занимает позицию того самого виртуального бухгалтера, спрятанного в сенях во время свадьбы, когда говорит, что...

"...свадьба представляет собой повод для экономического (в полном смысле слова) обмена" и, "...лишь составив полную бухгалтерию символических выгод, лишь имея в виду неразличимость символических и материальных составляющих семейного достояния, можно уловить экономическую рациональность таких форм поведения, которые экономизм отбрасывает в область абсурда".

Оставаясь верным своей эклектике и будучи неспособным постичь гармонию бытия, Пьер оставляет позицию бухгалтера в сенях и становится в позу социолога, когда следом пишет, что о свадьбе как ОБМЕНЕ...

"можно составить лишь очень несовершенное представление, беря в расчет только материальные блага; за обращением непосредственно видимых материальных благ, таких как приданое, скрывается более общее, актуальное или же потенциальное, обращение материально-символических благ, и по отношению к ним первые составляют лишь одну сторону, которую способен увидеть своим глазом homo economicus", сиречь политэконома.

Глазом социолога Бурдье видит, что не "символический капитал" прикрывает своим движением обращение "капитала экономического", но, напротив...

"Величина приданого", например, является "прикрытием важнейшей символической ценности". Так что "ожесточенные торги вокруг него" говорят не о размерах приданого, но демонстрируют "умелость представителей семейства в деле выторговывания самой выгодной цены, их переговорное мастерство".

Так что "кредит известности", о котором Бурдье говорил выше, теперь оказывается "выражением из банковского жаргона"!

Тем не менее, Пьер оставляет за собой этот жаргонный термин, так что мы имеем дело уже не с банковским но - с социологическим "кредитом". И...

"Этот кредит, зависящий от чувства чести и способности обеспечить неуязвимость своей чести, образует неделимое целое, в котором соединяются количество и качество имущества с количеством и качеством людей, способных им воспользоваться; именно он позволяет приобретать себе, особенно благодаря бракам, солидных союзников -- то богатство по "ружьям", что измеряется не только числом людей, но и их доблестью, их чувством чести и определяет собой способность группы защитить свою землю и свою честь (в частности, честь своих женщин), -- одним словом, капитал материально-символической силы, который может быть реально мобилизован для рыночных сделок, для сражений во имя чести и для работы на земле".

И, наконец, мы читаем очевидную для всех констатацию, что...

"Поступки чести имеют в своей основе такой интерес, для которого у экономизма нет названия и который, конечно же, следует считать символическим".

Следует ли нам, в свою очередь, на основании прочитанного, считать эпитет "символический" названием этого интереса?

И тут возникает сомнение: а бывает ли другой интерес, кроме символического? Ведь, что такое "интерес"? Разве это не состояние разумной воли, сопряженное с определенным сознанием реальности, в которой живешь? Или Бурдье думает, что интенциональность сознания в "интересе" уничтожает его принципиальный символизм?

С другой стороны, ввиду той же интенциональности сознания, правильно ли полагать в основу поступков чести "интерес"? Всё-таки интерес лучше сопрягается с обезличенной, вещной реальностью, тогда как в реалиях Чести главное - ЛИЦО! Далее становится понятным, почему в основание чести Бурдье кладет именно "интерес": потому что он здесь синоним "лихвы" или прибытка, приносимого "капиталом чести".

Оказывается, согласно Бурдье,

"семейство жизненно заинтересовано ограждать от всякого подозрения свой капитал чести, т. е. свой кредит почтенности". (Выделение наше).

Браво! Куда не посмотришь глазами кошки, кругом мыши! Так, например, ...

"Обостренная чувствительность к малейшим посягательствам, к малейшим намекам (thasalqubth), a также множество стратегий для их опровержения и устранения объясняются..." не тем, что чествование находится в руках других людей, которыми совсем не просто управлять, а тем, что "...символический капитал не так легко поддается измерению и исчислению, как земля или скот".

Здесь наглядна вся ущербность бухгалтерского подхода к быту человеческому, в котором главное - это отношения с ближними, а вовсе не измерение и подсчет.

Контрпродуктивная эклектика капиталистической логики, исключающая гармонию телесного и духовного, хорошо иллюстрируется самим Бурдье, когда он свидетельствует, что...

"Защита "символического" капитала может служить причиной "экономически" разорительного поведения".

Не лучше ли признать, что описать общество и человека только в политэкономических категориях просто невозможно?

Может быть, и лучше, но такое признание не для Бурдье, приверженного политэкономическому универсализму. Любой общественный строй он рассматривает как ЭКОНОМИЧЕСКИЙ, но - "в более широком смысле". У него...

"Интерес, требующий защищать символический капитал, неотделим от молчаливого, прививаемого самым ранним воспитанием и закрепляемого всем дальнейшим опытом приятия той аксиоматики, которая объективно запечатлена в закономерностях экономического (в широком смысле) строя".

Это расширение экономизма за пределы простого производства и потребления на сферу общественной семантики, или "практические смыслы", как обозначает свое расширение Бурдье, позволяет ему клеймить "материализм. Он пишет:

"Только непоследовательный, недалекий и редукционистский материализм может игнорировать тот факт, что стратегии, целью которых является сохранение или увеличение символического капитала группы (такие как кровная месть или свадьба), подчиняются не менее жизненно важным интересам, чем стратегии наследования или плодородия".

Иными словами, мы наследуем и производим не только имущество и предметы потребления, но также - честь, славу, репутацию, имя, etc. А также храним и инвестируем все эти "символические вещи".

И при этом верим, будто так устроен Космос:

"Такая изначальная вера лежит в основе тех инвестиций и сверхинвестиций (в смысле экономики и психоанализа), которые неизбежно и постоянно подкрепляют глубоко обоснованную иллюзию, будто ценность благ, которые она побуждает преследовать, заложена в самой природе вещей, а заинтересованность в этих благах -- в самой природе людей".

Особенно любопытно здесь соединение "экономики" и "психоанализа" в смысле.... Это, в каком же смысле?! Надеюсь не в смысле тех денег, что европейцы несут психоаналитикам? Или Пьер хочет сказать, что описанные им люди с их верой и иллюзией суть пациенты Фрейда?

Как бы то ни было, но Пьер на этом заканчивает своё описание "символического капитала". А мы задаемся вопросом:

Что же с нами будет, если мы пойдем к психоаналитику и освободимся от этой "глубоко обоснованной иллюзии"? Ведь перспектива такого "освобождения" явственно просматривается в либеральном пафосе Бурдье....

Наверное, выйдя из клиники по промывке мозгов, мы станем очень разумно практичными. Возможно, это и есть тот идеал, на который ориентируется Дарвиновский Homo Sapience, но мы причисляем себя к Homo Divinus или, по меньшей мере, к Homo Genialis; то есть к людям, не потерявшим связи с Родом (= Гением).

Таким был и недавно покинувший нас Джордж Майкл, который много занимался благотворительностью, но - совершенно анонимно; даже работал в детском приюте под чужим именем. Следовательно, этим он не добивался увеличения объемов своей славы и умножения почестей - всего того, что Пьер называет "символическим капиталом". Поэтому труды Майкла никак не назовешь "инвестициями", и его милосердие не назовешь "активом"!

Тогда, как же назвать? Именно этого наш социолог и не знает.

FIN.

Оставить комментарий © Copyright Незванов Андрей Семенович (artosgen@rambler.ru) Размещен: 27/12/2016, изменен: 29/12/2016. 58k. Статистика. Статья: Философия Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Пьер заимствует у Бертрана Рассела эволюционный подход, когда пишет, что... "От симметрического обмена дарами к асимметрическому демонстративному перераспределению благ, которое лежит в основе образования политической власти, переход осуществляется постепенно..."; Но сам он привержен не столько дарвинизму, сколько другому логическому универсализму - политэкономическому. Он заявляет, что... "Теория собственно экономических практик образует лишь частный случай общетеоретической экономики практик...".

Незванов Андрей Семенович : другие произведения.

"Символический капитал" Пьера Бурдье