Булошник Никита : другие произведения.

Никита Булошник

ОЧИЩЕНИЕ.

То были дни, когда я познал, что значит: страдать;

что значит: стыдиться; что значит: отчаяться.

Пьер Абеляр

Это - рассказ о последних днях моего детства. Это - правдивая история. Не потому, что все было именно так, как я расскажу, а потому, что могло быть именно так. Я написал то, что помню, а помню я далеко не все. Память - штука ненадежная. Что-то помнишь, как кадры хроники: четко, однозначно, в мельчайших деталях - что-то размыто - или не помнишь вовсе. Но это и не важно. Я помню свои мысли и чувства, которые важнее любых фактов, ради которых я снова и снова возвращаюсь к этому лету. Потому что лето изменило меня навсегда, и я не уверен, что эти перемены - к лучшему...

...Я помню тот день так хорошо, как будто он все еще продолжается...

Был май, цвела черемуха, а я считал дни до лета. Вставать по утрам становилось все труднее, делать уроки все тяжелее,и я был подобен бегуну, который чувствует усталость и начинает задыхаться на последних метрах дистанции, когда, увидев красную ленточку, он подсознательно расслабляется и думает о том, что будет после финиша. Отдохнуть за вечер не удавалось, но каждая минута перед телевизором казалась глотком воды среди бесконечной пустыни.

В тот день я не смотрел ничего конкретно - бесцельно переключал каналы. Мелькнувшее на экране лицо показалось знакомым. Неприятно знакомым. Я напрягся, пытаясь вспомнить, но в следующую секунду бодрый голос ведущего опередил мою память. Тот жизнерадостно пообещал телезрителям, что после рекламы они увидят интервью с "самым страшным маньяком постперестроечной России". Этого оказалось достаточно - я почувствовал мелкую дрожь. У меня заныли суставы. Я очень хорошо помнил Волкова - и очень боялся его.

Тогда, шесть лет назад, когда его поймали, он признался в том, что убил восемнадцать подростков. Потом сняли жуткую документалку, где гражданин Волков спокойно, даже как-то отрешенно, рассказывал перед камерой, как подстерегал подростков в посадках. Как душил их. Как насиловал их - живых или мертвых. Как резал их на части - мертвых или живых. Как ел их. Показывали фотографии трупов, отрытых по указаниям Волкова, записи следственных экспериментов...

...Он очень боялся смерти. Его приговорили к расстрелу. После вынесения приговора он пообещал: "Я еще вернусь". Это выглядело пустой бравадой, неумелой попыткой соответствовать киношному образу умного и безжалостного убийцы. И все равно было страшно. Но я был уверен, что его расстреляли. И забыл о нем. Но он жив. Сидит в тюрьме на Севере. Не работает - гуляет, думает о смысле жизни. Читает Достоевского. Мне захотелось крикнуть: "Почему?!!". Ведущий объяснил. Совет Европы. Мараторий. Пожизненное заключение. Мысли беспорядочно вертелись в моей голове. Я что было сил сжал зубы - но боли не почувствовал. Лишь ненависть. И страх.

В ту ночь я не спал почти до утра. Ураган мыслей не то чтобы утих - они приобрели некоторую направленность, упорядоченность. Я думал о родственниках жертв - каково им видеть убийцу, осознавать, что теперь они будут кормить и одевать его всю жизнь. Думал о жертвах-подростках - таких же как я. Медленно, засыпая, думал о несправедливости жизни. Постепенно начала выкристаллизовываться идея... Я почти видел белые громады букв: "Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ВОЛКОВА.". Охваченный каким-то странным возбуждением, я дрожал от страха, но уже почти не сомневался, что сделаю это.

Я знал, что весенней ночью и не такое придет в голову. Обычно по утрам я лишь поражаюсь фантастичности очередной мечты. Но на следующее после той странной ночи утро я даже не вспомнил о своей безумной идее - она так и осталась неразвенчанной где-то глубоко у меня в мозгу. Но потом, о чем бы я ни думал, я все время незримо ощущал ее присутствие.

Потом было еще две недели учебы. Потом - экзамены. Вернее, один экзамен. Физика. Даже будучи отличником, я безумно боялся, и, как выяснилось, зря. В день экзамена я пришел в школу раньше назначенного времени и убил мышь, сильно напугавшую пожилую учительницу. И получил пятерку, рассказав лишь треть билета. До того, как начал рассказывать.

Теперь, когда все позади и нервы мои на пределе, это убийство кажется мне своего рода знамением, ведь до того дня я не убил ни одного живого существа (понятно, насекомые не в счет). Но, разумеется, после экзамена я ни о чем подобном не думал. Я мечтал о лете. Весь день голова моя была полна тайными замыслами, надеждами, мечтами. Я собирался написать что-нибудь гениальное или влюбиться, выучить итальянский или просто спать, гулять,

купаться - одним словом, жить... А вечером прочитал газетную статью о тюрьме, где держат смертников. В том числе, знаменитого маньяка Волкова. Статью с небольшим интервью и большой фотографией последнего. Теперь уже ничего нельзя было изменить. Я выбрал смерть.

На следующий день я проснулся позже, чем во время учебы, но все же слишком рано для первого дня каникул - часов в десять утра. Вместо того, чтобы понежиться в постели, о чем я мечтал весь год, почти скатился с кровати и направился в ванную. Автоматически умылся, что-то съел (не помню, что именно). Потом ушел и шатался по городу весь день, подсознательно выбирая незнакомые улицы из боязни встретить кого-нибудь из знакомых. Мне нужно было хорошенько подумать, потому что одно дело - хотеть убить, а совсем другое - знать, как добраться до той сволочи в ее заполярной тюрьме. Понятно, что съездить туда, ткнуть его кухонным ножом и благополучно вернуться домой я не мог, хотя и хотелось. Нанять кого-нибудь - тоже неплохо, но платить ему нечем. Я сдавил виски что было сил, и это, как ни странно, помогло. Я вспомнил ту передачку, потом - статью и меня прошибло. Там говорили, что ему можно получать до трех посылок в год, не считая писем. И ему никто ничего не пишет и никто ничего не присылает уже несколько лет (С чего бы это?..). Почему бы мне не стать первым, а? Послать ему чего-нибудь взрывоопасного, он откроет и..! Хорошо бы, да нереально. Мне в жизни не найти хорошей взрывчатки, а если даже и найду и если даже она не рванет в почтовом вагоне или в руках вскрывших ее вертухаев (что вряд ли), то Волков совсем не дурак и оч-чень неплохо себе представляет, сколько народу спит и видит, как бы лишить его жизни с максимально возможной жестокостью. Так что фиг он вскроет посылочку. И правильно сделает. Нет, взрывчатка не пойдет. А если не взрывчатка, то...Ага. Именно. Меня посетило нечто вроде "мистического озарения", о котором я когда-то читал. Неожиданно я увидел весь свой план в мельчайших подробностях, как будто со стороны. Я видел себя, посылающего Ему письмо. Без восторга, но вполне благожелательное. В нем, написанном на листке, аккуратно вырванном из школьной тетради, я с детской серьезностью сообщал о своем интересе к патологическим личностям и прочим маньякам и просил рассказать что-нибудь. Он отвечает, рассказывает страшные, ужасные вещи, не без гордости делится собственными впечатлениями, которых нет ни в одном фильме. В обмен я присылаю ему книги, деньги, сигареты, продукты. Продукты. Я знал, что он не притронется к содержимому первой посылки. Скорее всего, им полакомится его сокамерник, а может - бродячая собака или кошка - все равно. Потому что в этой посылке все будет самое лучшее, самое качественное, самое свежее. Во второй, на всякий случай, тоже. Третья будет буквально напичкана ядом...

На мгновение я ужаснулся тому, с каким хладнокровием рассуждаю об убийстве человека, я, всегда считавший, что нет ничего ценнее человеческой жизни. Но тут же рассудок взял верх - я буквально заставил себя вспомнить обгоревшую голову пятнадцатилетнего мальчика, его почки, выдранные через задний проход, потом выколотые глаза тринадцатилетней девочки. Я очень хорошо запомнил тот фильм. Перед глазами у меня поплыли багровые, коричневые круги. Потом я взял себя в руки и продолжил.

...Волков умирает в страшных мучениях. Или без них. Но умирает, мучаясь, понимая, что настала неминуемая расплата за грехи. И я почувствовал себя Десницей Божьей...

Нет, в ту минуту я был далек от религии. И, думая о смерти Волкова, я не вспоминал о Боге. И даже тогда, мысленно проговаривая эти грозные манящие слова, я понимал, что на самом деле пытаюсь подражать графу Монте-Кристо, Шерлоку Холмсу, крутым полицейским из бесчисленных боевиков - гениальным мстителям, непреклонным борцам со злом. Признаться себе в этом я не мог, поскольку всегда демонстративно не любил подобные книги и фильмы, считая их примитивными, будучи уверен, что моя собственная миссия куда сложнее, куда неоднозначнее... И все же я непроизвольно улыбался и жмурился от восторга, представляя себе, как будут обсуждать Его смерть по телевизору, мучась одним и тем же вопросом: Случайность ли ЭТО, или же хладнокровный рассчет таинственного мстителя?. И тогда собственные замкнутость и застенчивость превратятся в недоступную, почти мистическую загадочность. И молчаливая улыбка в ответ на издевательства сверстников потеряет свою вымученность, и одинокое сидение дома, когда все одноклассники тусуются на дискотеках, перестанет жечь душу, потому что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будут другая жизнь, богатый внутренний мир, молчание из-за чудовищного злодейства, о котором никому нельзя рассказать... Чудовищное злодейство? Ну и пусть, я готов пожертвовать покоем и чистой совестью ради справедливости! И все же как здорово будет перешагнуть границу между фантазией и реальностью, тем более, что сделать это будет не так уж и сложно! А потом... А потом будет жизнь, полная приключений. Жизнь втайне от всех, даже от родителей... Я вновь и вновь восхищался своей идеей, открывшейся в новом свете. Детство захлестнуло меня, заглушив резонерские замечания рассудка, напомнив, что игры в сыщиков и шпионов куда интереснее, чем девочки и дискотеки. Особенно, когда они настоящие...

Я словно очнулся ото сна. Встряхнулся, борясь с охватившим мое тело и душу счастливым оцепенением. С удивлением отметил, что уже сумерки, и что район хоть и знаком, но я не был здесь уже несколько лет. Потом пристально посмотрел на бледную, равнодушную, едва заметную на все еще достаточно светлом небе луну. И направился к троллейбуссной остановке. Я шел, спотыкаясь, но в то же время довольно таки ровно, сохраняя равновесие, словно боясь расплескать себя. Ждать пришлось долго - уже совсем стемнело, но народу собралось немного, человек семь-восемь. Подъехала маршрутка. Я нащупал в кармане несколько монет, но не спешил, пропуская бросившихся ко входу людей. Когда все расселись по местам, я заметил старика, стоявшего у входа и державшегося дрожащей рукой за дверцу машины. В другой руке у него было какое-то удостоверение, которое он протягивал шоферу. Я прислушался. Разобраться в происходящем было несложно - старик-пенсионер претендовал на бесплатный проезд, но водитель, уже взявший одного льготника, отказывался везти второго. Голос его был хриплым и громким. Голос старика дрожал. Я слишком устал, чтобы вмешаться. Я обошел машину, чтобы уточнить у таксиста маршрут. Потом я вернулся. Старик все еще стоял там...

Я, почему-то стесняясь, быстро нащупал в кармане монету и, внутренне замирая, извинившись, сунул ее старику. Получилось неловко и жалко. Старик,сначала отказывался,потом пряча глаза, нащупал монету на моей ладони, и, сжимая ее в кулаке, обнял меня и заплакал. Он был ниже меня - прижался лицом к моей груди. Потом я, неловко поддерживая его, помог ему усесться. Потом забрался в самый конец машины. Всю дорогу мне было хорошо и стыдно, и я старался не смотреть на него, вытиравшего рукавом мокрые следы на морщинистых щеках. Все смотрели на меня откровенно враждебно - это заставило меня еще глубже вдавиться в кресло.Я не мог понять почему - но ответ пришел неожиданно быстро - я понял, что невольно поставил себя выше них, отвернувшихся и делавших вид, что это их не касается. И мне, как ни странно, было на них наплевать.

Ехали долго (или мне так показалось?). Старик, сперва бормотавший про вокзал, на который он опаздывает, затих. Я молча смотрел на однообразные полосы света, мелькавшие по лицам моих попутчиков. Я почти забыл о блестящей дневной затее, почти заснул под одномерное покачивание машины. И чуть не проспал свою остановку, но, вовремя спохватившись, стал быстро пробираться к выходу. Темный силуэт метнулся мне наперерез и слабо потянул за рукав. "Молодой человек, когда-что, заходите, я один живу, детей нет, жена умерла, всегда рад",- тихая, сбивчивая скороговорка еще неслась мне вслед, когда я почти уже на ходу соскочил на мокрый блестящий асфальт. Я почти бежал, ни о чем не думая, словно неведомая сила стыда гнала меня прочь от автобуса, давно уже растворившегося в ночи, но через квартал, перейдя на шаг и нащупав в кармане мокрую от пота бумажку с адресом и телефоном, с ужасом и неожиданной радостью понял, что Судьба не просто дает мне шанс - фактически, она стала моей соучастницей. В лице этого старика она послала мне тот самый адрес, который не будет связан со мной, который можно смело указать в письме, и на который будут приходить жуткие письма Волкова; и я уже ни на секунду не сомневался, что она поможет мне еще и еще. Я, преодолевший дурман равнодушия, бросивший вызов злу, пусть даже рискуя собственной жизнью, стал Ее любимцем. Я чувствовал свои бесстрашие и отвагу и легкую горечь оттого, что никто никогда об этом не узнает...

Проснувшись на следующее утро, я медленно восстановил в памяти события минувшего дня. Я не видел своих часов, но струи дневного света, лениво пронизывавшие занавеску и наполнявшие комнату маревом летнего дня, не оставляли сомнений в том, что уже около полудня. Мне удалось дотянуться до кармана брюк и достать бумажку с адресом и телефоном, но каким-то звериным чутьем я понял, что звонить сейчас нельзя: слишком быстро, а значит может вызвать подозрения. К тому же старику наверняка еще стыдно, и мой звонок будет ему неприятен. Поэтому нужно ждать - ждать, стиснув зубы. Неотрывно следить за секундной стрелкой, молча мерять шагами маленькую комнатку. Безучастно смотреть в окно, чувствуя, как каждая мышца напряжена до предела. Отвернувшись от часов и считая секунды...

Я вспомнил, что по древнему самурайскому кодексу настоящий воин должен уметь ждать - минуту, час, год, вечность, если потребуется, и именно это умение отличает его от искусного, но молодого и неопытного бойца. Я откинулся на подушку и, закрыв глаза, попытался уснуть. Потом открыл их и уставился в потолок. Потом сжал челюсти так, что заныли скулы. Потом посмотрел на часы - прошло семнадцать минут. Потом резко вскочил, с раздражением откинув одеяло. Потом, путаясь в ткани, оделся, позавтракал и побежал в библиотеку.

Я бежал со всей скоростью, на которую был способен. Миновав двор и выскочив на залитый солнцем асфальт, я отдышался, потом опять побежал. Кровь стучала у меня в ушах грозным тамтамом, я задыхался, мои ступни чувствовали каждую дорожную трещинку, но я не мог остановиться. Какая-то неведомая сила гнала меня вперед, не давая останавливаться ни на секунду, не позволяя перевести дыхание. И я бежал...

У дверей библиотеки я наконец отдышался, потом тщательно обтер футболкой разгоряченное лицо, чувствуя как мягкая, уже слегка сырая ткань вбирает в себя капельки пота на моих скулах, щеках, носу. Прикосновение прохладной ткани было успокаивающе приятно. Я несколько раз с наслаждением вдохнул горячий летний воздух, медленно выдыхая, прислушиваясь к утихающему стуку сердца. Я пришел в себя и, как показалось, взял себя в руки. Потом нырнул в осеннее, пропахшее старыми, пожелтевшими страницами нутро библиотеки.

Что было в тот день я помню смутно и лишь напрягаясь и с помощью логики выстраивая в ряд безумную мешанину лиц, цветов, страниц и улиц, я создаю более или менее четкую картину, если, конечно, можно назвать мои летние ощущения хоть сколько нибудь четкими. Посещение библиотеки было хоть и не упомянуто мной, но предумотрено изначально. Что и говорить, несмотря на помутнение рассудка, соображал я тогда неплохо и перед тем, как написать решающее первое письмо, я решил почитать книжек и статей по психологии. О существовании различных приемов, позволяющих вызвать у оппонента доверие и даже любовь и незаметно воздействовать на его поступки, я знал и раньше. Теперь я решил заняться ими всерьез.

Настоящий сыщик никогда не боится скучной работы с бумагами, и те несколько дней, которые нужно было выждать до визита к Дедушке, я работал, как, наверное, не работал никогда. Днем искал нужную информацию в библиотеке, ночью в Интернете. Днем я белозубо улыбался молоденьким библиотекаршам, которые, должно быть, считали меня особо прилежным учеником, не желающим прекращать изучение науки даже летом. К вечеру у меня рябило в глазах, и пальцы пахли древесной трухой. Шатаясь, я приходил домой. Увидев разгневанную, хотя и начинающую уже привыкать, маму, бормотал, что "весь день гулял, и нисколечки не хотелось кушать, а на часы не смотрел, и опомнился, когда начало темнеть, и вообще, как быстро летит летнее время!", хотя желудок мой страдал от голода и от уличных чебуреков, призванных этот голод утолить. Потом, превозмогая усталость, с огромной скоростью съедал начинавший уже остывать ужин и нетерпеливо ждал ночи. Когда родители укладывались спать, я включал компьютер, и всю ночь рассматривал самые необычные сайты, время от времени поражаясь необузданной фантазии их создателей, и в глубине души гордясь тем, что своей безумной идеей сумел их перещеголять. Считывал с экрана целые тома, писал их авторам и иногда получал от них ответные письма с информацией. Все той же странной информацией, призванной помочь мне убедить далекого садиста и извращенца в моей к нему искренней любви. Засыпал под утро, часа в четыре, иногда - в пять. Глубокий, мертвый сон занимал три-четыре часа. Потом все начиналось заново. Так продолжалось дня три. Может быть, неделю. Может - полторы. Не помню. Затянутый в летний круговорот, чувствующий необычайный охотничий азарт, я потерял счет времени, забыл о Старике. Но однажды ночью, точнее, под утро, он приснился мне - это был мой первый сон, с тех пор, как все началось. Он был в белом халате, или мантии, или, может быть, в саване. Он что-то хотел сказать мне. Может и сказал, хотя, скорее всего, молчал. Нет, он, все-таки что-то говорил, но я не запомнил, что именно - по-моему, я его просто не понял. Потом я позвал его, но он заплакал, попятился, начал уменьшаться, и, в конце концов, исчез, будто бы затянутый молочным водоворотом. От удивления я широко открыл глаза и проснулся. Потом резко вскочил и направился в ванную.

Я шел к нему, понимая, что единственной зацепкой следствия, если оно, конечно, будет, должен стать адрес Старика. Они придут к нему, ничего не понимающему и удивленному до глубины души. Может быть даже, после многодневных усилий добьются от него и от вездесущих соседок с лавочки у подъезда, более или менее точных описаний мальчика, приходившего к нему. Старик знает мое имя - расчувствовавшись в машине, я назвался; у них будет мой почерк. Если постараться и походить по школам, то вполне возможно найти мальчика пятнадцати-шестнадцати лет, по имени Семен, и посмотреть хранящиеся в школе тетрадки на предмет сходства подчерка. Имя достаточно редкое, а я учусь в центральной школе города, с которой наверняка начнутся поиски, так что вычислить меня вполне реально. И я никогда не взялся бы за это дело, не будь уверен в том, что начальство тюрьмы вздохнет облегченно, узнав о кончине важного заключенного, и спишет все на несчастный случай или на что-нибудь еще в этом роде. И даже если информация выйдет за пределы тюрьмы, и органы будут вынуждены возбудить уголовное дело, то милиционеры тоже люди. И люди весьма занятые. Поэтому проводить крупномасштабных операций по поимке особо опасного неизвестно кого, убившего кровавую сволочь, которую ненавидели все, никто не будет. В этом я не сомневался ни секунды.

Я тихонько, на цыпочках, прокрался в прихожую; убедившись в том, что меня никто не видит, крикнул: Мам, я пошел гулять, когда буду не знаю! и, воспользовавшись паузой, которую мама не могла заполнить любимым вопросом Когда вернешься?, громко хлопнул входной дверью.

Аккуратно прикрыв за собой потрескавшуюся, с шуршанием цеплявшуюся за каждый камешек, подъездную дверь, я, против обыкновения, не бросился бежать изо всех ног, гонимый непонятным страхом упустить что-то. Я шел медленно и, как мне казалось, плавно. Душу мою переполняло ощущение чего-то важного, неотвратимого, я даже чувствовал легкий страх перед ним. От страха смутно покалывало в пояснице, отдельные мурашки взбирались вверх по позвоночнику, но они были приятны, ибо казались попутным ветром; они бодрили и в то же время ласкали. Я восторженно дышал, любуясь солнечными лучами, пронизывавшими кроны деревьев, и рассекавшими патриархальную тень. Я наслаждался пышными облаками, тяжело нависавшими надо мной. В голове моей пронеслось, что их ничто не держит там, на небесах, и, значит, любое из них может сорваться в любой момент, и что тогда оно непременно поглотит, раздавит меня, и что не может быть смерти прекраснее. И она будет особенно сладка, если к тому времени я избавлю этот прекрасный мир от кровавой и гнусной сволочи из тюрьмы на Севере...

В моей жизни появилась цель и я шагал, мечтая и четко чеканя шаг, ей навстречу.

Навстречу собственной смерти.

До дедушкиной улицы я добрался без эксцессов. Примерно за квартал до его дома перешел на другую сторону, с тем чтобы на месте осмотреться и, по возможности, остаться незамеченным, или, по крайней мере, замеченным как можно меньшим числом людей. Впрочем, эта мера предосторожности оказалась вполне излишней: подъезд желтовато-облупившейся хрущевки-пятиэтажки выходил прямо на тихую, сонную и безобидную на вид улочку. Дорога (наверное, проезжая часть, но машин не наблюдалось), узенький тротуарчик, садик чуть пошире, но неожиданно густой, с просеками - дорожками к подъездам. Штамп, конечно, но я же не виноват, что именно у моего подъезда на крохотной лавочке плотно сидели две бабушки и один дедушка - к счастью, не тот. Не верите - спросите у них сами! Хотя адреса я вам все равно никогда не скажу - хоть ешьте меня, хоть режьте. Да и Дедушки давно уже нет...

Дедушка жил на четвертом этаже - эту удачу я воспринял уже как должное. Почему удачу? Да потому, что если я на время предстоящей милой переписки с Волковым превращусь в верного тимуровца: буду ухаживать за Дедушкой, ходить по магазинам, убирать, то лишь для того, чтобы получить доступ к почтовому ящику. А так как ходить Дедушке тяжело - по крайней мере так мне показалось тогда, у такси, то чем выше он живет, тем ниже вероятность того, что в один прекрасный день ему надоест ждать доброго мальчика, и он решит спуститься за газеткой самостоятельно. И, как вы думаете, что произойдет, когда он обнаружит в своем старом верном почтовом ящике, покрытом синей облупившейся краской с красными цифрами 1 и 7 на пупке, письмецо с пометкой ... колония строгого режима в левом верхнем углу? Что произойдет, а?! Простите, отвлекся.

Итак, Дедушка жил на четвертом этаже. На лестничной площадке было две двери, удивительно похожих друг на друга. Я прислонился к стене, чтобы отдышаться - из-за жары мне казалось, что я только что пробежал три километра - любимую дистанцию нашего физрука-

на отлично, и что сейчас он скажет мне: Молодец, Сема. Но ты ж знаешь, я в тебе никогда не сомневался.. Знаю, Петр Иванович, - отвечу я, и в ту же секунду окажусь на старте первенства района, а может быть и города. Я нахожу глазами на трибуне наших: девчонки держат плакат Вперед, Семен!!!, улыбаются и машут мне руками. Петр Иванович сосредоточен, но я вижу, что он не сомневается в моей победе. Молодец, - шепчет он в усы, но я слышу его слова необыкновенно отчетливо, как будто весь стадион только их и скандирует. Молодец, молодец!..

звучит у меня в ушах.

Я открыл глаза, и первой моей мыслью было то, что три километра я никогда больше, чем на тройку не бегал, как впрочем и любую другую дистанцию. С физкультурой вообще были одни проблемы, и лишь настоятельная просьба директора не портить Семену аттестат принесла мне пятерку, попутно доставив принципиальному физруку море удовольствия. Но всем было на него наплевать.

Итак, на лестничной площадке было две двери. Я поймал себя на мысли, что до сих пор не знаю, какая из них Дедушкина - не успел посмотреть. Ну что, поможет мне Судьба на этот раз?

Не раздумывая ни секунды, я шагнул к одной из квартир и, стараясь не поднимать глаз на номер сверху, позвонил. В принципе, в правильности своего выбора я был уверен на сто один процент, но было страшновато. Кто?!, - раздался из-за двери глухой, но знакомый голос. Так, пока все хорошо. Не зная, как представиться, я встал точно перед глазком, но, вспомнив про то, что видел он меня в темноте, а потому может и не узнать, решил взять голосом. "Фрол Власыч, - крикнул я, - это я, Семен, из маршрутки, помните?. Потом Дедушка вспоминал. Вспоминал долго, и я испугался, что все ж таки ошибся. Но нет. Щелкнул замок, потом зазвенела цепочка, и дверь приоткрылась. Дедушка выглянул, подслеповато щурясь, уставился на нежданного посетителя, и в следующую же секунду я понял, что он узнал меня. Несмотря на то, что на площадке было темно, я заметил, что он растерян, смущен, готов сквозь пол провалиться, не знает зачем я пришел. Он даже дернулся, насколько я понял, за деньгами, но я легонько придержал его за плечо, и, вдохнув как можно больше воздуха затараторил, но вспомнил, что старики плохо слышат, и резко сбросил темп, стараясь говорить максимально разборчиво.

Фрол Власыч, вы не удивляйтесь. Просто тогда, в машине, вы сказали, что живете один, и я подумал, что вот было бы неплохо навестить вас, ну я не знаю, помочь может быть, по хозяйству, в магазин сходить, почту принести и все такое. Вы не бойтесь, я просто люблю помогать людям, ну знаете, как Тимур и его команда, вы только не отказывайтесь, мне будет приятно, ну что вы, ну не надо, не плачьте, все хорошо. Фрол Власыч, вы только скажите, вы согласны? Не отказывайтесь, пожалуйста. Это очень важно для меня. Ну вот, можно зайти? Как дверь закрывается? Хорошо.

Старческие слезы высыхают быстро. Черты Дедушкиного лица разгладились, и я наконец смог разглядеть его. Нет, описывать я его не буду - по той же причине, по которой не называю по имени. Стоит мне вспомнить его лицо, и я уже больше не смогу сказать ни слова - от стыда, от боли. Уж лучше пусть будет Дедушкой - маленьким, незаметным, с обширной лысиной в белоснежном седом обрамлении. Впрочем он и был таким - маленьким, незаметным, на улице встретишь - не обернешься. Только глаза у него были странные - будто когда-то он увидел что-то настолько страшное, что оно отпечаталось у него в зрачках, как на фотопластинке, осталось на них тонкой пленкой ужаса, и что бы Дедушка ни делал: болтал со мной, смотрел в окно, клевал носом перед телевизором, плакал, бельмо это оставалось неизменным. Я хотел было спросить о его происхождении, но побоялся.

В тот день я просидел у Дедушки часа полтора. Он заварил чаю, и мы обменивались биографиями на крохотной кухоньке. Сначала я рассказывал о школе, о родителях, о друзьях, об увлечениях. Рассказывал искренне, без единого слова лжи, но, естественно, ни словом не обмолвился о той безумной идее, которая привела меня к нему - а значит, не сказал почти ничего. Он, в свою очередь, поведал о Войне, об инженерстве на каком-то оборонном заводе на Урале. О том, как вышел на пенсию, и вернулся на родину. О том, что все друзья остались в номерном городке, и вот уже семь лет, после смерти жены, он совершенно один. Он не рассказал лишь, откуда взялось бельмо - а значит, мы были квиты.

Я ушел, пообещав, что приду на следующий день, к десяти.

Хотелось бы закончить свой рассказ о том дне на этом, но... По дороге домой я встретил небольшую компанию - три парочки: модные накрашенные девочки, накачанные мальчики с аккуратно выбритыми височками. Я поймал насмешливый взгляд одной из дам, и на секунду устыдился своей мятой рубашки, своей сутулости и лохматых волос. Но тут же взял себя в руки и зло подумал:" Ну ничего, сучки, вы думаете ваши парни крутые, а я так, лошок. Только кто из ваших придурков может замочить маньяка, кровавого, жестокого, злого, замочить, пожертвовав собой: каникулами, спокойным сном и чистой совестью? А я смог...". В голову полезли всякие неправильные мысли, вроде "А кто тебя просил?" и "Стоит ли оно того?". "Стоит!, - я с трудом сдержался, чтобы не заорать это на всю улицу. Заскрипев зубами, я обернулся. Один из парней обнял свою подружку за талию, я почувствовал, как она прильнула к нему. И... Стыдно, конечно, но если уж пообещал рассказывать правду, только правду, и ничего кроме правды... Помните, в американских фильмах они всегда говорят так в суде... В общем, я понял, как дико, безумно завидую тому парню. Нет, девчонка у него некрасивая, на улице я даже не обратил бы на нее внимания. Но понимаете... Никаких проблем, лето, тепло, рядом подружка, которая любит тебя, идешь себе на дискотеку и нет тебе дела до какого-то маньяка и до страдальца, решившего его убить. Ты о них не знаешь, знать не хочешь, а если услышишь, то забудешь на следующий день. Правда?

Я долго стоял так, без единого движения, и смотрел им вслед. Они как назло шли прямо по длинной пустой улице, и я смотрел, не отрывая глаз, не отвлекаясь ни на секунду, пока они не нырнули за асфальтовую черточку горизонта. Я ждал, чтобы хоть один из них повернулся, хотя бы на секунду, пусть для того, чтобы посмеяться надо мной - лишь бы повернулись, лишь бы мой страдальчечкий вид хоть чуть-чуть задел их...Не обернулись. Им было на меня наплевать.

Ночью я, немного успокоившись, сел писать письмо. Я понимал, что такая нагрузка в один день могла выбить из колеи и просто напросто сказаться на качестве текста, в то время как он должен был быть ювелирным, выверенным до запятой и до порядка слов в предложениях - но удержаться не мог. Все имело значение, и я писал ночь напролет, предварительно выпив тайком от родителей две чашки крепкого горького кофе без сахара - мне казалось, что так оно лучше подействует, и я мужественно терпел. Я отчаянно зачеркивал, продирая черновики до дыр, и жмурясь, и покрываясь холодным потом при каждом шорохе - стоило кому-нибудь из родителей проснуться, и было страшно представить, чем бы это все закончилось: как для меня, так и для Дедушки - я уже чувствовал себя ответственным за него. Но, к сожалению, все обошлось. Начинало светать, когда я, усталый, измученный, мокрый от пота, но довольный собой, встал из-за стола. Передо мной лежал готовый черновик: грязный, истерзанный, но призванный послужить великому делу - так я подумал тогда. Я подошел к окну, выглянул и отпрянул: небо было желтым, как латунь; его еще не закоптило дымом. За крышами

фабрики оно светилось особенно сильно. Вот-вот должно было взойти солнце. Я

посмотрел на часы -- еще не было пяти. Город просыпался, слышалось пение птиц, стены домов с бледными окнами казались заспанными, но отдохнувшими. Дальние поселковые районы еще дремали в сиреневой неге, которая улетучивалась на глазах, оставляя дома сонными, блеклыми, но в то же время удивительно живыми. Прохладный ветерок нашел таки невидимую щель в наглухо закрытом окне и теперь щекотал меня и заставлял мокрую спину покрываться мурашками и как будто подгонял их. Мне казалось, что он смеется надо мной и что сама Природа смотрит на меня с укоризной, но в то же время ласково улыбаясь, и в этой улыбке есть все: и нежность, и удивление, и безграничная любовь к неловкому, глупому еще ребенку, задумавшему шалость, которая никогда не придет в голову умному взрослому, и теперь с такой трогательной серьезностью пытающемуся исполнить задуманное. А может, ну его? Может забыть о маньяке и все лето посвятить заботам о дедушке - искренне, без всякой задней мысли? Неужели это менее важно, чем убийство того изувера?, - вопросы сыпались один за другим, и я почувствовал, что на секунду что-то дернулось, что-то засомневалось во мне - но ответ был известен заранее. Слабак! - резко бросил я, и этот щелчок разрушил сомнение. Я отшатнулся от окна и поплелся на кухню. Электронные часы мигали четыре семнадцатых. На кухне было душно, но я задернул шторы. Я прислонился к столу, прислушиваясь, когда закипит чайник и заметил таракана. Он бесшумно скользил по глянцевой поверхности холодильника. Я подошел и наклонился, чтобы получше рассмотреть его. Он был средней длины, с рыжеватыми волосками на пружинистых задних лапках. Заметив меня, он занервничал, и оценив, что расстояние до ближайшей щели слишком велико, остановился. Его блестящую волнистую коричневую спину уверенно рассекала черная полоса. Мне показалось, что крохотные блестящие шарики глаз изучают меня, пытаются проникнуть в душу... Нервы таракана, если они у него были, не выдержали, и он побежал. В его движениях не было прежней плавности, лапки мелькали беспорядочно, но быстро, с единственной целью уцелеть, выжить во что бы то ни стало. Не получилось. Я резко ударил его кулаком и скорее почувствовал чем услышал легкий хруст. Я с сожалением посмотрел на коричневое пятнышко на руке, к которому прилипла лапка, лапка, которая еще пару секунд назад была частью единого целого - простого, но в тоже время безгранично сложного организма, и так отчаянно пыталась этот организм спасти... Куда же подевалась моя обычная брезгливость?, - с удивлением подумал я, и в ту же секунду брезгливость проснулась. Я бросился в ванную, и долго, отчаянно тер руки куском мыла, пытаясь избавиться от останков таракана, а потом от чернильных отпечатков - улик, оставшихся от моей ночной работы. Потом я закутался в одеяло и отключился, а когда проснулся наступило утро, и мама уже смыла с холодильника светло-коричневый след.

В то утро я опять бежал изо всех сил. Нет, страха больше не было - напротив, я чувствовал себя сильным и уверенным, в моих движениях появились легкость и упругость. Но мне еще надо было заскочить на почту, а опаздывать к Дедушке в первый же день не хотелось. И не пришлось.

Воздух еще не нагрелся, машины еще не наполнили его дорожной пылью, и бежалось легко. Я заскочил на почту и без малейших колебаний бросил конверт в темную щель старого деревянного ящика с полустершимися белыми буквами. В зале было просторно и тихо и свежо, и я радостно вдохнул свежий, немного пахнущий чистой бумагой, воздух. Потом легко оттолкнул массивную дверь, и помчался к Дедушке. Кстати, знаете, как я назвался в письме?!!! Игорь Г-в. Я вспомнил, что так звали двенадцатилетнего мальчика, которому Волков сначала перебил все пальцы, наслаждаясь криками, которых никто не мог слышать в холодном и темном осеннем лесу, потом отрезал нос. Потом долго бил ножом. Потом отрезал голову и закопал ее отдельно от истерзаного тела. Потом вернулся домой и нарисовал красной шариковой ручкой в школьной тетради в клетку очередной гробик. Одиннадцатый.

Почему я так поступил? Не знаю. Может, чтобы сделать смертельную игру, которую затеял, более опасной и интересной, чтобы поиграть с садистом, как кошка с мышкой, а потом так же убить - без малейшего сожаления. Может, чтобы дать Волкову шанс, ведь даже такой бешеный зверь имеет право на жизнь. А может, подсознательно хотел дать шанс самому себе... Как бы то ни было, через пару дней, я вспомнил, что "по понятным причинам имена и фамилии жертв изменены". Именно так было написано в начале той програмы. Мой жест потерял смысл, он был символичен - но не более того.

Последующие дни были похожи друг на друга как соседние кадры кинопленки. Отличия есть, но найти их практически невозможно, и лишь потом, просмотрев весь отрывок, вы можете увидеть некоторую динамику в развитии действия. Я приходил утром, выслушивал все мысли и симптомы, посетившие Дедушку за те пятнадцать часов, что прошли со времени моего ухода. Толковал их, рекомендовал сходить к врачу, на что Дедушка привычно отмахивался правой рукой, слегка согнутой в локте, с расслабленной кистью, морщась при этом и поворачиваясь градусов на восемьдесят, не больше. Потом его голова и рука возвращались в нормальное положение, я брал авоську, а он давал мне маленький, потертый, жутко неудобный кошелечек, где, помимо нескольких мятых, скомканных немыслимым образом (ибо только так они помещались в кошелек) купюр, и грозно и весело звенящей в отдельном кармашке мелочи, лежала многократно сложенная, умело измусоленная бумажка со списком необходимых продуктов и предметов личной гигиены с указанной "рекомендуемой ценой", как говорят в рекламе. На цену эту я посмотрел всего пару раз - этого хватило, чтобы понять, что Дедушка привык покупать все самое дешевое, и следовательно, самое низкокачественное. С этим пора было завязывать. Я, как опытная домохозяйка, торговался, придирчиво вертел в руках и осматривал каждую картофелину, каждую банку сметаны, но покупал самое лучшее, или почти самое лучшее. Разницу добавлял из собственных сбережений, которые все равно некуда было девать. Потом возвращался, аккуратно высыпал на кухонный стол с выцветшей скатертью гору мелочи - сдачу и хвастался, что сумел выторговать или найти такие баклажаны (морковь, капусту, молоко, яблоки) по ТАКОЙ цене. Дедушка неизменно искренне восхищался и иногда даже хлопал в ладоши. Хороший он был...Искренний. Иногда я думал, что все радость, веселье, любовь к людям, жажда жизни - все самое хорошее, что скопилось в нем за семь лет одиночества, все что лежало невостребованным на дальних полках его души в тишине и паутине; все это выплеснулось сейчас, прорвалось наружу мощным потоком и сказывалось не только на отношениях со мной и с офигевшими от такой перемены соседями, но и на отношении к самой жизни - все радовало его: политики, которые внезапно забыли о шкурных интересах, и стали истинными патриотами и верными сынами Отчизны, футболисты, которым больше не нужно было вырывать ноги и отправлять копать картошку - они начали стараться, и успехи, как выяснилось, были не за горами. Сосед Федор, хоть и пил, не просыхая, оказался душевным мужиком, и теперь по утрам они переговаривались с соседних балконов - о чем, не знаю. Жена собеседника, бывшая стерва Любка, тоже оказалась бабой, в общем-то, неплохой. Дедушка долго пытался познакомить меня с этими неожиданно замечательными людьми, но тем пришлось довольствоваться его рассказами. Впрочем, рассказчик Дедушка неплохой. Я совершенно искренне заслушивался его военными историями, даже когда слушать приходилось в третий или в четвертый раз. Рассказывал он живо, но добросовестно, азартно, но обстоятельно, делая необходимые, порой длительные, паузы, позволяя прочувствовать слушателю, то есть мне, весь трагизм и величие ситуации. Он доставал из огромных, бархатных, с памятниками на обложке, альбомов фотографии; из обширной коробки новогоднего подарочного набора шоколадных конфет 1977 года выпуска - карты, планы и чертежи боев, в которых принимал участие; из пластмассовой коробочки с треснувшей крышкой - завернутые в цветастые тряпочки много лет назад ордена и медали - в основном, юбилейные, хотя была пара боевых...

Идиллия продолжалась ровно две недели и три дня - за это время я уже привык отпирать скрипучий, темно-синий ящик ради прессы - местная ветеранская организация выписывала для Дедушки тоненькую областную газетенку (что, впрочем, ничуть не мешало ему изучать ее часами, время от времени поправляя тяжелые, перевязанные бежевой изолентой очки, выделяя статьи красным, синим и зеленым карандашами, и вырезая их, чтобы потом поместить под стекло на письменном столе - и любоваться...). Иногда приходили квитанции - их я оставлял на тумбочке в прихожей, чтобы оплатить по пути домой; и рекламные проспекты - я рассовывал их по карманам и выбрасывал в мусорные баки на выходе со двора - для этого, правда, приходилось огибать дом, подъезды которого, как я уже сказал, выходили на улицу. Дедушка, хоть и любил теперь весь свет, иногда психовал, увидев особенно красочную рекламу какой-нибудь ультрадорогой стоматологической поликлиники - от нее у него начинали болеть зубы. Никакой более опасной почты мы не получали и не ожидали. У меня вообще было какое-то странное, непривычное состояние. Если бы днем, часа в три, в четыре кто-нибудь сказал мне, что я собираюсь убить людоеда в далекой северной тюрьме, я бы... Наверно, я бы просто удивился. Удивился искренне, ибо дневные хлопоты не оставляли подобным мыслям ни малейшего шанса. Я был занят, скука уехала путешествовать, в моей жизни появилась цель, и я просто жил. Наслаждался воздухом, жарой, ливнями, Дедушкиными политическими и подъездными новостями. Совсем так, как мечтал в день экзамена... Я заметил, что библиотекарь нашей памяти всегда убирает неприятные мысли и воспоминания, даже самые новые, на дальние ветхие полки, иногда - на чердак, и получить их бывает куда сложнее, чем мысли легкие и приятные. А мысли об убийстве всегда были неприятны мне, я всегда расценивал их, как свой долг, пусть тяжелый, но нужный и важный. И тогда, сделав все от меня зависящее, я с удовольствием сдал это дело в архив, и с каждым днем в глубине души моей крепла надежда, что оно так и останется невостребованным. Что мешало мне уничтожить его окончательно? Короткие, но казавшиеся бесконечными летние ночи. Я не мог уснуть часами, бессоница катала меня по кровати, как мама катает скалку по упругой поверхности теста. Она заставляла меня шататься по пустой, непривычно гулкой ночной квартире, одиноко пить чай на кухне, читать старые детские книжки. Думать об убийстве. Ночью эти мысли были сильнее меня, и я подолгу строил планы, просчитывал различные варианты развития событий, мысленно проговаривал второе и третье письма Волкову, стараясь предугадать его ответ. Он будет положительным - иначе, заподозрив что-нибудь, Волков просто порвет письмо, а, скорее всего, уберет в коробочку. Потом будет аккуратно доставать его, подолгу рассматривать, обнюхивать - совсем как дикий зверь. Будет мечтать, как разорвет мои ноздри, как вспорет мне живот... От этих мыслей я покрывался холодным липким потом, но не думать не мог. Была в его бессмысленной, изуверской жестокости какая-то непреодолимая притягательность, а в тяжелой психической патологии маньяка - смутная манящая сила. Я чувствовал ее и раньше: когда смотрел документалку, с которой началось мое знакомство с Волковым, "Молчание ягнят" и несколько других хороших триллеров. Но тогда ощущения были намного слабее - сейчас же все происходило со мной и наяву - и страх и азарт захлестывали меня. Иногда я думал, что стал наркоманом и жить не могу без адреналина - и именно в этом причина моего стремления к страху. Это была лишь одна из многих версий, теребивших мой рассудок по ночам. Утром я не помнил почти ничего, но когда темнело, когда затихала спальня родителей, когда на часах оставалось только три цифры, а истерзанная простыня становилась мокрой от пота, - тогда я опять шел на кухню и набирал полный чайник воды... Подозреваю, что мысль моя просто бежала по кругу, и каждую ночь я думал об одном и том же, делая одни и те же выводы, - но именно это делало ее бег бесконечным, вопреки надеждам. Да, все могло закончиться в конце июня, не будь тех бессонных ночей. Но они были - ведь спокойно спит лишь тот, чья совесть чиста. Была ли чиста моя совесть - не знаю. Она просто молчала...

Идиллия продолжалась ровно две недели и три дня. Восемнадцатое утро было тихим, светлым и грустным. Таким я его помню. Хочется сказать, что собирался дождь, - но весь день было сухо. Природа не захотела оплакивать ни Волкова, ни меня. Без пяти десять я, как обычно, зашел в Дедушкин подъезд, аккуратно придержав тяжелую дверь, норовившую хлопнуть за моей спиной. На первом этаже было сыро, я зябко поежился и легко взбежал по лестнице. Потом нехотя вернулся к ящику. Газет в тот день не намечалось - их и не было. Сначала в усталой тишине подъезда слышен был скрежет ключика в замке, потом - лязг дверцы, упавшей на соседний ящик от неожиданности. И в этом шуме - тревожный шорох конверта, слетевшего на пол. Я медленно поднял крышку и щелкнул замком, потом, с трудом нагнувшись, сумел рассмотреть на конверте пометку. Красная печать, букв которой я так и не разобрал. Под ней надпись, которая сразу бросилась мне в глаза. "Волкову Ч. А.". Я не удивился - ведь я ждал этого письма. Я опустился на тяжелый, холодный пол. Я уселся под ящиками, прислонившись к стене. Дрожащими пальцами разорвал конверт. В голове стучали мысли, что сейчас читать нельзя, что обитатели этажа, встревоженные грохотом, могут сейчас следить за мной через дверные глазки, но еще с минуту я сидел так, в ступоре, фиксируя в сознании слова, но отказываясь понимать их. Я дал себе слово отказаться от этой затеи, забыть о ней...

Трус! Слабак!

Нет! Я не трус, не слабак! Я куда сильнее, чем всем вам кажется, я не отступлю, я этого Волкова зубами порву, если понадобится! Я должен очистить мир от этой нечисти!

Ценой собственной жизни?

Да!

Ценой Дедушкиной жизни?

Я не ответил. Я бежал вверх по лестнице, с тяжелым сердцем и легким, прозрачным рассудком. Я был отважен и горд собой. Я сделал пять шагов, трясясь от страха и от сомнений. Хватит! Я больше не буду считать шаги. Я буду делать их - один за другим. Я буду бежать!

Если бы я тогда знал, что подстерегает меня на финише...

Сомнения исчезли, настал черед активных действий. Через два дня старые друзья пригласили нас в свой загородный дом, однако я отказался ехать наотрез, чем немало удивил родителей. Папа пытался было настаивать, но я заявил, что после тяжелого учебного года и пятерочного табеля имею право отдыхать как хочу, и если я хочу провести эти дни за компьютером перед телевизором в душном загазованном городе, то так оно и будет. Родители удивились еще раз и уехали. У меня было несколько дней, и прожить их нужно было так, чтобы Волкову было мучительно больно за... Ну вы знаете, за что.

Итак, яд. Химию я никогда не любил, разбираюсь в ней плохо, о чем нисколько не жалею. Но в тот момент, знание ее было необходимо. Где найти информацию? Мой нормальный сверстник спросит у друзей. Но у меня не было друзей, которым я мог бы ответить на встречный вопрос: А зачем тебе это надо?. Я мог бы пойти в библиотеку, но провести там несколько дней без гарантии успеха было бы глупо, к тому же Дедушка мог начать волноваться. И тут меня осенила мысль: дерзкая и блестящая, как мне показалось тогда. Школа.

Я рано лег спать, поставив будильник на восемь часов утра, и на следующий день побежал туда, где не рассчитывал появляться до первого сентября. Я аккуратно приоткрыл тяжелую металлическую дверь, проскользнул внутрь, и придержал, не давая хлопнуть и известить всю школу о моем появлении. Я незаметно прокрался мимо старенького дежурного и, миновав шесть тихих лестничных пролетов, поднялся на четвертый этаж, где находился кабинет химии. Я постучал в дверь.

В школе три учителя химии: меня устраивали двое. Мария Владимировна молода - ей нет еще и тридцати, но до школы она работала в судмедэкспертизе и однажды целый урок рассказывала мне про разные забавные случаи, имевшие место в те два года, когда она проводила вскрытия и варила головы покойников. У нее есть знания и она не стесняется делиться ими с учениками - но по законам этики я должен был сначала обратиться к своему учителю - впрочем, несмотря на отсуствие опыта работы с мертвецами, Анна Николаевна, надо полагать, тоже могла рассказать немало интересного - по причине общей странности. Еще бы: ведет здоровый образ жизни, бегает по утрам, в зимние воскресенья ходит на лыжах и однажды два урока развлекала нас рассказами о вреде алкоголя - не знала, бедная, что из тридцати сидящих перед ней десятиклассников по меньшей мере четырнадцать напивались до потери сознания и еще человек десять пили, но устояли на ногах. В классе ее ненавидят, но я успешно изображаю искренний интерес к ее предмету, я вежлив - и поэтому меня она любит - впрочем, вполне взаимно.

Я заглянул в класс и увидел Анну Николаевну, сидевшую за учительским столом с выражением смертной скуки на лице и, видимо, заполнявшую какую-то отчетность. Она подняла голову, убрала с лица прядь длинных светло-желтых, крашеных волос, и, несмотря на сильные плюсовые очки, заметила меня. Сема, это ты? Заходи. Зачем пришел?, - последний вопрос был задан с показной строгостью, но я не сомневался, что она рада меня видеть. Все шло по плану и я затараторил заранее приготовленный текст.

- Да вот, Ан-Николаевна, скучно. (со смущенной улыбкой) Даже, знаете, в школу хочется. Вот что мы будем проходить в следующем году?

- Сема, ты что заболел?, - спросила шутливо, но ей было приятно.

- Да нет, Ан-Николаевна, честное слово. (опять смущенно) И, знаете, я тут со скуки решил рассказик написать. Детективный...

( Анна Николаевна смотрела с интересом - я ее явно заинтриговал)

- И, знаете, там главного злодея должны отравить. Причем отравить, послав ему яд по почте. Так, чтобы он съел, ничего не заподозрив. И умер. В мучениях...

(Глаза ее загорелись)

- Знаешь Сема, я ведь и сама кое-что пишу...( Тут уж настал мой черед удивляться).

Пойдем-ка в подсобку, - сказала она, слегка пригнув голову и тревожно оглянувшись, хотя подслушивать нас в пустой школе было некому.

- Так тебе нужен яд?, - спросила она, когда мы уселись на маленьких, покрытых темными пятнами стульчиках.

- Да, - честно ответил я, немного подавленный нависавшими со всех сторон ветхими шкафами с химикатами - шкафами, в дальних углах которых серебрилась могучая паутина.

- Ну слушай. Есть разные экзотические яды: кураре...

- Нет, Анна Николаевна, нужен бытовой яд - яд, который мог бы достать подросток вроде меня. И чтобы он не выглядел как яд.

(Наверное, я был слишком возбужден, когда выпалил всю эту тираду, так как во взгляде ее

мелькнуло подозрение. Мелькнуло и тут же погасло)

- Тогда попробуй крысиный яд. Бьет наверняка и купить легко.

- Но ведь он пахнет, - произнес я не очень уверенно.

- Да, пожалуй ты прав, - согласилась она. - Тогда грибы, - предложила она.

(А ведь неплохая идея, - промелькнуло у меня в голове, - но нет. Я в них не разбираюсь, зато в газетах каждый год пишут о десятках отравившихся. Любой человек знает насколько опасны ядовитые грибы, и как трудно отличить их от съедобных. Волков в жизни к ним не прикоснется...)

- Нет, Анна Николаевна, грибы не подходят, - сказал я, немного подумав, - не сезон.

- Ну тебе просто не угодишь, - воскликнула она с показным раздражением - но я видел, что ей и самой хотелось продолжить такой приятный и поучительный разговор. И тут же, не делая паузы, продолжила тоном, каким обычно рассказывают увлекательные приключенческие истории. Сема, а ты когда-нибудь слышал о бутулизме?

- По-моему, что-то очень неприятное, - наивно поморщился я, и тем самым польстил ей. Она продолжила:

- Ты когда-нибудь замечал, что мама, когда занимается консервацией, очень тщательно моет овощи и обдает банку кипятком? Это потому, что если в банке останется хоть крупинка земли, там вырастут бактерии ботула...

- Это очень опасно?! - нервно перебил ее я. Такая грубость была ей неприятна, но в тот момент она готова была простить мне все.

- Стопроцентная смерть.

- Спасибо! - крикнул я уже на лестнице...

В тот же день я написал ответное письмо Волкову - это было несложно, так как сочинил я его примерно за неделю до этого. Я восторгался откровенностью убийцы, льстил ему, восхищался им и ужасался его деяниями - и даже позволил себе легкое осуждение, без которого письмо выглядело бы подозрительно. Потом отправился к Дедушке и успел как раз к десяти. Он обрадовался и собирался было начать очередной рассказ, сочетавший в себе описание последнего сновидения и болячек, помешавших досмотреть его до конца. Но утро выдалось слишком бурным, и мне нужно было время, чтобы отдохнуть и проанализировать полученную информацию. Поэтому я отправился за покупками, одновременно собираясь подготовить все нужное для посылки, но, подумав, решил купить необходимые для отправки продукты вечером, по пути домой. Во-первых, так быстрее, так как не придется заносить их домой, а меня аж знобило от нетерпения, а во-вторых желательно было управиться до возвращения родителей, чтобы не врать потом лихорадочно в попытке объяснить предназначение купленных дорогостоящих продуктов. Да-да, именно дорогостоящих, - вздохнул я, вспоминая заготовленный список. Из соображений экономии пришлось купить Дедушке немного подгнившие абрикосы, просроченную сметану и массивную, кормовую морковь - но дело превыше всего (так я себя успокаивал). Дедушке все равно - и гнилым абрикосам будет рад как дитя, а вот гражданин Волков, скорее всего, капризен, как то же самое дитя, и наверняка считает, что за свои ценнейшие и уникальнейшие откровения имеет право на все самое что ни на есть лучшее. А иначе: обидится и губки подожмет.

Дедушка был действительно рад как ребенок. Мы поболтали пару часов, но я нервничал, был странно (с точки зрения Дедушки) напряжен, и он ничуть не удивился, когда я ушел раньше обычного. По пути домой забежал на почту, где купил бархатистый фанерный ящик, и уже минут через двадцать приступил к упаковке. Я по натуре неаккуратен, и процесс этот занял куда больше времени, чем я планировал. Поверхности банок и коробок упорно не желали совпадать и будто бы рвались наружу, к свету, так что внутри ящика оставались пустоты и закрыть его не было ни малейшей возможности. Судьба, которую я до сей поры считал своей союзницей, явно стремилась сделать мне мелкую, но крайне неприятную пакость. За окном стемнело, я вспотел, нестерпимо болела согнутая вот уже несколько часов спина. Я разогнулся и взмолился о помощи, хотя и сам не мог бы сказать, к кому я за ней обращался. И почти сразу же почувствовал прилив сил и за пять минут упаковал ненавистный ящик, да так, что все коробки лежали идеально плотно и я мог не беспокоиться за их судьбу в грубых почтовых вагонах. Я посмотрел на часы и прикинул, что до закрытия почты осталось минут двадцать. Это означало, что нужно было бежать без остановки, расталкивая прохожих и не оглядываясь на светофоры, и сдавать посылку приемщице, уже собравшейся домой и теперь вынужденной остаться на любимой работе еще минут на двадцать. Это означало, что она разозлится и запомнит меня - странного мальчика, отправляющего посылку в далекую северную тюрьму строгого режима. Расскажет соседкам и подружкам, а потом, стало быть, и милиции. Страшно. Но еще страшнее было оставаться с этой посылкой один на один на всю ночь - она почему-то внушала мне непреодолимый страх, и я знал, что не смогу уснуть, чувствуя, что она где-то поблизости. За окном в сплошной летней черноте обрывисто светились окна, свет в комнате показался мне темно-желтым. Холод ночи сквозил в оконных щелях. Страх клубился у меня в глазах и пульсировал в сосудах, от дневной удали не осталось и следа. Захотелось вжаться в угол, сесть, спрятав голову между колен и закрывшись руками... Приступ ужаса прошел так же быстро, как и появился. Я вздрогнул, протер глаза, забил гвоздями крышку ящика, сунул в карман маркер, чтобы написать адрес, и побежал на почту, крепко сжимая колючий ящик в холодных и мокрых от пота ладонях.

Я успешно отправил посылку, хотя избежать подозрительного взгляда приемщицы так и не удалось. Потом я спокойно спал всю ночь - мне не снилось ровным счетом ничего - и это было хорошо. Утром позавтракал и побежал к Дедушке, где меня ожидал сюрприз.

Уже по привычке взбежав на четвертый этаж и отдышавшись, я услышал приглушенные голоса и смех. Я прислушался и без труда определил, что доносятся они из-за ветхой дедушкиной двери. Я удивился. Потом нахмурился. Кто бы это мог быть? Соседи. Приспичило со мной познакомиться, или просто соль закончилась. Что-ж, вполне возможно. Тогда нужно подняться на пятый этаж и сидеть там в ожидании. Но с другой стороны, судя по веселым и, главное, громким голосам, доносящимся из квартиры, беседа в самом разгаре, и, стало быть, ждать придется несколько часов. Ждать, вздрагивая при каждом шорохе, так как попадаться на глаза дедушкиным соседям сверху тоже не с руки.

Я решил прислушаться. Я приложил ухо к теплому дермантину и вскоре понял, что собеседник у Дедушки один, по всей видимости, его ровесник, и, судя по репликам Э-ээ, Фрол Власыч, обожжи. Под Кенигсбергом Леху тащил я!, бывший сослуживец. Дедушка ни о каких друзьях не упоминал, значит гость редкий и издалека. И прибыл ненадолго, иначе Дедушка предупредил бы...Ну что ж, тогда бояться нечего, подумал я, и решительно позвонил.

Дедушка открыл после третьего звонка. Глаза его блестели, лысина заметно порозовела, смотрясь особенно эффектно на фоне белоснежных, обычно тщательно причесанных и аккуратно уложенных, а ныне развевавшихся подобно львиной гриве волос. Пр-роходи, Сеня, - громко сказал он, и я прошел. Дедушка повернулся и направился в зал, жестом пригласив меня следовать за ним. В секунду я скинул сандалии и догнал его в дверном проеме - и очень кстати, ибо друг мой тревожно покачнулся, и я поддержал его горячую спину. Дедушка плюхнулся на диван, и я получил возможность рассмотреть его гостя, сидевшего напротив. Это был грузный старик, почти лысый, но с густыми бровями и пышными усами, которые скрывали лицо, придавая ему неприступное выражение. Нахохлившийся - вот как я подумал тогда. На левой щеке у него было большое родимое пятно. Он поднял на меня глаза, и я вздрогнул, увидев ту же самую пленку, происхождение которой я привык считать главной дедушкиной тайной. Он протянул мне руку и мы познакомились.

Дедушка, как я уже сказал, сидел на диване, гость его - в кресле напротив. Я примостился на краешке с другой стороны дивана, положив руки на колени и стараясь производить как можно меньше шума. Но все же мое присутствие смущало их - и еще с минуту мы сидели молча - слышно было лишь тихое посапывание кого-то из стариков. Но Дедушка, любивший меня, заговорил первым, а гость его, по всей видимости, вполне ему доверял, так что беседа возобновилась, хотя и без прежнего задора. Тогда, за дверью, слух не подвел меня - они действительно вспоминали конец войны. Польша, Лейпциг, Берлин... Все это я уже слышал по многу раз - и мог бы без труда повторить любую дедушкину историю. "Сейчас уже демобилизация", - пронеслось у меня в голове - так, по крайней мере, следовало из дедушкиных рассказов. Однако я ошибся. После капитуляции Германии они помолчали немного, потом как-то очень уж синхронно вздохнули...И выдохнули - почти одновременно - "Корея...". Так вот оно что! И тело мое заныло, и мурашки забегали в предвкушении. Пленка на глазах незнакомого старика разбудила в моей душе интерес к их общей тайне. Я почему-то был уверен что все произошло именно тогда, в Корее, и именно с этим связан их вздох. Но вспоминать им было тяжело и, наверное, больно. Они долго молчали и вновь нарушил тишину Дедушка. Он бросил на меня секундный взгляд, и во взгляде этом была надежда. Может быть он надеялся, что я избавлю его от той истории, как избавил от одиночества - не знаю... Тихим, но неожиданно высоким голосом он начал:

"Небо было свинцовым, и тяжелым, и мрачным, и, казалось, хотело придавить нас к земле и нещадно хлестало ливнями...". Голос его сорвался где-то очень высоко. Он бросил на меня еще один взгляд, но я смотрел на его гостя: с пустыми глазами он покачивался в кресле и задыхающимся шепотом повторял:"И Володьку тогда убили, суки, и выпотрошили, и Федьке голову отрезали, убить, убить, убить их всех надо было тогда...Сжечь, сжечь...". Я застыл, пораженный внезапной переменой в их настроении, ощущая дыхание чего-то необъяснимо жуткого. Страх клочьями застревал в горле, когда я смотрел на этих еще пять минут назад бодрых, сильных стариков, которых непонятное воспоминание пятидесятилетней давности довело до истерики...

Мы долго еще сидели так: гость покачивался и шептал что-то совсем уж непонятное, Дедушка молчал и очевидно о чем-то думал. Мое оцепенение прошло, но что-то удерживало меня на диване, не давая подняться, не разрешая уйти...За окном стемнело, когда Дедушка без всякой подготовки произнес фразу, которая, видимо, стала завершением его тяжелого внутреннего монолога:"А все-таки лейтенант, Семен Петрович, был прав. Не знаю, почему они это делали и, наверное, никогда не узнаю - но мстить было нельзя. Надо было уходить." Гость что-то промычал в ответ, и комната вновь погрузилась в тишину, которая тут же смешалась с темнотой в вязкую паутину. Силы, державшие меня, исчезли, и я поспешил уйти, аккуратно прикрыв ветхую Дедушкину дверь.

Дедушкины слова мучили меня весь вечер, и я не мог понять почему. Я старался отвлечься, тупо смотрел в телевизор, упрямо гонял шарики в компьютере, пытался читать - но вновь и вновь возвращался к той истории. Но она была понятна: советские солдаты, в том числе Дедушка и его гость, освобождавшие Корею от японцев, в какой-то деревушке столкнулись с отчаянным сопротивлением местного населения. По непонятной причине было зверски убито несколько русских, но командир - лейтенант Семен Петрович не дал своим бойцам отомстить и увел их. Я невольно поежился: что-же такое должны были увидеть эти прошедшие через жесточайшую войну солдаты, чтобы полвека спустя так переживать. Но все это в прошлом и вряд ли способно смутить современного здорового подростка вроде меня, выросшего не только на сказках Андерсена и романах Дюма, но и на боевиках Шварцнеггера и на триллерах и телепередачах про Волкова. Нет, в дедушкиных словах было нечто иное, что-то, задевшее лично меня. То ли торжественая интонация, то ли радость открытия какой-то высшей гармонии, которой светились его глаза. То ли имя лейтенанта, чудесным образом совпавшее с моим... То ли поступок его... Не знаю. Не знаю.

Родители приехали на следующий день. Лица их были красными от солнца, они выглядели очень свежо. Перебивая друг друга, они обрушились рассказами, и мне стоило большого труда выглядеть отдохнувшим. Но оно того стоило: иначе я был бы погребен на дне моря упреков и еще с год меня попрекали бы этой ошибкой при любой попытке несогласия с ними. Поэтому пришлось терпеть. Слава богу, недолго.

Через три дня мама по моему настоянию занялась консервацией. Мы три раза ходили на рынок, каждый раз возвращаясь с тяжеленными сумками, полными помидоров, огурцов и специй. Я против обыкновения не ныл, стойко переносил жару и постоянно рвавшиеся пакеты, чем заслужил мамину похвалу. Вот уж точно - не было бы счастья...

По рецепту Анны Николаевны мне предстояло насыпать в одну из банок щепотку земли - всего несколько крошек, потому что когда Волков будет осматривать банку (а я уверен, что он будет обследовать каждый мой подарок тщательнейшим образом - время-то есть), он выкинет ее, заметив хоть одну крупинку. И тут мне в голову пришла блестящая идея - дерзкая, но, видимо, полезная. Маньяк - он ведь тоже человек, и, как бы подозрителен он ни был, ему и в голову не придет, что консервы, сделанные на государственном заводе, могут быть отравлены специально для него. Государству доверяют все - даже маньяки...

...Я зашел на кухню, где возилась с огурцами мама. Жара была нестерпимая, от кипятка, в который она погружала банки, над плитой висело облако тумана, которое медленно росло, покрывая стол, и скапливаясь мелкими каплями на маминых лбу и щеках. Она нервничала, и из-за тумана никак не могла видеть, что я, наклонившись над батареей наполненных овощами, но еще не закрытых банок, подбирал ту, что была нужна мне. А искал я банку, в которых продают овощи, законсервированные на государственных заводах - их сейчас полно в магазинах: везут из Венгрии, Болгарии, да и сами научились выпускать. Мне опять (в который уже раз!) повезло. Я заметил подходящую банку, аккуратно наклонился, разжал вспотевшие уже пальцы с щепоткой земли, а потом для верности потер их. Черные крупинки послушно исчезли под огурцами и в ветках укропа. Я быстро разогнулся, придав своему лицу выражение Чем бы поживиться?. Еще раз бегло осмотрел кухню, но не нашел ничего интересного и обернувшаяся мама прогнала меня, чтобы не путался под ногами. Я не возражал, усевшись на тумбу в коридоре и приготовившись ждать. Минут через десять мама наконец-то подхватила мою банку и, наполнив ее кипятком, закрыла жестяной крышкой и со скрипом закрутила ее массивным ключом. Потом обернула в полотенце, подняла и побежала на балкон, где на старых газетах уже стояло банок десять. Опустила ее ( я слышал звон) и побежала обратно - но это меня уже не интересовало. Я соскочил с тумбочки и, стараясь ступать бесшумно, направился на балкон. Убедившись, что никого рядом нет, нашел свое оружие глазами, стал на четвереньки, сжал его пальцами и аккуратно вынул из сети, образованной донышками различных цветов и размеров. Доставая банку, я покрылся холодным потом, желая как можно быстрее закончить рискованную операцию, но и опасаясь в спешке задеть одну из ее соседок - объясниться с услышавшей звон мамой будет легко, но врать не хотелось, тем более, что веду я себя в последнее время довольно таки подозрительно. Но все обошлось. Незамеченный, я выскользнул с балкона и, прижимая горячую мокрую скользкую банку к груди, на цыпочках бесшумно метнулся в свою комнату и спрятал добычу в своей тумбочке. Теперь банка была завалена кипой бумаг и прочих моих школьных принадлежностей, к которым, я был уверен, никто кроме меня не прикоснется. Потом, удостоверившись, что маме моя помощь не потребуется, я отправился гулять. Я обошел, кажется, все продуктовые магазины в районе, но все же нашел нужную мне банку с консервированными огурцами - венгерского происхождения. Удовлетворенный, я вернулся домой и весь оставшийся вечер предавался заслуженному отдыху - мне оставалось только ждать.

Ждать пришлось целых два дня. На третий день родители получили совершенно неожиданное приглашение на день рождения какого-то старого знакомого - и отказаться не могли. Узнав, что вечер свободен, я заставил себя обрадоваться - не признаваться же себе, что последние два дня прошли как нельзя лучше, и что меня вновь начала посещать предательская мыслишка: бросить свой безумный замысел, возобновить регулярные визиты к Дедушке, гулять с родителями и ходить в гости по вечерам. И опять мне до боли в сжатых кулаках, до разноцветных точек в зажмуренных глазах, хотелось согласиться с самим собой. Но два дня - слишком короткий срок для перемен.

Едва хлопнула входная дверь, едва затихли шаги на лестнице и квартира погрузилась в одиночество, я бросился в зал, и, схватив пульт, включил телевизор, а потом с наслаждением давил на кнопку громкости - пока не стало окончательно ясно, что пожилая соседка сверху не услышит звон посуды и шум воды, и не расскажет о них на следующий день маме. Потом - четыре шага до ванной и еще два внутри - и в ванной шумит и бурлит, не находя выхода, вода, заглушая далекие стрельбу и крики телевизора. Пять шагов - и я роюсь в своих бумагах и нахожу покрытую трехдневной пылью мамину банку, а рядом с ней - новенькую, с красочной этикеткой, купленную три дня назад. Пять шагов обратно - и я снова в ванной. Перемещаюсь я бегом, движения быстры - но не от энтузиазма. Меня мучит приглушенный страх, каждую секунду я смутно боюсь разоблачения - и сейчас, преодолевая себя, хочу закончить все как можно быстрее. Отдышался и дрожь в руках прошла. Выключаю воду, наполнившую ванну. Она слишком горяча, и мне приходится пустить холодную и, выдернув затычку, контролировать уровень воды. Еще две минуты. Я до упора закручиваю кран и возвращаю затычку на место. Белая футболка на груди уже намокла и потемнела - то ли от пота, то ли от пара. Я аккуратно погружаю венгерскую банку в воду и придерживаю ее так, чтобы пальцы мои касались этикетки - я должен почувствовать, когда клей размокнет и ее можно будет снять. Есть. Стараясь не дышать и унять вернувшуюся дрожь в руках, я снимаю этикетку. Теперь, как ни обидно цитировать плохие детективы, все решают секунды. Если она набухнет от воды или подсохнет и съежится раньше времени от блестящей затеи придется отказаться - времени у меня мало, а такого шанса, как неожиданный день рождения, может больше и не быть... Но как же мне все таки везет! Тонкий срез клеющего карандаша, размазанный по гладкой стеклянной поверхности, принимает венгерскую бумагу так, как будто был выпущен специально для нее. Спокойными пальцами я разглаживаю бумагу, и уже точно знаю, что все получилось. Теперь главное не расслабляться. На вытянутых руках я несу банку в свою комнату и опускаю ее на пол. Синий коврилин вокруг ее донышка становится темно-синим. Я достаю со шкафа вращающийся вентилятор Philips и ставлю его перед банкой. Включаю на первую скорость - медленно, но зато меньше риска. Оставлять ее так в любом случае нельзя - мало ли что может случиться, и, прибрав в ванной, я возвращаюсь в свою комнату и сажусь на пол. Меня знобит, и я замечаю, что насквозь промок, но кожа моя все еще пульсирует холодным потом. Я слышу как бешено бьется мое сердце. Я немного задыхаюсь, закрываю глаза и в лицо мне бьют яркие круги. Где-то вдалеке в темноте появляется крохотная точка. Она стремительно растет и лопается вспышкой, на секунду заполнив мой зрачок. Я открываю глаза. Прошло шесть секунд. Через сорок две минуты банка высыхает. Этикетка стала шершавой и бледной, словно провела не один день на солнце. Но это не пугает меня - в магазинах можно найти и похуже. Я отдохнул, но чувствую плавную слабость. Я прячу банку и убираю вентилятор. Я плетусь в зал и выключаю телевизор. Я возвращаюсь. Я раздеваюсь и расстилаю постель. Я выключаю свет и засыпаю, даже не поужинав. Перед сном я знаю, что завтра будет нагоняй от мамы.

Нагоняй действительно был, но я перенес его спокойно - были в моей жизни за последние несколько дней события и понеприятнее. Жизнь снова превратилась в ожидание, но уже без расслабленности. Теперь оно было нервное, покалывающее легким, но постоянным страхом: перед тем, что мама найдет банку и, не зная о ее смертоносной начинке, порежет огурчики в салат... И хотя я понимаю, что на самом деле такого никогда не произойдет, а если мое оружие и будет найдено, то я отделаюсь легким, хоть и неприятным враньем, я боюсь. Я боюсь, что банка будет найдена, но все же использую любую возможность, чтобы достать ее и подолгу рассматриваю, вздрагивая от любого шороха - совсем как это будет делать Волков. Дни, неторопливые, похожие друг на друга так, что хочется выть со скуки, текут один за другим, и я все чаще удивляюсь, глядя на число в красном пластмассовом прямоугольничке на календаре в прихожей: определенно, некоторых дней я просто не замечаю. Каждый день я проверяю Дедушкин почтовый ящик, но в квартиру не поднимаюсь: мне почему-то ужасно стыдно. Приходится маскироваться: я одеваю длинные, до колен, темно-синие шорты, короткую канареечную футболку. Я появляюсь на его улице, тщательно взъерошив волосы - и становлюсь решительно неузнаваем. Если же какая-нибудь настырная бабушка спросит меня, кого я ищу, я робко отвечу, что Федю. Узнав же, что такого здесь нет (а если и есть, то другой) и никогда не было (а такие бабушки всегда знают всех жильцов своего дома), я извинюсь и уйду. Потом проверять почту будет сложнее, но пока все хорошо. С почтой проблем нет. Но...

Дни тянутся один за другим, и я часами шатаюсь по горячей квартире, оставляя глубокие следы в мягком как пластилин линолеуме. Я валяюсь на диване, иногда в кресле - валяюсь, бессмысленно глядя в потолок, потому что телевизор и компьютер наскучили, книги стали удивительно непонятны, а думать мучительно страшно. Я до ряби в глазах смотрю на тень шкафа, которая темным пятном заливает белоснежный потолок и шепчу себе под нос: Неужели почувствовал? Неужели догадался... Неужели Судьба на его стороне!? Неужели она лишь хотела погубить меня в этой бездонной ловушке?... Мне плохо, я задыхаюсь, футболка темнеет от пота. Во рту сухо, и бессмысленно долго болит голова. Мама жалеет меня и гонит гулять с друзьями, но я не знаю, что сказать им и остаюсь дома. Это пугает меня. Неужели моя миссия требует еще и одиночества?.. Да, я одинок, теперь я это точно знаю. Остается Дедушка, но идти к нему стыдно. И страшно.

Еще неделя, и я утону в диване...

Прошло шесть дней и я получил спасительное письмо. Волков, мой верный друг, спас меня - как раз вовремя. Он благодарит меня и делится такими подробностями, что в мае меня еще месяц мучила бы бессонница, а в июне просто стошнило. Но сегодня первое августа, и мне уже все равно - вот только побыстрей бы все закончилось. Впрочем, отправка смертоносной посылки еще поволновала мою душу. Теперь родители никуда не уезжали, все приходилось делать у них под носом. Но они, надо отдать им должное, вели себя на редкость хорошо: днем папа работал, мама бегала по магазинам, вечером ребенка не трогали, спать ложились рано. Я чувствую, что силы мои на исходе, боюсь, что везение может закончиться в любой момент - а потому третьей посылки не будет. Банка будет во второй - среди деликатесов, перечисленных в письме. На покупку балыка и оливок, которых захотелось моему другу, ушли мои последние деньги, но какая в самом деле разница...

Посылка была отправлена, жизнь моя опять погрузилась в дрему. По ночам мне снилось, что я лениво плыву по бесконечной тропической реке, тихой и жалостливой. Деревья, растущие по берегам, огромны. Они красивы и величественны, они переплетаются над моей головой изысканной сетью лиан. Это очень густая сеть, и я не вижу солнца, и свет его лежит на моем лице узкими полосами, похожими на шрамы. Я лежу в лодке, как на диване, правая рука моя свешивается и оставляет борозду в мягкой зеленоватой воде. Но мне не жалко ее - ведь борозда тут же исчезает. В лесу кипит жизнь, но я, надежно укрытый в древесном коридоре, слышу лишь отдаленное пение птиц, которых никогда не увижу. Я знаю, что ласковая река бесконечна и стены ее крепки. Мне не выбраться из лабиринта: засыпая, я вновь оказываюсь там, где мое путешествие было прервано. Выход только один: перевернув лодку, раствориться в мутноватой равнодушной реке, откуда нет возврата. И когда-нибудь я именно так и сделаю...

Вода в реке моей жизни становится прозрачней, лишь когда я думаю о Волкове. Я представляю себе его муки, и на душе становится легче - но ненадолго. Волков умирает быстро, и мне становится страшно. Я боюсь, что банка разбилась, и миссия моя еще не окончена. Я боюсь, что где-то на почте перепутали адрес, и я стану убийцей - таким же как Волков. Я боюсь, что Волков все знает и лишь играет со мной - и, получив банку, отравит кого-нибудь - и я стану убийцей. Я боюсь, что меня найдут - и жизнь моя и моих родителей превратится в кошмар: суд, тюрьма. В тюрьме мне не выжить... Я боюсь, что Волков сбежит и захочет отомстить мне: и убьет Дедушку и всех, кто станет у него на пути - нарочно или волей случая. Я боюсь, что в подъезде меня караулит маньяк, куда более жестокий, чем Волков. Каждый поход в магазин превращается в муку: я боюсь, что меня ограбят и изобьют: мало ли на улице шпаны. Вчера меня окликнули: и я побежал изо всех ног, бежал, не оборачиваясь, будучи уверен, что ОНИ гонятся за мной. Я выронил мамин кошелек, но не подобрал его. Я отдышался только у лифта, возвращаться было страшно. Маме соврал, что меня, должно быть, обокрали в трамвае. Заметил, что она смотрит на меня с испугом. Обернулся к зеркалу: огромные выпученные глаза, прерывистое дыхание, испарина над верхней губой. Страх. Я ничего не стал объяснять - молча прошел в свою комнату и, не раздеваясь, бросился на кровать. Лежал долго, но подлая дрожь не желала униматься. Потом уснул. Опять лодка. И коридор. И бесконечная, страшная река...

У меня осталась одна надежда. Я жду смерти Волкова. Кто сообщит мне о ней? Не знаю, но уверен, что Судьба найдет способ: ведь я исполнял ее волю.

Я не ошибся. Все закончилось так же, как и начиналось: все та же передача, все тот же ведущий, и, как ни странно, все та же интонация - бодрящая, завлекающая. Ну вот, реклама закончилась, и наш очередной сюжет для любителей острых ощущений. Как вы, конечно же, помните, три месяца назад мы показали вам интервью из камеры смертников со знаменитым маньяком Волковым - впервые в истории телевидения. С тех пор мы получили множество писем и телефонных звонков, в которых вы возмущались этим. Четыре дня назад Волков умер в камере. Тюремные власти утверждают, что причиной смерти стал сердечный приступ. Но лично мне кажется...( он сделал театральную паузу, подбоченился, слегка оперся на стол и приподнял два своих подбородка; взгляд его сделался задумчивым - должно быть, он казался себе удивительно смелым и проницательным). Я не стал дослушивать - я знал, что он прав. Но на ведущего было плевать. Его не было на Земле - он жил своей мелкой жизнью. Я знал, что я неизмеримо выше. Свершилось... Все. Победа! Я задыхаюсь, меня переполняют чувства. Я не чувствую их вкуса - это придет позднее. Мне хочется кричать, танцевать, прыгать, бежать - выплеснуть все свое напряжение. Этого слишком много для меня. Сунув ноги в сандалии, прыгая через четыре-пять ступенек, я в чем был выбегаю во двор. Он пуст. Я открываю рот, но крик стынет глубоко в горле. Шесть часов вечера. Еще светло, но двор в тени - я вижу, как последние солнечные лучи бесшумно скользят по боковой стене одного из дальних домов - солнце садится. Навсегда? Дурацкая мысль. Судороги, похожие на судороги страха, предчуствия или холода, захлестывают меня волна за волной - но это что-то новое. Я задыхаюсь. Что-то должно произойти. Все изменится. Этот двор, эти деревья, эти песочницы, эти дома - они уже не будут такими как раньше. Я не буду таким как раньше. Буду ли я вообще? Что будет теперь, когда все закончилось? Родители, друзья, школа: все осталось далеко позади, в мае. Меня же несет этот пронзительный августовский ветер - несет в сентябрь, октябрь. Несет в декабрь, за которым нет уже ничего. За что? Я убил скотину, зверя, мерзавца, негодяя, изувера - я совершил добро, и нет мне теперь прощения. Видит Бог, я желал добра - даже когда забывал родителей, даже когда врал Дедушке. Дедушка! Он помнит мою доброту, он любит меня - он спасет меня! Ноги сами бегут; я скажу, что уезжал с родителями в Крым. Не мог отлучиться, чтобы предупредить - а телефона у него нет. Я чувствую, как он зовет меня. Он поверит. Он всегда верит. Он простит меня. Он будет моей платой за Волкова. Дедушка, спаси меня!

Вот и его улица. Все как обычно. Деревья купаются в последних солнечных лучах. Машина. Белая. Микроавтобус. С красными крестами. Я знаю, что это кладбищенские кресты - это не спасение, это смерть. Люди в белых халатах. Носилки. Они еще далеко, но я знаю кто на них. За что?!! Дедушка действительно стал моей платой за Волкова... Никем не замеченный, я поворачиваюсь и бегу. Не знаю куда, не знаю зачем. Теперь уже все равно.

Я останавливаюсь. Так вот, что такое ад. Это не черти и не котлы с кипящей смолой. Это развлекательная передача с толстым ведущим, пустой двор, холодный ветер и блестящая металлом ледяная машина с красными крестами. Я бреду, задыхаясь, по пустой улице - широкой и бесконечной. Ветер с песком режет глаза, где-то впереди скользят лучи уходящего солнца. В тени холодно, меня сотрясает ставшая уже привычной дрожь. Со мной происходит что-то странное: Дедушка, убийство, одиночество - все слиплось в один огромный ком, который теперь крушит все внутри меня. Судьбе я более не нужен - я не нужен никому. Вихри эмоций внутри меня разрастаются, они терзают мою душу, не находя выхода. Внешне я, должно быть, очень спокоен - но это от безысходности. Все осталось позади. Я презираю своих родителей за то, что не смогли помешать мне. Я презираю своих друзей за то, что они никогда не смогут совершить ничего подобного. Я не испытываю гордости, потому что гордиться тем, что подло отравил человека, доверявшего тебе, нельзя - даже если человек этот жестокий и опасный зверь. Обманом я сделал своими сообщниками людей, которые любили меня - каждый по-своему. Теперь я не смогу любить, не смогу быть другом, потому что не смогу никому доверять. Мечты, надежды - все осталось в прошлом. О чем мечтать, когда презираешь всех, когда все остались далеко - за той чертой, которую я так легко переступил. Я же - подлец и убийца. И трус. Да, страх останется теперь навсегда. Я не люблю себя и не желаю себе добра - и все же я боюсь. Боюсь тюрьмы. Боюсь жизни в страхе перед тюрьмой. Ничего не желать и панически бояться всего - что может быть страшнее. Я не смогу покончить жизнь самоубийством - потому что до ужаса боюсь смерти. Но я уже мертв - ничего не чувствую и ничего не сможет меня спасти...

Тонкий ручеек бессвязных горьких мыслей иссяк. Беспощадные вихри утихли, оставив после себя искореженную душу. Бледное солнце навсегда закрыла тяжелая туча. Я был окончательно пуст. Все.

Длинная улица закончилась. Я вышел на площадь - плоскую и безлюдную.. Ветер гонял струйки песка. Вот он подхватил расплющенную пивную банку - и зеленая жесть с грохотом понеслась по сухим бетонным плитам. Я не отрываясь следил за ней - просто так. Невидимая сила швыряла ее из стороны в сторону - и одинокая банка бессмысленно летала, повинуясь ей. Это продолжалось довольно долго - отвлекшись на секунду, я заметил, что от подошв моих сандалий к бетону спускаются массивные горки песка. Мне захотелось остаться тут навсегда - чтобы бессмысленный ветер засыпал меня с головой и спас от всего, что меня страшило. Песок стал бы лишь воплощением моего отчуждения... Я услышал, как банка наткнулась на какую-то преграду - и затихла. Я увидел ее, потом поднял глаза. Там была прозрачная стена из пластика - троллейбусная остановка. Дальнее воспоминание кольнуло меня. Смутная догадка. Нет, это не та остановка, - отогнал я нелепую мысль. ТАМ не было пластика. И все же подошел поближе - и догадка превратилась в уверенность. Это была ОНА. Пластиковые стены и навес, должно быть, установили летом, но место я узнал. Именно здесь три месяца назад я впервые встретил Дедушку, здесь я помог ему, здесь была причина его радости и его смерти - в том, что он умер из-за моего предательства я не сомневался ни на секунду. Еще до того, как я что-либо понял, в горле моем заклокотало, лицо искривилось, будто бы стянутое огромной невидимой рукой. Я почувствовал сильный спазм и будто бы со стороны услышал странный звук - то ли крик, то ли всхлип. И прорвалось. Слезы потекли из глаз крупными быстрыми каплями, судорожные вдохи чередовались отчаянными всхлипами. Даже не пытаясь сдержать себя, я сжал голову руками, сцепленными на затылке, медленно скользя по стенке опустился на пыльный асфальт, и зарыдал. Я плакал долго, с упоением, не пытаясь понять причины своей истерики, но чувствуя, как под напором слез отступает отчаяние. Душа моя, еще минуту назад, казавшаяся сухой, пустой и шершавой, как площадь передо мной, возрождалась. Могучие потоки заливали ее, быстро находя дорогу между плит, образуя правильную решетку быстрых ручейков, питавших истосковавшуюся почву под ними. Я не плакал уже очень давно, но теперь, когда под мертвыми каменными плитами обнаружилась почва, а значит и жизнь, у меня появилась надежда. Но успокоившись, я вспомнил, что я - убийца, и обреченно побрел - туда, где площадь упиралась в какое-то большое здание. За ним, я вспомнил, была река.

Я вышел на набережную. Это была аккуратная асфальтовая дорожка, от которой к мелкой речушке вел склон, вымощенный все теми же бетонными плитами. На набережной было две-три парочки. Я не обрадовался им, хотя людей не видел уже несколько часов. В темноте (а к этому времени уже совсем стемнело) я сумел разобрать несколько деревьев, котрые росли там, где склон был более пологим. Я направился к ним. Деревья были крохотные, чахлые на сырой почве. В воде отражался свет фонарей на близком мосту, и я увидел тропинку, ведущую к берегу. Я пошел по ней и остановился лишь тогда, когда земля под ногами превратилась в ил. Я сделал шаг назад и уселся на истоптанную рыбаками траву. Я сидел, глядя на черную, блестящую латексную воду, которая тихонько заманчиво плескалась. Мыслей не было. Я чувствовал, что в душе моей что-то происходит. Это обрадовало меня, но не сильно. Я почувствовал, что ужасно устал, и бесшумно опустился на мягкую траву. От земли под ней несло холодом, но это не смущало меня. Я закрыл глаза и заснул, не успев подумать, насколько это глупо. Сон был тяжелый, черный, но это было приятно - впервые за долгое время проклятой лодки не было. Прошло, наверное, минут двадцать. Я проснулся так же внезапно, как и заснул. Я почувствовал, что пока я спал, произошло нечто очень важное, но тут же одернул себя - что может быть важно теперь, когда все кончено. Я поднялся и, чувствуя холод в одеревеневшей спине, пошел домой. Было уже совсем темно. Идти пришлось пешком, ведь я был в домашних шортах и футболке, и денег, конечно же, с собой не брал. Не знаю, как нашел дорогу домой - но нашел. И лишь когда испуганная мама открыла дверь, почувствовал, что болен. Мне было жарко и холодно одновременно, руки дрожали, ноги подкашивались, а во рту пересохло. Голова стала неожиданно тяжелой, и у меня уже не было сил ее держать. Мама, открывшая было рот, чтобы отчитать меня за столь позднюю прогулку и за то, что ушел, не предупредив, качнулась и начала, пошатываясь, медленно заваливаться на бок. Деревянный дверной косяк больно ударил плечо. Я болен, - сказал язык... Папа помог дотащить меня до кровати. Я отключился, но еще до этого понял, что не убивал Волкова. Судьба убила его, и я ей совершенно не понадобился.

Я очнулся к полудню и, уже проснувшись, долго лежал без движения. Прямые солнечные лучи разбивались о мое лицо и жарко текли по лбу, по щекам, по носу. Они подсушили испарину, и их прикосновение было приятно. Ночь была утомительна: я бредил. Картинки сменяли друг друга стремительно и беспорядочно. Сейчас я уже не помню что видел - и это, наверное, к лучшему. Я помню, что, проснувшись, я почувствовал себя так, будто из меня выкачали всю кровь, весь воздух, все, что было мной. Осталось лишь чучело, слабое, безвольное, а главное, равнодушное. Вчера я считал, что пуст, но ошибался. Я чувствовал отчаяние, я чувствовал страх, я чувствовал жалость и свою вину перед Дедушкой. Сегодня же я не чувствовал ничего. Мой мозг понял, что от меня ждать нечего, и работал самостоятельно. Он вспомнил, что симптомами бутулизма, от которого должен был погибнуть Волков, являются головная боль, головокружение, слабость, бессонница - и длиться это может несколько суток. Во вчерашней же передаче было сказано, что моего друга-маньяка убил сердечный приступ - мгновенный, без видимых причин. Рассудок сделал единственно возможный вывод - я не убивал Волкова. Вчера я просто знал это, сегодня понял почему. В дедушкиной смерти я также не виноват - я знал это, хотя и не мог объяснить своей уверенности. Что ж, я хорошо чувствовал старика, и вполне мог доверять себе. Я не совешил ничего непоправимого - я никого не убивал. Я лгал, предавал, я покалечил свою душу - но я невиновен перед законом. И я не чувствую своей вины. Я вообще ничего не чувствую. Вчера я лишился всего хорошего, что было во мне - сегодня я лишился всего остального, всего, что пришло взамен.

Я не заболел - по крайней мере, ничего серьезного. Стресс прошел на следующее утро, простуда - через два дня. Но я и не выздоровел. Правы те врачи, что говорят: Здоровье больного зависит только от него самого. Известны случаи, когда тяжело, безнадежно больные люди выздоравливали лишь потому, что верили в успех. У меня все было наоборот. Я не хотел выздоравливать, я был равнодушен к своему здоровью. Я спал по двенадцать часов в день, не выходил из дому. Я бесцельно смотрел в телевизор, играл в компьютер, не радуясь победам, не печалясь неудачами. Мне не было скучно - я тупел. Родители были довольны, потому что я все время был на виду и не шатался допоздна неизвестно где. Все было спокойно. Август тек к школе, но это не вызывало привычной грусти. Я сходил на перекличку. Она немного растормошила меня, но все друзья были слишком заняты собственными рассказами о лете. Я же не мог рассказать ничего, слушал невнимательно, не отзываясь на традиционные риторические вопросы, вроде И знаешь, что тогда произошло?. Я не знал и знать не хотел. От меня быстро отстали, решив, что я не выспался. Я знал, что причина не в этом, но, когда пришел, уснул.

Разбудила меня мама. Она настойчиво трясла меня за плечо и явно не желала отступать. Когда же я все-таки повернулся к ней, радостно зашептала: Вставай! Ни за что не угадаешь, кто пришел.. Мне было все равно, но спорить было еще сложнее. Я тяжело поднялся и, шатаясь, сквозь разноцветные блики в привыкавших к свету глазах, направился в прихожую. Там был Леша. Леха. Лелик. Мой лучший друг, которого я не видел уже лет пять. Он сильно изменился: выше меня на голову, пахнет дешевыми сигаретами, говорит хриплым басом - но я сразу узнал его. В детском саду и начальной школе мы дружили взахлеб. Потом всю параллель перетасовали, и мы оказались в разных классах. У меня появились свои новые друзья, у него - свои. Какое-то время общались по инерции, потом просто здоровались. Потом я перешел в свою нынешнюю школу. Потом переехал. Я забыл его телефон, он не знал моего. И вот он здесь. Ну что ж, плевать.

Сема, ну ты псих, ты знаешь это?!, - начал он радостно.

Я оделся, и мы пошли гулять. Народу было много, все были радостно возбуждены, пели, кричали. Стемнело давно, но на площади - центральной в городе - было светло. Фонари, свет сцены, фейерверк. Мы пошли через тихий двор и, когда вышли на площадь, я немного оглох от шума праздника, немного оцепенел от его размеров. Леша же чувствовал себя как рыба в воде. Где-то далеко, на другом конце площади, громко кричал представитель столичной рок-группы, и окружавшая нас толпа вторила ему многотысячным ревом, причем каждый кричал свое. Я слышал крики Ура!!! и мат, Круто! и Помогите!. Оцепенение прошло, но я чувствовал растерянность и старался не отставать от своего широкоплечего друга, который спокойно, не оборачиваясь шел впереди меня. Наверное без него меня бы там затоптали или просто избили: я видел плотные группки сверстников, которые шатались по площади, выискивая очередную жертву, с которой можно было бы получить денег на пиво или просто унизить - так, для поддержания праздника в душе. Я всегда пасовал перед напором и хамством и теперь очень боялся упустить из виду светло-коричневую кожаную куртку, уверенно расталкивавшую зевак - разве что руками за нее не держался. Я не мог спросить, куда мы идем, но когда толпа неожиданно расступилась, образовав маленькую ярко-освещенную полянку, необходимость в вопросе отпала. Я вспомнил, что Леша что-то говорил о своей подруге, которой я должен был быть представлен, и, увидев двух девушек, к которым направился Леша, я понял, что поиски завершены. Одна из них была блондинка, крупная, яркая, с пухлыми губами и гордой осанкой. Мне почему-то захотелось, что Леша подошел именно к ней. Он показал себя настоящим другом, с готовностью поцеловав подставленную щечку. Я обрадовался, и само это чувство было настолько непривычным, что я оробел, но шага не замедлил, и уже через секунду смущенно слушал Лешины похвалы. Видимо, он сомневался, что я буду рад его видеть, и теперь, когда все прошло хорошо, он явно утратил чувство меры. Вот уж точно Старый друг лучше новых двух. Еще полгода назад я обязательно съязвил бы по поводу его ко мне теплых чувств, но теперь лишь стоял, втайне наслаждаясь словами, которых мне никогда не услышать от моих теперешних друзей-интеллектуалов. Лесть была вдвойне приятна из-за второй(для меня она сразу стала первой) девушки. Она не была красива. Она была стройна, но фигура ее была далека от совершенства. Пожалуй слишком худа, особенно рядом с крупной активной подругой. Но мила, с острыми чертами худого лица. Кончик ее носа был чуть-чуть приподнят, будто в детстве кто-то шутя надавил на него указательным пальцем, поэтому лицо ее казалось лукавым. Она стояла, слегка наклонив голову вперед, и ее черные волосы, короткие и шелковистые, почти закрывали глаза. Но все же я заметил, что крупные блестящие маслины глаз изучают меня. И это было приятно.

Потом мы растворились в толпе, и даже когда бродили по тихим пустынным улочкам, я чувствовал себя частью единого целого. И это тоже было приятно. Лешину девушку звали Вика, ее подругу - Аня. Влюбленные шли посередине, часто останавливались и целовались. Во время этих остановок мы с Аней смущенно отводили глаза от них, и по чистой случайности наши взгляды пересекались все чаще и чаще. Она загадочно улыбалась, а мне хотелось вытянуться в струнку и мычать, но тогда я еще смутно понимал, что это значит. Музыка на площади стихла, и на домах осталось совсем мало светящихся прямоугольничков, когда мы, проводив девушек возвращались домой. Алексей шел молча, слушая мои восторги и благодарности. Я был очень возбужден и быстро, сбивчиво делился с ним своими впечатлениями. Впечатлений было много, и я боялся не успеть, зная, что за ночь восторг улетучится и я буду не в силах сохранить его. Про Аню я говорил меньше всего, но когда дошли до моего подъезда Леша посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и сказал: А знаешь, ты ей, кажись, тоже понравился.. Волна счастья захлестнула меня, и я уже не мог ответить: Ну и что?. Я только рассмеялся, пожал ему руку и побежал по лестнице, зная, что завтра обязательно позвоню ему. И мы пойдем гулять с Викой. И с Аней!

Ночь прошла беспокойно. Сначала я долго не мог уснуть, а потом мне приснился такой сон, что и рассказывать стыдно. Скажу лишь, что главным действующим лицом в нем была Аня...

Я проснулся, принял душ и позвонил Алексею. Потом позавтракал. Потом отправился на площадь, где мы договорились встретиться. Он опоздал, но меня это нисколько не смутило. Я стоял, нежась в прощальных летних лучах, а прохладный, уже совсем осенний ветерок носил по плитам пивные банки, пластиковые бутылки из под колы и прочий мусор, оставшийся после вчерашнего торжества. Обрывки оберточной бумаги ласково щекотали мои ноги, уши плескались в отдаленных голосах рабочих, разбиравших махину сцены... Твердая рука трясла меня за плечо, и я обернулся. Мы с Лешей пожали друг другу руки.

Потом мы были в парикмахерской, где Алексей терпеливо объяснял изумленной женщине во что именно должна превратиться огромная копна густых свалявшихся волос у меня на голове. Она поняла и добросовестно возилась со мной часа полтора, но когда я разбудил задремавшего в кресле приятеля, тот молча показал мне: Класс!. Потом мы ходили по модным магазинам и подбирали мне прикид (мама, ошеломленная очередной внезапной переменой, молча выдала деньги). На друга моего снизошло вдохновение. Он подолгу объяснял продавщицам, что именно требуется, заставлял меня мерять горы различной одежды, и только ближе к вечеру, когда воздух стал тяжелым, непрозрачным, он, очередной раз оглядев меня сног до головы, уважительно покачал головой и, оттопырив губы, произнес: Босс. Это мне понравилось. Потом мы купили цветы и отправились на встречу с девушками, но на этот раз расстались быстро. Алексей ушел с Викой, а я... В общем, вы поняли. Объяснение было неожиданно легким, поцелуи - мокрыми и приятными. Мы бродили почти до утра и болтали - стараясь узнать друг о друге все и как можно быстрее. Я рассказал ей обо всем, кроме лета. К воспоминаниям о лете я еще не был готов...

Лгать про отдых в Крыму было неприятно, но даже это не могло испортить общего впечатления. Я вернулся домой под утро, и мама не ругала меня - лишь улыбнулась, заметив след от помады над верхней губой. Пришло утро и я пошел в школу. Было первое сентября.

Одноклассники восприняли мою радость как должное. Лицо мое омрачалось лишь на секунду - когда спрашивали о лете. Но всякий, заметив это, не противился резкой перемене темы - и все было хорошо. Я был весел, развлекал всех шутками и анекдотами (я и не подозревал, что могу быть столь остроумен), и даже удостоился нескольких одобрительных взглядов от школьных красавиц - но это так, констатация факта. После школы я едва успел забежать домой и оставить

школьный рюкзак. Потом купил гвоздик рядом с домом (очень уж мне понравился один букет) и побежал на площадь, где у меня вновь была назначена встреча - только не с Алексеем, который вместе со своим классом уехал в лес. На месте я был вовремя - минута в минуту. Аня, как и полагается, опаздывала, и я нетерпеливо переминался с ноги на ногу, теребя ни в чем не повинный букет. Мимо меня прошла женщина, и ее лицо показалось знакомым. Я никак не мог вспомнить, где ее видел, и бесцеремонно смотрел на нее. Она шла мне навстречу, и я понимал, что она столь же мучительно и столь же безуспешно пытается вспомнить, откуда знает меня. Она прошла мимо, едва не задев плечом, и несколько секунд спустя я услышал, что кто-то зовет меня. Я обернулся и словно взглянул на нее другими глазами. Я узнал ее. Это была Любка, как называл ее Дедушка, Любка, чей муж Федор был верным Дедушкиным собеседником по утрам, когда они подолгу курили и лениво переговаривались с соседних балконов. Любка, которая до моего появления была непримиримым, как казалось, Дедушкиным врагом, а потом столь же верным другом. Любка, которую я видел один раз в жизни. Умница, она все же узнала меня, несмотря на изменившийся внешний вид. Сейчас она стояла посреди тротуара, с авоськами, полными теплых яблок, желтых и красных, которые тянули ее к асфальту, чувствуя под его безжизненной серой твердостью землю, породившую их. Она стояла, слегка наклонив голову набок, и улыбалась, то ли от смущения, боязни, что обозналась, то ли от того, что действительно была рада меня видеть. Я подбежал и хотел поддержать ее сумки, но она отстранилась. На лице ее появился укор, которому она и сама была не рада, я видел, что она уже точно вспомнила меня и едва заметными движениями губ будто подзывает мое имя, сбежавшее в самый неподходящий момент. Семен, - подсказал я. Семен, - вспомнила она. Она ждала, что я спрошу о Дедушке, но я не понимал этого. Семен, - не вытерпела она, - а Фрол Власович умер. Она сказала это очень просто, без пауз, без ненужных гримас, но я видел, насколько больно ей вспоминать об этой смерти и лишь упрек - к моему внезапному исчезновению, к моему праздничному виду - упрек и вопрос и надежда на оправдание одновременно - удерживали ее. Ее слова сделали свое дело. Праздничная суета ушла, мысленно я вновь вернулся на ту улицу, но уже не как преступник - как мальчик, запутавшийся в себе и ничего не понимающий в мире. Я почувствовал, что огромный камень вины дрогнул, зашатался. Мне стало невыразимо грустно - и грусть эта не была легкой - но она не была безысходной. Лицо женщины расплылось, и она, от растерянности не догадавшись бросить сумки, превозмогая тяжесть, приподняла руки, явно пытаясь обнять, утешить меня.

Я уезжал, я не мог предупредить, - быстро врал я. Легкие женские слезы быстро текли по ее щекам и она согласно кивала - совсем как ребенок. Я так и не заплакал.

Мы еще немного постояли. Ты знаешь, он уже почти перед...перед тем как... В общем, он был очень благодарен... Он очень любил тебя. И еще, чтобы ты помнил о нем. Так сказала мне эта женщина. Но за секунду до этого вдалеке показалась Анечка, и я не успел обдумать ее слов.

В тот вечер мы замечательно погуляли. Были в кафе и на дискотеке, а потом еще долго-долго сидели на одинокой лавочке в пустынном дальнем конце бульвара. Я проводил Аню. Все было хорошо, но я не был счастлив. Я чувствовал это. Усталый и грустный, я вернулся домой, но только в постели вспомнил последние Дедушкины слова.

Я плакал: тихо, легко, боясь, что кто-нибудь услышит, и в то же время не сдерживая себя. Плача, я вспоминал лето: мышь, убитую перед экзаменом и ночь, полную надежд, встречу с Дедушкой и свой первый визит к нему, ребят, встреченных около дома и свой стыд, первое письмо и убитого таракана. Посылки, Дедушка, его гость, сомнения, страх, одиночество, смерть Волкова, холодную улицу, пустую площадь, реку, болезнь, Лешино появление и мое знакомство с Аней... Картины сменяли друг друга, порой задерживаясь, порой проносясь со всей скоростью, на которую способно воспоминание. Слезы очищали их, и я старался не забыть ничего.

Потом, успокоившись, я еще долго лежал без сна, затылком чувствуя прохладную сырость подушки, но не переворачивая ее. Я думал о Судьбе, сначала столь явно помогавшей мне, убедившей меня в правильности выбранного пути, а потом жестоко обманувшей, кинувшей на острые камни раскаяния. Я злился на Судьбу, но понимал, что она не всесильна, что и она подчиняется высшей справедливости, которая внутри меня, которая, должно быть, и есть Бог. И эта высшая справедливость куда сильнее и куда прекраснее Судьбы - ведь именно она послала мне Дедушку, который стал моим преступлением и искуплением одновременно. Она заставила Алексея найти меня, а Вику - взять с собой Аню. Благодаря ей Любка (хоть и грешно называть так взрослую женщину) сначала запомнила последние Дедушкины слова, а потом сообщила их мне, связав мои грех и торжество в Единый Круг Жизни. Но именно Судьба, непредсказуемая, но единственно возможная, как ураган, который уже прошел, убила Волкова, когда пришел его час - ни секундой раньше и ни секундой позже. Я чувствовал гармонию жизни, я чувствал Высшие силы. Это не принесло радости - но я и не стремился к ней. Это принесло покой, о котором я мечтал, и я знал, что он пришел навсегда.