Сретенское теперь пахнет совсем не так, как раньше. Раньше, только приехав, я выходила из машины, и на меня наваливалось солнце, и небо, такое синее, и, главное, обволакивал запах. Травы, сладкая полынь, горькая душица, крепкий, как вино, чабрец. Всё это сливалось в целую симфонию запахов. Её было поначалу трудно принять: как и любое классическое произведение, эта симфония сперва отталкивала неопытного слушателя, привыкшего к легким, попсовым мотивчикам городских запахов. Тот, кто взращен был на бензиновой гари и на раскаленном асфальте, не мог сразу оценить по достоинству аромат деревни. Понимание наступало через день-два, через неделю, и я этого не осознавала, просто думала, что принюхалась, привыкла. Но зимой, каждое утро выходя за порог городского дома, я обоняла только снег, непогоду, облако автомобильных выхлопов, и тогда начиналась твоя тоска по запаху деревни. Запаху лета.
Было и еще кое-что в этом запахе, как я знаю теперь. Коровы и овцы, куры и индюки, свиньи и козы с витыми рожками. Навоз и перья, свалявшаяся шерсть, не самые благозвучные ноты симфонии, но теперь их не стало, и не стало того, прежнего запаха. Жители деревни больше не выращивают скотину, почти не выращивают. Все они сдают комнаты приезжим, строят мини-отели, красят веселенькой краской опустевшие хлева и тоже сдают их постояльцам... Избалованные московской жарой, разомлевшие на пригородных дачах, мы приехали сюда, и здешний запах нас околдовать не смог, не смог.
Вот так, должно быть, изменился запах деревни, когда на смену лошадям пришли трактора и грузовики. И был кто-то вроде меня. Та, для кого нюх - не просто дармовое наследство обезьяньих предков. Та, кто пьет запахи, как воду или как вино. И она, явившись сюда после долгой отлучки, вдохнула полные легкие сладкого воздуха и поняла: ничего не вернуть, лошадей больше нет, один век кончился, и начинается другой. Так и сейчас: кончилось время коров, пришло время наживы. Больше никто не встает затемно на первую дойку, не смешивает курям дерть, не ведет коров в поле, не вбивает мерными ударами колышек для бычка на новой делянке. Больше никто не трудится до упаду, опережая солнце, заставляя крутиться старую глупую Землю. Легкими деньгами пахнет теперь в Сретенском, пахнет алчностью и скопидомством.
Да, они стали жить богаче. Наверное, это хорошо. Я ведь помню их, оборванных пацанов на взрослых разбитых велосипедах, вечно голодных, в синяках от отцовских пьяных побоев. Я помню, как они росли, как впрягались с отрочества в лямку каждодневного унылого труда, тяжкой борьбы с неродящей землей. Как от отчаяния пробовали потихоньку самогон. Как от злости сколачивали банды в девяностых, ходили вечерами бить приезжих и шмонать им карманы. Как тонули спьяну в речке, чтобы на дне лечь рядом с отцами и дедами, участь которых они повторили. Да, им стало лучше, конечно, лучше, я это вижу, я ведь тоже не из камня, и я не смею жалеть о том, что их миновала нелегкая участь предков.
Но нюх не обманешь. Я помню запах того, прежнего Сретенского, и тоскую о нём. Заходят ко мне старые друзья - выпить чаю, посидеть, потрепаться - и у них только одна тема для разговора: деньги, деньги, деньги. Строю дом... Беру кредит... Взял машину... Даю в долг... Хвастливая отрава городского миддл-класса, от которого я сюда бежала, как от чумы, эта отрава добралась и сюда. Миддл-класс здесь, конечно, смотрится пародией на городского собрата: "нива" вместо "кашкая", двухэтажный сарай под названием "мини-отель" вместо открытого нового бутика, настоящий "адидас" вместо настоящего "гуччи"... Но отрава та же самая, просто симптомы другие.