Sunrigan: другие произведения.

Одна жизнь

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 5.60*20  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Внучка уговорила деда и тот рассказал на диктофон свои воспоминания. А внучка их исправно напечатала. Это воспоминания Владимира Шварца, обычного человека, жившего в необычное время. Воспоминания очень точные и поражающие деталями. Прошу любить и жаловать, считаю, что такое надо поощрять всемерно.
  001_A_001_2008_03_14.mp3 (46-51)
  
  Сегодня 14 марта 2008 года. Немножко о моей семье. Родился я 3 октября 1924 года, в городе Москве. Жили тогда мои родители в гостинице, которая называлась "27-й Дом Советов", а до революции она называлась "Париж", на углу Тверской и Моховой улицы, справа, напротив гостиницы "Националь". Помните, я * начал - тогда мы жили в 1-м Доме Советов, в бывшей гостинице Националь. Там занимали две комнаты и было мне, наверное, около четырёх лет. Помню, что у нас появился тогда радиоприёмник, очень смешной, на котором сквозь хрипы и всякие звуки доносились какие-то слова, это, очевидно, был первый приёмник, появившийся тогда в Москве. Отец работал где-то, по-моему, в ЦК ВКП(б) по партийной линии в журналистской печатной отрасли. Вообще всю жизнь он занимался печатью. Мама тоже работала в "Крестьянской газете" - была такая газета тогда.
  Помню, как у меня в 1928 году было воспаление легких и лечили меня в основном горчичниками, причём горчичники мама делала сама: разводила горчицу в воде, намазывала её на полотенце и обкручивала мою грудь. Вот, в общем-то, такие воспоминания. В этом же 1-м Доме Советов были огромные коридоры, где можно было ездить даже на велосипеде. Там жили мои товарищи - Боря Ксенофонтов, которого я помню очень хорошо, и другие, кого я уже и не помню, которые впоследствии сгинули в сталинских лагерях, почти все.
  Когда построили так называемый Дом правительства, который с легкой руки Юры Трифонова теперь называется "Дом на набережной", то отцу там была предоставлена трёхкомнатная квартира в 22-м подъезде, квартира Љ 444 на 10-м этаже. Помню даже номер телефона - В1-49-65. Вот отсюда я себя помню довольно подробно... Да, помню ещё, что в детский сад я ходил, который размещался на Спиридоновке, он был на самом верхнем этаже, по-моему, восьмиэтажного дома - точно я не помню, помню только, что там был огромный зал, из которого ещё был один выход на... под потолком была раздевалка, туда можно было подняться по лестнице, и вот помню, что на перилах этой лестницы, откуда мы, мальчишки, в основном сверху, раздевшись, старались съехать по перилам, потом поставили электрические ролики. Тогда вся электрическая проводка была внешняя, не спрятанная в стены, а снаружи держалась на специальных таких фарфоровых роликах. Так вот, там поставили такие ролики, чтобы мы не могли съезжать. И был выход на очень большой балкон, где мы днём спали круглый год и зимой на улице вот на этом открытом балконе, который был защищён от наружной атмосферы, так сказать, сеткой, чтобы мы не могли вывалиться туда. Причём там стояли раскладушки, которые убирали днём, и там мы могли просто гулять, а потом расставляли для тихого часа, мёртвого часа, как он тогда назывался после обеда - нас зимой укладывали в мешки спальные и на руках выносили туда, на эти самые раскладушки, где мы спали.
  Ещё про детский сад помню такую вещь, что перед каждым обедом мы выстраивались в очередь с ложками в руке, и подходили к воспитательнице, которая каждому в ложку наливала рыбий жир, и нужно было на глазах у неё обязательно её проглотить, а рядом стояла тарелка с сухариками, чтобы можно было заесть. Ну, большинство ребят и девочек терпеть не могли этот самый рыбий жир, морщились, плакали, но всё равно их заставляли. Я же почему-то сразу полюбил рыбий жир и без всякого отвращения с удовольствием его пил, эту ложку, что впоследствии - я потом расскажу - мне очень пригодилось, можно сказать, спасло меня от голодных всяких неприятностей, но это уже было значительно позже, это я расскажу, когда перейду к периоду своей жизни в ссылке в Сибири, в городе Тобольске - это потом уже было.
  В этом детском саду с нами занимались и рисованием, и лепкой - тогда пластилина не было - просто из глины, и учили нас всяким там делам: мы читали много, и я с самого детства привык к чтению, и страшно любил читать. Я очень много читал, тем более, что условия позволяли, поскольку отец работал в печатных учреждениях, но сперва он работал в КОГИзе, КОГИз - это книжное объединение государственных издательств. До этого, правда, он ещё работал в академии, тоже в управлении по печати - то есть он всю жизнь работал вот в печати, сколько я его помню до 1937 года, о котором расскажу отдельно. И у нас в доме была прекрасная хорошая библиотека, и я конечно, был пристрастен к этому делу, и очень много читал. В этом мне очень повезло в моей жизни: я сумел в детстве, в юности до Тобольска, который случился в 1937 году, до ссылки очень много прочитать.
  Всё шло хорошо, я тогда не знал даже о том, что в стране был страшный голод, что миллионы людей умерли голодной смертью, потому что отец мой был прикреплён тогда к закрытому распределителю, где продуктов достаточно было на нашу семью, и питались мы очень хорошо, и я никаких забот-хлопот не знал. В 1930 году я пошёл в школу, в "нулёвку" - нулевой класс такой был. Школа эта называлась МОПШК - Московская опытно-показательная имени Лепешинского. Находилась она, по-моему, во 2-м... или в 1-м - не помню точно - во 2-м, по-моему, Обыденском переулке (во 2-м - ссылка. Примечание расшифровщика). И вот в этой школе я учился с нулёвки по пятый класс включительно. Со мной в одном классе учился Вовка Микоян, второй сын Анастаса Ивановича Микояна, со мной вместе учился Юрка Карпов, сын нашего посла в Германии, который был впоследствии расстрелян, естественно... Юрка погиб на войне, Вовка Микоян сгорел в самолёте под Сталинградом, как я узнал впоследствии, тоже на войне. Учились мы... причём вот с этим Юркой Карповым мы жили в одном доме, вот в этом "Доме на набережной", дружили, и дружили с Вовкой Микояном. В нашей школе учились не только дети ответственных работников, а в ней учились и дети людей, семей, которые жили в районе этой школы, и у меня были друзья из семей таких, которые просто по месту жительства оказались там, они бывали у нас дома, я бывал у них дома, мы дружили. Практически на сегодня уже никого, почти никого не осталось в живых, большинство остались на войне: 1924-й год, как известно по официальной статистике, был обречён, и официальная статистика говорит, что из ста человек таких ребят, родившихся в 1924 году, с войны вернулись только три человека. Вот в эти три попал и я. Но до войны я ещё дойду, расскажу о войне.
  Вообще мой рассказ будет, конечно, нехронологичен, я буду рассказывать то, что смогу вспомнить, по мере воспоминаний, поэтому вполне возможно, что я буду перескакивать через десятилетия, через годы... Но надеюсь, что мои дети, внуки, правнуки - для них я это делаю - сумеют как-то это всё привести в хронологию, потому что я буду называть те периоды жизни, о которых рассказываю. Мне хотелось бы, чтобы они о них узнали, о нашей жизни поподробней. Итак, всё продолжалось благополучно до 1936 года, а в 1936 году начались неприятности. Отца - он в то время работал заведущим ОГИза, ОГИз - это Объединение государственных издательств, это учреждение впоследствии после того, как наркоматы превратились в министерства и всякие комитеты... вот впоследствии этот ОГИЗ стал Комитетом по печати при Совете министров СССР. Но отца уже тогда не было - он был в лагере в заключении... Итак, всё это продолжалось до 1936 года. Год, примерно год мы продолжали жить в этом доме. Маму, которая в то время работала в институте Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина младшим научным сотрудником, уволили с работы как жену неблагонадёжного. Я не знаю, как тогда: отца не арестовали сразу и не трогали, продолжали мы жить, ему даже зарплату выплачивали, но его исключили из партии, хотя он был членом партии - не помню, не знаю уж точно - то ли с 1919, то ли с 1920 года - может, вот тогда, а может, даже и до революции - точно не знаю... А в 1937 году, 2-го августа, родителей, отца и мать вызвали в КГБ, отобрали паспорта и предложили там в какой-то короткий срок, чуть ли не в 24 часа - ну, вместо паспортов дали какие-то справки - выехать в ссылку в Казахстан, в какое-то там село Лебяжье.
  Отец был в очень хороших отношениях, в товарищеских, если не сказать в дружеских отношениях с Отто Юльевичем Шмидтом. Он даже был приглашён Отто Юльевичем в экспедицию на "Челюскине", и должен был ехать в эту экспедицию, но не знаю уж, по каким причинам в 1934 году не состоялось его участие в этой экспедиции. В общем, он обратился к Отто Юльевичу, и Отто Юльевич очень в этом помог. И вместо Казахстана и села Лебяжьего нас выслали - и мы оказались в городе Тобольске. Почему в Тобольске - тогда он был ещё в Омской области. Тогда это был захолустный городок с населением в 20 - 25 тысяч человек, но Тобольск - это великий город, Тобольск - это столица Сибири. Это был стольный город до революции, где принимали послов, рядом с Тобольском Искер - столица татарского хана; там, под Тобольском погиб Ермак - ему там, в Тобольске, памятник. И там, под Тобольском, было управление Главсевморпути, которое было под началом Отто Юльевича Шмидта. И он договорился с этим управлением, чтобы когда отец, вся семья туда приедет, нам помогли там как-то обустроиться, и чтобы отца обеспечили работой.
  Таким образом, мы попали в Тобольск, это был уже конец августа 1937 года, или даже начало сентября, но пока прошёл вот этот вот месяц, вот это событие, что когда отправили в ссылку, решение об этом принял лейтенант госбезопасности Марычев, ни больше ни меньше: ни суда, ни следствия, ничего, а вот лейтенант госбезопасности Марычев... У меня есть документ, я потом знакомился с делом отца уже в 1993 году, он написал там, что отец такой-сякой немазаный там, всякая ерунда была написана, и что он, значит, постановляет выслать семью - отца, мать и меня - указывает точно фамилии, имена и возраст, в том числе и меня, 13-ти... мне даже ещё двух месяцев до 13 лет не было, но тем не менее там было указано "13 лет" - выслать из Москвы.
  Так мы оказались вот в этой ссылке в Тобольске. Но, пока мы туда ехали, пока это всё происходило, произошли какие-то реорганизации в этом Главсевморпути, и это управление в Тобольске было ликвидировано. Таким образом мы оказались без жилья, без работы, родители мои вот там... Отца никуда не принимали на работу; в конце концов, его всё-таки приняли на работу на местный мясокомбинат экономистом. Мама не работала, ну, а меня определили в шестой класс одной из школ, причём в Тобольске была всего одна базовая школа-десятилетка, все остальные школы были либо четыре класса, либо семь классов, то есть неполное среднее образование. И меня в первую эту школу не приняли, поскольку я был, так сказать, ссыльный, и я попал в 12-ю школу в шестой класс.
  Надо вообще сказать, что Тобольск - это особый город, он особый был и по отношению к людям репрессированным и оказавшимся там в ссылке: надо сказать, что большинство населения относилось к таким людям с уважением, очевидно, что-то было в крови у этих людей, с генами, потому что на всём протяжении, когда Тобольск стал более-менее цивилизованным, туда ссылали при всех царях: там могила Кюхельбекера, там могила Одоевского, декабристов, там много могил сосланных туда в разные времена людей. Но Тобольск ещё и знаменит тем, что там родился Менделеев, что там родился Ершов, автор сказки "Конёк-Горбунок": в то время, когда я там был, просто это был жилой дом, а сейчас там, в этом доме - он был двухэтажный, но первый этаж утонул, ушёл под землю, и он оказался одноэтажным - его, по-моему, сейчас реставривовали, и там музей Ершова. Там был Альбьев, написавший "Соловья" своего знаменитого, в общем. Тобольск... да, там был в ссылке Николай Второй со всей своей семьёй, именно оттуда его потом перевели в Свердловск... в Екатеринбург, где и расстреляли, как это известно всё, это уже не новое.
  Так вот: жители города Тобольска относились довольно лояльно и с сочувствием к ссыльным, поэтому, в общем-то, было легко снять комнату в частном доме. Тобольск представлял из себя город, где.... ну, я не знаю, какой процент, но не меньше 80 процентов занимали частные одноэтажные домики, и там сдавали комнаты. Так мы попали... сняли комнату по адресу: улица Ленина, дом Љ 1 у хозяев. Хозяином был некто Малинин, бывший москвич, которого туда сослали ещё аж в 1918 году: он был коммерсантом, его сослали туда как паразитирующий класс. Ему было 90 лет с лишним.
  И в школе ко мне... что касается школьников, относились очень хорошо, встретили нормально меня, учителя ко мне относились очень хорошо, а я не ощущал никаких плохих к себе отношений, никакой дискриминации абсолютно. Единственным, кто на меня смотрел косо, это был директор школы. Настолько он ко мне относился, к мальчишке, так сказать, косо, если можно так сказать, что был даже такой эпизод: я сидел... он у нас в школе преподавал - вообще он "на все руки мастер" был - то конституцию, то химию, то физику - замещал учительниц, хотя сейчас я понимаю, что он в этом деле не очень-то разбирался. Но помню такую историю. На одном из уроков я сидел с девочкой, Ниной Холодовой, за одной партой. Она на уроке директора свистнула. Директор, конечно, был уверен, что это я свистнул, и срываю ему урок сталинской конституции, и он начал на меня кричать - мне было тринадцать лет, четырнадцать уже - что"это вы в Москве вредили, и сюда приехали вредить!"... И вы знаете вот что произошло, поразительно: класс - весь класс - устроил ему обструкцию. Ребята начали стучать крышками парт. Эти парты были с такими откидными крышками, с дырками для установки чернильницы и с такими углублениями для того, чтобы можно было ручку и карандаш положить - вот класс начал стучать этими крышками, и стучал до тех пор, не переставая, пока директор не выскочил из класса. Это я к чему рассказал - вот так класс заступился за меня! То есть я, 14-летний мальчишка, почувствовал, что я всё-таки - человек, и отношение ко мне такое для меня было очень дорого.
  Надо сказать, что мама, которая каждые десять дней - 10-го, 20-го и 30-го - ходила на отметку в КГБ, тогда это по-другому называлось, НКВД, по-моему, Народный комиссариат внутренних дел - ходила на отметку, что она никуда не сбежала. И иногда, когда она приходила на отметку, её приглашал к себе начальник, который с ней там проводил какие-то там беседы. Когда мама уходила каждый раз 10-го, 20-го и 30-го... Да, я уже вот, так сказать, проскочил один эпизод: 22 апреля 1938 года, ночью, пришли и арестовали отца. Был обыск... Интересно, что при обыске отцу - он курящий был - а продолжалось это часа три, в этой комнате, что надо было обыскивать, меня разбудили, подняли с постели - не прячутся ли подо мной, под простынёй, какие-то документы страшные? Ну, конечно, ничего не могли они там обнаружить, потому что там ничего не было, но три часа отец сидел, и ему не давали курить, не разрешали курить. Кроме того, у отца были подарочные - ему дарили, ещё когда он работал в Москве, подарки были - вот ему дарили, скажем... там было две или три колоды карт. Вот из каждой колоды взяли по нескольку карт, то есть испортили три колоды, забрали облигации, естественно, тех заёмов советских, которые были, это забрали - правда, облигации потом вернули - маме... Но долгое время мы ничего не знали об отце, мать ходила с передачей, её не принимали, мы были в полном незнании, а потом, наконец, однажды передачу приняли. Для нас это был почти праздник - значит, мы узнали, что отец жив и находится в следственной тюрьме, там, в Тобольске, после чего каждый месяц можно было носить передачу. Поскольку покупать продукты для передач и вообще для жизни было очень трудно в смысле того, что денег-то не было, на работу маму не брали какое-то время, значит, продавали папины вещи. Кроме того, когда уезжали из Москвы, часть книг продали и эти деньги уже проели к тому времени, а часть книг нам удалось... малой скоростью отправили из Москвы в Тобольск. При этом они очень долго шли, больше месяца, и там несколько ящиков книг пришли гораздо позже. И книги эти незадолго до ареста отца пришли в Тобольск, и они лежали в кладовке, в доме, ещё не разбитые, не раскрыли мы эти ящики. Так вот: при обыске обыскивающим товарищам - не знаю, как правильно их называть - не пришло в голову спросить, нет ли чего в кладовке. В общем, совершенно повезло, книги все сохранились, их не конфисковали, не арестовали, ничего. А были там очень хорошие академические издания, полные собрания сочинения Дюма, например, всех наших русских классиков - Толстого, Пушкина, Лермонтова, Гоголя там - ну, и так далее, и так далее. В общем, очень ценные книги. Вот их и проедали, потому что только за комнату приходилось платить сто рублей в месяц.
  Помню такой эпизод: 12 декабря 1937 года были первые выборы в Верховный Совет вот уже по сталинской Конституции, которая была принята 5 декабря 1936 года. Это была бы очень хорошая Конституция, если бы она выполнялась - но в ней фактически ничего не выполнялось, в ней не нарушалось... разве что административное деление страны не трогали, а может и трогали. А что касается прав граждан - то, конечно, всё это было перечёркнуто. Так вот... 12 декабря 1937 года должны были быть выборы в Первый Верховный Совет Советского Союза. В Первый. Вот этот хозяин дома, где мы жили, вот этот дед - ему к тому времени было 96 лет, однажды мне говорит: "Вовка! Сегодня в учительском институте" - а этот учительский институт был рядом с нами, ну, там пять минут ходу - "в учительском институте будет встреча с доверенными лицами наших кандидатов в депутаты: одного - в Верховный совет Союза, другого - в Верховный Совет национальный". Я даже запомнил их фамилии, и сегодня помню: в Совет Союза кандидатом был известный комбайнёр Омской области Манник - фамилия такая - а в Совет национальный кандидатом был областной прокурор Евстигнеев. Вот в моей памяти по отдельности их нету, а вместе - Манник и Евстигнеев, Манник и Евстигнеев, Манник и Евстигнеев - все заборы, все стены были заклеенными этими призывами "Голосуйте за Манника и Евстигнеева!", как будто там можно было ещё за кого-то голосовать, никого там *...чения, как потом выяснилось, в двух бюллетенях по одному человеку, это известно. Так вот, этот дед, Малинин - не помню, как его звали: дедушка и всё - мне говорит: "Вовка! Сегодня встреча с доверенными лицами! Пойдём, проводи меня, я хочу послушать, что там скажут". А дед этот еле ходил с огромной такой палкой, на которую опирался двумя руками. Ну, я пошёл с ним туда, на эту встречу. Там, значит, председательствующий... ну, все, кого приглашали, пришли, потому что люди боялись не ходить на такие мероприятия. Пришли, значит, председатель открыл это собрание, представил слово каким-то там людям, которых называли доверенными лицами, они по бумажке зачитали нам биографии этого Манника и Евстигнеева, после чего председательствующий, обращаясь в зал, спросил: "Вопросы есть?". Вопросов, конечно, не было, все хотели скорее уйти домой, но дед мой вдруг поднял руку, встал и сказал: "Есть вопрос!" - "Пожалуйста", - ответили ему из президиума. - "А что вы нам написали двух каких-то гавриков? Вы дайте человек десять, чтобы можно было выбрать, а то из чего выбирать - одного из одного?" И сел на своё место. Его арестовали в эту же ночь. Ночью приехала за ним подвода, два лейтенанта, и ночью деда этого 96-летнего арестовали. Примерно через полгода какой-то лейтенант госбезопасности - ну, тогда этого НКВД - пришёл, и бабушке, жене этого деда сказал: "Бери, нанимай подводу, бабка, езжай в тюрьму, деда твоего комисса..." - как это? - "...актировали". Актировали. Бабушка наняла подводу... больше автомобилей там не было, только на лошадях всё перевозилось, наняла подводу, вернее это зимой - сани - и привезла деда. И вскоре дед умер. Вот этот эпизод запал мне в память, вот до сих пор... мне 83 года сегодня, сейчас, я помню в мельчайших подробностях всю эту трагедию. Конечно, я тогда не очень понимал всё это, но сегодня это всё отлично понимаю.
  И знаете, ребятки, вот то, что я сейчас скажу, наверное, грех говорить, но я скажу: вот то, что я из Дома правительства, из привилегированной обстановки, из обстановки, не знавшей ни голода, ни холода, попал вот туда, где воду нужно было таскать на себе с колонки, а зимой возить в бочке обледенелой на саночках, где нужно было заботиться о дровах, чтобы не замёрзнуть, и так далее, и так далее - я благодарен своей судьбе. Я там познал настоящую жизнь людей, я там познал настоящую дружбу. И я благодарен своей судьбе, хотя, конечно, наверное, это кощунственно так говорить, потому что отец мой просидел почти двадцать лет в лагерях и тюрьмах, мама - в ссылке. Это продолжалось до 1956 года - отец сидел в лагере, это я расскажу ещё. Но я благодарен судьбе, именно там я обрёл самых лучших друзей на всю свою жизнь.
  Увы, на сегодня, 14 марта 2008 года из всей моей школьной команды, довольно обширной - эти ребята были моими друзьями, они были друзьями моей мамы, я был вхож в их дома, их родители ко мне относились очень щепетильно - вот я волнуюсь, рассказывая об этом - вот я остался жив сегодня один. Никого больше нет. Большинство остались на войне, все ушли на войну, большинство осталось на войне, а тех, кто вернулся с войны или не попал на войну по каким-то своим физическим отклонениям от нормы, особенно самый близкий мой друг, Боря Панюшкин - он от рождения был хромой, при родах что-то там повредилось, он на год старше меня, мы с ним учились в одном классе, потому что он оказался второгодником в одном из классов... Вот я его похоронил уже здесь, в Москве, когда я вернулся в Москву через много-много лет, через 37 лет я вернулся в Москву - в 1974 году. Вот... А последним в прошлом, 2007 году, умер последний мой друг, с которым мы переписывались, Генка Кориков. Он был лётчиком на войне, у него своя история, в 1944-м году - отвлекусь на его историю - не могу не рассказать. В 1944 году он погиб, на него пришла похоронка.
  Когда я вернулся с фронта по ранению, туда, в Тобольск - это был май 1944 года - о том, как я попал на войну и как я был на войне, я расскажу.... Когда я вернулся на двух костылях инвалидом второй группы по тяжёлому ранению, первое, что я сделал - пошёл по родителям моих друзей, которые ушли на войну, и в большинстве семей меня встречали их матери, обнимали, целовали и плакали, потому что на них пришли похоронки, в том числе и на Геннашу Корикова пришла похоронка... А в 1968 году я работал в городе Волжском, у меня вдруг появилась жуткая тоска по моей второй родине, по Тобольску. Я стал плохо спать: я хочу в Тобольск, я хочу в Тобольск! Жена мне говорит: "Да возьми отпуск и поезжай в свой Тобольск, возьми Вовку (сына) с собой", - а он тогда окончил восьмой класс - "покажешь ему свою вторую родину". И мы с ним поехали в Тобольск.
  Приехали в Тобольск, разместились в гостинице... Но я знал - в Москве был мой товарищ, Федя Юферов, он от рождения был с ужасно плохим зрением, он всю жизнь в школе был в очках, и поэтому его на войну не взяли. Он учился в Москве в энергетическом институте, Федя Юферов, закончил его и там остался работать, и к тому времени уже был учёным, кандидатом наук, он мне дарил свои книги по энергетике, они у меня с его автографами... Он тоже уже умер, и я его похоронил здесь, в Москве. Так вот, в Москве я его разыскал совершенно случайно, и он мне кое о ком рассказал, кто живёт в Тобольске из наших друзей. В основном это были бывшие девочки, из которых некоторые прошли войну. Была такая Василиса Щенникова, с которой мы дружили, мы были в одной компании, Васюня, как мы её называли. Она воевала в Сталинграде, была в Гурчевской дивизии, была ранена. Она вернулась туда, в Тобольск, и работала она там заведующей средним медицинским учреждением, фельдшерско-акушерская школа это называлось.
  Вот, переночевав в гостинице и оставив там сына меня дожидаться, я пошёл в это училище. Пришёл туда, встретился с Васюней. Она говорит - как, что, ой! - ну объятья, поцелуи, конечно, не виделись столько лет... Не виделись сорок... сейчас скажу точно - с 1946 года. Ну, это был 1968-й.. Сколько? 22 года прошло... И я от неё узнал, что Геночка Смирнов <Кориков, исправлено в следующей записи> жив, и что он живёт в Ростове. И я, вернувшись из Тобольска домой, туда, в город Волжский под Волгоградом - ну, фактически это Волгоград, это на левом берегу Волги, но выделили его не в район Волгограда почему-то, а в отдельный город Волжский, город, где построена вот эта плотина, Волжская ГЭС. И я поехал в Ростов в командировку и через адресный стол нашёл своего друга, Гену Корикова, действительно живого. И он мне рассказал свою историю, вот я его историю хочу рассказать.
  А история такая: в 1944 году его самолёт был сбит. Экипаж состоял из трёх человек, он - первый номер, пилот - там второй пилот и штурман. Это был самолёт-разведчик. Его сбили, он упал на лес на территории, которую занимали немцы, где-то в районе Львова. То, что он упал на лес, спасло ему жизнь - самолёт самортизировал как-то, его выбросило из кабины, самолёт загорелся, а их всех троих выбросило из кабины, но он удачно упал, остался живой, а те двое погибли. Когда он очнулся, лёжа там, увидел, что идут два немца, подошли к одному из тех... его второму пилоту и застрелили его - он был, очевидно, ранен. Потом подошли ко второму - подтолкнули ногой, ничего не сделали, он был, судя по всему, мёртв. Потом Геннаха потерял сознание, и они, видно, его тоже сочли мёртвым. А во второй раз он очнулся, когда его кто-то теребил там, поднимал. Он открыл глаза - это оказались не немцы, а какие-то две женщины, закутанные в платки, и они его забрали, унесли в близлежащую деревню и спрятали на чердаке. Там ещё были немцы, но шло большое наступление наших войск, и буквально через несколько дней эту деревню освободили, и его там нашли. А у него была амнезия, он не мог вспомнить, кто он, что он, и так далее, документов никаких при себе нет, потому что когда они вылетали, они все документы оставляли на аэродроме - там такой был порядок тогда, очевидно... Я воевал в других войсках, не в авиации, поэтому точно не знаю, рассказываю с его слов... И он очутился в городе Куйбышеве, в Самаре нынешней, в госпитале. И ничего он не мог вспомнить - ни как его зовут, ни откуда он. Он помнил только с того момента, как его эти женщины растолкали и спрятали, а до этого он ничего не мог вспомнить.
  И вот однажды в палату вошла девушка молодая - в белом халате, вместе там с врачами - и вдруг закричала: "Генька! Кориков!" И он говорит: "У меня в мозгу что-то щёлкнуло, как будто выключатель включил свет - и сразу всё вспомнил!" А девочка эта была наша школьная девчонка, которая училась в Куйбышеве в медицинском институте и в этом госпитале проходила практику. Ну, первое, что он сделал, он послал телеграмму домой, что он жив. Больше он уже не воевал, был инструктором в лётных частях, на фронт его уже не пускали. И потом, вернувшись домой, демобилизовавшись, он поехал в Казань, окончил авиационный институт - он хотел быть при авиации, и по направлению, по распределению попал в Ростов на ремонтно-авиационный завод при... в этом Ростовском аэропорту. Вот там он и жил. Там я его и нашёл через адресный стол, после чего наша дружба восстановилась. Он бывал у меня в Москве, я у него там в Ростове в основном проездом, когда ехал с женой или один на юг лечиться: меня, как инвалида, довольно активно обеспечивали путёвками, да и нужно было мне ноги мои раненые перебитые лечить. Вот, и мы с ним встречались, и, когда было 40 лет Победы, он вместе со своей женой - а жена эта была нашей же школьной подругой, с которой они поженились, когда он из небытия вернулся туда, Рита её звали, Рита, так же, как и мою жену. Они приехали к нам - я ему, значит, написал, позвонил по телефону, что ребята, приезжайте сюда на юбилей, поживёте у нас, сходим в Парк Культуры, повстречаемся, может, ты, Геннаша, найдёшь кого-нибудь из своей дивизии или чего там... Они приехали, отметили, это был, значит, 1985 год, мы вместе отметили событие...
  Ну, вот и его не стало... Рита умерла ещё раньше, и Геннаши не стало, и теперь, после его смерти, я из всей нашей компании один остался. Ну вот, пока остановлюсь на этом, значит, я дошёл до своего седьмого класса, в этой двенадцатой школе. В следующий раз постараюсь продолжить - а пока выключаю...
  
  001_A_002_2008_03_14.mp3 (2:19)
  
  Хочу добавить. Вот там, где я рассказывал о том, что мама каждый день... 10-го, 20-го и 30-го ходила на отметку в МВД, и иногда её приглашал к себе начальник для беседы, она там рассказала вот эту историю с директором школы, который мне сказал, что "вы в Москве вредили и сюда приехали вредить". И, судя по всему, была какая-то реакция. То есть этому директору, судя по всему, сделали хороший втык там, мотивируя это знаменитой сталинской ложью, но тем не менее это был как лозунг, что "сын за отца не отвечает" - ну, конечно, ещё как отвечал, но это другой уже вопрос. И с тех пор этот директор на меня ещё больше обозлился, и, когда я окончил семь классов, мы с мамой решили, что я пойду в восьмой класс, в первую школу, куда меня в шестой не приняли. А там за это время сменился директор, и тот новый директор, когда с ним поговорили, сказал: "Возьмём, только у него должны быть хорошие оценки, и главное - не меньше четвёрки по поведению". Иначе туда не брали из других школ. А директор решил мне отомстить, судя по всему, и значит, настаивал, чтобы мне в этом свидетельстве об окончании семи классов по поведению поставили тройку. Так учителя на учительском совете не дали этого сделать! Они вынудили поставить мне четвёрку! И меня приняли в первую школу. Так я оказался в первой школе, о чём расскажу потом. И ещё одна поправка: там в одном месте, когда я прослушивал, я обнаружил, что я вместо того, чтобы сказать "Гена Кориков", сказал "Гена Смирнов" - нет, Гена Кориков. А Смирнов - это Женя, это тоже наш друг, который увы, остался на войне. Вот теперь на сегодня всё.
  
  
  001_A_002_2008_03_14.mp3 (1:08:32)
  
  Сегодня 9 апреля 2008 года. Я хочу вернуться немножко назад и кое-что рассказать о своей детской, так скажем, жизни в Москве. Я уже говорил, что я учился в школе, что моими друзьями были Вовка Микоян, Юрка Карпов, которые оба погибли на войне, я уже это говорил. А вот в том доме, где я жил, у меня были друзья: сосед по лестничной клетке Миша Коршунов и Борис Ксенофонтов - Боря, с которым мы были знакомы еще по 1-му Дому Советов, о котором я рассказывал в самом начале. Он был на год старше меня и тем не менее мы с ним там жили на одном этаже. Он жил с мамой, потому что отец его умер к тому времени. А отец его был управляющий делами Совнаркома СССР. Это его, наконец, спасло; и маму Бориса, и Бориса - от репрессий тридцатых годов. Один эпизод хочу рассказать, о котором я узнал только от своей мамы и от мамы Бориса. Вот не могу вспомнить, как звали маму Бориса, но точно помню, что отчество у нее было Филипповна. А имя не могу вспомнить. Так вот, когда мне было полтора года, мы жили вместе с семьёй Ксенофонтовых вместе на даче где-то в Малаховке. У Бориса был старший брат. Он, к сожалению, тоже умер, мальчишкой еще. Но тогда, когда мне было полтора года - ему уже было, наверное, лет шесть-семь. Так вот, на меня там напали гуси, свалили меня и стали щипать. И неизвестно, чем бы это кончилось, если б не вот этот брат Бориса - я даже не помню его имени. Он разогнал этих гусей; схватил хворостину, разогнал этих гусей, и меня, плачущего, рыдающего, в синяках там, где они меня пощипали, он, значит, привел домой. Вот, спас меня от гусей.
  Потом мы вместе с Борисом уже, вот, в тридцать первом или в тридцатом году, в конце тридцатого года, переехали вот в этот самый Дом правительства, "Дом на набережной". Борис так же, как и мы, жил на десятом этаже, но в другом подъезде. И там, в этом подъезде, так же, как в нашем подъезде, десятый этаж был самый последний. И у него был огромный балкон, ничем не прикрытый. Но балкон такой величины, что мы там на велосипеде могли кататься, не говоря уже о том, что зимой можно было там сделать каток - кататься на коньках. И у этого балкона барьер был не такой, как на всех остальных балконах - с металлическим ограждением, а он был бетонный и сверху ширина его была, ну, наверное, сантиметров двадцать. Так вот, одно из упражнений наших идиотских, сейчас я понимаю, что это был полный идиотизм, было пройти по этому ограждению. То есть ты идёшь по ограждению, с одной стороны у тебя балкон, куда ты можешь спрыгнуть и, ну высота там была семьдесят-девяносто сантиметров от пола балкона. А с другой стороны - пропасть вниз с десятого этажа. Ну вот, идиоты-мальчишки вот таким образом, значит, утверждались в жизни мы. Кроме того, еще было одно интересное упражнение, менее опасное, ну это скорее всего даже безопасное, оно вот такое: с Борисова балкона можно было залезть на крышу, забросив туда веревку с каким-нибудь крючком на конце, зацепившись за ограждение крыши, кровли, можно было по этой веревке вскарабкаться - ну это было там метров пять, наверное, не больше, чем пять метров, до крыши - вскарабкаться и погулять по крыше. Это было очень интересно, на этой высоте тогда в Москве, пожалуй, это был самый высокий на тот момент, на тридцатые годы, дом, самый высокоэтажный, потому что потолки были три, наверное, с лишним метра. Так что десять этажей - это, ну не знаю, где-то, наверное, сорок с гаком метров была крыша. Ну, вот и по крыше можно было пройти с Борисова балкона до нашего подъезда кругом двора. А там можно было через чердак спуститься прямо на десятый этаж к моей квартире четыреста сорок четвертой - я по-моему уже об этом говорил. Вот такое было упражнение. Кроме того, в нашем доме был детский клуб - великолепный совершенно детский клуб. Это в третьем подъезде, первый этаж; я думаю, что это было объединено несколько квартир - был вот детский клуб. Там работали разные кружки. Ну, в частности там был морской кружок, вот в котором я принимал участие. Был авиационный - там делали модели самолетов, планеры и прочие вещи. Ну вот я был в морском кружке. Я, единственное, что на сегодня я помню оттуда - это я умею завязывать один из многих морских узлов, очень удобный узел, прекрасно держащий и очень легко развязывающийся, но не сам. Он сам не развязывается, только с помощью рук, но очень легко, хотя он затянут до предела. И там был бильярд, небольшой бильярд. А я уже к тому времени играл на бильярде и играл неплохо. Наверное, году в тридцать четвертом, может в тридцать пятом, мне отец подарил бильярд; настольный бильярдик, небольшой, на котором были шарики-подшипники, они костяные или пластмассовые, два кия - и всё как полагается. Я на этих шариках, чтобы можно было играть в пирамиду, медным купоросом - а у меня был такой химический, какая-то химическая, там, лаборатория что-ли - вот я медным купоросом на остальные шарики нанес цифры от первого до пятнадцатого, а свой шарик, которым играть надо было, просто окунул в этот медный купорос и он стал красненьким. И вот, ко мне ходили ребята, и мы всегда в этот бильярд играли. И надо сказать, что я настолько здорово научился играть на бильярде, что, ещё будучи десяти-одиннадцатилетним мальчишкой, когда на настоящем, полном, большом бильярде; где костяные, из слоновой или мамонтовой кости шары, восемьдесят миллиметров в диаметре - я уже играл там. И мне повезло, что я мог играть на настоящем бильярде. Дело в том, что в тридцать пятом - тридцать шестом годах; в тридцать пятом... нет, не в тридцать шестом - в тридцать шестом уже с папой произошли репрессивные всякие события. Его ещё не арестовали, но уже исключили из партии, что на то время тогда было трагедией, сняли с работы, но почему-то не арестовывали. Он так и не смог объяснить - почему его не арестовали, а только сослали в ссылку, а там арестовали. Ну что теперь говорить об этом...
   Так вот, на выходные дни - а тогда выходные дни были не по воскресеньям, а шестого, двенадцатого, восемнадцатого, двадцать четвертого и тридцатого числа каждого месяца - так вот, на выходные дни мы ездили в дом отдыха ЦК, который находился на Клязьме. И там был настоящий, великолепный, с мраморным столом, обтянутый зеленым хорошим сукном, с набором великолепных киёв бильярдный стол. И любителей бильярда там было не так уж много. Отец тоже был любителем бильярда, и когда стол был свободен - отец со мной играл. И я уже тогда неплохо играл, хотя моя голова возвышалась над бильярдом всего... то есть бильярд мне был где-то по грудь, по плечи. Но тем не менее я играл. И, надо сказать, что впоследствии я великолепно играл в бильярд. И когда я попадал уже совершенно взрослым человеком там, где был бильярд, я всегда с наслаждением играл и, как правило, выигрывал - хоть в пирамиду, хоть в американку. Других игр я бильярдных не знал, хотя знал о том, что есть разные...вообще много разных игр, но в основном мы играли в американку, то есть любым любого; либо в пирамиду по заказу одним шаром - любые другие, вот. Таким образом - вот это бильярд.
  Кроме того, отец научил меня играть в шахматы. Ну, в шахматах я не преуспел, хотя был у меня третий разряд. Потом, впоследствии - уже после войны - я участвовал в соревнованиях на заводе, где работал. Иногда был победителем, чаще - не был победителем. Ну, в общем, играл на уровне там третьего разряда. Плохо играл, надо сказать, в шахматы. А вот в бильярд - здорово. И хочу рассказать историю с бильярдом, перепрыгнув из детства уже в пятидесятые годы. Именно историю, связанную с бильярдом. После окончания института - потом я расскажу Вам об институте - после окончания института я был распределен в город Оренбург - тогда он назывался Чкаловым. Хотя надо сказать, что это сам Валерий Павлович Чкалов в этом городе никогда в жизни не был. Тем не менее там стоит ему памятник и там расположено училище имени Чкалова лётное. И город Оренбург был в своё время переименован - после того, как Чкалов погиб - переименован в город Чкалов. А потом, в пятидесятые годы ему вернули старое название - Оренбург. Так вот, я там работал начальником ремонтно-механического цеха. И вот, всё время тыркал председателя профкома нашего завода, чтобы он купил бильярд для завода, чтобы он купил бильярд для завода. А он мне говорил: "Слушай, отвяжись, ты со своим бильярдом мне уже плешь проел". И вот в один прекрасный год председателем профкома выбрали слесаря из моего цеха - ремонтно-механического цеха. И я, когда его выбрали председателем профкома всего завода, ему говорю: "Ваня", - его звали Иван, по-моему Бондарев была его фамилия, сейчас точно не помню, но неважно, - "ну вот тебе наказ: раз ты теперь представляешь там всю профсоюзную организацию, в первую очередь конечно нашу, РМЦовскую, вот, давай при первой же возможности в порядке развития культуры и спорта купи для завода бильярд". И вот однажды, спустя там какое-то время, может быть несколько месяцев, у меня в кабинете раздаётся телефонный звонок - снимаю трубку, он звонит и говорит: "Владимир Давыдович, Ваше пожелание выполнено - купили бильярд, давай забирай". А куда забирать-то? В РМЦ нет помещения! Он говорит: "Не знаю, не знаю. Ты заказывал - давай забирай". Ну что делать? А у меня кабинет был довольно большой и пустой. Там сидели мы вдвоём - я и бухгалтер ремонтно-механического цеха, такая... и фамилия её была Истина. Муж её работал на этом же заводе вальцовщиком в цехе обработки регенерата и погиб, попал в вальцы и погиб. И вот Шура Истина была бухгалтером, мы с ней сидели вот в одной комнате. В этой комнате бильярд вполне умещался. Я говорю: "Ладно, заберем в мой кабинет - а там видно будет". Забрали мы этот бильярд ко мне в кабинет, собрали его, поставили. Это был неполный бильярд, это, наверное три четверти. Там шары были, по-моему, шестьдесят миллиметров, но настоящие - и то, правда, не костяные, а пластмассовые. К тому времени уже костяные остались, наверное, только для самого высокого начальства, а в обычных этих продаваемых бильярдах были пластмассовые шары. Но тем не менее они хорошо друг от друга отскакивали, и от бортов, и так далее. И вот у меня в кабинете поставили бильярд. А дальше началось следующее: на нашем заводе была установлена сирена. Эта сирена оповещала начало рабочего дня и конец рабочего дня. Была она соединена с электрическими часами, и когда, скажем, рабочий день начинался в восемь часов - так вот, когда стрелка без одной минуты восемь прыгала, то начинал гудеть. Когда проходила минута, и она прыгала на восемь - эта сирена переставала работать. Так вот, ещё не было сирены, а я слышу - у меня за дверями уже идет какая-то возня. Оказывается, это любители бильярда уже очередь устанавливают, значит, играть в бильярд. Причём то, что рабочий день кончился и мне надо идти домой - на это они, конечно, наплевали. Да и я сам - они знали, что я большой любитель бильярда. И как только гудок этот начинал, сирена начинала гудеть - дверь открывалась и врывалась толпа, ну какая толпа - ну человек восемь, может быть десять - несколько человек из РМ-цеха, из электроцеха, в общем вот такие ребята. Ну и сразу начиналась игра в бильярд. Ну я, конечно, правом хозяина пользовался, так сказать: когда играли на вылет, то я начинал, значит, с кем-то, кто там в первую очередь, играть... ну и потом вылетал обычно тот, кто со мной играл, редко я проигрывал, очень редко. Иногда даже случалось так, что я, разбивая пирамиду, её же и заканчивал, то есть забивал восемь шаров без передыха. Бывали такие случаи. То есть играл здорово я в бильярд, вот это я вот вспомнил... А потом к нашему ремонтно-механическому цеху пристроили бытовки, потому что до этого у РМЦ бытовок не было. Это я потом расскажу - отдельная история этих бытовок. И там, наверху - двухэтажные бытовки были - наверху, мы специально в проект внесли, ну договорились с проектной организацией, с Резинопроектом - в проект внесли комнату, где можно было спокойно разместить бильярд, так сказать - вроде красный уголок, комната отдыха - тогда его перенесли туда. А в этой комнате, где у меня был временный кабинет большой , там производственные помещения сделали, * тонировку для формовых изделий, резинотехнических изделий, то есть производственные помещения. А у меня кабинетик стал четыре квадратных метра, маленький, где умещался мой стол, три стула: за одним я сидел за столом и два около стола - если ко мне кто-то приходит или кого-то я вызываю, чтобы можно было посидеть поговорить. Вот, это я просто вспомнил про бильярд и рассказал. Ну и, надо сказать, после этого иногда мне выпадало счастье, если можно так сказать, поиграть в бильярд, я с удовольствием это делал.
  Был такой эпизод. Когда мы работал в Оренбурге, мы с женой поехали в дом отдыха, дали мне путевку на двадцать четыре дня: два раза по двенадцать в Нехинджаури - это между Батуми и этим самым... ну столицей Абхазии, Господи - выскочило из головы. Ну, неважно. Так вот, там, в этом доме отдыха был настоящий большой бильярд. Мы туда приехали - меня поместили в дом отдыха. Я пытался договориться с директором дома отдыха, чтобы двенадцать дней на нас обоих, поскольку у меня было две путевки на двадцать четыре... по двенадцать дней - а он не разрешил. Ну не разрешил - мы сняли у бабули комнатку там частным образом. Она там жила, а я утром, позавтракав, приходил к ней, мы шли на пляж, но... Но - шли проливные дожди. Носа высунуть было просто нельзя. Купаться было невозможно, поскольку там гора... горы переходили прямо в море. А подножие горы и первую морскую воду отделяли две дороги - железная дорога и шоссейная дорога - и всё. Вот это - каких-то там тридцать метров, сорок метров. И в море купаться было невозможно, потому что, ну, метров на двести в открытое море было коричневым от сползавшей с гор глины, земли вместе вот с этими струями дождя. И я однажды после завтрака пошёл в бильярдную, занял очередь, играли на вылет. Занял очередь, дошла моя очередь - я выиграл, и всё. Я играл, а мои партнёры менялись, потому что я у всех выигрывал. И так это продолжалось до обеда. Потом мы шли обедать, а дождь всё лил. Мы шли обедать, обедали... Ну я выбирал время, чтобы сходить к бабуле под зонтиком, навещал её. Она тоже сидела в доме безвылазно, возвращался - и опять до ужина играл. И так продолжалось, наверное, дней пять. Потом дождь прекратился, но купаться было невозможно из-за грязи в море, и мы решили съездить в Батуми, походить по Батуми, познакомиться с Батуми. Поймали такси - поехали в Батуми, приехали в Батуми - ходили по Батуми там, смотрели всякие достопримечательности, знакомились и очутились в морском порту и увидали, что в морском порту стоит теплоход - это бывший немецкий гитлеровский теплоход, который был получен по репарациям после войны. Известный такой, фешенебельный, очень шикарный теплоход. Поскольку нам осточертело здесь вот быть - купаться нельзя, тучами всё закрыто, дождь проливной - я и говорю: "Слушай, давай плюнем мы на этот дом отдыха, тем более в Сочи наши друзья отдыхают - Варлен Захарович Коган, Витя Евдокимов - будем с ними, ну чего мы тут зациклились?". Она говорит: "Давай". Мы подошли к кассе, узнали, что теплоход завтра во столько-то часов, рано утром, отходит от Батуми и идет в Одессу с остановками в Сухуми, вот вспомнил - Сухуми - в Сухуми и в Сочи. Мы купили каюту двухместную, быстренько съездили в дом отдыха, я собрал свои вещи, она собрала свои у себя, и я пришёл к этому директору дома отдыха и говорю, и я ему сказал, что... Да, надо сказать, что над головой у директора этого дома отдыха висел огромный портрет Сталина, вот. И я сказал ему, что, поскольку вы не разрешили жене использовать мою путёвку на двенадцать дней - мы уезжаем, всего Вам доброго, до свидания. И на другой день утречком, поймав такси, приехали в порт в Батуми, там недалеко, километров десять, наверное, было до Батуми - я не помню сколько. Заняли эту каюту великолепную, двухместную и отплыли в Сочи. Приехали в Сочи - ну это я уже буду рассказывать в другой раз, хотя нет - расскажу, как мы плыли. Это было довольно занятно. Разместившись в каюте, и дождавшись когда теплоход отошёл, мы решили пойти пообедать в ресторан. Пошли в ресторан, сели за столик, заказали... я себе заказал водочки, бабуле заказал хорошее вино - мускат, и заказали хороший обед. А теплоход уже пошёл. Начали обедать, а бабулю начало укачивать, хотя никакой качки не было. Но её начало укачивать. Она, не доев, пошла - "Я",- говорит, - не могу, меня тошнит, у меня...я пойду лягу". Она ушла в каюту, легла, ну а я должен был это всё допить и доесть. Значит, я всё это допил, доел и пошёл бродить. Значит, заглянул к бабуле - она лежала на...там полки были: две полки были - нижняя и верхняя. Она, конечно, на нижней, я - на верхней. И был иллюминатор, умывальник там, туалет - в общем всё по высшему разряду. Ну это был второй, конечно, второй класс. Не первый, не люкс, а второй класс. Тем не менее очень уютно там, всё хорошо... Пошел бродить по этому теплоходу - "Россия", по-моему, он назывался тогда, а у немцев он назывался "Адольф Гитлер" по-моему, но тут я могу ошибиться. И вот вышел на какую-то там палубу - а там показывали кино. Причём, как сейчас помню, кино это называлось "Битва в пути". Начиналось оно с похорон Сталина - а в основном это был производственный фильм, о заводе, там, о всяких перипетиях на заводе, о прогрессивном главном инженере и о ретрограде-директоре там, и так далее. Там и любовная линия шла, причём главного инженера играл Ульянов, тогда еще, конечно, молодой совершенно, Ульянов, Михаил Ульянов играл. А вот героиню играла тогда известная актриса - не помню, не могу вспомнить её фамилию... Ну, в общем, я посмотрел две серии. Я посмотрел этот фильм - две серии. Да, автор этого произведения Вера Панова была, такая писательница была. Ну, и потом... да, пока я там гулял, значит, пароход наш остановился в Сухуми, уже пришёл в Сухуми. Уже стемнело, и я пришёл в каюту. А бабуля моя законопати... закрыла иллюминатор. Я говорю: "Ты чего иллюминатор закрыла? Воздух, такой свежий морской воздух оттуда идёт - тем более тебя укачивает". А она говорит: "Оттуда мужики заглядывают". Оказывается, теплоход, когда пришвартовался к пристани, то иллюминатор нашего купе оказался на уровне голов людей, которые ходили по причалу. И поскольку у нас был открытый иллюминатор этот самый - туда начали заглядывать мужики и звать друг друга: "Вот смотри, какая красавица лежит. Ты смотри". И ей, там, кричат: "Давай, выходи к нам, потанцуем", то-сё. . И она встала и захлопнула иллюминатор. Ну, вскоре теплоход отошёл, иллюминатор я, конечно, открыл. Вскоре теплоход отошёл, и бабуля кое-как промучилась ночь - её укачивало, хотя никакой качки не было... Я говорю: "Да что ты? Нет никакой качки". Нет, вот её мутит - всё. И где-то в шесть утра теплоход пришвартовался в Сочи. Ну, вышли со своим чемоданчиком на палубу, чтобы выходить, и она говорит: "Господи, ну когда же, наконец, мы на землю сойдем - я уже не могу! У меня уже всё - голова кружится, меня тошнит!". Я говорю: "Ну что ты? Уже подходим, ну не качает же никак". И в это время стоящая рядом с нами пара, мужа и жены тоже, очевидно, в общем - мужчины и женщины. Она вдруг слышит, и я слышу, как эта женщина говорит этому своему мужчине, мужу, наверное - муж, ну неважно, говорит: "Ой, ну когда же мы уже сойдем на землю - меня так укачало". Так бабуля сразу обрадовалась у меня: "О! Вот видишь, видишь - я не одна - и её, вот эту женщину, тоже укачало!". Ну, наконец мы сошли на берег, и, значит, пошли, ну, довольно быстро. Нашли очень, очень удачную квартиру, замечательную совершенно, причем было так: мы пришли на этот рынок квартирный - это в районе вокзала железнодорожного. И значит, ждём, там вот приглашают для снятия частным образом, дикарями, квартир. И какой-то человек подходит к нам - без руки он. Очевидно, тоже инвалид войны, тоже без руки. Не знаю, почему у него нет руки, ну - без руки. Подходит к нам: "Вы, - говорит, - ищете комнату?" Мы говорим: "Да". - "Вы знаете, вот у меня есть очень хорошая комната. Адрес - Виноградная улица". Мы говорим: "А от моря далеко?". - "Ну, от моря далековато, но зато отдельная совершенно, с отдельным входом, комната очень хорошая". Ну чего нам, что нам тогда, в том возрасте? Это был...какой же это год был? Это был, наверное, ну... шестьдесят какой-то год. Это мы, по-моему, в Черкесске работали, а может, даже уже в Волжском , ну неважно, вот. Взяли такси - поехали. Приехали. Он, значит, открыл нам дверь - вот вам ключ. Значит, на первом этаже: по лесенке поднимаешься, открываешь дверь - прихожая небольшая, там стоит холодильник. Дальше - коридорчик и комната. В комнате две великолепных кровати, стол, шкаф для одежды - и всё. Туалет и умывальник - на улице. Мы говорим: "А кто хозяин-то?" Он говорит: "Нет, я не хозяин. Это вы будете с хозяевами - они уехали в Геленджик в отпуск. Из Сочи в Геленджик в отпуск уехали. Вот. Так что вот вся эта квартира в вашем распоряжении. Вот вам ключ - пожалуйста, живите. Вот там вот умываться можно, вот там вот - туа... уборная, вот тут холодильник - пожалуйста, вот шкаф для...и всё. Они приедут - вы с ними будете сами рассчитываться. Ну, ладно. Мы, значит, переоделись, разложили вещи, повесили в шкаф то, что нужно было повесить и поехали искать Варлена. А мы знали, что он в санатории "Ривьера". Нашли Варлена там, Нина с Наташкой - это жена его с дочкой. Она тогда ещё маленькая, дочка, была, ей, наверное, было три-четыре годика. И, значит, мы их нашли, пошли на море, на пляж этой "Ривьеры", искупались там и потом пошли поужинать - но это было уже после обеда, очевидно. Пошли поужинать, где-то там поужинали, попили чай и вернулись, значит, восвояси. Приезжаем туда, заходим в свою эту комнату, и через несколько смотрим - такая история: на столе стоит блюдо с персиками - ваза с персиками, термос с чаем. Ну, мы отодвинули это в сторонку - мы только что поели. Буквально через несколько минут стук в дверь. "Кто там?". Женский голос говорит: "Да это вот хозяйка". Открываем дверь, заходит приятная женщина: "Здравствуйте". -" Здравствуйте". - "Я хозяйка". Вот, мне, это, мой, наш сосед - она вдвоём с мужем. Детей у них нет - вдвоём с мужем. Она работает кондуктором на автобусе, а он - токарем где-то на каком-то предприятии, муж её. Оказывается, им не понравилось в этом Геленджике жить, и они вернулись оттуда домой. "А это я", -говорит, - "вам поужинать приготовила, пожалуйста. Вы знаете, я не буду вас долго задерживать, но вы завтра, когда будете уходить - вы мне оставьте паспорта, я должна вас зарегистрировать". - "Пожалуйста. Вот". - "Пейте чай". Мы говорим: "Да Вы знаете, мы тут друзей встретили, и мы зашли там попили чай - спасибо, спасибо". Она говорит: "Ой, да что вы! Почему же вы их не привели сюда? Я бы вас всех напоила чаем, у меня сегодня пирог есть!". Вот такие хозяева. И вот мы у них прожили так двадцать с лишним дней, подружились. И они нас угощали, мы их угощали, там. В общем... Ну, когда мы сказали, что у нас двое детей - она говорит: "Вы на будущий год приезжайте с детьми. Я возьму отпуск - буду с вашими детьми заниматься, а вы будете отдыхать". У них своих детей, как я уже сказал, не было. Поэтому, они, очевидно, тосковали по этому делу, и вот такая вот вещь. Вот так вот мы там прожили великолепно, причём платили мы им за это всего рубль в сутки, ну два рубля - рубль с человека - два рубля в сутки. А то, что они нас угощали и прочее - это всё не входило. Ничего они с нас деньги...и когда мы пытались там чего-то - ни в коем случае! Ну, мы отвечали тем, что приносили им бутылочку, там, и так далее. А у них продолжался у обоих отпуск, поэтому она занималась тем, что за нами ухаживала, старалась подкормить и так далее. И мы решили что-то им подарить. А мы обратили внимание, что у них нету чайных ложек. Мы купили набор из шести серебряных чайных ложечек, красивых таких, замечательных чайных ложечек. Купили там и перед отъездом мы им преподнесли. Ой, что тут было! Когда мы уезжали - они нам целую корзину фруктов - там яблоки, персики, груши - с собой.: "Вот вашим детям". - "Да что вы, спас..." - "Нет, нет, нет!". Они нас проводили до такси, усадили в такси, и мы отправились в аэропорт. Да, это было из Волжского, это было уже из Волжского, потому что мы в Волгоград летели. И вот... вот так мы отдохнули. А на пляж: значит, мы утром завтракали; распорядок у нас был такой: утром мы дома завтракали. Ну, что-то покупали на завтрак там: ну, хлеб там с маслом, колбаска, яички - ну, такое вот. Дальше мы садились в автобус и ехали на пляж. Это мы рано ехали, чтобы там места занять в тени, особенно для меня - я солнце не люблю. Там мы перекусывали. Там была сосисочная. Там очень легко можно было горячие сосиски купить... всё это... фрукты, там, носили даже по пляжу виноград, яблоки там, персики уже были, груши - так что никакой проблемы не было. И во второй половине...ну купались, бабуля загорала, конечно, на солнце. Я в тени сидел, чего-то читал всё время, каждую минуту свободную от моря и от болтовни. И где-то, наверное, часов в пять возвращались туда, переодевались и ехали в Сочи в ресторан пообедать. Но это нам удавалось не каждый день, потому что иногда эта Мария - её звали Маша - приходила Маша и сказала: "Никаких ресторанов сегодня не будет, обедаем у нас". Ну, тогда, значит, нужно было куда-то быстренько сбегать за бутылочкой, хотя они ругались, говорят: "У нас всё есть" - но тем не менее. И, значит, обедали у них. Вот так мы великолепно отдохнули, и надо сказать, коль я уж на эту стезю наткнулся, я вам расскажу, что как нам везло, когда мы отдыхали дикарями, на хозяев. Вот где б мы ни были - просто удивительно... Я предупреждал, что я буду перескакивать во времени с разных лет, и вам потом придется всё это приводить в хронологический порядок. Вот, первый раз дикарями мы поехали, по-моему, в пятьдесят девятом, наверное, году. Да, наверное, в пятьдесят девятом году поехали в Ялту. Там жила тётя моя, мамина родная сестра - Роза. У неё было две дочки и сын Сева и дочь Лена и Лариса. Ну, они уже были взрослые, и только Лена жила с мамой, с Розой. А Розу я не видел с тридцатых годов - то есть это прошло более двадцати лет. Но я знал, что она работает на... в автовокзале в справочном бюро. Поэтому мы пошли... ну, приехали туда, мы ехали по железной дороге из Москвы - все четверо, и с детьми, значит, и Ира, и Валец - мы ехали поездом. А из Симферополя в Ялту на такси приехали. И попросили остановить нас, высадить нас у справочного бюро автовокзала. Ну, я зашёл в автовокзал и стал в окошки заглядывать - там кассы, кассы, кассы, вот, справочное бюро. И смотрю - сидит женщина, в моём детском воспоминании очень похожая на Розу. Я, значит, обращаюсь к ней и говорю:
  "Роза Борисовна?". Она так смотрит на меня, говорит: "Да". - "Фелинзат?" - "Да".
  А надо сказать, что фамилия Фелинзат, мамина, вот их фамилия - она, наверное, единственная в мире фамилия. Может не единственная, но мама мне говорила, что это единственная фамилия, у которой нет однофамильцев. И что эта фамилия родилась вот каким образом: её предки - вот их предки, и моей мамы, стало быть, предки - они приехали в Екатеринослав, нынешний Днепропетровск, из города Фелина. И в переводе с немецкого или с еврейского идиша "Фелинзат" - это трансформировалось из слова "фелин занд" - в переводе на русский язык значилось "пришедшие из города Фелина". Вот так мама мне объясняла рождение этой фамилии. Она, значит, на меня смотрит, Роза, я говорю: "А я Волик". - "Ой, Волик, ой", - туда-сюда. Она тут же побежала, кого-то привела, чтобы её там заменили в этом справочном бюро, ну, расцеловались и, значит, сразу поехали к ним домой. Они жили в стандартном пятиэтажном доме на самом верхнем этаже, по-моему, потому что там лифта никакого не было. И мы у них переночевали одну ночь и пошли искать квартиру. Ну, потому что там конечно мы вчетвером: они там втроём жили и нас вчетвером - по-моему две комнаты у них было - там разместиться * было невозможно, да и мы хотели поближе к морю. И мы нашли: значит, пожилая женщина, у неё домик, она, значит... у этого домика - огромная стеклянная веранда. И она эту веранду сдаёт. Там четыре кровати - то, что нам и нужно. Она нам сдала, плата - рубль с человека, значит - четыре рубля. Ну потом она сказала, что ну, поскольку - а Вовке-то было семь лет - поскольку парень-то совсем малый, то с вас не четыре рубля, а три с полтиной. Потом выяснилось, что эта пожилая женщина по профессии - медицинская сестра и работает она медицинской сестрой. А надо сказать, что перед самым отъездом из Оренбурга Вовка наш ухитрился пообщаться с каким-то котёнком, который его больно здорово поцарапал. А в то время в Оренбурге были случаи бешенства, и ему назначили в травмпункте двадцать один, по-моему, укол от бешенства. Что делать? Мы сказали, что мы уезжаем в отпуск, нас снабдили ампулами, дали ну...там ещё пару уколов сделали там, в Оренбурге. Потом нам остальные, чтобы было двадцать один укол - нам дали и мы дорогой, ехали поездом от Оренбурга до Москвы, потом от Москвы до Симферополя. И каждый день нужно было по одному уколу в живот делать. Вот, на больших - а тогда ещё поезда стояли по полчаса на некоторых станциях, там везде были медицинские пункты, и нам там делали укол, вот. Приехали мы туда и начали у неё расспрашивать, где тут ближайший медпункт. Она говорит: "А зачем вам?" Вот так и так. Она говорит: "Да не надо ничего, я буду делать".
  Вот тут и выяснилось, что она медсестра. И она ему... эти уколы доделала. Потом кончилось это укалывание. Но это не мешало нам купаться, ему - в том числе. А купаться мы ездили в Ласточкино гнездо - там великолепный пляж. Для этого нужно было рано-рано утром, чтобы занять опять же там места под тентом на лежаках - мы шли, в шесть часов, по-моему, отправлялся первый катер туда, на тот пляж. И мы...значит...я шёл туда первым, они меня потом догоняли. Покупал билеты на этот катер, и к моменту, когда на него пассажиров начинали пускать - уже бабуля с Ирочкой и с Вовцом уже приходили, и мы ехали на этот пляж. И весь день там проводили. Там была столовая - мы там обедали, мы весь день там проводили. Обратно возвращались уже под вечер. Нам не надо было ни в какой ресторан идти - мы там пообедали. Ну, приличные, нормальные были обеды, ну не то, что в ресторане, но, в общем, нормальные. Кстати, там совершенно случайно встретились с моим, очень любимым мною другом, с которым мы учились в одной группе в институте в Ярославле - Лёвой Орловым и его женой Машей. Они тоже там отдыхали со своим сыном. Вот там мы встретились, вот на этом пляже Ласточкино гнездо, вдруг, неожиданно. Ну, остатки... у них скоро кончался отпуск, и остатки проводили вместе.
  И вот однажды мы увидели, как из-за гор идёт страшная чёрная туча, ну то есть - чёрная, именно чёрная. И все бросились на катер. А катера не было - а была огромная лодка моторная, ну, сверху закрытая натянутым тентом. Все бросились, чтобы успеть до этого вот смерча - все ждали, что будет смерч - успеть в Ялту, доехать в Ялту и разбежаться по домам. Ну и мы тоже поддались этой панике, значит, сели на эту лодку огромную, ну, я не знаю - там человек пятьдесят, наверное, было. И только мы отъехали, отошли от пристани - там два матроса были: один мотором управлял, другой там следил за пассажирами и так далее - и вот налетел этот самый смерч. Не смерч это называлось... не смерч, а смерч... это когда поднимается из воды. А это называлось как-то по-другому - не помню. Волны поднялись огромные. Нам казалось, что нашу лодку сейчас захлестнёт. Ветер жуткий - он сорвал тент, такой ветер, что сорвал тент. На лодке на этой паника началась. И, вот, я вынужден был вмешаться - я не знаю, как это произошло, я заорал матом на всех: "Сидеть на месте! Не вставать! Что вы паникуете!" - В таком духе. -"Оденьте все..." - А там, под лавками, где мы сидели, лежали пробковые пояса спасательные. - "Все наденьте пояса! Потом матрос этот меня благодарил, что я помог ему не дать волю панике, потому что перевернули бы эту лодку. Ну и вот, я одел - у нас... под нами лежали два спасательных пояса или три, в общем мне не хватило пояса, мы надели на Ирочку пояс, на Вовку - пояс и бабуля одела пояс, этот самый, пробковый - на всякий случай. Ну это, до берега, ну метров триста, наверное, мы шли от берега, может четыреста - ну близко берег. Но вот этот шквал - вот, как это называется - шквал. Вот этот шквал, был дождь, был такой, что берега было не видно за струями дождя. То есть сплошным, сплошной. Казалось, что это не струи, а просто льёт из... не знаю как. Но всё-таки мы благополучно... мокрые насквозь, до нитки, что называется, до костей промокли, холодно стало. И мы, значит, благополучно всё-таки добрались до пристани. Ну и пока мы туда добирались - этот шквал куда-то ушёл, выглянуло солнце, море успокоилось, и мы, вот, мокрые, с нас течёт - побежали. Ну, какой я бегун - пошли домой. Я говорю: "Вы бегите. Вы можете".
  Вот они побежали, а я уже пешком. Пришли домой, там, обсушиться, туда-сюда. А эта самая бабушка, ну она вот выглядела для нас тогда бабушкой - ну, вот эта вот хозяйка - она нам горячего чая тут нагрела, в общем. Так вот здорово это было.
  А однажды случилось такое: Ирочка почувствовала себя плохо. Её начало тошнить там, на пляже. Видно что-то она съела. В общем, решили ехать домой. Она говорит: "Да нет. Чего вы поедете домой?". Ей уже было четырнадцать лет или тринадцать лет. "Я", - говорит, - "сама доберусь". Ну, поехала она сама, поплыла сама домой. Ну, море было спокойное, всё нормально. Когда мы приехали - ну, там всё-таки раньше времени уехали - приехали домой, она лежит, её рвало там - а хозяйка за ней ухаживает. Она уже вынесла за ней это, вот то, что в тазик её вырвало. Она уже ей сделала какой-то укол, дала какие-то лекарства... В общем, она за ней ухаживала. Ну, на другой день у Ирочки всё прошло. Правда, она ещё чувствовала себя слабо, но через пару дней уже также ездили туда, купались, и всё прошло. Очевидно, было какое-то отравление. Вот это было первое наше путешествие на юг, где мы дикарями жили. Вот такая хозяйка. А потом мы всё время - больше мы в Крым не ездили ни разу - но каждый год либо по путёвке, а чаще - дикарями, ездили на Черноморское побережье Кавказа, то есть в Сочи. И вот нам всегда везло на хозяев. Кроме одного раза - расскажу про этот раз.
  Этот раз был такой: приехали мы в Сочи. Это мы вдвоём с бабулей были. Ребят с нами не было. Я уж не помню, где они были: то ли в Москве, то ли в Ярославле у бабули - у их бабушки, у маминой мамы, вот... не помню. То ли они там где-то в деревне жили... Был и такой период, когда летом они там в деревне жили с бабушкой, с маминой мамой, вот. А мы приехали в Сочи и вот в этом рынке квартирном, там вот мужчина какой-то нам предложил у него остановиться. Говорит: "У нас очень хорошо", всё такое. Ну, это между Сочи и Сухуми, где-то в районе Гагр... ну чуть дальше Гагр туда, не помню как это место называется. Ну, мы поехали туда, приехали - действительно, он отвёл нам комнатку. Ну, говорит, рубль с человека. Хорошо. Взял наши паспорта... Ну, довольно далеко от моря. Пошли мы на море. Нам чего-то не понравился пляж этот. Потом мы нашли другой пляж, где было очень хорошо. Но дальше мы столкнулись с такой вещью: вот мы пришли с пляжа - я захотел принять душ. Пошёл к этому хозяину, говорю: "Где у вас душ? Как бы принять душ?". А он говорит: "Пожалуйста - рубль". Потом как-то утром решили себе яички сварить - ну, купили яйца сварить на завтрак у него на плите - рубль. И вообще вот это вот всё...не в рубле дело, деньги у нас были. А вот, вот это вот... ну, жутко нам это всё не понравилось. Ну, может быть, мы были избалованы предыдущими вот этими... и мы решили найти что-то другое и ближе к морю, главное. И вот однажды, мы шли с пляжа, и идём по какой-то улочке, и там справа от нас частные домики. Мы проходим мимо одного домика двухэтажного, очень красивого, очень приятного и мечтаем: вот, хорошо бы в этом домике пожить. Идём дальше. Через один или через два домика от него на скамеечке около заборчика сидят женщины пожилые. Мы к ним подошли: "Здравствуйте". - "Здравствуйте". - "Вот, ищем, кто бы сдал нам комнату". Они нам говорят: "А вот вы прошли. Вот вы видите двухэтажный домик? Вот там сдают комнату". То есть тот домик, про который мы говорили, что вот хорошо бы здесь... Ну, вернулись обратно, зашли туда, постучали, зашли. Встретила нас хозяйка, очень приветливо встретила. Ну, мы ей объяснили в чём дело, что вот мы хотим. Она говорит: "Ой, вы знаете, так неудобно. Этот человек на меня обидится". Я говорю: "Ну, во-первых, чего это он обидится, а во-вторых - он знать и не будет: мы сейчас пойдём, заберём вещи, заберём паспорта, рассчитаемся с ним за те дни, что мы прожили - мы ему и не будем даже говорить, что мы это самое...просто, что мы уходим, да и всё". Ну ладно. Сказал. "У вас есть душ? Хотелось бы душ принять". Она говорит: "У меня баня есть. Вы идите - я вам приготовлю". Значит, мы пошли туда, забрали свои вещи, расплатились с хозяином, забрали паспорта и вернулись к ней. Вернулись к ней - она нас повела на второй этаж, дала, значит, нам ключи, там комната. Значит так: вот, поднимаешься по лестнице - лестница идёт снаружи дома, снаружи на второй этаж. Поднимаемся на второй этаж, там входишь - такой большой зал, ну, сравнительно большой, ну, наверное, метров двенадцать-четырнадцать квадратных. Там стол, там горка с посудой, там посуда и всё такое. А потом коридорчик, и из него - вход в две комнаты. В каждой комнате по две кровати. Вот одну из этих комнат она нам отвела. Чистота - ну, просто стерильная. Она говорит: "Я вам баньку приготовила, уже протопила. Идите - там и душ, и всё". Потому... а у неё там двор, вот во дворе... закрытый со всех сторон - вот во дворе там банька, душ там... Мы пошли, искупались. Обратно идём, а она нас ждёт уже... Они живут на первом... она и её муж - да, оказалось, что она зубной врач, а муж у неё - зубной техник. Этим они и живут - частным предпринимательством, уже тогда. Ну, видно, в Абхазии, в Грузии это было, так сказать, без препятствий. Муж, говорит, сейчас уехал в Москву в командировку за материалами, а она вот одна... И к ней в гости пришла соседка. Говорит: "А я вас жду". - "А что Вы хотите?" - "А я", - говорит, - "а чтобы вы у нас... с нами поужинали". Мы говорим: "Да что Вы, мы уже..." - то-сё... "Нет, нет, нет, нет. А как же! Ваш приезд надо отметить", туда-сюда...
  В общем, пришлось согласиться. Ну, там у них чача была, выпили по рюмочке чачи, там поели, закусили. Спасибо-спасибо, туда-сюда. И вот, мы там жили как у Христа за пазухой. Просто изумительно совершенно.
  Однажды возвращаемся с пляжа - а у них застолье. К ним приехали родственники из Сухуми. А это грузинская семья, это не абхазская семья, а грузинская семья. Дочка у них учится в Тбилиси в университете, а они вот вдвоём, и к ним там приехали друзья, там, родственники. А мы идём с пляжа. Значит, полотенца у нас такие сырые на плечах, в шортиках. А они нас: "А мы вас не пустим. Садитесь за стол". А там человек десять сидит. Мы говорим: "Да что вы, спасибо, мы только поужинали". - "Не-не-не, какой ужин, да что вы". - "Ну хорошо, дайте нам хоть пятнадцать минут привести себя в порядок". - "Ну пятнадцать минут мы вам даём".
  Мы поднялись к себе. Значит, бабуля переоделась в платье приличное, я тоже какие-то другие штаны надел и рубашку свежую. Ну, причесались, там, то-сё. Спустились вниз - и начало-о-ось: за ваше здоровье, за ваших детей, за ваших родителей и взаимно, алаверды... И вот это, часа два, наверное, продолжалось, пока гостям не пришло время идти на электричку, чтобы уже возвращаться в Сухуми. Вот так мы у них прожили, наверное, ну, весь отпуск, в общем, за исключением тех нескольких дней, что вот у того хозяина. Так мы решили их отблагодарить за такой приём. Ну, кроме того, что мы платили там по рублю - ещё отблагодарить. И мы заметили, что хозяйка неравнодушна к красивой посуде, и мы обратили внимание, что у них вот когда эта компания была - не хватает бокалов. И мы купили шесть хрустальных бокалов, красивых, такой набор, очень красивых, и ей преподнесли. Она была в восторге: да что вы, туда-сюда. И когда мы уже уезжали на поезд, на электричку, чтоб ехать в Сухуми в аэропорт и лететь домой... это уже мы в Волжском работали... а может быть в Черке..., нет в Волжском, в Волжском. А может в Черкесске - не помню. Нет, наверное, в Волжском. Так она нам огромную корзину персиков собрала - вот, вашим детям. Спасибо. Вот, вот, вот, так вот.
  Кроме того, мы в пятьдесят седьмом году ездили отдыхать в Прибалтику, в Латвию. Дело в том, что папа мой получил путёвку в санаторий туда. И они с мамой уехали, с моей мамой, уехали туда, в Булдури это, местечко называется Булдури, на берегу моря и с другой стороны река, ну, известная река - забыл, как она называется - известная латвийская река, довольно широкая. И прямо на берегу этой реки они для нас сняли веранду в доме у латышей, и мы там поселились. Тоже великолепная была хозяйка. Ну, делала... Что там было? Ну, там были... стояли холодные ночи, и мы уже спать легли, вдруг - стук в дверь. Кто там? Это хозяйка. Она принесла нам два пледа. Говорит: "Холодная ночь сегодня, вы укройтесь, а то простудитесь".
  Вот, понимаете, вот, ребята, вот ну везло нам на хороших людей. Тоже мы там великолепно отдохнули, причём каждое утро я вставал, шёл на речку. Ну, это было пятьдесят шагов до воды и, значит, окунался там, мылся, хотя был умывальник, всё такое, туалет, но вот это было приятно. И мы отправлялись, позавтракав дома, мы отправлялись на пляж, на море. Там купались, там песок, там вообще красота. Но там холодная вода, там восемнадцать градусов вот летом, восемнадцать-девятнадцать градусов вода - это, конечно, не Чёрное море. Обедали мы в ресторане. Причём обед всегда состоял из кружки пива, я себе брал кружку пива, обязательно. Обедали, а ужинали опять дома. Там были изумительные продукты в магазинах, ну, я уж не говорю о том, что мы там покупали ещё горячую копчушку - ну, шпроты, но не в банках, а свежие. Это... как она, корюшка, очевидно корюшка копчёная, ещё горячая, прямо дымком пахнет. Ну вот, мы её как семечки - вот килограмм купили и за вечер всю её и съели. Просто оторваться невозможно - такая вкусная. Потом мы ходили к папе в санаторий, вместе с ними гуляли и там я тоже в бильярд играл - там был бильярд и тоже занял очередь. Первую же партию выиграл и больше меня никто высадить не мог, пока не приходил папа и говорил: "Ну всё, хватит, пошли". Вот. Вот таким образом мы в Латвии...
  Потом мы сделали первую в своей жизни, такую серьёзную покупку - купили сервиз. Он у нас до сих пор частично цел. Купили сервиз, вот, привезли его в Оренбург. Да, это пятьдесят седьмой год - это мы в Оренбурге работали. Вот в пятьдесят шестом году папа с мамой вернулись в Москву после реабилитации, а в пятьдесят седьмом году ему дали путёвку - вот мы были вместе с ними в Булдури в Латвии. И я должен сказать, что в то время, ну вот, мы, например, абсолютно не ощущали, ну какого-то плохого отношения от латышей. Абсолютно нормально в магазинах и везде. Единственное, что нас поражало, действительно поражало - это чистота. Вот, я тогда курил, и мы идём на пляж там, а по тротуару плиты уложены и частные домики и буквально через каждые пятьдесят шагов урна, урна висит на заборе. Она такая - ты туда бросаешь окурки, мусор, а потом едет мусорщик, она вращается на сто восемьдесят градусов и из неё всё высыпается в его, там, корзину. Так вот, невольно вот я курю, иду - курю. Докурил папиросу - тогда еще папиросы курили, а не сигареты - и я не могу бросить её на землю, я не могу плюнуть - настолько там чисто. И я глазами ищу урну, вижу - вот урна. Они там эти плиты, каждый перед своим домом, ежедневно моют. Это поразительная чистота! Вот что такое Европа. Надо было у них учиться. Правильно они сделали, что от нас ушли в самостоятельную жизнь, вот... Вот так мы отдохнули в Булдури. Значит, вот: один раз в Булдури, один раз в Ялте, а все остальные разы почти каждый год мы ездили в Сочи. А потом, уже когда мы были в Москве - мне в министерстве каждый год давали путёвку, и мы несколько лет подряд отдыхали в Хосте в санатории "Москва", по-моему "Москва" он назывался. И причём жили мы на пляже. Вот Ирочка однажды с нами вместе там была дикарём. Ну пропуск, я один пропуск взял в санатории и там так: утром я встал - и нырнул в море, прямо чуть ли не из комнаты. Искупался, пришёл, у нас в номере на двоих был душ - принял душ, и мы пошли в санаторий завтракать и там всякие процедуры принимать. Вот, хорошо там, мы несколько лет подряд.... Этот санаторий там - в его строительстве принимал участие Курский завод РТИ, а его директор Чижов - мы с ним были в очень хороших отношениях, и он нам эти путёвки устраивал. А главное, не столько путёвки; он не только нам, а вообще в главк выделял всегда путёвки, часть путёвок, а он нам устраивал, чтобы нам там в этом... где вот второй этаж этого пляжного здания - там были их комнаты, где жили отдыхающие. Ну и там были четырёхместные без удобств - только умывальник и общий туалет - и было несколько двухместных. И он звонил директору санатория, и когда мы приезжали - нам там выделяли двухместный номер. И мы там с бабулей отдыхали несколько лет, наверное, лет пять подряд. Вот... А потом наше министерство участвовало в строительстве санатория "Москва" в Сочи, и тоже мне каждый год давали путёвку, то есть нам обоим давали путёвки. Только пару раз я ездил один, когда бабуле путёвки не доставалось - я ездил один, потому что мне необходима была Мацеста для моих ног, и она, кстати сказать, меня, в общем, поставила на ноги. Вот такая, вот такая история. Ну, я думаю, на сегодня хватит. Теперь главное - не забыть, чего я уже рассказал и не повторяться снова. Мне уже не терпится переехать в своём рассказе к жизни в Тобольске, потому что это кусок жизни моей, в общем-то, самый лучший, самый голодный; самый тяжёлый и одновременно - самый лучший. Именно там у меня появились настоящие друзья, я уже об этом говорил. Наверное, я это буду и повторять, потому что я с болью сегодня вспоминаю моих друзей - их никого, ни одного не осталось в живых. Одна только Валька Новикова, Валюша, моя ровесница, она живет в Тобольске - я уже о ней, по-моему, рассказывал несколько слов. Вот, мы с ней иногда перезваниваемся, разговариваем всё, разговариваем, а вот ребят не осталось никого. Последним в прошлом году умер Геннаша, как я уже говорил. Ну вот, ребятки, мои дорогие, хватит на сегодня, надо отдохнуть - выключаю эту говорилку. Вот, когда вы меня ещё найдёте, Ваня - я ещё поговорю.
  
  
  001_A_004_2008_04_10 (9-21)
  
  Сегодня 10 апреля 2008 года. В продолжение предыдущего своего рассказа хочу рассказать ещё об одних хозяевах, у которых мы дикарями отдыхали. Это было на Пицунде.
  Мы поехали в отпуск. Вот так же в Сочи на этом самом квартирном рынке встретились с человеком, который нас пригласил в Пицунду. Приехали мы в Пицунду, а там... а мы приехали компанией - мы с бабулей и с Вовкой, а Ирочка - я уже не помню, где она была, но её там с нами не было. Она, по-моему, была в каком-то туристическом лагере. Вот это было, по-моему, из Черкесска, вот там где-то в горах был лагерь такой комсомольский - по-моему, там был. Вот мы втроём, с нами наши друзья Остапенки - Роберт, его жена и дочка Майя, и наша приятельница Рыбина Людмила Александровна, с которой мы вместе работали. Но мы все вообще вместе работали. Вот... И вот там встретились с женщиной, которая нас пригласила, вот всю эту компанию, кроме Роберта. Роберт... Остапенки они отдельно нашли себе, потому что мы бы тут не разместились. А тут нас, значит, вот... А, нет мы вдвоём с бабулей были и Рыбина, Вовки в этот раз не было, когда мы первый раз ездили в Пицунду, а мы туда дважды ездили, не было. Вот мы в следующий раз были вместе, по-моему, так. Ну, вот и комната была там стояло три кровати, две вот мы с бабулей занимали, а третью - Людмила Александровна. А хозяева были семья - муж, жена и маленький мальчик Вовка, ему было там... ещё дошкольного возраста. Причем хозяин работал матросом на маяке, а хозяйка - не помню, Лена её, по-моему, звали, или Лина, она работала, по-моему, проводником на поезде Гагры-Москва или Адлер-Москва. Вот мы там у них разместились, и сразу, значит, первым делом пошли на пляж. А надо сказать, что дорога на пляж была просто потрясающей. Сперва - там я не знаю - пару сотен метров мы шли по открытой местности, потом начинался вот этот знаменитый Пицундинский реликтовый лес: сосны, вековые сосны, тень, запах, смолой такой. И вот через этот лес шли, я не знаю, меньше ста метров и выходили прямо на пляж, прямо на море. Народу - никого. Вот наша компания была, и ближайшая следующая компания - ну, метрах в пятидесяти, не ближе. Не так как в Сочи, где перешагивать через тела лежачие приходилось, чтобы от навеса от солнечного дойти до воды. Здесь это совершенно свободно, тоже галька и вот в этом лесу, и мы там проводили весь день, с утра до обеда, потом шли в какую-нибудь харчевню покушать, иногда снова возвращались на пляж. Был у нас бадминтон с собой, мы там играли в бадминтон, потом купили ласты, подводное ружье, маску. И я там охотился под водой. Ну, пару раз поймал крабов, рыбы ни одной не подстрелил. Купаться было там изумительно. Море - ну, буквально в пятидесяти метрах от.... Причём это был дикий пляж, там не было никаких буйков, так что можно было заплывать довольно далеко. Так вот: дно просматривалось... ну, не знаю, глубина, наверное, уже метров десять, если не больше. И все видно на дне, как там даже крабы ползают. Вот, и эта хозяйка в один из дней уехала со своим рейсом поездом в Москву, это продолжалось там дня четыре, её не было. Сына своего они отдали бабушке, которая так же здесь жила, а муж ее, матрос, был еще заядлый рыбак, он либо на работе был, сутками дежурил, либо на рыбалке. Причем непьющий, к удивлению. Непьющий. Ну, когда нас они приглашали на свежую рыбку, которую он поймал, а это было довольно часто, мы приходили с бутылочкой, ну он рюмочку там пригублял, выпивал. Ну, чтобы пить - нет. И она нам говорит как-то: слушайте, у них там телевизор, у них там холодильник в их комнате, вот это всё - в вашем распоряжении, пожалуйста. Чего вы ходите в эту харчевню, да пойдите на рынок купите продукты, приготовьте, вот плита у них электрическая, вот посуда, вот кастрюльки, сковородки, вот всё.. Приготовьте, это вам дешевле обойдется и вкуснее, ну что вы ходите куда-то там шашлыки эти недожаренные кушать? Мы так и сделали. Мы пошли на рынок, купили там продукты, положили их в холодильник, вот так и жили. И мы с ними подружились очень здорово. У них была двухкомнатная вот эта квартира. Двухкомнатная, и, вот в то время, как мы у них жили, им дали квартиру в этом же доме, а дом, по-моему, четырехэтажный был. В этом же доме, только этажом ниже. И они переезжали уже в эту трехкомнатную квартиру. И мы им помогали перетаскивать туда вещи, тогда я еще был здоров, как бык и мне ничего не стоили поднять там шкаф, перетащить с этажа на этаж вдвоём с хозяином, вообще всё что угодно. И мы с ними подружились, больше того: у них на холодильнике прокладка между дверцей и самим холодильником порвалась и плохо держала холод, а мы делали эти самые прокладки у себя на заводе, для холодильников. И мы им выслали уже оттуда... наверное, Оренбург ещё был. Это мы ещё в Оренбурге, значит, были, скорее всего. Наверное... Да нет, это... А может, Черкесск? Ну, не помню. Но это уже конец 60-х годов было. Да, точно это уже был завод РТИ - это был Волжский, и я уже работал не на заводе, а в НИРПе. НИРП он тогда занимался, вот это что было. И она нам говорит: "Вы на будущий год опять к нам приезжайте, теперь у нас две комнаты можно сдавать". А мы переписывались с моим двоюродным братом Аликом, который жил в Алапаевске. И я ему в письме вот это всё написал и они с женой тоже приехали туда. И вот мы там вот такой большой семьёй, значит, вот тут уже Вовка с нами был, вот, и вот Алик с женой с Тамарой, и вот мы там у них жили. И тоже вот великолепно, всё то же самое было. А на третий год Ирочка уже вышла замуж, и мы почему-то туда не могли поехать. Так мы списались вот с этими хозяевами, и Ира с Юрой поехали в своё свадебное путешествие, что ли, в общем вот туда, они там отдыхали. Вот их там тоже очень хорошо встретили. Я не помню, у них ли они там остановились, может, где-то, но они во всяком случае встретились, их очень хорошо там встретили, и они были очень довольны когда они вернулись. Вот это - к вопросу о том, как нам везло на хозяев, у которых мы снимали жильё... Вот, на этом я пока остановлюсь...
  
  
  001_A_005_2008_04_11 (31-04)
  
  Сегодня 11 апреля 2008 года. Хочу немножко рассказать поподробнее о Доме правительства, в котором мы жили. Вот мой сосед, я говорил, что я жил... мы жили в 444-й квартире, а Миша Коршунов жил в 445-й, причем первое время это была коммунальная квартира, там жила не только семья Миши Коршунова, но ещё в одной комнате жила одинокая женщина тоже, очевидно, какой-то старый большевик - не знаю. Потом она то ли уехала, то ли умерла - я не помню, и тогда эта квартира вся стала Коршуновых. Так вот, мы с Мишей Коршуновым здорово дружили. А о Боре Ксенофонтове я уже рассказывал. Кроме того, в этом доме жил Юрий Трифонов, к сожалению, я его не помню. Удивительно: Миша Коршунов стал писателем, и в своих книгах он писал про свою дружбу с Юрой Трифоновым, но удивительно, я не могу объяснить себе, почему я не помню совершенно Юру Трифонова, как будто я его и не знал, хотя я помню очень многих ребят, с которыми мы вместе играли, и прочее, и прочее, и потом в этот клуб детский ходили. Ну не были там друзьями близкими, но, во всяком случае проводили время в одной компании, много там было таких ребят нашего возраста - ну, 1923-го, 1924-го, 1925 года, примерно так. И был Лёва Федотов, известный, знаменитый Лева Федотов, о котором несколько лет назад, лет двадцать, наверное, или пятнадцать лет назад довольно много было написано как о мальчике, который предвидел войну. Об этом много писали. Лёву я помню очень хорошо, он, к сожалению, погиб на войне, не вернулся с войны.
  Мне запомнился один эпизод: мы с Лёвкой по какому то поводу подрались, я не помню, что это был за повод, но я ему попал кулаком в нос, и у него из носа пошла кровь. Я страшно перепугался и начал от него удирать, а он - за мной. Я вбежал в свой подъезд, на лифт уже было некогда садиться, и я пешком по лестнице помчался на десятый этаж. А он за мной, по пятам, примерно отставая от меня на три марша лестничных. Когда я добежал до своей двери на десятом этаже, я начал уже звонить, бешено звонить в звонок, чтобы мне скорее открыли дверь. Почему-то оказался дома папа - я не помню, может быть, это был выходной день - и он открыл дверь. А пока я звонил, и пока он открывал дверь, Лёвка уже остался от меня на один марш, то есть я стоял на площадке а он на межэтажной площадке и продолжал бежать по последнему маршу за мной. У него, значит, лицо было в крови, потому что он рукой вытирал нос и тем самым размазывал кровь. Папа, увидав всю эту картину, захлопнул перед моим носом дверь и не пустил меня в дом. Я изготовился, что мы сейчас будем продолжать драться, но, к моему удивлению, мы оба вдруг рассмеялись с Лёвкой, и на этом наша драка закончилась. Умыли его нос и пошли снова на улицу гулять. Вот это у меня такое воспоминание о Лёве Федотове.
  А Миша Коршунов был... мы настолько были близки, что он был единственный человек, которому я рассказал, что нас высылают, отправляют в ссылку из Москвы. Он правда никому не рассказал... при мне... и спустя много-много лет, уже когда я вернулся в Москву, то есть это было лет... а я вернулся в 1974 году, значит - ну, это было где-то в 80-е годы - мы с ним встретились.
  А этому предшествовало следующее. Я ничего о нём не знал. Но вот однажды в газете "Правда" появилась большая статья, в которой была описана история Габора Рааба, Габор звали мальчика, Рааб - это была его фамилия. Это был наш товарищ, который жил в нашем же доме, только если я жил в 22-м подъезде, то он жил в 20-м подъезде и мы дружили. Это была семья, по-моему, венгерского коммуниста, и вот они бежали из Венгрии, и значит, были в Москве, жили в нашем доме. А потом для них, для таких людей, для беженцев из Европы от фашизма построили специальный дом, и им там дали квартиру, и они туда переехали, и мы там у Габора были. И я ничего, конечно, о Габоре не знал, кроме того, что отца его в те же 30-е годы расстреляли. Ну, тогда Сталин расстреливал вообще всех, кого не лень, ну, так же вот и пострадал его отец, а что с самим Габором, я ничего не знал. И вот я читаю эту статью, а статья посвящена какой-то школе, где поставили памятник ребятам погибшим, бывшим ученикам этой школы, которые ушли на войну и там погибли. И в тексте вдруг упоминается Габор Рааб, и о нём написано несколько абзацев, и вообще-то вся статья была ему посвящена, там просто упоминались и другие - но вся статья была ему посвящена. У меня, конечно... у меня аж внутри что-то оборвалось. И внизу подпись: "М. Коршунов". Вот такие вещи там были написаны, которые мог знать только человек, который был знаком лично с Габором. Я позвонил в "Правду", в газету, в редакцию, и мне дали телефон Михаила Коршунова. Я позвонил по этому телефону, мне ответил мужской голос, я сказал: "Мне нужно Михаила Коршунова", он говорит: "Я Вас слушаю". Я говорю: "Вы извините за беспокойство, скажите пожалуйста, а вы в Доме правительства жили?" -"Жил. А кто это?". Я говорю: "А Вы жили в 445-й квартире?". - "Да. А кто это?" Я говорю: "Скажите, а был с Вами такой случай, что вы катались на катке, залитом во дворе, упали и попали бровью на замерзший в лед обруч металлический из бочки, и Вас кто то вёл в поликлинику, которая была во дворе в нашем же?". "Да. Но кто это?". Я говорю: "Миша, это Волик Шварц". "Волик! Ты живой! Откуда? Что?" Туда, сюда... И вскоре мы с ним встретились в музее этого Дома на набережной. Музей меня как-то разыскал, я уже не помню, как; разыскал, попросил написать о семье... Там, в этом музее - он теперь называется музей имени Юры Трифонова, и называется он "Музей Дома на набережной", где собраны материалы о людях, которые были репрессированы, уничтожены - жильцы этого дома - о людях, которые ушли на войну и не вернулись с войны, и которые вернулись. Там на одном из стендов есть моя фотография и несколько слов. И, кроме того, в архиве этого музея есть материалы о моей семье, об отце и маме, которые у меня были, и часть которых я передал в этот музей. Вот такая история. Мы с ним, значит... Там на одно из собраний меня пригласили, я пришёл, увидал Мишу Коршунова, и я к нему... мы, конечно, друг друга не узнали. Ну, я узнал, когда мне сказали, что это Коршунов, а я спросил. Вернее, нет: там он что-то выступал, ему предоставили слово, он выступал, и я увидал, что вот он, Миша Коршунов. Когда кончилось это собрание, я к нему подошел и говорю: "Здравствуй! А я - Волик Шварц". А он в это время писал книгу, он писателем стал и писал книгу, которая называлась или называется "Тайны и легенды "Дома на набережной". Интересная книга, и в ней несколько абзацев посвящено и мне, нашей с ним истории.
  А история была такая. Было Первое мая, мы с ним гуляли по двору, народу во дворах было мало, а надо сказать что там во дворах... в каждом дворе было три двора, а во дворе был бассейн. И вот в первом дворе около одного из бассейнов лежали плакаты. Фанерная доска большого размера на палке, и на ней красками, не масляными, а... Как они называются? Я уже забыл... Красками, которые легко смываются, были написаны какие-то лозунги, призывы "Да здравствует Первое мая!", и там прочее. Мы с ним взяли один из лозунгов и окунули его в воду, и нам очень интересно показалось, как эта краска - акварельная краска, вспомнил название! - смывается водой, и как по воде идут цветные разные круги. Мы очень занялись этим, забыли, где мы и что мы, нам и в голову не пришло, что мы делаем политическое преступление, и это где-то продолжалось там, я не знаю, 10-15 минут, потом нас зацапали и отвели нас в комендатуру, в доме была комендатура, и довольно долго нас там продержали. Ну, кончилось всё благополучно, комендант, в общем, оказался хорошим человеком. Он в конце концов прочитал нам лекцию на тему, что мы натворили, и отпустил нас. И, по-моему, родителей даже и не вызывали, а может и родителей вызывали, я сейчас не помню. Я помню, как родителей вызвали по другому делу, сейчас расскажу. Вот такая история... И да, она могла в то время - а это 30-е годы - окончиться очень плачевно. Ну, вот попался такой человек, который пожалел мальчишек.
  А история, как вызвали отца, была следующая. Ну, известно, что в этом доме с одной из сторон со стороны канавы - кинотеатр "Ударник". В этом кинотеатре тогда в перерывах между сеансами и во время сеансов, пока там собирался народ на следующий сеанс, играл оркестр, джаз-оркестр под управлением Ренского - был такой известный концертмейстер - и они играли новые песни, в том числе появившуюся тогда песню, которая начиналась со слов: "Встань казачка молодая у крыльца, проводи меня до солнышка в поход...". Ну, и так далее. Нам эта песня очень нравилась, в общем, джаз этот очень нравился и мы, как это называлось тогда, туда протыривались без билета. Было два пути. Один путь - через крышу, а на крыше кинотеатра тогда было кафе, и можно было взобраться на эту крышу, а оттуда уже спокойно пройти в фойе, где играл этот оркестр, но был другой путь, очень нахальный, но довольно такой реальный. Это нужно было подойти к двери, где проверяли билеты, на входе, разбежаться и пробежать мимо билетёрши и затеряться в толпе, что мы и делали. Но в этот раз все произошло очень неудачно: нас, троих или четверых, схватили, поймали и завели к начальнику, директору кинотеатра. Выяснив, что все мы из этого дома, причем один из ребят сумел вырваться из этой комнаты - ну кто-то входил или выходил - и он бросился, выскочил в фойе, и бегом через эту толпу - и выскочил на улицу и убежал. А мы трое остались, не помню, кто ещё там был, может быть, и Мишка Коршунов. Ну и директор расспросил наши фамилии и телефоны и стал звонить домой нам. Ну позвонил домой ко мне, а это уже где-то был 1937, наверное, год. Отец тогда был без работы, ждал ареста каждую ночь. Значит, он оказался дома, отец, и он сказал: вы его отпустите, я найду как с ним разговаривать. Ну, меня отпустили, нас всех отпустили, поговорив предварительно с родителями. Ну не знаю уж, чем это кончилось для тех ребят, а для меня всё кончилось такой нравоучительной беседой со стороны отца, что так делать нехорошо там, и так далее, и так далее. Тем более тебе, когда у тебя и у меня есть... а у отца был пропуск в любой кинотеатр, в любой театр, на любое зрелищное предприятие, в любой парк, в том числе в Парк Культуры и отдыха имени Горького, любой пропуск на двух человек. И в частности в "Ударник" они с мамой, а иногда и со мной втроём ходили, там была ложа ГУКФа, ГУКФ - это главное управление кинофикации. Вот в этих местах были ложи, места для людей привилегированных, у которых был вот такой документ, дающий право входа вот во все эти метроприятия. Вот на этом эта история закончилась.
  Однажды даже был такой случай: я взял у отца без разрешения этот пропуск, и мы с Юркой Карповым пошли в Парк культуры и отдыха имени Горького. Надо сказать, что Юрка Карпов был сыном бывшего посла в Германии, и он там много лет жил, учился в немецкой школе и великолепно владел немецким языком. А тогда впервые в Парке Культуры был аттракцион, первый в Советском Союзе, где человек на мотоцикле ездил по стене круглого этакого помещения, и вот он по стене на большой скорости делал там всякие фокусы. И мы решили это посмотреть, чтобы назавтра было чем похвастаться в школе. Я уже рассказывал, что мы с ним в одной школе учились. Мы с ним подошли, и на любой аттракцион по этому пропуску нас пускали бесплатно. А это оказался английский... или немецкий, я не помню... английский, английский аттракцион. А надо было билет купить, а денег-то у нас не было. Юрка вступил в разговор с человеком - то ли владельцем, с то ли хозяином этого аттракциона, то ли участником, начал - и тот ему ответил по-английски. Потом выяснилось, что человек знает немецкий, они с Юркой начали говорить на немецком языке, и кончилось тем, что он нас пропустил бесплатно. И вот мы значит, там в восторге смотрели вот этот вот фокус, когда этот человек там... он не один был, он сперва один, потом девушка там, артистка, с ним ездила, и они там всякие фигуры выделывали - это было конечно, захватывающее зрелище, ну а на другой день мы, конечно, в школе всем рассказывали хвастливо, что мы видели этот аттракцион, о котором писали газеты впервые в Советском Союзе там и так далее. И вот это был тот самый случай, когда знание языка пригодилось по-настоящему.
  А у меня с языками, надо сказать, было плохо. Ко мне ходила преподаватель немецкого языка, Эмилия Фёдоровна такая, я не помню её фамилии, да, и наверное, и не знал. И она два раза или три раза в неделю по часу со мной занималась немецким языком. Родители очень хотели, чтобы я знал хотя бы какой-то язык, вот в данном случае был немецкий, а у меня ничего не получалось, да и так мне не хотелось этим заниматься, но я выучил и великолепно запомнил и помню до сих пор две фразы: "Их хабе фергессен", что в переводе на русский язык значит "я забыл" и "их вайс нихт", что в переводе на русский язык значит "я не знаю". Поэтому я на все её вопросы на немецком языке отвечал одной из этих фраз. Кончилось это очень благородно с её стороны: она заявила моим родителям, что она не может брать деньги за учёбу с Воликом, то есть со мной, поскольку это бессмысленное занятие, он не хочет заниматься, он не учит то, что я ему задаю, поэтому я не могу с вас брать деньги, потому что я ничего не могу поделать. Ну, родители, значит, выслушали меня и, в конце конце, махнув на меня рукой, поблагодарили её и отказались от дальнейших занятий. Конечно, я очень жалею сейчас, и особенно когда попал на войну, что я не знал немецкого языка. Была такая возможность; прояви я больше терпения, желания - я бы знал, конечно... ну, может быть, не очень хорошо, но знал бы немецкий язык. Надо сказать, что я убедился, что тот метод преподавания иностранного языка в школах, который был тогда - по-моему, и сейчас то же самое - с моей точнки зрения был неправильный. Нас заставляли учить грамматику немецкого языка, она очень сложная, плюс *...перфекты, просто перфекты, Бог знает чего там... Эти артикли... Господи... надо было нас учить разговорному языку и только, всё остальное бы само пришло! А разговорному языку нас как раз меньше всего учили. Да, там такая была программа, там такая... Я и потом в Тобольске тоже в шестом или седьмом классе... у нас был немецкий язык, и в восьмом * был немецкий язык - всё равно я, кроме нескольких фраз, по немецки ничего не знал. Правда, на фронте однажды мне пришлось встретиться с пленным немцем. Но это было как: разведчики возвращались из поиска и вели захваченного немца, и проходили через нашу батарею. Вели они довольно мирно этого немца, не связанного, никто его не держал, просто вели его, не наставляя на него оружие, просто вели его - и всё, он шёл, окружённый там тремя или четырьмя разведчика. Ну, мы остановили их - и любопытно: первый живой немец, враг... А у него в руках, у немца, была какая-то цилиндрическая такая коробка... довольно большая, диаметром, наверное, сантиметров двенадцать... десять - двенадцать, и высотой сантиметров тридцать или около того. Я увидел эту коробку, проявил бдительность. Я решил: не бомба ли это, не мина, приведут его, а он взорвёт. И я у него спрашиваю: "Вас ист дас!? Что-то я запомнил. Короче говоря, те уроки в школе и те уроки с Эмилией Фёдоровной всё-таки сослужили свою службу, и я с этим немцем сумел перекинуться какими-то фразами. Я у него спросил: "Вас ист дас?", он начал что-то объяснять, я половину понял, половину не понял. А эти разведчики говорят: "Что ты к нему пристал - это противогаз". - "Как противогаз? У нас у всех по-другому". - "Ну, у них такой противогаз". Ну, из этого разговора я выяснил, что он - рабочий, из рабочей семьи, что чуть ли не коммунист, что он сам сдался в плен там, и так далее, и так далее. Ну, всё это продолжалось пять минут, может быть, десять, и разведчики повели его дальше, в тыл. Вот такая встреча была на войне с немцем. Причём удивительно что: вот никакого злобного торжествующего чувства у меня не возникло тогда. Какой-то ненависти такой, что хочется убить этого человека, не возникло. Не знаю, наверное, должно было возникнуть, потому что кто его знает, может быть, вчера он стрелял в меня - может быть, я же не знаю. Но тем не менее вот не возникло, когда он был разоруженный такой, испуганный... Да, он был испуганный. Не возникло чувства ненависти, желания ударить или убить не возникло. Вот...
  Ну, что-то... вернусь к Мише Коршунову после нашей встречи и нового знакомства в музее. Кстати, я очень бы хотел, чтобы вы ребята все, побывали в этом музее. Там и про вашего деда, и про прапрадеда, и про меня есть мои документы, есть моя фотография, так что очень хотелось бы, чтобы вы там побывали. У меня где-то записан его телефон, это вы можете всё узнать, позвонить, когда у них... они, по-моему, не каждый день работают, по-моему, два или три раза в неделю, я думаю, что это вам будет интересно - узнать о своих предках.
  Ну, а дальше у нас как-то с Мишей не сложилось возобновление дружбы. Я его пригласил к нам, но он как-то так... ну, в общем, не получилось у нас. Ну, мы несколько раз так встречались, ну дружелюбно - привет, привет, как здоровье, как живёшь, и на этом всё кончалось. Но вот несколько лет тому назад, два или три года тому назад, он умер. Вот книжка эта "Тайны и легенды "Дома на набережной" у меня есть, если вам это будет интересно, можете почитать. Вот... А вот до сих пор не могу... вернусь к этому вопросу, для меня это вопрос, почему я не помню Трифонова Юру. Не могу понять... я не мог не быть с ним знакомым, просто не мог. А раз его знал Мишка Коршунов, в здравии его знал Лёвка Федотов, они учились в другой школе, я... Мы в разных школах учились, они учились в 19-й школе на набережной недалеко от дома, а я учился, как уже говорил, в МОПШке, это было недалко от храма Христа Спасителя, вот который сейчас восстановлен. И тогда этот храм Христа Спасителя, кстати, был, и вокруг был парк, и в школу можно было идти через этот парк. Кстати, интересная деталь: тогда Большой Каменный мост был не тем мостом, который сейчас, а был старый мост на быках. Он стоял на быках, на опорах, которые назывались быки. Москва-река была мелкая, мы там купались, вот на набережной... дом-то наш стоял на набережной, мы купались - там песок был, мы там купались летом, а потом, когда построили канал - ну, вот этот канал Москва - Волга - и пошла большая вода, там резко поднялся уровень воды, и вот когда весной шёл лёд по Москве-реке, то движение по мосту перекрывали, потому что там заторы льда образовывались, и была опасность, что мост может снести этот, хотя по нему ездили машины, и даже трамвай по нему ходил, но пешеходов не пускали. И чтобы попасть в школу, нас перевозили... надо было переехать на лодках, и там были лодочники, перевозчики, там перевоз стоил, по-моему, 10 или 20 копеек, я не помню, на тот берег, и мы выходили прямо в парк Храма Христа Спасителя. Там играл оркестр пожарных. Пожарные были в касках, пожарные в форме, духовой оркестр там всегда играл в этом парке. И вот мы через него ходили в школу. И когда было принято решение этот храм Христа Спасителя убрать и построить там Дом Советов, что было встречено очередным официозом с огромным воодушевлением, а мы с мамой совершенно случайно находились в кухне, а окна из нашей кухни, из квартиры выходили прямо на этот храм. Было очень хорошо видно храм. И вот мы оказались на кухне, когда до нас донёсся грохот. Мы бросились к окну и увидели, как поднялось облако пыли, и как главный купол рухнул внутрь, туда, в храм, вот тот главный купол, который сейчас сияет на нём. Вот я это видел, вот так сложилось время и место моё, что вот я видел, как взорвали храм Христа Спасителя, и как купол рухнул внутрь, видел своими глазами, вот эта картина стоит передо мной. Конечно, я тогда не понимал, что это за преступление. Наоборот, я был пионер - ну как же, нас учили, что Бога нет, и храмы долой, церковники такие-сякие... Правда, у меня никогда не было чувства какой-то неприязни к священникам, к попам, к прихожанам. Рядом с нашей школой была церковь, и мы каждый день, идя в школу и из школы, мимо церкви проходили, и там на ступеньках, на паперти нищие всегда были и молящиеся, в основном пожилые - женщины, старушки - но вот не было чувства какого-то что-то им обидное сказать - не было такого чувства. И я потом только понял, что это было преступление, я ничего этого не понимал, мне казалось - ох, как здорово, Дом Советов будет и так далее...
  Вот, ну, и последнее, что я хочу сказать, что большинство ребят, которых я знал, с которыми мы вместе играли в казаки-разбойники, ходили в этот самый клуб, детский клуб и так далее, и так далее, очень многие погибли на войне, не вернулись оттуда... Ну вот, пока на сегодня закругляюсь...
  
  
  001_A_003_Deda Vova_2008_04_24 (14-48)
  
  В Москве тогда не было метро, оно появилось только в 1935 году. По улицам ходили трамваи и автобусы. В основном трамваи - ещё не было даже троллейбусов. Поэтому зимой в школу можно было спокойно совершенно ходить в валенках без галош. Правда, требовалось носить с собой сменную обувь; там, в школе валенки снимали, надевали тапочки или там ботинки, а по улице можно было ходить в валенках. Сейчас, наверное, это смешно слушать. Кроме того, тогда в моде были... то есть не только в моде, это была великолепно придуманная вещь - галоши. Я до сих пор не могу понять, почему сейчас никто не носит галоши, их вообще перестали делать. Это же очень удобно! Ты, выходя из дома, надеваешь галоши, галоши одеваются на ботинки. Галоши разных размеров, как твои ботинки, а для женщин были ботики, которые одевались на туфли. То есть была специальная, очень удобная, не пропускающая влагу обувь, которая одевалась на обычные ботинки, на обычные туфли. Одевал галоши и, когда ты приходил в школу, ты галоши там во время весны и осени, когда слякоть, когда дождь там, мокро - снимал галоши эти, ставил... У каждого в школе был свой номер и гнёздышко для галош - ставил их туда и в чистых ботинках шёл в школу. И то же самое: ты приходил домой, снимал галоши и в чистых... причём галоши внутри были выложены байкой, красной, как правило. И когда люди приходили в театр, где нужно было раздеваться, они снимали галоши и галоши ставили в специальные гнёзда под тот же номер, который тебе выдали на верхнюю одежду. Это была замечательная, удобная обувь, и я не понимаю, почему она исчезла, я считаю, что это глупость, потому что сегодня все в той же обуви, в которой ходят по этой совершенно несусветно грязной Москве, посыпанной солью, какими-то химикатами, чёрт его знает чем, зимой, в этой же обуви люди приходят в помещение, на службу, на работу, в больницы, в клиники, поликлиники, в кино, в театры - и домой. И всю эту грязь, всю эту химию тащат сюда! А если бы были галоши, всё в этой обуви было бы абсолютно чисто. Ты перед входом в свой дом снял галоши... не в дом, а в квартиру - снял галоши, занёс их, зашёл в туалет, смыл с них под краном всю эту заразу, и у тебя опять чистые галоши, резиновые. И почему их не делают - непонятно. Так вот: тогда машинами собирали снег, всё это делалось вручную, механизмов никаких не было. Вручную, большими лопатами дворники собирали снег в машины. И у нас во дворе была сделана снеготаялка - во многих дворах были снеготаялки. Это была огромная яма, куда подавалась то ли горячая вода, то ли пар... наверное, горячая вода. И подъезжали машины, самосвалов ещё не было. Подъезжали машины, и дворники - иногда и нам это было интересно - разрешали нам залезть в машину и сбрасывать оттуда снег в эту яму. Сбрасывали, а там кипело всё это и в канализацию уходило, в Москва-реку уходило, то есть это всё загрязняло Москва-реку. Но тогда, по-моему, лошадиного помёта, навоза на улицах Москвы было больше, чем всяких масельных пятен от автомобилей. Мало было автомобилей, а трамваи вообще были абсолютно чистые, они на электричестве были. Потом уже появилось метро в тридцать пятом году, появились троллейбусы. И в одно время даже по Тверской улице до стадиона "Динамо" ходили трамваи, потом троллейбусы, причём даже одно время двухэтажные троллейбусы, но они как-то не прижились, они вскоре исчезли, и так их и не стало, двухэтажных троллейбусов - но одно время были... Вот, на стадион "Динамо", на футбол мы ездили на трамвае, причём старались ехать на "колбасе", чтобы не платить деньги, чтобы сэкономить... Вот, и тогда, скажем, вот в центре, где Манежная площадь - тут такая паутина была из-за рельсов трамвайных, тут столько маршрутных трамваев проходило - ну, наверное, не меньше пяти-шести разных маршрутов. Вот "Аннушка" - "А" - она ходила по... Как правило, это был единственный трамвай, который ходил одним вагоном, остальные трамваи ходили по два, а то и по три вагона в сцепке. "Аннушка" - это было Бульварное кольцо, а "Б", трамвай - это было Садовое кольцо. Вот одним из упражнений наших детских было такое: поскольку "Аннушка" проходила мимо нашего дома, по улице Серафимовича, задача ставилась такая, особенно для новичков, которые хотели войти в нашу компанию. Перед ними ставились две задачи. Одна задача - он должен был на "Аннушке" проехать круг по Москве без билета. Его обыскивали, чтобы не было сомнений, что у него там завалялся гривенник или что-то... Он должен был на ходу прыгнуть в трамвай - тогда трамваи не имели пневматических дверей, двери были открытые, были подножки, поэтому вот я когда ходил в школу, я не шёл на остановку, а я вскакивал на ходу в трамвай, который шёл к моей школе. Причём эти трамваи ходили довольно быстро, но вот я здорово наловчился, я очень хорошо запрыгивал в трамвай, конечно, в последнюю его дверь, чтобы случайно не попасть под него, под колесо - то есть это уже сзади последних колёс. И нужно было набирать скорость, бежать, чтобы сократить разность в скоростях, потом я хватался за поручень и запрыгивал в трамвай, ну на ступеньку. Причём двери были и с правой, и с левой стороны трамвая - но с левой стороны они все были закрыты, а подножки-то выходили наружу. Поэтому можно было и с той стороны ехать, но там было опасно. Почему? Потому что, во-первых, там, где было встречное движение, между рельсами стояли столбы, на которых были подвешены провода трамвайные, и между трамваем и столбом небольшое было расстояние, и достаточно было зазеваться как-то, отодвинуться, отвиснуть - и можно было удариться об этот столб, если ты с левой стороны. Но тем не менее... Кроме того, сзади была "колбаса", то есть приспособление для прицепа другого вагона, на которое тоже можно было встать или висеть и ехать. И кроме того, ещё были решётки, спереди и сзади были решётки. Решётки эти были для того, что если вдруг вагоновожатый видит, что человек упал перед ним, а он уже не может затормозить, он... у него был рычаг, решётка эта опускалась и скользя по дороге, она этого человека могла на себя взять, чтобы не переехать его. Вот, и можно было стоя на этой решётке не опущенной, держась там за разные выступы, ехать. И вот такое упражнение нужно было человеку, мальчишке, объехать, чтобы не платить за билет. Как он это сделает - это дело его. Если он возвращался с другой стороны - мы все ждали, на это уходило, наверное, минут сорок, час - всю Москву объехать. Причём это не значило, что он должен приехать на том же номере трамвая, на котором... я имею в виду не маршрута номера, а трамвая номера. Он мог и на другом приехать - на той же "Аннушке" и на другом... то есть где-то его прогнали - кондуктор его там обнаружил "зайцем" и выгнал из трамвая. Он дожидался следующего трамвая и уже ехал столько-то остановок на следующем. И иногда бывало, редко бывало, что удавалось проехать на одном - но удавалось. Но редко. Обычно несколько трамваев приходилось сменять, пока доедешь до...
  А второе упражнение было такое, которое не всем удавалось: нужно было из рогатки попасть в изолятор на столбе - вот наверху столба, где провода, фарфоровые изоляторы белые. Но мы мальчишки были, не понимали, что этого делать нельзя. Одно дело проехать без билета на трамвае, где, в общем-то, кроме самого себя, ничем не рискуешь, а здесь, если ты пропал в изолятор - а это было высшим мастерством стрельбы из рогатки - ты мог порвать провода, и кто-то останется без электричества и придётся ремонтировать. Но тогда об этом не думали, вот нужно было из рогатки попасть в изолятор и разбить его. Глупость, конечно, идиотство, это я не сразу понял, но тогда, когда мне было десять - одиннадцать лет, это считалось шиком. Кроме того, стреляли из рогаток по голубям. Но это вообще было варварство, но тем не менее считалось доблестью попать в живого голубя. Безобразие, конечно, ну... что... Сейчас у детей совершенно другие занятия, сейчас компьютеры, и я не вижу вот в нашем дворе, чтобы играли в казаков-разбойников там, я не знаю - в прятки, или в "двенадцать палочек", в волейбол, в футбол - ничего подобного, даже детская площадка превращена в стоянку автомобилей. А ребята сидят за компьютерами, ничего не читают, смотрят компьютерные игры или телевизор. Вообще, конечно, это полная деградация, полная деградация. Вот телевизор - и я в этом убеждён, и особенно Интернет и компьютеры - это деградация. С одной стороны, это - большущий шаг вперёд, в технике там, в науке там, во всём этом, но это - деградация интеллекта. Я думаю, что умение великолепно работать на компьютере не повышает интеллекта - я думаю. А вот чтение книг - это именно интеллект повышает. Интеллект падает. Это заметно. Вы, к сожалению, мои дорогие внуки-правнуки, книг, к моему сожалению, вы тоже не читаете, и интеллект ваш невысок, увы, это так... это факт. Во-первых, вы работой ещё заняты с утра до ночи, во-вторых... Да не нравится вам, не любите вы читать. Все не любите... Дай Бог мне ошибиться, по-моему, это так. Ну ладно, это, так сказать, вставка... Вот...
  Ну, потом начались вот события: каждую ночь во двор въезжали "воронки чёрные" и "эмки". "Эмка" - это автомобиль советского производства легковой - и увозили людей, из дома увозили, и большинство из них никогда не вернулись. Вот отец мой до ссылки из Москвы в августе 1937 года почти год не работал, был исключён из партии, но почему-то ему платили зарплату какую-то, не арестовывали, почему - он этого так и не смог объяснить... Он каждую ночь стоял... окно выходило во двор - он каждую всю ночь проводил, стоя около окна, и когда видел, что к подъезду, в сторону нашу, едет воронок, уже был готов к аресту. Но, к счастью, этого в Москве не произошло, потому что если бы это произошло в Москве, то его бы расстреляли. Потому что всех, кого арестовали, его ранга, всех расстреляли. Никого... А вот он попал в ссылку в Тобольск, о чём я начну в следующий раз рассказывать, но если я буду вспоминать что-то ещё про житьё в Доме правительства, я буду возвращаться к этому. Вот он попал в Тобольск - это был сентябрь 1937 года - а 22 апреля 1938 года пришли и его арестовали. И до 1956 года он был по тюрьмам-лагерям, с небольшим перерывом в 1947 году.
  Ну, на сегодня хватит...
  
  001_A_004_Deda Vova_2008_04_29 (1-02-26)
  
  Сегодня 29 апреля 2008 года. Хочу посвятить свой рассказ моей семье и семьям моего отца и моей мамы. Начну с семьи мамы, расскажу то, что мне известно. Почему с семьи мамы? Потому что мне меньше значительно о них известно, об её братьях и сёстрах, чем о братьях и сёстрах отца, которые жили в Москве, а те жили на Украине.
  Итак, семья матери состояла... Дети - было шестеро детей: три мужчины и три женщины. Старшего брата звали Муня, по-моему. Он был инженером, работал в Кадиевке то ли на шахтах угольных инженером, то ли на каком-то заводе, связанном с угледобычей. Его семья состояла из него, жены, которую я совершенно не помню, и двух дочерей. Одна, старшая, её звали Сусанна (Сюзанна?), и вторая - Лида. Лиду я знал, она жила в Москве одно время, и мы с ней были знакомы, даже встречались уже после войны. Сусанну же я никогда не видел. Эта семья жила более или менее благополучно, репрессии их не коснулись и, в общем-то, были они в эвакуации во время войны и умерли своей смертью уже.
  Дальше, по возрасту шёл брат Пётр, который был врачом, очень известным и в последние годы перед войной жил... Да, все они родились в Екатеринославе, то есть в Днепропетровске. Так вот: Пётр - это следующий брат - был врачом-венерологом, жил в последние годы перед войной и после войны в Ворошиловграде, в Луганске, был настолько известным врачом, что местные власти разрешили ему частную практику и подарили даже дом с врачебным кабинетом. У него был сын Борис. Мы с ним были знакомы, он приезжал в Москву, он окончил институт, по-моему, он не воевал. Он был на год, по-моему, старше меня, как-то так сложилось, что он не воевал, мне кажется, и умер он достаточно молодым, и, по-моему, детей у него не было, хотя он был женат на очень красивой, кстати, женщине.
  Его отец Пётр был эвакуирован из Волгограда (правильно - Ворошиловграда - ММ.), и от совершенной случайности я узнал, что он был то ли в Акмолинске, то ли в Актюбинске главврачом военного госпиталя. Узнал я это как: когда я окончил институт и был распределён на работу в Оренбург, то там работал вместе со мной человек по фамилии Кубалевский. И как-то мы с ним... Он был инвалидом войны, так же, как я, и как-то, когда мы с ним разговорились, он упомянул в своём рассказе о пребывании в госпитале фамилию дядьки моего, Петра - Фелинзат. Я уже знал тогда, что эта фамилия единственная и понял, конечно, что это - мой дядька Пётр, начал у него расспрашивать, и действительно - Пётр Борисович. И вот таким образом я узнал, что он был там. Потом он вернулся после освобождения Волгограда... Ворошиловграда, прошу прощения, туда и продолжал свою врачебную деятельность. Вот вы это запомните, потому что когда я буду рассказывать о Тобольске, я постараюсь вернуться к этому вопросу, там был такой эпизод, связанный с этим Петей.
  Следующей по возрасту шла моя мама. Она вышла замуж где-то в 1920 году, по-моему, за моего отца, в 1924 году родился я, больше у нас детей в семье не было. Ну, об этой семье, своей семье, я в концепции после всех остальных расскажу более подробно, потому что знаю, конечно, значительно больше... Последующая сестра была Эся... Я имена называю как мы их называли - она была Эсфирь, но Эся - и Эся. Она была замужем за Павловским, у них родился сын Вилик, мой двоюродный брат. В 1937 году его отца, то есть Павловского Якова - Яков его звали - арестовали там, в Киеве; он на какой-то партийной работе был, насколько мне известно, и его расстреляли. А Эсю посадили, дали ей срок и отправили в Магадан, где она и отбывала свой срок до... ну, наверное, до смерти Сталина.
  Потом следующая сестра была Роза, которая жила в Харькове, жила со своей семьёй, у неё было трое детей, старший брат - Сева, которого я не знаю, я никогда его не видел, и две дочки - Лариса и Лена. Вот с дочками я знаком, особенно с Леной. Это я уже, по-моему, рассказывал, когда рассказывал, как мы отдыхали в Ялте - где-то там я разыскал Розу.
  И, наконец последний, шестой был Мося, Моисей, который тоже жил в Харькове, у него была своя семья, два парня у него было, два сына. Их я не знаю, с ними незнаком, ни разу не видел. Мосю и его жену Нату знал довольно хорошо, потому что он работал там, на Украине, по-моему, в какой-то кондитерской сфере, причём я это говорю, потому что когда он приезжал, а он иногда приезжал в Москву в командировки, то он всегда бывал на кондитерских фабриках, дела у него там были - на "Красном Октябре", на фабрике имени Бадаева и на других московских фабриках - и всегда приносил оттуда коробки вкусных конфет. Поэтому в моей голове он увязан с этим делом. И их дети: больше всего я был знаком с Виликом. Вилен - Владимир Ильич Ленин. Вилен - вот так назвали его родители, Яша и Эся. Ну, и поплатились за свою любовь к великому вождю и учителю: одного расстреляли, вторую... на сколько там лет с 1937-го и до смерти Сталина? По-моему, шестнадцать лет, да? Вот, отправили в Магадан, где она этот срок отбывала... Правда, в последнее время она была освобождена уже, но не имела права оттуда уезжать, так сказать, вольнонаёмной там работала где-то в библиотеке. Встреча моя с ней произошла, когда я работал в Оренбурге. Я поехал в Киев в командировку, адрес у меня её был, она меня * встретила на вокзале - вот эта была встреча после многих лет разлуки, не виделись мы с ней... А потом я встретился и с Виликом, который окончил геологический институт, был геологом и работал на Курской магнитной аномалии много лет. Потом он работал на Севере. В конце... у него родилась дочь. Дочь эта волей судеб - как-то так случилось - окончила институт и вышла замуж то ли за голландца, то ли за датчанина, и уехала туда. А Вилик со своей женой Валей уехали в Германию, и, насколько мне известно, если они ещё живы, то живут где-то в Германии. Вот это - мамина линия. Кроме рассказа о маме, о которой я, как уже сказал, буду рассказывать, когда начну рассказывать о своей семье.
  Итак, мамина линия вся жила на Украине, кроме мамы. Поэтому связь была неповседневной, как вы понимаете, но вот из её братьев я знал всех, кроме жены Муни, вот её я... она, по-моему, никогда не приезжала в Москву, не помню я её совершенно, она, по-моему, была очень больной человек и не выезжала, но могу тут ошибаться.
  Теперь расскажу более подробно о семье со стороны отца. Итак, я уже, по-моему, говорил, что в его семье... Да, кстати: родители вот моей мамы и всех вот братьев и сестёр были... владели извозом, так же как родители отца - владели извозом, имели лошадей и занимались... Ну, как такси - но только на лошадях возили грузы там, перевозили там, и так далее, и так далее. Вот.
  Теперь перехожу к семье отца более подробно. В семье отца - то же самое: мой отец владел тоже извозом, лошадиным извозом, и, как это записали в документе, который я постараюсь прочитать, он у меня имеется, этот великолепнейший документ, который начинается со слов: "Я, лейтенант госбезопасности Марычев, рассмотрел..." - ну, и так далее и так далее, где, значит, написано, что отец моего отца имел наёмных рабочих, то есть извозчиков, что он был до 1921 года членом РСДРП, меньшевиком-интернационалистом, а в партию большевиков только в 1921 или в 1920 году вступил, и, в общем что он в аппарате КОГИза не выполнил указаний ЦК и не разогнал там троцкистский... троцкистов, ещё что-то в этом роде, и что он, этот лейтенант госбезопасности полагает: необходимо Шварца Давида Владимировича и его жену Фелинзат Ревекку Борисовну, 1896 года рождения, и их сына Владимира, 13 лет, из Москвы выселить. Этот документ у меня есть, официальный документ. Вот этот вот документ, с которого началась уже самая ужасная часть репрессий для нашей семьи. Как я уже говорил, до этого мы продолжали жить в Доме правительства, отец не работал, был исключён из партии, однако ему почему-то платили зарплату - это я уже рассказывал. Вот...
  Итак, у отца... Да, значит, в их семье было пять детей. Старший - Муля. Он, по-моему, в 1906-м... а, нет, в 1908-м. В 1906 году умер их отец, и семья осталась - мать и пятеро вот детей: три парня и две девочки. Самый старший, Муля, в 1908 году, уехал за границу и оттуда не вернулся.
  Следующей по возрасту была Вера, старшая сестра. Она родилась 1 января 1904 года. Она вышла замуж за Мирона Беляковского. Это был человек, который работал, по-моему, в Госплане, была очень хорошая семья. Она была у Мирона второй женой, от первого брака был сын Эрик. Великолепный парень, который жил то у своей матери, то у отца, вот здесь, в семье уже Веры. В 1928 году у них родилась дочь, моя двоюродная сестра Лина. 20 сентября, Ирочка, ты должна об этом знать, твоя ровесница по дню рождения, только чуть постарше. Лина, которая в 1937-м... В 1936-м, по-моему, году Мирона арестовали. Между прочим, когда я сейчас слышу, что тридцать седьмой год, тридцать седьмой год, тридцать седьмой год - это не то что неправда, это не точно. Аресты начались задолго до 1937 года, аресты начались с 1917 года. Как только к власти пришли большевики, так и начались аресты. Но вот то, о чём идёт речь - 1937 год - он начался не в тридцать седьмом, когда началось такое могучее избиение кадров - это где-то начало тридцатых годов, а особенно сильно - после убийства Кирова, которого убили 1 декабря 1934 года, это приняло вообще уже массовый характер, когда уже людей не судили, а были образованы "тройки", особые совещания, которые приговаривали к тем или иным срокам, а чаще всего - к расстрелу, и этот расстрел приводился в исполнение в этот же день, как правило, когда начались эти громкие процессы бухаринцев там, троцкистов, зиновьевцев там и так далее, и так далее. Всё это, конечно, липа, бред сумасшедших, они все были после смерти Сталина при Горбачёве реабилитированы, но я должен сказать, что эта публика... мне кажется, любой бы из них, пришедший к власти, делал бы то же самое - они все были большевиками. То есть психология у этих людей была... фашистская. Да, фашистская! А разница между гитлеровским фашизмом и советским большевизмом только одна, на мой взгляд: гитлеровский фашизм уничтожал своих врагов, воевал с теми, кого он считал врагами или чьи земли и прочее он хотел захватить, а Ленин со Сталиным воевали со своим народом, и убивали десятки миллионов своего народа. Я не оговорился - именно десятки миллионов! Кто-то погиб... был убит действительно в гражданской войне, кто-то умер с голоду, который практически за всё время советской власти в том или ином районе был, а иногда был повальный голод, как на Украине и в Поволжье и так далее, и так далее, где умирали миллионы людей... То была финская война, где положили как по официальным данным 300 с лишним тысяч человек проиграли финнам в этой войне, затеянной Сталиным и начатой Сталиным... В Отечественной войне, в которой, как говорят, 27 миллионов погибло, но для меня эта цифра не звучит как окончательная, для меня звучит другое: есть документы, в которых написано соотношение - это более убедительно. Есть документы - по крайней мере, мне известно два документа, и они у меня есть - в одном из них написано, что на каждого убитого немца приходится... то есть в двух таких документах написано, напечатано, что на каждого убитого немца в Отечественной войне погибло четырнадцать наших ребят! В другом документе, тоже историческом, написано: на каждого убитого немца приходится десять там с десятыми наших солдат. Наших. Ну, и то, и другое хорошо, даже если принять, что десять на одного убитого немца, то можно сделать вывод, как мы воевали - ну, это я отвлёкся...
  Итак, следующий, Мирон. Мирон был арестован в 1936 году, не помню, какой ему срок был дан, но в 1937 году, а может, даже в 1935-м он был арестован. Но в 1937 году арестовали Веру, его жену, как жену его, и вся её вина была в том, что она - жена. Её арестовали, дали ей восемь лет и отправили в Игдельский (Ивдельский?- ММ) - это на Северном Урале - лагерь, где она отбыла восемь лет, эти восемь лет кончились тогда, когда ещё шла война. Её не выпустили, и она там сидела ещё несколько лет, уже без суда, безо всего. Вот кончился срок - а её не выпустили и всё. И вернулась она после смерти Сталина. А Мирон тяжело заболел в лагере, до того, что он должен был умереть. Его в 1940 году комиссовали, это называлось... забыл, каким словом-то, такое нехорошее слово есть, вспомню - скажу... Актировали - о! - его актировали! - и разрешили жить под Москвой на сто первом километре, где он и жил, но фактически он приезжал в Москву нелегально, где жила Лина, его дочка, с его, Мирона, матерью, то есть с бабушкой. И он умер в 1940 году, умер своей смертью уже здесь, был похоронен на Новодевичьем кладбище, там же была похоронена его мама, там же была похоронена Лина, которая, окончив Московский Государственный Университет, то есть моя двоюродная сестра, по возрасту следующая за мной - она родилась 20 сентября 1928 года, как я сказал - вот в нашей семье я был первым, второй была Лина. А она каждое лето ездила в экспедиции - в Казахстан, в разные места - то есть всю жизнь провела в экспедициях, и, очевидно, там подхватила какую-то нехорошую болезнь. Замужем она не была, и под конец своей жизни умерла... ну, не помню точно, наверное, в восемьдесят каком-то году, ближе к 1990 году. Она в последние годы очень тяжело болела, уже не выходила из дома, так и жила, одинокая. Но вот мы с бабулей, с мамой, к ней иногда приезжали там посидеть, поговорить, но вот она в конце концов умерла.
  А следующим был мой отец. Он родился в 1895 году, 16 декабря. Мой отец был очень способным человеком, особенно к математике, вообще вот к таким наукам. Он сумел при очень низком для евреев проценте возможностей поступить в вуз, в Харьковский технологический институт. И там он вскоре начал заниматься революционными делами, вступил в РСДРП, вот в меньшевиков... РСДРП - Российская социал-демократическая рабочая партия. Она отличалась... вот когда произошёл раскол - раньше была одна партия: РСДРП, Российская социал-демократическая рабочая партия. На втором съезде этой партии произошёл раскол: тех, кто был за Ленина, оказалось больше, поэтому их назвали большевиками, а тех, кто был за Мартова, руководителя меньшинства, назвали меньшевиками. Причём, исходя из сегодняшних восприятий нашей действительности, правы были, конечно, меньшевики - они были против вооружённого восстания. Главное, в чём стороны расходились: меньшевики считали, что к власти лучше приходить законным путём, а большевики считали, что нужно взять силой власть, что они, собственно, и сделали. В этом РСДРП у меньшевиков были ещё всякие фракции, в том числе фракция интернационалистов, вот членом их партии был папа. А в 1920-м, по-моему, или в 1921 году он вышел из этой партии и вступил в партию ВКП(б) - всесоюзную коммунистическую партию большевиков. Хотя он не имел высшего образования, но его карьера началась ещё в Харькове во время революции и во время гражданской войны. Он уже тогда работал в губернском комитете партии, занимался печатными делами. И так вот он всю жизнь по печатным делам и пошёл, и дослужился до высокого поста по меркам последних лет советской власти - председатель комитета по печати эта должность называлась... а тогда называлась, как я уже говорил... был он сперва заведующим КОГИза, потом ОГИза, был заместителем Томского, что не преминул в своём этом заключении господин Марычев... вернее, товарищ Марычев, написать, что он был близок с Томским. Да был он заместителем Томского, как же он мог быть не близок с Томским? А Томский - один из очень немногих, кто не стал ждать, пока его арестуют, обвинят в троцкизме, Бог знает в чём - он застрелился. И, наверное, правильно сделал. По крайней мере, избавился от пыток, мук и всего прочего, что с людьми творили тогда, в тридцатые годы... И вот, в связи с его высоким постом мы жили в Доме правительства, в хорошей квартире со всеми удобствами, это был тогда один из первых домов, построенных абсолютно со всеми удобствами, я об этом уже говорил.
  Ну, и вот по постановлению от 2 августа 1937 года вот этого Марычева нашу семью из Москвы, как он написал, "выселить". Но не было такой строчки в уголовном кодексе. В уголовном кодексе была высшая мера наказания - расстрел. Тюрьма. Лагерь. Высылка за рубеж. Выдворение за рубеж. Ещё что-то... И - ссылка. Не было таких наказаний, которые бы назывались "выселение", "высылка" - была только ссылка. Это, по-моему, 17-я статья Уголовного Кодекса, который действовал в 1937 году - кстати, он у меня есть. И благодаря этому кодексу - тоже, кстати - суд уже вот в начале 2000-х годов вынес решение, что я пять лет находился именно в ссылке, именно потому, что никаких других тогда не было, хотя мне нужна была справка, что я находился в ссылке, для прибавки к пенсии, и мне из Тюмени, из КГБ, прислали бумагу, очень интересную, значит. Сопроводительная бумажка написана: "отправляем вам справку о нахождении Вас в ссылке". А в самой справке написано: "вы находились в высылке там тогда-то и тогда-то". И из-за этого, когда я принёс этот документ в собес, мне сказали: "Нет, никакой вам прибавки не будет, вы не в ссылке были, а в высылке". Ну, в общем, игра слов. В конце концов, пришлось мне обратиться в суд, но это уже другая история, Бог с ним, она уже произошла в другой атмосфере, в другое время.
  Итак, наша семья в результате этого... я уже рассказывал о том, какую роль сыграл Отто Юльевич Шмидт во всём этом - мы оказались в Тобольске. Я пока не буду о Тобольске никаких подробностей, это - особое, особый кусок моей жизни, великолепный, несмотря на голод, холод и прочие вещи, но это - лучший в моей жизни кусок. Об этом я ещё расскажу поподробней.
  Дальше был брат, Марк. Маркусом его звали. Его жена была Екатерина Михайловна Хотинская, известный на всю Москву детский врач. Она ещё в 30-е годы, в 1934, по-моему, году была награждена орденом Ленина - это было что-то невероятное, что наградили врача в те годы орденом Ленина. Это её спасло от лагеря, потому что Маркуса тоже не то в 1935-м, не то в 1936-м варестовали, дали ему пять лет, а она оставалась жить в Москве, с двумя детьми - Юркой, который родился 5 октября 1928 года, и Игорем, который родился 29 марта 1933 года. Вот... Через пять лет Маркуса освободили, он отбывал срок, по-моему, на строительстве вот этого самого Рыбинского водохранилища, вот этой плотины Рыбинской... ну, в общем, на Волгострое, по-моему, там. И он там уже вольнонаёмным остался работать, всю жизнь он работал в финансах. Он там работал, по-моему, начальником финансовой части этой стройки. Потом его перевели... да, и Катя, Катерина Михайловна вместе с Юркой и Игорем переехала туда, в Рыбинск, в Переборы - это под Рыбинском - Переборы, где вот эта плотина строилась. Там они и жили... Больше его не арестовывали. Потом его перевели на работу в Челябинск, и он уже совершенно вольнонаёмным, с чистым паспортом работал там, и Екатерина Михайловна - там. Юрка закончил Московскую консерваторию по классу виолончели, Игорь закончил свердловскую консерваторию по классу фортепиано, оба они музыканты были, но в основном - музыканты-преподаватели: они прекрасно играли, но занимались не исполнительской деятельностью, а педагогической. Юрка женился, родился у него сын, потом он разошёлся, снова женился, у него тоже родился сын, потом он разошёлся... Снова женился. И тут у него уже никто не родился, а у его жены была дочь от первого брака, Майя её зовут, и несколько лет тому назад он уехал в Израиль вместе с Майей, и живёт сейчас в Израиле вместе со своей женой и Майей.
  Что касается Игоря, то он, окончив Свердловскую консерваторию, работал там, преподавал музыку в спецшколе для одарённых детей. Ну, как он мне рассказывал, там не только одарённые были, но и были дети ответственных работников местных, которые были абсолютно не одарёнными, но их папы считали их одарёнными, и поэтому они там учились, ничего с этим поделать было нельзя - там сами сынки-дочери секретарей райкомов там, обкомов и прочих "комов". У Игоря родился сын, Вовка. Когда началась перестройка горбачёвская, то Игорь принял в ней активное участие, он вошёл в сахаровский комитет, в свердловский сахаровский комитет. Он знаком был с Сахаровым, он знаком был с Ельциным, хотя был беспартийный, он знаком был с... Господи, забыл его фамилию, но первый человек, который был у Ельцина в самом начале его буквально правой рукой. Господи... Ну, забыл фамилию! Если вспомню - скажу... Он потом был депутатом там, членом правительства, но потом ушёл в тень потихоньку, его сейчас уже никто и не вспоминает. А речь шла о... Игорь в связи с тем, что он был в сахаровском комитете, принимал самое активное участие в возведении памятника жертвам репрессий, памятника, который сделал Эрнст Неизвестный. Ну, кто такой Эрнст Неизвестный, вы, наверное, знаете - вот на Новодевичьем кладбище памятник Хрущёву сделал Эрнст Неизвестный.
  На секунду отвлекусь от биографии моих родителей, чтобы рассказать несколько слов об этом Эрнсте Неизвестном. Это - самый выдающийся скульптор современности. Он - 1925 года рождения, на войне он был ранен в сердце - пуля попала в сердце. Но он остался жив, он выжил, судьба его сохранила для его вот дальнейшей этой деятельности скульптора. Он - скульптор с самым мировым именем, равных ему сегодня нет, никакой Зураб Церетели ему в подмётки не годится. Так вот, он сделал памятник и под эгидой Ельцина.. Нужно этот памятник... по-моему, установили там, на Воркуте, по-моему... ой! - на Колыме. Интересная деталь: Игорь приехал в Москву для встречи с Эрнстом, которому... Родители Эрнста Неизвестного жили в Свердловске. Свердловск был закрытым городом, туда не пускали иностранцев, тем более советского человека, который уехал за границу и жил в Америке. Это там он творил все свои эти самые... Так вот: нужно было получить разрешение Ельцина, который в то время был первым секретарём Свердловского обкома партии. И вот Игорь связывал... прошу прощения - Ельцин уже первым секретарём Московского тогда в это время. И вот Игорь приехал сюда, чтобы добиться разрешения Эрнсту к родителям съездить, в Свердловск. И, конечно, Ельцин сделал всё, что нужно, и Эрнст сумел поехать в Свердловск, повидаться со своими родителями. Он ещё жив, Эрнст, и продолжает творить, хотя наши власти не то что не очень охотно, а просто не хотят ставить его скульптуры, выдающиеся скульптуры, посвящённые ужасам войны, ужасам сталинизма, ленинизма, в России. Ну, я уверен, что придёт время, и эти скульптуры найдут своё место. Это я на минуту отвлёкся, чтобы расска... Да! Так вот, значит, в Москве была выставка абстракционизма. Там были скульптуры Эрнста, когда он ещё жил в России, в Москве. Тогда её посетил Хрущёв - это были хрущёвские времена. И когда увидал эти скульптуры, он чуть ли не матом обрушился на Эрнста Неизвестного и на других скульпторов там, и Эрнст ему соответствующим образом ответил, довольно резко. Между ними произошёл конфликт, очень серьёзный, а когда Хрущёв умер, то Эрнст предложил его семье сделать вот тот памятник, что стоит на Новодевичьем кладбище на могиле Хрущёва. Памятник великолепный. Там вот в чём гениальность Эрнста: ведь Хрущёв был совершенно раздвоенной личностью: с одной стороны, он был до мозга костей большевиком, со всеми большевистскими методами, с другой стороны, он хотел, действительно хотел сделать что-то хорошее для людей. Вот эти две стороны в его голове мешали друг другу. И он, к сожалению, что-то успел сделать, а что-то не успел сделать. В памяти народной он сохранился у одних с благодарностью, особенно у тех, кого он выпустил из лагерей, тюрем и реабилитировал, а у многих, у большинства - как какой-то дурачок, хотя он далеко был не дурачок. Так вот: памятник и замечателен тем, что там стоит великолепно сделанная из бронзы голова Хрущёва, а в нише, в мраморной нише, половина которой - белый мрамор, а половина - чёрный мрамор, что символизирует вот борьбу светлого с чёрным в голове этого человека. Здорово сделано!
   Итак, значит, я отвлёкся... И когда поутихли все эти события, и Сахаров уже был на воле - известно, что Горбачёв сам позвонил ему по телефону, и сказал, что "Вы свободны" и всё такое - и, значит, Игорь... они решили уехать в Израиль, потому что в России начали организовываться всякие партии типа "Память" - антисемитская совершенно организация - потом этот самый Баркашкевич (Баркашов - ММ.) там или как его... забыл его там, тоже партия националистов. И главное - что родители жены Вовки, их сына, уехали туда, или собрались ехать, и они поехали вместе с ними. Это было, наверное, в 1989 году, а может, в 1991-м. Ну, в общем, где-то вот там... Уехали они в Израиль, Вовка там занялся... то есть, значит, Игоря сын занялся коммерцией... Он ещё здесь занялся книжной торговлей, а там это развилось, у него хорошо всё получалось, а несколько лет тому назад они переехали в Канаду, где сейчас и живут. У них там свой дом, своё дело, в очень хороших моральных и материальных условиях. Вовка работает, Игорь ему помогает, хотя Игорю уже тридцать... семьдесять пять лет в этом году исполнилось. Вот они там благополучно живут. Игорь почти каждый год с Таней, своей женой приезжает в Москву, в Свердловск, где могилы его мамы и папы. Да, кстати: отец его, Маркус, умер 85 лет от рождения там, в Свердловске, умер от сердечного приступа. Вот...
  И, наконец, последняя сестра, Эсфирь. Ну, мы её в детстве называли Тета, и мы все её знаем как Тета. Тета была замужем за крупным работником главного управления автотракторной промышленности, ГУТАП (ГУАТП - ММ) это называлось. Он там был, по-моему, заведующий финансово-плановым отделом или даже заместетилем начальника ГУАТПа. Звали его Самуил, Самоша мы его звали. У них было двое детей - Алик, Александр... Алик - то бишь мой двоюродный брат, который родился в ноябре 1929 года - и дочка Лена, которая родилась в апреле 1937 года. В 1937 году Самошу, отца их, арестовали, и, как потом выяснилось, тогда же вскорости и расстреляли. А вот за женой пришли, её арестовывать - к тому времени уже действовал приказ наркома внутренних дел, что жён арестованных по политическим причинам, так называемых "врагов народа", шпионов и так далее, арестовывать одновременно с мужьями и давать им не менее пяти лет. Когда этот приказ готовился и попал к Сталину на просмотр ещё в черновике, Сталин своей рукой исправил "пять" на "восемь" - не менее восьми лет, что и делалось, почему Вера и получила восемь лет.
  А с Тетой произошёл такой казус: в 1937 году у неё на руках - грудная девочка... Лена, она в апреле родилась, а это было в сентябре - пришли её арестовывать, а она с двумя детьми. Значит, Алику восемь лет, а Лене... ну, вот, значит, апрель, май, июнь, июль, август - пять месяцев. Один из КГБшников говорит другому: "Слушай, куда же мы её с ребёнком заберём?" А в приказе-то было написано, что детей отдавать в детские дома, если они в возрасте больше года, что ли, или двух лет, а грудных - вместе с матерями, что ли? Короче говоря, это рассказывала Тета сама, когда уже вернулась. Говорит: "Слушай, куда же мы её заберём с ребёнком?". А тот говорит: "А какое наше дело - у нас есть приказ, давай заберём". И между ними начался спор. Этот, который говорил, что как же мы её заберём, решил позвонить. Позвонил куда-то, туда, в свою эту убойную контору, и, очевидно, ему сказали: ладно, оставьте, потом решим... И они ушли, так и не арестовав Тету. А вскоре её выслали вместе с детьми в Казахстан. Но уже не лагерь, не тюрьма - выслали в Казахстан. Алик же остался в Москве, вернулся в Москву, ну, тут были дядьки у него, он продолжал тут учёбу, а потом уехал в Казахстан, и, по-моему, он там школу кончил. А продолжалось это всё, значит, до... Значит, там, в отличие от моих родителей у Теты был срок ссылки, по-моему. И когда этот срок кончился... а вот брат, Маркус, о котором я рассказывал, жил уже в Переборах, то есть он уже освободился... в общем, ей разрешили переехать к брату в Переборы, под Рыбинском. Разрешили - она с детьми туда переехала.
  А в сорок шестом году, в октябре 1946 года, освободили моего отца. За полтора года до срока, в Княж-Погосте. Ну, без паспорта, без права выезда - и он там остался работать вольнонаёмным. Ну, и он добился того, чтобы разрешили Тете с Леной - а Алик в это время учился уже в институте в Москве - к нему переехать, чтобы как-то семья собралась. Отец уже жил... я маму уже из Тобольска к папе перевёз. А вскоре туда приехала и... А, нет, Вера туда, по-моему, не приезжала, нет-нет - она продолжала сидеть в лагере, в Игделе... Ну, как я уже рассказывал... да, про отца особо * буду рассказывать, его историю. И вот они там жили в Княж-Погосте до тех пор, пока не помер... не сдох Сталин, и началась реабилитация.
  Вот всех, значит... Так было восемь человек: отец, Маркус, Вера, Тета и их жёны и мужья, два мужа - две жены. Из восьми человек семь было репрессировано, один расстрелян. Только Катя, Катерина Михайловна Хотинская не была репрессирована. Вот такой процентик. А с маминой стороны только одна из шести была репрессирована, муж расстрелян, это Эся, как я уже рассказал. Вот такая вкратце история.
  На сегодня из моей семьи живы... буду говорить по старшинству. Следующий за мной - Юра, который живёт в Израиле, Шварц. Следующий за ним - Игорь, его родной брат, который в Канаде. И Лена, которая живёт в Москве. Пока живёт в Москве. И вот ей вот в этом году исполнился 71 год. Вот такая история... А у Лены есть сын Марик, которого вы знаете. Вот, история всей большой моей семьи. О своей конкретной семье, о своих маме и папе, я что-то уже рассказывал, но расскажу и подробнее.
  Но прежде чем перейти к этому, я хочу рассказать ещё один или несколько эпизодов о жизни в Москве, когда всё ещё было благополучно. Есть такая изумительная песня, я не помню её названия, её пел Кобзон... иногда поёт - это о войне, песня о войне. И там есть такие слова: "Год сорок первый, начало июня, все ещё живы, все ещё живы...". А кончается словами: "май сорок пятого, год сорок пятый... май..." как-то там в рифму это сказано... "В памяти нашей все они живы". Так вот: хочу рассказать ещё несколько эпизодов из тех времён, когда все ещё были живы и не репрессированы.
  В нашем доме жило две семьи, с которыми очень близко дружили мои родители. Это были две семьи, двух родных братьев Гайстеров. Старший - Арон, младший - Семён. Эти люди, Арон и Семён, занимали очень крупные посты. Семён работал в министерстве... наркомате железнодорожных путей, был чуть ли не заместителем Кагановича, в общем, там работал, а Арон, если я не ошибаюсь, по-моему, работал в Госплане, и был рядом с Куйбышевым, по-моему. Но если это не так, то это неважно, важно, что если они жили в этом доме, значит, были высокоответственные люди, занимали высокоответственные посты, и это действительно были ответственные люди, которые искренне верили в коммунизм и во все эти идеи. Я тоже во всё это верил, между прочим, довольно долго, это я ещё расскажу.
  У Арона было три девочки. Старшая - Инна, двадцать пятого года рождения, и две младших, которых я просто не помню. А с Инной мы ходили даже в один детский сад. А у Семёна был сын Игорь, который года на два, на три, по-моему, был младше меня - но тут я могу ошибаться. Мать Игоря - жена Семёна - звали Фаня; мать Инны, жену Арона, звали Рахиль. Мы бывали друг у друга на днях рождения, и очень даже родители дружили, ну, вплоть до того, что когда в нашей квартире делали ремонт, то мы во время ремонта жили у Семёна, в другом подъезде - вот настолько близки были отношения. И вот такой эпизод, значит: у Инны был день рождения, и мы пошли всей семьёй на день рождения к Инне, ну, из одного двора в другой, в другой подъезд. Ну, там какие-то подарки отнесли, там угощали нас, всё очень хорошо, много детишек было, и вдруг Арон достаёт какой-то большой такой граммофон, не граммофон, но какую-то фигню, которая, как выяснилось, записывает голоса. Тогда это было чудо для нас. И всех нас начали просить: прочитайте стишок или спойте песню, а потом сами себя послушайте. Ну, мы стеснялись, как-то это неудобно, но всё-таки нас заставили: кто-то читал стихи, кто-то пел песенку. Я уже не помню, что я туда... тоже, наверное, какой-нибудь стишок наговорил или спел песню - я не помню. А потом нам дали всё это прослушать, и это было чудо! Мы с Инной встретились в музее Дома правительства, "Дома на набережной", несколько лет назад... ну, лет двадцать тому назад, наверное, в конце восьмидесятых. Она мне говорит: "Волик, ты меня узнаёшь? Я - Инна Гайстер". Я, конечно, её не узнал - прошло больше 50 лет, тогда мы были детишками... Но сказал: "Да, Инночка, я тебя узнаю". "А я", - говорит, - "тебя сразу узнала - ты так похож на своего отца, ты - копия Давида". А она его видела здесь, в Москве, они встречались, когда они вернулись - её отца расстреляли. Арона расстреляли, Семёна расстреляли, а жёны - Фаня и Рахиль - были в А.Л.Ж.И.Рюе, в Акмальском (Акмолинском? - ММ) лагере жён изменников родины. Были в А.Л.Ж.И.Р.е, но потом они были освобождены, реабилитированы - все они были реабилитированы, кто посмертно, кто при жизни - все были реабилитированы. А Инне с двумя маленькими девочками и с двоюродным братом Игорем, как старшей... ну, считайте: она 1925 года, значит, ей было в 1937 - 38 году двенадцать лет. И вот эта старшая осталась с этими ребятишками. Началась война. Они уехали, куда-то на Урал их отправили, там младшая сестра Инны и Игорь умерли от голода... Я не буду подробно об этом рассказвыать, потому что есть написанная, надиктованная на диктофон, вот так же, как я вам диктую, Инной вся её история - её семьи и её самой. Поэтому я не буду повторять, книгу эту она мне подарила. Да, из этого сделали книгу, издали её в Германии, здесь почему-то никто не брался тогда. Но тем не менее она издана, она мне подарила с автографом своим эту книгу. Но я надеюсь, что вы её прочитаете, и там вы узнаете куда больше, чем я могу рассказать об этом. Сейчас мы с ней в очень хороших отношениях, перезваниваемся по телефону, оба старики. В последнее время после того, как я совсем стал плохо видеть, мы не встречаемся, раньше мы иногда встречались в музее Дома на набережной, но сейчас - только по телефону. Вот... Хотел я вам это расскаать, и на этом... ну, ничего больше пока не вспоминается о Москве, о жизни в Москве до высылки. Ну, если ещё что-нибудь вспомню, то обязательно наговорю. Хотя заранее уже который раз предупреждаю, что я могу наговорить то, что уже наговорил. Правда, сейчас я на бумаге записываю то, что я говорю, не всё, а тему. Но я думаю, что на сегодня хватит. Будем... давай завтра продолжим. Я думаю, что завтра я уже начну свою жизнь с Тобольска. Это, как я уже говорил, особая история, это история, которая каждый раз, когда я о ней вспоминаю, у меня комок в горле, потому что у меня там были лучшие за всю мою жизнь друзья, преданные, отношение ко мне великолепное было, и, к сожалению, из всех их я остался один. Это меня жутко угнетает. Жутко. Хочу привести слова Высоцкого, то же самое происходит с ребятами, они ж... большинство из них на войне остались, погибли, они... мы же все ушли воевать, кто раньше, кто чуть позже. А у Высоцкого есть такие слова. Есть у него такая песня о погибшем лётчике, когда он вернулся, а его друг лётчик погиб. И есть такие слова у него: "И мне женщины молча намекали встречая: если б ты там остался навеки - может, мой бы обратно пришёл". Вот такие слова... "Молча намекали". Я с этим встречался. Я встречался, когда я пришёл на двух костылях в Тобольск, домой, и пошёл по матерям своих друзей, они меня обнимали, целовали, плакали, и я видел в их глазах немой... не упрёк, конечно, нет, не упрёк, они не упрекали меня в том, что я живой вернулся. Они молили Бога, хотя были неверующие: а вдруг наш Геночка вернётся? Или Коля? Или Юра? Вот, Володя-то вернулся! Вот повезло матери... Я до сих пор не могу спокойно к этому относиться, я до сих пор ощущаю какую-то свою вину, мне трудно об этом говорить. Многие мне говорят, что это ерунда, что, может быть... может быть, но не могу, не могу, я сейчас об этом говорю - и у меня уже из глаз слёзы. Наверное, это старость, сентиментальность какая-то - но я чувствую какую-то за собой вину, что я жив - а их никого нету. Никого, ни одного. Одна Валюша Новикова, которая живёт в Тобольске, с которой мы иногда по телефону разговариваем. Вот из нашей компании - одна-единственная девочка, она не была на войне. А из тех девочек, которые были на войне, никого не осталось...
  Итак, ладно, в следующий раз я буду рассказывать о Тобольске, наверное, о Тобольске я буду рассказывать больше. Итак, до следующей встречи.
  
  001_A_005_Deda Vova_2008_05_02 (33-08)
  
  Сегодня 2 мая 2008 года и, прежде чем перейти к поездке из Москвы в ссылку, ещё несколько слов хочу рассказать о школе. МОПШка. МОПШ - Московская опытно-показательная школа имени Лепешинского. В этой школе я начал учиться с нулёвки и закончил пятым классом. Чем эта школа отличалась - она была одновременно школой, которая, очевидно, неплохо учила, но у нас были очень интересные уроки труда. К сожалению, я вот напрягаю свою память - не могу вспомнить ни одного учителя. Ни первого своего учителя или учительницу, как это принято, мол, я помню первую свою учительницу - это как "Отче наш" звучит, а вот я не помню: ни первую, ни вторую, ни пятую - ни одну из МОПШка я учительницу не помню. Вот тобольских помню учительниц и учителей, значит, шестого класса. Когда я до этого дойду, я расскажу, какие это были изумительные люди. Их я помню. Но и в МОПШке были хорошие учителя, я даже помню - я тяжело болел, не помню, чем, и довольно долго сидел дома - так ко мне домой ходила учительница, наша классная, по-моему, которая, чтобы я не отстал - это было во втором, наверное, или в третьем классе - я не помню сейчас, но кто это была, я не помню. Я уже рассказывал про учительницу немецкого языка, которая домой к нам ходила, Эмилия Фёдоровна, но это не школьная учительница, это просто ходила домой и учила, и она по национальности была немка, она прекрасно владела немецким языком, но немка такая, обрусевшая, из русских немцев. Вот... Труд. Начиная с нулёвки, у нас уже был труд. Вот я помню, чем мы занимались: вот девочки - они что-то там шили. Они что-то там лепили, иногда с нашей помощью, из папье-маше. Мы тоже что-то делали из папье-маше, мальчишки, и мы ещё из глины что-то там такое лепили - тогда пластилина не было - из глины что-то делали, фигурки какие-то. У кого получалось, а у меня не получалось, я вообще никогда не умел рисовать, у меня по рисованию всегда были в лучшем случае тройки. Мне даже в одном классе, уже в Тобольске, за то, что я в течение четырёх четвертей ни разу не сполз на двойку, за год поставили четвёрку. Так сказал учитель: "За то, что ты не слез ни разу на двойку, а всё время тянул, держался троек, вот я тебе за год поставлю четвёрку". Вот...
  А когда постарше мы стали, вот в четвёртом классе уже занимались столярными делами. У нас внизу, в подвале были мастерские. Старшие ребята - седьмой-восьмой класс, а потом - девятый и десятый - они занимались токарным делом, слесарным делом, там были станки. Я до этого не доучился, я окончил "на табуретках". Значит, мы делали табуретки, но что из этого получалось, можно себе представить: они у нас были хромые, косые, но тем не менее мы выстругивали, учились работать рубанком, фуганком, пилой, молотком, чтобы не по пальцам, а по гвоздям. Нас учили, как нужно бить, что ни в коем случае нельзя смотреть, когда бьёшь по гвоздю, ни в коем случае нельзя смотреть на свои пальцы - обязательно попадёшь по пальцу. Надо смотреть на головку гвоздя и по ней бить, не обращая на руки внимания, и тогда ты никогда не попадёшь себе по пальцу. И в общем-то оно действительно так и было, но мы иногда всё-таки попадали. Должен сказать, что вот эти навыки работать с молотком, стамеской, отвёрткой, пилой, ножовкой лучковой - лучковые ножовки у нас были - навыки работать лучковой пилой и ножовкой мне очень помогли, когда я начал в 1941 году уже в Тобольске работать слесарем - вторым учеником слесаря, потом - слесарем на Тобольской электростанции - об этом я расскажу позже. Так что школа была довольно интересная. Была столовая, где мы каждый день обязательно обедали. Помню даже такой нюанс... не помню, до какого класса, по-моему, до второго, то есть в нулёвке и в первом классе в туалет мы ходили вместе - что девочки, что мальчики - в общий туалет. Другое дело, что там были закрытые кабинки, но шли мы "по делам" и помыть руки перед обедом в общий туалет. Потом уже, начиная с третьего... со второго класса, по-моему, уже в разные туалеты ходили - был мужской и был женский. Вот...
  Был у нас большой двор, большой сад. Летом мы там занимались спортом - бегали, прыгали, играли в футбол там, волейбол, прочие игры, городки даже были. А кроме того, в самой школе был большой зал, где был турник, были брусья, где, по-моему, с пятого класса начинали заниматься по-серьёзному - это для тех, кто имел к этому какую-то склонность: канат там... шесты, канаты, по которым надо было лазить, как нужно было делать упражнения... Значит, уже был "уголок" - вот, вспомнил - "уголок", то есть вися на руках на турнике или на канате, нужно было обе ноги поднять, чтобы они оказались девяносто градусов к телу. Это было довольно трудно, но тем не менее после нескольких упражнений, длящихся там, скажем, неделю-полторы, всё это уже получалось. Ну, потом нужно было делать простые упражнения на брусьях, на турнике - там кувырок, ещё что-то такое. А в более старших классах - мне в этой школе уже не пришлось учиться - там уже по-настоящему те, кто был способен, занимались гимнастикой по настоящему - и "солнышко" крутили, и разные другие упражнения делали.
  Я помню только директора, и то не потому, что имел с ним какие-то контакты, а вот помню его фамилию, нашего директора, на всю жизнь помню - Секачёв. И помню его фигуру: он был небольшого роста, кругленький, лысенький, толстенький - прямо шарик какой-то. Почему-то все его очень... ну, мы-то, наверное, боялись, а вообще-то все его уважали... Потом я слышал о нём очень хорошие рассказы: он, когда начались репрессии, не выгонял и никак не реагировал на детей репрессированных родителей - никак не подавал вида, в этом он был молодец, во всяком случае, я это помню, потому что, когда я учился в пятом классе, отец, в общем, уже подвергся репрессиям: не был ни арестован, ни выслан, но он уже был исключён из партии - а это было самое страшное в то время - и снят с работы, как я уже об этом говорил. И тем не менее меня никто в школе не трогал из преподавателей, и тем более - директор. Он был очень лояльным, и, насколько мне известно, на этом потом позже, где-то в 1938 или 1939 году, пострадал. Вот такая была школа...
  Да, там учились, как я уже говорил, дети высокоответственных людей, в том числе все пять сыновей Микояна, с которым, со вторым, с Вовкой, мы не просто в одном классе учились, но мы дружили...
  Был такой эпизод, по-моему, в 1935 году. Нас должны были принимать в пионеры. Это было очень торжественно, до этого мы были октябрята. Нас должны были принимать в пионеры, и вы должны понять, что непринятие в пионеры - это было страшное дело. Это было, во-первых, очень обидно, это было очень непрестижно - вообще нас воспитывали так, "как подобает", я имею в виду в кавычках "подобает", потому что, в общем-то, всё это было лицемерие, конечно. Но тем не менее мы всё это воспринимали серьёзно. И вот 1 мая на торжественной линейке несколько человек из нашего класса должны были принять в пионеры, в том числе меня и Вовку Микояна. Мы уже наизусть выучили эту клятву, которую там нужно произнести, пришли в белых рубашках, шею вы...** торжественно дома, а дома ждали родители с какими-то вкусностями, так это *...виделось, готовились сюрпризы, поздравления. И увы и ах! - случилось непредвиденное: мы с Вовкой Микояном по какому-то поводу, хотя мы были друзья, подрались. Ну, что значит "подрались" - это не значит, что мы избивали друг друга - ну, потолкались. И за это нам отменили приём в пионеры в этот день - ни больше, ни меньше. И мы ушли домой, страшно расстроенные. Дома меня, например, утешили, сказали: "Ну ничего, в октябрьские празднки, в день октябрьской революции ты обязательно должен вступить в пионеры"... наверное, то же самое сказали и Вовке Микояну... В общем, пережили это довольно быстро, но, в общем, было неприятно, потому что кого-то приняли - а вот нас не приняли. И действительно, через несколько месяцев, нас... 7 ноября там или 5 ноября перед этим великим тогда праздником нас торжественно в пионеры приняли, одели на нас красные галстуки, завязали там специальный узел... Ну, это было необязательно, потому что продавали... можно было купить такую специальную прищепку, значок... там костёр был нарисован, и было написано - "будь готов - всегда готов". Туда продёргивались концы галстука, и такой защепкой это зажималось, и она вот около горла висела. Концы галстука там должны были быть один - длиннее, другой - короче, и это всё как-то объяснялось, почему один длиннее, другой короче, я вот сейчас совершенно не помню; и кроме того - сзади был косячок, так же вот три конца было, всё это объяснялось политикой какой-то, не помню, какой, но действительно всё это было так, и прямой путь пионеру был уже дан, по-моему, с 7-го класса или с 8-го в комсомол; это вообще было что-то необычное, комсомольцы - это для нас было что-то такое сверхъестественное. Вот что я хотел рассказать о своей школе.
  И последнее: вот ни меня, ни Вовку Микояна, ни любого другого Микояна за всё время, что мы учились там, с нулёвки по пятый класс - а Степан в это время уже был в седьмом классе, он на два года старше, по-моему, в седьмом - на машине не привозили и не увозили из школы. В самые первые классы нас провожали няни или родители, а потом пешком, на трамвае - ну кто как сумел. Я не помню ни одного случая, чтобы Микояны Вовку Микояна привезли на машине, или чтобы за ним пришла машина забрать его, увезти домой в Кремль. Не было такого! И других детей, которые у нас в школе учились, ответственных... дочь Фрунзе, например, дочь Орджоникидзе училась в нашей школе - никто никогда на машине своих детей в школу не возил и не забирал из школы на машине - пешком! Ну, вот, если ещё что-нибудь вспомню, я вернусь и расскажу, а сейчас хочу перейти уже к новой ступени или к новой эпохе моей жизни - очень тяжёлой, очень голодной, очень холодной и очень радостной - вот такой парадокс.
  Итак, в конце... 2 августа, как я уже говорил, вышло постановление лейтенанта госбезопасности Марычева о том, что нас из Москвы выдворить, и куда-то в Казахстан - я, по-моему, это уже рассказывал - но благодаря Отто Юльевичу Шмидту нам разрешили ехать в Тобольск, если с этим будет согласно Тюменское областное... нет, виноват, Тюменское... Тогда ещё не было областная Тюмень, Тюменская область входила в Омскую область, это была одна огромная... самая большая в стране область была Омская тогда - вот от железной дороги Транссибирской и до Северных полярных морей. Это в 1944 году выделили Тюменскую область из Омской, и Тобольск тоже отошёл к Тюменской области, и Тюмень стала областным городом, а до этого это был захудалый город, но через него была проложена железная дорога, и поэтому это был большой железнодорожный узел. И если раньше центром столицы Сибири был именно Тобольск, то теперь Тобольск стал хиреть, он был оторван после того, как эту дорогу построили, а её построили ещё в девятнадцатом веке, после того, как её построили, она прошла примерно за триста километров ниже, южнее Тобольска, и он стал хиреть, связь осталась только в основном летом, по трём рекам - Тура - из Тюмени - которая впадала в Тобол, а Тобол, в свою очередь, впадал в Иртыш, и после впадения Тобола в Иртыш примерно километрах в десяти - двенадцати ниже начинался Тобольск. Это уже был город с населением около 20 тысяч на тот момент очень хороших людей.
  Итак, мы всё, что можно, продали... ну, литературу, а мебели у нас никакой не было, вся мебель была казённая, кроме моей кровати, и в основном мы обеспечили на какое-то время себя материально тем, что продали книги, художественную литературу. Но самую лучшую литературу, самые лучшие издания мы запаковали в ящики и отправили малой скоростью в Тобольск.
  И вот настал день отъезда. Нас *... ну, после того, как с отцом случилось, что его исключили, сняли с работы, почти все друзья, которых не тронули репрессии пока, перестали... боялись даже звонить. Остались только два, насколько я помню, два друга, которые продолжали не просто звонить, но и приходить тайком к нам. Это Исаак Григорьевич Варипе, который был одним из ближайших друзей отца, и член партии он был с 1916 года, тогда это очень ценилось уже партией большевиков, и Борис Матвеевич Майберг. Они все трое работали, и были связаны своей работой в издательствах. Ну, отец, значит, был над ними начальником, и вот это были лучшие друзья. Так вот: они нас провожали. Провожали даже на вокзал, Не побоялись. Должен сказать, что, к сожалению, в 1949 или в 1950 году Исаака Григорьевича Варипе арестовали... вот тогда, когда началась эта страшная врачебная кампания, когда посадили группу врачей, членов еврейского антифашистского комитета, когда убили Михоэлса... и вот тогда его... Но ему повезло: вскоре Сталин сдох, и их всех выпустили, кто остался жив, кто ещё не умер и кого не расстреляли или не умерли под пытками. Но вот он выжил, и его выпустили, и он после этого был восстановлен и работал заместителем начальника Госполитиздата, по-моему, до самой своей смерти, которая наступила где-то, по-моему, в шестидесятые годы - я точно не помню.
  Вот, эти два человека нас проводили, и мы сели в поезд. Купили в мягкий вагон, купе... вот... и так мы ехали до Тюмени. Приехали в Тюмень, пошли... нужно было найти какой-то ночлег, там был "дом крестьянина" - ну типа гостиницы. Пришли туда, там нам дали комнату на двух человек - ну, устроились - я, по-моему, на диване спал, мама с папой на кроватях, или мама с папой - на одной кровати, я - на другой...не помню... <звонок> Минуточку, звонит телефон.
  Привет, Лен!
  <Далее - телефонный разговор, который теоретически может пригодиться. Собеседница не слышна. ММ.>
  На бильярде? Нет, играю я, конечно, плохо. По сравнению с тем, как я раньше играл, я играю отвратительно, но... ты понимаешь - у меня глаза смотрят в разные стороны. Мне, очевидно, кроме всего прочего, один из искусственных хрусталиков поставили немножко... да... центровки нет. И я когда вот играл первую партию, я забил всего два шара: ну, вроде правильно целюсь, а шар не туда идёт. А потом подумал: дай-ка я один глаз закрою, левый. Закрываю глаз - и вот тогда я забил аж семь шаров. Да... ну если... Удовольствие, я, правда, получил, потому что это самая любимая моя игра, в которую я начинал играть, наверное, с десяти лет, мне папа купил бильярд, у меня был такой маленький, потом я с ним, с папой, играл и *, и на больших бильярдах. Я на бильярдах играл очень много вот в домах отдыха, в санаториях, и вот я всегда всех обыгрывал, всегда играл хорошо. Вот...
  ***
  Ну, во-первых, мне понравились люди. И очень мне понравилась Ира. Очень понравилась - и внешне... Ну я почему-то представлял её полной. Не знаю, не могу объяснить - я же её никогда не видел - я почему-то представлял Иру полной. Но у меня, наверное, в подсознании сидела такая вещь, что женщина, нарожавшая четверых детей, не может быть изящной - как-то так вот, наверное. А она очень красивая с моей точки зрения, очень приятная, мы с ней... я ей предложил перейти на "ты", сказав, что в нашей семье как-то принято так... Вот Марик, например, моего отца всегда называл Давид, а я его бабушку - Тетой, Веру - Верой, Мирона - Мироном, то есть у нас в семье даже слово "тётя" или "дядя" никогда не прилагалось, все называли друг друга на "ты", и не только родственники, но и друзья родителей, даже помню вот - Борис Матвеевич Майберг, один из ближайших друзей отца. Я, даже когда с фронта вернулся, его так и называл - Борис. Как-то Риту я с ним познакомил, он нас пригласил, мы были в год... потом, когда мы ушли, она мне говорит: "Слушай, как ты его "Борис" называешь, какой он тебе Борис? И на "ты"?". Ну, вот я ей и сказал... "...так что если я тебя буду называть на "ты", если ты не возражаешь - и ты меня называй на "ты", если не возражаешь, но меня даже называй Воликом, потому что все мои родные люди, а вы - мне родные люди - меня называют Воликом". Ну... их не было, когда мы приехали с Мариком, потом пришла Ира, Анечка и Маша. Некие гены я в ней увидел. Машенька уткнулась маме в подол, потом на руки попросилась. Ну, я с ней поговорил, она стеснялась, стеснялась... Анечка - конечно, нет, нормально, мы с ней всё, пообщались, а когда мы уезжали, уже я сидел в машине, а Марик там что-то разговаривал, я сидел в машине с открытой дверью, а они подошли. Я говорю: "Ну, Анечка, давай прощаться, давай поцелуемся". И мы с ней поцеловались - и Машенька подошла. Я говорю: "Машуля, а можно я тебя поцелую?". Она говорит: "Да!". Я её поднял, она меня поцеловала прямо в губы, и я её... и она мне рукой махала... Да... да... Она Тету... из неё Тета выглядывает. Да... Ну что, гены, а куда денешься?.. Вот меня когда увидела первый раз Инна Гайстер, с которой мы не виделись с тридцать какого-то года, вот в этом Доме на набережной, она говорит: "Волик, это ты?" Я говорю: "Да". - "Ты знаешь, я тебя узнала - ты же вылитый Давид!" А папа с мамой, когда вернулись тоже после реабилитации, они бывали у них. Интересная вещь: каждый раз, когда я приезжал в Москву в командировку, мы намечали обязательно пойти к ним, повидаться с ними - с Инной, с Рахиль - и у нас так и не получилось. Не знаю, не могу объяснить, почему: не получилось - и всё. Так что мы тут встретились уже после, когда я тут жил, вот уже папы и мамы не было, когда я начал ходить в этот дом - и так далее... Вот... Ну, это что касается ребят... видим мы этого мужчину, который там, Алексей, да, поздоровались мы с ним, очень приятный человек, мне он тоже так... Мельком я его, конечно, видел, потому что больше...
  ***
  Да, мне, по-моему, Марик говорил, да... Ну, потом мы с Мариком... да, когда мы разъезжались, там, где шлагбаум, то этот... вахтёр подошёл, заглянул: "А, Марик, это ты?" И открыл шлагбаум...
  ***
  Ну, конечно. Но, наверное, там не так много людей-то...
  ***
  Ах, туда? А... Да, понятно... А въезд только один?
  **
  Один - это хорошо. Ну вот, мы с ним сперва обошли усадьбу всю. Ну, там великолепные газоны, никаких ямочек, я совершенно спокойно шёл, ну, там где там что-то было - Марик меня предупреждал. Было яркое солнце, поэтому я, собственно, плохо видел...
  ***
  А, да, конечно, конечно, конечно... Да. Марик показал мне фонтан, всё - да-да-да-да...
  ***
  Да...
  ***
  Конечно!
  *
  А я Марику говорю: вот, здесь теннисный стол... ну, пинг-понговский стол можно поставить - а он говорит: "У нас есть". Да. Прекрасная веранда, огромная веранда, красивое всё. И потом он меня направил по всем комнатам, и наверху, и внизу...
  *
  Да, это вот * наверху, всё, да... И потом - в подвал. Он говорит: тебе будет трудно спускаться. Я говорю: "Ничего". Всё равно когда я услышал, что там бильярд ***... Ну, он показал мне там картины, этот погреб с холодильником такой... Но это великолепно, это не просто подвал, а там жить можно вполне...
  ***
  *... Да... В общем, замечательный дом, всё великолепно сделано. И четыре туалета, из них три - с душем... два с душем, и один - с ванночкой и душем, детский... Вот... Замечательно, всё... И ты знаешь, что мне в доме больше всего понравилось в этом - что там ничего лишнего нету - какой-то роскоши там... ничего, всё очень скромно и очень уютно, просто замечательно. Значит...
  ***
  Почему? Представляю, конечно, когда они все... Ну, естественно, конечно, ну, ковёр там, всё... Ну, вот это...
  ***
  Ну да, и баню Марик мне показал, и бассейн там - всё замечательно, замечательно.
  **
  Да, конечно.
  *
  Конечно, конечно, жалко, что **... и девочки не было... Да. Да... Вот... так что...
  **
  Конечно, конечно. * она расспрашивала, и всё. Так Марик ведь меня не просто довёз, а он зашёл к нам. Я ему дал книги, несколько книг, но мы там, когда разговаривали, ну в том числе и о войне немножко, я ему говорю: "Если ты хочешь знать правду о войне... вот ты прочёл..."
  ***
  А...
  ***
  А ты оттуда, значит, со * звонишь?
  *
  А, вот... я говорю: я тебе дам книги, у меня есть *, в которых написана именно правда о войне. Это вот Марка Соломина. Ну... я совсем забыл... первая книга в Волгограде, я туда в прошлом году отправил прочитать приятелю и никак не могу обратно получить, никто не едет. Вот... Ну, вот должна Ирина подруга, она сама из Волгограда, ну, у неё там родня какая-то есть, и она туда раз в год приезжает, Света... Ты знаешь Свету, Светлана Сергеевна. Вот, и она ** эти три книги передаст - это Гайдар "Гибель империи", "Жуков" и вот "22 июня 1941 года, или как начинались война". Ну, я дал две книги как продолжение и дал того же Астафьева "Весёлый солдат", маленькую. А ** читал, ты же брала - и он читал. Помнишь? Алло! Вот...
  *
  Ну вот, наши вот такие дела. *** желаем... А что с рукой у Иры-то?
  **
  Да, это я знаю. А её вставили?
  **
  Ну, она опухла сейчас, да?
  ***
  Да, ничего *... а какая рука? Левая? Правая?
  *
  Правая? Ну, можно левой... можно и кушать... Рита, например, левой рукой всё делает - даже шьёт и гладит...
  ***
  А, она там осталась?
  *
  А-а, * приехал... А у них получилось что, каникулы, отпуск?
  *
  А, за праздники? Понятно...
  **
  А как...
  **
  Понятно. А как ты узнал... *?
  **
  О, Господи... У неё и раньше вывих был, нет?
  **
  А-а, значит это - привычный вывих.
  **?
  Да, есть такая вещь - привычный вывих. Так она и называется - привычный вывих.
  **
  Да...
  **
  Ну, пока. Пока. Привет всем там передай...
  *
  Ага. Пока...
  
  
  001_A_006_Deda Vova_2008_05_09 (00-12)
  
  "Здравствуй, брат родной
  Суженой моей,
  Как живёт отец
  С матерью твоей?"
  
  001_A_007_Deda Vova_2008_05_09 (35-35)
  
  Жен: Всё...
  В. Ш.: Всё? Тогда - продолжение. С мясокомбината завезли в магазин тонну мяса по два рубля килограмм. Пришёл человек в магазин, пробил через кассу две тысячи рублей и забрал эту тонну мяса. Через статистический отчёт прошло, что потреблено... куплено - значит, потреблено - тонна мяса. Дальше этот человек эту тонну мяса привёз на базар и продал её по четыре рубля за килограмм. * в отчёт прошла, тонна мяса потреблена. Таким образом, из одной тонны уже две получилось. Вот такой * отчёт... Вы слушаете?
  Все: Да, да.
  В. Ш.: Вот такой... Это правда, это не ложь, это не выдумка - это правда. Вот какие успехи у нас были и с мясом, и со всем прочим остальным...
  Жен: То есть ели мы хорошо?
  В. Ш.: Да! Ели мы хорошо. Во всей стране, кроме Москвы, жрать было нечего. Завод, предприятие, где мы ели хорошо, каждое воскресенье приезжало в Москву, чтобы купить, всем, кто в Москве, на недельку. Я, когда ехал, может быть, к Василию Евгеньевичу в Куйбышев, каждый месяц или там раз в два месяца посылали посылки - с мясом, с колбасой, и так далее - с проводником в поезде...
  Муж: Да, я помню. Сигареты, *** засовывали ***...
  В. Ш.: Сигареты, мыло... Когда ко мне в министерство приезжали в командировку с завода ребята, то я специально... Да выключи ты, там ничего **! То я ребятам, которые приезжали в командировку **, всегда старался, чтобы один день перед отъездом у них был свободным, чтобы они побегали по магазинам и купили масло сливочное своим детишкам, там колбаску, то-сё... Когда я ехал в командировку - я очень часто ездил в командировку - я звонил на завод и говорил: "Ребята, я еду в командировку - что привезти? Что привезти?" "Ну-у, Владимир Давыдович, ну что ты, что ты повезёшь - ну привези килограмм масла сливочного... Мыло, мыло, пожалуйста, привези мыло туалетное... Слушай, если попадётся - пожалуйста, хоть пару тюбиков зубной пасты... Это правда, это не ложь! А мы здесь в Москве этого ни хера не знали, москвичам вообще рот открывать нельзя! Они должны заткнуться и молчать, потому что мы здесь в Москве жили в другой совершенно стране! Так и сейчас... вернее, сейчас в Ярославле всё есть...
  Муж: Всё есть - это как? ***
  Жен: Везде всё есть, только как это себе могут позволить?
  Жен: Вот мы на машинах проезжаем полстраны - 1300 километров. Всё, почти как в фильме "Сталкер" - это такая нищета, ты попадаешь в какое-то запредельное... Тот же Волгоград... вот мало того, что все лозунги из советских времён, прямо правильно - все лозунги из советских времён, неработающие вот эти * предприятия - они производят... ужас вот на внутреннем каком-то уровне испытываешь, *** *** я на работе на своей сейчас вот входила в подсобки... там рядом... Ну как... я в посёлке прямо ***... ** то нету звонка . Я пошла вовнутрь, мне надо было... я очень удивилась на самом деле до того как вот я поняла: не то, что нету, а *** реально, то есть... Ну, реально - такие же ароматы, **** в принципе мы так ********....так походи и ***...
  Муж: ** магазин, сельмаг, да **...
  Жен: ***
  В. Ш.: Да чего говорить - я, когда ещё не жил в Москве - в Оренбурге, в Черкесске, в Волгогра... в Волжском - каждый раз, когда ехал в Москву в командировку, как ишак оттуда нагруженный - я вёз с собой сотни яиц... даже чёрный хлеб, потому что в Волгограде чёрного не было, был только белый. Мясо, колбасу, консервы - я нагружался, как ишак, покупал в поезде талон на такси, чтобы доехать до Волжского - и тащил вот это вот всё на себе, всё вёз из Москвы! То же самое - и в Оренбург. Всю жизнь, пока не переехал в девяностых в Москву. И когда сегодня мне говорят, как было хорошо, я говорю: "Вы что, с Марса свалились? Что было хорошо? Да ничего хорошо не было!" Господи! Вот, рассказываю: то ли в конце тридцать девятого, то ли в начале сорокового ввели плату за обучение - триста рублей в год, восьмой-девятый-десятый класс. И отменили это только в пятьдесят четвёртом году. А мне говорят - не было этого! А у меня в кармане - сейчас вот, с собой, хотите, достану? - документ, что это было!
  Жен: А зарплата в среднем какая была?
  В. Ш.: Сорок рублей. Вы посмотрите на мою таблицу сорокового года средней зарплаты по стране.
  Жен: А кто-то учился? Кто-то мог позволить себе учиться?
  В. Ш.: Все **** учились...
  <неразборчиво наперебой>
  Жен: Мы-то *** вообще другое поколение, *** не помним, ну, то есть я...
  <неразборчиво наперебой>
  В. Ш.: Я, когда рассказываю про это, что говорить о вас? Со мной рядом сидит такой же, как я, старик, прошедший войну, и говорит: "Этого не было!"Крестьяне были закрепощены - их Александр Второй освободил, а советская власть их закрепостила, у них просто отобрали паспорта. Революция... У меня есть документы - это не мои эмоции - я готов показать документы, энциклопедию советскую. Вот у меня есть первая советская энциклопедия, 1929 год. Там написано: "революция отменила паспорта как признак полицейского государства". И действительно - паспорта были отменены. А в 1932 или в 1933 -м их ввели, как "великое завоевание советского государства" (согласно Википедии, до этого времени советские паспорта также существовали, но для избранных - госслужащих и партэлиты, именно такой паспорт и был воспет Маяковским - ММ.). Это в энциклопедии за 1975 год написано!
  Жен: А, ну, выходит, что <всё неразборчиво>?
  В. Ш.: Надо уметь анализировать, сравнивать, не просто принимать, а обязательно относить именно чего-то, и тогда вся эта ложь вскрывается, и только тогда всё это видно. Преступность у нас сегодня выше, чем пятьдесят лет назад или семьдесят лет назад или ниже? Кто это знает, когда нет статистики? Вот, книгу выпустили! Я это по Москве смотрю - висит табло, пять на три метра, и на нём написано: "Московская милиция в 2004 году раскрыла пятьдесят... сорок четыре тысячи триста семьдесят одно преступление". Точка. Ну и что? Если бы было сорок шесть тысяч, тогда ура этой милиции. А если их был миллион? Только об этом ничего не сказано! Это же - полуправда, она хуже лжи!
  Жен: А Пикуленко слушаете по утрам? Теперь... Гаишник останавливает парня, который превысил скорость. Он готов был ему и штраф, и взятку - и что угодно. Он говорит: "Слушай, я по штрафам всё уже ** выполнил, можно, я тебя как пешехода оштрафую на сто рублей за переход? А нас? Знаешь, мы подъехали сейчас в переулок - а туда нельзя - и он нас остановил. Я ему говорю: "Я опаздываю, давайте мы вам заплатим..." Он говорит: "Я не могу, у меня сегодня последний день - а я план не выполнил".
  Жен: У него план был?
  Жен: Ну, видимо, да, видимо ***... (8-29)
  В. Ш.: Ну, что там говорить! Еду в троллейбусе... Доехал до своего дома, троллейбус остановился... Он открыл только переднюю дверь. Заднюю и среднюю не открыл - тогда не было ни турникетов, ничего - я думаю: чего он через заднюю дверь их не выпускает? Оказывается, он проверяет билеты и штрафует, водитель. Ну, даже я... последний, не тороплюсь, иду, достаю своё удостоверение инвалида войны, он его взял и говорит: "Проходите-проходите...". Поскольку я был последний, я говорю: "Можно на минуточку задержаться? Скажите, зачем Вы это делаете, почему?" Он говорит: "Ну, как - почему? Нам нужен план по штрафам - а наш наш начальник, нашего парка, он у нас из зарплаты эти деньги вычитает...".
  Жен: Как будто уже оштрафовали?
  В. Ш.: Как будто уже оштрафовали. "...и, чтобы не было хвостов - вот я и ловлю "зайцев"... И когда мои сверстники мне говорят, что этого не было - что ты с ними будешь делать? Это ещё у меня такая память - я-то все мелочи помню, а другие ни хрена не помнят, спорят... А кто помнит? Кто помнит, что в пятьдесят первом году, во-первых, снизили верхнюю границу оплаты больничных со ста до восьмидесяти процентов? Вышел закон...
  Жен: А какая ***?
  В. Ш.: Максимальная при стаже свыше восьми * около десяти лет - сто процентов. Снизили до восьмидесяти - первое. Второе - ввели плату за нахождение в больнице за первую неделю. Если заболел - первую неделю ты оплачиваешь. Пятьдесят первый год. Ну, может, пятьдесят второй - но при жизни Сталина ещё. Ты это всё оплачиваешь, содержание в больнице, за неделю, потом - бесплатно.
  Жен: А если ***...
  В. Ш.: Ну, вскоре помер, слава Богу, пришёл Хрущёв - сразу это отменил. Никто этого не помнит!
  Жен: Ну, они не попадали, может быть, на больничные...
  В. Ш.: Может, и попадали - да забыли, так же как и... Господи - так же, как и забыли, что по их просьбе, по их ходатайству отменили плату и льготы за ордена. В пятьдесят первом году отменили плату и льготы за ордена и медали!
  Жен: В пятьдесят первом?
  В. Ш.: В пятьдесят первом. По желанию орденоносцев, по их просьбе! А льготы были неплохие, льготы давали бесплатный проезд в жёстком вагоне - по всей стране, один раз в год. По-моему, двадцатипятипроцентная скидка налога, ещё какие-то там... Бесплатный проезд на городском транспорте, включая метро... ну, исключая такси. Всё это отменили в пятьдесят первом году. Шесть лет, как война кончилась, орденоносцев - до фига.
  <оффтоп 11:44 - 12:18>
  В. Ш.: Все мы были закрепощены... Рабочие тоже были закрепощены. В тридцать восьмом или в тридцать девятом году - я точно не помню... может, в тридцать седьмом вышел указ, запрещающий увольняться без разрешения директора, и за опоздание на двадцать и свыше минут - тюрьма, принудработы на год. Принудработы - это значит, что ты работаешь на своём рабочем месте, только двадцать пять процентов того, что ты заработал, у тебя государство в свою пользу отнимает... чтобы оплатить тебе семьдесят копеек за молоко, наверное Так уволиться нельзя было! У меня был случай... лично у меня был случай: я - начальник ремонтно-механического цеха, мне права увольнять-не увольнять не дано, только директору. А директор, если увидит подпись начальника цеха "не возражаю", клизму поставит хорошую...
  Девочка: Дедушка, а расскажи про войну!
  В. Ш.: Про войну? Ну, потом, потом расскажу. Сейчас кончу - про войну расскажу. Ну вот слушайте: приходит ко мне слесарь - тоже войну прошёл - с заявлением на увольнение. Я говорю: "Не могу, я тебе не подпишу". Друг просит - туда-сюда... Я говорю: "Нет, нет и не проси, я не подпишу..." Проходит какое-то время там - он опять приходит с заявлением, я опять ему отказываю, потому что я должен идти к директору и доказать, что ему надо разрешить увольнение. То есть если директор соизволит, значит, он подпишет, а, скорее всего, он мне выговор за раздел кадров объявит. Потом, наконец, он приходит в третий раз, с молотком в руке - и на меня с этим молотком... Ну, я был хоть хромой - но здоровый, сильный очень - я немного ходил на костылях, но руки у меня были очень сильные - самые сильные на заводе, и хватка у меня была - я сейчас докажу вам... Я, значит, его за руку перехватил, молоток у него отобрал, усадил его прямо насильно на стул, запер дверь - и говорю: "В чём дело?". А он расплакался и мне рассказывает, что вот он жил в семье жены, и не сложились отношения с родителями жены, особенно с тёщей. И - "всё, я не могу больше, мы с женой решили уехать - ну, нет жизни!" Квартира не светит, поскольку у них свой дом, а дом сделан из самана. Но - свой дом.
  Жен: А что такое саман?
  В. Ш.: Саман - это кирпичи из конского навоза высушенные, смешанного с глиной там и так далее. Солома, глина, конский навоз - и так далее. Ну вот... Ну, что делать? Я чувствую, что надо парню помочь. Я говорю: "Что ж ты сразу-то не рассказал?" Он говорит: "Ну как такое рассказать - вы же понимаете...". И плачет. Мужик, прошедший войну, плачет! Я говорю: "Ладно, сиди здесь, я пойду к директору". Беру его заявление, иду, пришёл к директору, говорю: "Павел Дмитриевич, вот такая вот история, я Вас очень прошу - надо парня отпустить. Вы понимаете - вот сложились у него такие обстоятельства. Он в третий раз ко мне приходит..." - про молоток я ничего не сказал... Ну, у нас с Павлом Дмитриевичем к тому времени были уже нормальные отношения, до этого были ужасные... Он подписал, я тут же в отдел кадров занёс, вернулся и говорю: "Всё, я у директора подписал твоё заявление, в отдел кадров сейчас пойдёшь, заберёшь трудовую книжку...". Тогда не надо было отрабатывать, а просто запрещено увольняться - и всё. И ему говорю: "Знаешь, что - всё может быть... Если сложится так, что ты вернёшься - приходи, я тебя сразу на работу возьму". Ну, уж и ушли к друзьям. Вот, понимаешь, что было? Вот человек опоздал на двадцать минут - в указе об уголовной ответственности за опоздание и тем более за прогул двадцать и больше двадцати минут тот, кто не донёс, несёт такую же ответственность! То есть если я, начальник цеха, не донёс докладную записку директору, что вот такой-то опоздал на двадцать одну минуту или прогулял, значит, я пойду под суд, и мне дадут принудиловку или посадят на шесть месяцев или на год! И только после его смерти, Сталина, я имею в виду, в пятьдесят четвёртом или даже в пятьдесят третьем всё это было отменено, отменили...
  А вот теперь такая вещь, очень безобидная. Вот сейчас устраивают викторины всякие - там и "Эхо Москвы", и другие, и там задают вопрос: когда начали День Победы, 9 Мая, праздновать, как нерабочий день? И люди отвечают: уже начали праздновать после смерти Хрущёва с приходом Брежнева - в шестьдесят четвёртом году. Но это не так! Неправда, это просто неправда! 9 мая был установлен нерабочим днём 9 мая 1945 года, и он был нерабочим днём до 1954 года. В 1954 году Хрущёв заявил, что неудобно как-то праздновать День Победы над нашими друзьями, имея в виду ГДР. Тогда же начали строить эту стену знаменитую. И тогда сохранили День Победы, как День Победы, 9 Мая, его перестали считать нерабочим. Но, чтобы не отнимать у трудящихся лишнего свободного дня, сделали нерабочим днём 1 января. До 1954 года 1 января был рабочим днём, никакого Нового Года, как нерабочего, не было! Тридцать первого работали, и первого работали. Кто это помнит? Я своим, вот таким же, как я рассказываю, что 1 января всегда было нерабочим днём - ничего подобного! Они даже не помнят, что семидневку... понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье были отменены как поповские, как религиозные дни. Работали четы... пять дней, шестой - выходной! Выходные дни были 6-го, 12-го, 18-го, 24-го и 30-го. И только когда началась финская война в 1939 году, возвратили эти недели с седьмым днём. Шесть дней работаешь - седьмой выходной. А пять дней и суббота с воскресеньем только при Брежневе стали, только в шестидесятые годы.
  <Косвенное упоминание о шестидневной рабочей неделе присутствует в кинокомедии Г. Александрова "Волга-Волга" (1938 г.), где в титрах мелькает - "1-й день шестидневки", "2-й день шестидневки" и т. д. - ММ.>
  Муж: То есть до этого один выходной был?
  В. Ш.: И не помнит ни фига никто этого, а я помню! Вот такой склад ума, наверное, *
  Жен: * один выходной *** человек...
  В. Ш.: Теперь кто-то меня спросил: когда я начал понимать? А начал я это понимать вот когда... Однажды, то ли в конце пятидесятых - в самом конце пятидесятых, то ли в самом начале шестидесятых годов, ещё в Оренбурге - наверное, скорее всего, году в пятьдесят восьмом, в пятьдесят девятом - в пять часов вечера у меня в кабинете - я был тогда начальником цеха - раздаётся звонок, звонит мне директор завода. Мы жили соседями на одной... помнишь, Сенкевич рядом с нами жил одно время? Он говорит: "Слушай, ты домой скоро пойдёшь?" Я говорю: "Да вот, минут через двадцать, тут кое-что нужно поделать..." Он говорит: "Ты зайди ко мне". Я говорю: "А что?" - "Ну, зайди!" Захожу к нему, прежде чем уйти домой; на заводе никого уже нет, уже секретарша ушла, в заводоуправлении пусто... Он мне достаёт книгу... Ну, представляете себе амбарные книги? Назывались амбарными такие большие - книга с печатным текстом. Он говорит: "На, посмотри". Смотрю эту книгу... Там написано: "ДСП". Знаете, что такое "ДСП"? "Для служебного пользования". Значит, что это за книга? Группа английских инженеров поехала в Америку изучать организацию и условия труда в Америке, технику безопасности на промышленных предприятиях и в сельском хозяйстве. Вернувшись из этой командировки к себе в Лондон, они написали отчёт о своей поездке. Этот отчёт, вот эта книга была переведена на русский язык и разослана с грифом "ДСП" директорам всех заводов. "ДСП" - это значит, из кабинета выносить нельзя, лежать должна в сейфе. Я говорю: "Иван Михайлович! Я должен прочитать эту книгу!" Он говорит: "Ну, ты чего, тут ночевать будешь?" Я говорю: "Нет". "А что - а я же тебе не дам, это же ДСП!" Я говорю: "Дадите. Я сейчас её за пазуху спрячу, мы с Вами вместе пойдём домой, наши двери рядом - а к восьми утра я Вам принесу". Ну, и... "Уххх, Володя! Ну, ладно, чёрт с тобой, я тебя знаю". Я всю ночь практически просидел над этой книгой, я увидел... Что я увидел? Увидел, что мы по производительности труда, по промышленности почти в четыре раза отстаём от Америки! Что мы в сельском хозяйстве отстаём в семь-в восемь раз по производительности труда! Что условия труда наши не то, что сравнить - рядом поставить нельзя! И так далее, и так далее, и так далее... И вот тогда у меня в голове зародились какие-то сомнения, очень такие неустойчивые, что я свято верил в ленинизм, и когда Сталин сдох, я считал, что вот теперь всё, теперь начнётся ленинские прав...*, туда-сюда... И я понял только спустя... в девяностом году, что Ленин - главный бандит, и убийца и террорист, а Сталин действительно - верный его продолжатель. У меня есть письмо Ленина, опубликованное в журнале ЦК КПСС - есть такой журнал, я, по-моему, тебе показывал - где он пишет Молотову... Во-первых, написано "строго секретно, на руки не выдавать, под роспись ознакомить всех членов Политбюро". И что там написано? "Как можно больше расстрелять и повесить священнослужителей, конфисковав у них все драгоценности". В двух словах - там много чего написано, но в двух словах - вот это! Вот что такое Ленин - "великий гуманист" там и так далее! В общем... А я об этом ничего не знал, я верил в это, меня так воспитывали родители, меня так воспитывали в детском саду, в школе, в комсомоле там - и так далее. Вот, впервые зародились какие-то...
  Жен: А вот посадили когда дедушку, *** знал, что... *** посадили... но ты знал, что он - честный человек?
  В. Ш.: Я считал, что это - ошибка. Больше - я... я... Господи... Маленькое отвлечение. Значит, у нас был секретарём парторганизации в институте Мовсесян Са...* Филиппыч, заведующий военной кафедрой, и он был секретарём парторганизации института. Меня выбрали секретарём комсомольской организации, и он ко мне пристал: "Давай, вступай в партию!" Я ему говорю: "И не примут меня в партию, у меня же родители - "враги народа", сам в ссылке был..."
  Жен: А ты хотел вступить в партию?
  <неразборчивые реплики наперебой>
  В. Ш.: Хотел, конечно! Я верил... После смерти Сталина хотел. До этого не хотел. Я очень рано понял, что такое Сталин...
  <звонок, оффтоп 25:18 - 26:10>
  ...вот, на чём я остановился? "Давай, в партию вступай!" Я говорю: "Не примут меня, от меня только неприятности". - "Как не примут - примут", туда-сюда... Пока он со мной разговаривал, отец был на свободе. Был небольшой период - его освободили, год он был на свободе, потом снова посадили. То есть пока он со мной разговаривал, меня в институте на ура приняли в партию, он мне дал характеристику, и пока дошло до горкома партии, где должны были утверждать, отца снова арестовали, и неизвестно было, где он. Арестовали - и исчез человек. Потом выяснилось, что он сидел в тюрьме в Петропавловске казахстанском, а тогда я и не знал, где. Идём мы с ним на бюро горкома. Я ему говорю: "Са...* Филиппыч, давайте вернёмся, вы со мной наживёте неприятностей" - "Нет!". Я говорю: "Но ведь меня сейчас спросят, где отец. Я скажу, что не знаю, потому что я действительно не знаю" - ему-то я всё расскажу. "А они мне скажут: почему это вы не знаете, вы что, не интересуетесь судьбой своих родителей?" А он говорит: "Да никто так не скажет!"
   Пришли. Вот стол длинный, там первый секретарь, тут эти старые... старперы сидят, члены бюро, там этой комиссии приёмной. Я здесь - он рядом со мной. Значит, он докладывает, меня подымают: ну, биография? Ну, какая у меня биография? Жил в Москве, потом - в ссылке, потом - воевал, потом вернулся, потом учился - вот и всё, вот и вся биография. Женат, дочка есть. Вот, всё, больше никакой биографии. "А где сейчас ваши родители?". Я так на него посмотрел, а он на меня посмотрел. И я говорю: "Мама - в ссылке, **, а отец - не знаю, где" - "А почему вы не знаете?" - "А потому что, когда я подавал заявление, он был освобождён, досрочно даже, а за это время его снова арестовали, и я не знаю, где он" - "Так вы что, не интересуетесь судьбой своих родителей?" - задаёт мне вопрос член политбюро, начальник КГБ Ярославского. Ну, тут я, значит, не выдержал. Не выдержал - он меня вот так вот держал за ногу, а я всё-таки не выдержал: "А если бы я знал, Вы бы мне сказали, что я интересуюсь судьбой ТАКИХ родителей, да? До свиданья!" Отодвинул стул, довольно резко развернулся, дверью хлопнул и ушёл. Всё. Несколько дней и несколько ночей я ждал ареста. Ничего, обошлось, не арестовали. Он меня догнал, я говорю: "Ну, что?" Он: "А ты молодец, правильно сделал! Но я", - говорит, - "не ожидал такого. Но я своего добьюсь, чтобы тебя приняли!" Я говорю: "Са...* Филиппыч, умоляю Вас - кончится плохо, посадят меня, а заодно и Вас!" Это был... это был... Начало пятидесятого года, незадолго до защиты диплома. Ещё жив Сталин был, ещё репрессии были, вот и всё. Ну, он, видно, понял, что лучше не связываться. Ну вот... А когда он умер, я до этого вообще считал, что Ленин - это хорошо...
  <оффтоп 29:55 - 30:12>
  ...а дальше меня в шестьдесят первом году * назначили главным инженером Черкесского завода *. Это уже уровень значительно выше с выходом к горкому, обкому,, министерству и так далее. Пока я был начальником цеха, я дальше своего цеха ** не видел. Ну, то есть видел, но... А тут я столкнулся с партийными организациями напрямую с высшими - горкомом, райкомом, обкомом... Больше всего * инженеров *** с министерства, стал * министерства. И увидал, скажем... ну, всё больше и больше познавал я всю эту гадость, вот это планирование идиотское достигнутого. Мы планировали как? Вот ты в этом году кончил... выполнил сто штук, тебе на следующий год план просто автоматически ставят план сто два - без расчётов, безо всего! Сделал сто два? Ещё через год - сто пять! Вот такое было планирование ** от достигнутого, поэтому невыгодно было достигать многого. Поэтому все директора, с чего я начал, стремились уйти *****. Ты можешь себе представить? У строителей план был в рублях. Миллионник. Ты - начальник строительства. Тебе выдали проект, * и смету: построить вот этот стол. И стоит он сто тысяч рублей. Ты его построил за девяносто тысяч, такого же качества - у тебя приняли - с уценкой, всё, десять тысяч сэкономили - ты получаешь выговор, ты лишаешься премии, ты не выполнил план, ты не освоил средства, потому что тебе запланировали сто... Представляешь?! Вот такое планирование было! Поэтому и развалилась страна! Сколько это можно было терпеть? Экономика не могла этого вытерпеть. Страна была набита деньгами, кроме того, военная гонка, заводы резинотехнических изделий ** были загружены военными заказами. Всё шло на войну - и автомобили, и всё, всё, всё! Мы же готовились весь мир завоевать, только не Россию. Слава Богу, Рейган... на Рейгана молиться... ему, Рейгану нужно поставить памятник в центре Москвы! Чтобы купить стол, люди годами стояли в очередях. Ну, я может быть, немножечко утрирую, стол, может быть, **, лучше полочки вот эти, книжные полочки - и стояли в очередях, заполняли открытки... Инвалидам войны - великая привилегия - могли вне очереди в течение года обеспечить покупку холодильника, или телевизор, или пылесоса. Вот что было... Да, Москва отличалась в лучшую сторону, но... дикие очереди были же под конец советской власти - сотнями люди стояли за колбасой! Батон колбасы...
  Жен: Ну, при советской власти и за хлебом *...
  В. Ш.: Да. Да... Ну, и постепенно понимаешь это: в голове накапливалось, какие-то факты появлялись, постепенно приходит ** сняты были ещё немногие застойные запреты, появилось много информации из-за рубежа, которая раньше была недоступна. И всё это - у человека, который мало-мальски мыслил, всё это как-то ассоцирировалось, закладывалось здесь. Он сравнивал, совмещал информацию нашу официальную и то, что слышал по радио ***, прекратили глушить вражеские голоса - они же правду говорили. Люди здравомыслящие всё это в голове сопоставляли и видели, делали выводы о том, что происходит. А главное - ведь при Горбачёве начал уходить страх. При Ельцине страх ушёл. А сегодня уже новое время. Я сегодня разговариваю со своими знакомыми иногда, и слышу: это не телефонный разговор. При советской власти стоило чуть-чуть заикнуться, как тебе говорили: "Это не телефонный разговор"...
  <с 35:23 и до конца - малоразборчивый оффтоп>
  
  001_A_008_Deda Vova_2008_05_13 (30-13)
  
  Сегодня, 13 мая 2008 года, хочу привести три, по-моему, интересных документа. Первый из них: 7 апреля 1935 года Центральный исполнительный комитет - это предшественник Верховного Совета, и Совет народных комиссаров - это предшественник Совета Министров СССР, внесли в Уголовный кодекс статью о том, что к уголовной ответственности со всеми вытекающими оттуда последствиями, вплоть до расстрела, привлекать с 12-летнего возраста. В 1941 году этот возраст чуть-чуть повысили - с 14 летнего возраста. Ну, сейчас - с 18 лет. То есть 12-летних ребятишек можно было расстреливать. Что и делали, если это были дети так называемых "врагов народа", вполне.
  Второй документ - то, о чём я уже говорил, о том,, что введена была плата за учёбу в средних школах, начиная с восьмого класса. В восьмых, девятых и десятых. Сейчас вот уточняю: плата была введена в 1940 году, а отменена 6 июня 1956 года. То есть она действовала 16 лет. 300 рублей в год, 150 в начале учебного года и 150 во второй половине учебного года.
  И наконец: бесплатное телевидение у нас было введено только 18 августа 1961 года. До этого специальным постановлением властей... ну, неважно, каким там указом или чего - что это такое? А это вот что: раньше до этого вот момента, когда вы покупали телевизор, вы должны были, прежде чем начинать его слушать, зарегистрировать его в почтовом отделении, получить документ, подтверждающий что у вас есть телевизор и что вы имеете право им пользоваться, и ежемесячно платить за него, как платят за электричество, как платили за газ, и так далее, и так далее. А вот в шестьдесят первом году решили, что с этим надо кончать, не надо ничего регистрировать, поэтому повысили цены на телевизоры и отменили плату за эксплуатацию, то есть за слушание. И мы сегодня за слушание обычного телевизора по государственным каналам с той антенной, которая стоит на крыше, действительно не платим - мы платим за антенну. А вот если мы пользуемся кабельным телевидением, тогда мы платим. И уже были предложения - по радио проскакивали, по телевизору тем более - что надо бы ввести плату за телевизор. Ну, власти надеются на нашу идиотскую память, что мы не помним о том, что когда-то цены на телевизоры повысили, дабы как-то компенсировать те деньги, которые перестали брать с граждан за просмотры телевизоров. Это всё документально, вот я нашёл у себя эти документы, и готов подтвердить показательно, если это кого-то заинтересует. Вот такая история.
  Теперь к вопросу продолжения нашего разговора 9 мая, когда мы отмечали День Победы, четыре дня тому назад. Я вот прослушал... конечно, плохо получилась запись, потому что слишком много было посторонних шумов, голосов, которые... трудно было разобрать даже мне самому, что я там говорил. Не знаю, Андрюша, сумеешь ли ты это как-то очистить, ну, а если не сумеешь, мы как-нибудь это дело повторим без, так сказать, как в большой компании, наверное, это получится более чисто и более чётко. Вот, что я хотел добавить к тому, что я тогда говорил - я тогда много чего наговорил... Ну, например, такая деталь - вот я уже перескакиваю с довоенных времён... ну, потому что вспомню. Вот была такая история, да, по-моему я её уже рассказал, но до этого ещё была такая история. Когда я работал в Оренбурге на заводе, то первые годы, ну, в пятидесятые годы, я начал работать с 1950 года, когда окончил институт, часто задерживали зарплату. Просто задерживали на несколько дней, не выплачивали зарплату, потому что в банках не было денег. А не было их, потому что нечем было торговать, неоткуда было брать деньги - магазины там были пустые, в Оренбурге, торговать было нечем, отсюда и поступления в банки не было. Поэтому были случаи, когда задерживали дни, всегда... ну, довольно часто. А ещё чаще было, когда выдавали часть зарплаты. То есть это не значит, что мне выдавали не полностью мою зарплату, а только часть, а это заключалось в следующем: завод получал зарплату, и директор распоряжался: каким цехам сегодня выдать зарплату. Через несколько дней получали следующую часть зарплаты, и директор распоряжался, кому, каким цехам полностью выдать заработанные ими деньги (7:17), и так - пока со всеми не рассчитывались. Поскольку я работал тогда начальником ремонтно-механического цеха, то есть вспомогательного цеха, то обычно попадал в последнюю очередь наш цех. А так как в магазинах ничего не было, и всё приходилось раз в неделю - в воскресенье, тогда выходной день был один только, в воскресенье - закупать на неделю продукты для того, чтобы неделю как-то прожить, потому что в обычный день на рынок не поедешь, ты на работе, а когда ты кончил работать, рынок уже закрыт, а в магазине можно было купить только хлеб, иногда выстояв большую очередь, как я уже говорил, крабов, печень трески - больше там ничего не было. Да, был ещё искусственный кофе - из ячменя, там желудёвый - настоящего кофе не было.
  И однажды, когда в очередной раз привезли часть зарплаты, и директор распорядился выдать там основным цехам, а мы - я и начальник кислородного цеха - такой Екатеринычев был, старый член партии, такой пожилой достаточно человек - мы с ним решили пойти к директору и сказать, что так несправедливо, что нужно чередовать. И пришли к директору, и ему это говорим. А это была суббота, рабочая суббота, тогда, я повторяю, в субботу работали. И в разговоре с директором, когда мы сказали, что надо чередовать, Павел Дмитриевич, что так несправедливо - а он сказал: "А какая вам разница, когда вам получать?" А я возьми и скажи ему: "Вообще, если это касается любого дня, кроме субботы, то уж тут действительно разницы никакой, особенно если это всегда в один и тот же день. Но если это касается субботы, тогда это архиважно". Он говорит: "А почему это?" А я: "Да потому что в магазинах ничего нету, и продукты для того, чтобы прокормиться, можно купить только на базаре, а на базар можно попасть только в воскресенье. Поэтому, если я сегодня, в субботу, зарплату не получу, то я до следующей субботы не смогу купить продукты". И вдруг он говорит: "Что-то у тебя настроения какие-то не такие, нехорошие!" Я не успел рта открыть, чтобы высказать ему дерзость какую-нибудь, как этот Екатеринычев говорит: "Как это, Павел Дмитриевич? Он совершенно прав - в магазинах-то действительно нет. А вы что, в магазины не ходите, вы что, не знаете?" Ну, я себе не мог позволить такую вещь директору сказать - а он сказал, вот. А это был ни много ни мало - пятьдесят первый год, ещё жив был Иосиф Виссарионович, и за такой разговор, что в магазинах ничего нет, можно было десять лет схлопотать запросто. При желании написать донос, что вот такой-то Шварц Владимир Давыдович, начальник цеха, высказывает недовольство советской властью, ни больше, ни меньше, он действует на своих подчинённых, это антисоветская агитация, статья 58-10, ну, и со всеми вытекающими последствиями. Правда, потом Павел Дмитриевич, очевидно, понял, что он неправ, вообще мы с ним были в очень таких интересных отношениях. Были времена, когда мы с ним просто не здоровались, в упор друг друга не видели, что называется. А кончилось это всё вот каким образом... расскажу сразу, сейчас вспомню - и расскажу, потом утрясём, куда это записать... Итак, пятьдесят шестой год... пятьдесят третий год - умер Сталин. Потихонечку-потихонечку начались пересмотры дел политических заключённых. И вот в пятьдесят... пятом году отец, который сидел в лагере в Спасске, там в Карагандинской области в Особлаге без права переписки, то есть ему разрешалось писать один раз в год нам... Мы ему могли писать хоть каждый день, а он нам мог ответить только один раз в год. Так что вот, мы ничего не знали - жив, не жив? Но уже из лагеря начали поодиночке выпускать людей, которых реабилитировали. И отец написал очень большое письмо и с одним из тех, кто выходил из лагеря, он его переслал мне. Ну, этот человек вышел, его освободили, он вышел и он бросил в почтовый ящик письмо, и оно пришло ко мне. В этом письме папа писал, что было бы очень хорошо, если бы я сумел поехать в Москву, пойти в военную прокуратуру, которой было поручено заниматься делами политзаключённых, пересматривая их и при необходимости реабилитировать людей, незаконно репрессированных. И он мне в этом письме изложил довольно подробно вещи, и в том числе - фамилию своего заместителя, которого арестовали ещё раньше, чем папу, и который против папы там давал какие-то показания в том, что он там троцкистов держал на работе. Ну, троцкист - это тогда было самое ругательное слово, хотя до сих пор никто толком не может объяснить, что такое троцкизм - это хорошо или плохо, хуже это
  ленинизма или лучше это ленинизма, я уж не говорю о сталинизме? Это всё... - Бог с ним.
  Что делать? Во-первых, поехать в Москву я не могу: во-первых, я работаю, а во-вторых, просто денег нету: из той зарплаты, что я получал, можно было один раз в год позволить себе съездить куда-то, а так - просто невозможно, потому что мы от зарплаты до зарплаты жили, копеечка в копеечку.
  И я решился на такой шаг... это - после того, как у нас с директором были натянутые отношения. Я пришёл к нему в день приёма по личным делам и положил ему на стол письмо папино и сказал: "Павел Дмитриевич, прочитайте, пожалуйста!". - "А что это?" Я говорю: "Ну, я Вас очень прошу, я много времени не займу, я первый раз пришёл к Вам по личному делу - это сугубо личное дело. Пожалуйста, прочитайте!" Он прочитал это письмо... Причём интересно, во время того, как он читал это письмо, открылась дверь и зашёл начальник ОКСа, один очень хороший человек, с каким-то производственным вопросом. Так Павел Дмитриевич наорал на него, сказал, что у него сегодня приёмный день, "что вы, не знаете?", прогнал его, вызвал секретаршу и сказал: "Зоя, никого ко мне не пускать!" Потом он прочёл это письмо второй раз и сказал: "Что же ты хочешь?" И я говорю: "Ну, если будет необходимость командировать по механическим вопросам, по оборудованию там в Москву - пожалуйста, пошлите меня туда, я попробую вот то, что отец просит сделать. И он мне говорит: "Не сегодня-завтра должен ехать в Москву главный механик, Лопатин Василий Васильевич. Передай ему, чтобы он тебе все вопросы передал, скажи ему, что я распорядился, что ты поедешь". Ну, я от него вышел, пришёл к Василию Васильевичу, ему это всё доложил. Ну, он говорит: "Ладно, разберёмся". А я был его подчинённый: он был главный механик, а я - начальник ремонтно-механического цеха. Прошло, наверное, два, три, четыре, может быть дня, он не едет и мне ничего не передаёт. И вот как-то я иду по территории завода, и навстречу идёт директор. Увидел меня и говорит: "А ты что, ещё здесь? Не уехал?". Я говорю: "Да нет" - "А почему? А ты что, не передал Лопатину?" Я говорю: "Да нет, я ему всё передал" - "И что он?". Я говорю: "Да не знаю, ничего не сказал, сказал - разберёмся". Павел Дмитриевич развернулся на 180 градусов и быстрым шагом пошёл в свой кабинет. Я вернулся в цех; значит, шёл на обед, вернулся в цех, думаю - что будет? Смотрю в окно- бежит бегом Люба, Люба - это курьер была. Бежит эта Люба, забегает - увидела меня: "Где Василий Васильевич?" Я говорю: "Да обедать, наверное, ушёл, не знаю" - "Передай ему, чтобы он сразу же пошёл к Павлу Дмитриевичу!". Я говорю: "Люба, я представляю, по какому это вопросу - Вы лучше сходите к нему домой и скажите, Вы же знаете - он живёт вот в этом доме, минута хода, почти на территории" - "А чего ты не хочешь?". Я говорю: "Вы простите, я чувствую, что этот вопрос меня немножко касается, поэтому и не пойду". И она побежала к нему... в общем, этот самый... не знаю, что уж там ему говорил Павел Дмитриевич, но Василий Васильевич быстренько прибежал сюда, в РМЦ, очень возбуждённый, увидал меня, волком на меня посмотрел, значит... "Ну-ка, зайди ко мне!" Я зашёл ко нему. "Собирайся, чтобы завтра же выехал в Москву! Вот тебе вопросы - по подшипникам, то-сё, до этого в главк пойдёшь, там - то...", - в общем, целый список вопросов. Хорошо. Я, значит, быстренько, в этот же день оформил командировочную и уехал в Москву. Уехал в Москву, пошёл в главк, занимаюсь там всеми этими делами, и вдруг буквально на другой день, на второй день моего пребывания в Москве, когда в главке ещё не закончил дела - мне надо было там организовать письма, значит, по подшипникам для нашего завода, чтобы выделили подшипники в другом, в подшипниковом министерстве, в главке, ну, эти письма там писали... чиновники, нужно было подписать и у министра - там целая история, где всё не так просто делается - я ждал этих писем. И я не шёл ещё пока в прокуратуру, потому что думаю: "А вдруг вот я сижу тут в коридоре, жду, а вдруг я уйду - и тут письмо?" И тут смотрю - идёт по коридору главка Павел Дмитриевич, директор! Оказывается, его вызвали там на какое-то совещание, и он тоже приехал. Увидал меня, подошёл ко мне и говорит: "А ты что здесь? Ты был уже?" Я говорю: "Да нет ещё, Павел Дмитриевич" - "Как так, почему не был?" Ну, в прокуратуре, я имею в виду. Я говорю: "Да вот, я здесь ещё, то..." - "Да ты иди туда, прямо сейчас же иди! Это дело успеется - иди в прокуратуру! Прямо вот сейчас, я тебе прямо говорю - иди в прокуратуру!" Я говорю: "Да вот я жду письма, Павел Дмитриевич, ну, я уж дождусь письма..." - "Я тебе что сказал - иди в прокуратуру!"
  Ну, что... Я оделся, пошёл в прокуратуру, там огромная очередь, выстоял эту очередь, сдал заявление, которое я туда, значит, написал - и заодно пошёл в адресное бюро, чтобы разыскать адрес вот этого папиного заместителя, Юрень у него фамилия Иван... Иван... не помню отчества... Ну, мы были в хороших отношениях, мы даже одно время вместе на даче жили, на одной даче - две семьи. Подошёл к справочному бюро, назвал фамилию, имя, отчество, у меня всё это было... И она говорит: "Подойдите к нам через два часа". Я через два часа подошёл, она говорит: "Вы знаете, он живёт не в Москве, а в Московской области". И, значит, даёт мне адрес Московской области. Причём интересно: она, эта женщина, когда я в первый раз к ней обратился, и она сказала, что в Москве такой не живёт, я ей начал объяснять, в чём дело. И она, очевидно, так прониклась ко мне симпатией, доверием и желанием помочь, что она мне вот сказала: "Вы зайдите через два часа, я попробую узнать по области, может быть, он в Московской области. И действительно вот так оказалось, вот поди мне всегда везло на порядочных людей. В общем, короче говоря, разыскал я этого... адрес она мне дала, поехал я туда на электричке, приехал - а дома никого нету. Ну, поскольку я стучу в дверь, там двухэтажный домик, вот в его дверь стучу, никто не отвечает, из соседней квартиры вышла женщина. И она у меня спрашивает: "Вы кого ищете"? Я говорю: "Вот, Юрень здесь живёт, Иван?" Не помню отчества... Она говорит: "Да, здесь. А что Вы хотите?" Я говорю: "Мне нужно с ним встретиться" - "А он на работе" - "А когда он придёт, Вы не знаете?" - "Ну, вечером". У меня с собой ничего не было, я говорю: "А вы мне не дадите кусочек бумажки, карандаш, ручку?" - "Сейчас дам". Она мне сама подсказала: "Вы ему записку оставьте". Я на записочке написал, что я, такой-то, такой-то, наверное, Вы меня помните, сын Давида Владимировича Шварца. Вот он сидит в лагере там-то и там-то, и вот он попросил меня встретиться с Вами, ему известно о том, что Вы под пытками давали показания против него, и я хотел бы с Вами встретиться. Если Вы не против, то давайте вот в воскресенье такого-то там... в первое воскресенье, завтра или послезавтра это было - я буду около нового метро... Новый Арбат, около Нового Арбата <судя по всему, "Арбатская" синей линии - ММ>, буду там Вас ждать, в час дня или в два - неважно, во сколько. Меня легко узнать - у меня правая нога не сгибается, я буду ходить и хромать.
  Пришёл я туда в это время, начал хромать там около этого и пристально смотрю на выход из метро. Смотрю - вышел какой-то человек... Ну, вдруг у меня что-то внутри ёкнуло, и я решил, что это он. Он вышел, осмотрелся, увидал меня - и сразу ушёл обратно. Я продолжаю ходить. Через несколько минут - он, видно, оттуда, из-за стекла меня разглядывал, узнавание... Мы в тридцать втором году жили на даче, а это - пятьдесят пятый год. В тридцать втором году мне было восемь лет, а сейчас, в пятьдесят пятом, мне уже тридцать лет. Потом он выходит и идёт ко мне, в мою сторону. Я пошёл к нему навстречу. Ну, вот, мы, значит, поздоровались, узнали друг друга, пошли там, сели на скамеечку, я ему всю эту историю рассказал, он мне говорит: "Ты представляешь - мне пистолет к виску приставляли, заставляли подписать вот все эти самые... Я обязательно пойду, я пойду в прокуратуру обязательно, всё расскажу, как из меня выбивали данные на папу твоего". И он действительно пошёл туда, и это ускорило... И ещё нашлись люди, которые пришли туда, которых почему-то обошли эти аресты - ну, было там два-три таких человека, которые пошли сами... Ну, я им всё это рассказывал, они сами пошли в прокуратуру, и дали там письменные показания, что отец никогда не был там шпионом, антисоветчиком и прочее-прочее. Поэтому довольно быстро - не прошло и года - как папу реабилитировали, в феврале пятьдесят шестого года. Вот такая история моих отношений с директором; вот благодаря тому, что он вот всё это сделал для меня, а потом он же, когда отца реабилитировали, мне говорит... когда отец должен был приехать: "Ты возьми мою машину и обязательно отца встреть!" И шофёру своему, у него "Победа" была - ну, казённая "Победа", директорская, сказал: "Когда тебе Владимир Давыдович скажет - поедешь с ним отца встречать!" Ну вот... А мама к тому времени - её из ссылки освободили в пятьдесят четвёртом году - переехала к нам в Оренбург и жила у нас. Но у неё был паспорт с ограничениями, ей нельзя было жить там, нельзя сям, но в Оренбурге можно было. И она поехала в Челябинск, где жил папин брат., вот отец Игоря и Юры, и там она встретила отца. Папа ехал через Челябинск, сперва заехал к Марку, к брату к своему Маркусу, Марк Владимирович - мы его звали Маркус - и я их на вокзале встречал вместе - папу и маму. И потом мне водитель директорский рассказывал, что когда он вечером Павла Дмитриевича вёз домой, тот расспрашивал, какой отец, как встреча произошла - вот он всё это рассказывал... То есть он очень... Когда я ему принёс... я не помню, я, наверное, уже рассказывал это, наверное, уже записано, но на всякий случай повторю: когда пришла бумага о реабилитации, я был на работе, вдруг звонит мама и по телефону плачет. Я решил, что что-то случилось с Вовкой - ему было в пятьдесят шестом году четыре года... ещё не было четырёх лет, это было в марте. "Нет", - она говорит, - "папу реабилитировали!". Я говорю: "Ну, давай, подходи с этой бумажкой к проходной!" А там от нашего дома... от подъезда нашего до проходной было сто шагов. Ну, я вышел с проходной, через минуту подошла мама, вся в слезах, с Вовкой за руку, а он не поймёт, в чём дело, тоже что-то хнычет, и мама плачет. Я говорю: "Радуйся!" - а у неё слёзы радости... И она мне даёт этот документ, в котором написано, что вот по делу первому, по делу второму полностью реабилитирован, о чём в место заключения дано указание о немедленном освобождении. Вот. Я, значит, с этой бумагой пошёл к Павлу Дмитриевичу показать ему - а он уехал домой на обед, его не было. И я тогда пошёл к Вите Колтынцеву, у которого я жил - это я вам рассказывал уже. И когда я ему показал эту бумагу, он прочитал - он плакал, мы с ним вместе стояли, обнявшись в пустом электроцехе - был обеденный перерыв - и оба плакали. Вот так вот... А когда пришёл Павел Дмитриевич, я ему дал письмо это прочитать... не письмо, а этот документ, подписанный генерал-майором юстиции Жабиным - такая фамилия - у меня эти документы все сохранены. Он говорит: "Поздравляю тебя!" У него тоже голос дрожал. Вот... Вот, этой историей я опередил события, я ведь ещё до войны не дошёл, даже до Тобольска почти не дошёл, но сейчас вспомнил и рассказал. Может быть, ещё раз расскажу, но всё это можно будет очистить. Ну, вот... наверное, на сегодня хватит, уже, по-моему, одна чёрточка осталась, сейчас проверим... Да, Андрей, осталась одна чёрточка, поэтому я сейчас выключу и вечером тебе позвоню...
  
  001_A_009_Deda Vova_2008_05_13 (08-12)
  
  Вот, распрощался вроде, Андрюша, с тобой, а потом вспомнил и хочу рассказать две маленьких истории, связанные с моей поездкой в Москву, вот та, о которой я рассказал. Сперва - как дело происходило в этой прокуратуре военной. Ну, пришёл я туда - там огромная очередь. Занял очередь. Принимают юристы там - полковники, подполковники, я сижу в этом зале. Вокруг сидят... ну, до 90% женщины - пожилые уже женщины. Это - пятьдесят пятый год... Ну, вот и несколько мужчин, в том числе и я. Сидят - ждут очереди, хлопочут женщины за своих мужей, вот как я пришёл за папу, так и они пришли хлопотать за своих мужей: кто пришёл с просьбой пересмотреть дело, кто пришёл узнать, где похоронен, и какая судьба, неизвестная им до сих пор, уже почти двадцать лет - кто с чем, но все, в общем-то, с одной болезнью. И вдруг из комнаты выходит в генеральской форме человек с погонами, что он в отставке - там такая полоса была тогда - останавливается посреди этого зала и говорит: "Я - генерал Тодорский. Я отсидел в лагерях и тюрьмах двадцать лет. Мне сегодня центральный комитет партии поручил взять на себя пересмотр дел политических заключённых и назначил меня (по-моему) председателем этой комиссии. Я буду этим заниматься до тех пор, пока буду чувствовать в себе силы".
  Ой, ребята, вы бы видели, что произошло! Женщины бросились со своих мест. Они целовали ему руки. Они плакали вместе с ним. Я вот сейчас рассказываю - и у меня в горле комок... Это была потрясающая совершенно сцена. Они надеялись, все они на что-то надеялись, надеялись, что они своих ни в чём не повинных мужей ещё найдут живыми. Вот это - первая сцена, которую я видел и которую никогда не забуду, вот сейчас у меня уже глаза мокрые.
  И вторая сцена - очень похожая, только в меньшем масштабе. Я, кроме этой прокуратуры военной пошёл ещё на приём в КПК. КПК - это комиссия партийного контроля. Пришёл я в эту КПК тоже с заявлением об освобождении и реабилитациии отца. Ну, там немного было народу, не меньше десяти человек сидели в очереди, чтобы, значит, сдать в окно заявление там своё, бумаги... Рядом со мной сидела женщина пожилая, а напротив так же сидела женщина, тоже пожилая. Ну, и оказалось, что они пожилые, если мне было тридцать лет, то им, наверное, было по шестьдесят - пятьдесят с гаком. И вот эти женщины смотрят друг на друга, одновременно очень медленно поднимаются со своих стульев, делают шаги навстречу друг другу и вдруг бросаются в объятья друг друга, и крик... Там: "Маша, это ты?" - "Таня, это ты?" И слёзы ручьём, истерики... Они встретились много лет спустя, просидев за своих мужей тоже по десять - пятнадцать лет в лагерях, в А.Л.Ж.И.Р.е. В основном А.Л.Ж.И.Р. - это Акмолинский лагерь жён изменников родины в Акмолинске, страшный лагерь... И вот они тут встретились спустя много лет, долго всматривались друг в друга и одновременно, очевидно, какие-то флюиды внимания шли... Вот все, кто там сидел, я вам честно говорю - все сморкались и вытирали глаза. Все! И я в том числе.
  Вот такие сцены. И таких сцен, очевидно, в те времена было много, понимаете, ребята, люди воспряли, люди во что-то поверили. Ой... к сожалению, оттепель эта длилась недолго. Не прошло и года, а может быть, двух лет, как начали потихонечку это спускать на тормозах. И был даже такой случай: собрали у нас партсобрание на заводе, и приехал первый секретарь райкома. Собрание это было посвящено тому, что нам этот самый секретарь райкома первый начал говорить, что вот, вражеские силы используют вот всё это самое вокруг Сталина, так сказать, разоблачение культа личности, что вместо критики идёт злопыхательство и критиканство - и так далее, и так далее... и что да, критиковать надо, критиковать можно, критиковать надо, но нельзя, чтобы это было, значит, злопыхательством - и так далее. Ну, когда он кончил свою эту идиотскую речь, не знаю, кто как, но я холодок почувствовал сразу у себя на спине. Потом мы говорили с Витей Евдокимовым... а у него тоже отец сгинул, был расстрелян, как выяснилось потом, я думаю, что у него тоже холодок по спине был. Во всяком случае, он на меня посмотрел как-то и ничего не сказал - ну, понятно было, что он думает. А потом первый секретарь спросил, есть ли вопросы. Ну, надо же меня знать - у меня, конечно, возник вопрос. Я поднял руку и спросил: "Скажите, пожалуйста, а как вот различить - конструктивная эта критика, как Вы сказали, или злопыхательство?" Была пауза, после чего первый секретарь райкома сказал: "У каждого коммуниста должен быть нюх!" На что я, ничтоже сумняшеся... я всё время это стоял, слушал его ответ, сказал: "Ага, значит, будем обонянием различать?" Но уже прошли те времена, чтобы за такое дело посадили или вообще что-нибудь, всё обошлось. Но потом мне ребята говорили: "Ты с ума сошёл!" Ещё не прошёл страх... "Ты с ума сошёл! Ты чем же рисковал?!" Я говорю: "Да ну их всех!".
  Вот, такая история была. После этого потихонечку всё это стало сползать на тормозах, кончилось это дело снятием Хрущёва в 1961 году и попыткой реабилитировать Сталина, но, к счастью, она до конца не увенчалась успехом. Вот теперь на сегодня - всё.
  
  
  001_A_001_Deda Vova_2008_04_24 (20-50)
  
  Я уже рассказывал о моём товарище с самого детства Борисе Ксенофонтове, и его маме, но тогда я не мог вспомнить, как её зовут, хотя вспомнил её отчество. На днях я с большим трудом, но разыскал через наших общих детских знакомых, которые ещё живы и живут в Москве, телефон Бориса. Позвонил, и мы с ним, так сказать, в эфире встретились и очень долго разговаривали. Маму его звали Ирина Филипповна. Я хочу о ней вот рассказать и о наших детских с Борисом забавах, если можно так выразиться. По-моему, я уже говорил, что мы познакомились, когда жили в первом Доме Советов, гостинице "Националь" в одном коридоре. Они жили уже тогда вдвоём, потому, что и отец и старший брат его, Коля - он четырнадцатого года рождения, который, как я уже, по-моему, рассказывал, спас меня в детстве на даче от гусей - вот они жили вдвоём с мамой. У нас была огромная книжка - "Фауст" Гёте, то есть книжка размером в длину... в высоту, наверное, сантиметров шестьдесят и в ширину сантиметров пятьдесят, с очень толстым деревянным переплётом толщиной, наверное, сантиметров в пять-шесть, с очень толстыми листами бумаги, с великолепными там рисунками, и текст вот всего этого произведения. Мы с Борисом у них дома из мебели строили корабли. И вот я притаскивал эту книжку тяжеленную, мы её ставили, она у нас...полуразвернув, "на попа", что называется, и она у нас изображала нос корабля. И мы играли, значит там, в море, в моряков там и так далее. И причём, когда мы всё это строили - мы там устраивали такие потайные ниши, завешивали их какими-то материалом там - платками, пледами, одеялами, наверное. А мама Борина - Ирина Филипповна - нас там разыскивала, делая вид, что она ох, ох, не может нас найти, но наконец, она находила и всегда угощала - она очень любила угощать нас оладьями там, блинами, пирожками, потому что она сама пекла. Ну, в общем, это всё было тогда интересно. Ну, мне было, наверное, пять лет или четыре, а Борису, соответственно, шесть или пять - он на год старше меня, я уже это говорил. И мы вместе в один и тот же год, переехали, обе семьи, переехали в Дом правительства - это я всё рассказывал.
  Вот, я не помню, рассказал ли я , как я в сорок шестом году разыскал Ирину Филипповну. Я расскажу, может быть, это будет повторно - я просто не помню, рассказывал я это или нет. В лесотехническом институте, где я год проучился и жил в общежитии, в нашей комнате жил паренёк, по-моему, Юрма, он не был на войне, он только-только окончил в сорок пятом году... да, в сорок пятом году окончил школу. И он поступил в этот лесотехнический институт, и мы с ним оказались в одной комнате. И однажды, как-то разговорившись, уже и не помню, с чего это началось, но, в общем, в разговоре выяснилось, что его родственница - по-моему, тётка - работает вот в этом самом доме, где мы жили, домработницей. Когда я начал его расспрашивать: а где, в какой квартире? - вдруг выяснилось, что она в нашей бывшей квартире, в четыреста сорок четвёртой квартире. Вот такое совершенно сумасшедшее совпадение. И Валька мне говорит: "Слушай, а давай поедем к моей этой тётке. Я у неё иногда бываю. Там её хозяева не возражают, а ты посмотришь свою старую квартиру". И мы поехали. Приехали туда - ну это было лет...с сорок шестого года. Нам вахтёр сказал, что там никого нет, они все уехали на дачу. То есть мы зря приехали. Когда мы оттуда уходили - я вдруг подумал: дай-ка я зайду в комендатуру и узнаю адрес Бориса Ксенофонтова. Оказалось, что он живёт в этом же доме, правда не в той квартире, в которой они жили до войны, а в другой. Это уже была, по-моему, в двадцатом, или в девятнадцатом подъезде, или в двадцать первом подъезде - не помню, на первом этаже, как мне кажется. И уже там была коммунальная квартира, то есть там было несколько комнат, но жили там, по-моему, две семьи: вот Бориса - они занимали одну комнату - и кто-то ещё, не знаю кто. В общем, мы с этим Валькой пришли туда, нам открыла Ирина Филипповна, она меня узнала, хотя, ну, прошло... тридцать седьмой, а это был сорок шестой - девять лет. Ну, правда за это время я успел, значит, пять лет побывать в ссылке, повоевать, вернулся. Был мальчишкой - стал, в общем, уже взрослым совершенно человеком, и тем не менее она меня узнала. Ой, она так обрадовалась. Она обнимала меня, целовала, плакала. Ну, затащила нас обоих к себе в комнату: я сейчас вас накормлю, вы же студенты, вы же голодные. А год-то был голодный, жутко голодный, по карточкам всё было. Ну, мы отнекивались - тем не менее она соорудила огромную яичницу, глазунью, и мы с Валькой поели. Ну, я ей рассказал коротенько о нашей истории, моей семье. Она рассказала, что Борис в армии где-то, по-моему, инструктором, лётчиком-инструктором, по-моему, но не уверен. Во всяком случае - не на фронте. И она, сказала, что он где-то под Москвой, то ли в Ивановской, то ли во Владимирской области, в общем, где-то под Москвой, и что он довольно часто, чуть ли не каждую неделю, приезжает в Москву на выходные дни. И она сказала: ты бы позвонил в выходной день - он, наверное, будет дома. Я позвонил - действительно он был дома, мы с ним встретились, я подъехал туда. Потом подошли ещё два его каких-то тоже лейтенанта, как и он - он был лейтенантом - и два его приятеля - я их не знал - которые тоже были лейтенантами, и мы пошли отметить эту встречу в ресторан "Балчуг". Ну, посидели там довольно хорошо, они довольно быстро опьянели почему-то, хотя я..., то ли я покрепче был, то ли у меня практики больше было в этом деле - мне же на фронте каждый день сто граммов водки давали, начиная с восемнадцатилетнего возраста, вот. Ну, значит, разошлись. Я уехал на Строитель в своё общежитие, он ушёл домой. Это был сорок шестой год. В пятьдесят шестом году, когда реабилитировали моих родителей, вернее, пока только отца, и они с мамой вернулись в Москву, потребовалось, чтобы кто-то подтвердил, так сказать - свидетель подтвердил, что они жили в этом доме. А я им дал адрес Ирины Филипповны, они к ней пришли, и она очень хорошо встретила их, и, конечно, пошла и дала показания, что они жили в этом доме, и всё такое прочее. Это в какой-то степени даже ускорило получение ими жилплощади, вот этих восемнадцати квадратных метров, тоже в коммуналке, о которых я уже рассказывал. Вот. Так такой был...
  Ещё хочу рассказать о таком эпизоде: тоже прошу извинить, если я повторяюсь, потому что я этот эпизод многим рассказывал, но не помню - рассказал ли я его вот сюда, на диктофон. Поэтому повторю: это был эпизод, когда я впервые в жизни увидел и попробовал французское шампанское.
  А дело было так. У неё был брат - у Ирины Филипповны - то есть Борькин дядя, который был... работал капитаном дальнего плавания. Он месяцами находился в плавании, не знаю, на каком судне, судя по всему там на торговом каком-то большом судне. Он приезжал в Москву, где была его квартира, и приходил всегда к сестре, вот к этому Борису. И, однажды, мы были у них, в это время он пришёл, принёс бутылку шампанского, которое он привёз из Франции. Тогда ещё не было "Советского шампанского" и вообще шампанское было только импортное и только в закрытых, в сверхзакрытых распределителях для самой верхушки власти. Она, Ирина Филипповна, погнала нас с Борисом в магазин, который был в этом же доме, чтобы мы купили десяток пирожных. Ну, сбегали, принесли пирожные, и она начала, Ирина Филипповна начала открывать бутылку с настоящей там пробкой. Пробка не такие, как сейчас - полиэтиленовые, а пробковые. Ну, в общем, кончилось это тем, что пробка вылетела, оттуда ударил фонтан пены... Ведь тогда холодильников не было, поэтому это всё было летом, а температура была комнатная... Это было, наверное, в тридцать пятом - в тридцать четвёртом году, не помню, ну, что-то тогда. Она заткнула большим пальцем это горлышко, а оттуда всё равно как-то просачивались струйки, и, значит, кричит: "Мальчишки, давайте стаканы!" Мы быстренько там достали из шкафчика стаканы... Ну, в общем, короче говоря, кончилось тем, что она разлила всё это в четыре стакана, в том числе и нам с Борькой, и мы это выпили. Ну, мне понравилось, сладенькая такая, в нос ударяет, газированная водичка, ну, конечно, с привкусом алкоголя. Тогда я ещё не понимал этого привкуса, потом понял. Вот так впервые в жизни я попробовал шампанское, настоящее, французское. Ну, а потом появилось уже наше шампанское отечественное, о котором вам всем известно. Потом мы продолжали там жить, это было, как я уже сказал, что-нибудь тридцать четвёртый - тридцать пятый год. Борис...у меня была, естественно, хорошая библиотека детской книги, ну и не только детской - и взрослой: там и Дюма, Жюль Верн, Конан Дойль... ладно, в общем... Диккенс. Ну, не буду перечислять - огромное количество книг для юношества. И Борис пользовался моей библиотекой всегда, приходил и мы каждый день, вообще-то, общались. Я уже рассказывал про его балкон и так далее. И, когда нас... нам предложили, вернее, отправили семью в ссылку - нужно было куда-то книги девать, ну, часть удалось продать, но это - взрослых книг. А я просто позвонил Борису. Он пришёл, и мою библиотеку забрал оттуда домой себе. Я ему говорю: "Забирай всё, всё равно пропадёт." И он... несколько упаковок связали верёвками и он унёс. Ну, после того, как мы уехали, в доме осталось довольно много книг, куда они делись - мы, конечно, не знаем. Просто пропали или кто-то их прибрал к рукам, вот, потому что квартира была опечатана. А потом кто-то туда въехал. Вот, очевидно, та семья, где работала вот Валькина тётка, вот...
  И вот, несколько дней тому назад я решил попытаться разыскать Бориса. Начал я с музея Дома на набережной. Позвонил туда - к сожалению, в этот день он не работал, никто мне не ответил, кроме вахтёра, который и сказал, что будет работать завтра. Я решил позвонить Инне Гайстер - я о ней говорил. Вот, она написала книгу, по-моему, вы её читали - "Дети врагов народа". Она также наговаривала на диктофон, после чего всё это отредактировали и как-то увязали хронологически, и вышла книга. Она мне её подарила, эту книгу. Если не читали - рекомендую почитать, очень интересно. Позвонил Инне, у неё... она о Борисе ничего не знала, но она мне посоветовала позвонить вдове Миши Коршунова, о котором я тоже рассказывал. Я ей позвонил, это... её зовут Виктория. Но тогда в детстве, она тоже была в нашей компании, в нашем доме жила. Её родителей звали Тора, ну и мы все звали её Тора, хотя её полное имя - Виктория. Вот, я позвонил этой Торе и говорю:
  - Виктория, это вот позвонил Волик Шварц. Ты помнишь такого?
  Она говорит:
  - Волик? Ну, конечно помню. Я тебя и по детству помню и по рассказам Миши.
  Ну, вот она рассказала, что Миша несколько лет тому назад умер. И я говорю:
  - А ты что-нибудь о Борисе Ксенофонтове знаешь?
  Она говорит:
  - Ну, знаю, что он... жену его зовут Галя, что он работал во Внешторге. Но где он и что он - не знаю.
  А я говорю:
  - А может у тебя есть его телефон?
  - Да нет, - говорит, - нету.
  В это время, Андрюш, ты пришёл, позвонил в домофон. Я ей говорю:
  - Тора, мне звонят в домофон - я тебе перезвоню.
  Ну я открыл тебе дверь, ты вошёл, отобрал ты тогда эти документы на автомобиль там, принёс мне...а, нет - забрал диктофон для переписки. И когда ты ушёл - я снова её набрал. И она мне говорит, что пока вот эта пауза была, она в Мишиных старых записных книжках нашла телефон Бориса. Но она не уверена, что такой телефон у него и сейчас. Я наудачу набрал этот номер телефона, и мне мужской голос ответил. Я спросил:
  - Борис?
  Он говорит:
  - Да.
  Я говорю:
  - Ты знаешь, а это тебе позвонил Волик Шварц.
  - Ой, Волик!
  Туда-сюда...
  - Как ты мой телефон нашёл?
  Ну и я ему рассказал, как я нашёл его телефон и что жену его зовут Галя. Он говорит:
  - Да, Галя умерла четыре года тому назад. Я один.
  Ну, у него двое детей - два парня. Уже внуки - четверо внуков. Он на год старше меня, то есть ему восемьдесят четыре. Мы с ним довольно долго разговаривали, вспоминали все эти истории про гусей, про корабли и про его балкон и так далее. Кстати, на этом балконе впервые в жизни я выстрелил из боевого пистолета.
  У них в семье сохранился от Борькиного отца пистолет, который они вообще-то должны были сдать. Ну вот как-то он сохранился. И где-то он у них...мама прятала его, а он его нашёл. И вот он мне как-то говорит:
  - Слушай, пистолет есть. Давай постреляем.
  И мы с ним по разу выстрелили из пистолета на балконе в этот... бетонный барьер балкона, чтобы пули никуда не улетали. Вот первый раз в жизни, значит, мы выстрелили. Ну, это тоже, наверное, был тридцать пятый или тридцать шестой год. После чего мама, Ирина Филипповна, обнаружила, что пистолет этот "этими поганцами", как она сказала, был в употреблении - в общем, она его сдала. Пошла в милицию там, или куда - я не знаю - и сдала. У моего папы тоже был пистолет, браунинг, который он...имел право на его ношение, но он его никогда не носил. А потом вышло постановление ЦК там и Совнаркома о том, чтобы все оружие сдали. Видно уже, наш великий вождь и учитель товарищ Сталин уже готовился к репрессиям и, конечно, боялся, чтобы у людей каких-то имелось оружие, чтобы его не пристрелили. Ну и отец тогда это сдал. Это был, наверное, тридцать четвёртый год, после убийства Кирова, которое послужило вот сигналом к этим массовым репрессиям. Как поджог Рейхстага - это провокация, как поджог Рейхстага в Германии для того, чтобы уничтожить коммунистическую партию, ну и так далее. Вот, после этого, значит, оружие было сдано. Ну, кто-то, может и не сдал. Наверное, были люди, которые не сдали. Но отец мой сдал - и пистолет, и обойму этого браунинга, у него был браунинг. Вот. Ну, вот мы с Борисом... три дня тому назад это всё было, вот мы с ним поговорили, повспоминали ребят, с которыми дружили уже в этом доме, ходили в этот... как он, клуб детский, и на бильярде там играли. Вспомнили и Юрку Закургаева, который очень хорошо играл в бильярд; Серёжку Катаняна, который по кличке "Абдулло", вот. Ну, в общем повспоминали - нет уже никого из этих ребят. Боря тоже сказал, что он один остался - никого уже нет из тех, кто тогда был, в тридцатые годы, и вот... Вот, это вот я пока что вспомнил про это. Вот рассказал. Ну, пока остановлюсь, потом продолжу.
  
  
  001_A_002_Deda Vova_2008_04_24 (26-55)
  
  Хочу продолжить. Вот, и когда мы въехали в Дом правительства, то задний двор, который...очень узенький этот двор задний, он граничит с забором, ограничен забором с МГЭфом. Прямо за забором - МГЭ, Московская городская электростанция. Так вот, тогда, когда мы туда въехали, в тридцатом, по-моему, году - там были помойки. Надо сказать, что в этом доме во всех квартирах были мусоропроводы. Причём, в некоторых квартирах были мусоропроводы - просто шахты с дверцей такой небольшой - открывал дверцу и бросал туда мусор. А в некоторых были грузовые лифты с контейнерами для мусора. Вот у Миши Коршунова, в квартире напротив нашей - у них в кухню выходила дверца лифта грузового, и, когда нужно было убрать мусор - они нажимали кнопочку, лифт поднимался к ним, открывали дверь, и, там в контейнеры складывали мусор, закрывали дверь, потом, нажимали там кнопку - он спускался вниз. И на этом дворе заднем всегда был нехороший запах: этот мусор - всё это там гнило, плохо была организована уборка, но зато он был очень удобен для всяких игр.
   И однажды, в компании, когда мы собрались после школы во что-то поиграть, я и говорю ребятам:
  - Ну чего, пойдём на вонючку?
  И вот это название - "вонючка" - с моей лёгкой руки укоренилось так, что и все взрослые стали называть задний двор "вонючкой". Там уже давно не было никакого мусора, его там убирали моментально, там уже были...цвели клумбы, там уже были газоны, и дорога там была, газоны - в общем, там было чисто, но всё - "вонючка", так и укрепилось за ней это название "вонючка" с моей лёгкой руки.
  Дальше, если по этой "вонючке" пройти в одно там, из мест, там была дверь; не дверь, вернее - воротца, через которые мы проходили на территорию церкви. Там была церковь, она не служила, службы там не было - я даже знаю, не помню, что там... склад, наверное, какой-то находился... Но там был большой двор и там была большая поляна, на которой мы играли в футбол. Значит, ворота у нас представляли из себя...ну, предположим, мы идём из школы - а там ребята играют в футбол. Значит, вместо того, чтобы идти домой - шли играть в футбол. Ранцы свои, сумки клали как ворота - они представляли ворота без всяких штанг, без всяких перекладин, ну и гоняли в футбол, причём обязательно кто-то был судьёй, которого часто потом побивали, потому что казалось, что он подсуживает кому-то. Ну, что значит побивали - ну пинка могли дать. Кроме того, у нас была распространена очень сильно игра в ножички. Что это за игра? Обычный перочинный нож и целый ряд упражнений. Значит, это на песке играли, нож этот нужно было бросать так, чтобы он втыкался в землю. Сперва рассчитывались - кому начинать, кто первый. Ну, дальше шли упражнения, например: с каждого пальчика - остриём нож ставился на палец и другой рукой он так щёлкался, чтобы он перевернулся в воздухе и воткнулся остриём в землю. Значит - с пальцев, с локтя, с плеча, со лба, с груди, с ладошки, там с задней, с тыльной стороны ладошки. В общем, разных там было до фига всяких упражнений. Тот, кто проигрывал - был наказан. Наказание было следующее: вытёсывался небольшой кусочек дерева, ну, величиной со спичку, а если были спички, то бралась спичка, и она несколькими ударами - нужно было тоже ножом попасть по этой спичке - забивалась в этот песок и тот, кто проиграл, должен был ртом эту спичку из песка вытащить. Ему давалось право дуть, то есть попытаться раздуть песок, чтобы получилась воронка. Руками трогать нельзя, руки заложены за спину, сам проигравший стоит на коленях и ртом, значит, и в рот песком - потом отплёвывается Бог знает сколько времени - должен был эту спичку или этот колышек, ну, величиной, ну, может, чуть побольше спички, оттуда зубами достать. После чего игра начиналась сначала.
  Кроме того, мы играли в такую игру - "оседлать козла". Что это была за игра? Ну, сперва считались - кому водить. Тот, кто водил, становился на колени, упирался руками, становился поперёк. Все, кто играет, должны были через него перепрыгнуть, причём разрешалось руками на него во время прыжка опереться, на его спину. Значит, первый прыжок все проходили - просто прыгали. Потом ему на спину ложилась чья-то фуражка, кепка, тюбетейка - у кого что было на голове. Прыгали через это. Потом - вторая, потом - третья, потом - четвёртая. В общем, до тех пор, пока кто-то не собьёт во время прыжка эти самые шапки. А дальше начиналось наказание того, кто собьёт. И называлось это наказание - "Чугунная жопа". Заключалось оно в следующем: значит, если он сбил, скажем, три шапки - там иногда доходило до десяти шапок, пока кто-то не прыгал неудачно и сбивал, там, пять-шесть, может быть шапок... уже этот, который сбил шапки, становился вот так же на колени и руками опирался о того, кто до этого сидел, был козлом... да, при этом надо было приговаривать "здравствуй, козёл", а после прыжка говорить "до свидания, козёл". Так вот... или "осёл", ну, может...не то "козёл", не то "осёл". И... а того, значит, брали четыре человека, брали за каждую руку и за каждую ногу - четыре человека его брали, раскачивали и, значит, его попой били: раз, два, три - на счёт "три", значит, били, раскачав его, попой о попу того, кто проиграл и стоял, значит кверху попой, значит, раком стоял на земле. Ну и тот, конечно, летел. Чем сильнее был удар - тем... но это безболезненно, это практически было безболезненно. Ну вот, если сбил три шапки - значит, вот три раза он получал такой пинок в зад, только не ногой, а вот попой того, кто сидел. После чего он уже садился водить, а тот, который до этого водил - тот уже начинал прыгать.
  Была другая игра - чехарда. Чехарда это была такая - простая. Значит, все друг через друга...вот, встал один, только уже не поперёк, а вдоль; уже не на колени, а просто согнувшись и упершись руками в колени - и через него прыгал кто-то и становился в эту позу. Потом прыгал второй уже через двух: через одного, потом - через второго или там в нескольких шагах...и всё это передвигалось, передвигалось, передвигалось. Когда последний из тех, кто ещё не прыгнул, прыгал, то тот, первый, который стоял, начинал он прыгать и так следующий за ним опять. И так это мы могли через все дворы обратно вернуться сюда, прыгая друг вперёд друга. Это называлось чехарда.
  Потом мы играли в казаки-разбойники. Значит, делились парами. Сперва была "матка" - два кто-то, кто-то два. И каждый подходил парой и называли: ты за яблоко или за апельсин? Один из них оказывался "яблоком", другой - "апельсином". Или ты за козла или за осла, или, там, ты...ещё что-то - за стол или за стул. Ну, вот, и предположим, я называл: я за "апельсин". Значит, ко мне отходил тот, кто "апельсин", а тот отходил в ту сторону. Следующая пара подходила, если я был "матка", то тот называл. И так мы делились на две части... Кстати, также делились, когда делились на команды футбольные, волейбольные и прочие, вот, где нужно было играть команда против команды. Ну а дальше бросали жребий - кто-то был казак, а кто-то разбойник. Значит, разбойники прятались, а казаки их искали. После того, как всех находили или сдавались, что не можем кого-то найти - казаки... да, причём там имелось такое правило. Ну, предположим, казаки нашли, поймали двух разбойников. Чертился мелом круг, они стояли в этом круге и не имели права оттуда выходить, но другой разбойник, если он мог - имел право подкрасться, подбежать и, если он успевал их ударить - они оказывались свободными и могли снова разбегаться. Но это было не так просто, потому что кто-то там охранял этот плен. Поэтому нужно было не дать себя поймать, поэтому, если тебя поймали, если ты разбойник и тебя поймали - ты должен был становиться в этот круг. Ну вот, потом менялись.
   Потом играли в двенадцать палочек. Двенадцать палочек - это такая игра: берётся дощечка, двенадцать палочек, ну, обычных палочек двенадцать маленьких. Дощечка эта клалась, скажем, на кирпич. Но она наклонно получалась: вот длинная сторона на земле, а короткая сторона оказывалась поднята кверху. На длинную сторону клалось двенадцать палочек. Потом тот, кто водит - опять же считалочка, скажем: "Ани-бани барабани, ехал Ваня на баране, тпррру, но не скачи - две копейки сдачи". Вот на кого "чи" попало - тот водит. Много считалок, там: "Эники-бэники ели вареники...", ну, в общем много всяких считалок было - я уж все не помню. Значит, он водит. А кто-то один ударяет ногой по доске, палочки разлетаются во все стороны, и тот, кто водит, должен их, все двенадцать, собрать и положить на своё место. За то время, пока он их собирает, все остальные должны разбежаться и спрятаться. Потом он начинает искать всех. Когда он кого-то находит, он кричит: "Волик, я тебя вижу, ты там-то стоишь". Всё. И он должен подойти к этой доске и рукой по ней стукнуть. Ну, я, значит, выхожу - меня нашли. И так он, вот, ищет. Но опять же, кто-то может, незаметно, если сумеет подкрасться и ударить опять по этой самой, если его не заметил водящий. Или заметил и раньше успел подбежать и застукать по палочке рукой, по дощечке рукой - значит всё. Если же он не успевал застукать - то он начинал снова собирать палочки. В этой игре имелась одна хитрость, которой я пользовался, надо сказать, но это жульничество чистой воды было. Правило было такое: если водящему удавалось во время взлёта этих палочек и падения на землю поймать хотя бы одну палочку на лету, то он переставал быть водящим. Водящим становился тот, кто разбил. Поскольку палочки у нас были не специальные, а просто наломанные, там, из прутиков, то я однажды схитрил. Я взял тринадцатую палочку и спрятал её в рукав. Поскольку... и тогда, когда я водил, должен был водить, и палочки разбили - я бросился, выхватил из рукава эту палочку и сделал вид, что я её поймал. Таким образом избавился от этого. Но меня довольно быстро разоблачили, понадавали мне по шее за это дело. Это, значит... как же это называлось, когда в жульничестве уличали кого-то? А уличали каждого. Все жульничали по-разному - то было наказание. Я забыл, какое наказание: значит, то ли щелчки в лоб, то ли что-то ещё, ну, в общем, какое-то физическое наказание такое, довольно болезненное было, но не оставлявшее там синяков, скажем.
  Потом играли просто в прятки. С "обознатушками" или без "обознатуше"к. Что значит "с обознатушками"? Мы... те, кто прятались, могли переодеться, и если водящий кричал: "Вон, Боря, Боря выходи, я тебя вижу - вон ты". А это оказывался не Боря, а, скажем, я или кто-то другой, там, Миша, переодетый в Борину одежду - всё, это не считалось. Значит всё, обознался, начинай сначала.
  Какие-то ещё были игры. Ну, кроме того, в мяч играли: просто в волейбол, через сетку, без сетки. Ну, у кого-то была сетка - он её выносил, натягивали там, на церковном дворе. А здесь играли просто в мяч: становились в круг...
  Потом играли на шарапа. На шарапа - это теннисным мячом. Значит, собиралась компания: кто-то был водящий, а кто-то бросал этот мяч вверх... Водящий должен был его поймать и как только он его ловил - он кричал "шарап" или "стоп". Все должны были замереть на том месте, на каком застал их этот самый окрик. Дальше водящий должен был... имел право сделать три прыжка в любую сторону вот, из круга, откуда все разбегались - ну, круг мелом чертили - и бросить мяч в неподвижного... он не имел права увёртываться, в того, кого он выбрал. Ну, кто ближе всех, как правило. Если он в него попадал, то всё начиналось сначала, но уже водящим был тот. Если он промахивался - всё начиналось сначала. Ну это довольно интересно было. Ну, я уже не говорю, что играли в фантики, фантики от конфет.
  Эта игра была тоже довольно интересна - все ходили с полными карманами фантиков от разных конфет и играли на подоконниках. Из подвала выходили окна с подоконниками наружи, с наружными подоконниками. Вот на этих подоконниках играли в фантики. Значит, нужно было...фантик клался на ладошку и пальцами ударялся о край, он летел по * и где-то ложился на этот подоконник. Потом следующий бросал свой фантик, стараясь, чтобы его фантик накрыл мой, скажем, фантик. Если он его накрывал, то он забирал этот фантик себе. Таким образом, постепенно эти фантики переходили из рук в руки. Кроме того шёл большой обмен фантиков, потому что тогда конфеты были в очень красивых разных картинках, там, фантики это были.
  Играли в пристенок в деньги. В расшибалку играли в деньги. В пристенок - это так: значит, ударял о стену монету. Она отлетала и падала на тротуар, лежала на тротуаре. Потом следующий бросал свою, стараясь так бросить её, чтобы она отлетела от стены, легла рядом с чужой монетой, которую он хочет забрать. Монета забиралась в том случае, если он пальцами, растянутыми пальцами, скажем, большим и указательным, или большим и мизинцем, мог дотянуться от одно... от своей монеты до чужой. Если он не мог дотянуться, то бросал третий. Или, если вдвоём играли - то снова этот. Иногда на асфальте уже оказывалось, там, несколько монет. Потом кто-то наконец попадал, забирал эти деньги себе.
  Расшибалка. Расшибалка - это более, более интеллектуальная игра. Это такая чертилась мелом черта и на неё ставились пятаки или трояки, скажем, решкой кверху, или орлом кверху - неважно, но все ставились в стопку. Дальше отсчитывалось, не помню сколько там, несколько, пять-шесть шагов, тоже делалась черта и специальной битой или старым медным пятаком - были ещё тогда старые, двадцатых годов большие медные пятаки, наверное, где-то сантиметра четыре в диаметре, толстые, медные; или специальной битой, сделанной, отлитой из свинца, там, или из олова - дома отливали в баночках эти биты. Значит, бросал - и нужно было сбить вот эту горку монет. И те, которые упали на "орла" - то есть перевернулись - они твои. Если ты попал в это, туда, то ты дальше мог уже подойти и ударом этой биты стараться перевернуть эти монеты, которые разлетались. Если никто из бросавших не попадал в эту стопку, то все подходили и та бита, которая оказывалась ближе всех к стопке - он, значит, первым уже ударял,, рядом стоя с этой стопкой на корточках, ударял битой по этой стопке. Монетки разлетались и те, которые перевернулись, с решки на орла или наоборот - он забирал себе. После этого опять он уже по каждой монетке ударял до тех пор, пока у него не получалось перевернуть, когда у него это не получалось - он отходил в сторону, играл следующий. Таким образом, были ребята, которые очень здорово навострились играть и, в общем, зарабатывали деньги. Ну, что значит "зарабатывали"? тогда билет на детский сеанс в кино стоил там тридцать пять копеек. Это большие деньги были, мороженое стоило двадцать копеек. Можно было на мороженое выиграть или на кино, или там ещё на что-нибудь. Вот...
  В классики играли. Не только девочки, но и мальчики играли в классики. Здесь, как правило, битой была металлическая банка из-под ваксы - ну, крема для чистки обуви - пустая. Её мыли, в неё набивали песок, например, плотно закрывали, забивали так, чтобы она не открылась... Ну, это, вот, была... которую мы бросали, потом прыгали за ней там, перетаскивая, пере...талкивая, на одной ноге в эти классики. Там много было разных упражнений в эти классики. Ну, опять же выигравший там... проигравший что-то там такое должен был сделать. Вот...
  Ну, и конечно, были уже действительно интеллектуальные всякие занятия в этом клубе, в детском клубе. Там уже и шахматы, и шашки, и бильярды, и кружки разные, как я уже рассказывал - там всё это было. То есть... да, зимой у нас заливали, во дворах заливали газоны - получались катки. Газоны были довольно больших размеров, ну и я уже не помню сколько, ну, наверное, метров тридцать на тридцать - это уже...сколько тридцать на тридцать? Это уже девятьсот квадратных метров, да? Ну, то есть там можно было на коньках покататься. Ну, коньки тогда были какие, я помню: английский спорт, гаги, дутыши - это очень похожие на хоккейные. "Снегурочки" - самые распространённые. Для "снегурочек" было просто: в обычном башмаке, в каблуке делалось отверстие и привинчивалась специальная пластина, у которой отверстие было такое в виде эллипса, а у "снегурочки" на задней части был такой штифт в виде эллипса. Только он был, значит... "снегурочку" вставляли этот эллипс в отверстие в эллипс в каблуке, но оно было так перпендикулярно друг другу, поэтому, когда его разворачивали на девяносто градусов, конёк, "снегурочку" - то она уже оттуда выпасть не могла. А спереди, чтобы прикрепить к стопе - там был специальный ключ и такие стягивающиеся выступы на винту и к ботинку, к подошве они прикреплялись. Ну, а у кого не было ботинок там, то это всё можно было делать на валенки, верёвками привязывать, делать всякие закрутки и кататься в валенках. На лыжах почти не катались, потому что снег убирали - негде было кататься, разве что куда-то за город выезжали, что было довольно редко. Во всяком случае, я не помню, чтобы лыжами увлекались. А коньками увлекались, даже в хоккей играли, но не в тот, что сейчас, не в канадский, а в русский хоккей с этим, плетёным шариком. Делали сами себе клюшки, кому-то их покупали - играли вот в этот хоккей. То есть дворы были очень хорошие, правда там во дворах было много автомобилей, потому что жили-то там высокоответственные люди, и почти... у большинства, наверное, у многих, по крайней мере, были служебные автомобили. Ну, правда, днём их не было - они за своими, так сказать, начальниками приезжали утром, отвозили их на работу и потом с работы вечером привозили. И машины уходили в гаражи, поэтому, в общем-то, днём там мало было машин, вечерами вот были. Кроме того, в этом доме был большой магазин - гастроном, универмаг, парикмахерская, прачечная, поликлиника кремлёвская, там, по-моему, детский сад в каком-то подъезде был - это я уже не помню совершенно, где детский сад был, потому что я уже был в *... в школе... <звонок, конец записи>
  
  
  
  001_A_001_Deda Vova_2008_05_22 (23-01)
  
  Сегодня 22 мая 2008 года. Попробую продолжить свои воспоминания. Итак, проучившись два года в 12-й школе города Тобольска - шестой и седьмой класс, я уже об этом рассказывал - я перешёл в первую школу в восьмой класс. Я уже рассказывал кое-что об этой школе, хочу добавить, что это была чудесная, совершенно замечательная школа. Ещё раз - я до сих пор люблю эту школу, это самая любимая моя школа. Я благодарен тем учителям, с которыми мне пришлось учиться. Я им доставлял неприятности... не помню рассказывал я или нет, но расскажу ещё раз то, что помню хорошо.
  Татьяна Сергеевна Борисова, наша классный руководитель, преподаватель физики, девятый класс. На одном из уроков она сделала мне какое-то замечание, которое мне показалось предвзятым, и я высказался в том плане, что "Вы делаете мне такие замечания, потому что я - сын репрессированного и ссыльный здесь". Была пауза, у неё глаза налились слезами, она вышла из класса, потом вошла... В общем, через несколько дней мама мне говорит: "Что ты сказал Татьяне Сергеевне?" Я говорю - так и так. Она говорит: "Как же тебе не стыдно! А ты знаешь, что её муж тоже сидит в лагере? Причём в одном лагере с нашим папой, в Котласе?" Ну, я готов был провалиться, конечно, сквозь землю, мне было страшно стыдно, но после этого мы с Татьяной Сергеевной подружились. Вот такой парадокс - подружились! Я её полюбил. Она была уже... она, по-моему, даже старше моей мамы была, и вот однажды она говорит, что она едет на свидание к своему мужу, туда, в Котлас, и что если мы хотим что-нибудь передать папе, то передайте, я ему отвезу. Я побежал в косторезную мастерскую - тобольскую, знаменитую на весь мир косторезную мастерскую, там работали косторезами ребята, которых я хорошо знал, я им заказал мундштук, зная, что отец курит, из клыка... из моржовой кости был сделан такой мундштук, и вот с Татьяной Сергеевной этот мундштук, ну и ещё кое-что по мелочи мы отправили папе. Он его получил и долго-долго у него сохранялся, он им пользовался, когда курил там махорку. Вот... Много лет спустя в шестьдесят восьмом году, когда я побывал в Тобольске с Вовкой, я, конечно, пошёл проведать Татьяну Сергеевну, пришёл к ней домой, мы с ней расцеловались, повспоминали годы учёбы, всё прочее... Она уже была совсем старенькой, не работала, и после этого мы с ней переписывались. Это продолжалось очень недолго, потому что она вскоре умерла.
  Мария Андреевна Тверитина, преподаватель литературы. Я, по-моему, Вам уже рассказывал о том, как она носилась с моим сочинением на тему "Песни о Роланде". Так вот, эта Мария Андреевна, когда нужно было мне из Тобольска уезжать, а денег на билет не было, она одолжила нам пятьсот рублей, потом потихоньку мама ей эти деньги отдала, хотя часть из них так и не удалось истратить, потому что произошло следующее.
  21 июня 1941 года закончились экзамены в школе, и те, кто учился в десятом, последнем классе, стали выпускниками. В этот день 21 июня в школе был торжественный вечер, посвящённый выпуску, где ребятам давали свидетельства об окончании... тогда не было аттестатов зрелости, а было свидетельство об окончании десятилетки. А я уже рассказывал, что в моей компании было несколько ребят из десятых классов. Основная масса - из девятых, причём это, как правило, были второгодники - Борька Панюшкин, Юрка Ануфриев, Борька Кулик... Ну, и вот не второгодники - я, Генька Кориков, Лёва Касперович, ещё кто-то... А из десятых классов был Севка Робертов, с которым... Ну, потом расскажу. Трагическая жизнь у него, у этого Севки Робертова, мы дружили очень, вместе ходили в боксёрский кружок, в спортклуб спартаковский, там я научился боксу... Нет, боксёром я не стал, но научился.
  Так вот, 21 июня мы довольно большой компанией пришли в ресторан, единственный в Тобольске тогда ресторан, и пили пиво. И даже, по-моему, водочку. Нет... нет, водочки не было. Пиво, и что-то там кушали, после чего всей компанией пошли в школу. Ребята, которые кончили десять классов... Мишка Калинин вот ещё - вспомнил... Ребята получили свои свидетельства, мы поздно очень гуляли, а надо сказать, что на 22 июня была намечена моя поездка в Ворошиловград к моему дядьке, к маминому брату Петру Борисовичу, Пете, который был врачом, венерологом, известным там на весь Ворошиловград, я, по-моему, об этом уже говорил... И мы очень поздно гуляли, пароход отходил где-то в 10 часов утра. Я поздно пришёл домой, немножко поспал, и к 10 утра пошёл на пристань со своим небольшим... ну, даже не помню - то ли чемоданчик, то ли рюкзак - чтобы ехать в Ворошиловград. Вместе со мной ехал в Ленинград мой лучший друг, один из лучших друзей Боря Панюшкин со своей мамой. В двух словах: его семья - это семья ленинградцев, отец его, Григорий Филиппович, был крупным партийным работником, среди тридцатитысячников в 1929 году он занимался коллективизацией в Сибири, и так и остался здесь, в Тюмени сперва, потом в Тобольске, был секретарём партийной организации города. Мама у него не работала, она болела, у Бориса. Так вот, они ехали в Ленинград. Это было 22 июня, в 10 часов утра. И ехала большая компания вчерашних выпускников нашей школы: кто ехал в военное училище - добровольно, сами ребята, например, тот же Миша Калинин, кто-то ехал в институт поступать - и вот мы такой компанией ехали. Мы с Борькой... у нас с Борькой была каюта двухместная, в соседней каюте одноместной ехала его мама. С нами в каюту пришёл переночевать у нас - потому что они все ехали третьим классом, ребята, там в трюме - Васька Богданов по кличке Карась - великолепнейший футболист, просто великолепнейший...
  И в какой-то момент уже вечером наш пароход вдруг развернулся на 180 градусов и пошёл обратно. То он шёл против течения - а тут он шёл по течению. На пароходе сказали, что едем тут... идём на недалёкую пристань, нужно загрузиться топливом. Топливом были дрова, обычные дрова. Не уголь, ничего - дрова. Ну, мы легли спать, заснули. Проснулись - пароход стоит. Окна наши... я встал, отодвинул занавеску - поглядел в окно - батюшки! А окно выходило на реку - не на пристань, а на реку. Батюшки, смотрю, как будто Бекеревка! <современное название - река Бекеровка, деревня на карте Яндекса не обозначена - ММ> Бекеревка - это деревня напротив Тобольска на том, на левом берегу Иртыша. Что такое - что, мы обратно в Тобольск пришли? Борьке говорю и Ваське: "Слушайте, братцы, а ведь мы вроде в Тобольске опять!". В это время - стук в дверь и заходит Борин отец и Бориса вызывает: "Иди-ка на минутку сюда!" Борис вышел, потом заходит и говорит: "Ребята, Киев бомбили, Минск бомбили - война!"
  Нас всех высадили с парохода, отправили... мы пошли по домам. Потом мне Борис сказал, что это отец вернул пароход, чтобы его семья, не зная о начале войны, не уехала в Ленинград. Фактически спас её. Ну, у него была власть, он мог такое дело сделать. Я пришёл домой, а мама мне говорит: "Я так и знала, что ты вернёшься. Только что было выступление Молотова, в 11 часов..." - но это уже 23 июня. То есть вот я узнал о начале войны 23 июня, на другой день.
  Ну, что - я вернулся на работу, а работал я возчиком в общепите Омском - так он назывался: Омскобщепит, там в Тобольском его филиале... И продолжал работу возчиком. На другой день, 24-го, по-моему, мы всей командой своей - ну, ребята-то были в большинстве комсомольцы, а меня в комсомол не принимали, мне просто отказывали, хотя это было очень обидно тогда: все мои друзья комсомольцы, а я - нет. Меня не принимают, я - лишенец. Мы все пошли в горком комсомола, написали заявления с просьбой отправить нас на войну. Через какое-то время ребятам начали поступать повестки явиться в военкомат. Пришла повестка и мне. Пошли мы в военкомат, там прошли медицинскую комиссию, мне лично написали: "Годен в любой род войск", а потом была мандатная комиссия, во главе которой стоял начальник ГБ местного, тогда - НКВД, народного комиссариата внутренних дел. И мне, значит, отказали, сказали: вас - оставить до особого распоряжения. А ребят взяли, и через какое-то время им прислали повестки - с вещами явиться... И постепенно тех, кто родился в двадцать третьем году, начали отправлять на войну. Я как сейчас помню: шеренга идёт, колонна ребят... В первой шеренге идёт Юрка Ануфриев, наш запевала - и запевает, и вся эта огромная колонна, там несколько сот человек мальчишек, двадцать третьего года, которым... многим ещё девятнадцати даже не исполнилось. Какие девятнадцать! Семнадцать даже не исполнилось некоторым ещё! Двадцать третий год, значит... С семнадцати, да, некоторым было по семнадцать лет. И вот Юрка запевает песню: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну. Уходили, расставаясь, покидая милый край - ты мне что-нибудь родная, на прощанье пожелай. И родная отвечала: я желаю всей душой, если смерти - то мгновенной, если раны - небольшой, а всего сильней желаю я тебе, товарищ мой, чтоб со скорою победой возвратился ты домой". И вот вся эта колонна подхватила эту песню. И эти ребята шли и были уверены, что победят и очень скоро вернутся, победив фашистскую Германию...
  Увы, почти никто из этого набора не вернулся, в том числе и Юрочка, мой друг Юра Ануфриев. Официально он пропал без вести, но это какая-то липа. Не помню, рассказывал ли я или нет, я думаю, что он умер от тяжёлого ранения, потому что его мама получила сообщение, что он тяжело ранен и отправлен в госпиталь - и всё, на этом кончилось. Больше от него никаких вестей не было, на все её запросы, Александре Ивановне, маму его так звали, отвечали, что он без вести пропал. Возможно, он умер по дороге в госпиталь и был захоронен где-то в неизвестной общей могиле. И скорее всего, у всех таких изымали пистончик - маленький такой, похожий на губную помаду футлярчик - в котором лежала записка с фамилией, именем, отчеством, адресом родителей, чтобы в случае смерти могли сообщить им. Дан был приказ Сталина изымать эти самые, и хоронить как без вести пропавших, по очень простой причине: без вести пропавшие считались им, Сталиным, предателями, поэтому им всем, их семьям никаких выплат, никакой помощи - ничего не полагалось. Государству, этому проклятому государству, во главе которого стояли бандиты Ленин, Сталин и иже с ними, было наплевать на всех. Для них люди были - пыль. Но мы тогда ничего этого в общем-то, не понимали. Понимали, что что-то творится неладное, потому что не у одного у меня, а у многих отцы были репрессированы, и там много было ссыльных, много было жён ссыльных, жён расстрелянных, много таких было...
  Вот... Вот так проводили Юрку. Через несколько дней ушёл в лётное училище Геннаша Кориков. Потом Севка ушёл, Лёва Касперович... В общем, ушли все, остались мы вдвоём - Боря Панюшкин и я. Боря Панюшкин остался, его не брали в армию, потому что у него была родовая травма, он был хромой от рождения - при родах что-то случилось, и он был хромой. Не очень заметно, но хромой, и его за это в армию не брали. И я - как лишенец, меня тоже в армию не брали.
  Ну, пошёл я 1-го... Да, и нашу школу в это лето посылали на каникулы в колхоз, и мы - в частности вот где наша школа была - там копали силосные ямы. Я уже не помню, какой они были глубины, но больше человеческого роста, наверное, два с лишним метра. В общем, тяжёлая очень была работа, там была глина - копали. Среди нас были несколько человек - двое-трое-четверо ребят, детей ответственных местных работников. Они в основном филонили. Мы на них шипели, ругались там, толкались и даже дрались, но тем не менее они филонили. Проработали мы там - я уже не помню сколько - наверное, около месяца. Наконец, нас отпустили... ну, нас там кормили, в этом смысле нормально всё было. Там было семнадцать, по-моему, километров от города, и нам сказали, что завтра можете идти домой, будут подводы - вас отвезут. Мы, несколько человек, не дожидаясь подвод, пошли пешком домой - так хотелось скорее домой... Пришли домой 1-го... октября, а не сентября, по-моему... по-моему, тогда, в сорок первом году учёба была на месяц позже начата, по-моему, на сто процентов не уверен, но мне кажется, что именно так...
  Значит, пришли в школу на занятия в десятый класс. В основном - девочки. Было несколько ребят двадцать пятого года, и было ещё несколько ребят двадцать четвёртого - ну, это как раз в основном дети ответственных работников, их как-то почему-то... они заявления добровольно не подавали, а двадцать четвёртый год в сорок первом году ещё не призывался, так сказать, призывом. Призыв был в сорок втором году, ушли вот те мои друзья, которые ушли добровольно, призыва не было на двадцать четвёртый год. А я продолжал подавать заявления, носил в военкомат заявления шесть раз - и каждый раз получил одно и то же: "годен в любой род войск по медицинским показаниям" и "до особого распоряжения мандатной комиссии...", то есть не брали.
  Тогда была введена плата, я по-моему, уже это говорил - в сороковом году была введена плата, которая была отменена в пятьдесят шестом - триста рублей. В общем, тот директор, который был до этого, ушёл на войну, он меня освобождал от платы в сороковом году, то бишь в сороковом - в сорок первом учебном, а тут стала директором Агафонова, учитель химии. Не знаю, почему она меня невзлюбила, думаю - потому что я был из ссыльных, других причин не было... А потом было собрание общешкольное, в самом начале учёбы, где подводились итоги летней работы в колхозах и где была с трибуны объявлена благодарность вот этим вот ребятам, которые плохо работали. Ну, моя душа, конечно, не выдержала, я поднял руку, вышел на трибуну и высказал всё, что думал по этому поводу. На другой день меня вызвала директриса, Агафонова, и сказала: "Деньги за учёбу надо платить. Если завтра не принесёшь сто пятьдесят рублей на учёбу - можешь в школу не приходить". На этом моя учёба закончилась, потому что ста пятидесяти рублей у нас не было.
  
  001_A_002_Deda Vova_2008_05_22 (30-17)
  
  Таким образом, моя учёба закончилась, и я стал искать работу. Жить было очень тяжело. В магазинах абсолютно не было ничего. Сто грамм хлеба на человека в день по спискам, на рынке всё вздорожало в сотни раз, в тысячи раз - ну, скажем, ведро картошки стоило семьдесят копеек - до финской войны - а к этому времени уже семьсот рублей. Вот, считайте. А мама получала сто сорок рублей, из них пятьдесят - за комнату, вот, в общем, тяжело было жить. Я пошёл работать... искать работу. Ну, во многие организации меня не брали. А что я умел? Я ничего не умел. Подрабатывал я так, слегка, случайно - вот приходил пароход, я бежал на пристань и предлагал свои услуги: донести там вещи, кому-то - до дома, кому-то - до гостиницы. Ну, за это давали там какие-то копейки, рубли... Вот... И как-то с Женькой Смирновым... - а он ещё не ушёл на войну - я был у него дома, и отец его был дома, а отец у него работал директором электростанции. И вот я рассказал, что вот, из школы меня выгнали из-за того, что платить нечем, ну, он это знал от Женьки: ищу работу - а на работу никто не берёт, и он говорит: приходи завтра ко мне, я секретаря предупрежу. Я пришёл к нему, и меня взяли на работу учеником слесаря. Я уж не помню, по-моему, я это рассказывал, поэтому коротенько расскажу, если потом выяснится, что я это не рассказывал, расскажу подробнее. Взяли меня учеником слесаря на электростанцию. Мастером у нас был Борис Иванович... фамилию не помню. Борис Иванович, уже пожилой совершенно человек, ему, наверное, шестьдесят тогда было, для меня, шестнадцатилетнего мальчишки - вообще старик. Черкашин, по-моему, его фамилия - ну, Бог с ним... Значит, была мастерская. Всё делалось вручную. Никакой сварки тогда у нас там не было, поэтому всё делалось вручную. Скажем, делали мы там системы отопления - все резьбы нарезались вручную клубиками, дуплексами там и так далее. Был токарный станочек, на котором работали два человека: Костя один - забыл его фамилию, его не брали в армию, потому что у него какая-то болезнь была, не помню - и ссыльный поляк, старичок уже, Антон Иванович его звали, может быть, его имя было какое-то другое, но когда-то он был сослан - не сейчас. А в это время в Тобольске появилось большое количество поляков ссыльных, вот после того как наши войска поделили Польшу с фашистами, было взято очень много пленных, и они были депортированы в Сибирь, в том числе в Тобольск. Сейчас уже известно о расстреле в сороковом году двадцати двух тысяч польских офицеров, полицейских, и захороненных там под Смоленском, под Калининым, и сейчас всё это уже известно... А тогда вот было довольно много ссыльных, и вот с этими ссыльными ребятами мы как-то подружились - они нашего возраста были или чуть постарше... Они ухаживали за нашими девушками - и никакой вражды не было, не было никакой вражды... И многие из них, если не все, вскоре ушли в польскую армию, которая формировалась в Советском Союзе: их пригласили в армию, они ушли в армию, ушли воевать - никто из них в Тобольск не вернулся. Вообще вернулись ли они живые - неизвестно мне ничего. Я только знаю, что один из них, очень здоровый, красивый такой, высокий парень женился на Фузе. Такое имя у девушки было - Фуза. Но он так и не вернулся, Фуза его не дождалась. После войны, когда я вернулся домой и встречался с Фузой... Альбин его звали, вот этого поляка звали Альбин. Я говорю: "Ну что, что-нибудь слышно об Альбине?" - "Нет, ничего не слышно, он, наверное, погиб". А может быть, и не погиб, а уехал в Польшу свою - не знаю.
  И вот, значит, учеником слесаря на электростанцию. Там я научился работать руками, пилить, и все прочие слесарные дела. Это сослужило мне большую пользу: когда я сдал на третий разряд и стал уже полноценным слесарем, а не учеником, меня почему-то вскоре... я думаю, что это отец Женьки Смирнова сказал мастеру: "Ты там Вовку Шварца побереги, не очень-то эксплуатируй". И вдруг он мне как-то говорит: "Знаешь что, давай-ка иди в инструментальное, будешь работать инструментальщиком". Что значит - инструментальщиком? Выдавать из кладовки инструмент. Там, значит, * система была известная. У каждого рабочего - слесаря, токаря там и так далее - было по пять бирок, у каждого - своя бирка со своим номером. Вот, он приходил и говорил: дай мне клубик на три четверти. Я ему выдавал клубик, а он мне отдавал марку, я эту марку вешал или клал на то место, где этот клубик. Когда он возвращал клубик, я ему возвращал эту марку. Марка - как вот номерок в этих гардеробах там в кино - круглый такой, металлическая пластинка, на ней выбит номер. И я познакомился со всем слесарным инструментом.
  Но иногда бывало, меня брали на авралы. Авралы заключались в следующем: там были прямоточные котлы Шухова, по-моему, это значит - внизу один котёл и вверху один котёл. Эти котлы давали пар, который гонял локомобиль, а локомобиль крутил генератор, который давал постоянный ток. И в Тобольске тогда был постоянный ток - не переменный ток для освещения города, а постоянный ток. Так вот: периодически из-за жёсткости воды... Так вот: один котёл - внизу, другой - наверху, между ними расстояние там, наверное, метра три - четыре, и между ними - огромное количество труб, по которым циркулировала вот вода. И в течение работы за какое-то время на стенках котла и в этих трубах образовывалась накипь, иногда достигавшая там трёх-четырёх миллиметров, и периодически котёл останавливали - там их несколько было, один останавливали - и дальше начиналась работа. Непередаваемо, трудно её рассказать, но попробую.
  Заключалась она в следующем: снижали... давали остыть котлу до восьмидесяти градусов - плюс, естественно... Дальше я и все остальные одевали ватный костюм, валенки, шапку зимнюю, всё это завязывалось, застёгивалось, лицо обматывалось марлей, и мы залезали в котёл и зубилом и млотоком, кувалдами отбивали эту накипь. Выдержать это можно было... ну, я не знаю - пятнадцать-двадцать минут, когда нам уже кричал мастер "вылезайте", или мы сами выскакивали, потому что уже было невозможно, всё это прогревалось. А почему? Потому что если дать охладиться до нормальной температуры, то эту накипь вообще не отобьёшь, а никакого механического инструмента, пневматического, электрического там зубила или отбойных молотков - ничего этого не было. После того, как котёл был очищен, и вся эта накипь иногда целыми кусками отваливалась... в общем, чем горячее котёл оставался, тем легче было отбивать.
  После того как оба котла - верхний и нижний - были очищены, к тому времени они уже температуру имели поменьше, где-то градуов шестьдесят - были специальные такие буры, и вот сверху начинали бурить такими фрезами уже эти трубы, то есть запускалась туда фреза, и вручную крутилась - ну вот как нефть добывют, вот сверлят землю - вот так вот. И трубы эти наставлялись, по мере их опускания в трубу одна труба кончалась наружной резьбой, следующая там труба... ну, каждая труба имела с одной стороны внутреннюю резьбу, с другой - наружную. Наворачивалась следующая труба, в ней были отверстия, куда вставлялся штырь, и вот за этот штырь двумя руками, значит, крутили. Это была адская, конечно, работа, оттуда мокрые совершенно от пота выходили, но, правда, после этого можно было душ там принять, душ там был. Кроме того, эта электростанция снабжала не только город электричеством, освещением, но и баню, которая была рядом, в соседнем здании. Баня была на весь город была одна. Никаких ванн, никакого горячего или холодного водоснабжения в городе... такого в домах не было, всё это... Горячей воды вообще не было, а холодная, как я уже рассказывал - были такие будки, где продавали воду, три копейки за два ведра, потом подорожала...
  Так вот, когда чистили котёл, тогда и меня брали в охапку - и туда, наравне со всеми. Причём вот такая деталь: вот за эту работу, кроме зарплаты, там можно было получить на двоих буханку чёрного хлеба. И, конечно, для нас это было спасение. Я уже рассказывал, что когда я перешёл из восьмого в девятый класс... то есть из девятого в десятый... нет, из восьмого - в девятый, в сороковом году, то я работал на... в леспромхозе и там буханку хлеба мог купить, я уже рассказывал об этом. А тут тоже вот так давали... Обедать мы ходили в столовую там, я из селёдочных голов суп... это, по-моему, всё рассказывал.
  Была и такая шутка хулиганская: известно, что после ржаного, чёрного хлеба пузо распирает, и, так сказать, газы вылезают напропалую. Так вот, те, которые внизу чистили котёл, они там, извините за выражение, попёрдывали, и вся эта вонь через трубы шла вверх, и тем, кто были наверху, к их газу добавлялся ещё пришедший снизу - ну, всё-таки снизу туда тяга была какая-то. И они оттуда орали: "Эй, вы там, такие-сякие, *, вы что, уморить нас хотите?" А внизу стоял хохот, причём звук в этом котле настолько резонировал, что даже вот удары кувалдой по этой накипи - даже уши затыкали ватой, никаких беруш не было, никаких этих приспособлений, чтобы уши спасать, не было, просто ватой затыкали уши, иначе можно было оглохнуть. Ну, и это раздавалось это "о-го-го-го-го" - вот так вот. Вот это была страшно тяжёлая работа, но она была, конечно, не каждый день, может быть, раз в месяц - не помню.
  Итак, я на этой электростанции я впервые стал зарабатывать, приносить домой деньги. Вот, я проработал там до января сорок второго года * с октября сорок первого... ну, в общем, где-то три месяца. В январе сорок второго уже года... причём периодически я ходил в военкомат и подавал заявления. Кроме того, нас всё время таскали в военкомат, и учили - вот этот всевобуч, всеобщее военное обучение. Ну, бросали деревянные гранаты,тыкали в чучела деревянными винтовками и так далее. Ну и нам там рассказывали, как надо копать, как... копали очень много. Вот...
  Тогда было уже очень строго: уже действовал закон, что за опоздание давали... в тюрьму сажали или год принудработ. А для того, чтобы... когда проходил через проходную на электростанцию, перевешивал там свою бирочку, значит, чго я пришёл. И потом тот, кто это проверял, приходил и смотрел, какие бирки не перевешаны, значит, выяснялось, кто не пришёл на работу, выяснялось, почему не пришёл, заболел или прогульщик - ну, со всеми вытекающими. И кроме того, кто опоздал, фиксировалось. Опоздание на двадцать минут - уже на двадцать одной минуте суд и тюрьма, за опоздание на двадцать одну минуту, больше двадцати минут.
  Вот однажды я опоздал. Я не помню, по какой причине - но опоздал и всё, но меньше чем на 20 минут, и вот, пока я туда бежал бегом от дома, опаздывая, я думал: как же быть, как же мне проскользнуть туда, а как быть с биркой? И придумал. Я обежал кругом, перелез через забор электростанции и уже с внутренней стороны прибежал в проходную и табельщику или табельщице - женщина, по-моему, табельщица была - уже изнутри, вбежав туда, говорю: "Ой, тётя Маша" - или там как её звали? - "я так бежал быстро, что забыл бирку перевесить!" Она так подозрительно на меня посмотрела, думаю, что всё поняла, но дала мне возможность перевесить бирку без всяких замечаний. Вот такая история... Ну, а там-то ребята в мастерской - конечно, никто не выдал меня, что я опоздал. Вот...
  Так вот, в январе я встретился на улице с начальником ОСВОДа. ОСВОД - это такое было общество, оно называлось Общество содействия на водах... спасения на водах. В прошлые годы до вот этого года я был активным там катальщиком на... помощником там в этом ОСВОДе, лодки нам давали бесплатно напрокат - так-то лодки давали за деньги, а нам вот, ребятам, которые помогали, бесплатно давали, и для нас это как бы было такое... ещё до войны. Мы брали шлюпку, выезжали на другой берег - на рыбалку, с ночевой там рыбачили...
  И вот встретил я этого начальника, Андриевский его была фамилия, вроде он неплохой мужик был. Он говорит: "Слушай, ты чем занимаешься? Я слышал, что тебя из школы турнули". Я говорю: "Да, в общем-то... но я работаю на электростанции" - "А кем?" - Я говорю: "Да слесарем". Он говорит: "Слушай, давай переходи ко мне работать". Я говорю: "В каком качестве? Кем? Чем?" А он говорит: "Знаешь, у нас вот не сегодня-завтра откроются курсы лёгких водолазов". А там были водолазы, но они ушли на войну и водолазов не стало. Лёгкий водолаз - это водолаз, который может работать с аквалангом. Тогда это называлось не акваланг а как-то по-другому, просто дыхательный прибор, но это тот же акваланг - кислородный баллон, расширительный баллон, мешок там, маска - и пожалуйста - спасать утопленников, вот надо обязательно достать его - вот основная задача этих водолазов была. Ну, конечно, там тонули люди, но почти никогда... редко это было.
  А в основном водолазы занимались левым заработком, а именно: ну, кто-то что-то уронил в воду, у кого-то перевернулась лодка, что-то утонуло - ну вот за денежки водолаз достовал со дна там... глубина там была максимальная двенадцать метров, то есть вполне нормальная - ну вот...
  Был такой случай: ехали с охоты охотники, полная лодка набита утками, ружья, патронташи - там всё... И недалеко от берега перевернулась... Ну, они под мухой были, видно, кто-то шагнул, потому что она переполнена была, почти по самые борта вода была. Лодка перевернулась и всё это утонуло - ружья, всё. Ну вот, за хорошую денежку мы достали им эти ружья и всё такое.
  Да, так вот, он мне говорит: "Будут у нас курсы лёгких водолазов, я тебя на эти курсы запишу, будешь работать...". Во-первых, заработок: если тут я зарабатывал где-то сто пятьдесят - сто семьдесят рублей, то там заработок был триста рубелй. А кроме того, паёк, водолазный паёк, и причём этот паёк всегда выдавался - хороший паёк по тем временам: там были горох, там даже консервы какие-то были, масло подсолнечное могло быть, ещё что-то... Ну, карточки к тому времени уже, по-моему, ввели, и я получал работчую карточку, восемьсот граммов хлеба, мама получала служащую карточку, это шестьсот граммов хлеба, а иждевенческая карточка была четыреста граммов хлеба в день по этим карточкам, но уже не сто грамм. И в общем он меня пригласил: "Давай, пока эти курсы не начались, ты поработаешь массовиком". Я говорю: "А что значит массовиком?" - "А я тебя зачислю курсантом на водолазы, будешь получать те же триста рублей а главное - будешь агитировать вступать в ОСВОД". А ОСВОД существовал на взносы.
  Я подумал, подумал, ну и решил - пойду. Водолаз, романтика... Ну, пришёл к Женькиному отцу, к нему, потому что так уволиться было нельзя, я об этом уже рассказывал, что уволиться было нельзя, все были закрепощены за своими местами... То есть и рабочие, и крестьяне были крепостными при советской власти, вот в то время по крайней мере до смерти Сталина по крайней мере были все закрепощены... Я пришёл к отцу к Женькиному, к тому времени Женька уже воевал, но ещё не погиб, он в сорок втором, по-моему, погиб. И говорю: "Вот так и так, отпустите меня". Он говорит: "Отпущу". И отпустил. Ну, то есть я подал заявление на увольнение, он подписал, и я пришёл в ОСВОД и стал работать в ОСВОДе массовиком. Ну, в чём заключалась моя эта работа массовиком? Первым делом я пошёл в свою родную школу, в первую. Пришёл туда, дождался перемены, через несколько секунд я был окружён огромной толпой ребят и девчонок, которые все лезли с расспросами, где ты, и как ты, и что ты, и никакого внимания они не обращали на проходящих мимо учителей, а надо сказать, что все учителя мне сочувствовали, но эту самую Агафонову, директора, боялись, вот в отличие... Не знаю уж почему, не могу понять вот этого - великолепные учителя, просто великолепные, но вот почему-то они за меня не вступились, чтобы с меня не брали денег. В то время, как я уже рассказывал, в 12-й школе, когда директор тот, Мятый Лапоть, по нашей кличке Мятый Лапоть, Степанов его фамилия, хотел мне тройку поставить за поведение, чтобы испортить, не дать мне поступить в первую школу, а учителя не дали ему это сделать, и на учительском совете заставили поставить его четвёрку, потому что сюда не принимали, если ниже четвёрки дисциплина...
  <звонок, оффтоп 23:45 - 24:35>
  ...Это Аляша позвонила, что она сейчас придёт... Ну, чтобы закруглиться.
  Значит, он меня отпустил. Пришёл я в школу, и сразу, конечно, всю эту толпу я тут же завербовал в члены ОСВОДа, выдал им всем членские билеты, заполнил их, взял со всех деньги - я уж не помню, шестьдесят копеек или рубль взнос был - не помню, и принёс Андриевскому вот эту вот кучу. Он сказал: "О-о-о-о, ну ты даё-ё-ё-ёшь: у нас по одному человеку вовлекать трудно было - а тут двадцать!". Я говорю: "О-о-о, подождите, ещё не то будет!"
  В общем, короче говоря, моя работа довольно успешной была, но очень быстро она кончилась, потому что приехала из Омска женщина-инструктор водолазного дела, и началась учёба, и уже меня перевели в водолазы, уже я этой деятельностью не занимался. Закончили мы эти курсы к весне, научились всё это одевать, включать, подключать, пятое-десятое, осталось только погружение. Ну, когда... значит, во время ледохода никто не утонул, всё было благополучно. Ну, был, правда, случай, когда вот... человеку уже был запрет, ведь до этого... Многие люди жили в деревне Бекеревке на левом берегу Иртыша, а работали в Тобольске. Летом - на лодке, работал лодочный перевоз, работал паром, а зимой - по льду. А вот во время становления льда бывали дни, недели, пока лёд не станет - вообще связи никакой не было, ни проехать, ни... лодки уже не ходили, потому что лёд был, а люди не могли идти, потому что тонкий был лёд. Но всё-таки кто-то шёл, проваливался, спасали...
  Вот мне пришлось, например, спасать таким образом. А как? Значит, было специальное приспособление. Наверное, пятиметровой, если не ошибаюсь, или четырёхметровой длины две лыжины сделаны, между широкими лыжами, между ними расстояние где-то сантиметров шестьдесят - семьдесят, может, метр, может, даже метр... Посередине они между собой соединены, между ними посередине, значит, небольшая платформочка и поручни, значит, ты... вот эта платформа имеет внутри отверстие довольно большое, чтобы можно было ноги туда просунуть, и не только просунуть, но и бежать, опершись подмышками вот на эти поручни. И вот так - опора-то длинная, огромная площадь, не то, что под одной ногой, поэтому удельный вес очень небольшой на лёд. И вот так вот можно было по очень тонкому льду пробежать, и даже если где-то ты ногой провалил лёд - то только дырочка осталась, потому что эти лыжи всё равно своей огромной, большой площадью оставались на поверхности... Ну, вот так вот я побежал, и человека, который барахтался, никак сам не мог выбраться на лёд - это недалеко от берега, лёд под ним ломался - и я до него добежал, он схватился за эту самую лыжину, и я обратно вернулся, вытащил его, и он держался - и я так волоком на пузе его и приволок к берегу. Вот такие случаи были. Вот...
  Наступило лето. И тут обнаружились, на мой взгляд, очень нехорошие черты вот этого начальника, Андриевского, а именно: шёл... Было огромное наводнение. В сорок первом году было огромное наводнение, а в сорок втором году было наводнение поменьше. В сорок первом году было наводнение - надо о нём особо рассказать, в следующий раз - не забыть бы - расскажу особо о наводнении, сейчас запишу себе...
  Вот было поменьше наводнение, это вода поднималась на четыре-пять метров, не больше, а в сорок первом - на десять метров. И откуда-то плыли доски: ну, где-то были склады на берегу, подмыло, и доски поплыли. Так вот: он вылавливал с нашей помощью эти доски и продавал, а деньги клал в карман - ну, воровал, короче говоря. Я как-то ему это всё сказал, что-то там высказался, он на меня рыкнул-зыкнул... а вскоре ОСВОДы ликвидировали. В мае сорок второго года ОСВОДы ликвидировали, я остался безработным. Я на этом кончаю, потому что сейчас придёт Аляша... Сейчас запишу, на чём я кончил.
  
  001_A_003_Deda Vova_2008_05_23 (1:12:02)
  
  Сегодня 23 мая. Хочу продолжить свой рассказ. Вчера я остановился на ликвидации ОСВОДа, и как я стал безработным. Но с позавчерашнего дня прошли сутки, и я кое-что вспомнил, хочу ещё рассказать о школе, именно о первой школе, потому что о 12-й школе, в общем-то, нечего рассказывать, кроме учителей очень хороших там и отвратительного директора 12-й школы, а в первой - ещё лучше учителя. Ну, что там рассказывать... в общем, в той 12-й школе всякая шпана была. В нашем классе, например, учился Мишка Жуков - в шестом классе. Он был карманный вор, профессиональный карманный вор. Он нам показывал эти фокусы, как вытащить из верхнего наружного кармана пиджака, да и как вытащить из любого кармана.
  Поскольку у нас в школе не было... это здание было приспособлено под школу, не специально построенное, а приспособленное, там не было зала, поэтому у нас не было никогда общешкольных собраний, ничего такого не было. А на уроки физкультуры мы ходили в спортк... я уже забыл, как это... В спортзал. Спортзал - это было примерно в километре от школы. Ну, в общем, ходили мы туда восемь - десять минут, потому что были мы мальчишки, быстро ходили... А там было всё - и турник, и брусья, и шведская стенка, и, в общем, канаты, шесты там - ну всё там было. И именно там потом я, уже когда учился в первой школе, занимался в боксёрском кружке, я уже об этом рассказывал. Закутько был наш тренер - вот, по-моему, я тогда забыл эту фамилию, а сейчас вспомнил. Закутько - это боксёр, украинский боксёр известный в то время, который был сослан в Тобольск, он там был ссыльным, политическим ссыльным.
  Вот, по дороге в этот спортивный зал от школы... это мы шли по улице Декабристов в сторону ТША... Торговали с лотков папиросами там, ну, разными... Спичками там - я не знаю - пирожками иногда там... Так вот, проходя мимо торговки, которая торговала папиросами, мы её окружали, кто-то её отвлекал, кто-то доставал вроде бы из кармана деньги, и кто-то, обязательно кто-нибудь, в том числе и я, воровали у неё пачку папирос - незаметно для неё. Когда эта пачка папирос оказывалась уже у кого-то спрятана - а она этого ничего не видела - тогда мы бежали бегом уже дальше, в этот спортзал. Я уже тогда начал курить потихоньку, причём первые мои попытки курения начались ещё в Москве. Денег, конечно, у меня на папиросы не было, но я научился: ухитрялся у папы из пачек... а он курил папиросы, которые назывались... не помню, как назывались, это были папиросы Ленинградской фабрики имени Урицкого - не "Беломорканал". Если вспомню, скажу, как назывались, ему эти папиросы оттуда присылали специально, он их очень любил, они в продаже редко были, их, очевидно, выпускали немного, они шли по всяким закрытым... и в мягкой пачке - не в коробке, как, например, "Казбек" там, "Северная Пальмира" и другие, а в пачках. В пачке было двадцать пять папирос. И вот я с помощью иголки ухитрялся из пачки, абсолютно не повреждая пачку, достать папиросину. Конечно, папе никогда не приходило в голову пересчитывать папиросы, он открывал пачку, перекладывал папиросы в портсигар, а мы тихонечко с ребятами на двоих, на троих, на четверых эту папиросину выкуривали. Тошнило, было противно, но тем не менее мы казались себе уже взрослыми. Поэтому, когда мы попали в Тобольск, я уже умел курить. Ну, и продолжал, значит, потихоньку у папы таскать папиросы... Мама тоже курила, они оба курили, поэтому недостатка в папиросах в доме не было. Но это не значит, что я уже тогда курил по-настоящему. Ну, так вот - удалось вытащить папироску, значит, покурили. Может быть, раз в неделю там, пятидневку... тогда недель не было, были пятидневки - я уже говорил об этом. Так что вот бывали такие случаи, что я на компанию с мальчишками воровал у продавщицы... она ведь папиросами торговала не только в пачках, но и штучными - она открывала пачки, можно было купить одну штуку. Ну, сколько она стоила, я не знаю, но денег-то не было. Я уже говорил, что билет в кино - а в Тобольске был единственный кинотеатр - билет на детский сеанс стоил тридцать пять копеек. Кстати, я, уже учась в шестом классе, был принят в актив детского кино. Там были ребята из моего класса, вот как шестой класс, в который я попал - там были ребята, которые вот там были в этом самом активе киношном. Ну, и там мы занимались, мы там... какие-то, я помню, у нас были физкультурные упражнения, мы какие-то... там были и девочки, и мальчики, у меня даже есть фотография групповая вот нашего актива кино, где и я есть. Вот, совсем я мальчишка был, было мне, значит, тринадцать лет. Были у нас там два руководителя, две молодые женщины, которые с нами вот занимались, кроме того, мы, так сказать, имели право бесплатно ходить в кино. Это недолго продолжалось... Значит, вот я помню ребят - Пашка Ульянов, мы с ним сидели за одной партой. Вавилов Коля - он погиб на войне. По-моему, Коля его звали... Коля Зайцев - это уже точно помню, Коля Зайцев, он учился после седьмого класса в местной фельдшерской школе. Он погиб на войне - был тяжело ранен, умер от ранения. Много-много лет спустя, в семьдесят втором году - я потом подробно об этом расскажу, просто я сейчас вспомнил - я был в Тобольске на встрече выпускников военных лет в нашей школе. И ко мне там подошёл мужчина, и говорит: "А я Вас помню". Я говорю: "А кто Вы?" - "А Вы помните Колю Зайцева?" Я говорю: "Конечно, помню, как же - мы же ведь дружили, когда я учился в шестом-седьмом классе". Он говорит: "Да, а я - его младший брат, и я Вас помню, вы к нам приходили не раз домой, помню Вас". Ну, а сейчас он был какой-то там был деятель в городском комитете комсомола, по-моему, или что-то в этом роде. И он тоже принимал какое-то участие от города вот в этой встрече. И вот он напомнил мне, сразу в памяти всплыли эти годы. Пашка Ульянов страдал врождённым пороком сердца, он был тяжело болен, но он себя не жалел - курил, выпивал, и, в общем, во время войны он умер. Его и в армию не брали даже - у него тяжёлое, очень больное сердце было. Потом мы разошлись, они переехали на Гору, и я ушёл в первую школу, и наша, так сказать, дружба такая, товарищество - всё это развалилось, у меня появились новые друзья в первой школе, о которой я рассказывал.
  Так вот, в первой школе, я хочу рассказать - вот эта компания, о которой я говорил - вот Юрка Ануфриев, Боря Панюшкин, Севка Робертов, Генька Кориков и другие ребята - мы приходили в школу раньше. Если занятия начинались в восемь часов, мы приходили раньше, заходили под лестницу, и мы пели хор... ну, самодельный абсолютно, никакого руководства у нас, никто нас не заставлял - мы сами пели популярные в то время песни, такие, как "Встань, казачка молодая у плетня, проводи меня до солнышка в поход" - и так далее. Или то, что я уже говорил, что пел Юрка, уходя на фронт: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону" - в общем, пели популярные тогда и любимые нами песни, и нас, в общем-то, одобряло школьное руководство, это одобряло. Оно, конечно, не одобряло, что все мы курили уже по-настоящему, и в нашей школе на курение был запрет. Тем не менее в мужской уборной общей - у учителей была своя уборная - вечно в переменку толкались ребята, и только и слышно было "сорок", "сорок". Что значит - "сорок"? Это значит, если я хочу покурить, а у меня ничего нету, а мой товарищ курит, я ему говорю "сорок". Это значит, разделись по-честному, раз она твоя - тебе шестьдесят процентов, а мне - сорок. Оставь мне покурить. Вот, вместо слова "оставь покурить" мы говорили "сорок". Если кто-то кричал: "Я уже забил, я уже у Вовки забил" - всё, значит, у Вовки уже кто-то забил сорок, и он должен ему сорок там от этой папиросы... сигарет тогда не было, были папиросы - оставить. Вот...
  У нас довольно часто устраивались вечера в школе. Вот был огромный, двухсветный, высотой в два этажа актовый зал, огромный, там была сцена, на сцене устанавливались вот когда были какие-то вечера там, с самодеятельными спектаклями или там с показательными какими-то вещами, там устанавливали турник, и ребята, которые умели хорошо на нём заниматься - например, Генька Кориков свободно крутил солнышко и другие упражнения. Брусья... Ну, я, к сожалению, этим не блистал и никогда не умел этим заниматься, и только уже позже, когда вот в этом боксёрском кружке просто пришлось и на турнике что-то делать, и на брусьях какие-то упражнения... Но мне это не нравилось, меня это не интересовало, но тем не менее там приходилось... Вот, и там устраивали танцы под собственный школьный струнный оркестр. Руководил этим оркестром Львов... Как его звали? По-моему, Лёва. Лёва Львов, по-моему. Не помню точно. Он учился на класс старше нас, то есть вот мы в восьмом - он в девятом, мы в девятом - он в десятом. Вот, он руководил этим струнным кружком, и под этот оркестр мы там, в этом зале, танцевали. Танцевали, пели песни - это довольно часто бывало. К тому времени уже появились недели, и вот по субботам, после занятий вечером устраивали там вечер. Не каждую субботу, но довольно часто. Это, конечно, сплачивало ребят.
   Играли там в почту, значит, такая это игра была. Кто хотел участвовать, тем раздавали номерки, участник прикреплял номерок к одежде - и был почтальон. И друг другу писали записочки. Вот, однажды я получаю записочку от девушки, которая хочет со мной подружиться, и что если я хочу подружиться, то подойти там к такому-то окну. Подошёл к этому окну, там стояла девочка, которая училась на класс ра... позже меня. То есть если я - в девятом, то она - в восьмом, Вера Голошубина.
  Ну вот, мы с ней подружились, я её провожал домой - она жила на Горе. Ну, дальше того, что мы шли рядом, не под ручку, а просто рядом шли и либо молчали, либо Бог знает о чём говорили... я её провожал до дома и возвращался домой. Мама даже давала мне деньги, чтобы я... Ну, маме я рассказал, что я дружу с девочкой, с Верой Голошубиной, она говорит: "Вот тебе рубль, пригласи её в кино, купи мороженое". Ну, пригласил я её в кино, сходили мы в кино, ну, а мама говорит: "Ты познакомь меня с ней" Потому что мама всех друзей моих знала, и всё друзья мои, как я уже рассказывал, иногда даже больше к маме ходили. Например - сразу вот оторвусь: когда я работал на электростанции, вот сразу после того, как меня выперли из десятого класса, мама тяжело заболела, и довольно долго, наверное - около месяца у неё был паратиф - лежала дома. Ну, приходил врач - лежала дома... Так вот, Борис Панюшкин - школа кончалась там в час, в два - и он шёл не домой, а шёл к маме, читал ей вслух книги, сидел там, рассказывала она много, и он ей рассказывал. Я приходил с работы в пять там часов или в начале шестого, и он поднимался и говорил: "Ну всё, я пошёл" - и шёл домой. Вот, такое отношение было с мамой моих друзей.
  Надо сказать, что Боря Панюшкин довольно здорово нас... ну, можно сказать, спасал от голода. Его отец работал секретарём окружкома партии в районе, и жена, то есть мать Бориса, у отца там была, приезжала в Тобольск периодически, привозила Борьке продукты. Ну, вы сами понимаете, что первый секретарь окружкома партии о продуктах заботы не имел, поэтому Борька всегда имел свежую жратву и всё такое... Так он что делал: мама приезжала, наводила в квартире порядок и уезжала опять к отцу, а Борька приходил к маме моей, приносил мясо, приносил там капусту, картошку и говорил: "Ревекка Борисовна, вот мне мама привезла тут мясо, она уехала, а я не знаю, как варить - Вы не сварите суп мне?"
  Ну, мама говорила: "Конечно!" Мама варила этот суп, а в результате этот суп в остальном съели мы с мамой, потому что Борька его не забирал, он говорил: "Ну что вы, что вы!" Он приходил один раз, поел - и всё. "Нет-нет, это вам, у меня есть, спасибо, нет-нет, спасибо, мне некогда, я должен идти". Вот таким образом он... вот. Потом... мне не забыть бы сказать, а может, расскажу сразу, а то забуду.
  Спустя много лет, в сорок шестом году - я уже вернулся с фронта давно - маму новый директор института уволил, выгнал из этой комнаты, в которой она жила там, в общежитии, и ей негде и не на что было жить. Её приютила семья моего друга, уже фронтовика тоже, инвалида войны Ванечки Василькова. Мы с ним очень крепко дружили. Мы с ним учились в одном классе, он на год старше меня был, второгодником был, но мы в близких отношениях до войны не были - в одном классе учились, и всё. А после войны, поскольку из нашего класса после войны в Тобольске оказались двое - он да я, я да он - и всё, мы очень сдружились. То есть трудно передать словами, какая крепкая у нас была дружба, насколько мы были откровенны друг с другом. И мы с ним договорились и выполняли этот договор, что если кому-то из нас что-то не понравится в нём, то не держать в себе, а тут же всё высказать. И так мы и делали. Так вот: маму приютила в своей... У них была одна комната, большая довольно комната, там жили его отец, мать, и в тот момент ещё вот сам Ванечка, больше никого там не было, потому что сестра одна старшая у него погибла на войне, ушла вот на фронт, Аня - она закончила школу на год раньше, то есть когда мы с Ванечкой перешли в десятый класс в сорок первом году, она в этом году кончила десятый класс, Аня Василькова - ушла на фронт и погибла. Вторая сестра была младше, но училась в Омске в водном техникуме - в техникуме, который готовил специалистов по водному транспорту. И был у него братик Вовка, который катался на коньках, упал, головой ударился обо что-то там, и вскоре умер - у него было тяжёлое сотрясение мозга, и он умер.
  Вот, так мама жила у них там - они в углу поставили коечку, и мама там жила с ними. И в это время, в октябре сорок шестого года, отца досрочно освободили, и он там же остался работать вольнонаёмным. Правда, его из Княж-Погоста, где он отбывал весь этот срок после Котласа, перевели, он уже работал в Вельске, Вельск - это Архангельская область, и там было управление строительства этой железной дороги северной, и он там работал начальником контрольно-плановой части, уже свободный - но без права выезда оттуда. Там у него была хорошая квартира двухкомнатная, был такой дом, которые потом коттеджами стали называть. Дом двухквартирный, то есть в этой половине жили мы, то есть не мы, а папа, потом... да... и я там бывал. Мы были там с Ирочкой, которой ещё не было годика, мы приехали - Рита, бабуля, я, Ирочка и мой двоюродный брат, сын сестры папиной, Теты, Алик, он тогда, по-моему, либо уже кончил, либо перешёл в последний класс, я не помню сейчас... Он двадцать девятого года рождения, значит, был, наверное, сорок седьмой год, да... сорок седьмой год, летом сорок седьмого года. Ну да, наверное, в последнем классе учился. А в сорок шестом году отцу там дали полдома, квартиру, и нужно было маму перевезти к нему. А как? Она же в ссылке, должна каждые десять дней ходить на отметку в комендатуру, в *КГБ в Тобольске. А Борька в это время уже был в Тюмени, работал заместителем... помощником председателя Тюменского горисполкома. Это шишка большая - председатель горисполкома, а он у него помощником работал. И у него были какие-то в этом НКВД, в КГБ связи. Короче говоря, он ходил по моей просьбе в КГБ, не побоялся пойти - это был декабрь сорок шестого года, начинался новый разгул арестов и репрессий разных. И, в общем, короче говоря, он не побоялся, пошёл, договорился, оттуда позвонили в Тобольск, и в Тобольском НКВД маме разрешили выехать, но это никак не оформили документально, они очевидно, не имели права документально оформлять, но сказали: "Езжайте, мы вас разыскивать не будем".
  И я взял маму, мы сели на грузовик, зимой это было, холодно... Приехали в Тюмень, переночевали - это было тридцатого декабря... Нет, вру, это было тридцать первого декабря, под Новый год, потому что... А поезд наш должен был идти наутро, 1 января. У меня было письмо, которое мне написал один из лучших папиных друзей, Владимир Иванович Попов, его не тронули репрессии, он был генерал, директор железной дороги, работал главным редактором газеты "Гудок". И я в Москве... он мне написал записку, начальнику станции Тюмень: "Прошу оказать содействие в приобретении двух билетов до города Вельска...", ну "такой-то, такой-то и такому-то, такому-то, подателю сей записки". И, значит, мы у Борьки... Мы приехали тридцатого, переночевали ночь у Борьки с мамой на полу, потому что больше там было негде спать там, там Борька со своей женой и сыном жены, не Борькиным, а от первого брака сыном, значит... Ну, вы знаете его и Борькину жену - уже здесь, в Москве, Борис к нам приходил, и мы к нему ходили, так что вот ты, Валёха, и Юра его знает, и ты его... мы у них были, и Борис у нас был... Вот... А Новый год мы вместе с Борькой пошли встречать куда-то там... у него были пригласительные билеты - в общем, встретили Новый год, и утром рано в шесть часов утра мы с мамой отправились на вокзал. Это было далеко, а транспорт никакой не ходил. В общем, добрались мы кое-как до вокзала, там - столпотворение, чтобы сесть на поезд, это у нас был поезд проходящий.
  Нашёл я этого начальника станции, дал ему эту записку - а билетов нету. Ну, прямо висит объявление - билетов на этот поезд нету. К кассе подойти невозможно, толпа стоит - битком набито, там сотни людей к кассе. Этот начальник вокзала станции, значит, вместе со мной - "разойдитесь, разойдитесь!" - в общем, добрались мы с ним до кассы, Он постучал туда, кассирша открыла окошечко, и он ей говорит: "Вот ему - два билета до Вельска, вот на этот поезд..." А уже объявили, что поезд на подходе. Тут - шум, гам, ну мне тут же оформили билеты в жёсткий вагон, и, в общем, мы с мамой сели в вагон.
  Эту историю я уж доскажу, раз вспомнил. Мы сели в вагон, вагон переполнен, лечь - и мечтать невозможно. В общем, доехали мы до Кирова, там у нас пересадка, и нужно доехать на поезде от Кирова до Котласа, а в Котласе ещё одна пересадка, чтобы доехать до Вельска . Доехали мы до Котласа - всё благополучно. Начиная от Котласа, дальше на север, начался ГУЛАГ. Вся эта территория - это сплошной ГУЛАГ, сплошные лагеря, поэтому там всё время вот на вокзале, на забитом вокзале какие-то тёмные личности, кто-то там освободился и возвращается... В общем, народу полно - это же война только кончилась, люди возвращаются на насиженные места, туда-сюда, и всё время ходит какой-то патруль, проверяет документы. И мы с мамой всё время волновались, особенно мама, конечно: какие документы-то она может показать? Паспорта у неё нет, справки никакой нет - заберут, посадят! Но - обошлось, не подошёл к нам никто проверить документы... Наконец, подошёл поезд. Он от Котласа начинал свой путь.
  Началась посадка. У нас с мамой были рюкзаки, больше у нас в руках ничего не было. У меня - только костыли. Значит, мама идет впереди меня с набитым рюкзаком, и я смотрю, как два мужика идут за мамой и развязывают рюкзак. Я прибавил шагу, подошел и им говорю: "Вы такие, сякие..."... Матом на них. "А ну, сейчас... Убью, к чёртовой матери! Вы что, суки такие?!?" В общем, какие только слова... И они разбежались. А мама даже не слышала, что они открывают рюкзак... Кстати, такая же история была, когда мы вошли в вагон в Тюмени. Там тоже, значит, кто-то лежал, я говорю: "Пожалуйста сядьте, чтобы нам сесть" - "А ты кто такой?" - мне говорят. - "Ах, ты", - говорю, - "ты... я тебе сейчас покажу, кто я такой!" Схватил костыль, человек этот вскочил. "Я", - говорю, - "тебя убью, гад! Ты тут сидишь, сука, а я, безногий, должен стоять?! В общем, ты садись, садись". И, в общем, два места как раз освободилось, мы с мамой сели. В общем, я тогда был довольно агрессивным человеком в этом смысле, очень быстро воспламенялся и,поскольку до этого я долго ходил на костылях, руки у меня были очень сильные - я уже об этом как-то говорил. Руки были сильные...
  Вот, кстати, отступление маленькое. Я вам обещал рассказать - по-моему, не рассказал. Однажды я зашёл в мастерскую - это уже когда я работал в Оренбурге. Зашёл в мастерскую, в гараж, а там один из знакомых шоферов в тиски зажал болт проржавевший и пытался ключом отвернуть приржавевшую гайку. У него болт, шестигранная головка, проворачивался в тисках. Он его сжимал изо всех сил, начинал крутить гайку, на ключ одевал трубу, чтобы увеличить рычаг. А болт проворачивался в тисках, то есть тиски не могли удержать болт. Он стоял и матерился. Я говорю: "Ты чего ругаешься-то?" Он говорит: "Да вот, болт нужен, не могу отвернуть". Я говорю: "Ну, во-первых, положил бы керосин" - "Да где я возьму керосин? Нет керосина - вот, бензин!" - "Ну, бензин положи... Ну ладно", - говорю. - "Хватит орать, у тебя пассатижи есть?" - "Есть, а тебе зачем?" Я говорю: "Ну, сейчас увидишь. Давай пассатижи". Он даёт мне пассатижи, я беру пассатижи, зажимаю головку болта в пассатижах двумя руками и говорю: "Отворачивай!" Он говорит: "Да ты что, Вовка, с ума спятил? Тиски не держат - а ты удержишь?" Я говорю: "Давай, давай отворачивай!" И он отвернул. Гайку сперва стронул с места, а я пассатижами удерживал болт, и я болт удержал. Удержал болт, который не могли удержать тиски, и он отвернул гайку. Он потом на меня довольно долго смотрел, и сказал: "Ну, ты даёшь!" Я говорю: "Вот учись, перенимай опыт! А где", - говорю, - "Вовка?" Владимир Дмитриевич Красавцев, мы с ним дружили - это начальник гаража. "А он", - говорит, -"уехал в город по каким-то делам". - "А, ну ладно". - "А что тебе надо?" А я был начальником РМЦ, от меня-то все зависели. Ремонтно механический цех - любой ремонт зависел от меня. Я иногда, конечно, этим пользовался. Ну, например, весной, когда из под снега вытаивают, начиная от, извините за выражение, говна человеческого и всякого мусора, я шёл к ребятам в гараж и говорил: "Вот, ребят, помощь ваша нужна". - "А что?" - "Ну, вот бульдозер надо, вокруг цеха убрать всю эту гадость куда-нибудь". - "Ну, это сделаем". Ну, всё, сделали. Расплачивался я спиртом. А откуда у меня был спирт - это тоже история. Вот, ёлки-палки, как память скачет. Откуда спирт у начальника РМЦ? А вот откуда. Спирт был под особым режимом, для того, чтобы его получить... его можно было получить на технические нужды только с подписью директора завода. Я уже не говорю о начальнике отдела снабжения, там ещё кого-то, но вот на спирт подписывал, этот самый, требования, директор. Ну, в ремонтно-механическом цехе для чего спирт нужен? Я, значит, пишу директору докладную, что "в связи с ремонтом немецкого редуктора...". Редуктор "Квальцем". Представляете, что такое редуктор? Это огромная, размером с кубический метр, махина с огромными шестернями. Ну пишу так, "на дурачка" - нужно спирта три литра для промывки шестерён" там - и так далее. Ну, прихожу к директору. Он пишет: "Отпустить". Всё, оформляем. Получаю банку, трехлитровую банку спирта, и она у меня - сейфа у меня не было, я её хранил в ящике, оставлял под замком. И вот об этом-то почти никто не знал, что у меня там спирт. Я боюсь, что если бы узнали, то украли бы, ей-Богу. Любители выпить в ремонтно-механическом цехе - одни мужики: слесаря, токаря да станочники... Ну вот, ну я, значит, брал четвертиночку, наливал туда спиртяги, и этому водителю трактора, бульдозера: "Значит, вот тебе награда - стакан спирта. Учти", - говорю - "это спирт 96 градусов". Так они за это не только убрать от цеха, они готовы были ещё принести метлу и подмести, поэтому цех ремонтно-механический всегда ставился в пример всем другим цехам, как самый чистый. Ну ладно, это отступление...
   А почему это я вдруг вспомнил про руки? А! Итак, значит, в Котласе, наконец, подали этот состав. Я быстренько забрался туда и занял на верхних багажных полках... две багажные полки, для мамы и для себя. Помог маме залезть на багажную... Так что мы спали. Эти рюкзаки под головы - и спали. Вагон не отапливался или отапливался очень плохо. Было холодно, поэтому не раздевались, ничего. И так мы доехали до Вельска. А в Вельск мы давали папе телеграмму, и в Вельске уже папа с лошадью, на лошади, на санях нас встречал. Вот, произошла встреча мамы с папой. Я-то с ним встречался в феврале сорок шестого года - я рассказывал, что я ездил к нему на свидание, когда он ещё был заключённым, а тут он встретился с мамой, значит. Вот это был декабрь - январь сорок седьмого года. Арестовали его в тридцать восьмом, в апреле, суд был в тридцать девятом. Значит, вот на суде мы видели, как мимо нас его проводили туда и обратно, в суд и обратно - и только переглянуться могли. Свидания не давали, передачу раз в месяц, по моему, принимали или... не помню, но принимали передачу, а свидание, по-моему, разу не дали. Ну, значит, сколько прошло? Восемь лет, да? Вот восемь лет мама с папой не виделись. И я, значит, там побыл с ними и через пару дней уехал обратно в Ярославль, в институт, где учился, вернулся, на учёбу Это были... Я как раз на зимние каникулы, на зимнюю сессию экзаменационную, поэтому мне пришлось потом досдавать ее. Но я оформил в институте, я объяснил, куда и почему я еду. Ко мне отношение директора было всегда очень хорошее, что в лесотехническом - уже рассказывал об этом, как мне командировку устроили - что в резервном... технологическом институте. Ярославский технологический институт. Да... Так вот, это я пошёл от школы, от нашей группы... Так вот, такая история произошла со мной. Значит, не помню, какой был урок - по моему, немецкого языка, и на нём должна была быть контрольная. Мне плохо давались языки, я их страшно не любил, я решил пропустить урок - а он был не последний, а в середине. И я этого Лёвку Львова... А рядом с нашим классом была музыкальная комната, где музыканты, вот эти ребята, что играли на струнных инструментах, хранили инструменты - там же они и репетировали. И я Лёвке этому говорю: "Слушай, ты запри-ка меня здесь на один урок, на сорок пять минут, только не забудь потом меня выпустить". Он говорит: "Да ты чего - конечно!" Он меня запер, это был, по моему, четвёртый урок, а уроков было пять. Значит, кончился четвёртый урок, слышу - там все гуляют, а я сижу - он не идёт. Звонок, все ушли. Я-то всё ждал, что он... Все ушли на урок - я второй урок сижу в этой комнате. Пятый урок кончился, все пошли по домам. Я, значит, через дверь-то кричу, а они не слышат. Пока я сообразил, что надо как следует постучать, уже никого не осталось в коридоре. В общем, я сижу в этой музыкальной комнате, уже уроки кончились, все разошлись по домам. Думаю: "Что делать-то?" Ножик у меня был перочинный. Я решил: сейчас буду, как этот самый... граф Монтекристо или этот, кто там из тюрьмы ковырялся? Начал дверь резать, замок, чтобы добраться до замка и как-то его открыть попытаться. Но услышал шаги и начал барабанить. И подошла уборщица, говорит: "Кто там, что там?" Я говорю: "Да вот, заперли меня, забыли открыть!" - "Ну, что делать-то, что делать?" Я говорю: "Так, наверное там внизу ключ от музыкальной комнаты-то висит, наверное?" - "Ой, сейчас побегу, посмотрю". Ну, в общем, короче говоря, я сейчас не помню, то ли она пришла, принесла ключ и меня выпустила, то ли я её попросил потом сбегать к Лёвке... ко Льву домой и напомнить ему, что я тут сижу - это я не помню. В общем, короче говоря, открыли меня, вот такая история была. Просидел там, наверное, часа четыре, пока вылез оттуда... Вот. Ну, что еще в школах? Перед Новым годом старшеклассники... У школы были лошади. Там две, по-моему, лошади и сани. Значит, перед Новым годом собиралась группа ребят старшеклассников с лыжами и завхоз, запрягали лошадей в сани... Одни сани привязывали к другим, а лошадь - впереди. Вторая - на всякий случай... а может быть, даже и на одной лошади. То есть получалось с прицепом. Сани с прицепом. Там почему-то это называлось "дяра". И по улицам ездили на лошадях, возили всякие там вещи, вот так вот - сани к саням, и лошадь - вот она бежит, и за ней там - двое, трое, а то и четверо саней, нагруженных там чем-то. И они ехали в тайгу, находили самую, с нашей точки зрения, красивую ёлку, спиливали ее, и вот на двух санях привозили, устанавливали в этом актовом зале. Украшали... Украшали чем? Всем самодельным. Ничего такого тогда для ёлок не было - война шла, и перед войной тоже ничего там не было. Украшали, например - выдували яички. Брали яйцо, прокалывали булавкой дырочку с одного конца и дырочку с другого конца. И потихоньку, воздухом изо рта выдували это яйцо сырое через дырочку, потом через эту дырочку продергивалась веревочка... ну, пропускалась проволочка, к ней цеплялась веревочка, протягивалась, с одной стороны узелок завязывался, чтобы она висела, а с другой - петелька. А скорлупку раскрашивали, разрисовывали всякими мордочками. Дальше можно было купить на рынке орехи грецкие - ну, привозные, естественно. У кого-то, у кого были орехи, те долго говорили: орехи колите аккуратно, чтобы скорлупа сохранилась. Вот орехи обматывали фольгой от шоколадных конфеток бумажками блестящими, из цветной бумаги делали гирлянды. Ну, и куклы какие-то там делали, ещё чего-то. Белыми тряпками, ватой обкладывали низ, как будто снег - в общем, была елка. Наверху, конечно, была пятиконечная звезда и больше ничего. Эту звезду - она была настоящая - её хранили где-то у директора, наверное, не знаю. И Новый год мы там встречали. Всегда встречали Новый год в школе. Это был очень весёлый праздник, хотя первого числа начинались у нас каникулы, а у всех начинался рабочий день. Тогда 1 января было рабочим днём, а у нас каникулы начинались. Вот... Ну, мы приходили в школу первого числа, и помогали там убрать всё это. Ёлка еще стояла - даже после десяти дней каникул, когда возвращались с каникул, ёлка ещё стояла. Правда, уже сыпались иголки, и всё, но мы её убирали.
  Надо сказать, что, когда начинались каникулы, делать было нечего. В основном это были лыжи, вечерние посиделки, ну, кино и чтение. Читали все, взапой читали. Не было ни радио, не было ни телевизора, ничего этого не было... Свет... я уже рассказывал, как гасился, по-моему, в 10 или в 11 вечера, гасился свет. При керосиновых лампах - проблема - и мы ждали с нетерпением того дня. когда начнутся занятия и нужно будет идти в школу. Мы настолько любили школу - это правда - что мы нам было плохо без школы. Вот особенно зимние каникулы, весенние каникулы: скорей бы в школу, скорей бы в школу, скорей бы в школу! Нам учёба доставляла огромное удовольствие Во всяком случае, вот из моей компании все стремились в школу. Без школы какая-то другая жизнь была... Тем же самым были летние каникулы. Ну, летом, конечно, пропадали на Иртыше, рыбалка, там какие-то походы за грибами, за орехами кедровыми. В общем, гораздо больше было всяких затей летом, но всё равно - когда уже, наконец, будет первое сентября? И с такой радостью шли первого сентября в школу... С огромной радостью. Причём, поскольку Тобольск - городишко-то очень маленький, не было разлуки там друг между другом. Не было. Мы, как в школе, так и здесь всё равно одной и той же компанией ходили. Это не то, что в Москве - живут все Бог знает где, друг от друга далеко, и на каникулах друг с другом не встречаются. А у нас из-за того, что город маленький, там особая дружба-то была. Вот в Москве не было такой дружбы. А там была дружба, потому что она была не только в школьных стенах, она продолжалась и дома. Мы жили все рядом, городишко-то маленький. Все мы жили под горой. Все жили рядом. Максимум в 10 минутах ходьбы друг от друга. Кроме того, летом был городской сад. Там были танцы под духовой оркестр, под струнный... Нет, вру, не было духового оркестра - под струнный оркестр. Но это уже был оркестр не школьный, а городской оркестр. Ну, кое-кто из ребят, из школы играл в этом оркестре. Там была площадка танцевальная. Вход в этот сад стоил... я не помню, сколько стоил. Рубль? Нет, рубль - это дорого. Сколько-то копеек - не помню... А там даже отдельно было, на танцевальную площадку - отдельная плата. Но мы, как правило, через забор перелезали. Нас ловили, гонялись за нами. Отвлекали там милицию, бригадмилиц.... осодмилиц... Общество содействия милиции, ну, где наши же ребята, в общем-то, были. И вот мы там танцевали. В 12 часов игрался вышибальный марш, одна и та же музыка вышибальная, когда закрывался сад, и все расходились, а мы ещё гуляли по городу, шатались - где-то задирались, с кем-то подраться, девчонок проводить. В общем, лето было совсем вот такое, но всё равно мы все были. Каждый день мы встречались. Каждый день! Если вдруг кто-то не был, значит это какое-то ЧП, все шли к нему - в чём дело? Ну, или, может, заболел или там еще что-то? Поэтому мы не разлучались практически круглый год. Разлука пришла 22 июня 1941 года.
  Теперь я возвращусь... но, если буду ещё что-то вспоминать, буду возвращаться. Теперь я возвращусь к тому, что я стал безработным, и нужно было искать работу. Нашёл я её довольно быстро. Значит, была такая организация, общепит - это контора общественного питания. Туда входили ресторан, столовая - все столовые - буфеты там разные - в театре буфет, в городском саду буфет. В общем, все они снабжались. Вот у этой организации, у общепита был свой рыболовецкий промысел, и вот меня взяли туда рыбаком. Это было не в городе, это было рядом с аэропортом Тобольска, на изгибе Иртыша, на той части Иртыша, где в него впадает Тобол. Это вверх по течению от города, от пристани городской. Ну километров десять-двенадцать, наверное, вот так что-нибудь... Там вот Тобол впадает в Иртыш, и вот там Иртыш поворачивается на девяносто градусов. Так вот, до того, как он сливается с Тоболом были так называемые Владимирские пески. На левом, на противоположном от города берегу было наше жильё. Ну, что значит - жильё? Палатки там были сделаны, землянки. Было две бригады. И рядом - аэропорт. Ну, прямо я не знаю, километр, наверное, ближе, метров пятьсот - и начинался забор аэропорта. Маленький аэропорт, там маленькие "кукурузники" летали. Правда, потом, когда я вернулся с войны, летала "Каталина" - это французский самолет грузовой, вывозил он людей, гидросамолёт, который садился на воду. В Тюмени он садился на озеро, а в Тобольске он садился на Тобол или на Иртыш, в зависимости от ветра там и так далее...
  Итак, рыбаком. Там ещё несколько ребят со мной были - Витька Долинин, он погиб на войне тоже... Ещё несколько ребят было, которые были помладше, 1925 года, которых ещё не брали в армию.
  А работа была адская. В чем заключалась работа? Иртыш там шириной, наверное, метров в шестьсот-семьсот. Посреди русла - затонувшая коряга, которую всосало в дно, но часть которой торчит. Глубина - метров 10. Значит, первая задача, когда мы начали ловить рыбу - мы попытались эту корягу выкорчевать. Вот это - первая работа. Заключалась она в следующем: брали два неводника... Неводник - это огромная лодка, которую использовали для невода, а невод был пятьсот метров длины и семь метров высоты. Вот представьте себе: три с половиной тысячи квадратных метров, что это такое, как его тянуть. Так вот, была опасность... до того, как я туда попал, были случаи, когда не успевали выбрать невод мимо этой коряги, и нижняя ветвь, нижняя тетива невода цеплялась за эту корягу. И тогда все, целая тонь погибла. Тонь - это один заброд, называется одна тонь. Значит, приходилось выручать невод, после чего приходилось штопать, и так далее. И, когда я туда попал, как раз пришли к решению попытаться эту корягу выкорчевать. А как? Ни землечерпалки, ни водолазов - ничего нет.
  Решили так: берём два неводника... Ну, водоизмещение у такого неводника, я думаю, кубометров десять есть, наверное воды. Значит, вот вдоль по течению, вдоль этой коряги, карчи этой, мы садились на вёсла, рыбаки - в основном мальчишки, бригадир командовал. Спускали два неводника, один - с левой стороны этой карчи, другой - с правой, и отпускали трос. Трос волочился по дну, и он был прикреплен к специальному... Господи, как же это называется? В общем, короче говоря, поперёк неводника, по его середине было бревно, к которому были прикреплены намертво такие стрежни деревянные, чтобы можно было крутить ворот. То есть мы делали ворот. Вот к этому вороту привязывались концы троса, и потом, когда начинали накручивать вот этот ворот, трос накручивался на него. Значит, наконец, неводники останавливались - это значит, трос зацепил эту карчу. Дальше мы начинали крутить эти вороты, пока трос не оказывался вертикально вниз, шёл вертикально вниз от неводника. То есть сперва он шел полого... Понимаете, да? И мы, накручивая... неводники шли против течения, и когда они доходили и находились уже над этой карчой, корягой, трос шел вертикально вниз. Значит, тут неводники останавливались. Течение, поскольку держал трос вот этот, и эти вороты, дальше - следующее дело. Неводники вёдрами мы заливали водой. Неводник опускался, опускался, опускался, и когда до борта оставалось сантиметров десять, прекращали наливать воду в неводники. И изо всех сил на двух неводниках накручивали трос до тех пор, пока наши уже силы не были исчерпаны, то есть больше уже мы крутить не могли. Тогда, значит, закрепляли этот натянутый трос, этот ворот, и начинали вычерпывать воду. Неводники по мере вычерпывания воды начинали всё скрипеть, неводники поднимались из воды и мы думали, что этой силой подъема из воды, вот выталкиванием из воды пустого неводника, лодки этой, огромной лодки, сорвём хотя бы с места. Ничего! Несколько дней мы промучились, плюнули. Бригадир говорит: "Всё, хватит! Ничего не выходит. Буду в городе - буду просить водолазов..." А мне говорит: "Слушай Вовка, а ты же водолаз!" Я говорю: "Да, ну и что? У меня же нет ни кислородного болона, ничего вот этого..." - ну, будем называть акваланг, тогда это называлось как-то по-другому. - "У меня же нет этого ничего!" - "А где, у Андриевского, что ли?" (у начальника ОСВОДа). Я говорю: "Не знаю, понятия не имею" - "А то ты бы спустился, посмотрел бы там, чего". Я говорю: "Ну, я бы спустился - но как я спущусь-то?"
  Ну, в общем, ничего из этого не вышло, плюнули на это дело, и начали ловить рыбу.
  Ловля рыбы заключалась в следующем. Невод, сложенный нужным способом на неводнике, вместе с неводником подавали вверх по течению до нужной точки. Дальше причаливали к берегу и вытаскивали канаты, привязанные к кольям - толстые колья, заостренные снизу, и к ним привязана одна из ветвей неводника. Значит, один кол - нижняя ветвь, один кол - верхняя ветвь. Вытаскивали это... Там - песчаный берег, втыкали эти колья в берег. Это называлось пята. Пята *, вот. И дальше на большой скорости - там было, по моему, шесть пар вёсел, то есть шесть вёсел - три пары весел, а может, четыре... Да, четыре, наверное. Мы садились на вёсла, восемь человек. Бригада было из одиннадцати... из двенадцати человек. Значит, восемь человек садились на весла, четверо оставались на пяте, вот они, двенадцать - да, всё правильно. И на носу... вернее, на корме - бригадир, который следит за спуском невода. И нужно было очень сильно грести, чтобы успеть выбросить весь невод до этой самой карчи, и его передний край выбросить на берег и выскочить самим, и начать тянуть этот невод за эти нижнюю и верхнюю ветвь. Вот эти восемь человек выскакивали, и мы начинали тянуть. Вся наша спецодежда состояла из собственных трусов, больше ничего. А это всё-таки Сибирь, вода там восемнадцать-двадцать градусов, солнце греет - но ветерочек, а ты мокрый все время. И начинали, значит, тянуть. И по мере того, как мы вытягивали на берег невод... А бригадир следил, поправлял, как его надо складывать: те, которые были там метров за триста пятьдесят - четыреста от нас, они по мере нашего вытягивания вверх... или если меня ставили на пяту, значит, я был на пяте - потихонечку перебирались... они должны были перебираться как? Нужно было уловить момент, когда тяга чуть-чуть ослабевала, чтобы успеть вытащить из песка кол и перебежать с ним шагов на двадцать, и снова его воткнуть, чтобы удерживать, кол. А кол большой, очень высокий, то есть как рычаг действует. А канат привязан к низу, поэтому рычаг довольно сильный. И так вот это вот... мы невод, наконец, показывалась мотня, набитая рыбой и начиналась разгрузка рыбы. Ну, в среднем за один заброд такой, за одну тоню ловилось где-то ну восемьсот килограммов, иногда тонна рыбы, шестьсот килограммов. Вот, в общем, вот так, где-то на уровне восьмисот килограмм - осетры, стерлядь, муксун, нельма - в общем, богатая рыба. Почему-то настоящие рыбаки - а там среди нас были настоящие профессионалы, уже старики - всегда выбрасывали налимов. Вот если попался налим, его обязательно бросали обратно в реку. Не знаю, почему. Что-то они там объясняли, что это вроде крысы водяной... Чего они... Какое-то поверье, в общем было. А налим - это же великолепная рыба!
  
  <Примечание расшифровщика: в повести Юрия Короткова "Абориген" главный герой Борька, рыбачивший на Большой Оби у Сургута, довольно пренебрежительно отзывался о налиме. Возможно, это всеобщий брезгливый менталитет местных рыбаков.
  Цитата:
  "- А вот красивая какая, - указала Алена.
  - Налим. Дрянная рыба.
  - Почему?
  - Глупая, ленивая. В иле копается, дрянь всякую жрет. В том году видел - топляка достали...
  - Утопленника?
  - Но. Стали подымать, а у него из рукава - налим. Здоровый! Мясо сосал">
  
  Наконец, когда мы всё это вытаскивали, всё это тут же загружалось в садок. А садок представлял из себя огромный ящик ёмкостью, ну наверное, кубометров двадцать, не больше. С мелкими-мелкими щелями, из досок сшитый, то есть через него вода протекала. И туда всю эту рыбу - рыба живая там в этом садке находилась. Работали мы по двенадцать часов, вот за двенадцать часов удавалось сделать два заброда. Потом мы шли спать, на другой день - всё по новой.
  Когда этот садок наполнялся полностью, то бригадир наш шёл в аэропорт, и звонил по телефону в общепит, в Тобольск, чтобы к пристани к такому-то часу подгоняли лошадей для приёма рыбы - ну, подводы с корзинами для приема рыбы. И договаривался, в котором часу, чтобы это было. Потом он садился в лодку, брал кого-то... четверых ребят - вот нас, кого он сам назначал. Мы садились с ним в эту лодку, брали на буксир этот садок огромный - это было по течению - и по течению отправлялись туда, в Тобольск. Приставали к пристани - там уже, как правило, ждали подводы - и начиналась разгрузка рыбы. Причём заметьте: рыбу еще ни разу не взвесили, пока всё ещё бесконтрольно, пока можно было уже и продать часть рыбы, и всё, что угодно. Наконец рыбу всю перегружали в корзины, и эти несколько лошадей тащили, везли это на базу. База находилась вот в этом самом ресторане, в центре города. Там у нас уже взвешивали и принимали рыбу по весу и по сортам, потому что платили нам по сортам. Самая дорогая была нельма, за ней шел муксун, потом - стерлядь, там щука, чебак там - и так далее. Вот. И нам начислялась зарплата потом.
  Наш бригадир был пожилой уже человек. Это было отец, вот интересно что, это был отец Нины Хоботовой, с которой я в седьмом классе сидел за одной партой. Эта та девочка, которая свистнула на уроке директора - я вам рассказывал - а директор на меня наорал, что "вы в Москве вредили и сюда приехали вредить", а ему класс устроил обструкцию стуком парт. Я вам рассказывал, по-моему, об этом. Вот её отец был у нас бригадир. Он был в тюрьме, отсидел, по моему, пять лет. Он попал вот под то освобождение, когда Ежова сменил Берия, в тридцать девятом, по-моему, году, или в конце тридцать восьмого - тогда было какое-то некоторое послабление, потому что Ежова обвинили в перегибах и расстреляли - значит, нужно было показать миру, что это была ошибка... И вот он случайно попал под это самое - его освободили, и вот он бригадиром работал у нас, вернее, мы у него работали. Так у него были большие связи с пивзаводом, с винзаводом, и обычно возвращалось это таким образом: когда рыбу всю принимали, составляли документ, что столько-то рыбы принято по сортам, всё чин-чинарём - после этого мы ехали на пивзавод. Одну из подвод нам, значит, давали... все об этом знали, но все молчали. На пивзаводе мы брали бочку пива - ну, небольшую там, на пятьдесят литров, потом на винзаводе - бочонок вина, плодово-ягодного там, из брусники. И этот садок мы взгромождали на лодку на свою, и уже на лодке ехали восвояси туда, опять на рыбалку. Питались мы там... ну, трудно передать. Рыбой, конечно. Была у нас кухарка, она варила нам уху. Вот когда мы обедали... вот, поверите, в берег - там был обрывистый берег - в обрыв берега был врыт котёл. Котёл ну, я думаю такой, что можно было роту накормить, не знаю, литров на 30, наверное, если не больше. А нас - двадцать четыре человека, две бригады. Да нет, больше наверное - литров на пятьдесят. Мы садились за обед... Так вот, там была уха, вот сверху, сантиметров, наверное, на пять-шесть - сплошной слой рыбьего жира. То есть берёшь кружку, вычерпываешь этот жир и сливаешь его в землю, пока доходишь до ухи. Потом вот ели эту уху, рыбы, сколько угодно. Я уже не говорю о том, что когда мы закончили заброд, тоню, то можно было сколько угодно съесть сырой рыбы. Стерлядь сырая - это же такое лакомство! Был передых там час, перекур - и второй заброд. Вот. Хлеба нам давали по восемьсот грамм, этого хватало с такой приваркой. Ну, какие-то крупы там были, и потом - пиво.
  Вот, периодически по одному, по двум человекам нас отпускали на одну ночь домой. Мы брали маленькую лодку... двоих обычно, вдвоём с кем-то, два человека, один - из одной бригады, один - из другой. Значит вот подходила моя очередь на выходной - а выходных не было, там работали без выходных - брали лодочку небольшую, садились, брали с собой несколько самых лучших рыбин, свежих, сегодняшних, и ехали в Подчуваши, там лодку привязывали и шли домой, дома ночевали, И на другой день утром, позавтракав, обратно на работу, на рыбалку. Вот я маме привозил, в эти дни я маме привозил рыбу, там, скажем, пару стерлядок, пару нельмочек, пару язей. Язи там были - изумительная рыба, вкусная. Холодильников никаких не было, поэтому много привезти нельзя было. Вот...
  И так я там работал до тех пор, пока не пришла бумага, что призывникам нужно находиться в городе, и, значит, запрещено жить вне черты города. И мне пришлось с этого промысла уйти. Но я уже был рад уйти, потому что уже сил не хватало. Руки... настолько вот ладони и пальцы с внутренней стороны были набиты мозолями, что кулак нельзя сжать было - такой сплошной мозоль был от этих канатов. Кроме того, на ногах между пальцев пропревало до того, что дотронуться было больно - босиком и в воде все время. Но это, конечно, всё быстро зажило. Значит, приехал я в город и пошел работать в общепит. Они мне предложили работать возчиком на лошади. Я, конечно, согласился и начал работать возчиком на лошади...
  Ну вот, на сегодня хватит. Останавливаю. Посмотрим. Завтра, может, продолжим, палочки еще есть. Выключаю.
  
  001_A_004_Deda Vova_2008_05_24 (33:31)
  
  Сегодня 24 мая. Продолжаю рассказ с того момента, как меня вытащили с промыслов рыбацких и перевели на работу в том же общепите, по указанию военкомата. Судя по всему, военкомата, а может быть, и НКВД - ну, неважно. В общем, перевели меня на работу возчиком на лошади по городу, развозить продукты и прочие вещи там - дрова, пиво по учреждениям общепита. Там были столовые, буфеты, ресторан - и так далее. Базировались мы на территории вот этого единственного ресторана. Там были все склады, оттуда и развозили там сахар, крупы и прочее, и прочее. Хлеб, конечно, с пекарни я возил. Пиво, когда были наряды на пиво - с пивзавода. Овощи - с овощной базы, которая была очень далеко, кстати, Подчувашиха - это окраина города, далеко. Я очень быстро... Мне показали, как запрягать лошадь в телегу. Это лето было, поэтому телега... Как запрягать лошадь, я говорю, быстро освоил это дело. Научился запрягать лошадь и начал работать возчиком на лошади.
  Утром я приходил на работу. Мне давали наряд: что и куда нужно сегодня отвезти. Ну, например, привезти дрова с дровяного склада туда-то, скажем, в этот же ресторан. Ну я ехал туда, на дровяной склад. Сам я был и грузчиком, и возчиком. Никаких грузчиков там не было. Нагружал на телегу дрова, увязывал всё это, сколько там можно было, и привозил в ресторан. Или дают наряд привезти пиво. Причём пиво тогда уже было дефицитным, но тем не менее, поскольку пивзавод существовал и продолжал работать на такой, в общем-то, небольшой городишко, то те продавщицы, которые работали в пивных, в буфетах, в пивных, в саду, в буфете, они были всегда очень заинтересованы, чтобы им привезли пиво, потому что пиво... это я уже, по моему, рассказывал, как я своей соседке Доре Матвеевне помогал считать. Пиво давало хороший доход в карман, хотя от меня ничего не зависело - только привезти. Но они из чувства благодарности, а, может быть, просто... это в основном были женщины такого среднего возраста, в основном те, у кого мужья уже на войне были, или уже их не было, они уже погибли, похоронки пришли - и среди них были матери моих друзей, которые уже воевали, и некоторые из которых уже получили похоронки на своих детей, на моих друзей. Они меня все, эти женщины, очень любили. Когда я привозил пиво в какой-то там буфет или куда-то, куда нужно было - ну, там на пивзаводе мне помогали загрузить пиво на телегу: там специальные такие слеги были, по ним закатывали бочку, или две бочки, в зависимости от размера бочки. А там, куда я привозил, всегда находились любители пива, которые помогали сгрузить это дело. Так вот эти женщины, которым я привозил пиво, мне говорят: "Слушай, Вов, ты, если знаешь, что ты пиво везешь нам, бери из дома... у тебя есть дома вёдра?" - "Есть". - "Вот, бери с собой ведро, мы тебе ведро пива нальем - будешь пивом питаться".
  Когда я привозил какие-то продукты в столовые, то шеф-повар... тоже это всё были женщины. Они меня затаскивали туда, в кладовку какую-нибудь, и кормили. Значит, что у них там было? Ну, они готовили обеды, конечно, они для себя готовили что-то особенное, не то, что в меню было для всех. Они меня кормили, обязательно, и первое, и второе: "Ешь, ешь, ешь Вовочка, Вовочка, ешь за себя, за Колю, за Васю там" - и так далее. И - тоже: "Ты приноси... ты, когда идешь на работу, бери с собой, пожалуйста, кастрюли под первое и второе, мы тебе будем накладывать, ты маму покормишь, домой принесешь".
  В общем, работа эта оказалась сытной, надо сказать. Это, конечно, здорово нас выручало. Я уже говорил о наших доходах скромных и о ценах - конечно, был голод. Другое дело, что подавляющее большинство жителей Тобольска имели частные домики с участками, где, конечно, выращивали картошку, огурцы там, морковку, свёклу. У них помидоры там не росли, вернее, росли, но они зелёными оставались - не краснели, не успевали. И прожить можно... Репа... Вот репа была там вместо яблок. Да. И вот я, уходя на работу, брал с собой сумочку, в которую ставил две кастрюльки для первого и второго. И в те дни, когда я попадал в столовую, я домой приносил еду, вкусную хорошую еду. Таким образом, мы с мамой как-то выкручивались, пока я работал.
  Работа на лошади в Тобольске в то время, составляла... представляла особую трудность, а именно: мостовые там были деревянные, и вот я ехал на лошади по деревянной мостовой, и в мостовой были сломанные доски. Это было очень опасно. Я лично, ещё до того, как стал работать возчиком, сам видел ужасный случай: лошадь ногой провалилась туда, в эту щель, где-то сломалась под ногой у нее доска, она туда ногой провалилась, упала и сломала ногу. Открытый перелом... В общем, у неё слезы текли из глаз, у этой лошади, я сам это видел. Она ржала, возчик пытался чем-то ей помочь, потом прибежала милиция, и лошадь застрелили. Просто составили акт - и застрелили лошадь: она уже была никуда не годной с переломанной ногой, конечно. Это было ужасно. Так вот, часто по отдельным участкам дороги мне приходилось не просто ехать, сидя на телеге, а вести лошадь под уздцы, чтобы обойти все эти самые дырки. Война уже была, никто не ремонтировал - все ушли на войну, в Тобольске не было каких-то предприятий, где бронь была. Поэтому мужчин всех забрали, Очень много, большое количество мужчин занимались профессионально охотой, сдавая добычу вот в тот же общепит - ну, вот уток во время сезона. Там рыбаки были, которые, значит, по договору, поставляли рыбу частным образом, ловили и поставляли рыбу в этот же самый общепит, который продавал эту рыбу там потом, распределял по столовым, вот... Поэтому иногда вот эта езда на лошади была довольно опасной, потому что, если лошадь как-то еще проведёшь, то мог колесом провалиться туда, а если на телеге какой-то груз, то у меня, конечно, сил вытащить оттуда телегу не хватало. Ну, скажем, несколько мешков сахара там: четыре мешка сахара - это четыреста килограммов. Конечно, у меня сил не хватало всё это поднять и вытащить провалившееся колесо, если оно еще не сломалось - вот такие трудности были...
  Расскажу вот такой интересный случай. Вот в этом ресторане, где базировалась вся эта... вот туда я приходил на работу. Там была конюшня, там я запрягал лошадь и начинал работать. Когда я кончал, я приводил лошадь туда, распрягал ее, поил - там специальные были бочки с водой - и заводил там в стойло, снимал с нее сбрую, вешал там на определенное место сбрую. Если нужно, значит, я сбрую эту чистил, вот, потому что лошадь в туалет ходила по мере необходимости - и, конечно, всё это попадало на сбрую, которая у неё под хвостом была. Надо было это все помыть, чтобы было чисто - самому было приятно, чтобы это было чисто, конечно. Вот... Лошади были смирные, спокойные совершенно, но - боялись автомобилей. Иногда - редко, но все-таки - в Тобольске был, наверное, десяток автомобилей каких-то. Изредка... вот я еду на лошади - навстречу или наоборот, догоняет автомобиль - я в этих случаях просто брал лошадь за голову, закрывал ей руками глаза, и она начинала дрожать, она не видела, что это двигается, но начинала дрожать от шума, который создавал автомобиль, но никуда не дергалась, ничего, просто стояла спокойно. Автомобиль проходил, я, значит, отпускал её, гладил там по голове, похлопывал её там по холке, успокаивал словами. Когда я её держал, я ей всякое говорил, всякие вещи, что, мол успокойся, не волнуйся - и, в общем, лошадь воспринимала, это её успокаивало действительно. В общем, научился я с такими лошадьми иметь дело.
  Так вот: в этом ресторане играл на баяне баянист, он там получал за это деньги. Кроме того, его посетители этого ресторана угощали. Звали его дядя Коля. Фамилия у него была Кнутарев. Это был легендарный человек. В чем заключалась вот эта его легенда - это был человек необычайной силы. Вот в то время, о котором я рассказываю - в сорок второй год - он уже был пожилым человеком, ему было уже, наверное, шестьдесят с большим гаком. Он был седой, но понимаешь ли, очень такой... видно было, что он здоровый, сильный. Но про него рассказывали такие вещи, и он мне рассказывал. Он говорил: "Ну, Вовочка, у тебя что, перерывчик? Ну давай, садись, расскажу тебе". И он рассказывал, как в молодости, ещё до революции, он работал грузчиком в порту в Тобольске и он из трюма на горбушке... Горбушка - это специальное такое приспособление, которое вешается на плечи, вот как рюкзак, только вместо рюкзака широкие, во-первых, эти ремни на плечах. Вместо рюкзака такая деревянная штука, у которой сверху, где-то под шеей она показывается, такая площадочка, куда можно было поставить, погрузить большой груз. Так вот он, на такой горбушке вытащил из трюма парохода грузы в двадцать пять пудов. Представляете? Это четыреста килограммов! Вот он на плечах своих, один выносил!
  Когда приезжал в Тобольск цирк - это все до революции было, а может быть, в первые годы после революции, в двадцатые годы - но в основном до революции. Значит, если ему в сороковых годах было шестьдесят лет, значит, ему во время революции было сколько? Ну тридцать лет там с чем-то, то есть в самом соку. Так вот, когда приезжал цирк, там всегда выступали борцы, профессиональные борцы, которые потом вызывали желающих из публики. Ну, и Коля, значит, выходил - это он мне рассказывал сам - выходил туда, в цирк, на.. это самое... Господи, забыл... Как это называется круглая? Ой... Ну, вы поняли. Там, где всё действие происходит. Вот выскочило из головы, вспомню - скажу. Выходил - и начиналась борьба, и он, как правило, клал человека на лопатки, того борца профессионального. Конечно, там не было подобного, там приезжали более мелкие циркачи - а тем не менее Коля клал их.
  Рассказывают про него такие случаи, я у него спрашивал, он это подтвердил. Был такой случай... два случая расскажу. Первый случай - такой. Было очень сильное наводнение. У него ещё был приятель, тоже силач. Я забыл, того я не знал - он уже умер к тому времени, но слышал о нём, они вот два друга были... Значит, было наводнение... И в Тобольске несколько маленьких речушек - Абрамовка, Помазкинская речка, еще какие-то речки, небольшие речушки, текут через Тобольск и впадают в Иртыш, и через эти, там где улицы пересекают реку, там, естественно, мосты, все деревянные. Там все деревянное - тротуары деревянные, мостовые деревянные, дома деревянные... Ну, вот школа наша, например, была, конечно, кирпичная. А так - всё это было из дерева. Благо кругом тайга, дерево...
  (Арена! Во! На арене. Вспомнил слово-то - арена! )
  Так вот - вода высоко поднялась, и была опасность, что один из мостов через Абрамовскую речку может быть смыт водой. И для того, чтобы его не смыло, туда бросили целый взвод внутренних солдат, которые охраняли тюрьмы - там несколько тюрем было. Их, значит, заставили... ну, привезли на лошадях пушки, те самые пушки, которые были ещё Бог знает, когда, при царе Горохе - тяжёлые такие стволы, без колёс, безо всего, одни стволы. Такие пушки - вот там, где памятник Ермаку на Горе, вокруг него установлены эти пушки и цепь такая, вроде ограды. Ну, можно через эту цепь перешагнуть там, это другое дело. Так вот, целый взвод этих ребят с криками "раз-два - взяли!" на этот мост затащили несколько пушек, вот этих стволов. Ну, я не знаю, они весили, наверное, там, ну не меньше тонны каждая. Конечно, больше, наверное. Тяжёлые такие, огромные... Так вот, эти - Коля Кнутарев, дядя Коля с тем своим другом, шли - а он в те годы, вот до революции, играл на баяне в пивных - тем и жил, тем и зарабатывал. Это вот ещё в свободное от работы время - грузчиком... Там про его маму рассказывали легенды: у него мама была такая, что она чуть ли не его самого, Колю, могла побить, то есть очень сильная женщина была. Но это уже, очевидно, сказки, но - тем не менее. Так вот, они вдвоём с приятелем шли вечером домой под мухой, пьяненькие, остановились на этом мостике и сделали следующее: вдвоём они взяли и все эти пушки с моста снесли на землю. Утром, значит, пришли - а пушек нет на мосту, и опять пришлось целый взвод тащить туда, чтобы их затащить обратно.
  А второй случай такой был. Он возвращался один - зимой, в мороз, в полушубке. Даже не в полушубке, а в барчатке. Барчатка - это такая большая, длинная шуба. Ну, из овчины, естественно, теперь сейчас это называется... Это не тулуп, это она в талии сделана, это красивая вещь. Вот, он был одет в меховую шубу, в барчатку и через плечо у него висел баян. В каком-то месте темно было, ночью, поздно это уже, когда закрылся кабак, где он играл. К нему подошли двое и говорят: "Раздевайся!" Он говорит: "Да что вы, ребята, да вот я, то-сё". "Раздевайся, тебе говорят! А то сейчас...". В общем, пригрозили ему. Он снял баян, поставил на землю. Они говорят: "Барчатку снимай!" Он снял барчатку, положил на баян. "Так, разувайся!" А на нем бурки были. "Разувайся!" Он говорит: "Ну, что же я босиком?" "Разувайся, тебе говорят!" Разулся. "Всё, вали отсюда!"
  Эти ребята, значит, наклонились, чтобы это все взять... В это время дядя Коля одной рукой одного схватил за шиворот, другой рукой - другого схватил за шиворот, приподнял их обоих над землей, и стукнул друг друга, мордой об морду, животом об живот. В общем - развёл руки и соединил, стукнул, потом, не отпуская, поставил на ноги и сказал: "Возьмите всё, что вот это вот - баян, барчатку, бурки, шапку". Они всё это взяли, и он вот так вот их за шиворот, со всем этим скарбом, босиком, привел в полицейский или милицейский участок. Вот такая история...
  Так вот, этот Коля Кнутарев, дядя Коля Кнутарев - у него были перерывы, днём вообще там в ресторане мало народу было, поэтому он там всем помогал - дрова поколоть, дрова принести. К тому времени, вот в сорок второй год уже там одни женщины были, никого мужиков-то не было. Да вот такие, как я - семнадцатилетние мальчики, да и то, наверное, я один такой там был, работал возчиком, больше никто - я не знаю. На других лошадях работали или женщины, или пожилые совсем люди.
  Он сидел во дворике, сидел - просто отдыхал на скамеечке, а мне нужно было отвезти куда-то там сахар - сахарный песок. Нужно было, значит - я подогнал телёгу, запряженную лошадью, к складу вплотную. Зашел в склад, чтобы взять мешок. Мешок - сто килограммов. Мешки эти сложены один над другим. Ну вот, верхний мешок, значит, я кое-как поставил на попа, подсунул под него себя, плечи, взял так вот, через голову руками его - и на себя. И вот таким образом я потащил. Ну, там нужно было пройти там пять-шесть метров всего, меня шатало из стороны в сторону - но я все-таки выдержал, не упал. Кое-как добрёл до этой самой телеги и свалил скорее на телегу этот мешок. А он всё это видел и хихикал. Потом он встал и сказал: "Вовочка, ну-ка отойди в сторону, я тебе покажу, как это надо делать". Он зашёл в склад, взял мешок - на вытянутых руках поднял его спокойненько. И прямо так вот, перед собой, на вытянутых руках - ну, согнутых локтях, но перед собой - спокойненько этот мешок понес и положил на телегу. "Сколько", -говорит, - "тебе нужно?". Я говорю: Всё, больше не надо, дядя Коля - два мешка, больше не надо. Спасибо!" Да не за что "спасибо". Вот так надо работать, милый мой! А ты что же - ноги крестом у тебя идут. Мешок, подумаешь - сто килограммов. Разве это вес? Ладно, не сердись, не обижайся", - он мне говорит. Я говорю: "Да что вы, спасибо вам!" Конечно, чего мне обижаться - наоборот, я буду рассказывать, как дядя Коля меня учил мешки грузить на телегу... А он смеётся... Вот такой был дядя Коля Кнутарев - мировой мужик. Когда я вернулся с войны, его уже не было. Он умер. Умер своей смертью. Вот такая история.
  И вот, наконец... Да причём периодически, отрывали на несколько дней на всевобуч. Присылали повестку, и на несколько дней на казарменное положение - вот мы шли в военкомат и там нас учили копать траншеи там, колоть, я уже рассказывал, деревянным ружьём, винтовкой, бросать гранаты деревянные, в общем... Ну, и учили материальной части, то есть учили разбирать винтовку, настоящую винтовку, пулемёт "максим" учили - был там пулемёт учебный - вот, нужно было его научиться разбирать-собирать, причём там было такое упражнение: нужно было с закрытыми глазами разобрать пулемётный замок и собрать. По времени... ну, не знаю. Видно, у меня к технике, в общем-то, была какая-то способность, и я это делал. Делал быстро, хорошо, можно сказать, лучше всех, кто у нас там в группе был. Но я далеко не лучше всех, например, бегал: плавал хорошо, на лыжах бегал хорошо, а вот просто так бегал далеко не лучше всех, вот. Ну вот, в какой-то момент, значит, пришла повестка, вот эта, последняя - я уже рассказывал, что меня не брали, а тут пришла повестка, и Саше Черненко. Я о нём рассказывал, по-моему, уже. Он мне сказал: "Ты только приди не к тому времени, когда там назначено, а вот к такому-то там, чуть позже - но приходи уже с вещами, со всем". Ну, так я и сделал, и сразу меня в колонну поставили, и мы пошли грузиться на пароход. Маме я сказал: "Мама, ты меня провожать не приходи". Потому что там всегда стояла толпа мам, которые плакали, рыдали, некоторые... как это называется - просто выли, отправляя своих ребят на заклание... Но маме я сказал: "Не приходи, не надо меня провожать!". Но потом выяснилось, что мама пришла, но стояла где-то в стороне, чтобы я её не увидел. Это выяснилось на другой день. А почему это выяснилось? Погрузили нас на пароход, а я в то время подружился там, в военкомате, прямо на этих сборах, с пареньком, я только не могу вспомнить ни имени, ни отчества, потому что я его до этого не знал, а он работал на пристани. То есть он был работником, связанным с пароходством, и поэтому ему по знакомству - провожали его сослуживцы там в армию и ему двухместную каюту дали, не в трюме там, третьим классом, как всю команду, а он меня... говорит: "Пойдем, Вовка". И мы втроем, в двухместной каюте, втроём плыли в Омск. И вот нас погрузили, мы заняли место в каюте, а, поскольку это был воскресный день, это было 30 августа 1942 года. Был выходной день, и я не успел даже расчёт получить. Мы там переночевали на пароходе, а он никуда не пошёл, а утром выяснилось, что он сейчас пойдет в затон и вернётся только где-то к вечеру - там какой-то ремонт, что-то, или чего - не знаю. Я пошел к начальнику нашей команды - не помню уж, кто был, там какой-то лейтенант или старший лейтенант - неважно, и ему говорю: "Слушайте, разрешите мне домой сходить, на работу: я не успел ни расчёта получить, ничего". - "А ты не сбежишь?" Я говорю: "Да ну что вы - я же столько времени просился, меня всё время не брали, наконец взяли - что вы!" Он говорит: "Ну давай, но смотри, чтобы к трём часам ты тут был!". И я, значит, бегом, не забегая домой - мама должна была быть на работе. А мама в это время работала... она работала в музее... нет, она работала в институте учительском уже. И их послали на рыбзавод работать, там помогать рыбу потрошить. Значит, я знал, что мамы дома нет. И я - бегом, в этот общепит, в контору. Прибежал туда - сразу в бухгалтерию, говорю: "Так и так, вот с парохода отпустили до трёх часов. Всё, ухожу на войну". Так они мне, тоже тётки, тоже меня любили все почему-то - ну, наверное я просто был вежливым, очень вежлив всегд, говорил "спасибо", "пожалуйста", здоровался со всеми. Ну, в общем, все люди как-то ко мне расположены были всегда, за редким-редким исключением... Так вот... так они мне мало того, что расчёт сделали - они мне выдали карточки на сентябрь. Представляете? Карточки хлебные и на прочие продукты на сентябрь! То есть они сделали, в общем-то, преступление - они не должны были... Они мне выдали, я там расписался - всё. Они мне дали два куска мыла - это было на вес золота! Вот, я с этими карточками, с этим мылом побежал на рынок купить табак... А, нет, нет - я побежал в ресторан попрощаться, а они мне говорят: "Ты что, в армию?" - "Да",- говорю, - "на войну. Вот, говорю, расчёт получил". Они говорят: "Слушай, там только что рыбу привезли - на, возьми, маме отнеси!" Тут же мне в какую-то сумку, там в какой-то мешок несколько хороших рыбин положили. Я, значит, бегом домой. Прибежал домой, там хозяйка на меня глаза вытаращила, что я прибежал. Я говорю: "Не, не волнуйтесь Любовь Яковлевна, я - не дезертир". Значит, я всё это на столе оставил, положил мыло, карточки - и бегом на рынок купить табак - я же получил расчёт! Ну, часть денег я оставил, немножко я с собой взял, а большую часть маме оставил... И вдруг на рынке, покупая табак, я столкнулся с мамой! Оказывается, после того, как её отправили на рыбзавод, они туда пришли а им сказали: "Сегодня не надо, можете идти домой". И их отпустили. И она пришла на рынок купить табак - она курила. И мы с ней встретились на рынке, на базаре - представляете, какая встреча? Она была страшно удивлена. Я говорю: "Не волнуйся, я не дезертир. Иди скорее домой, потому что там я тебе свежую рыбу оставил, сентябрьские карточки свои - хоть будешь в сентябре хлебом нормально питаться - и рыбу, мыло...". Ну вот, проводил её до дому. Мы расцеловались, опять простились, и я побежал на пароход. Ну пришёл на пароход, и к вечеру мы действительно отправились в Омск. Вот на этом я закончу на сегодня свой рассказ. Дальше пойдет рассказ уже об армии...
  
   001_A_005_Deda Vova_2008_06_05 (1:39:13)
  
  Сегодня 5 июня 2008 года. Продолжаю свое повествование.
  В прошлый раз я окончил на том, что наш пароход отчалил 31 августа 1942 года от Тобольской пристани и пошел вверх по Иртышу в Омск. Плавание это продолжалось ровно неделю. На пароходе нас не кормили - мы ещё не были военнослужащими - поэтому мы пользовались тем, что удалось захватить с собой из дома, и плюс к тому, поскольку пароход работал на дровах, то он периодически там пару раз останавливался надолго. Он вообще на всех пристанях останавливался, но там он останавливался ненадолго, скажем на тридцать, сорок минут, на час. А пару раз за это путешествие он останавливался для пополнения топлива, а топливом были дрова, заготовленный на берегу специально для пароходов. Нас даже использовали или пытались использовать для помощи команде пароходной, чтобы таскать дрова с берега на пароход. Ну иногда кто-то участвовал, кто-то посылал подальше этих самых, которые просили. Нас сопровождал какой-то лейтенант, по моему, я уже даже не помню, который вообще-то для нас был ничем - мы не были еще военнослужащими. Поэтому этими остановками мы пользовались для того, чтобы как-то пополнить свои запасы продовольствия. Поскольку это была уже первая неделя сентября, то там в огородах поспели всякие овощи: огурцы, морковь, картошка, у некоторых - даже зеленые помидоры, которые там не краснели на кусту. Поэтому мы гурьбой высыпали на берег - и по огородам. С нами ничего, конечно, поделать не могли. Ну, некоторые из ребят, которые, как я уже рассказывал, ехали довольно большим количеством, там человек тридцать, наверное, внизу там, в трюме, в третьем классе. А вот я рассказывал, что мы втроем ехали в каюте. Я вспомнил, как моего этого приятеля звали, благодаря которому я ехал в каюте. Его звали Юлька Журавский. Он погиб на войне. Не вернулся с войны. Вот. Они даже ухитрялись в некоторых случаях курицу притащить, где-то пойманную, ну, и сожрать ее, естественно, общипать и съесть.
  Кстати о курах, расскажу один эпизод из нашей с Юркой Ануфриевым жизни, когда еще не было войны. Значит, очень голодно было, я уже рассказывал, всё время хотелось кушать. А Юрка мне говорит: "Слушай, давай курицу где-нибудь сопрём и сожрём". Я говорю: "Давай, только она орать будет". Он говорит: "Не будет, я - охотник, я знаю, как птице сразу заломить горло, и она моментально умирает и не пикнет".
  В общем, мы с ним вечером, когда уже было темно, залезли в какой-то курятник у кого-то - а там у всех куры были. В курятник - а как известно, ночью куры на насесте спят. Он схватил курицу, тут же ей отвернул голову - она и пикнуть не успела - и мы с ним ее спрятали до утра. А утром... это было летом... наверное, это был сороковой год. Наверное, сороковой год... А может был сорок первый, но ещё... нет, это каникулы были, значит сороковой год был. А может, был сорок первый, но ещё Юрку в армию не забрали. Но его очень быстро забрали...
  Мы с ним пошли на Панин бугор. Панин бугор - это такое название в Тобольске на горе, еще он назывался просто Панёвка. Ну, там всякие легенды про него ходили, Бог с ним с легендами. Значит, мы пошли с ним на Панин бугор, курицу эту ощипали, выкопали яму, заложили туда эту курицу, завёрнутую в газету, сверху развели костёр. Юрка говорит: "Мы на охоте так, когда убьем рябчика или куропатку, мы вот так вот делали всегда". Значит, горел этот костёр, потом он говорит: "Всё, испеклась, уже готова". Когда мы раскопали, она оказалась горячая, но полусырая, ну, то есть есть ее было невозможно. Почесав затылки, нам уже не хотелось снова начинать всё это дело. А мама была на работе... Я говорю: "Ладно, Юр, давай заворачивай, пойдем ко мне домой, мы на керосинке её доварим".
  В общем, пришли мы ко мне домой, доварили её и съели, пока мама не пришла с работы, потому что, мама если бы узнала, что мы украли курицу, конечно, мало бы нам не показалось. Вот был такой эпизод...
  Возвращаюсь к пароходу. Вот так вот мы и добрались до Омска, наконец-то. Там выгрузившись с парохода, нас построили и повели в Чёртову Яму. Чёртова Яма - так назывался лагерь-карьер... ну не знаю, там в километрах может быть в десяти - восьми от Омска... Привели нас в эту самую так называемую в Чёртову Яму и разместили сразу... Там были когда-то, очевидно, сараи. Построили дощатые сараи без всякого отопления и там - двухэтажные нары. Ни сена, ни одеял, ни тем более подушек или простыней - ничего. Вот двухэтажные нары, доски постелены и дощатый сарай - всё. Ну, поэтому... А кругом - лес, поэтому наломали веток, сделали из них матрасы. Ну что значит - постелили на эти доски. Это называлось карантин. Десять дней, по-моему, я не помню сейчас уже, или неделю мы находились в карантине. За это время всем нам должны были сделать уколы в спину под лопатку, от целой кучи болезней: столбняк, тиф, еще чего-то. Это я расскажу отдельно. Это делалось в последний день карантина. А вот всю эту... Но там нас уже кормили. Но мы еще были все в своей одежде. И, конечно, когда уходили из дома в армию, то одели самую плохую, какая была в доме, одежду, зная о том, что когда, наконец, в армию попадем, нас оденут в армейскую форму. Значит, день начинался с побудки. Там кто-то орал "подъём", какой-то там старшина был с нами, кто-то там был из офи... Я даже не помню, были ли офицеры - по-моему, старшина был. Значит, подъём, где-то в шесть утра подъём. Ни умывальника, ни мыл, ничего там этого не было - вот только нары голые. Значит, подъём и... а уже сентябрь в Омске - это ночью минус на улице, но в сарае чуть потеплее, мы там надышим. И, значит, бегом на берег Иртыша - это, наверное, километр так вот, ну, сравнительно недалеко. А там уже забереги. Заберега - это тонкий ледок, шириной метра полтора два от берега, где почти нет течения. Вот за ночь ледком покрывается вода, а днём растаивает, а за ночь - опять покрывается. Значит, вот бегом на берег Иртыша, там, каблуком одной ногой стоя на берегу, другой ногой пробивали дырочку во льду в этом и ополаскивали руки, лицо вот этой ледяной водой, вытирались подолом рубашки, потому что ни фига нет. Ну, кто-то взял с собой полотенце - значит, своим полотенцем вытирались... И - бегом обратно вот в этот сарай. Потом был завтрак. Ну, каша какая-то там, чай, хлеб. Причём там не было ни столов, ничего, поэтому прямо так на руках как-то держали - я уже точно не помню, но не было там ни столов, ничего в этом карантине. В последний день, перед тем как перевести нас уже в воинскую часть, в Черёмушки - лагерь Черёмушки назывался, это, наверное, километров восемнадцать - двадцать от Омска, нас - в баню. Вот привели нас в баню, перед баней всех проходил парикмахер. Через него... Значит, раздевались догола, прежде чем зайти в баню - ну, там, кроме нас, никого не было, банные работники какие-то были там. Значит, там это было так. Разделся, тебе, если волосы выросли на голове, их под ноль опять машинкой стригут. Дальше ты руки кладешь на голову, тебе выбривают под мышками и во всех прочих местах, где растут волосы, выбривают тупой бритвой. Сидит там мужик, парикмахер, что ли. И, значит, ты мимо него проходишь, останавливаешься, он смотрит, если есть, он тебе насухую бритвой сбривает всё это, где выросло, и у него стоит какое-то ведёрко с какой-то жижей вонючей и такой квач - кисть такая. Он туда макает - и вот по этим местам, только что подбритым под мышками и на лобке, мажет какой-то жидкостью едучей. Это, значит, профилактика от вшей и прочих насекомых. После этого, значит, очередь выстраивается в палатку, где медики, сёстры, и по очереди заходишь в палатку, тебе под лопатку делают укол. Укол очень болезненный. Некоторые ребята несколько дней болели, поэтому уже те, кто этот опыт имел, нам порасказали там, делали следующее: как только заходили в предбанник, начинали друг у друга тут же выдавливать из этого укола эту жидкость пальцами. Ну, что-то там оттуда выдавливалось, но вот лично у меня никакой реакции на этот укол не было, то есть ни температура не поднялась, ничего - просто поболело это место и прошло.
  Дальше - баня. В бане - горячая вода, нормально. Одежду, значит, всю с тебя снимали твою, её куда-то упаковывали. Не знаю куда. Говорили нам, что мы отправим на ваш адрес, вашим родителям, но очень я сомневаюсь, мама ничего не получала. Давали кусочек мыла. Кусочек мыла размером, примерно, с половину спичечного коробка. Вот возьмите спичечный коробок нормальный, пополам его разрежьте, поперек - вот такой кусочек, только тоньше, чем коробок. Мочалок никаких не было. Ну, если у кого был там носовой платок - значит, вот носовым платком мы мылись. Но, слава Богу, хоть горячая вода была. После этого мы выходили из бани, и нас уже обмундировывали в военную форму, бывшую в употреблении. Значит, трусы... Нет - кальсоны. Трусов не было - кальсоны, хлопчатобумажные кальсоны. Рубашка с рукавами хлопчатобумажная, белая, гимнастёрка, галифе, портянки, ботинки, обмотки. Вот впервые познакомились с обмотками и с портянками. Пилотка. И мушлат. Не шинель, а мушлат. И после этого мы уже пошли в часть. Вот в Черёмушках я не могу вспомнить, в каких помещениях мы спали. Вот не могу вспомнить, что из себя представляла казарма - мы там недолго очень пробыли, буквально, может быть... вот это была где-то середина сентября, ну, может быть, до 1 октября мы там пробыли полмесяца... За эти полмесяца нас гоняли там, учили ползать по-пластунски, колоть деревянной... Нет, не деревянной, а настоящей винтовкой, только просверленной, из неё стрелять нельзя - там чучела... И были занятия - бегать, копать и занятия теоретические: винтовку разбирать-собирать, затвор, гранаты. Бросать гранаты... ну, такие учебные, естественно. Ну, это как на тяп-ляп всё было. Но уже был завтрак, обед и ужин, и здесь столовая была с сидячими местами. Были такие длинные-длинные столы и скамейки. Значит, ты в миску получал первое, и нужно было быстро это съесть и кусок хлеба.
  Потом в один прекрасный день нас построили и повели куда-то... не знаю куда. Привели на товарную станцию. Там нас загнали в помещение, это была... Уже по взводам нас распределили, вот мой взвод - это тридцать человек, по-моему. Значит, большая комната, абсолютно пустая. Пол, потолок, четыре стены. Окно, дверь - всё. Ни тумбочек, ничего там нет - вот, пол только. Это мы тут спали. Ни матрасов, ничего - вот мы спали на полу, причём настолько тесно было, как вот в вагоне. Это я потом расскажу, когда на фронт ехали. Настолько тесно было, что вот все ложились на один бок, на правый скажем, и для того, чтобы перевернуться, нужно было всех разбудить, и все должны были перевернуться, потому что нельзя... невозможно было, настолько мы впритык друг к другу спали. А утром - подъём, умывание без мыла. Но уже умывальники там какие-то были, раковины. Это был дом, какой-то нормальный дом, просто освобождён был, очевидно, для нас. И нас строили, и мы шли на эту товарную станцию и занимались следующим: туда поступали с фронтов эшелоны с одеждой, снятой с убитых. Там эта одежда была навалом, нам нужно было эту одежду загружать в мешки и куда-то там перегружать. Куда дальше шла эта одежда, я не знаю. Это была окровавленная одежда. Всякая там была - и нижнее бельё, и шинели - в общем, всё. Мы там работали, наверное, неделю, наверное, месяц или около месяца - долго. Ну, чем можно было там поживиться? Ну я, например, поживился тёплыми кальсонами. То есть вот разбирая всю эту одежду, мне попались очень хорошие тёплые кальсоны. А холодно уже было, октябрь - зима, уже снег выпал. Тёплые кальсоны, довольно чистые... Ну было не до брезгливости, не до чистоты. Я их спрятал за пазуху. А когда пришли вот это расположение, я их одел на себя. И так мы работали какое-то время, когда обнаружили, что мы все завшивели. То есть завшивели до того, что уже жить больше невозможно было. То есть, когда приходили, ложились спать, расстёгивали брюки... причём спали-то мы одетые, не раздевались - а просто ремень ослабишь там, а там прямо пояс весь покрыт этими вшами. И сколько мы ни говорили начальству, которое нами командовало, что в баню, надо, в прожарку, в баню - нет вот, надо работать, надо разгружать, туда-сюда. В конце концов, мы взбунтовались и в один прекрасный день, когда нас построили, чтобы идти туда, на эту товарную станцию, мы сказали: "Не пойдем, пока в баню не сходим!" Ну, скандал, неповиновение... Кстати, я до сих пор абсолютно не помню, где, как, при каких обстоятельствах принимали присягу. Не сохранилось у меня в голове это... А это же, естественно, было, без этого не могло быть. И вот я не помню, к тому моменту мы присягу уже приняли или еще не приняли, вообще не помню, выпало из мозгов это, ну, не помню, где и как. Это сейчас на присягу родителей приглашают, целое из этого устраивают торжественное... Но тут ничего не помню про присягу. Так вот, мы значит, стоим в строю и говорим: "Не пойдём!" Ну, они куда-то там позвонили, приехал какой-то полковник. Сперва он на нас разорался, что под трибунал пойдете, туда-сюда, а когда понял, наконец, в чём дело, то он этого начальника нашего отозвал в сторонку, что-то там ему, судя по жестам, очень неприятное говорил, и нас тут же погнали в баню. Ну в бане как: раздеваешься, всю твою одежду, кроме ботинок и ремня, то, что кожаное - в прожарку. Нижнее белье тебе меняют ,а вот гимнастерку, галифе, бушлат, пилотку - это всё в прожарку. Ботинки остаются, ремень остается - то есть то, что в прожарке испортится. Дальше ты идёшь мыться, тебе выдают вот такой же кусочек мыла, моешься горячей водой, смываешь всё... Если нужно, тут же тебя подстригут и побреют, как я уже рассказывал, этим квачом помажут. После чего выходим, нам выдают новое бельё, бывшее в употреблении, но прошедшее стирку, прожарку, но на нём даже бывали остатки несмываемые крови - такие бурые пятна. Некоторые были с дырками, не заштопанные. Но тем не менее нам выдавали чистое, стираное и прожаренное белье. А передо мной стояла задача, как запрятать мои теплые кальсоны, потому что если их увидят, то их тут же отберут. Что, как спрятать? Значит, я их снимал вместе с брюками, с галифе и брюки потом так складывал, чтобы не видно было, что там кальсоны. Но это все сходило с рук, я получал брюки вместе с кальсонами. Таким образом, на мне всё время были теплые кальсоны, кроме казённых - ещё вот эти, ворованные...
  После чего мы продолжали эту работу... Наконец в какой-то момент нас построили, сказали, что всё, эта работа кончена, вернули нас в расположение, там несколько дней мы позанимались опять вот этим ползанием по грязи, по снегу, вот этой фигнёй всякой... И нас построили и за сорок километров от Омска погнали - уже морозы были - картошку копать в какой-то колхоз. Пригнали нас туда, там картофеля - неубранное поле, но и и промерзлая еще земля. Ну, вот мы там несколько дней копали картошку, спали в палатках. Значит, прямо на земле были поставлены большие палатки, в каждой палатке - по взводу, и довольно большим толстым слоем соломы земля была покрыта. Никаких одеял, никаких подушек - ничего, вот в своём во всём. Ну, мы там хоть отъелись этой картошкой, потому что ничего с нами поделать не могли, мы, когда кончали работу, разжигали костры и пекли картошку, и нажирались ею от пуза, что называется. А картошку складывали в бурты, тут же подъезжали подводы, картошку грузили в корзины и увозили, потому что, если её оставить на ночь, она замёрзнет. Ну, никто не мог нам запретить, то есть нас ругали, кричали - но ничего не могли поделать. Мы картошку набирали, которую съедали - в общем, на это смотрели сквозь пальцы, надо сказать. Так, покричат, покричат - и всё. Ну, нас там кормили кроме того, казённый такой и завтрак, и обед, и ужин. Привозили в термосах, кормили - но всё равно жрать хотелось. Вы не забывайте, что мне было восемнадцать лет. Мне только что - 3 октября - исполнилось восемнадцать лет. Я ещё рос, и жрать все время хотелось, да ещё с голодухи с домашней.
  Там мы проработали, не помню сколько, ну, наверное, недели две, вот так вот. В один прекрасный момент нас снова построили и пешком обратно вот эти сорок километров - в Омск. Пришли в Омск, это уже был, по моему, ноябрь. И вскоре нас выстроили и сказали, что сейчас мы пойдём в эшелон, и нас повезут... Нет не на фронт, а на восток, в запасной полк.
  Погрузились мы в эшелон... Вот я не помню, это были товарные вагоны или пассажирские - не помню. И поехали мы на восток. По моему, это были пассажирские вагоны. Вот по пути следования туда нас кормили там: тоже завтрак, обед и ужин. В вагоны приносили термосы, большие термосы. Ну, у всех уже... по моему, к тому времени даже котелки у всех были. Ну и самое главное оружие - это ложка. Ложка там чуть ли не на вес золота была. Ложки продавали за пайку хлеба. Мы, конечно, когда уходили из дома, никто с собой не догадался ложки взять, поэтому в первой же столовой, где были ложки, их тут же все разворовали и спрятали под обмотки. Научились уже обмотки... Что такое обмотки, вы, наверное, знаете? Ну, не знаете - скажу я. Одеваешь портянку, на портянку - ботинок. Ботинок зашнуровываешь, завязываешь. Потом берёшь эту обмотку, она трикотажная - чёрного цвета, серого цвета - они были зелёного цвета. Как бинт, скрученная в бинт. Рулон тако шириной - миллиметров сто, ну, а длиной, наверное, метра два или около того. И начинаешь от ботинка бинтовать ногу кверху до колена. Бинтуешь этим... Нет, меньше, чем два метра, наверное. Бинтуешь, на конце - завязки и завязываешь. Ну, мы конечно роптали, хотели, чтобы сапоги нам дали, никаких сапог, конечно, не было. Но потом уже, будучи на фронте, я понял, насколько обмотки лучше сапог. И когда многие ребята стремились добыть себе сапоги - ну, скажем, с убитого немца снять или ещё там каким-то способом, я уже понял: нет, не нужны мне сапоги. И почему не нужны - первое: предположим, ты форсируешь реку. Перебегаешь реку, где глубина по колено. Если ты в сапогах - значит, ты выбегаешь на другой берег - полные сапоги воды. В обмотках же ты перебегаешь, у тебя даже нога может остаться сухая, не успеет проникнуть вода туда. Это - первое. Второе: ты ползёшь по песчаной почве, по любой почве ползёшь по-пластунски. А что значит по-пластунски? Это когда ноги у тебя, как у лягушки, раскорячены, а задница, то есть попа, прижата к земле. Но не попа, а наоборот: ты лежишь плашмя на земле и плашмя ползешь. Не то, что на четвереньках, а именно плашмя. То есть животом ты всё время касаешься земли, и ноги поэтому не под тобой, а сбоку от тебя, сгибаешь колени и отталкиваешься вот так от земли. Так вот в сапог обязательно набиваются камушки, песок, и если тебе после такого ползания приходится вдруг вскакивать и бежать, то представляете, если там камушек попал под ногу, туда, в сапог, что с ногой творится? Обмотки же - такая вещь, что никакой камушек, никакой песок, если ты хорошо забинтовал, никуда не попадёт, вот башмак никак не попадет. Поэтому я это понял, и я не стремился добыть себе сапоги.
  Вот. Ну, значит, поехали мы на восток. И вот впервые - не помню, на какой станции, то ли в Петропавловске, то ли в Барабинске, то ли уже в Новосибирске - не помню, мы увидали офицера уже с погонами. То есть пока мы были в Черёмушках, и в это время вышел указ о новой форме, о погонах, там о званиях офицерских - значит, появились уже звания чисто военные - не командир бригады, а там скажем генерал-майор и прочие-прочие, все генеральские звания, генерал-полковник, всё это появилось - до этого не было. И первые погоны - увидали первые погоны на станции...
  <Возможно, здесь дедушка Вова может путаться в своих воспоминаниях, поскольку согласно всем официальным хроникам, погоны в Советской Армии были введены 6 января 1943 года, а речь идёт о ноябре 1942-го. По воспоминаниям К. А. Мерецкова (если не ошибаюсь), первое время погон очень не хватало на всех, поэтому внедрение новой формы проходило относительно медленно и нестабильно. Скорее всего, он увидел офицера в погонах уже во время отправки на фронт, примерно месяц спустя после этого введения. На фоне проблем со знаками различия это намного ближе к истине (прим. расшифровщика)>
  И так мы доехали до Новосибирска, там нам устроили баню и прожарку. И еще тридцать километров - и мы прибыли в город Бердск. Тот самый Бердск и в тот самый запасной полк и в то же самое время, которые описано Виктором Петровичем Астафьевым в его книге "Прокляты и убиты". Я бы очень хотел, чтобы вы все эту книгу прочитали, эта книга - про меня. Ну, не лично про меня, а вот про таких, как я, и про то самое время. Как выяснилось, когда я прочитал эту книгу, что Виктор Петрович был в это время одновременно со мной в этом запасном полку, только, судя по всему, в разное время мы выехали на фронт. Когда я прочитал эту книгу, я ему написал письмо. Он мне ответил, прислал свою фотографию. Да, это было вот.
  Итак, приехали мы в Бердск, выгрузились и строем пошли через город Бердск. Это такой небольшой городишко, где деревянные тротуары, как в Тобольске, деревянные домики, одноэтажные, бревенчатые, в основном по сторонам дороги. И вот так мы шли. Это был ноябрь, наверное, вторая его половина, где-то числа 20 ноября 1942 года.
  И пришли мы в запасной полк. Это большая площадь, огромная площадь, где расположен вот запасной полк. Сколько там было человек, я не знаю, несколько тысяч. Нас построили всех, вот нас было, по-моему... не меньше тысячи приехало сразу. Нас построили всех и сказали: стойте, сейчас придут командиры подразделения и будут вас отбирать в свои подразделения. Дело в том, что за два- три дня до этого оттуда, из этого полка... полк ушел маршевой ротой, ушел на фронт. Наш набор был новый, поэтому все казармы, если можно так назвать то в чём мы жили, все были пустые, там мы провели дезинфекцию, соответственно, то-сё. И вот пришло новое пополнение. Там каждый день прибывали пополнения, пока полностью не укомплектован был этот запасной полк - я не знаю про других. И вот начали подходить разные командиры-лейтенанты, старшие лейтенанты там, причём, по-моему, все они, а если не все, то процентов 90 были бывшие фронтовики, то есть уже прошедшие войну: кто-то - без руки, кто-то - с плохой рукой, кто-то прихрамывал. Все они уже были не годны к боевым действиям, но вот они нас готовили к фронту.
  Отбор заключался в следующем. Подходил офицер и расспрашивал, задавал вопросы: какое образование, как здоровье, откуда ты, сколько лет тебе? Ну, по-моему, все сто процентов, по моему, были 1924 года, ну, может быть, кто-то 1923-го задержался по каким-то причинам, но в основном 1924 год был. И обязательно задавался вопрос: есть ли в семье репрессированные? Вот, в результате такого отбора к вечеру нас осталось человек сто, и никто нас не берёт. Это были те, кто сказал, что да, в его семье были репрессированные, в том числе и я. Потому что я сказал: "Да, отец репрессирован, мать в ссылке" - и никто нас не берёт.
  Уже темнеть начало. Мы стоим, холодно. А ни обедов в этот день не было, ничего - голодные, холодные, замёрзшие, ну, прыгаем там на одном месте, толкаем друг друга, чтобы согреться, ворчим, ругаемся... Вдруг подходит какой-то невзрачный лейтенант - ещё без погон, с кубиками, с двумя кубиками лейтенант со скрюченной рукой и смотрит на нас и говорит: "А это что за гвардейцы такие тут остались?" Ну, мы мнёмся, туда-сюда... Потом как-то ему высказали: кто-то начал, кто-то продолжил, в том числе и я, конечно - я же не могу умолчать. "Да мы все тут" - говорю, - "дефективные". - "Это как, что значит "дефективные"? - "Ну, вот у нас или родители репрессированы, или сами сидели в тюрьме". А там были ребята, которые сидели в тюрьме. "А какое образование?" - ну, вот он поспрашивал, а у всех - девять-десять, девять-десять, девять-десять классов. Он говорит: "Я вас всех забираю, я - командир артиллерийской батареи 45-миллиметровых противотанковых истребительных пушек". И всех нас забрал к себе, вот такой лейтенант. Фамилия его была Сиуда, как японская фамилия, он был изумительный совершенно человек. Я не знаю, кто он был по национальности, но, наверное, откуда-то из Восточной Сибири, судя по фамилии. Что-нибудь... ну - не знаю. Но это был изумительный совершенно человек. Он уже прошел войну, был тяжело ранен в руку, рука у него не работала, и вот он был комбатом в лейтенантском звании. И привел нас в свое расположение. Расположение это выглядело следующим образом. Когда-то это было овощехранилище, огромное, картошку там хранили, а может и другие овощи. Вырыто глубоко в земле - крыша начинается от земли. Вот, если идешь по земле - и вдруг начинается небольшой подъём, прямо от земли. Подъём - ну, конёк там, наверное, два метра, не выше чем два метра конёк, и дальше - спуск. Это вот - крыша, она покрыта дёрном. Входишь вот туда внутрь, в это овощехранилище - там ещё сохранился запах плесени овощной. И там - трёхъярусные нары. Трехъярусные... Первая, самая нижняя - где-то в полуметре от земли, от пола... пол - земляной. Вторая - где-то на метр выше и третья - ещё на метр выше. Вот, три трёхэтажные нары. Поскольку мы уже были по взводам как-то разделены, то заняли какое-то своё место. Я залез, успел залезть на самый верх: во-первых, там теплее, во-вторых, у нас были люди, у которых было недержание мочи, и на тебя могли сверху и написать ночью те, кто не просыпался, когда ему хотелось. Были больные ребята, были - немного, один, два, три человека. А здесь у нас уже были, наконец-то, матрасы. Что из себя представлял матрас? Огромный мешок, набитый соломой. Подушка, наволочка, набитая соломой. Простыня и такое солдатское, байковое... не ватное - байковое одеяло. Вот насчет пододеяльника не помню, по-моему, пододеяльника не было - но это уже, уже человеческие условия! Кроме того, в этой казарме, в этом помещении был умывальник, который представлял из себя такое длинное, метра четыре, корыто. И над ним - маленькое корытце с сосками. Вот как на даче, только длинное. И туда заливали, вёдрами приносили, воду. Водопровода там не было внутри. Ну, кто дневальный, кого назначали дневальным, приносил воду - в вёдрах таскали, заливали туда, поэтому утром было где помыться.
  Значит, вот расположились мы здесь. Вещей-то у нас никаких не было, у каждого был какой-то там небольшой... Да, нам же выдали рюкзаки уже, вот рюкзаки нам выдали. Значит, в рюкзаке там было у кого что: какие-то домашние вещи там, что-то такое, домашнее, записная книжечка - я не знаю. До какой-то поры мыло у кого-то сохранялось, носовой платок, тетрадка. Ну вот, собственно, и всё, а больше ничего там не было. Карандаши... Всё это как бы лежало под подушкой. Воровали друг у друга там... У меня, например, украли тетрадку. Ну, я нашёл того, кто украл, дал ему по морде и сказал, что ещё раз замечу - прибью. Он не осмелился жаловаться. Отобрал я у него - я у него просто увидел в руках свою тетрадку...
  И начались уже будни такие, настоящие. Подъём, в шесть часов подъём. А расстояние, которое в проходах, было шириной не больше метра - вот между нарами, вдоль всех... а нары были сплошные. По центру был один - ой, даже не было... Значит, проход был один, когда входишь в овощехранилище. Ну, длиной это овощехранилище, наверное, было метров пятьдесят - шестьдесят и, шириной, наверное, метров двадцать. И поперёк... а нары были поперёк - не вдоль, а поперёк. И справа был проход, у правой стены, если это можно назвать стеной: вот земляная стена, но она обшита досками была, земля эта. Был проход... Вот так: умывальник был, там стояла пирамида с оружием, из которого стрелять нельзя было - ну, учебные винтовки, но уже не деревянные, а настоящие, просто вышедшие из строя там или специальные были посверлены отверстия, чтобы стрелять было нельзя. К каждому была прикреплена винтовка своя. Номер записан.
  Поэтому и были поперечные проходы, поперёк. Причем, один проход - от стены до стены и слева и справа от него - нары сплошь, от стены до стены, за исключением этого прохода. Поэтому утром, когда кричал дневальный "подъём" в шесть часов, вся орава с третьего, со второго и с первого этажа спрыгивала в этот узенький проходик и судорожно одевалась. Наконец, дело доходило до обмоток. Поскольку теснота была жуткая, и мы друг другу мешали, старшина устраивал опыт. Он стоял с часами и смотрел, сколько у кого времени уходит на одевание. Ну, быстро одеваться мы научились, а вот обмотка... Ты начинаешь ее наматывать, а в это время тебя сосед нечаянно подтолкнул под локоть, она у тебя вырвалась из руки и - фьить! - распустилась. Для того, чтобы ее одеть, её нужно было снова смотать и снова начать обматывать...
  Дальше следовала команда "выходить строиться". Это - на зарядку, на улицу, независимо от мороза. А вся зарядка заключалась в том, что нужно было бегать там по кругу, ну, и какие-то телодвижения делать руками там, махать. "Выходи строиться", если ты не успел, старшина начинал над тобой экзекуцию, которая заключалась в следующем: он стоял и смотрел на тебя с часами в руках. И когда ты, наконец, кончал обматываться, он тебе командовал: "Отбой!" Ты должен был быстро раздеться, залезть на свою нару, лечь, а он засекал время. Как только ты ложился, он тебе командовал: "Подъём!". Ты должен был быстро спрыгнуть, одеться, и если ты не укладывался там в какие-то минуты, не помню, в какие, там норма была, то следовала команда: "Отбой!" И так до нескольких раз могло быть. Ну, не знаю уж, как мне везло, со мной такого не происходило. Не знаю, как бы я отреагировал, я мог неправильно отреагировать на это издевательство. Мог, мог... Я потом расскажу, как я однажды отреагировал неправильно, и чем это кончилось. То есть я правильно отреагировал, но - неправильно. Вот, со мной этого не происходило, но с кем-то это происходило.
  А дальше мы выбегали на улицу и, значит, "кругом" - и побежали. Без верхней одежды, без бушлата... В гимнастерке, естественно. Побегав, там сколько-то минут, бегом бежали, уже замёрзшие, обратно - и мыться. Выстраивалась очередь мыться. Мыла не было, но, правда, полотенца были. Подбегал к этому умывальнику, плескал на лицо воду холодную, руки как-то, вытирался и вскоре следовала команда выходить строиться уже в бушлатах на завтрак. Вся эта процедура от подъёма до завтрака продолжалась - с зарядкой, с умыванием этим и так далее - по моему, час на это отводилось. Дальше мы строем шли в столовую, и при этом обязательно нужно было петь песню. Если петь нам не хотелось, если мы были обозлены на кого-то, на что-то, не пели, тогда следовало... А рядом шел помкомвзвода. Надо сказать, у нас был изумительный командир взвода. Не помню его ни фамилии, ни имени, ничего не помню... Младший лейтенант. У него были прострелены легкие. Он очень тяжело болел, он практически с нами не занимался. Вот его держали, очевидно, чтобы как-то поддержать его, я так думаю... Поэтому командовал у нас в основном помкомвзвода. Сволочь - ну пломбу ставить некуда! Он на фронте не был. Старшина, в звании старшины он был. Ему было лет сорок, наверное. Забыл даже его фамилию - не помню его фамилию, по-моему, какая-то украинская на "ко". Не Шевченко... ну, не помню, хрен с ним - не важно. Он очень любил над нами издеваться. А нам по восемнадцать лет, ну, девятнадцать наступило. Вот, 3 октября мне исполнилось восемнадцать, значит, девятнадцати ещё не было. Это был декабрь, значит, там никому ещё девятнадцати не было. Всем было восемнадцать лет. Декабрь 1942-го.
  Вот. Так он нами командовал, значит, если он шёл рядом и командовал: "Шагом марш! Раз, два! Левой, левой" - чтобы все шли в ногу и так далее. "Запевай!" Ну, если запели, значит, всё, продолжаем так идти. Должен сказать, что под песню, собственно, гораздо легче идти, гораздо легче, но иногда вот упрямство, назло этому помкомвзвода... не любили мы его страшно. Но никому не приходила в голову мысль "тёмную" ему устроить. А могли вполне "тёмную" устроить. Что такое "тёмная", я надеюсь, вы знаете, но на всякий случай скажу: это значит неожиданно, чтобы он не видел, набросить на него одеяло и отлупить его как следует - можно и руками, и ногами - и разбежаться. И всё. Пока он из одеяла выпутывается, иди, узнай, кто тебя бил. Это называется "тёмная". Не приходила в голову такая мысль, чтобы ему как-то отомстить... Вот... Если же мы не запевали, то он командовал: "Бегом!" и начинал гонять нас бегом вокруг столовой. Жрать хочется, а он гоняет, пока не запоём. Ну, иногда запевали, надоедало это, а иногда упрямство пересиливало, не запевали. Это обычно кончалось тем, что появлялся какой-то офицер и задавал ему вопрос: "Что это такое?" Ну, он объяснял там: "Вот, воспитываю". - "Давай кончай, завтракать пора, ребятам уже нужно на занятия идти!"
  Тогда нас загоняли в столовую, которая была размещена в точно таком же бывшем овощехранилище, зато, конечно, там не было никаких нар. А раньше что представляла собой столовая? Никаких сидений там не было - ни стульев, ни скамеек - ничего. Там были десятигранные круглые столы, за которыми нужно было есть стоя. Они были высокие. Ну, для человека низкого роста даже было неудобно, очень высоко. Для меня было в самый раз, у меня был рост метр восемьдесят с гаком, для меня было - в самый раз. Под верхней доской была полочка, куда нужно было положить головной убор. Ну, то есть шапку зимой, а летом - пилотку, но поскольку я попал туда в ноябре, зимой, а оттуда выбыл в феврале, я там был только зимой, летом я там не был.
  Обед заключался... Завтрак, обед и ужин были похожи друг на друга по технологии, отличались только пищей. Значит, завтрак. Кто-то - а десять человек - это отделение - кто-то из отделения шёл, занимал очередь в раздатку, где оттуда, из кухни, раздавали. Подходил, говорил, от кого ты, номер называл. На завтрак тебе выбрасывали шайку, ну таз с двумя ручками, как в бане, в общих банях тазики. Ну, вот такой тазик, только сделанный не из оцинкованного железа, а из простой жестянки, в нём каша, и хлеб, нарезанный на десять кусков. Приносили это на стол, тут же кто-то один отворачивался спиной, а кто-то пальцем показывал, клал палец на кусок хлеба и спрашивал: "Кому?" Он говорил там: "Вовке!" Значит, ,авали Вовке. "Кому?" - "Кольке!" Значит Кольке. А этот - мне, значит, этот - ему, а этот - тебе... Вот так, чтобы не было обидно. Куски всё-таки были разные, как ни резали их, ни взвешивали... Буханку хлеба нарезали на десять частей или там кирпич хлеба нарезали на десять частей. Но там в основном были буханки, если был кирпич, то можно было более точно порезать. А буханка - она же круглая, поэтому горбушку всегда всем хотелось почему-то. И дальше, этот тазик ставился на стол, посередине, и все своими ложками - доставали из карманов, из-под обмоток ложки - и из этого таза все начинали кушать, обжигаясь, если горячо, чтобы как можно больше съесть. Кроме того, уже не помню, как это, в чём это было... Ложка сахара, песка, столовая ложка песка. Обычно этот песок... выедал в хлебе луночку, в куске хлеба. Почему все хотели горбушку выбрать: можно было выесть оттуда середину, туда насыпать песок, и потом - кружка чая. Вот это - завтрак. На обед - такая же шайка с супом, или там с борщом там, или с щами - суп. И все хлебали из одного этого тазика. И котелок, двухлитровый котелок - каша с кусочками мяса. Тоже хватали, следя друг за другом, чтобы лишний кусок мяса никто не схватил. Все это - из одного котелка, из одного тазика. И - ведро компота, там полведра компота. Тут же все доставали кружки, и разливался этот компот. Ну, ужин, как завтрак, такой же. На ужин часто была селёдочка. Селёдка там, по кусочку селёдки или рыба солёная, горбуша солёная... И - опять каша какая-нибудь. У меня в голове сидит одна каша: пшённая. Видно, больше всего пшённой было. Вот так нас кормили. Значит, после завтрака - "выходи строиться". Выходили строиться, шли обратно в казарму, опять с песней, разбирали оружие, опять выходить строиться - и на полигон, это - несколько километров от этого дела. Мороз лютый, все в ботинках, валенок не было. Ботинки там, портянки, обмотки... Мне не могли подобрать ботинки. Мучились, мучились со мной - а у меня были пальцы обморожены, этого я не рассказал... Ладно, расскажу, как я обморозил пальцы в Тобольске, когда работал слесарем на электростанции. Обморозил пальцы на ногах, вот... В общем, добыли мне валенки всё-таки. Подшитые, старые - но валенки, поэтому у меня ноги всегда в тепле всё-таки были, более-менее. Причём в казарме была специально сделана в каптерке сушка, на ночь валенки можно было поставить там, чтобы они к утру высохли, потому что ты в валенках шёл по снегу, потом сидел в натопленной землянке, там, на полигоне. Снег на валенках таял, они промакивались, отсыревали - в общем, к вечеру были сырые валенки. Между прочим, всё это тогда не замечалось. Это вот сейчас, к старости сказываются вот эти вот обморожения, влага, сырость в ногах - всё сказывается...
  Вот, на полигоне мы занимались чем: опять же долбили землю, копали для пушек укрытия, учились копать... блиндажи для снарядов там... И занимались материальной частью. Но в связи с тем, что у нас командовали, всё это объясняли нам фронтовики, они всё понимали. И они, когда особенно лютый был мороз, сорок градусов, они все занятия проводили в землянках. Там были землянки, в которых были печки, там было очень тепло, жарко - и мы с мороза, когда туда приходили - через какое-то время становилось жарко - расстёгивали на себе эти бушлаты и засыпали. Семнадцать часов уходило на все эти завтраки, обеды, ужины и занятия, и оставалось только семь часов на сон. Это очень мало при такой нагрузке. Ну, изучали материальную часть пушки, естественно, в первую очередь. Изучали силуэты танков немецких, румынских, своих там, и так далее, силуэты самолётов, оружие разное - немецкое, своё. Вот всё это собирали, разбирали, что там было... Учили нас всему этому. Пушку я, например лично уже мог с закрытыми глазами разобрать до винтика и собрать вслепую - и замок, и всё это. У меня это хорошо получалось, меня даже в пример ставили. По времени там было такое упражнение: разобрать замок и собрать замок. И засекали время. Вслепую и не вслепую. Баллистику в какой-то части изучали, теорию баллистики. Ну и, естественно, политчас. У нас был комиссар - очень хороший человек, очень добрый человек. Вот я очень много знаю о комиссарах, много нехорошего, плохого - и из литературы, и из рассказов людей, и из рассказов друзей своих. Но у нас был замечательный комиссар, тоже прошедший войну. И когда он нам читал, на политинформациях рассказывал о международном положении, о положении на фронтах, там ещё чего-то, все засыпали. Он знал, что мы спим. И он делал так: он довольно монотонным голосом рассказывал нам о событиях, потом, не повышая голоса, говорил: "Ребята, я сейчас громко скомандую "встать!". Пожалуйста, прошу вас: не вставайте, не выполняйте мой приказ встать...". После чего во всю глотку орал: "Вста-а-а-ать!" И вы знаете, почти все вставали. Не вставал только тот, кто не спал. И тут же раздавался, конечно, хохот. Он сам первый хохотал, то есть вот он остроумный человек был, он разрешал и себе, и на политзанятиях что-то сострить и какую-то байку рассказать. В этом смысле никогда никого не наказывал, никогда. Вот такое у него упражнение: "встатика". Вставали те, кто спал, а их было 90 процентов, только хохотом казалось. И хотя мы знали, что он обязательно будет трюк этот делать, всё равно спали. Ну, невозможно было после мороза, тёплой этой самой землянки не заснуть, когда ночью ты не заснул. Причём, должен сказать... Да, буду последовательным. Итак, мы занимались, после чего - обеденный перерыв, значит, мы маршировали опять с песнями обратно в расположение. Обед... Ну, как кормили, я уже сказал, только должен добавить, что горячее - так: огонь-суп, а ты вылавливаешь из него кочерыжку капустную, раскусываешь ее, а внутри - лёд. То есть: вот закипела вода на кухне в этом самом котле, бросили туда, сгрузили капусту, а она не то что провариться - она даже растаять еще не успела. И нас уже кормят - раз. Второе: как-то вдруг мы обнаружили, что картошка в супе и картошка, которую нам дают так вот, иногда, не очищена, с кожурой. Ну когда так картошку - ты очистил ее, но в супе картошка не очищена. Когда мы начали роптать, нам сказали, что есть приказ генерала такого-то там, командующего тылом *, потому что выяснили, что в кожуре картофельной - самые главные витамины. И так продолжалось какое-то время, что мы отплёвывались, выплевывали эту кожуру, матерились, ругались... И вдруг всё это кончилось, и, как пошел слух, генерала этого отдали под суд, потому что начались аппендициты, резко увеличилось количество ребят, жалующихся на боли в аппендиксе, и некоторых даже оперировали.
  Итак, значит, пообедали, после чего был какой-то небольшой перерыв на отдых, мы возвращались в казарму. Можно было... был красный уголок, там были газеты, журналы какие-то. Можно было почитать что-то, письмо написать, после чего, во второй половине дня, как правило, были опять теоретические занятия уже в казарме, уже мы не выходили на поле. В казарме... Эти занятия, как правило, проводил вот этот помкомвзвода, вот этот малограмотный мужик, вреднющий... Ну, рассказывал нам вещи очень многие, лично мне очень много было знакомо - мне было скучно, я это уже знал, кому-то это было в диковинку... Там были ребята и с четырьмя классами, малограмотные - такие попали. Но большинство всё-таки было из интеллигентных семей, дети репрессированных. Подавляющее большинство было... И, как правило, это ребята, восемь-девять классов, а то и десять классов закончившие. Ну я вот девять закончил к тому времени, вернее, не к тому времени, а на год раньше, я уже год после этого проработал. Ну, это я рассказывал, как из десятого класса меня выперли за неуплату.
  Вот. Но это было в тепле. Объявлялись перерывы на перекур. Все, конечно, курили. Курили, нам выдавали махорку - курили махорку. Для того, чтобы можно было её курить, нужна была газетка, поэтому брали там старые газеты какие-то , чтобы завернуть это самое... Там я впервые познакомился с кресалом. Что такое кресало? Это огниво. Значит, берется трубочка, как правило, это гильза от винтовочного патрона, у которой спилена шляпка. Использованная гильза, патрон, гильза, у которой спилена шляпка. Через эту гильзу продернута нитка хорошая, шнурок, или вата или что-то такое, что легко начинает тлеть. Прикреплена проволокой вот к этой нитке, накручена проволочкой или другой ниткой... ну, проволочкой закручена. Вот это огниво, когда оно в кармане, оно спрятано в этой гильзе. Кроме того, ты должен иметь кусок стали - ну, например, кусок напильника - и кремний. Камень, кремний... Дальше всё очень просто. Ты вытаскиваешь из этой трубочки, из гильзы... ну, может быть, другая трубочка, но чаще всего - гильзы, проще всего это было. Гильзы там собирали, но тем не менее гильзу можно было подобрать на том же стрельбище из винтовок и в карман положить, никто на это внимания не обращал. Значит, ты это дело вытаскиваешь, подставляешь этот трут, если можно так называть, вот, он чуть-чуть торчит из трубочки этой. Подставляешь камушек этот, кремний, а другой рукой бьёшь по нему вот этим стальным куском напильника или чего. Высекаешь, искра падает на эту ватку или какое-то другое вещество - и мох это может быть - и она начинает тлеть, и этого вполне достаточно, чтобы прикурить сигарету. После чего ты её втягиваешь за ниточку обратно в это самое, пальцем закрываешь, и она там моментально гаснет, кладёшь в карман. Потому что спичек не было. Зажигалок тем более тогда не было, вообще. В России, в Советском Союзе зажигалок не было - мало кто видел зажигалки. Вот у немцев на фронте у всех были зажигалки, а у нас кресала у всех были...
  Вот, значит, перекурить можно было. Написать письмо, прочитать что-то, по-моему, радио даже там было в этом красном уголке. Ну, просто потрепаться - был такой час отдыха... Потом - ужин, опять с песнями. После ужина, когда мы приходили в казарму, опять было какое-то там время, не помню, небольшое, на такой отдых просто. И потом - поверка, выходи строиться на поверку "по форме 20". Это - перед самым отбоем, каждый день. Что такое "поверка по форме 20"? Это - проверка на вшивость. Все выстраивались вдоль нар, спускали брюки и задирали рубашки, и старшина ходил и смотрел, нет ли вшей. Если он у кого обнаружил вошь или гниду, этого человека отправляли тут же ночью в баню, в прожарку. У кого не обнаружил, после того, как у всех было проверено, наступала команда "отбой", и все залезали на свои места, чтобы поспать. И тут начинало... А тот, у кого обнаружили вошь или гниду - несколько человек всегда находилось - их отправляли в баню. Ну, баня там же, в расположении, была, она, наверное, круглые сутки работала. Там, значит, они мылись, проходили прожарку...
  Был у нас один парень, Колька Свиньин. Это фамилия у него была Свиньин. Колька Свиньин. Хороший парень. У него каждый вечер обнаруживали гниду или вошь. Это что-то ужасное было: мы всё-таки спали, а он в это время был в бане, а там очередь всех этих вшивиков со всего подразделения, а баня-то одна была на весь этот запасной полк - то есть часа два у него уходило... Сколько же у него оставалось на сон? Несчастный парень был... Вот что такое? У меня ни разу не обнаруживали вошь, кроме того случая, на складах, о котором я рассказал. А вот здесь ни разу не было.
  Когда мы ложились на свои эти мешки, начиналась упорная борьба с блохами. Эта вот казарма, это овощехранилище было набито блохами, и блохи эти начинали кормиться. Наголодались за весь день, а тут столько крови, мяса живого... А блоха - это что? Это не вошь. Вошь, когда укусит, ты и не почувствуешь. А если блоха - сразу начинает чесаться это место, и укус чувствительный. Ну не такой уж чувствительный, чтобы орать, но ты чувствуешь, что тебя кольнуло что-то и начало чесаться. И места эти блохи выбирают самые неприличные: в паху где-нибудь, под мышкой... Но, наконец, сон морил нас, и мы засыпали. Поскольку там всё-таки хоть и были печки, но всё-таки было прохладно, к утру особенно, то мы поверх одеял ещё всегда натягивали бушлаты. А какая-то часть ребят уходила втихаря, когда уже все засыпали. Вставали, одевались и шли "ставить миномёты" - так это называлось. Что это такое? Жрать-то всем хотелось. Это - следующее: дневальный, который всю ночь топил печку... Там не печки, там одна печка была на весь этот огромный объём - одна печка, она круглые сутки топилась. Значит, дневальный раскочегаривал посильнее эту печку, а другие ребята шли к кухне и в темноте воровали картошку. Воровали картошку, потом доставали заранее приготовленную проволоку, один конец проволоки был загнут, с другой стороны проволоки тоже была загнута такая петля, чтобы можно было держать или можно было подвесить. Была она длиной в метр, наверное, метр двадцать. Вот на неё, как шашлык, картошка нанизывалась, на эту проволоку. Когда последняя нижняя картошка нанизывалась, край проволоки загибался, чтобы она не сползла, и человек залезал на крышу, поднимался на крышу - прямо с земли пошёл и на крышу поднялся - и опускал этот "миномёт" в трубу этой самой печки, и уходил. Чтобы она туда не упала, поперёк трубы клали какой-нибудь кусок трубы металлической, через ручку это кольцо продёргивали, и она в подвешенном состоянии там висела. Через какое-то время шёл, вынимал эту штуку оттуда, там оказывалась картошка пропечённая, недопечённая, но обугленная, приносил это туда внутрь в казарму, и всем участникам, кто участвовал в этом походе за картошкой и так далее, доставалось по одной, по две картофелины. Это было очень вкусно - кушать эту картошку - горячую главное, разваристую. Ничего, если там немножко она хрустела внутри - это неважно. Утром, когда был подъём, сразу было видно, кто ночью занимался "миномётом": у него морда была в саже, руки были в саже... Ну, начальство на это не смотрело, отворачивалось... Могло просто сказать: "иди помойся". И всё. Не ругалось.
  Вот так проходили дни... Иногда назначали нашу батарею дежурить по полку. Что это значило? Кого-то назначали караулить склады какие-то, то есть на караул, кого-то там куда-то ещё. А кого-то - на кухню, помогать поварам. Чистить картошку там, подносить воду. Ну, в общем, на такие чёрные работы. Обычно это кончалось тем, что после этого дежурства наутро...
  А представьте себе: на улице сорок градусов мороза. Уборная типа "сортир", то есть сарай, деревянный сарай, штук на 10 дыр, где все сразу могут там присесть, выгребная яма, находился от нашего расположения, этой казармы шагах, наверное в ста - вот так примерно, как от нашего подъезда до входа в метро "Маяковская". Примерно, может чуть поближе. И вот обычно утром, когда мы вставали, то вокруг казармы были сплошные желтые дыры, потому что, кому нужно было выйти помочиться ночью, никто, конечно, до туалета не бежал. Во-первых, выскакивали оттуда - только на босу ногу ботинки, внакидку бушлат - и всё, хотя там на улице тридцать - сорок градусов, Сибирь. И мочились прямо: выскочили из этого и тут же обежали десять шагов - и тут же помочились. Так вот, после дежурства на кухне вся эта наша казарма была обложена кучками, потому что тот, кто попадал на кухню, там обжирался, у него обязательно - у большинства - было расстройство желудка. После, в общем-то, полуголодной жизни обжирались там, особенно заправками. Там великолепные заправки для борщей, всякие специи - и перец, и лавровый лист, и всё такое жидкое, потом это бухали в котёл, ну, это - вкусная штука. Кроме того, и мяса там отрезали сами себе и жарили. В общем, обжирались, и, конечно, дристун пробирал большинство. А что, бежать до этой самой? Не добежишь просто-напросто до туалета этого, до сортира. Вот значит, сразу было видно утром, когда все расходились по полигонам, то, проходя мимо каких-то там казарм, вот таких же, как наши, бывших овощехранилищ, можно было понять: ага вот эти ребята вчера были в кухне, сразу видно... Ну, к вечеру все это, конечно, убиралось...
  Иногда у нас были выходные дни. Очень редко, но были. Эти выходные дни посвящались в первую очередь следующему: мы выносили из казармы свои матрасы, свои подушки, всё вот это... Блохи, которые во всех швах, как бусы, одна в другой, сидели кругом, которые просыпались только вечером, когда ты ложился, и набрасывались на тебя. И вот начинаешь по этому матрасу бить палкой - и прямо вокруг матраса чёрные полосы от блох, они на морозе моментально скручиваются и замерзают, никуда они прыгать уже не могут. И ты заносишь, вытряхнув как следует, стряхнув все это дело, этих блох, заносишь обратно туда то же самое, одежду. Несколько дней ты спишь спокойно, тебя блохи или вообще не трогают, или одна какая-то... Но проходит какое-то время, и они размножаются, сволочи, быстро - и опять... Вот это - первое занятие в выходной день. Ну, второе занятие - это просто безделье. Там нечем было заняться... У нас были шахматы, шашки, в домино можно было поиграть... Какие-то журналы - старые, как правило. Газеты... Письмо можно было тоже написать. Можно было поиграть в "балду", или кроссворды поразгадывать, если в газетах попадались. В общем, это был праздник, в выходной день был праздник.
  Однажды нам объявили, что пойманы два дезертира. Уже не помню, из какого там подразделения, и что на днях их приговорили к расстрелу, и на днях приговор будет приведет в исполнение, и мы все должны в этом участвовать. То есть нас всех поведут туда, и на наших глазах расстреляют дезертиров. Я это запомнил очень подробно. В последний час буквально, перед расстрелом, нам объявили, что наша батарея не идёт. Почему отменили, чтобы все туда шли, я не знаю, но мы не ходили. И вот спустя десятки лет, несколько лет тому назад я об этом расстреле прочитал у Виктора Петровича Астафьева в его "Проклятых и убитых". Этот был расстрел ребятишек из того подразделения, где был Виктор Петрович. Это два парня, братья-близнецы, которые были призваны из деревни, которая находилась то ли в тридцати, то ли в сорока километрах от Бердска. Решили сбегать домой. Они побежали домой, и при первом же построении обнаружили что их нет. Объявили их дезертирами - а они на третий день вернулись. Принесли с собой жратву: картошку и прочее, начали всех угощать, своих товарищей, кушать. Их тут же арестовали, трибунал - и обоих приговорили к расстрелу за дезертирство и расстреляли - на глазах у того подразделения, в котором был Виктор Петрович. Вот, он это описывает. Я ему об этом написал, что я помню это, и он там пишет, что в последний момент отменили сбор всего полка, а только их подразделение, откуда эти ребятки были. Это вот мальчишки 1924 года, близнецы. Я, когда читал этот момент расстрела, мне хотелось вскочить и придушить этого майора кагэбэшника, который командовал. Он так описал этот расстрел - это вообще. Ребята, я вот сейчас говорю, а у меня уже комок в горле: это - преступление советской власти! Преступление, которое невозможно простить никому ни за что! За что мальчишек расстреляли? Они же вернулись через три дня! Они же по глупости! Какие они дезертиры? Они же вернулись, чтобы идти воевать, защищать Родину - а их расстреляли! Для устрашения остальных! И сколько таких расстрелянных было во время войны? Сотни тысяч. Сотни тысяч! Есть официальная статистика, когда заградотряды и прочие по приговорам расстреляли триста с чем-то тысяч человек, если не больше. Тех, кто воевал, кто мог принести какую-то пользу! Конечно, были среди них и мерзавцы, были, но в большинстве это были честные ребята. Может, струсили, я имею в виду там, на фронте, не эти вот двое, а там на фронте. Струсили - ну и что? Страх смерти - это великая штука, нужно иметь очень сильную волю, чтобы перебороть такой страх!
  Вот, и так вот продолжалась наша жизнь в запасном полку. В конце января...
  Да, меня определили... Там было несколько взводов, по-моему, четыре взвода - я не помню сейчас точно или три... А, всего четыре. Из них три - такие простые, и четвёртый - учебный взвод, который готовил сержантов. То есть тем, кто окончил бы там учёбу, присвоили бы звания сержантов. Меня определили именно в учебный взвод. Почему - я не знаю, чем я угодил этому лейтенанту, командиру батареи. Он со всеми он беседовал. Я думаю, что он выбирал этот взвод по интеллекту, я так думаю. Причём он умел с нами так разговаривать, что не чувствовалось, что это - твой начальник, твой командир. Чувства какого-то стеснения, там страха перед начальством - ну, не знаю - у меня абсолютно не было. Я с ним разговаривал совершенно свободно, как с товарищем. Ну, я его называл "товарищ лейтенант", естественно, он меня - "боец Шварц".
  Больше того, был такой эпизод - вот хорошо, что вспомнил - когда он меня спас от трибунала. По закону я должен был попасть под трибунал. Что же произошло? Наше подразделение дежурило по полку, я попал в караул. Мы охраняли какой-то склад - то ли оружейный, то ли продовольственный - я не знаю, но какой-то склад, который был в собственности у этого вот запасного полка. Значит, у нас было караульное помещение, дежурили мы по два часа. Два часа ты на посту стоишь. Смена поста. По уставу ведь положено как... Вы никто в армии не служили? По уставу часовой не имеет права подпускать к себе никого, кроме разводящего. Разводящий - это, как правило, сержант, или офицер, или старшина, который наряд разводит по постам, и, подходя... Вот, предположим, четыре поста. На каждом посту стоит часовой, вот вокруг этого самого большого склада. Два часа он отстоял - идёт смена караула. Идут четыре сменщика солдата и пятый - вот разводящий называется... Не доходя до часового - там какое-то расстояние - часовой меня должен окликнуть и сказать: "Стой, кто идёт?" Он должен ответить: "Развод" и назвать пароль. Вот я спрашиваю: "Пароль?", он называет пароль, мне пароль известен, а я - отзыв. Тоже мне известен, раз нам сказали: "На сегодня вот такой-то пароль"... И тогда я его подпускаю, могу с ним разговаривать, и ко мне подходит тот, кто меня меняет. Я ему передаю винтовку настоящую и тулуп, потому что на посту ты стоишь в тулупе. Он одевает на себя тулуп, берёт винтовку. А у меня под тулупом обычная одежда, бушлат, шапка. Я говорю: "Пост сдал". Он отвечает: "Пост принял". Я выстраиваюсь в хвост этой тройки оставшимся четвёртым, и идём к следующему посту. Там все четыре поста заменили, и разводящий вместе с нами, которые отстояли своё, возвращается в караульное помещение, где можно поспать. Там тепло, там можно раздеться, в смысле снять бушлат, лечь на нары - и можно поспать до следующей смены.
  И вот, значит, я должен идти сменять парня из нашего подразделения. Как сейчас помню его фамилию - Плешаков. Ни имени, ничего не помню. Плешаков. Вот запомнилось - Плешаков. Причём, когда тот, кто становится на пост и принимает винтовку у того, кто стоял на посту, он должен вынуть эту самую кассету с патронами, пересчитать патроны, вставить обратно, проверить, что там пять патронов, вставить обратно, закрыть затвор и спустить курок. Для проверки, чтобы патрон в ствол в канал ствола не попал, а только в магазиннике. Для того, чтобы можно было стрелять, надо затвор передёрнуть и тогда самый верхний патрон войдет в канал ствола, а следующий пружиной поддавится под это место, и ты можешь выстрелить. А дальше, затвор автоматически открывается, и гильза оттуда. То есть не автоматически... Ты затвор передёргиваешь, когда ты выдёргиваешь на себя, гильза оттуда вылетает, и ты движением вперёд загоняешь следующий патрон. Таком образом, ты можешь делать пять выстрелов...
  Значит, он мне передаёт винтовку, а разводящий, не дожидаясь, когда я у него приму пост - это тоже нарушение, в общем, говорит: "Ладно ты, Плешаков, нас догоняй, а мы пойдём к следующему посту, догоняй. Передашь Шварцу пост - и догоняй." - и пошли к следующему посту - больно холодно было.... И пошёл с остальными ребятами к следующему посту. Я принял у него винтовку, набросил на себя этот тулуп, принял винтовку, проверил магазин, вставил его. Затвор закрыл и нажал курок - а винтовка выстрелила. То есть я не заметил, как я вогнал патрон в канал ствола - и винтовка выстрелила. Какое счастье, что я не попал в Плешакова - он же рядом со мной стоял! Он стоял, и был впереди винтовки, я бы его ранил или убил. Выстрел... Тут же бегом прибежал разводящий обратно. "Что случилось?" Ну, я ему рассказал. Буквально через несколько минут прибежал лейтенант Сиуда, комбат... Буквально через несколько минут... Нет, не так, не так. В общем, он меня оставил на посту, довёл всех и потом, видно, пошёл, ему доложил. И через несколько минут пришёл лейтенант. Он спал, пока его подняли... Я смотрю - идёт человек. Когда он поближе подошел - темно, это ночь, но снег - поэтому все-таки светловато. А может и луна была, не помню. Я ему говорю: "Стой, кто идёт?" Он говорит: "Лейтенант Сиуда". А по уставу я не должен его к себе подпускать. Я говорю: "Стой, стрелять буду!" Он говорит: "Не дури!" Я говорю: "Товарищ лейтенант, ну как мне поступить? По уставу я не должен вас подпускать. Ну что мне делать? Не могу же я в вас стрелять!" Он говорит: "Ладно, не волнуйся, успокойся. Объясни мне, как всё произошло?". Я ему, как сейчас рассказал, так и рассказал... А для полка это - чрезвычайное происшествие, там каждый патрон учитывается, и за такой выстрел могут судить. Ну, дальше фронта не пошлют, но тем не менее... В общем, он сумел это дело замять. Меня никто не вызывал - ни Особый отдел, никто меня не вызывал никуда. А ведь я еще сын репрессированного к тому же, могли на этом деле такую историю раздуть... Но всё обошлось. Лейтенант, видно, всё взял на себя, я не знаю как, но меня никто не тронул. Меня никуда не вызывали, никто меня ни о чём не расспрашивал. Вообще, кончилось разговором вот там, на посту, с лейтенантом. Я конечно тогда не очень весь этот ужас понимал, это я потом понял, в какую я историю влип и что могло мне грозить. Он меня спас буквально - вот такой был лейтенант. Это - к вопросу о разных командирах. Вот, это я небольшое отступление сделал.
  Итак, мы продолжали вот эту вот учебу такую. Уже пушку изучили, уже были стрельбища из винтовки по мишеням. И однажды вот в такой выходной день, прежде чем мы занялись блохами, лейтенант... он обычно нас выстраивал на улице перед казармой и что-то нам говорил, а потом всегда спрашивал: "У вас ко мне есть какие-то вопросы?" Ну, больше никаких вопросов не было, а тут я ему задал вопрос, я говорю: "У меня есть вопрос, товарищ лейтенант: ну, а когда мы стрелять-то из пушки начнем?". А он мне говорит: "А ты знаешь, сколько стоит один снаряд?" Я говорю: "Нет". Он говорит: "Стоит столько же, сколько офицерские хромовые сапоги. На фронте будете учиться стрелять!" Вот так оно и вышло... Вот все мы пришли на фронт, ни разу не выстрелив из пушки. Вот это - одна из причин, почему на каждого убитого немца приходится, по разным статистикам, от десяти до четырнадцати наших ребят - потому что нас пригоняли на фронт необученными. И только на фронте мы начали по-настоящему стрелять из пушки.
  О фронте я еще расскажу. Ну вот на этом я своё... бабуля пришла, проснулась - пришла. Вот, слышите, смеётся? Всё, я на сегодня кончаю...
  <Дополнение от расшифровщика: на самом деле статистика "на одного немца - от десяти наших", мягко говоря, неправдоподобна, потому что в этом случае с нашей стороны погибло бы от 50 миллионов военнослужащих (цифра нереальная даже с учётом пополнения войск за 4 года), вследствие чего мы вообще бы остались не только без армии, но и без всего мужского населения в полном смысле этого слова. К тому же большая часть наших потерь в ВОВ приходилась именно на мирное население, так что эти данные, по моему мнению, весьма сомнительны и нуждаются в уточнении. В той же Википедии в настоящее время со ссылкой на влиятельных экспертов сравниваются безвозвратные (смертные) людские потери вермахта (включая сателлитов) и СССР - получается соотношение 1:1,3 - 1:2 не в нашу пользу. По воспоминаниям Михаила Сукнева, упоминаемого В. Ш., на Заволховском плацдарме, том самом, где погибла большая часть 2-й Ударной армии, потери по визуальным оценкам (трупы) были равнозначными.
  Дабы критики после выхода книги не обвинили бы автора и составителей в предвзятости, подобные сноски делать просто необходимо. Поэтому и впредь буду вставлять поправки по тем темам, информацией о которых располагаю>
  
   001_A_006_Deda Vova_2008_06_06 (1:22:30)
  
  Сегодня 6 июня. Хочу продолжить свой рассказ, свои воспоминания.
  Итак, я в запасном полку. Я уже многое вчера рассказал об этом, но хочу ещё некоторые эпизоды осветить. Уставали мы ужасно, несмотря на то, что были молоды, довольно сильные физически, ну, во всяком случае, что касается меня. Уставали ужасно, и всё время не проходило чувство желания покушать, чувство голода - всё время. И спать хотелось, всё время хотелось кушать и спать, спать и кушать. Пару раз нас поднимали по тревоге среди ночи - ну вот по учебной тревоге. Значит, мы должны были быстро, буквально за несколько минут, одеться, расхватать свои учебные винтовки и встать в строй, после чего подавалась команда, мы брали пушки, которые хранились там, в специальных местах и куда-то там маршировали, шли. Шли, потом нам командовали: там справа танки, слева танки. Мы развёртывались, устанавливали пушки в ту сторону, в какую нам было указано, ложились, садились... Ну, я, как наводчик - меня сразу определили наводчиком - становился у прицела на колени в снег. Ну, потом звучал отбой... какие-то ещё операции делали, чего-то копали, звучал отбой, возвращались в расположение, и, конечно, на это уходило несколько часов. Мы возвращались утром, и без всякого отдыха продолжалась учёба вчерашняя, всё то же самое.
  Пришли времена, когда мы уже почти изучили полностью пушку и уже достаточно времени уделяли теоретическим всяким там вопросам - баллистике, как стрелять по закрытым целям, как наводить прицел, стали изучать прицел, снаряды разные - ну, всё для "сорокапятки". А снарядов там несколько было: бронебойный простой, бронебойный подкалиберный, который отличался от простого тем, что он по своей конструкции не должен был рикошетировать. Простой бронебойный снаряд - болванка, если он попадал в броню танка под углом - он рикошетировал, отскакивал в сторону... ну, в общем, угол падения был равен углу отражения - вот под этим углом он и отлетал. А подкалиберный снаряд имел устройство: у него была головка, которая сминалась при ударе о броню танковую, и сердечник закрытой этой мягкой головочкой должен был пробить броню, и он нёс в себе вещество, которое при этом загоралось, ну, и, при удачном попадании в танке мог произойти взрыв снарядов, которые там хранились - пробоина и если там были масло, бензин - значит, всё загоралось. Это - два вида бронебойных. Кроме того, был снаряд для поражения живой силы, осколочный так называемый снаряд, у него имелся на бойке колпачок навинчивающийся. Все эти осколочные снаряды поступали к нам с навинченным колпачком. Это колпачок служил для того, чтобы стрелять по огневым точкам, по дотам, дзотам. Колпачок - он защищал боёк, и при попадании, скажем, в блиндаж немецкий или в дот - долговременную огневую точку - он не сразу взрывался, этот снаряд, а, по идее, должен был успеть за несколько секунд проникнуть глубже туда, в глубину этого объекта - и там взорваться, внутри. Ну, то есть, если он попадал просто в землю, то он взрывался не тогда, когда он ткнулся в землю, ударился об землю, а проникнув туда на несколько сантиметров, скажем там до полуметра, там, уже под землёй, рвался. Поэтому, когда мы стреляли по пехоте немецкой, прежде чем снаряд заправить в зарядное устройство, в пушку, колпачок этот свинчивали. То есть, когда мы готовились стрелять по пехоте, то заряжающий, прежде чем приготовиться к стрельбе, свинчивал вот эти колпачки. И ещё был снаряд шрапнель, который разрывался в воздухе и из него разлеталась в разные стороны дробь, крупная такая дробь, пульки такие - ну, скажем, как дробь - и она поражала живую силу противника. Вот такой был набор снарядов.
  Снаряд весил в среднем два с половиной килограмма, а пушка - пятьсот семьдесят шесть килограмм. Снаряды были в деревянных ящиках, а, кроме того, ещё были специальные металлические ящики, где снаряды укладывались в специальные гнёзда. Ну, этот ящик по-сегодняшнему можно назвать кейс или дипломат... ну и там было пять снарядов по два с половиной килограмма - значит двенадцать с половиной плюс ящик - ну, где-то килограмм четырнадцать этот вот чемоданчик с пятью снарядами весил. Вот, ** это вмы изучали: действия этих снарядов, как выбирать правильно снаряд, как целиться там, и так далее.
  Наконец нас начали учить чистить пушку. Ну, пока дело шло о чистке замка - всё было очень просто: вынимали замок из пушки, я не помню уже, сколько весил этот замок - ну, наверное, может быть, килограмм восемь, не помню - но легко его вынимали, разбирали, промывали, смазывали, собирали и обратно ставили. Ну вот, нужно было чистить ствол, канал ствола. Для этого был так называемый банник-разрядник - ну, это шомпол соответствующего диаметра, то есть сорокапятка - это диаметр ствола, или диаметр снаряда сорок пять миллиметров, отсюда и сорокапятка. Значит, нужно было... на него накручивали шест такой, он свинчивался из более коротких кусков, туда накручивалась такая щётка... ёрш. Кроме того, было такое приспособление, на которое накручивались тряпки, и нужно было со ствола к казённику проталкивать * туда-сюда. Это была очень тяжёлая работа, потому что очень туго он туда входил, этот банник-разрядник, но, тем не менее, после такой чистки, заглядывая в ствол - опустив замок со стороны зарядного устройства и заглядывая в ствол - видно было, что в стволе всё блестит, он как зеркало становился. Даже видны были эти канавки нарезные спиральные, которые служили для того, чтобы, когда сам снаряд вылетал из гильзы - он уже в канале ствола за счёт вот этих вот канавочек начинал вращаться. И, вылетая из пушки, он не просто летел, а он вращался вокруг собственной оси.
  Должен сказать, что вот эта вот история чистки пушки, то есть банения, что ли, вот банника-разрядника - на фронте за четыре с половиной месяца, что я воевал, ни разу, конечно, не пользовались. Да это было и невозможно, потому что это большая тяжёлая работа - во-первых, нужно было, чтобы пушка устойчиво стояла на земле, вокруг неё стояло несколько человек и несколько человек брались за этот банник-разрядник и на счёт "раз, два, три" толкали его туда: "раз, два, три" - и дальше толкали, потом обратно вытаскивали. Конечно, на фронте такого быть просто не могло, потому что мы стояли в размещении пехоты, то есть на виду у немцев. Ведь когда мы в обороне стояли - мы видели немецкие позиции, а они видели наши позиции, а расстояние между нами было четыреста метров, пятьсот метров - вот такое расстояние, поэтому днём это всё видно и, конечно, тут же открывалась бы немецкая стрельба, так же, как и мы тут же бы открывали стрельбу, если бы увидели скопление там людей, которые чем-то занимались. Поэтому днём всё было скрытно. Днём мы ходили только по траншеям, сидели в блиндаже или в окопах - во всяком случае, поверху не ходили, потому что и снайперы были. Так же и немцы, так же и немцы...
  Вот, за немецкими позициями была деревня Рисавы, называлась деревня Рисавы. Насколько я соображаю - это был либо конец Калужской, западная часть Калужской области, либо восточная часть Смоленской области - вот где-то там, деревня Рисавы. И в этой деревне стояли немцы. Это было, наверное, километра полтора от наших позиций, и днём там, как правило, живого человека трудно было увидеть - никаких движений там не было. Но иногда, вот когда стояли в обороне, мы видели - что во,т пробежало два немца, чего-то они там забежали в дом, чего-то они там делают, чего делают - не знаем. Ну, вот, мы иногда занимались такой глупой вещью, но тогда нам казалось это не глупым - мы, зная, что они должны побежать обратно, вытаскивали свои винтовки и пытались по ним стрелять. Ну, на расстоянии там в полтора километра. Конечно, ни разу ни в кого не попадали, но, очевидно пули-то там свистели и немцы это слышали, поэтому иногда даже они ложились. Вот, выстрелил - и они залегли, и дальше видно, как они перебежками стали, то есть они почувствовали, услышали, что в них стреляют. Ведь когда пуля пролетает мимо человека, расстояние определить невозможно никак, где она летит, то она свистит, создаёт при разрезании воздуха свист: "фить", "фить", "фить".
  Мне смешно слышать и читать в каких-то книгах такие вещи, что "пуля пролетела мимо моей головы в двух сантиметрах", или, там, "в двадцати сантиметрах". Я помню, как в конце восьмидесятых, видимо, вот, когда это было в Вильнюсе, потом в Риге вот эти были столкновения, когда они хотели отделиться от Советского Союза - были столкновения, то Невзоров - этот телевизионщик, который в Ленинграде тогда вёл такую программу "600 секунд" - он там появился и среди нашего спецназа вроде бы там участвовал в боях с латышами - вот, была целая потом история, судили этих спецназовцев - целая история была, но я не об этом хотел рассказать... Так вот, в одном из своих рассказов по телевидению он говорит, как мимо него пролетела пуля, в двадцати сантиметрах. Ну, когда я это услышал, мне просто стало смешно, и мне очень захотелось спросить у него: а каким мерилом он мерил, как он намерил эти двадцать сантиметров?
  Или вот такой случай: вот есть такая книжка, автор - Михаил Сукнев - это человек, он, по-моему, уже умер; он воевал, окончил войну, по-моему, майором - не помню точно, он один из очень небольшого количества людей, который был дважды награждён орденом Александра Невского. Очень немного, я думаю, что таких людей десятки - не больше - а не тысячи. Воевал... очевидно, он был комбатом - командиром батальона. Ну, судя по его наградам, воевал он совсем неплохо, но... Книга эта называется "Записки командира штрафбата" <у меня есть такая книга, Сукнев умер в 2000 году - ММ> под рубрикой "На линии фронта: правда о войне" - вот такая заява, "воспоминания комбата, 1941 - 1945 год". Вот, мне посоветовали прочитать, что очень интересная книга, и так далее, и так далее. Прочитал я эту книгу - читал с интересом, это на Карельском перешейке идёт война...
  <Ошибка: там в основном описываются события не на Карельском перешейке, а на левом крыле Заволховского плацдарма, с центра которого наступала 2-я ударная армия, Волховский фронт. ММ>.
  Вот, он там командовал сперва там взводом, ротой, и так далее - в общем, его история там, биография, он откуда-то из Сибири - но не об этом я хочу рассказать, аочу рассказать о двух эпизодах, которые он описывает, и, которые, когда я это прочитал, вызвали во мне недоверие ко всему, что он пишет. Что же это за эпизоды?
  Один эпизод такой. Значит, он на своём переднем крае на опушке леса, выглядывал на опушке леса и осматривал в бинокль немецкие позиции, и немцы, видимо, его засекли и начали обстреливать. И он пишет, что пуля прошла в двух сантиметрах от его уха, ему пришлось, значит, уйти - вот это один эпизод.
  Второй эпизод ещё чище. Он рассказывает, как он однажды утром, днём, взяв бинокль, став наблюдать за немецкой стороной, немцы были в двухстах, что ли, метрах, ну, в общем - достаточно близко проходили линии обороны друг от друга. И он увидел, как группа немцев насилует женщину - насилует на крыше землянки, то есть землянка врыта в землю, и идёт от земли такая пологая крыша и они там насилуют женщину, и стоит очередь... Он схватил пулемёт и начал стрелять - немцы разбежались, эта женщина тоже вскочила и тоже убежала. Ну, могло ли такое быть? Я утверждаю, что такого быть не могло! Почему? Ну, во-первых, немцы не идиоты, они знали отлично, что их позиция простреливается, причём расстояние в двести метров для станкового пулемёта - это не расстояние. И чтобы они на виду у наших позиций начали вот это дело делать, зная, что их не только из пулемёта, а и из миномётов и из пушки могут обстрелять - никогда не поверю, чтобы такое могло быть. Да, могли немцы насиловать, но на виду у всех, особенно на виду у наших войск - такого не может быть. И вот, я думаю, что это его фантазия. Он уже был не молодой человек, где-то чего-то слышал, наверное... и я думаю, что и это его просто фантазия, он это просто придумал, не могло такого быть.
  <Про двести метров в книге ничего не сказано, а немцы могли быть просто пьяными, и потому потерять всякую осторожность, тем более, когда захотелось - ММ>
  А что касается пули в два сантиметра, то это вообще загибон какой-то! Я вот совершенно утверждаю, категорически - невозможно определить расстояние до твоей головы или до тебя от пролетающей пули, как невозможно определить, на каком расстоянии над тобой пролетел снаряд. Это можно определить только тогда, когда пуля в тебя попала - вот тогда ты узнаешь, какое расстояние было. Если же она пролетела мимо, просвистела - значит, пролетела; пролетела - значит, не убьёт, и на каком это расстоянии - это может быть и на десять метров, и на двадцать метров, и на два сантиметра может быть, но определить это невозможно. Поэтому, когда такие вещи бывшие вояки-фронтовики рассказывают - ну, не верьте им, это враньё. Или задайте хитрый вопрос: скажите, пожалуйста, а как вы измерили расстояние, что там два или двадцать сантиметров? Ну ладно, когда этот Невзоров рассказывал, что двадцать сантиметров - ну чего с него возьмёшь, он на войне не был, понятия об этом не имеет. Но, когда вот такой комбат пишет книгу, эту книгу издают, её рекламируют - и там вот такие перлы... и у меня сразу к этой книге резко изменилось отношение, и к автору. Я перестал ему верить, и поставил под сомнение вообще всё, что там написано о нём. Я уж не говорю о том, что в этой книге, уже не касаемо таких вот штук, хоть у неё и громкое название - "Записки командира штрафбата", а, по сути дел,а он командиром штрафбата был несколько дней всего или, там месяц. То есть, он не был командиром штрафбата, его назначили командиром штрафбата - по-моему, один бой всего был, и его перевели в другое место. Он уже в штабе потом работал, то есть не командовал он по-настоящему никаким штрафбатом, хотя название такое. Вот, обычным стрелковым батальоном он командовал действительно всю войну, ну, если не всю - с того момента, как он пришёл на фронт и до конца. Да, командовал таким, обычным стрелковым батальоном, но не штрафным. Штрафным - это очень немного и такое амбициозное название "Записки командира штрафбата" - ну, просто нескромно, я бы так сказал. Ладно, это отвлечение в сторону.
  <Книга на самом деле интересная. Заволховский плацдарм, по воспоминаниям Сукнева, простреливался немцами насквозь из всех видов артиллерии, поэтому смертность среди его защитников была очень высокая, он был одним из немногих, кто ушёл с него не по ранению после переброски на новое направление, продержавшись на нём год.
  По поводу же "выдумок": каждый человек судит со своей колокольни, не видя общей картины. На одном участке фронта могло быть так, на другом - эдак. Да и некоторые фронтовики, посмотрев какой-либо фильм о войне, утверждали: всё так и было, а некоторые напротив, возражали: враньё. Так что опровержения деда Вовы - всё-таки не аксиома - ММ>
  Так вот: чистить пушку на фронте, если приходила, нужна была бы такая необходимость, это значит, нужно было ночью пушку оттащить в какой-то тыл, не просматриваемый немцами, и там её чистить, а следующей ночью на огневую позицию обратно вернуться. Причём, всё это нужно было делать вручную, потому что на лошадях это было опасно. У нас была конная тяга, но на лошадях было опасно. Когда мы выдвигались на боевые позиции для стрельбы уже во время боёв, то мы на лошадях пушку подтаскивали, не доезжая опушки леса, дальше лошадей распрягали, их уводили в укрытие, а мы на себе на руках уже эту пушку тащили под огнём, под обстрелом, на огневую позицию. Ну, огневой позиции там никакой заготовлено не было, значит, под огнём противника мы должны были довольно быстро установить эту пушку, маскировать её как-то, но если немцы засекли вот это дело - значит, они уже бьют по нам. Если мы сумели в сумерках или в полусумерках куда-то выдвинуться, то значит, там нужно было срочно вырыть ячейки для себя, для снарядов, пушку установить нормально - у неё сошники должны быть вкопаны, замаскировать её ветками, там, травой - чем угодно, чтобы немцы не могли её увидеть ни сверху, ни с самолётов, ни с земли, потому что иначе они тут же начнут по этому стрелять - то есть то же самое, что делали и мы. Но это я уже как-то перескочил на войну.
  Значит, запасной полк. И вот я говорил, что у меня был конфликт один... Ну, первое - это то, что я нечаянно выстрелил - я вчера вам рассказал, и комбат замял это дело... Я несколько раз подавал рапорты комбату с просьбой отправить меня на фронт. Закончилось это тем, что он вызвал меня к себе и сказал: "Хватит дурака валять, придёт время - пойдёшь на фронт, не волнуйся, закончи вот курсы младших командиров, получи звание сержанта и пойдёшь на фронт, я тебе обещаю, что тут ты не останешься".
  И вот где-то в самом конце января нам объявляют, что формируется маршевая рота, в том числе и наши подразделения "сорокапятчиков". Я, значит, тут же написал комбату, что прошу меня... да, что это не касается учебного взвода. То есть, наш взвод не отправляют на фронт - мы ещё не закончили все курсы, не получили звание сержантов, и поэтому мы все остаёмся, там, двадцать, по-моему, или тридцать, человек. Я, значит, тут же ему пишу, что прошу отправить меня, ну и он никак не отреагировал, видно выругался так, про себя - ну, не ответил даже мне. И вот, значит, все остальные сто человек, уже начали получать новое обмундирование, уже ни на какие занятия не ходили - готовились к отправке, со дня на день могла прозвучать команда "Выходи строиться!" и... на станцию, погрузка, и так далее. А у нас продолжают идти занятия вот, с учебным взводом. И вот, на одном из таких занятий вот этот помкомвзвода, о котором я рассказывал, сволочная... что вот эта сволочь такая, нам рассказывает о прицеле. А прицел ПП-1 - он с панорамой, с помощью этого прицела можно стрелять по закрытым позициям, вот устанавливая там, там насечки есть, всё такое для того, чтобы можно было стрелять по закрытым, то есть невидимым, позициям - вот для этого командир взвода определяет, какой прицел, какой там, угол установить надо на прицеле и стрелять вслепую так, не видя, и там, на этой самой панораме насечки. Пушка вращается влево и вправо, и там первая насечка десять - с десятой начинается, последняя - шестьдесят, то есть вроде бы шестьдесят градусов: тридцать вправо, тридцать влево, но на самой панораме пятьдесят всего, потому что не с нуля начинается, а с десяти, первая цифра - десять. И вот, он нам рассказывает: вот, на панораме тут есть шестьдесят насечек, значит, шестьдесят градусов - и так далее, и так далее. Ну, мне, естественно, надо было высунуться, и я высунулся и сказал: "Товарищ помкомвзвода, не шестьдесят, а пятьдесят" - "Как это пятьдесят? Шестьдесят!" Я говорю: "Да посмотрите, там же с десяти начинается! Шестьдесят отнять десять - ведь пятьдесят будет". Я встал, стою рядом с ним - он мне приказал встать, подойти, и я ему показываю: "Вот же, написано, выбито на панораме - десять, и пошли насечки: вот двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, и последняя кончается - шестьдесят. Так сколько их, насечек-то? Разве шестьдесят? Пятьдесят!"
  И вдруг он мне говорит: "Все вы такие, все... больше всех знаете - то-то вас больше всего в Ташкенте...". Ну, в таком духе, намекая на мою национальность, не говоря ничего. Но, все ребята, конечно, поняли, и я понял, о чём он говорит, и, прежде, чем я что-то сообразил, как ему ответить - мой кулак уже въехал ему в морду. Ну, со мной такое случалось, что я сперва бил, потом только соображал. Потом отучился от этого, потому что я довольно вспыльчив был, и иногда действительно руки мои опережали мысль. И я его ударил, ударять я умел очень хорошо, потому что боксом занимался. Он не ожидал, конечно, удара, он упал, вскочил и на меня рапорт написал. Ну, что мне за это? Мне грозил трибунал: нападение, избиение командира - там всё, что угодно. Но кончилось опять же, комбат выручил: буквально в этот же день или на следующий день появился приказ меня перевести в штрафную роту... фу! - в эту, в маршевую роту. Таким образом, я, единственный из учебки, из учебного взвода, попал в маршевую роту. Тут же мне выдали новое обмундирование, всё новое - бельё новое, гимнастёрку - всё уже новое; шинель, варежки с двумя пальцами, шапку, звёздочку, валенки - да, уже валенки, ботинки не давали, валенки; портянки новые - две пары, полотенце - ну, в общем, всё, что положено в маршевую роту на фронт. И мы уже не занимались ничем несколько дней, и, наконец, построение, и три тысячи человек нас со всего этого запасного полка пошли строем на станцию Бердск грузиться в эшелон, эшелон уже стоял, ждал нас. Ну, распрощались с теми ребятами, что оставались, нормально попрощались - "встретимся на фронте" - с такими словами. Конечно, мы шли на фронт, жаждали стать победителями, нам казалось, что мы там всех победим - ну, мальчишки, восемнадцать лет, это же был февраль сорок третьего года, мне было восемнадцать лет, девятнадцать мне только в октябре исполнилось.
  Вот, наконец, раздалась команда, три духовых оркестра - значит, впереди шёл духовой оркестр, за ним - колонна из тысячи человек; второй духовой оркестр - колонна из тысячи человек; третий духовой оркестр - колонна тысяча человек. И вот эта трёхтысячная колонна, я не помню, по сколько человек в ряд - по шесть, наверное, может - по четыре. Мы под марши, как сейчас помню, оркестры играли марш "Славянки", потом они сбились: один оркестр один марш играл, другой - другой марш, но, когда мы начали - все играли марш "Славянка" - отличный марш, и я очень его люблю.
   И вот, мы шли по заснеженной дороге, мостовой, с песнями, грузиться в эшелон. А с правой и с левой стороны на деревянных тротуарах стояли люди, женщины в основном, очень мало мужчин - в основном женщины - стояли, махали нам руками и плакали. Они лучше нас понимали, куда мы идём, у многих из них, очевидно, уже похоронки были получены, у многих воевали, если не у всех. И вот через этот строй - я никогда не забуду это, у меня сейчас вот в глазах эта картина, я, конечно, осознал не в тот момент вот всю эту картину, она у меня запечатлелась, но осознать это - я осознал значительно позже. Я никак не мог понять, чего они плачут, я даже говорил: "Слушай, а чего они плачут?", соседу своему по строю. А тот пожимал плечами и говорил: "Да фиг их знает" А потом я понял, чего они плакали - они провожали нас на смерть.
  И вот так через этот строй мы пришли на станцию и начали грузиться в вагоны. Это пульмановские вагоны, четырёхосные вагоны, шестидесятитонные, и в каждый вагон загружалось нас, наверное, человек шестьдесят, если не больше - я не помню. Там были двойные нары - доски, и две печки - справа и слева. Ну, посередине - вход, дверь - тут пусто было, а справа и слева - сплошные нары от стенки до стенки, верхние и нижние, и две печки-буржуйки такие, ни топлива, ничего - вот, голые нары.
  Ну, наконец, нас погрузили, это было днём, и мы с восторгом, с хорошим настроением... да - получили сухой паёк какой-то там, нам выдали концентраты гречневые, я помню, консервы какие-то, ещё чего-то, хлеб - ну, поехали... Но через какое-то время нам стало холодно. То есть, пока мы шли, маршировали - мороз был небольшой, это было уже шестое февраля - мороз был небольшой, там градусов десять, по-моему, там уже даже днём под солнцем капель начиналась, поэтому мы были разгорячённые, нам не было холодно, мы были возбуждены, что наконец-то на фронт. Большинство хотело на фронт, подавляющее большинство... И через какое-то время езды нам стало холодно, мы засуетились: чего делать, мы же тут замёрзнем! Наконец, наш эшелон остановился, мы увидели: на соседнем пути стоит эшелон, на платформах - прессованное сено такими большими прямоугольниками, параллелепипедами большими, ну, значит, размером, наверное, метр - длина, сантиметров шестьдесят - ширина и, наверное, полметра толщина, примерно такой. Ну, мы повыскакивали, и давай это сено воровать и затаскивать в вагон, разрезали верёвки, которыми оно было перевязано и расстилать на нары, на доски, чтобы было хоть помягче и потеплее. Так мы обзавелись вот тем, что постелить на нары.
  Сколько нам быть в пути - никто из нас не знал. Ну, потом оказалось, что два месяца - ни много, ни мало. Дальше встал вопрос о топливе. Ещё какая-то остановка, оказалось - рядом стоит состав с углём - ну, значит, бросились, набрали уголь, каменный уголь. А дальше мы делали идиотское дело, не соображая, к чему это может привести. Только потом нам объяснили - ничего не произошло, к счастью... Значит, как разжечь уголь? У нас, кроме спичек и кресала-то, ничего нет, но от спички же каменный уголь не разожжёшь. Так вот, остановились около... рядом стоит какой-то состав, и кто-то из ребят очвеидно, - то ли он работал на железной дороге, то ли родители у него на железной дороге - он знал, что в колёсных буксах лежат тряпки, промасленные маслом. А буксы открываются же очень легко: там крышечка, потянул её - она открылась, крышечка, она на шарнире. И там масляная ванна, где подшипники, где колёсная ось вращается в подшипниках - там масляная ванна, и там она набита тряпками промасленными. Ну, я оттуда тряпку выхватил, она вся в масле, с неё капает, сразу в печку, поджёг её - горит, и уголь разгорается. А стоит углю разгореться - дальше всё, дальше только успевай подкладывать, лишь бы запас был. И дальше мы уже на всех, где мы останавливались, если рядом был эшелон с углём - значит, мы запасались углём. Там охрана была, ну а чего с нами охрана могла сделать? Стрелять же они в нас не осмеливались, они кричали: "Стой, стрелять буду!", но на этом всё кончалось. А мы уже где-то раздобыли вёдра, украли - кто-то из ребят где-то спёр вёдра, ещё там что-то, мешки какие-то и нагребали в мешки там этот уголь и затаскивали к себе, и вот так мы ехали...
  Наконец, мы приехали в Новосибирск, ну, наконец - это ехали там тридцать километров, но поскольку останавливались несколько раз - может быть час прошёл, сорок минут... Там, в Новосибирске, нам устроили ещё раз баню с прожаркой, накормили обедом, и мы снова поехали дальше. Поехали дальше, и, значит, ежедневно завтрак и ужин - вот нам сухой паёк выдавали, а обедали мы на станциях. Вот останавливались где-то и строем шли в столовую - там нас кормили, кормили уже значительно лучше, чем в запасном полку, но всё равно - жрать всё время хотелось. Кроме того, на многих станциях останавливались - там были базарчики, у кого-то были деньги - покупали там чего-то - хлеба кусок, кто-то воровал, у кого-то были часы - меняли там часы на водку... А потом придумали такую вещь, вообще возмутительную, но тем не менее - это я сейчас понимаю, что возмутительную: значит, вот нам давали консервы рыбные в банках. Значит, аккуратно срезаешь верхнюю кромку ножом, срезаешь крышечку одну с консервной банки и с другой так же аккуратно. Консервы съели, туда водички немножко и мелкий уголь или камешки какие-то, там, песок - набивали этим и потом одну банку вдевали в другую, и получилась полная иллюзия цельной банки, в которой что-то там трепещет, если покачать, и весит она... то есть никакого сомнения нет, что это консервы. И, поскольку мы на этих остановках стояли недолго, то успевали обменять, скажем, на кусок хлеба вот эту банку с углём, там, или с чем. Даже если поезд ещё стоял, а человек, которого обманули, обнаруживал, что это не консервы, а вот такая штука и прибегал к эшелону - то мы же были все в форме, мы были все на одно лицо, найти, конечно, было невозможно.
  Вот такими способами, значит, продвигался наш эшелон на запад. После нескольких дней такой езды мы обнаружили, что когда мы подъезжаем к станции - рынок разбегается, то есть прямо на наших глазах разбегается, все с рынка расходятся, купить нечего. Оказывается, впереди нас шла молва, что едет "дикая дивизия", которая грабит и так далее - вот такую нам сделали "рекламу". Даже был такой случай, правда не в нашем вагоне - в другом вагоне: стояли где-то на каком-то полустаночке - ну, светофор <семафор - ММ> был закрыт - стояли. А там уже выпустили - наверное, это уже конец февраля был, а, может, это уже даже начало марта было - выпустили телёнка, уже травка пробивалась, где мы остановились - выпустили телёнка хозяева, там деревня какая-то была... Так ребята из другого вагона телёнка этого затащили в вагон и съели: зарезали, всё, как полагается, сварили и съели этого телёнка, вот.
  Настроение было какое? Едем на фронт, дальше фронта не пошлют - вот, понимали, дальше фронта не пошлют. Хотя, был случай в Барабинске, когда одного парня из нашего вагона - его фамилия была Коровин, по-моему - арестовали. Что там с ним дальше сделали - я не знаю, а вот за что арестовали: значит, в Барабинске наш вагон был там дежурным или как это - не знаю, как это называется... Нас, в общем, мобилизовали на погрузку продовольствия для нашего же эшелона. Значит, там со склада нужно было таскать ящики, коробки со сливочным маслом - а там коробка двадцать пять килограмм, там консервы - ну, вот в ящиках всё это, ну, и мы таскали. Так вот, он тащил коробку с маслом сливочным, залез под эшелон под наш, под вагон, эту коробку раскрыл, а в мороз оно, как камень, и он ножом начал отбивать масло. Ну, хотел кусок масла отбить и в карман положить, принести и потом съесть - и его тут накрыли. Его забрали, сказали, что трибунал будет. Ну, я не думаю, что был трибунал, наверное по морде надавали и, может быть, на гауптвахте так он и ехал - у нас один вагон был отведён специально для гауптвахты, где отсиживались те, кто чего-то там нарушил. Был такой эпизод...
   Да, начало темнеть... в первый же день, как только начало темнеть, мы обнаружили, что мы в вагоне без света. Но в феврале темнеет там, в Сибири - уже в пять часов вечера темно. И чего делать? Понимаете, вот, орава - сто человек мальчишек в одном вагоне: ни читать, ни писать, ни радио - ничего, чего делать? Ну, можно только песни горланить - нечего делать, и, в общем, хоть и печки горят - не очень-то тепло и света нет. Значит, ну что - надо добывать. Ну на первой же остановке кто-то где-то украл свечку, принёс свечку. И вот на одной из остановок, мы там с ещё одним парнем - я и ещё один парень - была остановка, мы вышли по нужде. Никакого отхожего места в вагоне нет, то есть сходить по нужде, по большой и по малой, можно только, когда поезд останавливается. Если он остановился где-то в поле, то мы прямо рядом - выскочил, присел, сделал своё дело и обратно заскочил. Ну а по-маленькому - то прямо дверь приоткрыл и на ходу, значит, пописал на улицу - это проще всё было.
  Ну, так вот, выскочили мы с ним по нужде, сделали своё дело - а поезд стоит. И увидали, что недалеко стрелка, и на стрелке - керосиновая лампа. О-о-о-о! Мы, значит, из-за этого фонаря... ну, стрелка оборудована сверху фонарём, и там - керосиновая лампа. Мы: "О-о-о!" Мы эту керосиновую лампу с неё изъяли, принесли к нам в вагон, поставили её там, прибили её к чему-то к стенке - уже не помню, там, ну, было к чему её зацепить - у нас стало светло. Это не свеча, а керосиновая лампа со стеклом, нам все завидовали... Не успели мы отъехать, как вдруг в наш вагон залезает лейтенант - это один из команды сопровождения. Вообще начальник эшелона был капитан, по-моему, уже фронтовик, прошедший войну, и с ним было ещё два лейтенанта, совсем молодые, судя по всему, они ни на каком фронте не были, а вот устроились в сопровождение - вот они нас до фронта довозили и возвращались обратно. Вот этот лейтенант, значит, залетел, с каким-то мужиком, и мужик ему говорит: "Вот наша лампа". И, значит, нас всех выстроили, лампу мужик этот забрал, ушёл - это стрелочник оказался. А этот лейтенант: "Кто, кто украл?! Это - диверсия, могло быть крушение!" В общем, вот такую ахинею понёс - какое, к чёрту, крушение, причём тут лампа? Если бы стрелку перевели, а мы же стрелку-то не трогали. Ну, когда он заорал: "Пусть выйдет тот из строя, кто сделал это преступление!", ну, что делать - я вышел из строя, за мной этот парень второй, с которым мы это сочинили всё, тоже вышел из строя. И он нас повёл в штабной вагон, пришли мы в штабной вагон, спрашивает: "Как фамилия?" Ну, тот парень называет фамилию, как зовут там, то-сё. Потом у меня:
  - Как фамилия?
  - Шварц.
  - Ты что, немец? !
  Я говорю:
  - Нет.
  - А кто?
  - Еврей.
  -А-а, еврей! Вечно... - и опять на эту же тему, что помкомвзвода. И опять кончилось тем же - я ему в рыло заехал. Сбил его с ног. Он вскочил, начал судорожно за пистолет хвататься - никак не мог его из кобуры вытащить - и в это время в вагон зашёл начальник эшелона - капитан. Ну, этот лейтенант перестал хвататься за пистолет... Тот видит, что тут что-то такое ненормальное, возбуждение какое-то, спрашивает:
  - В чём дело?
  Тот ему докладывает, что вот, они украли лампу, чуть ли не диверсию - ну, в общем, вот такую вот ахинею понёс - "а вот этот вот - вот он меня ударил!". Этот лейтенант ко мне обращается <по-видимому, имеется в виду капитан - ММ>:
  - Как фамилия?
  Я говорю:
  - Шварц.
  - Рядовой Шварц... - или как-то, там... - ну-ка, объясните, в чём дело?
  Я ему говорю:
  - Да в чём дело? Едем в темноте - в пять часов уже темно, а утром в девять - ещё темно. Едем в темноте, в сумерках - с ума можно сойти. Ну, вот, увидели мы лампу в этой стрелке, подумали - ну, поставят другую лампу - стрелку-то мы не трогали, взяли эту лампу, чтобы осветить вагон, чтобы немножко по-человечески было.
  - А за что Вы ударили лейтенанта?
  Я говорю:
  - За то, что он... за антисемитизм.
  - Как за антисемитизм?
  Ну, я ему рассказал эту историю. Он говорит:
  - Ладно... Вот что - шагом марш в свой вагон оба, и чтобы я вас больше не видел!
  Что там дальше было, как он с этим лейтенантом разговаривал - я не знаю. На этом всё кончилось. Он нас просто выгнал - и марш в свой вагон и всё, и больше я его и не видел. Вот такая история.
  Наконец, мы приехали в Пензу, и в Пензе стояли дней двадцать на каких-то запасных путях, просто стояли, но нам было известно, что наш эшелон имел направление под Волгоград <Сталинград>. Шестого февраля мы выехали, а второго февраля, за четыре дня до того, как мы выехали из Бердска, Волгоградская... Сталинградская битва закончилась. Очевидно, был приказ Верховного командования наш эшелон направить туда до того, как капитуляция произошла немецкая, ну и, очевидно, никакой поправки не внесли, и вот, в Пензе нас остановили до особого распоряжения. А потом оказалось, что наш эшелон был РГК. РГК - это резерв Главного Командования. Почему наш эшелон оказался в РГК - я не знаю. Это просто прошёл такой слух - то ли начальник эшелона это сказал - наверное, начальник эшелона это сказал. Я не помню, кто сказал, но я помню, при каких обстоятельствах.
  А было это сказано вот при каких обстоятельствах. Значит, около нашего эшелона... Значит, там некоторые ребята уже с девчонками познакомились, уже ночевать к ним ходили. Кроме того, нас использовали на всяких подсобных делах. Ну, например, там, в Пензе был колбасный завод, и он оказался без дров. Кончались дрова, котельная могла остановиться, а это был март - всё-таки ещё холодно, да и там для технологических нужд нужны был пар и горячая вода, и нас - весь эшелон - погнали за десять километров в лес, где были сложены дрова, напиленные летом. Каждое полено метр длины, ну, и довольно тяжёлое. И вот, нас всех заставили взять по два полена и вот пешком эти десять километров или восемь километров нести на колбасный завод. Ну вот, мы так вот обратно шли - уже никто не следил за строем - шли, как могли, таща эти поленья. Ну, сперва это по первости было легко, но после того, как мы проходили, наверное, километр-другой, они оказывались очень тяжёлыми. Мы начали останавливаться, отдыхать. Ну, три тысячи человек, всё-таки, ну, не три тысячи, а меньше - потому что там дневальные остались, но по два полена, пусть две с половиной тысячи - это пять тысяч поленьев, это хороший запас. Значит, принесли туда эти дрова, там, побросали - там мы их там не складывали - и обратно, значит, в эшелон. Несколько дней прошло...
  Да, каждый день мы маршировали с песнями по Пензе в столовую. Вот это был праздник - мы шли по Пензе, пели боевые песни: "Дал приказ товарищ Сталин..." или "ему на запад", "Артиллеристы, Сталин дал приказ..." - ну, в общем, те песни, которые тогда пели. Тем более, особенно вот наш вагон - это была батарея в сто человек, да, сто человек - батарея, артиллеристы, хоть и карманные, сорокапятчики - та же пехота, но всё-таки артиллерия, вот. И уже грязь была, уже таяло, а мы в валенках, значит, вот по этой воде в валенках топали в столовую обедать, потом обратно. Потом все усаживались вокруг этой печки, кто успел, и валенки снимали - но уже на улице не было минусового градуса, минусовой температуры, уже всё-таки стало потеплее - сушили валенки.
  И вдруг однажды рядом с нами остановился эшелон с пленными немцами - это были немцы, пленённые под Сталинградом, в Сталинграде, их везли куда-то вглубь страны. И вот они несколько дней там стояли рядом с нами, и каждый день из каждого вагона выносили по нескольку трупов. Умирали они там, многие умирали - ну, уж не знаю от чего: от холода, от голода, от болезней - но умирали. Эшелон охранялся стрелками. Ну, а мы, значит, пользовались случаем, ну, лично я не пользовался, но ребята подходили, с немцами там на полурусском, полунемецком языке разговаривали и менялись за кусок хлеба, там, скажем, ножик перочинный, часы - у немцев. Потом хвастались там - ножик, зажигалку - зажигалка появилась - кто-то сменял пайку хлеба на зажигалку и хвастался зажигалкой.
  И вот в Пензе мы простояли дней двадцать. И вот однажды нас опять погнали за дровами. Не прошли мы и полдороги, как вдруг на лошади мимо нас скачет верховой и кричит: "Стойте, стойте, стойте!" Ну, командир нашего эшелона шёл впереди... значит, остановились и приказ: "Немедленно на погрузку - и поезд..." там, чуть ли ни через час отправляется, эшелон. Да... Ну, значит, мы вернулись, и действительно через какое-то время эшелон набрал скорость и почти без остановок помчался, куда - мы пока не знали.
  Да, так вот, я хотел рассказать насчёт РГК, где я услышал первый раз РГК, если я чего-то не путаю. Значит, около нашего состава, эшелона, остановился эшелон, вагоны с продовольствием, и кто-то из ребят, не из нашего вагона - они просто ходили и срывали пломбы, открывали двери - ну, в нашем эшелоне было и ворьё, и из заключения ребята были - всякие... Значит, обнаружили вагон с водкой. Ну, это мгновенно по всему эшелону разошлось, что вот, водка. И все бросились за водкой, ну и притащили довольно много водки. А когда начало рассветать - это всё было обнаружено, и нас всех - весь эшелон, все три тысячи человек - выгнали из вагонов, устроили обыск, нас всех выстроили и вот тут начальник эшелона, значит, орал, кричал, шумел: "мародёры", как он только нас не называл. Но вот, в нашем вагоне не было обнаружено ни одной бутылки. Почему? Потому что кто-то, очевидно, знал, как избавляться от бутылок - их в печку бросали, и они там расплавлялись, там уголь - высокая температура, они расплавлялись просто и испарялись, стекло это испарялось... Ну, не нашли, в общем, ни одной бутылки у нас, хотя ребята приносили и пили, вот. И вот тут он: "Вы представляете, наша команда находится в резерве Главного Командования, а вы позорите там армию!..". Какие слова только он ни говорил, но покричал, покричал - на этом всё кончилось. Кого-то там куда-то увели. Думаю, что потом их обратно отпустили, наверное, может быть, морду набили, а может, даже и нет. И наш эшелон - значит, вот я возвращаюсь к тому, что мы погрузились - и эшелон помчался на большой скорости, почти без остановок. Ну, где-то он останавливался ненадолго: тогда же паровозы были, надо было топливо - уголь там, воду в котлы... Там стоял, может быть, час и дальше... И мы оказались в Москве. Сколько мы тут будем стоять - никто не знал...
  И вот тут произошло чудо: стоит наш эшелон, и вдруг к противоположной стороне нашей же этой платформы подходит тоже эшелон, и тоже из Сибири, и тоже на фронт, и я там встречаю товарища своего по Тобольску! Вот, представляете, какая это была встреча: вот, в Москве, рядом два эшелона, и тут мы встретились с ним! Ну, обнялись, туда-сюда - но недолго это было. И в Москве мы простояли, наверное, сутки, и нас в баню сводили и переодели: выдали нам ботинки вместо валенок, пилотки, но ватный костюм пока оставили. У нас потому что был... когда нас в маршевую роту, у нас был... вот, я забыл рассказать, как нас одевали: нас не в полушубки одевали, а нам выдали ватные костюмы, ну, галифе обычные, хлопчатобумажные, гимнастёрка, потом ватный костюм - брюки и фуфайка, шинель и валенки, ну, рукавицы с двумя пальцами - большой и указательный, чтобы на курок нажимать, и шапка-ушанка. Вот, а тут, значит, нам уже выдали, а, может быть даже ватные костюмы у нас уже забрали - я не помню просто этого, но главное - переобули нас. Это уже был почти... вторая половина марта была... И вскоре загрузили штабной вагон продуктами, и мы тронулись и почти без остановок доехали до станции Тёмкино - это Подмосковье, но уже, по-моему, то ли Тульской, то ли Калужской области, вот где-то там станция - я на карте потом, когда вернулся с фронта, смотрел.
  <Станция между Калугой и Вязьмой, ныне - Смоленская область, у границы с Калужской. Как раз там с января-42 по март-43 проходила линия фронта. Тем не менее за - три недели до описываемых событий в ходе ликвидации Ржевско-Вяземского выступа немцев оттуда выбили, и линия фронта к концу марта 1943 года отодвинулась на рубеж Духовщина - Спас-Деменск - ММ>
  На станции Тёмкино нас выгрузили - три тысячи человек - выгрузили, раздали нам продукты. Как сейчас помню - много было хлеба, буквально по нескольку, по две, по три буханки на человека пришлось - концентраты; и рыба, большая, крупная горбуша солёная, и по целой рыбине нам на душу; сахар, табак - в общем, полный, до этого пустующий *, то есть рюкзак, был набит полностью жратвой. И нас построили, и мы пошли - нас там встречали представители тех дивизий, куда мы были предназначены, то есть нас выгрузили уже недалеко от фронта.
  И вот, три тысячи человек разделили на три группы - и вот каждая тысяча человек пошла по своему маршруту. Наша тысяча человек пошла вот по какому-то маршруту, нас уже вели другие офицеры - офицеры сто сорок четвёртой дивизии, ещё снег лежал кругом. Прошли мы какое-то расстояние и зашли в деревню. Деревня вся выжжена - стоят только печки и трубы - домов нет, дома сгорели, а печки и трубы стоят. Тут был первый привал, ну и, конечно, ребята какие-то из деревни, знавшие, где хранится картошка, тут же обнаружили подполье и картошку. Ну, естественно, мы, сколько могли, набрали картошки. И, вот мы шли днём, удивительно - мы же были не вооружены - мы шли днём, немцы могли из нас лапшу сделать: достаточно нескольким истребителям нас увидеть, эту колонну, и расстрелять её к чёртовой матери. Но, к счастью, этого не произошло. Ночью мы спали: привал в какой-то деревушке, нас по домам распихивали - ну там, вповалку мы спали, но в тепле. Утром опять подъём - пошли дальше.
  Итак, 29 марта мы выгрузились и 4 апреля мы пришли в тыл дивизии. Вот, считайте, сколько - двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое, первое, второе, третье, че... - ровно неделю, семь дней мы шли. Днём шли, ночью отдыхали. Ну, питались мы тем, что нам выдали, но вот в той, первой же деревне, в которой я говорил - одни трубы - там был привал, и нас окружила толпа уцелевших жителей этой деревни. Это женщины были и молоденькие девчонки, совсем молоденькие девочки, не девушки даже, а девочки. И жители - измождённые, худые, голодные... Ну, мы были уверены, что мы завтра придём в свою дивизию, и мы им, в общем-то, почти всё, что нам выдали, жратву - мы им отдали, почти всё. Прошло пару дней - вот мы идём, жрать нечего, а есть хочется - и вот такая картина: вот, мы идём по дороге - никакого строя, все идут так вот компанейками, идём, растянулись на несколько километров. Идём, идём и смотрим - слева от дороги из-под снега торчит копыто. Мы бросаемся туда - труп лошади. Тут же из неё вырезаем куски мяса, в лес, костёр, котелок, снег натаяли, варить мясо - и кушать. Так хотелось кушать... Вот, питались этим мясом. А когда эта лошадь была убита? Может она осенью была убита и всю зиму пролежала под снегом, а может, недавно? И, тем не менее, вот, варили и это кушали, ели... Кроме того, питались... вот, в сожжённых деревнях добывали картошку, ну, а иногда нас и чуть-чуть баловали и хозяева, где мы ночевали, в тех домах, которые сохранились, могли нам дать там картошки, опять же, если корова у кого-то сохранилась - значит, молочка немножко... В один прекрасный день, днём, вдруг появились два самолёта - "кукурузники", наши. Они пролетели над нами, прямо над нашей колонной, невысоко, помахали нам крыльями, рукой помахали - то есть ну, высунул руку влево и помахал; развернулись, нам кричат: "Ложись! Немцы это!" Они развернулись, снова над колонной летели и что-то бросали. Вот это "что-то" упало недалеко от дороги. Ну, что? Мы, как сумасшедшие, бросились туда, нам орут командиры, которые нас сопровождали: "Стойте! Там гранаты, бомбы могут быть!"
  Ничего подобного! Это были наши самолёты, они бросили нам пачки табака. Ну, тут же этот табак разделили, тут же завернули козьи ножки, закурили. Махорка там была, табак такой - в общем, этим лётчикам, очевидно, было поручено определить понаблюдать, вернее, где колонна - я так думаю, я не знаю, просто так думаю - ну и как-то нас подбодрить. Очевидно, уже начальство дивизии знало, что мы идём голодные там, и так далее. Вот такой эпизод - снабдили нас табачком...
  Идём дальше, вот - речка Угра. Идёт лёд по ней, вода, и идут льдинки небольшие и надо перейти. А как перейти? Ну, там она мелкая - вброд. Ну что делать - перешли. Вот тут обмотки спасли. Вот, кто был в сапогах, офицеры, они потом мучились, выйдя на другой берег. Она неширокая там была, ну, тридцать метров, что-нибудь, узкое место и мелкое там, ну, примерно чуть выше колена, вот. Они, значит, ложились на спину, поднимали ноги кверху, и оттуда, из сапог выливалась вода. А у нас, у солдат-то обмотки - ничего, вот только колено мокрое, и выше колена мокрое, но оно вскоре высохло. Надо сказать, какой способ был, если промочил ноги, что делать. Я уже говорил, что нам выдали две пары портянок. Значит, одна пара всегда была намотана на стопу, а другая пара портянок была обмотана на бёдрах - она сушилась. Потому что, как ни сухо - ноги потеют. Вот, вечером приходим в какую-то деревню спать, разуваемся - вонища от этих портянок жуткая... Значит, сразу чего делаешь? Портянку положить рядом нельзя - украдут, обязательно украдут, поэтому вытираешь ей, снятой портянкой, ногу как следует, наматываешь сухую портянку, а эту влажную - на бедро. Ну, спускаешь штаны, на бедро накручиваешь и потом надеваешь галифе - они держат эту портянку. На утро, ты, значит, идёшь в сухой портянке, вечером - такая же история. Вот так вот и меняли: портянку сушишь на бедре, а вторая портянка - там, на стопе.
  Ну, умыться - конечно, это очень простой способ: выходишь, набираешь в руку горсть снега, трёшь лицо и всё - вот это всё умывание, потому что ничего не было - ни мыла, ничего. И вот, в какой-то день мы идём, и вдруг навстречу нам едут всадники - на конях офицеры - и у них по бокам висят большие мешки с сухарями. И они нам раздают сухари и говорят: "Ребята, потерпите, уже недалеко, осталось километров десять, и вы войдёте в лес - там тыл нашей дивизии, в которую вы идёте." И вот, командир дивизии послал офицеров поддержать нас с сухарями. И вот, эти офицеры ехали и раздавали нам сухари, которые мы тут же съедали, потому что уже ничего не было, а есть хотелось.
  Ну и, наконец, мы пришли в тыл дивизии. Надо сказать, что от первого человека, который первый пришёл туда, и последний, прошли почти сутки - вот на столько мы растянулись. Из тысячи человек недосчитались, по-моему, четырнадцати человек. Четырнадцать человек не дошло. Где они, что они - я не знаю, но знаю про одного из нашей колонны, из наших ребят. В одной из деревень был расквартирован полк, отозванный с передовой на переформировку, и в этом полку этот парень встретил своего старшего брата, по-моему, который был майором в этом полку, и он у себя просто его оставил. Дальнейшую судьбу его я, конечно, не знаю, но знаю, уверен, что он воевал в этом же самом полку. То есть, он по назначению не дошёл, но он не сбежал, не дезертировал, а просто оказался в другом полку. И при мне разговор был, когда он говорил: "Слушай, да как же..." А тот: "Не волнуйся, я всё утрясу" Ну, наверное, утряс. Он был там командиром батареи, наверное, или чего-то, его брат - ну, не знаю. Ну вот, то есть практически все дошли - но почти сутки.
  Наконец, когда собрались, нам устроили праздничный обед: по сто грамм водки всем налили. Кстати, надо сказать, что на фронте зимой водку выдавали всем полевым войскам, то есть всем, кто на улице, кто на фронте - всем сто грамм каждый день. Летом очень немногим давали: давали истребителям танков, то есть, вот таким, как я... мне, лётчикам; разведчикам, по-моему; и всё. А рядовым армии, солдатам пехоты и всё - только зимой сто грамм, летом - ни грамма, вот. Я не помню, говорил или нет, но нам, истребителям танков... мы даже зарплату получали двойную. Зарплата рядового солдата была одиннадцать рублей пятьдесят копеек, а я лично, вот я, получал двадцать три рубля, двести процентов - вот так, как истребитель танков. Ну, не зря нашу пушку называли "Прощай, Родина!", потому что в порядках пехоты... ну, ладно, я к этому ещё подойду.
  Вот, так нас встретили, накормили хорошо обедом, по сто грамм, мы, с устатку, конечно, окосели - это был великолепный сосновый лес - и наступили сумерки, мы развели костры. Нам сказали: "Ни в коем случае костры не разжигать - бомбить будут!" Ну, а что? Ночью минусовая температура - что? А как спать - ни палаток, ничего нет. Костры горят, мы вокруг костров заснули, утром я обнаружил, что у меня пола шинели обгорела. То есть на мне загорелась шинель, ну, сама и потухла, обгорела. Так я с обгорелой этой шинелью потом и воевал... Ну, а потом вскоре наступило, в общем-то, лето, и шинель не очень-то нужна была.
  Да, на другой день нас уже построили по подразделениям, пришли офицеры и начали нас распределять по полкам. Я попал 612-й стрелковый полк этой 144-й дивизии. Да, приехал к нам в лес на коне верхом полковник Яблоков, фамилия его Яблоков, полковник - он был командиром дивизии. Мы его окружили, он слез с коня, вынул из кармана пачку "Казбека", открыл и нам протянул. Ну, коробка мгновенно оказалась пустой, конечно. Всем, кто был рядом с ним, в том числе и я, по папироске, значит, закурили... Ну, он с нами очень хорошо поговорил о традициях дивизии там, то-сё, и сказал: "Ну, что же, будем воевать, ребятки!". Всё, и уехал.
  Потом пришли командиры подразделений 612-го полка и стали разбирать нас к себе. Ну, вот, наше подразделение всё пошло в батарею сорокапятимиллиметровых пушек. Вот нас сколько там было... сто человек - значит, все разошлись по полкам 144-й дивизии. Кто-то попал в отдельный дивизион, я вот попал в 612-й полк в полковую батарею стрелкового полка наводчиком. И мы пошли на свои позиции. Было затишье, войска стояли в обороне, и вот, пришли мы туда, где стояла пушка...
   Ну, вот на этом я на сегодня закончу, чтобы не забыть только, что на этом я закончил... Дальше продолжу свою, так сказать, фронтовую жизнь. Да, ещё один эпизод: к нам в лес, туда вот, пришёл комиссар 612-го полка Калиниченко Антон Иванович - вот, запомнил я его - и с ним пришёл сын полка Сеня Пулькин. Ну, я не знаю его настоящую фамилию, но его все знали, Сеня Пулькин - мальчишка лет четырнадцати, и у него на груди медаль "За отвагу". Они пришли, мы уселись вокруг них... Они запели песню, а мы все поддержали песню "Второй стрелковый храбрый взвод - теперь семья моя, привет-поклон тебе я шлю, моя любимая" ну, и так далее. Вот, вместе пели песни: Сеня Пулькин и вот Калиниченко-комиссар. Вот так у нас боевой дух, вообще дух поддерживали. Конечно, комиссар этот понимал, что мы - дети, что мы пришли на убой, что мы ничего не умеем - ни стрелять, ничего мы не умеем, ничему нас не учили.
  Нас спросили: "Вы из пушек каких-то хоть раз стреляли?" - "Нет, ни разу не стреляли". Вот.
  Ну, на этом мы сегодня кончим, завтра продолжу с момента, когда я пришёл уже в свой взвод, в свою батарею конкретную, к своей пушке.
  
  001_A_007_Deda Vova_2008_06_07 (40:27)
  
  Сегодня 7 июня 2008 года. Продолжу свое повествование.
  Итак, нас разобрали по частям полка: пехоту - в пехотные роты батальона, миномётчиков - в миномётные, а нас, почти всех - в 45-миллиметровую полковую батарею. Нас там было несколько человек. Нас взял комбат, такой был Шестопалов - капитан Шестопалов. И пришли мы на передовую... с командиром расчёта. Фамилия командира расчёта была Сероид. Очень хороший мужик, добрый. Он после боёв - а бои были закончены буквально за несколько дней до этого - от всего этого расчета остался один-единственный живой. Остальные были либо убиты, то ли ранены. То есть наша пушка была скомплектована только один Сероидом, командиром пушки, из расчёта никого не было.
  Уже было темно, в темноте мы спокойно шли во весь рост. Вышли из леса, и он привёл нас на то место, где должна быть огневая позиция. Там был недостроенный блиндаж, поэтому тут же немедленно, ночью мы принялись достраивать этот блиндаж, причём нужно было соорудить печку. Ночи там очень холодные, сырые, тем более это было начало апреля, Смоленская область, по-моему или конец Калужской - в общем, вот где-то там. Сырые ночи, холодные. И он мне говорит: "Ты давай идти в тыл и найди...". Вернее, так. Печка была, железная печка, но без трубы - значит, ужно было трубу соорудить с чего-то, иначе весь дым оказывался бы в блиндаже, где мы должны были расположиться. "Иди, ищи трубу". Я говорю: "Да где же я ее найду?". А он говорит: "Ну, солдат, на то ты и солдат - давай, прояви находчивость".
  Пошёл я искать трубу в темноте. Хожу там, слышу: "Стой, кто идет?". "Стой, кто идет?" Но пароль мне сказали... Наконец, я, блуждая в темноте, дошёл до штаба полка... вернее, до кухни полка, кухни, которая готовила пищу для командира полка, штаба полкового, в общем, для командира. И вдруг я тут увидел консервные банки из-под тушёнки американской, эти банки были высотой сантиметров пятнадцать и диаметром, наверное, миллиметров двенадцать, что ли. В общем, вот такие вот банки. С одной стороны, они были открыты, то есть без дна, вырезано было дно, с другой стороны дно было, но они были пустые, с остатками этой самой тушёнки. Я сообразил, что из этих банок можно сделать трубу. Подошёл к повару, который там раскочегаривал кухню свою, ему говорю: "Вот, можно мне эти банки забрать?" " А куда", - говорит - "тебе?" Я говорю: "Да вот, трубу надо сделать в землянке". - "Да забирай, пожалуйста!" Я набрал этих банок. Причём он мне дал нож, ножа у меня не было. Я вырезал вторые донья, или как сказать - донышки, и нашёл там какой-то обрывок верёвки, то ли он мне дал - я сейчас не помню. В общем, навязал как баранки эти банки, штук десять банок - а там их целая гора была. Штук десять этих банок набросил себе на шею и пошёл обратно на передовую. Будучи городским жителем, в темноте, городской житель - шёл с ужасным страхом: я боялся как-то незаметно попасть к немцам, то есть перейти наш передний край. Потому что тишина кругом - ни огонька, ничего, видно только, как немцы бросают ракеты. Вот единственный ориентир - это немцы периодически на своем переднем крае, всё время было... они периодически бросали ракеты, которые освещали подходы к ним. Делалось это для того, чтобы нельзя было скрытно к ним разведке нашей там или чему подползти. У нас же ничего не было - никаких ракет, ничего не было... В общем, банки эти на мне гремели. И я их держал и так, и сяк, но всё равно где-то в ямку какую-то оступлюсь, где-то за что-то зацеплюсь - гремят. И вдруг слышу: жжж-ба-бах! - мина. Я думаю, уж не по мне ли это немцы стреляют на звук? Я залёг. Но они две или три мины бросили, и на этом успокоились. Я дальше пошёл уже, эти банки потом уже там связал, чтобы они не гремели, руками их передерживаю... Короче говоря, каким-то чудом я вышел на своё место. К тому времени ребята уже эту землянку сумели докопать там и всё такое прочее. Было, наверное, часа три ночи. Значит, нужно было срочно пойти в лес, срубить дрова, обтесать дрова, распилить по размеру, чтобы накат на крышу сделать, тройной ряд, иначе мы опять же пошли за этими самыми бревнами. Ну, где-то добыли - не знаю даже где, была пила. Не знаю откуда, но, видно у Сероида, была пила. В общем, он нам показал, какой толщины там деревья пилить, значит, мы всю ночь пилили эти деревья, сдирали с них кору и таскали туда. Ну, это расстояние было от леса до передовой, наверное, около километра что-нибудь - меньше километра, наверное, может метров шестьсот-семьсот. Значит, в общем, таскали туда, натаскали, сколько надо. Он сказал: "Хватит". Значит, их нужно было укладывать в ряд, а уже начало светать. Начало светать, а пушка... пушка оставалась на опушке леса замаскированная. Начало светать, значит нужно было срочно дёрном, который был аккуратно срезан кем-то до нас, аккуратно всё это заложить, чтобы не было видно плешин с самолетов. Слава Богу, только что кончились бои, поэтому была тишина. Так, изредка перестреливались, артиллерия там откуда-то стреляла. В нас же никто не стрелял, и мы не стреляли. День прошёл потихоньку... Мы, в общем-то, замаскировавшись, почти не двигались, потихонечку всё это или ползком куда-то в лощинку спускались,чтобы, скажем, в туалет сходить. Так прошёл день... Ну, дни еще были недостаточно длинные, это было 5 или 6 апреля, что-то вот так вот. 4 апреля мы пришли в тыл дивизии. Значит на другой день было 5 апреля, да. Ночью нам надо было за ночь успеть закончить блиндаж и начать делать "карман" для пушки. Повторилась та же история. Мы успели за ночь закрыть блиндаж, замаскировать его, обложить дёрном и начали копать "карман" для пушки. Это что такое: это надо было аккуратно, квадратиками, квадратами снимать дёрн и откладывать его в сторонку, чтобы не нарушить корневую систему травы, после чего копать "карман". "Карман" - это пологий спуск неглубокий, чтобы только уместилась пушка и чтобы можно было перекрыть одним слоем жердей, уже не брёвен. Брёвна, которые мы пилили, были диаметром сантиметров пятнадцать, наверное. А тут можно было жердями на ночь нарубить в лесу тонких осинок, всяких таких. Но на накат в основном шли ёлки. Сосны, елки молодые, чтобы перекрыть этот самый "карман", и туда пушку закатывали, и она там стояла - нужно было это успеть. Это мы успели.
  Надо сказать, что траншеи там уже были. То есть, когда кончились бои, заняли оборону, прошла, наверное пара недель с этого времени, где-то в конце марта закончились бои, пехота уже там отрыла ходы сообщения, траншеи. Впереди, чуть правее нас, стоял пулемётный... ну, прямо рядом с нами, буквально в пятидесяти шагах, пулемётный расчёт, станковый пулемёт, у них уже всё было готово. Мы за эту ночь пушку спрятали и опять днём отсыпались. В следующую ночь опять нужно было отрыть землянку для снарядов, для хранения снарядов. Поскольку наступление в ближайшие дни, очевидно, не планировалось, считали, что мы там надолго - в общем-то, оно так и оказалось. Мы там, на этом месте, наверное, месяц простояли. Так, были отдельные перестрелки, а в общем достаточно спокойно было, за это время у нас погибло два человека. Я расскажу потом, как они погибли. Вот, значит, опять копали, и нужно было к рассвету все это замаскировать, обратно, снова обложить дерном, присыпать, где надо, травкой, кустики какие-то были... В общем, замаскировать, чтобы не было видно сверху. И наконец, мы откопали и сделали для снарядов, завезли туда - ну, на себе, конечно же, притащили - ящики со снарядами, деревянные ящики со снарядами, в каждом ящике - десять снарядов, значит, это - двадцать пять килограммов плюс сам ящик. И их там аккуратно сложили, чтобы потом было время их приготовить. Что значит "приготовить"? Это значит освободить от масляной смазки. Разложить по там... где бронебойные, где какие, чтобы можно было быстро. Это всё - в радиусе от блиндажа, где мы спали, от блиндажа это всё в радиусе максимум десять - пятнадцать метров. Кроме того, нужно было откопать от нашего блиндажа ход для общей траншеи и откопать ход небольшой, так, метров десять в длине, где вырыть яму, для того чтобы туалет там был, чтобы туда ходить в туалет, в туалет не в смысле мыться, а в смысле испражняться...
  Ну, наконец, мы всё это оборудовали, и началась фронтовая жизнь. Складывалась она таким образом... Да, я хочу, чтобы потом не забыть, рассказать, почему нужно было очень тщательно маскировать сверху: потому что каждый, практически каждый день над нашими позициями летала "рама". "Рама" - это немецкий разведывательный наблюдательный самолет, а называли мы его "рама", потому что он был двухфюзеляжный - два фюзеляжа. И они оттуда фотографировали зенитную артиллерию, около нас её не было, поэтому он летал какое-то время совершенно нахально. Стрелять в него из винтовок - это глупо, потому что, во-первых, попасть практически невозможно, во-вторых, если и попадёшь, то это не значит, что ты чем-то ему навредишь. Но самое главное - он засечет выстрелы, и... На нём были две бомбочки пятидесятикилограммовых, и он мог эти бомбочки сбросить, поэтому его не трогали - просто замирали все. Когда появлялась "рама", мы ныряли в блиндаж, и всё замирало. Если кого заставала идущим, он ложился на землю и лежал, смотрел на эту "раму". Иногда всё-таки мы в него постреливали из своих винтовок, но это все оказалась ерунда. Причем у нас были трассирующие пули, видно было, как она летит, эта пуля, то есть не саму пулю, а светящуюся трассу. Она быстро гаснет, но видно, попала она в самолёт или не попала. Иногда казалось, что ты попал в самолёт, но я думаю, что это только казалось, потому что он как летел, так и летел, ничего с ним не случалось. Он был, насколько мне известно, бронированный снизу, так что наши винтовочные выстрелы ничего не сделали. А вот зенитчиков со специальными орудиями и пулемётами зенитными не было близко, так что совершенно безнаказанно эта "рама" летала. Единственное, что её прогоняло - иногда появлялся "ястребок" наш, истребитель, и тогда "рама" срочно разворачивалась и на полном ходу удирала, а истребитель гонялся за ней, стрелял в неё, но я ни разу не видел, чтобы "рама" была сбита, не видел, хотя вот таких погонь истребителя за ней видел довольно много, но ни разу не видел, чтобы сбили.
  <По оценкам и воспоминаниям сведущих участников войны, "раму" было очень трудно сбить как с земли, так и с воздуха - ММ>
  День. Что такое жизнь на войне, в обороне, когда нет боёв? Тишина, жаворонки свистят, летают, жаворонки... Они ведь очень красиво - жаворонок на высоте примерно двадцать-тридцать метров стоит на месте, крылышками машет и стоит на месте, можно, лёжа на спине, любоваться на него, если нет дождя, если солнышко и если тепло.
  Какой быт у нас был? Ну, быт был, конечно, звериный. Жили мы в блиндаже, то есть в этой норе. Вход в неё от земли до верхнего конца входа был примерно где-то на уровне моей груди. То есть для того, чтобы в него войти, нужно было согнуться и чуть ли не на карачках в него влезать, потому что нельзя было, чтобы он очень сильно над землей был, а поглубже его выкопать было нельзя, потому что буквально на два штыка копнёшь - и уже там вода. Болотистая местность была - и там вода. Значит, мы его копали до воды и застилали хвойными ветками, так что пол весь был застелён хвойными ветками, а то, на чём мы спали, была не выкопанная земля. То есть вот в середине была глубина... а справа и слева получались как полати такие. На них тоже мы настелили ветки, вот и всё. Ночью разрешалось спать, только отпустив немножко ремень - нельзя было разуваться, нельзя было снимать шинель. Можно было расстегнуть и распустить ремень, потому что в случае нападения, тревоги нужно было быть готовым очень быстро, хотя немцы спали на простынях, раздевшись по-человечески, под одеялами. У нас этого не было ничего. Мыла у нас не было, никаких там зубных принадлежностей, ни бритв - ну, мы еще практически не брились, брился только Сероид - ничего этого у нас не было. Ни воды, чтобы попить - ничего этого не было.
  Чтобы попить, делалось следующее. Бралась лопата - у каждого из нас была сапёрная лопатка - копали там на глубину, скажем, сантиметров двадцать, и эта ямка наполнялась через несколько время водой из почвы. Набирал во фляжку эту воду, мутную воду - там плавали насекомые какие-то, трава, всё... И через подол гимнастерки, горлышко закрывалось подолом гимнастерки - этот подол грязным фильтром оказывался - вот через этот фильтр можно было попить воды. Никаких других источников питья не было.
  Ночью по очереди спали. Кто-то один стоял на часах, около "кармана" с пушкой в траншее и наблюдал в темноте за немецкой линией обороны, там через каждые два или сколько-то часов он менялся, другой выходил, третий. Четыре человека у нас было в расчете, хотя положено шесть, но нас было четверо. Я - наводчик, один заряжающий, подносчик снарядов - по очереди - и командир пушки. Причём кухни у нас своей, у батареи, не было первое время, поэтому за жратвой ходили на полковую кухню. Это термос большой, заплечный, то есть он, как рюкзак, как ранец, одевался на плечи, висел, значит, за спиной большой термос, куда наливали суп на весь расчёт, потом получал кашу в котелке с крышкой на весь расчёт, хлеб на весь расчёт. Ну хлеб - норма была девятьсот грамм хлеба, чёрного, естественно, либо пятьсот шестьдесят грамм сухарей из этого же хлеба. Дальше - сахарный песок, по моему, пятьдесят грамм, в общем, полная такая с верхом столовая ложка. Кусок масла - двадцать, наверное, грамм - или сала. Вот и всё... Питались мы два раза в сутки: утром, когда ещё не рассвело, но уже серо, то есть видно, но не видно, конечно, от немцев до тебя не видно, но ты уже видишь дорогу, по которой идёшь... ну, тропинку -дороги не было. Кто-то очередной надевал термос на себя, брал с собой вещмешочек под хлеб или рюкзак и шел туда, на кухню, за этим делом. Потом стали... Да, вот наш командир пушки Сероид на гражданке был поваром, и комбат добился в полку разрешения на то, чтобы завезти свою кухню на батарею. Я до сих пор не знаю... то есть в моей памяти сохранилось, что у нас было две пушки. Вот я не помню... три пушки было, но я не помню третью пушку. Помню свою пушку и пушку Вовки Тимофеева - он там наводчиком был. А третью пушку не помню. Вот. Ну, потом был... Полный расчёт - шесть человек... На две пушки... четыре пушки даже! В батарее должно было быть четыре пушки, два командира взвода - две пушки - это взвод. По-моему, вот такая была иерархия. У нас были младшие лейтенанты, они менялись... Дальше - заместитель комбата, комбат. Вот комбат - это капитан Шестопалов, заместителем у него был старший лейтенант Блона Володя, великолепный парень. Вот повар появился, Сероид, а вместо этого у нас появился из другого расчёта бывший наводчик, но уже не молодой человек, я не помню ни его имени, ни фамилии, ничего. Он как-то... Вот мы как пришли одной компанией вчетвером, так мы вчетвером и держались: я, Вовка Проскурин... Нет, вру, вру, вру! В расчёте был один - Националиев его была фамилия, казах, отличный парень, работяга. Вот он единственный остался живой. И, значит, нас тогда трое туда, точно: Вовка Проскурин, я и третий, забыл я его фамилию, он какой-то такой невзрачный был, а с Вовкой Проскуриным мы еще в запасном полку как-то сблизились. Вот этот третий - у него что-то потом началось с руками: то ли экзема, то ли Бог его знает что. Его забрали в медсанчасть, и он к нам больше не вернулся - тогда к нам пришло уже пополнение, просто свежее, не из нашей команды. А у Вовки Тимофеева метрах в трёхстах от нас была огневая позиция, ну, мы туда друг к другу в гости ходили, когда было тихо. Днём - по траншее. Вот, день начинался, кто-то отправлялся за завтраком, остальные вставали там, копали на штык землю, чтобы была вода ополоснуть руки и лицо, переобуть портянки, посушить портянки, то есть днём, когда взошло солнце, можно было бы разуться - босиком посидеть, портянки разложить... При этом, если вдруг появлялась "рама", всё это немедленно закидывалось в блиндаж, и мы залезали в блиндаж, прятались от "рамы". Когда она улетала - ну, она полетает там полчаса - тридцать-сорок минут - и улетала. Мы опять вылезали на солнышко погреться, посушить портянки, просто так посидеть, поболтать, а уже протереть там, смазать... В общем, такие вот дела. Потом - обед. Да, вот это было утром... Ну, логика такая была: всё, что мы получали утром из жратвы, мы съедали всё, кроме курева. Вот, курево там, махорку нам давали - это я уже не помню, там пачка махорки, по-моему, на двоих. Я курил, все у нас курили. По моему, на двоих... И сто грамм водки. То есть вот на расчет - фляжка и пятьсот грамм водки. Когда у нас... Так проходил день. Вечером, когда начинало смеркаться, опять отправлялись за второй порцией жратвы. Ну, это был уже только суп и каша, больше ничего, уже ни хлеба, ни сахара - ничего не было, а всё, что мы утром получили, мы съедали сразу, все эти девятьсот грамм хлеба, весь сахар. В общем всё - масла этот кусочек или сала. Почему? А потому что логика была такая: убьют - пропадёт. Вот так: убьют - и пропадёт недоеденный хлеб, поэтому мы всё съедали. На ужин хлеба не было, ужин был без хлеба. Поэтому, конечно, всё время хотелось кушать и опять же всё время хотелось спать, потому что недосыпали, потому что это в холоде, это в сырости. Выручал, конечно, молодой организм.
  Вот так это длилось несколько дней, там неделю. Тишина... Иногда немцы начинали нас обстреливать из далёкой артиллерии ночью, днем они не стреляли, чтобы их не засекли. Тоже, видно, отдыхали, выдохлись. Причём дело в том, что вот тот участок фронта, на который я попал, во время нашего наступления, до нас ещё, вклинился в оборону немцев и сдох. В общем, наступил момент, когда и наше наступление сдохло, и немцы уже не могли контратаковать. Потери были очень большие, вот наш полк был почти пустой, там оставалось сто с чем-то человек, мы когда туда пришли, нам это сказали, поэтому пополнение такое, свежее нам было нужно. Мы все отдыхали, но для того, чтобы доставить нам пищу, необходимо было проехать, провезти это по дороге, которая простреливалась немцами, во-первых. Во вторых, это был апрель, самая распутица: снег уже стаял, дожди, грязь, машины вязли, поэтому не всегда удавалось подбросить жратву. А, кроме того, у нас была конная тяга, поэтому нужно было кормить лошадей. А травка еще не вылезла, поэтому нам иногда завозили, а чаще с "кукурузников" - это самолеты такие маленькие, бипланы - нам сбрасывали мешки с овсом. Он летел низко и бросал нам мешки с овсом для лошадей. Мы, конечно, у лошадей воровали овес, варили его, ели. Потом ходили, и у всех болели рты, потому что овёс для лошадей же не очищенный, все это вонзалось в нёба, в язык, отплевывались. Ну вот, овсяную кашу варили из этой болотной воды - вот это было питание... Ещё нам иногда забрасывали махорку - у всех на тот момент были кресала, кто мне уже рассказывал. Но иногда курить было нечего, тогда собирали листья прошлогодние, сухие, которые упали в прошлом году осенью, сухие, мы между рук их растирали, а нам иногда приносили там "Боевой листок" или газету какую-то - и она шла на закрутку.
  Был у нас замполит, у комбата был замполит, Зайцев его фамилия была. Хороший мужик был, только трус. Он почти никогда к нам засветло не появлялся, он либо рано утром, либо вечерком, когда уже небольшие сумерки. Вот, он боялся передовой, ходил всегда... Мы обнаглели уже до того, что ходили уже не в траншеях, а поверху, а он никогда не ходил поверху. А немцы ночью кричали: "Рус, кончай воевать!". А там всё слышно, расстояние метров пятьсот-шестьсот до немецкой передовой, ночью такая слышимость великолепная. Днём ты не слышишь - а ночью слышно.
  Ну вот, такая, значит, звериная жизнь была. Но должен сказать, что иногда наступали праздники. Праздник заключался тогда, когда подходила наша очередь в баню. Баня была километров в трёх от переднего края. Представляла она собой палатку. В палатке было прохладно, но была горячая вода, рядом была прожарка. Тебя - вот нас - по два человека отпускали. Мы добирались до этой бани, с удовольствием мылись. Там давали кусочек мыла, такой, с полспичечного коробочка - маленький кусочек простого мыла хозяйственного, ну, какая-то тряпка всегда была какая-то, старая портянка постиранная - вот этим можно было помыться. Это доставляло огромное удовольствие, конечно, и твои вещи все прожаривали, там прожарка была, а белье выдавали свежее: опять кальсоны, рубашку выдавали свежие - бывшие в употреблении, конечно, но стираные и прожаренные. Это вот был праздник... У меня на одной ноге на пятке... то ли мне туда камешек попал, а я не заметил, то ли что, но у меня на пятке... я в какой-то момент почувствовал: больно ходить. Разулся, посмотрел - а у меня там прямо нарыв, и этот нарыв опух, он был наполнен гноем, и мог прорваться со дня на день. А периодически к нам приходил санитар. И я не помню сейчас, женщина это была или мужчина - не помню. Ну, в общем, пока стояли в обороне, санитар обходил подразделение, на вшивость проверял, расспрашивал, не болит ли чего. И я, значит, разулся и ему или ей показал эту пятку. И он или она, в общем санитар или санитарка, мне говорит: "Надо в ППМ". ППМ - это полковой медпункт, полковой пункт медицины, наверное, так. Это тоже в километрах трёх, в четырёх от передка. Отправили меня туда... Это было что-то! Это был курорт! Пришел я туда со своей пяткой... Тут же мне врач... отвели место.. Там стояли палатки, в палатках были приличные, земляные опять же, нары. На них был настелен слой веток, там даже, по моему, одеяло было, вот этого я точно не помню - и тишина-а, никто не стреляет. Лес - это в лесу - тишина, просто красота. Ты можешь разрядиться, вот этот стресс, чувство опасности куда-то уходило. Тут же мне показали место, где я буду спать, и тут же идти в медпункт, в палатку, где врач. Пришёл я в палатку, посмотрел он на мою пятку, взял ножницы, разрезал мне эту пятку, обстриг весь этот самый... Оттуда, когда он проткнул, прямо гной, блин, брызнул. Он всё это обстриг - без всякого наркоза, без всего. Больно... Обстриг, засыпали стрептоцидом, перевязали. Я пошёл... Да, покормили. Я пошёл, лёг спать, и я проспал больше суток. Когда я проснулся на другой день... Вот, я этот день почти весь проспал, ночь и уже завтрак прошёл, и меня разбудили на перевязку, но около моего места спального стоял котелок с кашей, на нём кусок хлеба лежал, кулёчек маленький там с сахаром и кружка с чаем. В общем, я поел, мне показалось очень вкусно. Пошёл на перевязку. Ну, тут развязали, он посмотрел: "Ууу, всё уже зажило... Ну ладно, пару деньков еще отдохнёшь". В общем, я там три дня профилонил, всё у меня это зажило, я уже сейчас не помню, на какой ноге это было. У меня два таких праздника было. Вот этот - первый...
  Значит, всё зажило, я вернулся обратно в свой расчёт. Ничего не изменилось за это время. Вот этот политрук наш, замполит, приходил к нам иногда и какие-то с нами политбеседы проводил, рассказывал о международном положении, о положении на фронтах, в общем, всякую ерунду и оставлял газеты. Одну, две а то и три газеты оставлял, так что на раскурку у нас было чго. На что, чтобы...
  Да, кстати, насчёт печки - теперь, значит, проблема: днём печку нельзя топить - дым пойдет из трубы. Дым засекут тут же немцы и начнут стрелять, бомбить. Днём печку топить нельзя. Ночью печку топить тоже нельзя - искры вылетают, видны искры. Значит надо было что-то придумывать. Придумали...
  
  001_A_008_Deda Vova_2008_06_07_ (1:41) пустышка (нет записи)
  
  001_A_009_Deda Vova_2008_06_07 (0:51)
  
  Это был перерывчик - Юра пришёл, тот творог нам принёс. Да, так вот: значит, вернулся я из этого ППМ, полкового медпункта - отдохнувший, выспавшийся... И за это время ничего, в общем, не произошло, никаких событий - никто не был ранен, никто не был убит - и всё покатилось своим чередом. Ну, на сегодня я закончу, уже целый час я говорю, завтра попробую продолжить... или послезавтра.
  
   001_A_010_Deda Vova_2008_06_08 (56:57)
  
  Сегодня 8 июня... Расскажу ещё один эпизод, как я попал в полковой медпункт. Нашу батарею, вернее не батарею, а мою пушку, одну из батареи, выдвинули в боевое охранение. Боевое охранение - это скрытное, тщательнейшим образом замаскированное место на нейтральной полосе, то есть примерно посередине между нашими и немецкими позициями место, где стоял... ну, дозор, что ли. Называлось это боевое охранение. То есть на полпути от немецкой позиции до нашей обычно скрытно находилось какое-то подразделение пехоты, пулемёты, а иногда даже вот пушка. То ли ждали танкового, может разведка чего-то там - я не знаю, может, ждали танкового нападения, но, во всяком случае, ночью приказали, и мы скрытно - заранее там была подготовлена позиция, которая днём совершенно не просматривалась - мы выдвинули туда пушку, несколько ящиков снарядов и вот мой расчёт. Ночью мы не спали, а, что называется, в оба глаза смотрели в сторону немецкой обороны. Днём же мы не могли даже выходить из блиндажей. Если нужно было в туалет, то по траншее на четвереньках ползли в вырытую яму замаскированную, потому что была опасность обнаружения - ни в коем случае нельзя было, чтобы немцы обнаружили боевое охранение. А если появлялась "рама", о которой я уже рассказывал, то вообще всё замирало, мы лежали и чуть ли ни не дышали. Но днём можно было потихонечку покурить, потому что дым от сигареты - ну, ни о каком костре там или печке, конечно речи не могло быть - но покурить тихонько можно было, потому что дымок от сигареты, от цигарки, скрученной из махорки, конечно, ни в какой бинокль, ни в какую стереотрубу не увидишь. А ночью? А ночью категорически было запрещено специальным приказом курить, потому что огонёк сигареты мог вызвать подозрение у немцев, что привело бы к нехорошим последствиям. Но курить-то хочется!
  И вот я стою на посту, стою в траншее, голова моя над траншеей, и смотрю во все глаза в немецкую сторону и прислушиваюсь, не ползут ли, может разведка немецкая - мало ли чего... Но курить хочется! Значит, я скручиваю цигарку, сажусь на корточки в траншее так, что моя голова где-то сантиметров, наверное, сорок ещё ниже края траншеи. Выбиваю кресалом искру - её, конечно, увидеть невозможно, разве только что с самолёта, а самолёта нет - и прикуриваю, и, значит, курю. Я стою, смотрю, когда мне нужно, держу эту цигарку внизу в руке, опустив руку вниз и спрятав ещё в рукав. На мне следующая одежда: нательная рубашка, гимнастёрка, ватная фуфайка и шинель - ночи очень холодные. Потом я сажусь на корточки, затягиваюсь пару-тройку раз, выпускаю дым и опять стою и смотрю. В какой-то момент я чувствую, что у меня печёт руку, горячо руке. Я заглянул в рукав, а оттуда - дымом, вонючим таким... Я быстренько эту цигарку затоптал, а там рука горит уже - вот чувствую, что горит. Я, значит, скидываю шинель, скидываю фуфайку - горит! И только, когда я снял гимнастёрку, я увидел, что нательная рубаха - в ней прогорела дырка здоровая, и края тлеют. По-моему, это было на правой руке... Я их тут же другой рукой захлопал и оделся обратно. Ну, конечно, я никому об этом не сказал. Но прошла пара дней, несколько дней - не помню, сколько дней - немного дней, нас заменили. Пушку мы на свою огневую вывезли, на наше место кто-то другой пришёл, а у меня началось загноение. Я перевязал бинтом - ну, бинт у нас у всех был, пакет на случай ранения - использовал этот пакет, в общем... Нет, пакет я не мог использовать, потому что за него спросили бы. Ну, какой-то тряпкой - не знаю, не помню - в общем, я перевязал.
  Через несколько дней пришёл опять санитар осматривать нас, я ему пожаловался на это дело, рассказал эту историю, только я, конечно, не сказал, что это было в боевом охранении, сказал, что это было вот здесь вот - я покуривал, прятал, вот так и так. Он, когда посмотрел на мою руку, а там - здоровенное пятно, наверное, сантиметров восемь в длину и такое воспалённое. Он эту тряпку снял - а там гной, воняет даже. Ну, он тут же меня перевязал уже, как положено и в медпункт, вот в этот ППМ, опять туда же. Ну, пошёл я в этот ППМ - там тут же мне всё это промыли, всё это было довольно больно, ободрали там кожу, обрезали чего-то, промыли - всё это без всякого обезболивающего, конечно. И опять всё то же - засыпали стрептоцидом белым и забинтовали. На другой день у меня уже там всё подсохло. Я не помню, сколько я там был - два или три дня, может даже четыре - не помню. Ну, вот, в общем, несколько дней, всё это у меня там уже подсохло, мне сделали последнюю повязку с какой-то мазью - наверное, мазь Вишневского - и сказали: "Дня три не трогай. Через три дня сними. Если не заживёт, придётся к нам ещё раз прийти." Ну, у меня, конечно, всё зажило. Вот такая история. Мне благодаря этому "несчастью" ещё несколько дней - пару-тройку дней - удалось отоспаться и отлежаться там.
  Всё было пока спокойно - в обороне стояли. Война заключалась в том, что ночью шла перестрелка. Почему ночью? Почему не днём? Днём тоже была перестрелка, но только дальнобойные орудия. Вот, над нашей головой пролетали наши снаряды, с воем, и немецкие в обратном направлении. Нам же было категорически запрещено раскрывать местонахождение нашей огневой позиции. Немцы не должны были ни в коем случае знать, где у нас стоят противотанковые пушки. На случай танковой атаки мы должны были быть как бы в засаде. Поэтому, днём не было вот такой очень сильной стрельбы по линиям обороны, а ночью была, и с нашей стороны, и с немецкой. Вот такой случай...
  Наверное, месяц уже прошёл... Да, должен сказать интересную вещь. И так прошёл весь апрель. К маю вот этот узкий проезд к нам, вот в этот клин, удалось расширить. Там шли бои, но удалось расширить, немцев потеснить. Дорога перестала простреливаться, во-первых, во-вторых, высохла дорога - было сухо - и с продовольствием письма сразу привезли, целую кучу писем - это праздник, каждое письмо - это праздник. Надо сказать, что я маме писал чуть ли не каждый день. На чём писал? Значит, иногда в полк приезжал военторг. В этом военторге можно было купить так называемые секретки - это лист бумаги, с одной стороны он был линованный, а с другой стороны, было место для адреса и так далее. Марок никаких не надо было - переписка с фронтовиками бесплатная. Кроме того, там можно было купить карандаш, они стоили там какие-то копейки, поэтому я покупал - деньги-то не на что тратить, а каждый месяц я получал двадцать три рубля. Ну, вот, когда военторг приезжал, и нас по одному туда пускали, если всё было спокойно, можно было купить пачку папирос, "Казбек", например, он стоил три рубля пятнадцать копеек, "Беломорканал" стоил два рубля двадцать копеек. Можно было купить там одеколон даже. Вот, флакон одеколона покупали для того, чтобы лицо хотя бы утром протереть. Мыло можно было купить, но не всегда, не всегда было мыло, вот... Но мы настолько уже привыкли жить без мыла, что жалко было тратить деньги на мыло. Ну, глупые, конечно, были. Так вот, я покупал эти самые секретки или просто тетрадку, и там лист вырываешь, с одной стороны пишешь письмо, потом свёртываешь в виде треугольника и, когда приходит почтальон, ему отдаёшь - на треугольнике на этом пишешь адрес, приходит почтальон, он приносит письма и забирает написанные письма. Вот, я маме почти каждый день писал. И довольно часто получал от неё письма, правда, иногда с задержками приходило сразу два-три письма. Кроме того, мне писали ещё Соня Фатеева, Валя Новикова, Севка Робертов, в общем, от кого-то я ещё - у меня есть дневничок, я там записывал, от кого когда получил письмо. Там, на этом дневничке, наше расположение, наша пушка нарисована, вот эта деревня Рисавы (местонахождение - здесь. ММ) и отмечены дни, когда особенно "жарко" было, не от солнца, а от стрельбы.
  Так вот, однажды к нам на позицию пришёл начальник артиллерии полка - очень интересный парень, я не знаю - лет тридцать ему, наверное, было. У него фамилия была - Капитан. Когда мы пришли в полк, у него и звание было капитан, но за это время ему присвоили звание майора, поэтому он был майор Капитан. Майор - по званию, Капитан - по фамилии. Судя по его говору, он был украинец. И он очень матерился, но матерился не на нас, а просто так - к каждой фразе у него матюжки шли, и каждый матюжок оканчивался словом "нехай". Вот он: "тра-та-та-та-та, нэхай вашу мать, нехай". И вот он пришёл однажды - он посещал нас - и он пришёл... ну, приполз посмотреть, как мы тут расположены, в каком состоянии пушка, в каком состоянии прицел, в каком состоянии снаряды, наше личное орудие... оружие. И говорит... он такой, с юмором был - и говорит:
  - Вы, вообще, зачем сюда пришли, тра-та-та-та-та, нехай?
   Мы ему говорим:
  - Товарищ капитан, - или, там когда уже майором был, - воевать!
  - А чего же вы не воюете?
  - Как, вот, приказа нет. Вот, ждём... мечтаем о наступлении. Когда в наступление-то перейдём?
  - А, чего захотели! Не волнуйтесь - ещё навоюетесь! Ну, вот вам приказ: сегодня ночью выпустить по противнику шестьдесят снарядов!
  - Есть, товарищ Капитан!
  Всё. Ночью. А у каждой основной огневой позиции были запасные позиции, ну, на расстоянии там примерно двести-триста метров от основной позиции. Да вот, я вначале там сказал, что вторая наша пушка стояла метрах в трёхстах от нас - нет, наверное, в полукилометре, потому что вот где-то посередине между нами была запасная позиция. Значит, мы ночью выкатывали туда пушку, приносили шестьдесят снарядов, готовили их, и дальше я вставал к пушке, заряжающий вставал к пушке, снаряды были подготовлены. Шестьдесят снарядов - это максимум полторы минуты стрельбы, потому что не прицельный огонь. Он только успевал... Там у пушки вертикальный замок - он клиновой вертикальный, он такой... он выбрасывает гильзу, и после выстрела затвор открывается, оттуда вылетает гильза, и затвор готов для принятия нового патрона, снаряда следующего, поэтому всё зависит от ловкости заряжающего. Заряжающий был хороший, натренировался. И, я повожу стволом слева направо, вверх-вниз и "пах-пах-пах-пах-пах-пах", последний снаряд выпустили, станины свели - и бегом на свою основную позицию. Через пять-шесть минут немец начинает по этому месту долбать: и миномётами, и из тяжёлых - стопятимиллиметровой, стодвадцатимиллиметровой - пушек из своего тыла бьёт по этому месту, но нас уже там нет. А задержаться там - это смертельно, потому что немцам хватало пять-шесть минут для того, чтобы по звуку и по вспышкам определить место, откуда стреляют, и они тут же начинали по этому месту долбать. Поэтому, нужно было в течение пяти-шести минут - лучше пяти - успеть выпустить эти снаряды и убраться бегом на свою позицию, залечь в блиндаже и уже пережидать, когда окончится этот налёт. Налёт мог продолжаться десять-пятнадцать минут.
  И вот так было несколько раз. Однажды принесли нам дивизионную газету, или армейскую - неважно, в общем, местную газету, нашу военную газету, то ли армейскую, то ли дивизионную... Нет, наверное, скорее всего, дивизионную принесли, и там заметочка, что "артиллеристы противотанковой истребительной батареи 612-го стрелкового полка прицельным огнём подожгли, взорвали склад артиллерийских снарядов у немцев". Это мы, значит, взорвали. Может и взорвали - хрен его знает. Мы стреляли, я стрелял - я ж стрелок, наводчик, я же стрелял, снаряды мои - где-то, наверное, за три-четыре километра падали, даже разрывов нам не слышно было и, может быть, там, куда-нибудь и попали. Но, тем не менее, вот такие заметки появлялись, вот.
  Но опасно было ночью. Бывали страшные ночи. Немцы из тяжёлой дальнобойной артиллерии обстреливали наш передний край. Вот тут можно было поседеть. Почему? Чего-то ты лежишь в блиндаже, слышишь, как летит снаряд, а в голове мысль одна: твой или не твой? И он где-то рядом бабахает, взрывается. Причём, выскочить из блиндажа - это значит подставить себя под осколки. Пока ты в блиндаже - тебе угрожает только прямое попадание, а если ты выскочишь - так ещё и осколки, потому что бьёт он, как правило, осколочными. Ну, иногда и фугасными, то есть с таким же колпачком, о котором я рассказывал. Такой налёт мог продолжаться час, сорок минут. И вот, мы лежим в блиндаже и с замиранием сердца шепчем - мы, комсомольцы, атеисты, не верующие в Бога - и мы шепчем: "Боженька, пронеси; Боженька, пронеси; Боженька, пронеси!" Вот, я до сих пор спрашиваю себя: я атеист был всю жизнь, так меня воспитали - вот почему у меня в голове крутились вот эти слова: "Боженька, пронеси; Боженька, спаси"? Почему? Я же не верю в Бога! И не у одного у меня - все мы были комсомольцы, естественно, все мы были атеисты, я не думаю, что среди нас кто-то был верующим и это скрывал - нет, мы все были атеисты, мы все были воспитаны при советской власти, в советской школе, в советских пионерских организациях там, и так далее. И тем не менее, это - факт! Вот, за одну ночь можно было поседеть вот от такой вещи.
  И однажды произошло непоправимое - в блиндаж, в край наката, попал снаряд из стопятимиллиметровой пушки. Пробил накат, влетел в блиндаж, где мы спали - нас было шесть человек, в эту ночь с нами ночевал командир взвода - вот тот самый Ваня Головкин, который нарисовал мой портрет. Вы видели мой портрет, нарисованный как раз вот на такой секретке почтовой цветными карандашами - он был художник, он окончил Московское художественное училище какое-то... Вот, он за секунду, за минуту до того, как он влетел, ему потребовалось пойти помочиться, он вышел из блиндажа. Снаряд влетел в блиндаж и, не задев первых трёх человек, спавших к той стенке, которая к немцам была направлена, ударил по голове Колю Азаматова, отбил ему голову, голова отлетела, и рядом с Колей лежал уже пожилой, только-только недавно, за несколько дней до этого, прибывший к нам в качестве пополнения, солдат, который уже воевал - ну, для нас он был старик, но ему было, наверное, лет сорок. Он не умел ничего - он был из пехоты, поэтому мы его использовали как подносчика снарядов - и всё. И вот, значит, картина была такая... это ночью всё было: открыли мы, отбросили плащ-палатку, которой закрывался вход в блиндаж: на пороге лежал неразорвавшийся ещё снаряд и Колина голова. Для нас этот снаряд должен был сию секунду взорваться ,и всем нам каюк. Все мы уже попрощались с жизнью, но, тем не менее бросились, выскочить. И вот, нужно было перешагнуть, да ещё согнувшись в три погибели - я говорил, что вход-то очень низкий был - нужно было перешагнуть через Колину голову и через этот неразорвавшийся снаряд. Надо сказать, что он так и не разорвался, но мы-то этого не знали. Мы выскочили оттуда вот трое, четвёртым был командир взвода, который вышел до этого. Ну, днём приползли сапёры, забрали этот снаряд - так и не взорвался он. Куда они его дели - я не знаю, бракованный, наверное, был. Вырыли мы могилку, похоронили этих двоих, написали родным Коли, а Коля был из наших. Мы с ним были вместе в одном запасном полку, он тоже с Иртыша, даже с Оби - оттуда, с севера откуда-то, то ли из Салехарда, то ли из Ханты-Мансийска - не помню. Коля Азаматов - хороший мальчик, хороший парень, восемнадцать лет. Ну, похоронили мы их в плащ-палатках, поставили колышек, там, в лесу, написали, послали письмо, официальное послал комбат, что "в боях за Советскую родину героически там" и так далее. Вот так была первая потеря - два человека унесла она. И, когда рассвело, у Людвика Пршековского, который тоже был в этом блиндаже, на правой, по-моему, стороне головы, вот ото лба и назад, шириной сантиметра два, была абсолютно белоснежная полоса, то есть он поседел за одну ночь, но не вся голова, а вот седая прядь шириной сантиметра два. Мы как-то сразу не сообразили, говорим: "Людвик, чего это у тебя?" Ну, было зеркальце какое-то там, он посмотрел: "Хм, поседел!" Вот такая история была...
  Ну, продолжалось вот такое спокойствие недолго, то есть по фронтовым-то делам - долго, месяц, наверное. Во всяком случае, до мая, больше даже - дней сорок. Когда мы ожидали первомайского праздника, я решил угостить себя: я четыре дня водку не пил, сто грамм, а сливал в свою флягу. Таким образом, к Первому мая у меня накопилось четыреста граммов водки. Кроме того, вот этот Националиев, казах - он не пил, поэтому он за полпайки хлеба отдал мне свои сто граммов первомайские, я их туда же вылил. И первого мая нам принесли сто грамм - таким образом, у меня во фляжке оказалось аж шестьсот грамм водки. Было затишье, тихо было, никто не стрелял. Нам, по-моему, даже какой-то такой праздничный... жратва была в этот день, по-моему, праздничная - то ли шоколадные конфеты, то ли - ну, не помню, что там... В общем, не такое, как обычно - что-то там было. Я эти шестьсот граммов тяпнул, съел свои девятьсот граммов хлеба, завтрак - всё это съел - и ни в одном глазу. Единственное, что меня расстройство желудка пробрало, да такое, что я целый день в эту яму бегал, в отхожую. Видно, кто-то там, в тылу полка какой-нибудь, в водочку подмешал водички болотной, судя по всему, потому что с чего бы это меня пронесло? Ну вот, надо мной ржали все потихоньку, друг другу рассказывали, как Володька отметил праздники - из ямы не вылезал. Вот, значит, такой эпизод был.
  Вскоре нас подняли ночью по тревоге и перебросили на какой-то другой участок - не знаю даже, куда. Там уже были готовы блиндаж и "карман". Там, видно, другая часть стояла, что ли. Перебросили нас туда, но всё это на переднем крае. Там мы какое-то время простояли опять без особых боёв, но там уже было гораздо беспокойнее, чем вот в первый вот этот месяц. Во-первых, у немцев снайперы появились - уже нельзя было поверху ходить, а то мы обнаглели и ходили поверху, а там уже нужно было ходить только по траншее, причём пригнув голову. Ну, пришлось там немножко подкопать, подправить, простояли там какое-то время. Несколько раз перестрелки были какие-то, но танки не появлялись. Так прошёл май...
  В июне нас подняли по тревоге, и мы за ночь прошли, по-моему, километров тридцать - не знаю точно, сколько - и заняли позиции уже к рассвету, но ещё темно было - пришли, позиции были готовы тоже: и пушку спрятать можно было, и блиндаж был довольно хороший, лучше, чем у нас был первоначально. Вот, моя очередь была спать. Причём пушки на конной тяге , а чтобы легче лошади было, один человек должен был обязательно висеть на стволе. Пушка задом катилась, она цеплялась сошниками, а ствол был сзади, а поскольку казённая часть всё время перевешивала, для уравновешивания, чтобы легче лошади было, кто-то должен был животом висеть на стволе, и на каждом ухабе тебя подбрасывало, живот потом болел. Ну, в общем, приехали мы туда, я лёг спать, поскольку не моё дежурство было - и меня будят, толкают: "Вовка, Вовка, Вовка, вставай, земляк пришёл!" А на фронте земляк - это величайшее дело. Если вдруг встречался незнакомый и говорил, что он из Сибири - это уже земляк, даже, если он за пять тысяч километров от Тобольска - всё равно земляк, сибиряк, земляк. А тут - из Тобольска! Это же какое событие - брат родной! Я, значит, вылез из блиндажа, а позиция у нас была на берегу речки Угры, и на той стороне речки был лесок, лес небольшой, поэтому мы могли спокойно стоять, разговаривать - немцы со своих позиций нас не просматривали. Позиция была не только в землю врыта, но и перекрывалась, обзор перекрывался вот этим леском, поэтому тут поспокойней, посвободнее было. Я, значит, вылезаю - стоит парень:
  - Привет.
  - Привет.
  - Ты откуда?
  - Из Тобольска. А ты?
  - И я из Тобольска.
  Ну, как это мы друг друга не знали? Но он старше меня года на четыре. Он был двадцатого года, Стёпка Коробейников. Ну, обнялись, конечно: как же, из одного города - это же вообще чудо, праздник! Разговорились. Оказалось - нас придали штрафной роте, нашу батарею придали штрафной роте. Стёпка - штрафник, сержант бывший.
  Ну, он мне рассказал свою историю. История была такая: он был в кавалерии... А почему я его не знал? Он в Тобольске был только зимой, а летом он плавал механиком на теплоходе "Микоян", который всю навигацию плавал в Салехард, туда, в Обь, к Карскому морю и обратно в Омск - это не пассажирский, это такой товарный большой теплоход именно. Это был единственный теплоход, который работал на мазуте, то есть у него двигатель внутреннего сгорания был, все остальные были паровые двигатели - но все пароходы в основном колёсные - не винт сзади, а колёса сбоку и работали на дровах. А это вот был теплоход, единственный теплоход. Кстати, я уже научился в Тобольске по гудкам различать, какой пароход пришёл. Это было событие, когда приходил пассажирский пароход - было событие. Вот, мы, мальчишки, если были свободны от школы, там, вот летом особенно, когда на каникулах, бежали - ну, не все, некоторые - бежали туда, чтобы заработать: кому-нибудь из пассажиров, которые сходят в Тобольске, чего-нибудь поднести или отнести даже, может быть, до дома кому-то, или, там, до Дома крестьянина, если кто-то там вот... ну, можно было заработать там до рубля, двадцать копеек, тридцать копеек... Я уже говорил, что билет в кино стоил тридцать пять копеек, то есть рубль - это деньги были.
  Так вот, он служил, попал в кавалерию. Ну, попал - и попал. Он служил в кавалерии, хотя до этого никогда на лошади не ездил. И вот они в деревню какую-то вошли, в нашу деревню вошли, немцев там не было. Там бегали куры, и он, чтобы покушать, подстрелил двух кур. Ну, сварили, съели, а кто-то донёс комиссару их подразделения, и его обвинили в мародёрстве, судили, трибунал был, и присудили за каждую курицу по месяцу - два месяца штрафной роты. Сняли с него эти лычки сержантские, разжаловали в рядовые - и в штрафную роту. Это был поразительный парень, он отличался... совершенно не похож ни на кого был по своему поведению. Во-первых: мы все курили - он не курил, мы, почти все пили водку - он не пил, но он был страшный женолюб, бабник - не пропускал ни одну юбку.
  Он мне рассказал такую историю: у них в штрафной роте в санитарной части была сестра, красавица цыганка, на которую он глаз положил. Ну, и вот он её как-то там прижал в палатке, никого не было. Она, значит, его оттолкнула, а он стоял, расставив ноги, чтобы устойчивее, потому что она была такая, что могла ударить - и всё. А она схватила автомат и очередь небольшую по нему - все пули у него прошли между ног, в него не попала пуля. Он говорит:
  - Слушай, я чуть с ума не сошёл, я потом её обходил за километр. Ну, эта баба, - говорит, - такая красавица, и надо же так!
   Я говорю:
  - Слушай, Стёпа. Ты не на ту нарвался. У неё, наверное, кто-то был постарше и получше тебя.
  Он говорит:
  - Да, наверное...
  А вскоре эту штрафную роту - в разведку боем. И наша батарея была придана поддержать их нашими пушками, чтобы помочь им при... ну, как это называется? Не погасить - подавить огневые точки немцев. Что такое разведка боем? Вот, у немцев, по-моему, не было, во-первых, такой технологии, во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы немцы делали разведку боем, а наши же делали. Что это такое? А это вот что: это никакая не разведка, то есть, она, конечно, делается для того, чтобы добыть какие-то разведывательные данные, но - какие данные? Это когда какому-то подразделению, в данном случае штрафной роте, приказывают идти в атаку на немецкие позиции, и ставится задача - захватить переднюю линию обороны немцев. Делается это для того, чтобы вызвать немецкий огонь на себя, чтобы наши дальнобойщики - их разведка, наших дальнобойных орудий, которая находилась тут - засекла немецкие огневые позиции тяжёлой артиллерии. Обычно такое делается, если готовится наступление. То есть наших солдат - в данном случае вот штрафная рота, но это могла быть и обыкновенная рота, батальон - просто гонят на убой, потому что они с винтовками, автоматов у нас на весь полк было - взвод автоматчиков. В сорок третьем году пехота ещё не была вооружена автоматами, а были винтовки тысяча восемьсот там какого-то года <1891 - ММ>, мосинские винтовки с пятью патронами... Вот. А мы поддерживали.
  <На самом деле разные подразделения были вооружены автоматами по-разному. Известно, что в Брестскую крепость перед войной было завезено немало автоматов ППШ, Мерецков в своих воспоминаниях упоминает массовый переход на автоматическое оружие перед Синявинской операцией в августе 1942 года (блокада Ленинграда), и сетовал, что бойцы с непривычки расходовали патроны неэкономно, выстреливая целые диски, так что много автоматов на фронтах с нашей стороны оказалось ещё в 1942 году. Также автоматическим оружием, судя по отдельным воспоминаниям бывших гвардейцев, были вооружены и многие бойцы Белобородовской дивизии, прибывшей на защиту Москвы в конце октября 1941 года. В частности, в очерке Александра Бека упоминается добровольная сдача в плен немца, на вооружении которого был наш трофейный ППД, на что Белобородов одобрительно заметил: "Они это хватают! Штучка - получше, чем их автоматы".
  Смоленское же направление на весну - первую половину лета 1943 года было вспомогательным, а основные баталии разворачивались на юге и на Курской дуге, поэтому те подразделения могли и не получить автоматов. Впрочем, по поводу "готовящегося наступления" В. Ш., похоже, был прав, поскольку в ходе Курской битвы в июле наши войска начали фронтальное наступление на орловском направлении, примерно в то же время начали давить на немцев и на Смоленщине - ММ>
  Это был июль. Мы поддерживали своим огнём маршевую роту. Довольно много там погибло ребят, в маршевой роте, но довольно быстро, в общем-то без больших потерь, мы захватили немецкую переднюю траншею. И мы свои пушки поставили, повернув их в их сторону, за ночь это было. К вечеру, мы, значит, захватили, за ночь успели перебросить бруствер на другую сторону траншеи. Ну, что такое бруствер, вы, наверное, знаете. Вот траншея, и в сторону противника по краю траншеи такое возвышение, земляное возвышение - это называется бруствер. Пока немцы там были, бруствер был с нашей стороны, мы перебросили его на ту сторону. Ночь прошла спокойно, а утром немцы - у них, очевидно, собственные позиции были пристреляны - открыли бешеный огонь по нам. Нам тут же пришёл приказ... Да, причём, значит, первую траншею мы захватили и некоторые ребята даже прошли дальше, до второй траншеи, но их тут же вернули назад, и нас всех оставили в первой траншее немецкой. Очевидно, задача была выполнена, и засечены были немецкие огневые точки. А утром немцы открыли ураганный артиллерийский и миномётный огонь по своей собственной позиции, то есть по нам. И нам тут же приказ: возвращаться обратно. Значит, мы впрягли лошадей, лошади мчались галопом, и мы не отставали. И вот эти-то метров шестьсот между позициями мы пробежали - я не знаю, наверное, все мировые рекорды побили, так мы драпали оттуда. Никто не погиб, никто не был даже ранен из нашего расчёта, вообще из нашей батареи. В этот раз три пушки наши поддерживали. Все живы остались, потому что немцы били из закрытых позиций не прицельным огнём, поэтому разброс был очень большой - ну, вот и ухитрились пробежать. Что стало с маршевой ротой - я не знаю, потому что нас тут же с этого участка сняли и перебросили ещё на какой-то участок, на другой. Там пришлось снова окапываться, всё делать. Но не успели мы окопаться, как наступил август уже... Ну, я не рассказываю: вот в эти перерывы были перестрелки, но никогда не было... Вот, когда разведка боем - вот это был бой настоящий, и больше вот такого боя не было, танков не было.
   Да, вот ещё был эпизод какой, который у меня в памяти. Я рассказываю то, что у меня в памяти сохранилось - многое же не сохранилось... Вот то, что запечатлелось в памяти, я рассказываю. Был такой эпизод. Я не помню, не могу вспомнить, почему - нас куда-то бросили, был бой, но я его подробностей не помню, вот этого боя. Вот, был очень сильный бой, и мы заняли немецкую траншею, но это не разведка боем была - это просто было какое-то наступление местное, непонятное, ничего. И я как сейчас помню - мы заняли немецкую траншею, там всё было перемешано от артиллерии, и вот из земли торчала то рука, то нога, то голова немцев... Вот, они занимали траншеи, и наша артиллерия их смешала с землёй. И вот, мы сидим и вдруг - истребители немецкие, два, по-моему, истребителя немецких бреющим полётом - и поливают нас из пулемётов. Мы все легли, где-то кто-то закричал, видно, пуля попала, но меня пронесло, ребят моих тоже пронесло - не попали. Рядом пули некоторые в метре в землю попали. Это уже я мог увидеть, потому что видел, как пуля в землю ударила, там такое - земля вскипела чуть-чуть. Немцы пролетели раз, развернулись второй раз, и улетели. Два раза, по-моему, они пролетели над нами. Вот это было очень страшно, а страшно потому, что ты ничего не мог противопоставить этим истребителям. Ну что, из винтовки в него стрелять? Ты попробуй, лёжа на спине, стрелять. Ну и чего? Ну, постреляли в белый свет как в копейку. И вот, у меня был даже позыв рвоты, когда я увидел торчащую из земли руку и рядом - разбитый котелок и размазанная каша: видно, он ел, немец, кушал, и в это время в него попал снаряд и его там похоронило. Вот такой эпизод...
  Теперь начался август. Нас куда-то перебросили, мы стояли в лесу, то есть не на боевых позициях. Нас загнали в лес, мы стояли там даже дня два с начала августа, очевидно, ждали какого-то приказа. Все были возбуждены, ждали, что мы вот-вот должны были перейти в наступление. И вот однажды... комический случай расскажу. И вот, однажды в этом лесу я смотрю - устанавливают какие-то ящики, вот ящики без стенок, а каркас... А там, внутри, какая-то штука лежит: большой такой набалдашник, дальше идёт какая-то труба, сзади вроде стабилизатор, бомба - не бомба? Бог её знает, ну, не пойму, что это такое. Их устанавливают на такие рамы под углом к земле. Значит, одним концом она лежит на земле, а другим - на раме под каким-то углом, скажем, под углом сорок пять там, или сколько-то градусов к земле, их там в ряд установили сколько-то... А мне в это время приспичило в туалет сходить "по-тяжёлому", как в армии говорят. Я отошёл от нашего расположения как раз *, ушёл метров на пятьдесят вперёд туда, в гущу леса, вперёд от этих вот ящиков, снял штаны, присел и вдруг - дикий совершенно вой. Взвыло что-то со страшной силой, и я вижу, как над моей головой летят огненные шары в сторону немцев. Я вскочил, быстрее натянул штаны, застегнул - и бежать к своему расположению. Вот такой залп прошёл... Что это было? Ну, потом выяснилось: это наши реактивные снаряды типа "Катюши", но только у "Катюши" не набалдашники, "Катюша" стреляла с автомобилей по рельсам. Ну, вы, наверное, видели на выставках оружия эти "Катюши"? Это - грузовик, на нём такие направляющие рельсы, на рельсах лежат вот эти вот "катюшины" ракеты, снаряды. И потом они по одному - ж-ж-ж-ж! - полетели, создавая жуткий свист. Все наступления наши начинались с залпа "Катюш". Если где-то в стороне далеко за несколько километров слышишь "катюшин" залп - это значит, там пошли в наступление. А тут - никакой "Катюши", никаких машин, а прямо из земли, из ящиков. Ну, этот вот снаряд сразу прозвали "Лука Мудищев". Ну, кто читал эту поэму - тот поймёт, почему. Оказалось, это вот реактивные снаряды, и они должны были из этих ящиков вылететь, но иногда они улетали вместе с ящиками. Немцы потом говорили, что "русские гробами швыряются". На том месте, вот, потом - забегу немножко вперёд - когда меня ранило, и я шёл на полковой пункт на перевязку раненый - а ещё вчера это было занято немцами - я проходил то место, где была немецкая оборона, по которой ударили вот эти вот снаряды. Там всё было всмятку. И осколки, ну, не знаю, полуметровые осколки вот этого вот. То есть, если в человека попадало - его пополам рубило там. Все эти блиндажи, все эти накаты на дыбы встали - страшное дело. Ну, вернусь. И вот я седьмого августа - это знаменательный для меня день был - моей пушке, моей единственной пушке почему-то было приказано выдвинуться вместе с пехотой ночью на место начала атаки против немецкой траншеи, немецкой позиции. Значит, мы скрытно, ночью - мой расчёт - выдвинулись на нужное место. Рядом с нами шла, ползла пехота. Поскольку немцы непрерывно бросали ракеты, освещали предполье, эту вот ничейную полосу, то наше движение было такое: то есть ракета погасла - мы вскакивали, хватали пушку, несколько метров с ней бежали - ну, там ухабы, кочки, всё это - не очень-то разбежишься. И, как только ракета взлетала... А дело в том, что когда ракета взлетала, значит, это было так: над землёй маленькая вспышка - значит, ракета из ракетницы выскочила. Маленькая вспышка - это из ракетницы, и ничего не видно. Потом где-то наверху она взрывается и, как вот мы видим салюты в Москве - вот так же освещает и потихоньку вот эти огоньки все падают и освещают площадь. Значит, как только вот эта вспышка - мы тут же ложились и не дышали, потом вскакивали опять - и так мы добрались до исходной позиции, где было приказано остановиться, подготовиться к артналёту. Пехота пошла в атаку, было ещё темно - только-только начинало рассветать. Пехота пошла в атаку, а я начал стрелять по вспышкам огневых точек противника. Точки я сам не видел, видел только вспышки, что вот оттуда бьёт пулемёт, а оттуда - миномёт. И пехота очень быстро залегла, потому что очень сильный был огонь, пехота залегла, а я со своей пушкой стоял на коленях среди этой лежащей пехоты и стрелял, стрелял, стрелял, стрелял по этим вспышкам. И, видно, стрелял хорошо, потому что после этого пехота поднялась: "Ура!" - туда. А я буквально через некоторое время получил приказ уходить с пушкой, оттащить, значит, пушку туда, обратно в лес. Надо сказать, что я сделал около ста выстрелов, за это время пушка нагрелась - ствол и казённик - дотронуться было невозможно, плюнешь - кипит. То есть там градусов двести было, если не больше, ствол посинел. Нужно было, прежде, чем пушку... сводить станины и убегать с ней, утаскивать её, нужно было в ствол заправить пушсало специальное. Когда туда заправляли, оно, знаешь, как на раскалённой сковороде, шкворчало, это сало, и стекало туда в ствол, всё это. И вот эту горячую пушку, до которой нельзя дотронуться, мы, значит, бегом отсюда убирали, вот. Это было седьмого августа...
  После этого было ещё несколько подобных боёв, но там участвовала вся наша батарея, а не одна моя пушка, и было значительно мягче. То есть по нам палили, несколько человек было ранено. Да, я не рассказал... ну, потом вернусь, ладно. Ну вот, в нашем расчёте в эти дни никого не задело, все остались целы в нашем расчёте. Но надо сказать, что до этого, вот с момента, когда я пришёл в этот расчёт, то от нашего расчёта я остался один, все остальные уже выбыли. Колю Азаматова убили, остальных ранили, командира пушки ранили, Вовку Проскурина ранили. Его ранили двенадцатого августа, в тот же день, что меня. И вот, были такие бои, но вот, мне везло, в меня не попадало.
  И вот двенадцатого августа нас бросили на какой-то участок, который очень сильно простреливался. На лошадях мы довезли пушки до опушки леса, дальше лошадей распрягли, в укрытие увели. Дело в том, что за убитую лошадь комбат - командир батареи - деньги какие-то платил. То есть, за убитую лошадь штрафовали комбата. За убитого человека никакого штрафа не брали, а за убитую лошадь - брали. У нас был случай... ладно, всё-таки закончу этот день, потому что в этот день меня ранило. Вот, до этого я доведу, а потом расскажу про лошадь. Значит, мы выпрягли лошадей, и в одну из лошадей, в шею попала... то ли осколок мины разорвался рядом, то ли пуля - я уже сейчас точно не помню, но у неё в шее... она ржала так жалобно, и в шее у неё была дырка. Не знаю, что с этой лошадью стало, её увели, она шла своим ходом. А дальше выдвинуться на огневую позицию нужно было по открытой местности под огнём и вот мы пушку на себе, бегом туда...
  <звонок, конец записи>
  
  
  001_A_001_Deda Vova_2008_06_18 (0:17)
  
  Итак, сегодня 18 июня 2008 года, попробую продолжить свой рассказ...
  
  001_A_002_Deda Vova_2008_06_18 (1:04:39)
  
  В прошлый раз я остановился, закончил, по моему, 7-м августа. Это был очень тяжёлый бой, я вот о нём, по моему, уже рассказал. Как впоследствии, спустя несколько лет, много лет, выяснилось, за этот бой был я был награжден медалью "За отвагу". После этого начались непрерывные бои. Мы знали об этих боях, что идёт наше наступление. На самом же деле, как выяснилось спустя много лет после войны, когда я читал историю Великой Отечественной войны, там выяснилась такая вещь, во всяком случае, так я понял: в это время подходила к концу так называемая знаменитая Курская битва, и немцы там терпели неудачу, поэтому они решили перебросить туда часть войск с нашего участка фронта. И вот, чтобы задержать их, не дать им перебросить туда войска, нас бросили совершенно без подготовки вот в эти бои, которые начались 7-го числа. После этого до 12-го числа шли непрерывные бои в той или иной мере. Танки не применялись, не видел я танков ни немецких, ни наших в боях. Там болотистое место, очевидно, для танков это было непроходимо. Но шли бои непрерывные по уничтожению огневых точек - ну, и прочее, и прочее. Немцы нас пытались остановить авиацией, бросали на нас самолёты. Мы наступали, если можно это назвать наступлением. Так что вот эти дни до 12-го числа проходили практически в непрерывных каких-то столкновениях таких, не очень понятных, неожиданных, в которых мы потеряли очень много людей из нашей батареи, причём в основном раненые были. Настолько всё это было суматошно, что я даже сейчас не могу припомнить какие-то подробности.
  А вот 12 августа - я помню великолепно весь день, в этот день меня ранило. Нас затемно ещё, на рассвете перебросили на другой участок фронта. Мы на лошадях пушки дотащили до опушки леса, а дальше нужно было тащить уже на огневые позиции, и эти огневые позиции нужно было ещё создавать, потому что ожидалось там сильное немецкое давление на нас. Мы тащили на себе... наконец, мы остановились. Пока мы туда тащили, ранили моего командира пушки, ранили в лёгкое. Когда мы его перевязывали, у него на спине... в спину его ранили, потому что мы тащили и спиной вперёд эту пушку, и по-всякому. Ранили его в спину, причём, похоже, осколком мины, потому что кругом рвались мины, и, кроме того, пули свистели. Дело в том, что кругом был кустарник такой небольшой, а немцы стреляли разрывными пулями, и пули эти, попадая в веточки, в кустарник, разрывались и получался щелчок, очень похожий на выстрел. Поэтому кругом стоял треск. У нас ранили лошадь, ещё на опушке на самой леса, ранили вот командира, и, когда мы его перевязывали, у него на спине из раны прямо пузырилась кровь, то есть когда он вдыхал, очевидно ему лёгкое пробило. Его унесли, я не знаю, что с ним дальше было... Ранило в моем расчёте Вовку Проскурина, как потом выяснилось - это я расскажу: мы с ним встретились в Калуге в госпитале через несколько дней, когда меня ранило, когда я туда попал с ранением. Это утром всё было, то что я рассказываю. В общем, мы остались, две пушки нашего взвода, и третья пушка из другого взвода - она была метрах в шестидесяти-семидесяти от нас. А наши две пушки стояли буквально рядом. Мы успели вырыть там канаву, траншею небольшую, куда можно было залезть от бомбёжки. Она тут же наполнилась водой, поэтому страшно, хотя это было лето - август, жарко. А, значит, впереди... Наконец-то мы добрались до нужной точки, остановились, наконец-то мы установили пушку, замаскировали её ветками, вырыли вот эту вот канавку - нельзя её даже назвать траншеей, просто канавка такая - куда можно было нам залезть. Причем вырыли такую, что и расчёт второй пушки Вовки Тимофеева и расчёт моей пушки могли туда упрятаться. Но там вырыли её, наверное, глубиной метр, что-нибудь вот так. Может, чуть-чуть глубже где-то там, чуть ли не на полметра набралось воды сразу из почвы, потому что болотистое место очень.
  И вот рассвело, совершенно рассвело, взошло солнце. Впереди нас было поле, на котором стояли собранные в крестцы хлеб, рожь. Значит, снопы, то есть, очевидно, тут убирали хлеб недавно. Это была тогда немецкая сторона, но немцы тут отошли - я рассказывал, что мы немцев отодвинули - и вот крестцы остались стоять на поле, и где-то метрах в трёхстах, я так думаю, была немецкая линия обороны, то есть совсем близко. Значит, на немцев я навёл свою пушку, прикинул, какие ориентиры впереди. Где-то в метрах шестистах-семистах от нас был бугор, такой холм. И в какой-то момент выскочил на этот холм танк немецкий. Я выстрелил в него. Не знаю, попал или не попал, последствий никаких не было. Наверное попал, но думаю, что снаряд бы срикошетировал. А он выстрелил всего один раз и попал в третью, со второго взвода третью пушку. Попал снарядом туда, с первого же выстрела, там только колёса кверху полетели. Там, по-моему, весь расчёт или погиб или частично погиб, я этого не знаю. Но после моего выстрела... Вернее, было наоборот, я неправильно сказал: не я первый выстрелил, а танк успел выстрелить. Он выскочил на бугорок, и он ту пушку, видно засёк, и выстрелил. И я успел выстрелить в него, и он ушёл сразу за этот бугор. Больше я его не видел, и танков больше я не видел в этот день.
  Потом немцы начали на нас наступать. Шесть раз они пытались добежать до наших позиций. Впереди была пехота наша, метрах в пятидесяти-шестидесяти впереди нас пулеметный расчет был станкового пулемёта "максим". Но эти атаки немецкие - контратаки правильней бы их назвать, потому что мы всё-таки продвигались вперёд - они всё время срывались, не получалось у них ничего. Я стрелял, кончились осколочные снаряды, и мне командир взвода моего кричит: "Давай, стреляй бронебойными!" Танков вроде не видно, а бронебойные были болванки эти. Ну, вот, в очередной раз немцы бегут - я бронебойными стреляю, это же - из пушки по воробьям, это только если попадёшь, так убьёшь или ногу оторвёшь или руку. Но попасть болванкой этой в бегущего человека - ну, не так-то это просто.
  Потом были небольшие затишья среди этого дня. В одно из таких затиший... А пушку нашу, видно, ещё не засекли, не смогли засечь, потому что самолёты бросали... пролетали над нами и улетали дальше, и было слышно, как они там бросают бомбы уже на тяжёлую артиллерию, которая у нас в тылу, а нас как-то они не трогали. Изредка, но не прицельно опять же, по нашим позициям бросали мины, миномёты немецкие бросали, но тоже как-то не прицельно где-то они рвались. Вот, и в какой-то момент я засёк, как из одного крестца, наверное, в метрах в трёхстах от моей пушки, стреляет снайпер. Я командиру говорю: "Слушай, я сейчас вот этого - смотри, вот видишь?" Он: "Вижу" - "Я сейчас в него осколочным заряжу". Он говорит: "Не надо". Я говорю: "Почему?" - "Да могут тебя засечь". Я говорю: "Да один выстрел не засекут". В общем, уговорил его. Он говорит: "Ну давай, только один выстрел". Ну, я так прикинул - ну, там в прицеле сетка была, и можно было более или менее определить расстояние. В общем, тщательно прицелился, потому что мне ничто вроде не угрожало, мне торопиться было не надо. Выстрелил - и попал точно в этот крестец, снаряд там разорвался, больше оттуда никто не стрелял.
  И вот уже подошёл вечер, а немцы снова попёрли на нас. Они смяли всю нашу пехоту, там пехота уже побежала. Из тех, кто остался, одного парня из пехоты мы остановили - они мимо нас бежали. Остановили - а некому было заряжать уже, мы остались вдвоём с командиром взвода. Он мне заряжал, а я стрелял. Парня этого остановили, и показал я ему, как заряжать. "Давай, помоги, заряжай!" Но не предупредил его, что у пушки после каждого выстрела откат, довольно большой, когда ствол вместе с казённой частью после выстрела с большой силой отходит назад примерно на сантиметров на двадцать - тридцать, потом возвращается на место. Я его не предупредил об этом, что после того, как ты зарядил пушку, то есть забросил снаряд туда, в казённик, нужно отклониться. И при первом же выстреле он не отклонился, и его откатом ударило по голове. Очевидно он получил очень сильную контузию... Он был жив, через некоторое время он пришёл в сознание. У него лицо всё было опухшее - откат его ударил в лоб, но голову не разбил, но наверняка было сотрясение. В общем, он уполз и мы опять остались вдвоём.
  И вот бегут немцы, и впереди - наши **, я рассказывал, что пулеметный расчёт был - они этот расчёт уничтожили, и три немца бегут на меня. Я стою на коленях около пушки, командир мой, взвода, Ваня Головкин, который меня нарисовал, кстати, вот этот портрет, что у меня есть, он, этот художник, нарисовал. Он выхватывает свой ТТ и стреляет в этих трёх бегущих немцев. В одного он попадает, тот падает, во второго он попадает - тот падает. На этом у него кончился весь запас патронов, то есть мимо. Ну, чтоолнение жуткое, а они бегут. Остался третий немец... а у него, видно, тоже кончились в автомате патроны, потому что они на бегу от живота стреляли - так, веером, не прицельно, из автоматов своих. И я вижу, как этот немец прыгает через пушку мою на меня, и, замахнувшись автоматом... Автомат уже у него, видно, не стрелял, он перехватил его на бегу за ствол и, значит, на меня...
  Тут маленькое отступление я должен сделать. В самом начале, когда мы пришли на фронт, нам выдали винтовки СВТ. Самозарядная винтовка Токарева - СВТ. Это была десятизарядная винтовка с автоматикой, но она была ужасная: во-первых, там очень часто заедала подача патронов, она боялась пыли, она боялась песка. Кроме того, бывали случаи, когда от удара прикладом по земле она вдруг начинала стрелять. И вскоре их изъяли, не знаю, как на других участках фронта, а у нас изъяли и выдали нам отдельные винтовки. У меня же был карабин - вот я забыл рассказать. Это вот отступление, я потом доскажу. Когда мы ходили со штрафной ротой в разведку боем - я, по-моему, об этом уже рассказал - то в одном из немецких блиндажей, куда мы ворвались, я обнаружил наш, советский карабин. То ли они пленного какого-то нашего взяли, у него был этот карабин, то ли что - я не знаю. А что такое наш карабин? Это наша винтовка, только с укороченным стволом, и она гораздо удобнее для артиллериста - она гораздо удобнее, она легче, она короче. Другое дело, что из неё менее прицельный огонь ведется. Те же пять патронов, что у винтовки, тот же калибр, 7,62 сотых, по моему. У меня был карабин, я, значит, пришёл к старшине и говорю: "Давай". А номер личного оружия должен был быть записан в красноармейскую книжку. Я ему сдал винтовку, он зачеркнул номер винтовки и вписал номер этого карабина. И с тех пор за мной стал числиться карабин.
  Так вот, я был вооружен карабином, и карабин этот лежал рядом со мной, и уже хватать там карабин было невозможно. А вот винтовки СВТ отличались от обычных винтовок тем, что у них был великолепный штык-кинжал, то есть у них был штык не трёхгранный, как у простой винтовки, а в виде обоюдоострого кинжала. С рукояткой он, там было специальное крепление, к обычной винтовке его прикрепить нельзя было. И у него был чехол, ножны. Так вот, когда мы сдавали СВТ, мы все эти штыки-кинжалы оставили себе - им можно было открывать консервы, им можно было там палку какую-то сострогать, построгать, в общем, щепок наколоть для того чтобы костерочек сделать. Короче говоря, великолепная вещь. И этот самый штык был у меня на поясе. И вот я стою на коленях, а немец замахнулся на меня, я вижу, как он готовится к прыжку через щит пушки - и я выхватил этот нож, пригнул голову, закрыл глаза в ожидании удара по голове... В этот момент у меня промелькнула вся моя жизнь. Я попрощался с ней и швырнул, не глядя, этот штык. И вот скукожившись, там сжавшись, я жду удара, а удара нет. Я уже даже вскочить не мог успеть, а удара нет. Я тихо открываю глаза, поднимаю голову и смотрю - перед моим носом подошва. Заглядываю - а с той стороны пушки лежит этот немец, а у него из глаза торчит мой штык-кинжал. То есть он прыгнул, я швырнул нож, и нож попал ему в глаз. Вот это меня спасло от верной смерти, а его я убил. Вот, такая вот история.
  На этом вот этот бой был закончен и вскоре из-за... со стороны леса - уже чуть-чуть начинались... нет, не чуть - чуть, ну это было, наверное часов пять-шесть вечера, ещё сумерки не начинались, ещё солнце не зашло, но уже клонилось солнце к закату - летит, по-моему девятка "Юнкерсов-88", пикирующие бомбардировщики немецкие. Они пролетели над нами, ну, кто ещё тут рядом был жив, и я в том числе, сказали: "Господи, кажется пронесло!". И вдруг на моих глазах три самолета от этой девятки откалываются и делают разворот на нас.
  Что делать? Нужно, конечно, было по-умному нырять в эту воду, в траншею, но настолько не хотелось мочиться, что я спрятался под пушку. Я лёг под пушку. И вот я вижу, как один самолет входит в пике, видно голову летчика. Входит в пике. Бомба... Видно, как бомба от него отрывается. Потом она набирает скорость, она уходит из вида. Слышен только свист, и где-то бомба упала. Как потом выяснилось, она упала там, где тоже наши были и там поранила нескольких человек. А второй самолёт бросил бомбу, она тоже где-то упала, по-моему, в болото и никого не задела. А третья упала рядом с нами. И вот от неё... У нас недалеко мы сложили свои рюкзаки, где у нас там портянки запасные были, патроны запасные, гранаты. Вот мы там их сложили, замаскировали, ну там в нескольких метрах от нашей огневой позиции в десяти-пятнадцати метрах, и, видно, бомба туда и попала. Но, поскольку, там болотистое место было, она довольно глубоко ушла и там рванула, поэтому осколков таких... осколки были, но их было, наверное, не так уж много, но во всяком случае, меня ударило по ногам лежачего. Удар был такой как будто молотком, очень сильный удар - по ногам, по руке. Я выполз, и самолёт вышел из пике и улетел. Я чувствую, что у меня по руке по правой и по ногам течет кровь.
  Я вылез из под пушки, подскочил ко мне Вовка Тимофеев - наводчик соседней пушки. Да, и у меня... я лежал на правом боку, и у меня лицо и голова были залиты кровью, хотя я никакого удара по голове не ощущал. Он перевязал мне голову, потом я ему показал, что рука. Он перевязал мне руку - это правая рука, выше кисти, там было просто несколько очень мелких осколков попало, они потом сами выскочили. Дальше - в правое бедро и оба колена. Он меня перевязал и... А командир взвода нашего остался один, вот у Вовки Тимофеева там еще пара человек была, а у моей пушки, я уже был последний в этот день. И я пополз, чтобы из-под огня выйти. Там такая была... вот нужно было проползти метров тридцать, наверное, сорок, и дальше шла ложбинка такая - понижение почвы, и немецкие пули уже поверху летели. А вот эти тридцать метров надо было проползти, потому что если встать, то попадаешь под пули. Отполз я метров десять, меня ползкомдогнал командир взвода, вот этот Иван Головкин и говорит: "Залезай на меня". Я, значит, на него залез, он был, в общем, меньше меня размерами, тем не менее я на него залез, взял его за плечи. Он вскочил - бегом. Кругом только "т-т-т-т", пули вот эти вот разрывные по кустикам - и ни одна в нас не попала. И он мгновенно вот эти оставшиеся метров двадцать пробежал, и прямо в эту лощину кувырнулся. Я через голову, через него - и все пули уже идут вверх и там уже можно идти. Он меня спрашивает: "Ты идти-то можешь?" А он, значит, пошел к комбату - там надо подкрепление какое-то, людей. Чего пушка стоит - пушка целая, не пострадала, снаряды нужны и нужен пушкарь, кто умеет стрелять. Он говорит: "Ты идти сможешь?" Я говорю: "Да вроде смогу". Он говорит: "Палку бы надо". Он срубил там осинку, быстренько её очистил и дал мне в руки. Такая здоровая палка, вроде оглобли, только покороче. И я с ней, опираясь двумя руками на неё, потихонечку пошёл. Нужно было мне пройти, как я думаю, два-три километра, там был расположен полковой медпункт. А по дороге я увидел - стоит батарея 76-миллиметровых пушек и стреляют по немцам. Это уже тыл.
  Вот так закончилась моя боевая деятельность. В этот день я добрался до полкового медпункта. Полковой медпункт был расположен в блиндаже, который утром этого дня мы отбили у немцев. Он был довольно глубокий, этот, блиндаж, с большим накатом. Во всяком случае, туда нужно было спускаться по лестнице, на которой было не меньше десяти ступенек. Вот в таких блиндажах немцы сидели, не то, что мы - на полметра углубились... И у них там было сухо, кстати. Не знаю уж, какие они там делали мелиоративные дела, но у них там было довольно сухо, не так, как у нас.
  В общем, спустился я туда, и там мне уже начали делать... смотреть мои ранения первым делом, там врач был и медсестра. Врач первым делом голову мою разбинтовал. Разбинтовал голову и говорит: "А что, у тебя ничего нет. Ни царапины - ничего на голове нет". Я говорю: "Я не знаю!" - "Рядом кого-нибудь ранило?" - "Да нет". Потом он обратил внимание на моё левое ухо, говорит: "Слушай, у тебя кровь из уха. Это у тебя кровь лила из уха, у тебя там какие-то сосуды полопались".
  Но я очень плохо слышал. Я плохо слышал, но всё-таки слышал и, по-моему, даже немножко заикался. То есть, очевидно, была контузия, а потом мне в госпитале уже сказали: "Хорошо что у тебя пошла кровь", - я не понимаю, конечно в медицине, но "благодаря этому у тебя сохранился и восстановился полностью слух". А временно какая-то потеря слуха была.
  И вот врач говорит: "Это всё, что ли?" Я говорю: "Да нет, вот ещё рука, ноги". Ну, он начал сестре говорить, что-то сказал... Она взяла шприц, набрала в шприц какой-то жидкости и идёт ко мне укол делать. Что за укол, я тогда ничего этого не знал, и в это время туда вносят парня, у которого оторваны обе кисти рук, то есть обе руки по кисти рук оторваны. Он, значит, где-то полз и наскочил руками на противопехотный стаканчик, у него под руками рванула эта мина немецкая и оторвала обе руки, обе кисти. Он был в шоке, в тяжёлом состоянии по сравнению со мной, только я там по сравнению с ним был здоровым, можно сказать. И они оба бросились к нему, врач и сестра, бросились к нему. Она этот шприц не знаю, куда дела, а я подумал: "Ну, слава Богу, хоть укол не будет делать".
  <впоследствии этот несделанный укол едва не стоил В. Ш. жизни, подробности - ниже 001_A_010_Deda Vova (22-21)>
   В общем, они с ним там провозились, приводили его в чувство, что там делали - не знаю. Потом они вернулись ко мне, закончили мои перевязки и выдали мне листок. Это, значит, первичная обработка ран, там всё было написано. С этим листком я должен был добираться до медсанбата. Это санитарный медсанбат - это медицинско-санитарный батальон, это уже в тылу. И они мне говорят: "Давай поднимайся, там машина-грузовик, уже погружены раненые, тебя ждут, везти в медсанбат". А я уже не могу по лестнице подняться, уже наступила боль. Вот это вот я дошёл после ранения, больно было, но терпимо, а тут уже не могу. Ну, мне помогли подняться по этой лестнице, залез я в кузов кое-как, тоже с какой-то помощью. Там были лежачие, там были раненые в руки, в грудь, ну, вот и я. И этот грузовик поехал, повёз нас в тыл, в медсанбат. Ехали мы ехали, вдруг он останавливается и говорит: "Всё, дальше не повезу" - "Как не повезёшь?!" - "Не повезу!" И я в свой медсанбат или куда-то там ещё - не знаю, не помню... В общем, короче говоря, он всех нас, кроме тех, кто были лежачие, высадил. Но мы же...
  Да кстати, чтобы не забыть. Значит, был приказ Сталина: оружие. Раненые не имеют права бросать на поле боя оружие. Раненый должен оружие сдать и получить запись в красноармейской книжке, что у него оружие приняли, иначе он будет считаться дезертиром. Вот как бы это ни звучало дико, но это было так, и нам это не раз говорили. Поэтому я, когда меня вытащил из-под обстрела Иван, этот самый командир, младший лейтенант, командир взвода, я ему говорю: "Ты возьми мой карабин, я не потащусь с ним, распишись, что ты принял". Он говорит: "Ну, давай". Взял мою красноармейскую книжку и там написал, что "карабин мой номер такой-то принят" и расписался. Ну, правда, меня никто не спрашивал - меня не проверяли, моё оружие, никто ничего не спрашивал. Значит, мы вылезли, он поехал дальше. Те, кто были ходячие - ну, вот которые были ранены в руки, в грудь - могли идти спокойно. Они пошли, а я вот остался один. И вот стою, не могу шагнуть, прямо хоть ложись. Оглядываюсь - кругом дорога, смотрю - недалеко от дороги блиндаж, Один, второй... Около блиндажа стоит часовой, наш, естественно, солдатик. Я, значит, ему кричу: "Слушай, помоги!" Он подошел ко мне. Я говорю: "Помоги мне дойти до блиндажа" - а уже темнеть стало, сумерки начинались. Он говорит: "Подожди, я сейчас доложу начальству". Побежал туда опять, к блиндажу, оттуда вышел майор, подошел ко мне и спросил у меня, кто я, что. Я ему показал красноармейскую книжку, по моему. Может, даже он не смотрел, я эти подробности не помню. В общем, он ему приказал помочь мне спуститься в блиндаж. Дойти до блиндажа, спуститься - он мне помог это сделать. Меня там уложили, а меня начало знобить. Очевидно, температура поднялась, я не мог согреться. Значит, они меня напоили горячим чаем, они меня укрыли чем-то - а у меня ни шинели, ничего не было: лето, август. Вот гимнастёрка - и всё, больше ничего. Нет, ну, нижнее белье, естественно, ботинки с обмотками, галифе, гимнастёрка и сумка из под противогаза. Я рассказывал, по-моему, уже, что нам выдали, когда мы пришли на фронт, противогазы, что мы противогазы выбросили, а сумки эти использовали для личных вещей - это было удобно. Матерчатая сумка такая, зеленая, цвета хаки, через плечо она там на пуговку застегивалась, там можно было иметь записную книжку, конверты, ручку, у кого удавалось купить мыло - значит, мыла кусок. Ну, ещё что-нибудь такое - письма из дома. Ну и, конечно, там мы таскали гранаты, патроны. Этого у меня уже ничего не было, ни гранат, ни патронов - вот документы там, потому что уже были гимнастерки, по-моему, без карманов, уже новая форма была, мне кажется.
  В общем, оказалось, что это какая-то фронтовая или дивизионная газета - это редакция газеты здесь размещалась. Это тоже немецкий блиндаж был, в который они тоже этим утром въехали, и уже продвигались дальше, они это место покидали. "Ну", - спросил этот майор у меня, - "что, как там дела на передовой?" Ну, вот что я помнил, рассказал, как там дела на передовой, как меня ранило... Они меня чаем напоили, по моему, даже что-то покушать дали, укрыли меня... Я заснул. Заснул - и проспал до утра. Просыпаюсь не знаю во сколько - мне было только рассвет видно, часов в пять-шесть утра просыпаюсь, и вот этот солдатик, что стоял в карауле, охранял эту самую... А этот майор его оставил, чтобы он помог мне выйти из блиндажа и обязательно остановил машину и погрузил меня, чтобы меня увезли в медсанбат. Этот солдатик меня вытащил, помог мне выйти, вылезти из блиндажа, дойти до дороги. Ну, это метров... шагов двадцать-тридцать до дороги, близко было. Уложил меня, усадил на землю, на траву там и стал голосовать, что называется. Идут машины, не останавливаются. И вдруг у этого парня глаза на лоб полезли: он смотрит на другой блиндаж, оттуда выходит человек, лейтенант, наш лейтенант, который вместе со мной ехал в машине, он тоже был ранен в руку, только когда меня выгружали из грузовика, мне что-то так больно было, что я не обратил внимания, что ещё один человек тут. А он, оказывается, залез в блиндаж и там переночевал. А чего этот солдат перепугался - потому что этот блиндаж не обследовали сапёры. После того, как отбили у немцев блиндажи, первым делом всегда сапёры обследовали блиндажи, потому что немцы там очень часто оставляли "сюрпризы". А он там переночевал, а блиндаж был не обследован. Ну, не знаю, были ли там "сюрпризы", может, их и не было.
  <Минирование брошенных блиндажей было широко распространено как у немцев, так и у финнов. По воспоминаниям моего деда, бывшего весной - осенью 1945 года в топографической экспедиции в районе границы СССР, Норвегии и Финляндии, им попадалось множество финских укреплений. Дед был младшим командиром и запрещал своим подчинённым заходить в блиндажи финнов, а многие поступали более беспечно и подрывались на минах, в результате чего во время экспедиции в разное время погибло несколько человек из их подразделения, поодиночке и группами - уже после окончания ВОВ. ММ>
  И, значит, он ходячий был. И вот он уже со мной вместе и с этим солдатиком голосовать начал. Солдатик говорит: "Ну, я пойду ребята, вы тут уж как-нибудь сами справьтесь" - "Ну, давай". А у него был пистолет, у этого лейтенанта. Вот идёт очередная машина, грузовик. Он, значит, руку поднимает - мимо. "Ах",- говорит, - "такие-сякие", - следующую машину увидел, выхватывает пистолет и прямо с пистолетом на дорогу вышел и направил пистолет на водителя. Ну, тот вынужден был остановиться. Между ними произошёл очень серьезный разговор, тот помахал пистолетом, в результате водитель нас обоих посадил и привёз в медсанбат. Как потом выяснилось, он привёз нас в медсанбат не моей дивизии, а другой какой-то, что потом сыграло свою такую роль... Ну, в общем, такую роль, что меня потеряли и считали, что я погиб в полку, на батарее. Вот, он привёз нас в медсанбат. Ну, этот лейтенант сразу там ушел куда-то, а меня, значит, посадили на землю около операционной. Через какое-то время меня уже на носилках - я уже не мог даже встать, такая боль была - занесли в операционную и сразу приступили к операции. Операция заключалась в чём - не в том, чтобы достать осколки, а чтобы рассечь раны и вырезать всё, что могло быть, потому что там ведь вместе с осколками от этой бомбы, туда же в рану и куски материи от одежды были запихнуты, и вообще сам осколок грязный, естественно, был. Значит, вот меня прооперировали, всё под местным наркозом - ну, терпимо вполне. И мне на ногу привязали металлическую шину, чтобы коленный сустав зафиксировать, чтобы не было движения. И отнесли, значит, куда-то там положили - не помню даже, куда, потому что через несколько часов пришла машина. Через несколько часов пришла машина, по моему нас даже покормили. Пришла машина... Ну да, вот эту карточку у меня взяли, то, что мне в полковом медпункте дали, и туда сделали соответствующие записи. То есть это уже появилась история болезни, которую, мне сказали, ты должен держать при себе, сейчас вас отвезут в полевой госпиталь, там предъявишь эту самую карточку. Значит, привезли на машине, погрузили... Нет, не на машине - на лошади, на телеге. Повезли, значит, еще глубже в тыл - и привезли в полевой госпиталь.
  Полевой госпиталь располагался в бывшей огромной конюшне. Когда-то это была конюшня, а сейчас там значит были сплошные, вдоль всей... Она была длинная, я не знаю сколько метров там - пятьдесят, восемьдесят - огромная конюшня. Там стояли ряды нар, сплошных нар, почти без разрывов, там врачи и сёстры подходили со стороны ног, потому что мы там лежали подряд, друг с другом впритык. Было все это застелено соломой, были какие-то одеяла. И, значит, положили вот меня, я оказался с краю. То есть я оказался... вот справа от меня, если я лежу на спине - а я лежал на спине - уже нет нар, а слева лежит человек.
  И вот я лежу, и у меня жутко болит пятка на вот этой вот раненой правой ноге. У меня такое впечатление, что мне в пятку воткнули что-то такое, вот что-то там мешает. И мне кажется, что это проволока от шины воткнулась. Я, значит, сестру прошу, что проволока там, больно мне, подложите вату там. Она мне ваты туда напихала, а мне всё равно больно, я лежу, мучаюсь, жуткая боль в пятке - а больше ничего не болит, вот пятка, которая не задета ничем.
  И вдруг я смотрю - мимо идет Стёпка Коробейников, тот самый Стёпка Коробейников, о котором я рассказывал, когда мы были приданы штрафной роте, который был в штрафной роте, который был тоболяком, из Тобольска. Это я раньше рассказывал. Оказывается, в одном из последующих боёв - вот в том бою он не был ранен, вот когда наша батарея со штрафниками была - а в следующем бою он был ранен разрывной пулей. Пуля попала в руку ему, в локоть, разбила локоть, и осколки пули - она разорвалась там - попали в грудь. Но проникающее у него ранение было в грудь, во всяком случае, он был без рубашки, голый, и у него грудь и рука были перевязаны. Рука на таком, специальном * вперёд была. Я ему говорю: "Стёпа, Степан!" Он: "О, Володька, это ты?" - "Я" - "Да я" - "Ты? Как дела?" Тогда он подсел ко мне, немножко посидели с ним, поговорили... Он говорит: "Да вот, всё, кончилась моя штрафная жизнь. Всё, кровью искупил куриц этих. Но", - говорит, - "я так плохо себя чувствую, у меня такая температура... Я в туалет", - говорит, - "ходил. Пойду лягу на свое место". Я говорю: "Ну, ладно, может, ещё встретимся, Стёпа".
  И он ушёл, а через некоторое время я - вот даже не помню, ночевали мы там или не ночевали, то ли в этот день нас погрузили уже в эшелон... Ну, на лошадях или на машинах - не помню. Привезли на железную дорогу. Там стоял эшелон товарных вагонов, нас загрузили. Вот я не помню, в этот день... 13-го, значит, это числа, или 14-го - ну, не помню. Короче говоря, погрузили нас в эшелон, и мы отправились. Приехали в Калугу. Над нами не раз пролетали немцы, но ни разу не бомбили. У них, видно, другие цели были, то есть нам повезло. Наш эшелон с ранеными ни разу не бомбили. Помню, что рядом со мной на досках этих... товарные вагоны были приспособлены - там были доски настелены и солома настелена. Рядом со мной лежал лейтенант, по моему, у которого обе ноги оторвало, вот он, значит, уже после перевязок. Ну, он был в сознании, не знаю чем... больше я его не видел никогда, вот мы с ним рядом были, разговаривали... Наконец, нас привезли - тоже не помню, сколько времени нас везли - нас привезли в Калугу и уже на санитарных машинах развезли по госпиталям. В Калуге все школы были под госпиталями. Очень много было раненых, очень много, всё было завалено ранеными, и вот меня, значит, перенесли, уже на носилках - меня носили, я уже не мог ходить - перенесли в актовый зал. Огромный актовый зал - там, я не знаю, человек сто лежало - сплошь заставленный кроватями. Ну, вот на одну из кроватей меня положили. Положили, через какое-то время - перевязка. А там за это время... значит, прошло, наверное, два-три дня - вот вся эта возня с медсанбатом, в полевой госпиталь, потом - в эшелоне и в Калугу. Наверное дня два-три прошло, потому что вот эти перевязки, что мне сделали в медсанбате, они все присохли, и когда мне делали первую перевязку, это было очень больно, когда отрывали от присохших ран. Значит, у меня на левом колене была перевязка, на правом колене, на правом бедре, на руке, и ещё обнаружили у меня на левом, по-моему, глазу прилипший к веку осколок - вот от той бомбы осколочек, ну, с пшённое зернышко. Он уже был на излёте, очевидно, он горячий был. Он ударил меня в глаз и прилип к веку - а я его не чувствовал. Он видно был горячий и прилип, потому что у меня там это увидали... Я даже не помню, где это у меня увидали. Его отковырнули, а под ним было только пятно красное, которое вскоре рассосалось. Так что, глаз мой оказался цел вот до сегодняшнего дня... можно сказать, до девяносто пятого... до 2005 года. А потом началось на нём всякие затемнения роговицы, пересадка, а потом то, что сегодня, вот. К сожалению, в этом полковом медпункте мне не написали о контузии. Слово "контузия" не написали, очень жаль. Жаль почему? Потому что я бы, если бы у меня в истории болезни было бы написано, что я был контужен в голову - а я был-таки контужен в голову - то мне бы сегодня бесплатные очки выписывали, например. Вот такая вот история... Но тогда кто об этом думал?
  Вот, значит, сделали мне перевязку, взяли у меня кровь на анализ. Когда сделали анализ крови, то сестра говорит: "Слушай, ну ты даё-ёшь!" Я говорю: "Чего?" - "Да ты донором сам можешь быть после этих ранений. У тебя гемоглобина там - 90 процентов". Тогда другие проценты считались. В общем, хорошая кровь, все нормально. Да, забыл... А нет, нет. У меня продолжала болеть пятка - и никто мне ничем не может помочь, я мучаюсь из-за этого. Мне туда ваты напихали, мне уже вместо металлической этой проволочной шины уже лангетку гипсовую одели - на ногу на эту, чтобы зафиксировать движение в колене, потому что в колене было... Осколки еще не достали. Там вообще никаких операций мне не делали, в Калуге - только перевязки.
  Значит, лежу я, в какой-то момент моя кровать оказалась рядом с сестринским пунктом, или как бы его... Ну, со столом, где сестра. И две сестры разговаривают, и одна из них говорит: "Пойду к Проскурину подойду, что-то он мне не нравится". И я её зову, говорю: "Ой сестра, а как зовут-то его?". Она говорит: "Да не знаю, сейчас узнаю". Потом говорит: "Владимир". Я говорю: "А где он лежит?" - "Да вот там". Но зал-то большой. Я, значит, кричу: "Вовка! Проскурин!" А он мне отвечает: "Да, Вовка, это ты?" - "Я!" - "Подними руку!" Он говорит: "Иди сюда!" Я говорю: "Да не могу, я неходячий". А он говорит: "Я тоже неходячий" - "А как там у вас, а что там было?" А его утром 12 августа, его утром ранило, а меня - вечером. Я рассказал, вот так перекликаясь, ни он ко мне не мог подойти, ни я к нему. Он был в более тяжёлом состоянии, чем я - у него было тяжёлое ранение в тазобедренный сустав, это очень плохо. Тазобедренный сустав, у него была температура... У меня уже не было в этот момент, после медсанбата у меня не было температуры. Вот.
  И, наконец, нас, значит, грузят на машины, уже на санитарные машины, и везут на железную дорогу и разгружают - не в эшелон, а в дом. Там при железнодорожной станции дом, такой пересыльный вроде пункт. Нас - туда. "Будет эшелон - и вас отправят в глубокий вроде тыл". А у меня всё эта пятка меня мучает, ну я спать не могу! Уже несколько дней, уже неделя прошла. Ну, жутко болит пятка, ну, просто у меня там шило сидит в пятке. И вот в этом самом домике, на втором этаже, вечер - это было 20 августа, вот, почему - сейчас расскажу.
  Итак, ранило меня 12 августа, а вот в этом домике для погрузки в эшелон и отправки в глубокий тыл я оказался 20-го. Значит, восемь дней прошло с моего ранения. Вот за эти восемь дней, значит, я одну ночь провел в этой редакции бывшей, там, прямо на фронте, потом - в медсанбате, в этот самом, в полевом госпитале, вот несколько ночей в Калуге, в эвакогоспитале. И вот привезли меня сюда. Почему я запомнил, что это было 20 августа - там было радио. Нас в этой комнате лежало человек двадцать, наверное. И вдруг мы слышим радио: "Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза! Через несколько минут будет передано важное сообщение". И всё это под музыку эту, позывные того времени: "Широка страна моя родная" - <напевает> тогда такие позывные были. Через несколько минут повторяется, Левитан своим голосом: "Внимание, внимание, говорят все радиостанции Советского Союза". И так вот несколько раз, и потом, наконец, важное сообщение: наши войска овладели гордом Харьковом!". Тьфу, полно разочарование! Мы впервые услышали, а, это, оказывается, уже такие передачи были не первые. Но мы-то там, на фронте, радио не имели, а мы... для нас это было - ну, мы решили все, Гитлер капут. Гитлер сдох, перемирие, война кончилась! Оказывается, всего лишь навсего с нашей точки зрения, овладели Харьковом.
  Оказывается, что такие передачи шли с момента, когда взяли Орёл и Белгород - вот первые передачи. Там конец Курской битвы - взятие, освобождение Орла и Белгорода, вот тогда начались эти приказы Верховного Главнокомандующего. Отличились войска, там пятое-десятое. Они были всегда. И после этого - салют в честь освобождения города. Салют в Москве и в городах там - в таких, в сяких, в областных центрах. В общем, для нас наступило разочарование. Там все вздохнули: фу, ёлки-палки, думали, война кончилась. Вот почему я точно знаю, что Харьков освободили 20 августа 1943 года. Вот это я запомнил.
  
  <Информация может быть неточной. Харьков после Сталинграда стал следующим крупнейшим городом СССР, который нашим войскам довелось брать, причём дважды: в феврале 1943 года, после чего месяц спустя он был потерян в ходе контрнаступления вермахта, и 23 августа того же года. В. Ш. при воспоминаниях мог ошибиться в датировке : официальная дата освобождения Харькова - 23 августа, и, кстати, в честь этой даты названа одна из станций метро города - "23 августа". Но вполне возможно, что уличные бои там могли продолжаться несколько дней, а об освобождении могли объявить, когда овладели центром и большей частью города. Для сравнения: при немецком контрнаступлении в марте 1943 года вермахту потребовалось 6 суток, чтобы вновь захватить весь город. Тем не менее дата взятия Харькова 23 августа отображается и в хронике ВОВ, и в сводке Совинформбюро, зачитываемой тем же Левитаном.
  Кстати, В.Ш. упоминает, что между ранением и Калугой прошло два-три дня, плюс восемь дней в Калуге (ниже), так что вкупе получается как раз 11 дней, добавить к 12-му - всё сходится с 23-м. ММ>
  
   Значит, вот восемь дней... и вот вечером уже все спят, а я не могу заснуть. Сестра ко мне подошла, говорит: "Чего не спишь-то?" Я говорю: "Ой, сестрица, у меня пятка, ну такое впечатление - вот уже неделя, как мне поставили эту шину железную проволочную, вот с тех пор..." - "Да нет никакой у тебя там, ничего у тебя там нет, это другое. Я тебе сейчас дам таблеточку". Принесла мне таблетку: " Выпей". Я выпил, спросил: "Как называется таблетка?" Она говорит: "Веронал". И вот я запомнил, больше я никогда в жизни не встречался с этой таблеткой, но запомнил на всю жизнь - веронал. И у меня через полчаса боль ушла и больше никогда не болело... Что-то вот такое, да.
  <Другое название веронала - барбитал. Справка - здесь. ММ>
  Ну вот, на другой день утром нас разбудили, накормили. Подошел эшелон, и нас стали грузить в эшелон. Погрузили в эшелон, я попал в вагон для тяжелораненых - я был тяжело ранен. Этот состав состоял из специальных вагонов и товарных вагонов. В товарных вагонах, более-менее благоустроенных, вот насколько мне известно - там ходячие раненые в основном были, те, которые могли сами себя обслуживать. А вот в специальных этих вагонах - я забыл, у них какое-то название - вот там были подвесные койки, в которых было очень удобно. Они ещё ко всему же амортизировали всякие толчки и прочее в какой-то степени. Вот я лежал на верхней полке, в этой подвесной такой люльке - очень удобно, мягко, хорошо, ничего у меня не болело, абсолютно. Было мне восемнадцать лет - ну, просто живи да радуйся! И, значит, голова моя была на уровне окна, в верхней части окна. И наш поезд пошёл, пришёл он в Москву, потом - дальше, дальше, куда-то на юг везут нас и везут. Кормят нас нормально - завтрак, обед, ужин, всё нормально.
  Пока ехали по центральной России - значит, нормально ехали, где-то останавливались, мало стояли - принесли в палату... тьфу - в палату, в вагон - библиотеку. Я, конечно, сразу попросил дать мне что-нибудь прочитать. Я в госпитале очень много читал, восемь с половиной месяцев лежал в госпитале, очень много перечитал, там была библиотека хорошая. Смотрю - в ней там Генри, О. Генри - новеллы его. Я, значит, взял эти новеллы и начал... ну поезд идет, и начал вслух читать. А дальше происходило следующее: значит, ребята мне говорят: "Вовка, давай, читай. Ты хорошо читаешь - давай, читай!". А это вагон тяжелораненных, все лежачие, сто процентов - все лежачие, в туалет - это судно, утка там... Начинаю читать, ну вот "Вождь краснокожих". Ну, наверное, все это читали, если нет - почитайте. Начинаю читать. В какой-то момент уже я сам не могу удержаться от смеха, и весь вагон хохочет. А смеяться-то больно! Когда начинаешь хохотать, то всё тело дрожит, а раны-то свежие, кости-то перебитые, переломанные. И начинается смех, кончается: "Прекрати! Заткнись! Хватит!!!" Я перестаю читать. Утихомирились, улеглись, всё тихо. "Ну, давай читай дальше". Хе! Ну вот так вот, неделю мы ехали, я всю дорогу читал - и смешные и не смешные вещи. И все меня просили читать, я вслух читал...
  И, наконец, мы начали подъезжать... Значит, ехали через калмыцкие степи, через Сталинград, потому что... Да, нам сказали, что станция назначения у нас - Минеральные Воды, ни больше ни меньше. То есть наш эшелон направляется в КавМинВоды, на Кавказ. Мне бы, конечно, лучше куда-нибудь в Сибирь, ближе к Тобольску - в Тюмень, в Омск куда-нибудь. Нет, на Кавказ. Дорога через Харьков была ещё разрушена <не только разрушена, но и перехвачена немцами, поскольку южнее, в Донбассе, вермахт держался ещё недели две - ММ> и нас везли через Сталинград, тогда ещё нынешний Волгоград. Вот при подъезде к Сталинграду, километров - я не знаю пятьдесят, семьдесят - я не знаю, сколько километров, слева и справа от дороги до горизонта сплошь, одно на другом - битое военное оборудование: самолёты, танки, пушки - чего там только не было! Вот, сплошное поле металлолома. И вот между этим полем шел наш эшелон слева направо до горизонта сплошь вот это вот.
  Наконец, прибыли в Сталинград - видно полностью разрушенный город: обломки домов, скелеты домов. Там несколько часов, наверное, простояли, может, даже меньше, и пошли дальше. Калмыцкие степи... И, наконец, мы выехали на границу с Северным Кавказом.
  И вот там началось неописуемое: останавливается эшелон на станции, а там - рынки. На рынках торгуют. Это - сентябрь, первые числа сентября, всё поспело - виноград, абрикосы, огурцы, помидоры, арбузы - в общем, всё поспело. И вот в вагон залезают женщины и начинают нас кормить, угощать... Ведро огурцов - они, значит, нам разносят огурцы, плачут... И каждая спрашивает: "А вы моего там не встречали, а вы моего там не встречали?" Эта картина - вот я сейчас рассказываю, у меня слёзы уже - это настолько трогательно: измождённые, голодные женщины, вырастившие у себя на огородах эти несчастные огурцы, помидоры, там абрикосы - сколько труда они на это положили! Они пришли продать, чтобы купить хлеб, что-то ещё - и они идут в эшелоны и раздают нам всё это! Это было неописуемо, это просто... И их вопросы: "А моего там не встречали? Ваню Петрова или там Петра Иванова не встречали?" И вот в надежде: а вдруг кто-то скажет: "Да, встречал, он живой".
  И вот это продолжалось, пока мы не доехали до МинВод. Вот всю дорогу, как где не остановимся, такая картина. Приехали в МинВоды, а там все госпитали забиты. Нет мест. И нас отправили за восемнадцать километров, то есть в МинВоды. Ну да, мы приехали в МинВоды, там мест нет, и нас отправили в Махачкалу. Приехали в Махачкалу - тоже в городе нет мест, все госпитали забиты. И нас за восемнадцать километров от Махачкалы - в посёлок Двигательстрой, сейчас это - город Каспийск, а тогда это был посёлок Двигательстрой. И вот нас привезли туда, развезли по госпиталям тамошним. Посёлок этот представлял из себя очень небольшой, по тем временам современный посёлок, вот типа нынешнего Волжска, только значительно меньше Там было три или четыре школы, население там было всего пять тысяч человек, и все они работали на одном имеющемся там предприятии военном, которое было в море, в Каспийском море, примерно в пяти километрах от берега. Там делали торпедные катера. Это был засекреченный завод там и так далее. В городе же были какие предприятия? Бытовые предприятия всякие. Вот, школы эти все эти были под госпитали. Вот, в одну из школ я попал в госпиталь. К счастью, мне повезло, меня положили в очень небольшую комнату, нас всего четыре человека там лежало и был балкон. Потому что кто-то попал в зал, где сто человек, кто-то попал в классы, где по десять-пятнадцать человек. А вот мне повезло, я попал... Причём у нас, у всех четверых, были одинаковые ранения, очевидно, нас подбирали по ранениям - у всех четверых были ранения в коленные суставы.
  Ну, вот и началась госпитальная жизнь, о которой я расскажу в следующий раз. Продолжу уже с госпиталя, где я пролежал восемь месяцев и откуда уехал домой. Вот так.
  
  001_A_003_Deda Vova_2008_06_18 (0:57)
  
  Хочу исправить ошибку. Я сказал, что мне повезло, и я попал в четырёхместное помещение, палату, где лежали четверо вот с такими же ногами. И вскорости вспомнил, что неправильно я сказал. Это я попал в такую палату в другом госпитале, в который меня перевели ещё в январе следующего года, сорок четвёртого. А тут я попал в палату в актовый зал, огромный, ну, я не знаю, там человек сто, наверное, лежало, или около ста человек в этом зале, сплошь стояли койки, и мы там лежали. Вот, с этого я начну свой следующий рассказ завтра или послезавтра...
  
  001_A_004_Deda Vova_2008_06_20 (24:41)
  
  Сегодня 20 июня 2008 года. Прежде, чем начать такой, более-менее подробный рассказ о госпитале, вспомнил и хочу рассказать, как мы с ребятами в Тобольске проводили лето, когда не надо было учиться. Ну, что касается лета сорок первого года, когда я перешёл в десятый класс, то я уже, по-моему, рассказывал: мы большую часть - наверное, поллета - проработали в колхозе, а остальную часть лета - уже шла война - дома. Ну, ходили, купались на Иртыш и, в основном провожали ребят, моих друзей, которых постепенно забирали в армию. А вот про лето после восьмого класса сорокового года, я уже тоже по-моему рассказывал: я часть лета проработал со своим товарищем в леспромхозе, там мы, как я уже говорил - мне кажется, что я уже говорил - вылавливали в Иртыше плывущие или подбитые к берегу брёвна, и пилили их на дрова, кололи там и складывали - и зарабатывали. Это была сумасшедшая совершенно, адская работа, потому что брёвна были огромные, и мы могли их пилить только в воде, то есть подгоняли к берегу, утыкали в берег, пологий песочный берег, и в воде отпиливали - они метровые были, дрова - отпиливали метр, выкатывали его, ну, диаметром полметра - такое бревно. Отпиливали обычной поперечной пилой метр, выкатывали его на берег, подталкивали опять бревно к берегу, опять метр отмеряли, потом отпиливали - вот такая была работа... И, когда всё бревно кончалось, мы его кололи на несколько частей и складывали в штабель. Очень тяжёлая была работа, но она давала возможность купить в магазине, в ОРСе, ОРС - это рабочее снабжение, магазин ОРСа. ОРС, вот первая буква "о" - это отдел рабочего снабжения. Это, значит, магазин, который принадлежал леспромхозу, и там можно было купить буханку хлеба, ну, я уже рассказывал. Ну вот, примерно половину лета мы там проработали, а остальную половину лета купались в Иртыше, катались на лодке... Я уже рассказывал, что все мои друзья и я были активными членами ОСВОДа, и это давало нам возможность брать там каждый день шлюпки, лодки бесплатно. Так, вообще лодки давались напрокат за деньги, а нам вот разрешалось бесплатно: мы брали лодку, переезжали на другой берег Иртыша... Дело в том, что Тобольск стоит на Иртыше примерно в нескольких километрах - не могу сказать точно, наверное, километров восемь-десять, может быть - после того, как в Иртыш впадает Тобол. Так вот, он впадает в Иртыш слева. Так вот, когда летишь на самолёте уже над Иртышом - очень чётко видно, смотришь на воду и видишь: слева вода такая бурая, красная, потому что песок там такой красноватый - дно, а справа - мутная, там ил. Вот правый берег Иртыша илистый, а левый - песчаный. Поэтому мы всегда купались, ездили на рыбалку на левый берег. Туда можно было перебраться на пароме, там - я не помню, сколько это стоило, но, в общем, мы... я ходил в коротких штанишках босиком или в длинных штанах, в майке, босиком летом, когда жарко - все мы вот так ходили, потому что обувки не было. Залезали на этот паром как-то втихаря, а когда он переправлялся на другой берег, то, не дожидаясь, когда он пристанет к пристани, мы просто прыгали с парома, кого-то одного оставляли со штанами, и прыгали в Иртыш и уже к берегу доплывали, потому что при сходе с парома могли проверить билеты, ну, и дать по шее за безбилетный проезд. Рыбачили, с ночевой *, уходили рыбачить на перемёты, на закидушки. Ловили стерлядочку, там, ну, чебаков, ерши попадались, окунь иногда попадался, редко. Ну, в общем, рыбачили, причём интересно: вот стерлядь - её, когда поймаешь, на кукан посадишь, она в воде живёт и потом домой её несёшь через весь город на кукане - вроде бы она заснула, умерла. Приходишь домой, в таз с водой пустишь - она оживает, начинает плавать - очень живучая стерлядь, очень вкусная.
  Кроме того, ездили... и ходили в тайгу за кедровыми орехами, за грибами, просто по улицам гуляли, а вечерами, как правило, шли в городской сад, где играл струнный оркестр и там на площадке специальной танцевальной танцевали. Ну, я танцевать не умел, я не танцевал практически - редко очень, а ребята умели танцевать, кто умел - танцевали. В общем, гуляли до его закрытия, сигналом к закрытию был совершенно определённый марш, так его и называли - вышибальный марш. Всё, как заиграли этот марш музыканты - всё, сейчас после этого закрывается сад. Это было, по-моему, до часа ночи - работали так танцы. Ну, туда собирались молодые люди со всего города - девчонки, мальчишки. Там был читальный зал, там был буфет. Вот, во время наводнения в сорок первом году этот сад весь попал под воду, его затопило, и практически постепенно, насколько мне известно, он погиб, вообще его не стало. Но, когда я вернулся с фронта, он работал ещё, и я ходил на костылях, на двух. И вот приходили, несколько человек вернулись - вот, Ванечка Васильков вернулся, ещё там кто-то из ребят вернулся с войны...
  Значит, мы приходили в сад, билеты мы не покупали - просто нахально проходили, и женщина, которая там билеты проверяла, она ругалась, кричала, а мы шли - и всё. И никто ничего с нами поделать не мог, милиция не вмешивалась. Однажды даже был такой случай: мы подошли, там ворота, но они закрыты, и калитка - ну, проход через калитку. Калитку заперли, и нас не пускают. Я взял, перебросил в щель между - ворота там сделаны не сплошные, а как штакетник, только высокий, наверное, два с половиной метра высотой, может быть, два метра двадцать сантиметров - в общем, я бросил, протолкнул между досок костыли свои и через эти ворота перелез на глазах у всей честной публики и этой билетёрши, после чего она выругалась, плюнула и открыла калитку. Ну, всё это без злобы, без злобы... Она видела, с кем она имеет дело, что это уже приехали с войны люди безрукие, безногие, хромые всякие, и, конечно, так вот сквозь пальцы на всё это смотрели. Каждый вечер мы ходили, причём, поскольку там очень много комарья и гнуса, то, вот, как спускается солнце, все, кто по городу ходит, обязательно в руке ветка и обмахиваются, и в саду в этом, и на танцевальной площадке, и на аллейках там - везде там все идут и обмахиваются ветками с деревьев от комаров, потому что комарья там - жуткое дело было.
  Ну, там, как я уже сказал, был читальный зал, где можно было бы прочитать, скажем, газету какую-то сегодняшнюю. Правда, нас это тогда это всё не очень интересовало - газеты... Главное было, что мы там гуляли с девчонками, танцевали, на лавочках сидели, обнимались там - ну, всё, что положено в таком возрасте.
  А вот до восьмого класса там летом на Иртыше ставили купальню. Что из себя представляла купальня? Это примерно метрах в ста от берега на глубине на якорях стояла купальня, в которой был из досок.... кругом доски, а внутри - плавающая купальня, но на якорях она, на одном месте стояла, двадцать пять метров длины и, наверное, метров пятнадцать ширины, был бассейн без дна - то есть ты в него нырял, как в реку, дном у него было дно реки, но у бассейна дна не было. И был вот такой лягушатник, два лягушатника, там было дно дощатое - это для малышни всякой. Там были раздевалки... Ну, нам раздевалки не требовались, потому что мы ходили: майка, штаны, трусы и босиком или, в лучшем случае, в тапочках - вот и всё. На голове из газеты сделана от солнца такая тюбетейка, мама мне делала - вот и всё, поэтому нам раздеваться в этих кабинах не нужно было. Мы приходили туда - десять копеек стоил вход туда - ну, десять копеек находились, как правило. Ну, а если не находилось, то кто-то, значит, проходил, взяв наши штаны там, майку - проходил, как положено, а к этой купальне с берега был дощатый такой мостик сделан, метров сто он длился, ну, шириной, наверное, метра полтора, доски были настелены на плавучие брёвна: значит, брёвнышки такие длиной полтора метра, на них набиты доски, это всё плавало на воде. Даже перила были с одной стороны, по-моему, я уже сейчас не помню. А кабинки, раздевалки были на берегу. Значит, когда туда приходили солидные люди купаться, они раздевались там, запирались эти кабинки - они в плавках, в шапочках, были такие, которые постарше были - они шли туда купаться по выходным дням. А мы лето всё - вот я после шестого, после седьмого класса - и там купались, плавали. Там вышка была, по-моему, десятиметровая - самая верхняя. Там три было: значит, вышка с тремя выступами, откуда можно было прыгать. Ну, с верхней самой вышки я прыгнул за всё время всего один раз. Мы там ногами вниз - я не умел головой вниз и не научился. Значит, мы играли в салочки, в догонялки, и, значит, за мной гнался водящий. И я по лестнице бегом, думаю: сейчас на первую, откуда я прыгал всегда - там метра три, наверное, было, или четыре, не больше - забежал, а он меня уже догонял. Я думаю: нет, если я сейчас спрыгну здесь, он за мной же прыгнет и обязательно меня осалит. В общем, случилось так, что я забежал на самый верх - и куда деваться? Я его немножко обогнал там на одну лестницу и что делать - пришлось мне прыгать сверху. Вот, я боялся, и я прыгнул сверху, вот это десять или восемь, может быть, метров было - не знаю. А Геннаша Кориков и другие некоторые ребята ныряли оттуда вниз головой ласточкой, это было очень красиво - а я не мог. Не мог - вот и всё. Вот, мы там купались.
  Мы целый день проводили там, на Иртыше, когда было тепло. А тёплых дней там: вот июль, август, в общем - часть августа, а июль-то весь был тёплый, как правило, хотя мог быть снег. Вдруг мог подойти какой-то буран снежный, бывали такие случаи, что и в июле, в июне - снежный буран. Ну, после этого ломались деревья, потому что мокрый снег; столбы падали, потому что он налипал на провода; и, в общем, это стоило городу, очень больших денег.
  Ну, начиная с восьмого класса, уже в новой школе - уже всё было по-другому. Во-первых, купальню почему-то ликвидировали, уже не было купальни. Для того, чтобы купаться, нужно было ехать, переправляться на другой берег. Ну, это всё было очень интересно, это живо. Ну и, очень много времени, да не только я, но и все ребята, ну и я в том числе - мы очень много читали. Там у некоторых ребят были библиотеки, ещё дореволюционные. Я там читал такие книги, о которых в Москве даже и не слышал, хотя папа и был главный издатель Советского Союза, но там были такие книги - ну, например "Приключения Рокамболя", из номера в номер, там двадцать с лишним номеров журнала начала двадцатого века - с ятями, там, и так далее. Ну, вот, были такие вещи, читал я, ну, были интересные - Луи Жаколио, например, приключенческие всякие книги, там, "Пираты Гольфстрима", уж не помню названий, в общем, очень интересно всё это было. Читали Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна Рида, Вальтера Скотта - в общем, всех не перечислишь. Кроме того, как я уже говорил, там была великолепная городская библиотека, в которую я был записан, я там брал книги, я читал, и мама там брала книги и читала. Так что я очень много читал, вот.
  Ну, и вот, как я уже говорил, иногда подрабатывали, поднося... Когда приходил пароход пассажирский, мы бежали на пристань, и иногда удавалось кому-то что-то поднести, заработать там - двадцать копеек, пятьдесят копеек, рубль даже. Рубль - это уже целое событие, потому что на рубль можно было купить пачку папирос "Норд" - рубль тридцать она стоила, пачка папирос. Я уже тогда покуривал, где-то в девятом классе. "Норд" стоил рубль тридцать, я даже помню. А за рубль можно было купить "Красную звёздочку", по-моему, рубль пять она стоила. И билет в кино на детский сеанс тридцать пять копеек стоил, но, поскольку я в шестом и седьмом классе был в активе детского кино, то меня по старой памяти иногда пропускали бесплатно. Ну, в девятом классе уже не пропускали, приходилось покупать, да уже там от этого актива никого не осталось - почему-то всё это перестало существовать. Работал, правда, Дом пионеров в церкви, рядом со школой. Ну вот, туда мы ходили, там были разные кружки. Вот, я там какое-то время занимался в фотографическом кружке. Потом я занимался... мама, когда работала в музее, там в музее был научный работник Михаил Петрович... забыл его фамилию - неважно. Он был охотник, местный известный охотник, и он же делал чучела из животных, из птиц, и вот в музее многие чучела местных животных - там волки были, медведь, олень, птицы разные - это его рук дело. И мама мне говорит: "Приходи к Михаилу Петровичу Тарунину" - вот, вспомнил, Тарунин его фамилия была. У него была великолепная собака охотничья - сеттер рыжий, великолепный. Она всегда, когда Михаил Петрович был дома - он жил на втором этаже, и собака передними лапами и мордой всегда лежала на подоконнике и разглядывала всех идущих мимо по улице, так спокойно. И вот мама мне говорит: "Давай в кружок к натуралистам". Это, по-моему, было между шестым и седьмым классом. Пошёл я в этот кружок. Мы с этим Михаилом Петровичем, он нас водил - там десять человек ребят было - водил нас в лес с ружьём. Он показывал: на наших глазах сорока летит, довольно быстро он вскинул ружьё, бах! - сорока упала. Нам и жалко, и интересно. И он нам рассказывал, как ориентироваться в лесу, в тайге, и прочее, и прочее. Тоже это было интересно, но ненадолго хватило - началась учёба, а потом хотелось купаться летом, лето очень короткое, хотелось купаться в Иртыше, так что, в общем, тоже это как-то не получилось...
  Ну, это было, наверное, всё-таки ещё детство, конец детства - так бы я сказал. Вот шестой класс, лето после шестого класса - это ещё было не юношество, нет, детство всё-таки. А начиная с седьмого класса, это уже было юношество, уже голова по-другому работала, но уже в восьмом - в девятом классе вот в этой, в первой школе, куда я перешёл в восьмой класс - это я уже вообще совсем другое, я стал совершенно другим человеком - другие интересы, другие друзья, совершенно новые друзья, с которыми я дружил и до сих пор, но, правда, из всех осталась одна Валя Новикова, которая живёт в Тобольске. Мы с ней перезваниваемся, ну, вы её, по-моему, знаете. Она была здесь, у нас в Москве, вот, на моём шестидесятилетии она была, в восемьдесят четвёртом году. А, вас ещё на свете не было, да? Не все были на свете, да, вот... Больше никого нет из ребят, последним умер в прошлом году Геннаха Кориков. То есть вот так вот проходили лета, а зимой, кроме учёбы и уроков - это, ну не говоря о хозяйстве, потому что летом нужно было принести, а зимой - привезти на санках в бочке воду, наколоть дрова, принести дрова, там много чего было такого, хозяйственного - мама-то работала - там в магазин надо было сходить, на рынок. Ну, и потом лыжи, на лыжах. На лыжах мы ходили на Панин бугор туда, на гору, катались там с гор. А были среди нас, например Вовка Ледик - он был, можно сказать, профессиональным лыжником, он в соревнованиях там разных участвовал, побеждал он. Можно было его встретить поздно вечером на улице - он голый, то есть в брюках, а грудь и спина - голые, без рубашки - бегает на лыжах. Тридцать градусов мороз, а он бегает на лыжах, он был, так сказать, помешан на лыжах. Я знаю, что он ушёл на войну, а вернулся он? По-моему, он вернулся с войны - не знаю, я его больше не видел. В нашей компании он был младше нас на год, поэтому он как-то в нашей компании не всегда был... А вот его сестра старшая Ира Ледик - она была в нашей компании, она на год старше меня. Ну, я уже рассказывал, что я был в смешанной компании, в которой было несколько человек из десятого класса и несколько человек из девятого класса. Причём из девятого класса, кроме меня, Генки Смирнова, Лёвки Касперовича, были вот Борька Панюшкин, Борька Кулик, Юрка Ануфриев - это были всё второгодники, которые оказались со мной вместе потому, что они когда-то в каком-то классе остались на второй год. Тогда второгодничество было не в диковинку, тогда экзамены сдавали каждый год, в каждом классе, и не сдал экзамены - переэкзаменовка на осень, не сдал - значит, остаёшься на второй год. Вот, они были все второгодники... Севка Робертов... В общем, почти все они погибли на войне, кроме Борьки Панюшкина, Борьки Кулика... Борька Кулик был на войне врачом, он окончил Военную медицинскую Ленинградскую академию и воевал врачом. А Борьку Панюшкина, как я уже говорил, не взяли в армию - у него врождённая хромота была.
  Вот это я вот вспомнил о Тобольске и вот решил рассказать, поэтому о госпитале начну, может, завтра, может послезавтра, в общем - не сегодня. А на сегодня пока вот всё, пойду послушаю "Эхо Москвы"...
  
  001_A_005_Deda Vova_2008_06_21 (22-40)
  
  Сегодня двадцать первое июня. Хочу вернуться к фронту, рассказать некоторые вещи, которые вспомнил. Как я уже говорил, комбатом был у нас капитан Шестопалов. Это был высокий такой сухощавый человек, желчный, на мой взгляд, и вредный. Вредность его заключалась в следующем: во-первых, он, мне кажется, был трус. Он почти не бывал на огневых позициях. Когда он приходил на огневые позиции - это было целое событие. Во-вторых, он всегда приходил со своим ординарцем, фамилия которого была, по-моему, Ветров - точно не помнюпо-моему, Ветров. Это был молодой, но старше нас, парень, по-моему, сержант - не важно. В общем, они всегда приходили, он его сопровождал, капитана этого, и он... Днём вот мы стояли в обороне, была тишина. Какое-то время обнаглели до того, что ходили по верху траншей и немцы не стреляли. И то же самое у немцев было. Ночью, когда слышимость очень хорошая, даже перекликались. Немцы кричали: "Рус, кончай воевать!" Или передразнивали нас, как мы делим хлеб: когда один отворачивается, а другой пальцем показывает на отрезанный кусок хлеба и спрашивает: "Кому это?" - нам казалось, что это более справедливо, потому что нарезать всё одинаково было невозможно. И вот, когда он появлялся у нас на огневой, это было очень редко, он туда чуть ли не ползком приползал, сразу же залезал в углубление и начинал с нами - не знаю, как, что это называется - с нашей точки зрения это было издевательство:то он начинал проверять личное оружие, то он начинал проверять в каком состоянии снаряды в своём "кармане" лежат. А там у нас много снарядов было, я не знаю, двадцать ящиков, наверное, если не больше, в специально вырытом таком "кармане" в земле... То к пушке подходил, подползал, вернее, пригнувшись, и если не к чему было придраться, он всё-таки находил, он командовал: "Газы!" и заставлял нас надевать противогазы. А я уже рассказывал, что мы противогазы-то выбросили, ну в каком смысле выбросили - не то, что мы их куда-то на помойку выбросили, а мы их вынули из чехлов и они в углу там валялись в блиндаже. Значит, он ругался, почему мы не носим противогазы. Ну, на этом всё кончалось, он заставлял нас надеть противогаз и полчаса мы должны были сидеть в противогазе. Ну, не знаю, вот ему это нравилось, а вообще это было, конечно, издевательство.
  Потом было одно издевательство, но полезное, с моей точки зрения, для меня это было издевательство, а остальные ребята к этому относились спокойнее, чем я. А в чём же было дело? А дело было вот в чём: он, значит, приказал нам, когда мы идём утром за жратвой на кухню, то есть на КП, на командный пункт, где он находился и где была наша кухня, где вот Сероид - я вам рассказывал - где Сероид был поваром, он заставлял нас по дороге собирать щавель. Ну, было это, очевидно, из благих побуждений. Он считал, что щавель они будут добавлять в наш суп и это витамин "С", там всё такое, он считал, что от этого будет польза. Наверное, он был прав, потому что в том корме, которым нас кормили - там, конечно, никакой зелени не было, ничего там такого не было. Были концентраты, консервы, в общем, вот так вот. А я - городской житель, я этот щавель видел только в мамином супе, когда мама летом делала суп из щавеля с крутым яичком, со сметаной - это было очень вкусно, но в натуре, как он растёт, я никогда не видел. Ну, ребята мне показали.
  Значит, вот я шёл, когда была моя очередь идти на КП за обедом, причём имейте в виду, что это нужно было идти по открытой местности до леса - это примерно километр, а потом ещё по лесу - ну, по лесу-то ладно, а вот до этого нужно было идти... Вот, я говорю, что мы обнаглели, ходили в полный рост и никто не стрелял. Ну, значит, я этот щавель собирал, нужно было собрать целый котелок щавеля, большой двухлитровый котелок. Когда я приносил, то оказалось, что там щавеля двадцать процентов, а остальное вовсе не щавель, а трава просто, похожая на щавель. И он смотрел, а чаще он повару - повар должен был ему доложить: принёс щавель - не принёс щавель тот, кто пришёл. Ну, хорошо, Сероид был отличный мужик, он понял, да я ему и сказал - я забыл, как его зовут, он сержантом был или старшим сержантом и старше нас - я ему сказал: "Вы знаете, ну чего я этот щавель только в мамином супе видел, ну вот принёс вам не то, что нужно, а я думал - это щавель." Он говорит: "Ладно, Володь, не расстраивайся, я капитану доложу, что ты принёс. Всё в порядке".
  Потом, когда приходил за жратвой, нужно было спуститься к нему в блиндаж, довольно глубокий блиндаж с очень большим накатом, и по всей форме доложить ему, что боец такой-то из расчёта такого-то, что там, за сутки происшествий никаких не было или, если что-то там было, значит, доложить. А блиндаж был такой, что я в нём, вытянувшись во весь рост, не умещался - голова упиралась в потолок, ну у меня был рост сто восемьдесят один, или тогда, наверное, сто восемьдесят два, а может даже и больше немножко. Так он меня заставлял повторить. Спорить с ним было бессмысленно, только неприятностей себе наживёшь: всё-таки он - командир батареи, а я-то кто - рядовой, бобик, солдатик, правда, наводчик, первый номер, вот. И вот такой был комбат... Не любили мы его, никто, вот в батарее его все не любили.
  У него был заместитель Володя Буланов, старший лейтенант, ему было, по-моему, двадцать три - двадцать четыре года тогда. Ну, с учётом, что мне и нам всем было по восемнадцать, так он был, конечно, дядя. Это был чудесный парень, добрый, смелый. Он почти каждую ночь ночевал в одном из расчётов, на одной из огневых. И, если начинался обстрел, он первый выскакивал из блиндажа, если он спал, а нам говорил: "Сидеть там, позову, когда надо будет". То есть он очень берёг нас в отличие от Шестопалова. И вот, у меня с ним были такие хорошие отношения, но... дело было вот в чём: когда Севка Робертов, мой друг по Тобольску, уходил на войну, он мне на память подарил - у него был янтарный мундштук, а мы курили все. Тогда уже там папирос не было, а сигарет вообще никогда не было в Советском Союзе, сигарет почти не было - папиросы, поэтому курили самосад. То есть покупали его стаканами, продавали на рынке, сразу же стали высаживать табак, вот этот самосад и продавали его - сушили, крошили, там, и в стакан, там сколько-то стоил - не помню уже там. И крутили в кусочек газеты, закручивали этот вот самосад и курили. Он мне подарил мундштук - длинный, янтарный, наверное, сантиметров восемь длиной, очень красивый мундштук. Этот мундштук я носил в правом кармане галифе и курил через него. И этот старший лейтенант, Володя Буланов, однажды его у меня увидел и пристал ко мне: подари, да подари. Я ему говорю: "Товарищ старший лейтенант, не могу. Это мне подарок от моего друга, который ушёл на войну и тоже воюет, ну, не могу я - это подарок". Ну, вот, он меня несколько раз просил, а я несколько раз ему отказывал. Так вот, когда меня ранило, и один из осколков мне попал в бедро, то, прежде, чем влететь в ногу, он попал в этот самый мундштук, который у меня был в правом кармане, разбил его вдребезги и только после этого вошёл ко мне в ногу. Ну, у него сил хватило после этого только, чтобы упереться в кость, в бедро. Он упёрся в кость и остановился, он не пробил кость, получилось ранение мягких тканей, вот, где бедро, сверху, верхняя треть бедра. Так вот, Севкин мундштук спас меня от более тяжёлого ранения. Если бы он попал в кость - значит, у меня было бы в этой ноге в кости два осколка, мало того, что в колене, из-за которого у меня нога стала прямая, и её чуть не отрезали, да ещё вот я был бы с переломанным пробитым бедром. Вот этот вот мундштук меня спас.
  Вскоре Шестопалова куда-то перевели, и комбатом, командиром батареи, назначили Буланова, старшего лейтенанта. И вот, я рассказывал, что мы были вклинены в оборону немецкую, и выдохлись немцы, и выдохлись мы - вот так вот застряли, и был апрель, распутица, и нам очень плохо подвозили продовольствие, а для лошадей бросали мешки с овсом, с воздуха "кукурузники" бросали мешки с овсом. Мы этот овёс тоже ели очень хорошо. Так вот, Буланов, когда было очень голодно, он, несмотря на то, что комбат нёс материальную и моральную ответственность за каждую лошадь - он не нёс никакой ответственности за человека, за бойцов, за нас, а за лошадь он нёс ответственность: если лошадь убивали, то он там чего-то даже платил, во всяком случае, он так это говорил. Никаким документом я это подтвердить не могу, но вот так. И вот, Ваня - был у нас такой Ваня, я забыл его фамилию, ездовой - он погиб очень по-глупому, расскажу сейчас, как он погиб. Ну, было затишье, стояли мы в обороне, перестрелка иногда была, вот мы стреляли так по пятьдесят, по шестьдесят снарядов выпускали, ну и немцы так же - какое-то затишье, видно здорово выдохлись - и мы, и немцы. Так вот, однажды Ваня пас лошадей на опушке, там, не на опушке, на поляне в лесу пас лошадей - появилась "рама". Я о "раме" рассказывал - это разведчик, немецкий самолёт. Он лошадей спрятал сразу же в лес, а ему старший лейтенант как-то сказал:
  - Знаешь что, Ваня, жрать-то нечего, ребята-то голодные. Ты давай-ка, когда в следующий раз "рама" появится, ты одну лошадку-то оставь-ка там на полянке.
  Тот говорит:
  - Зачем? Что Вы!
  - Да, знаешь, бросит он бомбочку, может быть, а мы лошадочку-то потом и съедим. Ребята-то хоть чего немножко поедят.
  И так и сделали. Действительно, тот бросил бомбочку, увидав пасущуюся лошадь. Лошадь эту убило. Ну, и Сероид её разделал, и мы несколько дней ели суп из конины с кусками мяса конского, очень даже свежего, не то, что, как я рассказывал, по пути, когда туша конская вытаивала из снега.
  Через какое-то время старшего лейтенанта Буланова у нас забрали куда-то опять. А нам дали совсем пожилого, Андреев его была фамилия, по-моему, он был капитан, я сейчас точно не помню. Он в мирной жизни, насколько я помню, был учителем, так же, как Шестопалов. Это был очень спокойный, очень доброжелательный человек. Он по возрасту нам годился в отцы, ну, не в отцы - так в очень старшие братья. Я думаю, что ему лет сорок было или больше, а Буланову было двадцать три или двадцать четыре года. Шестопалову не знаю, сколько было - тоже, наверное, под сорок. Так вот, этот Андреев, ну, имени и отчества я его не помню совершенно, потому что вскоре начались серьёзные бои, меня ранило - и всё... Однажды, по-моему, это было в июле, может в июне - я точно не помню - тоже было затишье. И начальник артиллерии полка, зная о том, что мы по танкам ещё ни разу не стреляли: ну, знал он это от нас, что нас, когда учили, ни разу мы не выстрелили, и за это время, вот до этого момента, на нашем участке танков, значит, не было. И он, значит, взял наводчиков, отправил в тыл, притащили туда "сорокапятку" и он - я не помню, по-моему, по шесть снарядов можно было выпустить, каждому было выдано. И был сделан деревянный танк на конной тяге, на лошадях там скакал ездовой, ну, метров за пятьдесят на верёвке, на тросе, значит, тащился этот танк. Ну, вот, начали мы стрелять, попал в танк Вовка Тимофеев - он раньше меня стрелял - от танка осталась половинка. Больше никто не попал. Наконец моя очередь, то есть нужно стрелять не в целый танк, а в полтанка. В общем, короче говоря, я сейчас точно не помню - то ли четвёртым, то ли шестым, последним, снарядом я всё-таки в эту половинку засадил. Почему? Значит, сперва я выстрелил - недолёт. Исправил чуть-чуть прицел, приподнял ствол, выстрелил - перелёт. Ну, ёлки-палки, вроде в "вилку" взял, должен попасть - а нет, опять мимо. И тут я сообразил, что он идёт... бежит эта лошадь - и этот танк катится не по прямой, так сказать, вот, перпендикулярно той линии, куда направлен ствол, а с удалением, под углом, потому что у меня первый выстрел недолёт, второй выстрел перелёт, третий выстрел недолёт, четвёртый выстрел, по-моему, недолёт, и тут вдруг мне в голову: он же уходит, он же под углом! Я тут же исправил и попал - ну, не помню точно - то ли пятым выстрелом, то ли шестым - ну, не помню. Чего-то мне казалось, что четвёртым выстрелом я попал, но я чего-то засомневался сейчас. Я, наверное, всё-таки последним снарядом, но попал. Таким образом, из всей нашей батареи... вот, в нашем взводе было две пушки и в другом взводе было две пушки - всего четыре пушки, вот, я вспомнил, я забыл - просто тот взвод, мы как-то были разобщены. А вот, наш взвод, вот, Вовка Тимофеев был наводчиком и я вот - Вовка Тимофеев меня перевязывал, когда меня ранило. Кстати, я, когда был в командировке в Барнауле, уже когда работал в Москве в министерстве, я пытался разыскать какие-то следы - у нас много ребят было из Барнаула. А там памятник установлен всем погибшим барнаульцам по алфавиту, и я нашёл там фамилию Тимофеев В. и вторая буква - отчество. Ну, по отчеству-то друг друга никто не знал, знали только фамилии да имена, Вовка - и Вовка. А в паспортном столе, куда я обратился, сказали, что такого нет. Я мог сказать только, что Владимир Тимофеев, двадцать четвёртого года - больше я ничего не знал. Так что, я думаю, что все они погибли, потому что я ни разу, уже встречаясь с однополчанами вот здесь, в Москве уже, там журнал вёлся всех, кто нашёлся из шестьсот двенадцатого стрелкового полка - ни одного, ни одной фамилии. Я, каждый раз, когда встречался, этот журнал просматривал - ни одного я не встретил, никого не было. Кое-кого я просто узнавал у однополчан, которых я там, на войне, не знал. Ну, скажем, про Буланова мне жена, вдова командира полка: как-то мы ехали в автобусе и я оказался на сиденье рядом с пожилой женщиной, разговорились - оказалось, что она вдова командира полка, нашего того. Тогда это была молодая девушка, фронтовичка. Вот, я вспомню ещё фамилию командира полка, недавно только вспоминал, вот. И я у неё спросил: "Вы знаете, вот, ни разу никого не мог встретить". И спросил про Буланова, она говорит: "Он погиб, убили его". Вот так я узнал, что Володю Буланова убили... А про других, кого я называл - Головкин Ваня, наш младший лейтенант, командир взвода, Иван - она не знала ничего. Пересунько... у нас одно время командиром взвода был младший лейтенант Пересунько - молодой парень, ну, на год старше нас, на два, может быть, школу шестимесячную или трёхмесячную прошёл. Тоже он был недолго, его куда-то перевели. А вот Ваня Головкин, который рисовал меня, я уже рассказывал, как он меня вынес из боя, когда меня ранило. Вот, вспомнил вот эти вот истории и вот решил их рассказать, потому что жизнь-то складывается вот из всяких таких мелочей, из всяких вот таких историй. Вот, всё никак не перейду к госпиталю - вспоминаю разные вещи. Ну, ничего, я ещё перейду к госпиталю. Ну, ладно, хватит на сегодня.
  
  001_A_006_Deda Vova_2008_06_21 (9-22)
  
  Вот, вспомнил тут же. Только кончил - и сразу вспомнил одну историю. Когда наш старшина батареи ездил за продовольствием в тыл дивизии, он брал кого-то из ребят, двух человек из разных расчётов с собой - ну, в помощь, там: погрузить, разгрузить. Ездили на грузовике. Ну, и вот однажды - всего один раз мне пришлось ездить, всё-таки в основном брали подносчиков патронов, снарядов. Наводчиков и заряжающих старались не трогать, потому что мало ли чего - потом стрелять будет некому, в случае чего. Ну, тут меня, значит, он, и ещё одного парня из другого расчёта, забыл уже, кто это был. Ну, приехали мы туда: мы, конечно, ехали в кузове, старшина - в кабине с водителем. Машина была не батарейная... батарейская... - как правильно сказать? - а полковая. Значит, приехали мы на склад продовольственный, он, там пошёл оформлять продукты, а потом мы стали таскать из склада, таскать на грузовик там сухари, хлеб, концентрат - ну, в общем, продовольствие. И мы с этим парнем, когда кладовщик там на мин... куда-то отошёл, мы с ним украли банку американской колбасы. В банке этой было два килограмма колбасы - ни больше, ни меньше. Вкуснятина необычная! Баночка очень хитро таким ключиком открывалась, была высокая, квадратная, сечение квадратное - банка - высотой, наверное, сантиметров двадцать, если не больше. А вот, стороны были... ну, сантиметров двенадцать - в общем два килограмма там было колбасы, там было написано на английском языке: "2 kg" Это американская помощь была. И буханку чёрного хлеба, тоже двухкилограммовую. Значит, мы спрятали это в кузове под грузом. И старшина не видел, вообще никто не видел, кроме нас двоих. И, когда мы поехали обратно к себе - а это уже было темно, ночью - мы в кузове, пока ехали, сожрали и буханку хлеба целиком, и два килограмма колбасы, и банку эту только выбросили - всё съели, ничего не привезли, ни с кем не поделились. Вот, вдвоём сожрали всё это - настолько жрать хотелось. Хотя та норма, которая на фронте для бойца была - дома бы, вот с мамой, нам бы на двоих хватило, и не похудели бы. А там, ну что: утром - часов в шесть, и вечером - когда уже сумерки. А нам по восемнадцать лет, так что... Причём утром, как я рассказывал уже, всё съедали, чтобы ничего не оставалось, кроме табака - всё съедали, что утром принесли. Вечером уже без хлеба, иногда, когда были сухари - вот сухарь иногда оставляли. А вот, перед наступлением, оно началось... как мы считали, что это наступление, потом выяснилось - я уже рассказывал об этом - что это никакое не наступление - просто нас бросили не подготовив, чтобы мы просто задержали, чтобы не дали им уйти туда, под Курск, снять какие-то части. Так вот, выдали нам перед наступлением - вот, оно седьмого, по-моему, началось, по-моему, седьмого августа - вот как раз тот самый бой был, за который, как выяснилось, меня медалью "За отвагу" наградили, о чём я узнал в прошлом или в позапрошлом году - я вам читал эту бумагу, которую мне прислали из архива.
  Так вот... чего я хотел рассказать-то, Господи? А, выдали нам НЗ - неприкосновенный запас. Его строго нельзя было кушать. Он предназначался на экстренный какой-то случай. В этот самый НЗ входили гречневый концентрат - кубик такой - пара сухарей, по-моему, гороховый концентрат, чтобы можно было в воде развести такую болтушку, и кусок сырокопчёной колбасы. Этот кусок представлял из себя диаметром как большой палец руки и длиной сантиметров двадцать - вот такая колбаса была. Ей можно было гвозди забивать, её откусить было невозможно. Поэтому...
  Мы, конечно, всё сразу съели - весь этот НЗ, и не только мы - все. Значит, вот этим тесаком, кинжалом этим, штыком от СВТ - я рассказывал, который мы сохранили от СВТ, с большим трудом отрубали кусочек, конфетку, там сантиметр этой колбасы - и в рот её. И её сосали как конфету, потому что раскусить её было невозможно. И вот она во рту постепенно размягчалась, а мы наслаждались этим вкусом, слюна обильно выделялась со вкусом этой копчёной великолепной колбасы - и, значит, всё это мы сожрали, не дожидаясь, когда какие-то чрезвычайные обстоятельства появятся. Ну, что с нами делать? За это ничего с нами не могли делать.
  И вот ещё что я хочу рассказать, пока помню. Значит, несколько раз нас знакомили с приказами Верховного Главнокомандующего - Сталина. Тогда я не очень понимал, а сейчас я понимаю - это были людоедские приказы. Приведу два примера, а может быть, больше - пока два.
  Первый. Значит, в этом приказе говорилось о том, что в зимнее время очень много обморожений - так вот, по этому приказу с этими обморожениями надо было бороться. Как? А так: не обмораживаться, потому что обморожение считалось сознательным, как самострел, и судили, и под трибунал за обморожение. Вот, представляете себе? А если человек лежит в снегу в сорокаградусный мороз и обморозил себе пальцы на ногах? Какой ни тулуп, какой, там ни ватный костюм - попробуй полежи. Одно дело - двигаться, бегать, ходить, другое дело - лежать. Ну, мне, вот, повезло: мне не пришлось зимой воевать. Я воевал фактически апрель, май, июнь, июль и до двенадцатого августа, когда меня ранило - ну, четыре с половиной месяца. Всё это на лето пришлось, не пришлось мне воевать зимой. В распутицу, в апрель, вот, конец марта - апрель - мне пришлось, но это уже было совершенно не то, уже были плюсовые температуры. Вот такой приказ.
  Другой приказ - запрещающий бойцам, то есть солдатам, выносить раненых с поля боя. Вот, мы лежим рядом, вот, ранило моего соседа - он кровью истекает - значит, я мог только его перевязать, а выносить я не имел права. Это бы расценивалось как дезертирство. Выносить могли только санитары. А если их не было - значит человек мог и умереть, и умирали на поле боя раненые, которых можно было бы спасти. Вот такие воспоминания грустные... Ну, вот, теперь хватит на сегодня.
  
  001_A_007_Deda Vova_2008_06_23 (55:48)
  
  Ну, продолжу теперь. Сегодня 23 июня, вчера был День скорби. Который, как сказал Патриарх, был немножко, так сказать, разведён радостью от победы футболистов над командой Голландии. Тьфу! Прямо слушать тошно! Превратили вообще этот футбол... Вот там у нас Дима Билан лучший в мире певец - и вся страна ликует. Теперь вот футбол... Конечно, я тоже болельщик, и всю жизнь болею за Спартак или за сборную, и тоже переживаю, и тоже сидел до полвторого. Но чтобы вот так вот себя вести, то что я видел по телевизору... Эти сумасшедшие, с дикими глазами, по-моему, пьяные или накуренные рожи, которые лезли в объектив, снимаемые телевизионщиками, с распяленными ртами орущие: "Вперёд, Россия! Вперёд, Россия!" Всё, ну весь мир победили вообще! По моему, в День Победы гораздо скромнее вели себя победители. Я знаю, что вся страна пела и плясала или плакала, но вот такого уродства, как было вот по поводу того, что сперва в четверть финала вышли, потом в полуфинал - это, по-моему, наши власти всё сознательно организуют, чтобы отвлечь, молодёжь особенно, от насущных дел, которые идет в стране все хуже и хуже. Милиция этому потворствует. Когда идет "Марш несогласных", несколько там, двести человек, спокойненько идут, не орут, не шумят, трезвые совершенно - так их дубинками разгоняют. А когда толпа из 700 тысяч, как говорит милиция, идёт по улицам Москвы, запрудила Москву, проезжие части и орала всю ночь и плясала, в том числе на капотах и на крышах автомобилей - это что? С ума просто посходили! Я очень радовался победе, действительно, прекрасно наша сборная играла, я такого футбола очень давно не видел. Великолепно, на уровне лучших европейских команд, это - факт! Но беситься по этому поводу и кричать, что Россия с колен встаёт и вообще "Россия, вперёд!" - что это, великий патриотизм? Это чушь собачья! При чём тут патриотизм вообще? Прямо зла не хватает! Оболванивают этих манкуртов... Ну ладно, чёрт с ними...
  Ну, так вот. Итак, завезли меня в госпиталь, в посёлок Двигательстрой, нынешний город Каспийск. Поместили в палату... в актовый зал школы, в котором... ну, я не знаю точно, сколько - ну, наверное, около сотни, ну или что-нибудь в этом роде, было коек и лежали раненые, народ...
  И вот началась госпитальная жизнь. У меня к этому времени ничего не болело, раны мои почти зажили. Мне делали, по-моему, раз в несколько дней перевязки. Я не помню, рассказал или нет такой эпизод, который произошел ещё в поезде в санитарном, вот когда мы ехали сюда. Вот не помню... Расскажу на всякий случай, потом вернусь к этому. Значит, как я говорил, у меня осколки попали в оба колена. Но в левом колене... там мне перевязали левое колено, и я не знал, что там. Нога была свободна, не в лубке, не в шине - совершенно свободная. Было перевязано колено. Что там было, я не знаю. Во время перевязки что-то там мазали - не знаю. И вот в поезде у меня страшно зачесалась под повязкой на левом колене, ну, просто не могу - так чешется! Вообще-то я должен был позвать сестру, но я, не дожидаясь сестры, поскольку ничего у меня больше не болело, а вот только чесалось - правая нога была в шине и пятка уже не болела, как я рассказывал - я взял и разбинтовал и увидал, что у меня на колене примерно размером с квадратный сантиметр загноившаяся рана и оттуда торчит осколочек. Я этот осколочек - он был примерно размером... диаметром, наверное, 2 миллиметра и длиной, наверное, 3-4 миллиметра, такой, ну, как кусочек спички, только чёрный, стальной или чугунный. Значит, я его пальцами взял и вытащил оттуда, совершенно безболезненно. Вытащил оттуда, положил рядышком и увидал, что там у меня еще два совсем маленьких, чёрненьких или три - сейчас не помню - осколка. Я достал спичку и выковырял их оттуда эти осколки и всё это положил рядом. Таким образом, у меня оказалась рана, загноившаяся, но уже очищенная мной спичкой от осколков, причем безболезненно. После чего позвал сестру, чтобы она мне это промыла и перевязала. Сестра пришла. Я сказал, что вот, у меня тут зачесалось, вот так и так, показываю ей, вот, осколки вытащил. Она мне: "Ты что, с ума сошел? Ты же туда мог занести инфекцию, туда-сюда!" Я говорю: "Какую инфекцию? Вот, два осколка там сидело - что же, спичка грязнее этих осколков? Давай, говорю, перевязывай!" И она что-то расшумелась: "Я врача позову! Что это за такое самовольство, как можно?" Я говорю: "Да ладно, Господи, какая это рана? Ну, что ты", - говорю, -"кричишь? Давай, вот лучше вычисти мне тут гной тут, намажь тут чем-нибудь и завяжи". Я не помню, были ли тогда пластыри, или, может быть, и не было. Ну, короче говоря, она ворчала, ворчала, ворчала, но сделала мне всё, промыла перекисью водорода, по-моему, эту ранку и, значит, наложила повязочку там с чем-то, и завязала. Врачу она всё-таки сказала, потому что при обходе, то ли в этот же день, то ли на другой день - я не помню - врач, женщина, мне так довольно вежливо, но выговорила, и решила посмотреть. Сестре говорит: "Ну-ка, развяжи, давай посмотрим, что у этого героя там? Тоже мне, герой", - она мне говорит. Ну, в общем, мы это развязали, а там уже ничего нет. Всё чистенько и плёночкой почти заросло. Она посмотрела, посмотрела, и говорит: "Знаешь, что? Мы тебя сейчас перевяжем, но ты, пожалуйста, не трогай. Через пару дней посмотрим, я думаю, что у тебя всё заживёт". Так оно и произошло. Вот такой, значит, эпизод был. Сам у себя там осколочки достал из левого колена. Тогда мне и в голову не пришло: а если бы этот осколок был не на излёте, а ещё с силой? Он бы вонзился мне в коленный сустав так же, как в правой ноге - это потом я уже подумал - и был бы я на двух прямых ногах. Это потом я уже подумал... Между прочим, след до сих пор на колене видно. Такой, размером с пятикопеечную сегодняшнюю монету, такой вот рубчик, шрам.
  Ну вот, теперь вот возвращаюсь я в госпиталь. Итак, положили меня на койку, вроде я лежачий. Пришел врач - нас же целый эшелон пришел, нас много было. Пришла врач, женщина тоже. Ну, начала осматривать нас, знакомиться с нами. Ну, когда дошла очередь до меня, она меня спрашивает... Ах, да - вот эти вот документы, вот тот листок, что мне в полковом медпункте выдали, первичный, потом в медсанбате по расчищению вот этих вот ран и там, по-моему, ещё в полевом госпитале что-то дописали - ну, как история болезни - это всё уже было у неё, она всё это знала, какие у меня ранения. Значит, она... А на руке у меня всё зажило к тому времени, только под кожей несколько песчинок, осколков размером с песчинку, ещё под кожей такие синенькие были, потом они все вышли. Кстати, когда я уже учился в институте - это уже были сороковые, наверное, сорок седьмой -сорок восьмой год, у меня на животе несколько осколочков вышло. Вот, осколочки попали и застряли под кожей, и я их даже не видел, а потом в какой-то момент у меня что-то тут нарвало. Посмотрел - там что-то чёрное. Потом этот нарыв лопнул, и оттуда вышел осколочек. Это бабуля - но она сейчас не помнит - бабуля даже мне их оттуда доставала, несколько очень мелких, тоже там с пшённое зёрнышко и даже, может быть, меньше, вот, в нижней части живота были, но на них при всех перевязках никто не обратил внимания и за всё время, что я в госпитале был, никто не обратил внимания, и я не обратил внимания. А может, их и не видно было сперва, а потом они подошли к поверхности и вышли. Вот...
  И врач, значит, посмотрела, смотрела на меня и говорит: "А ты встать можешь?" Я говорю: "Да я не пробовал, думаю, что могу" - "Ну-ка встань!". Я встал. Она говорит: "Дайте ему костыли". Дали мне костыли. "Когда-нибудь ходил на костылях?" - "Нет, не ходил" - "Ну, попробуй". И я попробовал. Ну, сперва было как-то неловко, опасно, опаска - так, боялся я. "Но уж на правую ногу", - она говорит, - "наступать не надо, только на левую". Ну, короче говоря, через три дня я на этих костылях уже скакал, как хотел.
  Значит, приехали мы туда в этот госпиталь 7 сентября - самая осень, когда всё-всё поспело. Ну, вот, начались эти самые будни. Первым делом я, значит, узнал у тех ребят, которые там лежали раньше, есть ли библиотека? Есть библиотека, там раз в неделю приходит библиотекарь, или... По-моему... я точно не помню, но мне кажется, что книги разносил кто-то из нашего же брата, легкораненный - ну, помогал в библиотеке. Короче говоря, я тут же при первом же случае обложился книгами и читал, и читал, и читал...
  Первым делом у меня взяли на анализы всё, что можно и сказали, что, в общем, кровь нормальная, моча нормальная, всё нормально, значит, идёт заживление. Ну всё, хорошо.
  Кормили нас, ну, если сказать, по той норме, которая была, так действительно - семью из двух человек можно было прокормить. Но - как это выглядело? Значит, вот завтрак. На завтрак - рисовая каша, с кусочком небольшим мяса или рыбки. Рисовая каша, кусочек масла сливочного... Ну, так же, как и сейчас в больницах, вот такой примерно кусочек масла сливочного. Столовая ложка песку или 2 кусочка сахара, хлеба, значит, двести грамм, по-моему, причём, хлеб был из американской муки, белый-белый. Вот эти вот двести грамм были по своему размеру огромные, но, когда я рукой сжимал, это было как подушка - мягкий такой, пористый, очень вкусный хлеб - и чашка чая там или кофе. Такой, не натуральный кофе, а желудёвый там, ячменный... В общем эрзац-кофе- вот это был завтрак.
  Потом был обед - опять кусок хлеба, по моему грамм триста. В общем, я думаю, что хлеба мы в день получали, наверное, грамм восемьсот - не знаю, в граммах сколько. Но, во всяком случае, нам не съесть было больше - не забывайте, что восемнадцать лет мне было и большинству там... Значит, на первое - суп рисовый, там, кроме риса, могла плавать морковка. На второе - рисовая каша с мясом - ну, там три-четыре кусочка типа гуляша - или с котлетой. На третье - компот. Ужин - рисовая каша с кусочком колбаски или мяска или рыбки, опять хлеба кусок и чай. Ну - сколько можно терпеть, круглые сутки - рис? В конце концов нам это настолько осточертело примерно через месяц, когда утром - рис, в обед - рис... Да, иногда на завтрак или на ужин были такие оладьи, но оладьи из риса. Котлеты-таки из риса. Пирожки там бывали - с чем? С рисом! В общем, мы начали роптать - что же это такое? С ума можно сойти от вашего риса, там у ребят начались запоры! Вызвали, значит, этого заведующего отделением, начали шуметь, орать.
  Нужно не забывать такую вещь, что мы очень хорошо понимали, что нас наказать невозможно, что нас выписать невозможно - это не то, что сегодня в больнице: нарушил режим - и тебя выпишут да и всё - нет! Там можно было нарушать режим, что мы и делали: ходили, гуляли, в кино ходили , там театр был - ходили, кто-то по девкам ходил. В общем, прямо в кальсонах, в рубашке нательной - одежды у нас не было: вот кальсоны, нательная рубашка, тапочки там какие-то казенные и два костыля - всё, кому костыли нужны были, а у кого ноги были целы, значит, тому не надо никаких костылей - попробуй нас не выпускать! Ну как, что значит, нас не выпускать? Оттолкнули этого охранника, да и пошли, и всё - что он нам сделает? Никто не осмелится руку поднять на раненого-то. Вот...
  И, значит, вот заведующему мы говорим: мы голодовку объявим. Пришёл комиссар госпиталя, начал нам объяснять, что ребята, ну что мы можем сделать? Мы зависимые, значит, от снабжения: вот, пришёл эшелон, с рисом в основном и с мукой - американская мука. Ну, вот скоро он кончится, ну, потерпите! И действительно, через какое-то время на завтрак вдруг принесли фасолевую кашу - я был страшно рад, потому что я очень любил фасоль, я и дома её любил, супы из фасоли мама готовила, когда была фасоль. Я очень любил фасоль в любом виде, кашу фасолевую. Значит, опять же на завтрак - фасолевая каша, на обед - суп с фасолью, на второе - фасолевая каша там с мясом или с рыбой, на ужин - фасолевая каша или опять же - котлетки из фасоли. Ну что, эшелон с фасолью пришёл... Поскольку нам платили зарплату, значит, вот рядовому солдату - 11 рублей 50 копеек, мне, как рядовому солдату - 11 рублей 50 копеек, но 200 процентов, потому что я был истребитель танков, я об этом, по-моему, уже говорил - мне платили 200 процентов, то есть 23 рубля. На эти 23 рубля, конечно, на базаре ничего купить нельзя было, может быть, можно было купить стакан мацони. Мацони - это типа простокваши, по-моему, из козьего или из коровьего молока - очень вкусная штука. В общем, ничего там купить было невозможно, слишком мало денег, так что обходились тем, что давали в госпитале, постепенно привыкая, в общем, к этому режиму, конечно. Ну, во всяком случае, он был, режим: трёхразовое питание, не то что на фронте - два раза, а то и ни разу, или один раз, то есть всё не так. А тут - режим.
  Значит, периодически у меня брали кровь, как у всех, на анализ. И в какой-то момент врач говорит: "У тебя плохо с кровью. У тебя такая хорошая была кровь - а сейчас резко упал гемоглобин". Значит, потащили меня на рентген, обнаружили, что в мыщелке бедра сидит... в коленном суставе, вот в мыщелке, в окончании бедренной кости, в губчатой ткани сидит осколок размером примерно с горошину. И вокруг него начался остеомиелит, то есть разрушение кости, воспалительный процесс. Кроме того, поднялось ро...* тогда я впервые узнал, что такое ро...*, сейчас это как-то по-другому называется.
   Значит, когда вызвали там ещё врача, стали мою ногу туда-сюда, мне уже было больно её сгибать, хотя в покое она не болела, на костылях я бегал вовсю. Вот... И когда приехал Сергей Андреевич Донской, а Сергей Андреевич Донской - это был главный хирург Махачкалы, он курировал наш госпиталь, вообще все госпитали Махачкалы, посёлка этого Двигательстрой, и к нам он приезжал там раз в неделю, по-моему, осматривал наиболее таких подозрительных больных. Ну, дошла очередь, что ему показали меня, показали мои снимки рентгеновские. Он начал мою ногу так туда-сюда крутить, больно делать, и говорит: "Боюсь. что придется ампутировать выше колена". Думаю: "Ни фига себе!" Я говорю: "Не дам!". А он мне говорит: "Ну - не дашь... Дашь! Куда ты денешься? Жить захочешь - дашь! Смотри вот сколько ребят безногих - и живут, ничего. Лучше без ноги, чем умереть! Сколько тебе лет?" Я говорю: "Восемнадцать". А еще 3 октября не подошло... "Ладно. В общем, будем смотреть в динамике". А в динамике всё хуже и хуже у меня с кровью, уже... И ещё у меня плохо с температурой. Температура где-то в районе 35-34, вот очень низкая температура, хотя я не чувствую никакого дискомфорта кроме того, что ноге иногда больно, вот в каких-то там движениях, но согнуть я уже её не могу до конца. Но сижу, она опущена вниз, согнута в колене под 90 градусов, а вот больше уже не могу - правая нога. А вот тот осколок, который в бедре сидит - тот рентген показал, что с ним всё в порядке, он уже обволокнулся там в какой-то мешочек - в общем, он никак не вредит.
  В общем, начали меня готовить к операции. Ну, приходят там, говорят: "Сегодня не завтракай, будем делать операцию". Ну, я, как дурак, сижу голодный, жду операцию, волнуюсь, конечно - ногу отнимать... Что делать? Ну, понимаете, когда ты находишься в среде таких же, как ты, когда вокруг тебя, кто без руки. кто без ноги, и если не все, то большинство - твои ровесники. Часть - постарше, часть... ну, моложе никого не было. Часть постарше, мы самые молодые тогда были - 1943 год, а 1925 год только ещё в армию призывали в этом году, когда мы ехали на фронт, 1925-й год ехал в запасные полки, он попал на фронт только в сорок четвёртом году.
  Подходит обед - никто меня на операцию не зовёт. Приходят, говорят: "Обедай, не будет операции сегодня". Ну, хорошо... Наконец, наступило 3 октября, мой день рождения... И вдруг ребята, которые были, ребята, которые вообще со здоровыми ногами были - там рука... Этот госпиталь был специализирован на ранениях конечностей: руки-ноги в основном. Руки-ноги, руки-ноги... Ну, сколько было хромых, столько же было и с руками искалеченными - они совершенно спокойно ходили на рынок. В общем, ребята сбросились и принесли мне на день рождения огромный арбуз. Купили на рынке арбуз, и мы этот арбуз, конечно, сожрали. А рядом со мной лежал младший лейтенант: "Вот, у меня бритва есть, немецкая, безопасная бритва". Вот, была у этого младшего лейтенанта. Я не помню ни имени, ни фамилии - очень хороший парень. И он, когда выписывался из госпиталя, выздоровел, выписывался, его - обратно на войну, он подарил мне вот эту бритву в пластмассовой коробочке - а это у него был трофей, он где-то в бою в немецком блиндаже его нашёл. Вот я в немецком блиндаже карабин взял, а он в немецком блиндаже взял бритву. Ну, поскольку я тогда еще не брился, вот эта бритва у меня сохранилась. Я её привёз домой, она у меня до сих пор, эта немецкая бритва. Вот, это единственный трофей. который у меня есть от войны, это - немецкая бритва. Плюс ещё осколки в правой ноге, два осколка в правой ноге.
  Ну вот, значит, съели мы этот арбуз, всё хорошо. Опять проходит время, опять ко мне приходят: "Сегодня не завтракай". Правда, никаких клизм не делали, как сейчас - обязательно вечером делают клизму и утром клизму перед любой операцией. А тут - только "не завтракай" и всё. Опять: "Не завтракай". Ну, тут я уже умный, я завтрак-то не ел, а в тумбочку спрятал. Принесли мне завтрак - я его в тумбочку, есть не стал. В обед приходят: "Ешь. не будет операции". Я, значит, и завтрак, и обед слопал.
  Наконец, приходят где-то уже двадцатые числа октября, и утром нам всем меряют температуру, приходит сестра, всех обходит, где-то часов в семь утра. Обходит - и всем градусники ставит. Вытащила мой градусник, посмотрела и говорит: "Ты что, плохо держал?" Я говорю: "Нет, нормально, как всегда". Ну-ка, ещё давай, я посижу с тобой". Села, значит, градусник мне поставила. Вытащила через несколько минут - и побежала за врачом... А я ничего не чувствую, нормально. Пришла врач - оказывается, у меня - ноль. Ну вот как был сбит градусник там... не знаю, какая там нижняя цифра была - 29, 30... Не поднялась ртуть, вообще! Они мне другой градусник - то же самое. То есть я холодный! А я ничего не чувствую. Врач мне говорит: "А как ты себя чувствуешь?" Я говорю: "Нормально". Она пульс давай мне щупать. Ну, она мне не сказала... Я спросил: "Ну, как?". Она промолчала, ничего не сказала. Ну в общем, какая-то суетня началась вокруг меня с этой температурой. "Ты не вставай сегодня, лежи!" Я говорю: "Как не вставай? А в туалет?" - "Тебе принесут". Ну, конечно, я встал и ходил, но ничего я не чувствовал, а они забеспокоились. Это было, как я уже сказал, в двадцатых числах октября.
  И, наконец, 30 октября 1943 года мне сказали: "Не завтракай", и подняли меня на операцию, в операционную, на другой этаж. Увезли, значит, меня из этой палаты. А надо сказать, что в госпитале была третья палата, номер три. В этой палате лежало девятнадцать человек, из них восемнадцать - тяжелейших раненых, после операци1 сложных. И один не тяжёлый, у него ранение было, вот это было исключение, фамилия у него была Степанов. Как его звали, я не помню, я только помню, что мы все называли его Стёпой, он откуда-то из Сибири был, то есть мой земляк. Я же тоже из Сибири. Там, раз из Сибири, значит всё, родные - сибиряк, родные! Хотя он где-то там из Иркутска, или Барнаула, а я - из Тоболська. Это - Западная Сибирь, а то - Восточная Сибирь, пять тысяч километров.
  Вот. Третья палата. Она у нас считалась палатой смертников. Там был очень высокий процент умирания, после операции ребята умирали. Ну, не все конечно, но там смертность была выше, чем во всех остальных палатах. Это была специальная палата с особым уходом. Ну вроде бы как сейчас реанимация, что ли, но это не была реанимация, туда мог заходить любой. Вот из старой палаты после операции ко мне приходил... Да, но все по порядку.
  Итак, подняли меня в операционную. Делал операцию сам Сергей Андреевич Донской. Сам. Он ещё раз всё это посмотрел и говорит: "Знаешь что, я попробую сделать тебе резекцию коленного сустава. Не ампутацию, а резекцию коленного сустава". Я говорю: "А что это такое?" - "Я тебе вырежу коленный сустав, вместе вот с тем, что там наболело - этот твой злополучный осколок, голень сращу с бедром. У тебя нога будет укорочена на несколько сантиметров, но будет своя нога, если всё пройдёт благополучно. Это - лучше, чем протез". Я говорю: "Ну, я в этом ничего не понимаю. Что считаете нужным, то и делайте. Конечно, это лучше, чем протез". Он мне говорит: "Операция, сложная, длительная, не менее полутора часов. Буду делать тебе под спинномозговой анестезией или, если хочешь, под общим". А тогда общий наркоз был только один - эфир, и ребят, которых привозили, не очень тяжёлых, в нашу эту большую палату после операций, часто тошнило после этого... в общем, чувствовали они себя после наркоза ужасно. Я у него спрашиваю: "А что это такое?" - "Я", - говорит, - "тебе сделаю укол между последним и предпоследним позвонком, и ты вот от пояса и ниже ничего чувствовать не будешь, будет абсолютно операция безболезненна". Я говорю: "Ну, Сергей Андреевич, делайте, как считаете нужным - что я понимаю в этом деле?" - "Ну всё, садись на операционный стол". Я сел на операционный стол. "Давай, ноги вытягивай, наклонись вперёд... ещё, ещё, ещё". Я наклонился, он там у меня на спине что-то щупает пальцами, щупает. Там какой-то, вот я чувствую, крест провёл рукой и потом довольно болезненно воткнул в меня иголку. Иголка довольно толстая, со спичку. Иголка... И я так дёрнулся, он меня рукой по затылку: "Стой, иголку сломаешь! Нельзя выпрямляться, сиди, согнувшись!" Ну, я сижу. Прошло несколько минут, он говорит: "Всё, можешь ложиться". Я лёг. Он, пока я ещё сидел, взял иголочку там какую-то специальную, и мне, значит, тыкать по ногам: "Чувствуешь что-то?" Ничего не чувствую. В общем, у меня от пояса и вниз всё оказалось мёртвым. Ну, вот абсолютное отсутствие чувствительности. Ни шевельнуться не могу - полный паралич. Причём обезболенный.
  Ну, лёг я на спину, руки мои привязали с боков. Я говорю: "А зачем руки привязываете?" - "А, с вами всякое бывает". Руки привязали от греха подальше, привязали сбоку к столу, накрыли меня стерильной салфеткой, лицо закрыли... Ну, и он говорит: "Ну всё, начинаю". Ну, вот я чувствую... он у меня спрашивает: "Что-нибудь чувствуешь?" Я говорю: "Вы знаете, чувствую, будто муха ползает по ноге - такое ощущение". - "Ну вот, правильно". Ну, вот он там что-то возится, туда-сюда. Сестра, которая... Ну, операционная сестра, уже немолодая женщина, всё время со мной разговаривала. Она меня обняла... она справа от меня стояла, она меня обняла вот так за грудь и, значит, прижалась как-то ко мне и всё время мне говорит: "Вовочка, всё будет в порядке, не волнуйся, Сергей Андреевич тебе ногу сохранит, это лучше, чем протез". А говорю: "А я и не волнуюсь".
  Вдруг слышу, он говорит: "Ножовку!" Вот прямо как в слесарной мастерской. Ему, значит, подают там ножовку, очевидно, и потом пошёл звук, как будто лобзиком по фанере. Он начал отпиливать у меня, значит, кость. Отпилил там слой... Это уже потом мне всё рассказывали. Отпилил - нет осколка. Ещё слой отпилил - от бедра отпилил - тоже нет осколка. Он тогда третий слой отпилил - ну, по скольку он там сантиметров-миллиметров он отпилил, я не знаю... Он тогда сестре говорит, одной из сестёр, значит: "Ну-ка забирай вот эти все отпиленные, беги на рентген, посмотри - может осколок мы вместе с костью отпилили, и он меньше этого среза и там сидит?" Но уже наболевшее уже, она мне говорит: "Вот, уже до наболевшего дошли. Тебе", - спрашивает - "не больно?". Я говорю: "Да нет, ничего я не чувствую". Она, значит, побежала, через несколько минут... Вот тут всё прекратилось, значит, все стояли, ждали, когда она вернётся. Я чего-то разговаривал, задавал какие-то вопросы, что-то говорил... Она прибежала, говорит: "Нету". Он ещё отпил сделал, она опять побежала. И вот я слышу, как она бегом бежит по коридору и кричит: "Есть Сергей Андреевич, есть, Сергей Андреевич!". Прибежала, значит, и вот этот самый спил с осколком... Ну, потом он отпилил, очевидно, сколько нужно, от голени, от мыщелка голени. Короче говоря, в результате всего у меня нога стала короче на шесть сантиметров, то есть мне выпилили шесть сантиметров, но он выпилил вот всё, что там наболело, всё, что там успело загнить за это время и чтобы удалить осколок, от которого всё это вот пошло, после чего вот эту самую чашечку распилил он - это я потом всё узнал, мне потом сестра рассказывала, как это делалось, поэтому я рассказываю, как будто я... считайте, что я это узнал потом, но уже второй раз не повторяться, чтобы не рассказывать...
  Значит, как эта операция делается? Вот, сделали такую дугу-разрез, чашечку вот вместе с верхней частью забрали. Потом ногу согнули, и сустав * головки костей бедра и голени вырезали, которые он спиливал. Потом чашечку распилили вдоль, внутреннюю часть выбросили, потом ногу сложили, чашечкой этой накрыли... То есть нога у меня держалась только на том мясе и тех там жилах и нервах, которые проходят под коленом, то есть нога у меня была отрезана фактически, отпилена полностью и держалась только вот на той коже там и мясе, что под коленом. Это было очень интересно, когда меня повезли гипсовать. Ну, как: потом это всё сложили, накрыли, заштопали эту чашечку, пришили несколькими... Видны эти следы и сейчас, значит, нитками пришили. И меня перенесли, переложили на тележку, на каталку и повезли в гипсовочную, в соседнее помещение.
  Привезли в гипсовочную, причём когда меня везли в гипсовочную, уже с меня сняли это полотенце, вернее эту салфетку, которой я был закрыт, я уже всё видел, смеялся, руки мои уже отвязали. Да, во время операции правая рука у меня оказалась под бедром у Сергея Андреевича, и он мне её всё время прижимал к этому столу. Мне больно было, я в конце концов не выдержал, говорю: "Сергей Андреевич, мало того, что вы мне там ногу пилите, так вы мне ещё руку сейчас искалечите" - "Что такое?" Я говорю: "Да рука, вы своим бедром, всё время мне руку прижимали, там уже, наверное, синяк". Он потом, через какое-то время, говорит: "Да отвяжите вы ему эту руку!" Её отвязали, разрешили сюда поднять, а левую так и держали. Я говорю: "Да не буду я дёргаться!".
  Вот. Привезли меня в гипсовочную, а пока везли, картина была такая. Значит, одна сестра тележку тянет, вторая подталкивает тележку, а третья идёт рядом и на руках своих держит мою ногу под голень. То есть одна рука у неё где-то около пятки моей, а вторая вот как бы под коленом, только немножко ниже. То есть моя нижняя часть ноги, вот от колена и ниже, лежит у неё на двух руках. И я вижу - они же не могут идти точно, как в строю, как моя нога чуть-чуть от меня отстаёт, на какие-то сантиметры. Потом она прибавляет шаг - нога приближается. То есть нога "ходит", потому что она только на этом * подколенке держалась... Наконец, привезли... ну, не наконец - тут же быстро, всё рядом - в гипсовочную. А надо сказать, что гипсовочной сестрой у нас была женщина-фронтовичка, прошедшая фронт, с обожжённым лицом - она по-моему танкистом была. Уже пожилая, ну, для меня пожилая - мне же только девятнадцать лет исполнилось, ну, а ей, наверное, лет сорок было - для меня же это бабушка. Вот... Она всегда подтрунивала: то гипсом намажет волосы на лобке, потом отдирают ребята это дело, то нос намажет гипсом... Но она великолепно гипсовала...
  И тут произошла такая вещь, которую я обнаружил спустя полтора месяца, а именно: я ведь светлый, и мои волосы, которые растут на ноге, светленькие, и их, в общем-то, почти не видно. Обычно ногу бреют перед гипсованием, перед операцией, просто бреют. Но у меня настолько маленькие были волосы и настолько они были прозрачные и светлые, что никто не обратил внимания - никто мне ногу не побрил - ни выше колена, ни ниже колена - и так и загипсовали мне вот эту ногу, причем, гипс был такой: у меня видны были пальцы, и то только сверху, а снизу подошва вся была в гипсе. А верх кончался под мышками - значит, вот сплошной гипс шёл от пальцев ноги, через всю ногу переходил в гипс вокруг груди, живота - и до подмышек. То есть нужно было зафиксировать три сустава. Нужно было, чтобы не было никакого движения в голеностопном суставе, в коленном, вот оперированном суставе и в тазобедренном суставе. Поэтому вот такой был гипс, в котором я мог лежать только на спине, больше ничего.
  И после этого повезли меня в палату... Смотрю - меня везут в третью палату. Ну, думаю, ёлки-палки - так не хотелось в третью палату! Привезли в третью палату, заехали в палату, в двери. Слева койка пустая, а справа - койка, на которой лежит покойник. Причём в дверь заехали - дверь в левой части палаты этого помещения, то есть слева от двери всего один ряд коек, вся палата уходит вправо. То есть я лежу, у меня... справа от меня, на спине когда лежу, у меня... я ногами к двери, головой - в сторону окон, там за моей кроватью - ещё две, по-моему, кровати было. То есть вот по длине было три или четыре кровати от дверей до окон, по-моему, три или четыре кровати. Четыре, наверное, потому что восемнадцать человек лежали, посередине была пустая площадь, там стол стоял... Вот. Значит, у меня всё ещё действует вот этот наркоз спинно-мозговой, ничего мне не больно, у меня хорошее настроение. Значит, меня переносят на эту койку, закрывают меня простынёй, одеялом, а на тележку, на которой меня привезли, перекладывают вот этого умершего парня и увозят ногами вперёд. И тут я подумал: "Господи, куда же меня привезли?" Вот настолько это было неприятно... И вот я сейчас-то думаю: "Господи, что они, не могли этого увезти, прежде чем завозить нового, чтобы хоть не на его глазах это?". Но тем не менее...
  И вот я уже лежу. В палате - девятнадцать человек, как я говорил, из них - восемнадцать лежачих, то есть абсолютно лежачих, им нужна утка, им нужно судно, они неходячие, потому что как только человек становился ходячим, его тут же переводили в другую палату. Только один Стёпа ходячий - он помогал нянечкам бельё перестелить, то есть он здоровый мужик был. У него в спину было ранение. Поднять, приподнять, переложить больного, раненого и поменять там простыню, подушку, наволочки, вот судно поставить. Ну, быстро мы перезнакомились, пока у меня действовал наркоз, я уже успел со всеми лёжа перезнакомиться - как меня зовут, кто я такой, откуда, чего. И все мне представились, значит. Ну не все, некоторые в плохом состоянии были, им было не до этого, ну, потом, через несколько дней, всё это нормализовалось.
  Но - через несколько часов меня появились сперва небольшие, а потом нарастающие жуткие боли, ужасные боли - в коленях, в ноге, там, под гипсом. То есть ужасные боли... Я, чтобы не кричать, засовывал в рот одеяло, чтобы не кричать - настолько больно... Причём мимо проходит человек - мне больно, по коридору провозят тележку - мне больно, любое прикосновение к кровати чьё-то - мне больно и просто больно. В какой-то момент я, видно, потерял сознание... Да, кстати, во время операции, как мне потом сестра сказала, тоже был момент, когда я отключился на какое-то время, а потом пришёл в себя. То есть был момент, когда я отключился. Операция продолжалась два с половиной часа, в результате вот этой беготни с этим осколком - два с половиной часа. В какой-то момент я очнулся, открыл глаза, смотрю - около моей кровати стоят три или четыре человека: заведующий отделом, лечащий врач, еще кто-то и сестра, Оля её звали, я, как сейчас помню, её звали Оля. Сколько ей лет было, я не знаю - наверное, моего возраста, может, чуть постарше. И они что-то говорят, слышу - говорят: "Вот несчастье..." Вот запомнил я эти слова. Вот, что-то такое, "вот несчастный". Про меня. Потом они что-то говорят этой Оле, она куда-то убегает, прибегает со шприцом. И говорит: "Я тебе сейчас..." Я у неё спрашиваю: "Что такое?" Она мне: "Да нет, ничего, нормально всё, это у тебя просто наркоз отходит. Я" - говорит, - "сейчас тебе сделаю в левую ногу укол - в бедро". Потому что руки мне уже искололи все обезболивающими всякими, ничего не помогало. Она мне в бедро, значит, воткнула иголку, ну, сделала туда это самое, и говорит, если там через какое-то время, через полчаса или через какое-то время, не наступит какая-то реакция, мы тебе тогда другое лекарство... Ну, через это время всё оказалось нормально, и она мне воткнула аж шесть таких шприцов. Что это было. я тогда понятия не имел. Чуть-чуть стало полегче. Но боль, эта дикая боль сопровождала меня как минимум неделю, ни днём ни ночью она меня не отпускала. Я периодически терял сознание, приходил в себя, опять отключался, опять ничего не ел. Мне приносили кушать, причём меня перевели на особый стол. Особый стол - это для самых тяжёлых. По заказу, что хочу. Приходила ко мне с утра сестра и говорила: "Вовочка, Вовочка, ну что ты хочешь, что тебе сделать? Что ты хочешь?" - "Ничего не хочу" - "Ну, что ты хочешь? Давай, я тебе... Ну, может быть, тебе оладушки сделать?" - "Нет, не хочу" - "Может тебе там яичко?" - "Нет не хочу, ничего не хочу". Я только пил - компот пил и суп пил. Вот приносили суп, я спивал всю жидкость, но ничего не ел. Вот, через... где-то на пятый день полегчало, а через неделю, на восьмой, по-моему день, как-то я прочухался - и у меня вдруг резко повысилась температура: тридцать девять. Врач, палатный врач мне вдруг задаёт вопрос. Послушала меня - да нет, всё в лёгких в порядке, пролежней нету... Прослушала меня, потом вдруг спрашивает: "А ты по-большому ходил?" Я говорю: "Нет" - "Когда тебе сделали операцию?" Я говорю: "30 октября". Она говорит: "Ты с ума сошёл, ты же умрёшь, ты же отравишься от собственного говна!" И тут же, значит, сестре: мол, стакан этой самой английской соли. Мне, значит, принесли стакан, развели там этой английской соли. я это всё выпил. Это было уже вечером. Семь дней у меня не действовал желудок, семь суток. И, наконец, утром, на другой день я почувствовал, что мне надо по-большому. А как? Я лежу на гипсе, у меня под спиной, под копчиком даже гипс. Ну, так сказать. задний проход свободен, но как подставить туда судно? Никак! Нянечка принесла лоточек, подставила лоточек. А я не могу, у меня разрывает задний проход, потому что всё, что там накопилось за семь дней, превратилось в булыжник, в камень. Я не могу... Мне раздирает задний проход, я чувствую, что я хочу - и не могу. Я, ребята... я рукой отламывал, рука оставалась чистой настолько - это превратилось в камень, кал. И вот, наконец, в какой-то момент, после очень долгих мучений эта пробка выскочила и оттуда ударил фонтан, который залил всю кровать и гипс мой. Ну, тут же прибежала сестра, нянечка, они всё это забрали, промыли меня, там всё вымыли как-то, чтобы не воняло, чем-то, какой-то жидкостью всё это... Гипс весь испачкал я... Ну, в общем, вот такая история. Но вот молодость взяла своё, не было ни одного разрыва, то есть, обошлось благополучно - не разорвалась кожа в заднем проходе, ничего, никаких последствий проктологических не было после этого. Ну, сразу после этого мне стало легче, и я захотел кушать. А нет, вру, вру: ещё после этого неделю, я помню, что на пятнадцатый день - вот это я чётко помню, что на пятнадцатый день я попросил кушать - ещё неделю у меня были боли, но уже не сравнимые с предыдущими. И опять поднялась температура. И когда опять поднялась температура, пришёл как раз Сергей Андреевич - его день был, он раз в неделю приходил, он курировал нашу палату всю. Пришёл Сергей Андреевич и велел в гипсе над коленом, которое он оперировал, прорезать окно, то есть вырезать кусок гипса, чтобы он мог посмотреть, что у меня с ногой. Ну, сестра вырезала гипс, окно это сделала - оказалось, что у меня затёк, то есть у меня рана закрылась сверху, а внутри был гной, и этот гной распирал рану, по-моему, это называлось затёк. Он тут же, значит, сестре операционной: "Принесите сюда...", назвал какой-то инструмент, и прямо тут, в палате, руки спиртом обтёр и начал мне разрывать рану, чтобы выпустить оттуда скопившийся там газ и спустить этот гной. Больно, страшно... Он говорит: "А ты кричи". Он был из тех, который больным, которым он делал больно, говорил: "А ты кричи". А действительно, когда орёшь - легче. Ну, вот мы все орали там, когда он делал. В общем, он разодрал мне эти раны, и тут даже запах такой нехороший пошёл - и мне забинтовали, это уже с окном я остался лежать, с открытым окном, но забинтованный. И вот после этого я пошёл резко на поправку. На пятнадцатый день я захотел кушать, а как только я захотел кушать, я заявил этой сестре, медсестре, что я хочу яичницу-глазунью из пяти яиц как минимум. Она говорит: "Ну, из пяти я тебе не дам после твоей голодовки пятнадцатидневной, а парочку - ладно, сделаем". А ещё через пару дней меня с этого довольствия сняли, с особого, с особой диеты и перевели на обычную диету, только немножко усиленную, я уже забыл, как она называлась. Ну, усиленная она была в чём: там скажем, два первых давали - но это тоже продолжалось недолго, и меня перевели на обычную диету. Но я уже всё ел и, значит, пошёл на поправку.
  Вот, я на этом сегодня закончу, чтобы завтра не забыть вот эти первые две недели, в которые я был наполовину в беспамятстве, наполовину в памятстве, вот после этой операции, после чего молодость взяла своё, и я резко пошёл на поправку. Ну, дальше буду рассказывать в следующий раз. Всё. Хватит на сегодня...
  
  
  001_A_008_Deda Vova_2008_06_24 (54:59)
  
  Сегодня 24 июня 2008 года. Ну, продолжим. Вчера я остановился, по-моему, на том, что пришёл в себя на пятнадцатый день после операции и сразу захотел кушать, но уже у меня почти ничего не болело. Ну, я начал... я смог читать. Смог читать, смог разговаривать с ребятами там - в общем, жил. К нам в нашу палату даже приходили и показывали нам кино на стене - посередине палаты этот киноаппарат ставили и показывали фильмы на стене, как обычно их показывали в залах - ну, какой-то зал небольшой, там показывали кино почти каждую неделю...
  И вот потекли наши такие будни выздоровления. Я, конечно, самое большее время тратил на чтение. Я без конца читал, я там очень много прочёл - за эти восемь с половиной месяцев, что лежал в госпитале, наверное, прочёл если не столько же, то не намного меньше, чем за всю остальную жизнь до этого.
  Ну, вот расскажу несколько эпизодов вот в этой палате. Во-первых, эту палату, третью палату, курировал сам Сергей Андреевич Донской. Он каждую неделю приезжал из Махачкалы в госпиталь, и первым делом он посещал эту палату, к каждому он подходил, каждого он щупал, трогал те места, которые он оперировал. При этом всегда было больно, потому что он давил, нажимал там, и пятое, и десятое - в общем, не жалея, но при этом говоря "ты кричи".
  Лежал у нас в палате Митька Бардаков. Фамилия такая - Бардаков. Он умирал. Ему уже, по-моему, трижды ампутировали ногу, а у него продолжалось заражение, гангрена. Сперва ему ампутировали нижнюю треть голени, потом - верхнюю треть голени, потом - нижнюю треть бедра, и он умирал. Мы все знали, что Митька уже не жилец, у него уже начался понос, предсмертный понос, это значит, что ему осталось жить день, два... Причём он панически боялся Сергея Андреевича. Почему? Потому что Сергей Андреевич, каждый раз приходя, давил ему вот это место, что-то там срезал, причём без всякого наркоза - прямо здесь, в палате - и он кричал, конечно... И именно этот Сергей Андреевич ему уже трижды ампутировал ногу, а он-то, кстати, хотел оставить от ноги как можно больше, жалел он его...
  И вот когда Митьке нужно было на судно, он кричал: "Няня, судно!". И вся палата начинала орать на весь госпиталь: "Няня, Митьке судно!" Почему? Да потому что если Митьке в течение нескольких минут судно не подадут - значит, он под себя сходит. И вот мы все кричим: "Митьке судно!", а вот этого Степанова, который помогал, почему-то в этот момент в палате не оказалось, а няни нету. И мы орём: "Няня, судно, судно, Митьке судно!"
  Открывается вдруг дверь и входит Сергей Андреевич. Не няня с судном, а Сергей Андреевич! Мы замолкли, Митька замолчал, Сергей Андреевич подошёл: "Что вы кричите?" Мы говорим: "Да вот, Митьке судно нужно срочно".
  Он подошёл к Митьке, посмотрел, пощупал - Митька молчит. Время идёт, судна нету - Митька молчит.
  Нет, он не умер - он начал выздоравливать! Во-первых, он не обделался. Это было уже чрезвычайно - он не обделался вот в этот момент! Во-вторых, он не умер в этот день, он не умер во второй день, он не умер до следующего посещения Сергея Андреевича... Вот что... он стал разговаривать! У него исчезла боль в ноге - у него была очень сильная боль, он лежал и плакал от этой боли, он стонал и причитал до этого, причём причитания его были такие, что они вызывали смех, а смеяться просто было неудобно - мы знали, что он обречён. Это звучало примерно так: вдруг он начинал - "Ой, ноженька, ой, милая, ой, ноженька!" - а ноги-то нету! "Ой, ноженька, ой, милая, ой ноженька, ой милая, да, мать твою, та-та-та-та, ноженька, да чтобы ты та-та-та-та!" Потом - опять: "Ой, ноженька, ой, милая!" Ну, конечно, нам это было смешно! И всё это кончилось, и он начал поправляться, и через месяц его выписали, и он отправился домой с зажившей раной! И Сергей Андреевич нам это всё объяснил: это был шок - вот то, что вошёл Сергей Андреевич, в тот момент, когда Митька весь был нацелен на то, чтобы не обделаться, и что вот ему сейчас несут его судно, и в этот момент вошёл его враг... ну, не враг, конечно, а лучший друг, но человек, который ему причиняет всё время боль - у него истерика начиналась, когда он видел Сергея Андреевича, у него начинали трястись руки от страха в ожидании боли - и вот произошёл шок. Вот что-то в организме изменилось - вот кризис какой-то - и Митька стал выздоравливать, и он выздоровел. Через какое-то время он на костылях уже скакал, на одной ноге. Начал поправляться - его усиленно начали кормить, потому что он в последние дни уже почти не ел, только пил. И вот через месяц или полтора - я не помню точно, но, во всяком случае, достаточно скоро - его выписали - и он под наши, так сказать, аплодисменты уехал домой... Что там дальше с ним было, я, конечно, не знаю. Вот такой эпизод.
  Другой эпизод. Нам выдавали махорку... Некоторые ребята лежали на вытяжении. Что значит "на вытяжении"? Значит, вот ранение такое, что перебита кость, бедро, и нужно ногу вытянуть, чтобы правильно срослась кость. Под ногу подставляли такую штуку, мы её называли почему-то "самолёт". Значит, такая конструкция из толстой проволоки, обтянутая марлей, на неё клалась... была уложена нога. Бедро от тазобедренного сустава и до колена было под каким-то градусом, но, наверное, градусов под 30 поднято вверх, лёжа на этой марле, а голень лежала горизонтально на следующей части этого приспособления... Через голень была продета такая шпилька... ну, то есть через кость голени было просверлено отверстие, вот через головку кости было просверлено отверстие, туда была вставлена металлическая шпилька, концом выходящая из ноги, к которой была привязана верёвка, и через систему блоков эта верёвка опускалась вниз и внизу она была привязана к платформочке, куда был уложен определённый груз, и ногу всё время тянуло. Это было сделано для того, чтобы нога срослась правильно, потому что иначе нога могла срастись криво. То есть кость не упиралась бы в кость, перелом в перелом, то есть обломок в обломок, а могла бы зайти сверху или, наоборот, снизу. Вот это называлось вытяжение.
  Матрасы у нас были ватные, там было достаточно тепло - это всё-таки Махачкала, Каспийское море, тепло там, хотя это был уже сентябрь - октябрь, но тем не менее было тепло... И вот, значит, кто-то такой... вот Протасов такой, Игорь Протасов у нас там лежал на вытяжении, вот с ним это произошло: он свернул цигарку, махорку - а спичек у него нет. А напротив лежит другой, который курит. А так как Стёпы нет, няни нет, никого больше нет в палате, покричать, позвать некого, чтобы зажгли сигарету... цигарку, а в это время тот курит - он ему кричит и говорит: "Брось мне свой окурок, я хоть прикурю!" Тот, значит, прицелился, бросил ему этот окурок - и он попал ему под этот самый "самолёт", под эту поднятую ногу - а он достать не может: он сесть не может, ему нельзя вообще садиться, не разрешено, поскольку должен быть зафиксирован тазобедренный сустав... Никто к нему не может подойти и подать ему окурок - и начала тлеть вата, матрас... Сперва прожёгся матрас, материал, а под ним вата - начала тлеть вата, пошёл дым, вонь, и никто не может подойти и погасить, залить! И вся палата орёт... Наконец, прибежала няня... Ну, это что же такое - у нас в палате уже дым вонючий, правда, форточки открыты были, хоть ему вот туда - никто не задохнулся, ничего, вот успели... Но она тут же схватила графин, который стоял на столе, залила этот матрас, всё это... Открыла окна, всё это ушло. Вот такой эпизод, вот такая палата была - понимаете? Восемнадцать молодых ребят, все почти молодые - двадцать третий, двадцать четвёртый год - и вот такая вот история, никто не может спасти...
  Такой ещё эпизод... Вот недалеко от меня - вот на том месте, откуда вывезли мёртвого, когда меня завезли, я вам рассказывал - положили человека, у которого... я не помню его ни имени, ни фамилии, он был тяжело ранен, у него были ноги побиты, и, кроме того, у него было ранение в живот. И ему был прописан бессолевой стол, ему нельзя было соль - у него с почками что-то было: то ли ранение, то ли у него болезнь была, то ли осложнения - я просто не помню. Но у него что-то было с почками, у него должен был быть бессолевой стол, то есть всё, что ему давали, было без соли. Он так мучился, он просил, когда никого не было из врачей там, сестры... Он просил: "Ребят, ну, подайте соли!" - а как мы ему дадим? Нельзя... Кто-то там, значит... Стёпа принёс с рынка солёные огурцы. Ну, он на наши деньги купил солёные огурцы - всем там по пологурца пришлось. А этот лежит - прямо плачет, вот плачет слезами: "Ну, дай мне откусить, дай откусить!" Ну, чего делать? Ну, сжалились, дали откусить - ну, ничего не произошло, всё нормально было, но нас предупреждали: ни в коем случае ничего не давайте, это может для него кончиться смертью... Вот такая вещь была - человек до слёз мучился, что нет соли.
  И такой вот смешной эпизод. Степан принёс с рынка перец. Горский перец. Это - стручки красного цвета, в них - зёрнышки. Я смотрю - мой сосед берёт и крошит кусочки, от перчика чуть-чуть отламывает - и в суп. Я ему говорю: "Дай-ка попробовать!" Он мне дал. А я ещё лежу, значит, у меня на груди гипс. Тарелку с супом ставят мне на этот самый гипс, на грудь, немножко у меня подтянут этот верх, чтобы голова была немножко покруче, не в одной плоскости с телом, а чуть-чуть приподнята, вот... И я ложкой ем... я, значит, от этого перца отломил кусочек, бросил, попробовал - никакого впечатления. Я ещё отломил кусочек, бросил - никакого впечатления. Я тогда взял и зёрнышек туда насыпал из перца... В общем, пока я всё это делал, весь этот перец там превратился в перец, я начал есть суп и через несколько ложек чувствую, что я в рот кипяток или огонь заливаю, у меня горит всё во рту. Хочется открыть рот, высунуть язык и дышать: "а-ха, а-ха, а-ха". Ребята хохочут... В общем, я этот суп даже не смог доесть, настолько я сдуру-то... Вот в первый раз я с этим столкнулся, вот с таким живым перцем. Ну, посмеялись, конечно, после этого я уже знал. Вот...
  Вот такой вот эпизод: я переписывался с Аликом, со своим двоюродным братом Александром. Ну, Алик мы его звали, он жил с мамой - с Тетой вот, с Фирой Владимировной и с сестрой Линой, вот Лина, которая сейчас в Москве, она ему родная сестра. Алик погиб в 1985 году в автомобильной катастрофе - он работал на Урале в Алапаевске главным инженером завода, был в командировке в Свердловске, там попал в автомобильную катастрофу и погиб...
  Мы переписывались, и он мне в конверте оттуда, из Казахстана, где в ссылке была мама его, тётка моя, с Линой - а он на каникулы туда приезжал, он жил в Москве там у дядьки, а отца расстреляли. Его отца, Самошу, расстреляли. Он работал в ГУТАПе (ГУАТПГУАТП - ММ) - главном управлении тракторной промышленности на ответственной работе, его арестовали в тридцать седьмом году и расстреляли. Вот, Лина родилась уже после того, как его уже не было, она отца своего не знает совершенно, только по рассказам и фотографиям. Так вот, Алик на каникулы погнал к маме в Казахстан, где она в ссылке была, и мне в конверте прислал несколько листиков табака. Я, значит, сразу же эти листики растёр в руке и добавил в махорку, которую нам давали, закрутил цигарку, закурил... Ну, такой дерун под этот лист - ну, прямо горло дерёт, там всё дерёт - Господи, крепкий такой! Ну, что делать? Аромат приятный пошёл по палате от этого табака - не то, что от махорки... Сосед меня спрашивает: "Слушай, ты что куришь?" Я говорю: "Да вот, брат мне тут прислал табачок" - "Дай попробовать!" Я говорю: "Да знаешь, он слабый, совершенно нет такого запаха, он, наверное, слабый такой..." - "Дай затянуться!" Ну, что значит - "затянуться"? Это значит... А он сзади меня лежал. Затянуться - это значит, дать ему один раз затянуться и потом вернуть мне эту цигарку. Я, значит, ему через голову протянул эту цигарку, которую он курил - а он мог сидеть уже, но вставать ещё не мог... Он взял её, затянулся - и задохнулся прямо. "Ах, ах..." Вот так вот закашлялся: "Ты чего?!" Я говорю: "Цыц!" Он сразу сообразил, что надо ещё кого-то купить. Значит, кому-то третьему... И только тогда это всё раскусили. Ну, посмеялись, на этом всё кончилось. После этого я эти оставшиеся листья табака растёр, и, значит, всем там по щепоточке досталось для того, чтобы добавить в махорку - а курили все.
  Ещё такая вещь была. Вот у нескольких ребят... Мух там много было, хотя висели эти, не пустишь... но мух много было осенью. Окна мы открывали, потому что иначе задохнуться можно было - запахи всякие неприятные... И у некоторых ребят в ранах черви завелись. Это очень неприятное зрелище, когда перевязка - снимают повязку, а в ране копошатся вот такие живые, белые червячки, небольшие такие червячки, не больше сантиметра длиной, меньше даже, тоненькие - вот копошится там такой клубок... Жуткое, неприятное впечатление. Боли это нам не придаёт, но это щекочет там, чешется... Но сестра тут же при перевязке там всё это тудаляет, промывает там и так далее. Ну, и нам говорят: "Вы не бойтесь, это очень неприятно, противно, но они очищают... они питаются гноем!". Вот у кого были червяки, у них были чистые раны, гноя не было. Чистые раны! Но черви эти поедали этот гной. Это муха сядет - и готово...
  Теперь такой был эпизод. Однажды пришёл Сергей Андреевич, выпивши он был. Сел за стол посреди комнаты и вдруг заплакал. Такой мужик - для нас это был отец, дед, Бог! Он же нас спасал, мы это понимали. Он многих... ну, не многих, но нескольких человек, таких, как я... мне нужно было ампутировать ногу, а он спас: хоть прямую - но свою! Он спасал нас. Там несколько человек лежали с такими операциями, как у меня, в этой палате. И вот плачет... "Сергей Андреевич, да что случилось, да что такое?". И он рассказывает: сын у него ранен на войне, тяжело ранен, в ногу, находится в госпитале в Москве - и он не может поехать... А он был одним из крупнейших специалистов по ранениям конечностей в стране - он первый, кто начал делать вот такие операции, как мне - резекцию коленного сустава вместо ампутации, первый в стране он начал это делать. То есть операция-то - я уже говорил, просто повторю - она фактически в чём заключалась: отрезали ногу практически, а потом её приставляли, загипсовывали - и она срасталась. Ну, практически так, держалась только на том, что... под коленом, всё, кость отпилена начисто. И вот что он не может сыну помочь, а может быть, он ему ногу бы спас, туда-сюда. Мы начали его утешать, как могли... Закончилось это тем, что под ним стул сломался, он упал со стула... Ну, в общем, ушёл он... Я это всё запомнил.
  Сразу расскажу, сразу расскажу: спустя несколько лет я поступил - уже приехал из Тобольска - я поступил в Москве на станции Строитель по Ярославской железной дороге в лесотехнический институт, вот где я познакомился с бабулей и где мы поженились, и вот до сих пор - тьфу-тьфу-тьфу! - шестьдесят три года скоро будет... В ноябре, 19 ноября, будет шестьдесят три года. Вот, ваша бабуля, прабабуля, мама... Вот, а тогда каждые полгода нужно было ходить на переосвидетельствование инвалидности - мне после выписки из госпиталя дали вторую группу инвалидности... Я просто хочу рассказать, что этот эпизод был связан с Сергеем Андреевичем, он хронологически был позже: тогда был сорок третий год, то, что я рассказываю, а это уже был сорок пятый, то есть, значит, прошло два года. Да, был сорок пятый год, в сорок шестом я уже в Ярославле учился. Два года прошло...
  Так вот, пришёл я в Мытищи на ВТЭК, очередной ВТЭК, после полугода нужно было проходить переосвидетельствование - как будто нога может начать сгибаться там, где нет сустава! Ну, неважно. И меня на комиссии смотрят и задают мне вопрос: "Слушайте, кто вам делал операцию? Так здорово сделана операция!" Я говорю: "Да вы всё равно не знаете - это было под Махачкалой, на Северном Кавказе". - "Ну, а всё-таки?" - "Донской Сергей Андреевич". - "Не знаем! Как это мы не знаем?" - это мне председатель комиссии ВТЭКа говорит. - "Да он у нас здесь главный хирург Мытищ!"
  Представляете? Я говорю: "А где?" - "А вот, больница, вот знаете - на переезде больница". Я говорю: "Конечно, знаю" - "Ну, вот он там - главный хирург Мытищ".
  Всё! Ну, мне продлили ещё на полгода вторую группу, я прямо из ВТЭКа пошёл в эту больницу. Ну, там сравнительно недалеко было, может, какую-то часть на автобусе проехал - да нет, наверное...
  Прихожу в эту больницу, захожу - а тогда порядок был такой, что когда приходили посторонние, обязательно нужно было одевать халат. Подхожу к гардеробщику - это было летом, по-моему... Нет, мне нужно было пальто-то снять, значит, была осень, наверное. Я раздеваюсь, и спрашиваю у него: "Слушайте, а кто у вас главный хирург?". Он говорит: "Донской Сергей Андреевич" - "А как бы его увидеть?" - "А что?". А гардеробщик тоже фронтовик, на протезе, он работает, получил там мизерную пенсию и работает гардеробщиком в больнице. И я ему рассказал вот эту историю, что Сергей Андреевич меня два года тому назад оперировал, спас мне ногу, вот хочу просто поблагодарить... Он говорит: "Так вот его кабинет! Иди!" Я говорю: "А халат, наверное.." - "Да никакого халата, иди!"
  Я подхожу, там написано действительно: "Главный хирург Донской Сергей Андреевич". Я открываю дверь и говорю: "Можно, Сергей Андреевич?" И вижу, как он, уже вставши из-за стола, идёт к дверям - а стол прямо напротив дверей. Он останавливается... Я, значит, захожу - он на меня смотрит и говорит: "Фамилию не помню твою, но я тебе делал резекцию коленного сустава". Я говорю: "Да, точно!" - "Ой!" Ну, как же меня назвал? "Сынок", наверное, назвал. "Ой, дорогой сынок, садись вот на диван, меня вызывают там в палату, я приду скоро". И он уходит, я сижу у него в кабинете. Сижу, жду. Действительно, через десять - пятнадцать минут он приходит, первым делом говорит: "Ну, давай, сними брюки, или засучи штанину, ногу покажи первым делом!" Ну, я ему показываю, он щупает всё это... Я ему рассказываю, что я уже один раз её ломал после того, как вернулся из госпиталя. Подробнее я потом расскажу, это уже в Тобольске было... Ну, меня, значит, опять загипсовали, всё срослось - в общем, всё нормально, я вас помню, спасибо, что вы спасли мне ногу, туда-сюда... И ему говорю: "Ну, а как Ваш сын?" - "А неужели ты помнишь?" Я говорю: "Да, я помню, Сергей Андреевич, как Вы пришли к нам в третью палату, как Вы плакали, что не можете быть около сына и, может быть, помочь ему, спасти ногу - я всё помню" - "Ой, какой ты молодец! Да, ногу ему отняли, он на протезе. Но пошёл по моим стопам - учится в медицинском институте, хочет стать хирургом. А ты-то как здесь оказался?" Я ему говорю: "Да я вот в лесотехническом институте на строителя учусь, а был на ВТЭКе вот в Мытищах, вашу вторую группу, которую дали мне, приходится каждые полгода проходить, продлевать". Он говорит: "Ну, идиотизм - что она у тебя, сгибаться, что ли, начнёт?" Берёт бумажку, пишет свой адрес домашний - он живёт в Мытищах - и говорит: "Значит, так, студент...". Ну, я ему, значит, назвал, конечно, фамилию и имя своё, всё назвал - вспомнил он фамилию - имя-то, конечно, нет, а фамилию вспомнил, потому что всё-таки немножко необычная фамилия, Шварц, не такая частая фамилия, как другие, хотя очень распространённая. Но в госпитале был один Шварц... И говорит: "Давай, каждое воскресенье приходи к нам на обед, я тебя с сыном познакомлю, и ты у нас вот по-человечески пообедаешь". Я говорю: "Ну, что вы, Сергей Андреевич, спасибо, спасибо, туда-сюда..." - "Нет, нет, приходи обязательно!" Ну, я конечно, ни разу не пошёл туда, я просто посчитал, что это неэтично как-то - ну, что я буду как-то... Ну, в общем, не пошёл, стеснялся я, считал, что не надо... не пошёл. А вскоре мы уехали - начались летние каникулы, мы с бабулей уехали в Ярославль, а там я пошёл в институт, меня с руками, ногами, что называется, приняли. Стали привозить документы, я съездил в Москву, в лесотехнический институт, забрал документы, приехал и начал учиться...
  Я рассказал это лишнее из хронологии просто об этом враче, об этом хирурге - вот такая была встреча, очень тёплая, очень хорошая. Я вообще-то сейчас жалею, что всё-таки... хоть бы раз сходил, с сыном бы его познакомился, ещё раз поблагодарил этого человека... Он очень хороший человек был. Очень... Добрый... Вот он - единственный хирург, с которым я встречался вот, который говорил: "А ты кричи, кричи громче, ты не обращай внимания, кричи, легче тебе будет". Обычно говорили: "Вы можете помолчать, вы мешаете работать!". А он: "Кричи". Вот такой хирург был... Да, вот такой эпизод...
  Ну, теперь дальше я вернусь к себе. Через какое-то время в какой-то момент я почувствовал, что у меня под гипсом на груди хочется почесать - очень чешется под гипсом грудь, а туда подлезть невозможно. Я попросил Стёпу, чтобы он мне палочку тоненькую сделал. Он мне сделал тоненькую палочку, там прутик какой-то принёс, и я залез под этот гипс, палочкой там почесал - и вдруг оттуда выполз клоп. То есть у меня под гипсом - клопиное гнездо, и они меня едят, клопы! И каждый раз, когда я палочкой там шевелил, я только наоборот, хуже делал: я расшевеливал - и всё... Это было... наверное, месяц прошёл уже, как я в этом гипсе - и я уже не могу, они ночью мне жить не дают, днём жить не дают, эти клопы. Я, значит, взмолился врачу снять вот эту часть гипса, которая выше тазобедренного сустава, с груди, она говорит: "Да нельзя, ещё полмесяца твой тазобедренный сустав должен быть неподвижен, нужно полтора месяца, чтобы снять гипс! Ты же будешь садиться сразу..." Я говорю: "Не буду. Обещаю вам, клянусь!" Потом я говорю: "Ну, вы мне какую-нибудь палку, доску сюда привяжите, чтобы я не мог, как вы считаете...". Ну, в общем, в конце концов через несколько дней моего упорства-упрямства, а врач каждый день приходила, кроме выходных дней, а, по-моему, и по выходным... И она разрешила снять вот эту часть гипса, которая на груди, а к ноге прибинтовать доску до подмышки. Там столяру или кому-то заказали доску,он сделал такую доску строганую, без заноз, и вот в ту часть, где подмышка, он сделал перекладину, которую даже подшлифовал, чтобы под мышкой была - вот я и сейчас помню эту доску... Да, и обшили её тряпочкой, по-моему, там вату подложили, чтобы под мышкой не натирало ничего, мягко чтобы было здесь - такую перекладину. И вот этот гипс у меня разрезали слева на боку, под левой рукой, разрезали и подняли его, задрали... и оттуда десятки клопов - мелких, крупных - во все стороны поползли. Их начали на мне прямо тут же давить, спиртом всё это мне протирать, меня, значит... Стёпу позвали, он меня приподнял, сняли со спины эту часть, отрезали вот выше тазобедренного сустава этот гипс... К счастью, клопы не смогли проникнуть к ноге туда, а то там бы ещё там было - но тут, видно, перетяжка получилась где-то на бедре, выше... ну, где-то около паха - вот, прямо по пах этот гипс отломили, отрезали, выбросили. Я весь в крови был, потому что этих клопов подавили - я весь был в крови, не то, что шла кровь - просто измазан в крови. А им там тепло было, там вата была подложена под гипс... И, значит, меня всего спиртом промыли, протёрли, привязали мне эту доску, прибинтовали её к ноге и к груди - и мне сразу... ну, через несколько часов этот зуд прошёл, а ещё через день или там два всё это зажило, все эти укусы, и я про этих клопов забыл. Но, пока эти клопы были, это была египетская мука, адская мука: они меня ели, они меня кушали, питались моей кровью, а я ничего поделать не мог. Ну вот, у кого - вши, у кого - черви, а у меня - клопы, вот, пожалуйста, разнообразие. Вот... Ну, дальше жизнь шла своим чередом, никаких особых не было...
  А, один ещё эпизод должен рассказать, потому что хохотала вся палата. Прибежал Стёпа и говорит: "Ребята, пиво свежее продают, бочковое!" Ну, мы всё: "Ой, давай!" Дали ему денег - деньги-то у нас были, я рассказывал, их девать некуда было, 23 рубля - ну, мы каждый месяц, значит... За три месяца - вот сентябрь, октябрь, ноябрь... 30 октября мне сделали, значит, это уже шёл декабрь, ну, пусть даже три месяца - так это уже почти 70 рублей... 69 рублей. А пиво - я уже не помню... не знаю, почём оно стоило. Ну, короче говоря, у нас в палате был огромный чайник, наверное, ведро туда входило - большой десятилитровый, наверное, чайник алюминиевый, огромный. В нём просто вода хранилась. Из этого чайника нам поливали мыться: утром встаёшь, приносит няня тазик, поливает тебе... ставит на грудь его, поливает тебе на руки там, ты лицо как-то смазываешь - ни мыла, ничего не было - полотенце было, правда... Ну, водичкой я ополоснулся - вот и всё умывание такое. А о бане уж и говорить нечего. Перед операцией меня помыли - полтора месяца меня не мыли, и я, значит, ходил... тогда вот, на седьмой день - я уже рассказал, всё это при мне, ну, хоть и промыли это всё, но всё равно - мыться хочется страшно, потому что уже чешется тело, чешется до того, что... Не мылся. Да...
  Так вот, пиво: мы ему собрали деньги, и он принёс чайник пива. И, значит, все мы начали пить это пиво. Там у нас были банки поллитровые - обычные стеклянные банки поллитровые - там чашки были, кружки какие-то были... Ну, в общем, чайник этот мы выпили, нас восемнадцать человек было - сколько? Ну, пришлось меньше литра, но по три стакана, что ли. Ну, собрались мы, пива попили... Ну, а после пива-то что бывает? Усиленное мочеотделение... И началось: "Няня, утку!", "Няня, утку"! Няня только от одного утку унесёт, выльет, другой орёт: "Няня, утку!" Няня бегает туда-сюда - "Да что это с вами?" А мы смеёмся: мы-то знаем, в чём дело, а она-то не знает, что мы пиво пили... В общем, забегалась няня с этой уткой, а потом мы ей рассказали. Она нас ругала, конечно: "Ах, вы, такие-сякие, немазанные" - но по-доброму ругала, конечно. Это была пожилая женщина, эвакуированная откуда-то с Украины сюда, которая потеряла семью, очень добрая, очень... м-м... такая добросовестная в уборке, за всеми за нами она ухаживала. Восемнадцать лежачих, представляете? То судно, то утка, каждого нужно обтереть, помочь ему... И сёстры помогали, конечно, молодые девчата нашего возраста, за нами ухаживать. Вот... А когда все... вот те, кто пошли на поправку, ничего не болит - это же жеребцы! Хулиганили, безобразили лёжа... Вот... И, значит, вот такой вот эпизод был смешной...
  Ну вот, наконец, прошло полтора месяца, я дождался - и с утра врачу при обходе говорю: "Сегодня полтора месяца, давайте гипс менять и в ванную меня, я больше не могу!" Ну, врач посмотрел в мою историю болезни - действительно, полтора месяца, она сестре и говорит: "Давай, снимай гипс, везите его в ванную, отмойте его как следует - и в гипсовочную. Разрешаю снять эту доску, можешь садиться". Я, значит, сел. Сел - у меня голова немножко закружилась, но быстро это прошло.
  Пришла сестра. Когда кончился обход всех палат, которые обслуживал этот врач, пришла сестра с этим... как он называется? - с лоточком, где вода, чтобы мочить и, значит, разрезать гипс. Я говорю: "Знаешь, Оль, ты иди по своим делам, я сам его разрежу. Оставь мне нож, оставь мне воду, вот эту тряпочку - я сам, я уже могу сидеть, мне разрешили - я сам его разрежу".
  Значит, мне нужно его разрезать от пальцев ног и до паха - и я начал потихоньку мочить, размачивать этот гипс и разрезать. Всё время боялся ножом задеть ногу. В общем, я благополучно... довольно долго я возился, потому что уставал, ложился, но я полежу, потом снова... Уже обед настал, пообедали, но я уже сидя поел, первый раз за полтора месяца поел сидя - это событие!
  Наконец, я этот гипс разрезал весь, от пальцев до паха, осталось теперь его только взять правой и левой рукой и развернуть. Я думаю: "Ну, всё уже, нога на свободе, нога уже дышит". И вот я только потянул около бедра, и вдруг: "Ой!" Такая боль... Оказывается, все мои волосы на ноге, которые не сбрили, которых просто не было видно, потому что они были светлые, блондин я был - они все вросли в гипс, то есть когда мокрый, мягкий гипс накладывали, волосики все вошли в этот гипс, а потом он застыл вместе с волосиками. И когда я начал его открывать, этот гипс, то я тянул волосы... Боль - ну, конечно, ни в какое сравнение эта боль не идёт с тем, о чём я рассказывал в начале, когда вот консилиум собрался, вот в тот же день, когда операцию делали, я потом расскажу, в чём дело было, это всё по порядку, хронологически. И я, значит, так... - а мне все ребята дают советы. Я говорю: "Да отстаньте вы с вашими советами, вам небось побрили - а мне не побрили!". Вот, и я делаю так: берусь за гипс, открываю рот, кричу "а-а-а-а!" - и дёргаю. Фу... Оторвал наполовину. Дальше - передышка, берусь опять, открываю рот - "а-а-а-а!" - дёргаю. Вот так вот раз десять я орал... А все лежали со смеху, некоторые стонали и говорили: "Прекрати, больно нам!"
  В общем, в конце концов я этот гипс снял - всё... Позвал сестру, пришла сестра, вынесли этот загаженный и провонявший гипс - там и гной, и всё на свете было - вынесла она его, выбросила, меня - на тележку и повезли в ванную. Привезли в ванную, она налила воды туда, меня, значит, спустили с помощью того же Стёпы в эту ванну - я ещё не вставал... В ванну... Отмыла она меня... Ну, такое наслаждение - Господи, вы себе представить не можете! С мылом, даже с мочалкой! Даже голову мне помыли, а у меня уже за полтора месяца волосы выросли, уже причёска, а уже в госпитале не стригли машинкой под ноль. Можно домой отправляться с причёской, только у меня волосы уже, я ждал, когда придёт парикмахер, чтобы причёску сделать.
  Ну, обратно меня, значит, привезли в гипсовочную, наложили новый гипс, я этой самой сестре, которая гипсовала, говорю: "Я вам не прощу никогда, вы что сделали - почему не побрили?" А она хохочет. Я говорю: "Сейчас хоть побрейте!" Она говорит: "Да ты всё выдрал, все волосы, у тебя ничего там нету! Ты посмотри, рукой проведи - гладкая у тебя кожа. Ладно", - говорит, - "я тебе сейчас хорошей марлечкой забинтую ногу, а потом сверху наложу гипс". Но гипс этот уже был только до паха. И даже не до подмышек, а до паха, то есть только на ногу. То есть были зафиксированы только коленный сустав и голеностопный, а тазобедренный уже зафиксирован не был. То есть я уже мог садиться, и я... привезли меня, положили в палату, мне перестелили... новый матрас положили, перестелили свежее бельё, хотя его перестилали все эти полтора месяца - простыни, конечно, меняли. Но тут всё это свеженькое, да и матрас, главное, выбросили: утка уткой, но всё равно что-то попадало и мимо утки - за полтора-то месяца... Мне повезло, у меня ни одного пролежня не было, хотя я полтора месяца пролежал на спине, в гипсе - ни одного пролежня не было! Вот у бабули, когда у неё был инсульт, потом ногу сломала, очень быстро появлялись пролежни, а у меня - ни одного, за полтора месяца - ни одного пролежня! Врачи даже удивлялись... Ну вот, привезли меня обратно в палату, на это же самое место, положили... Я говорю: "А встать мне можно?" - "Попробуй". Я сел, спустил левую ногу на пол и встал на неё, а правая осталась на кровати. Встал - и у меня палата поплыла, я скорее сел... лёг. Поплыла палата, то есть голова закружилась. Но после нескольких таких упражнений прошло всё это дело... А, да, прошло всё это дело, и у меня было огромное желание как-то появиться в своей той палате, откуда меня на операцию взяли. А там были тележки, только какие тележки? На подшипниках тележка, которая на полу стоит, то есть нужно на неё сесть на пол почти. Этих колясок, как вот сейчас, с большими колёсами - там ничего этого не было. А почему надо коляски, а не на костылях? Потому что мне сказали: "На костылях ты упадёшь, подожди несколько дней, потренируйся здесь, в палате; ты столько пролежал, голова закружится - упадёшь".
  В общем, дали мне эту тележку, и меня ребята отвезли в палату. Ну, там за полтора месяца уже многих не было: кто-то домой уехал, кто-то снова на фронт вернулся, кто-то умер - но ещё были ребята, встретили меня... Ну, они приходили ко мне в палату сюда, в третью, приходили, навещали - а тут я вдруг к ним приехал. И, значит, вскоре меня перевели в палату, в небольшую палату... я не знаю - там, наверное, человек десять лежало, восемь, может быть... В общем, это не класс был, а какой-то кабинет, небольшая палата... Месяц ещё я, значит, в этом гипсе... Нет, нет, нет, вру... Сейчас я... подождите... Значит, это было в середине декабря - мне гипс сменили. Значит, 30 октября мне сделали операцию, полтора месяца, 15 или 16 декабря, и... Да, значит... Нет, подождите... Нет, наверное, я в этой палате оставался. Ну, не помню... Или я в этой палате оставался? Фу! Ну, ладно, Бог с ним...
  В общем, Новый Год встретили, и вот тут уже - неважно в какой я палате был уже, тут неважно - в какой-то прекрасный день нам объявляют, что весь госпиталь отсюда эвакуируют в другой госпиталь, там же, а здесь будет восстановлена школа для детей, учиться. И нас перевозят в другой госпиталь, там же. Ну, кто может идти, тот сам идёт, это январь, по-моему, был уже, январь сорок четвёртого года. Да, наверное, это было... да, Новый год мы встретили тут ещё, в старом госпитале. И вот тут, в новом этом госпитале, вот я попадаю в палату, где всего четыре человека. Вот с чего я начал, потом сказал, что ошибся - вот палата на четырёх человек - это я попал в палату вот во втором, другом госпитале. Значит, меня перевезли туда, ходить я ещё не мог, но я уже на костылях мог ходить по палате, по коридору, а делалось это так: бинт, одевал петлю на ногу, на шею, чтобы эта нога загипсованная не вниз висела, а немножко вперёд, чтобы ей не цеплять там за пол и за всё - и на костылях я прыгал вовсю. Вот - правда, помню, один раз упал. А как? Пошёл в туалет - я уже в туалет ходил сам, уже не надо было мне ни утку, ничего, ходил в туалет - вот ещё было главное достижение. Пошёл в туалет - а там только что пол помыли, перед туалетом, а коридор был неширокий, и там у меня костыли поехали по мокрому, и я шлёпнулся. Грохоту было много - костыли гремели, гипс гремел, но я как-то не ушибся, хотя упал поперёк коридора, и получилось так, что дверь - прямо между двумя дверями: одна дверь с правой стороны коридора - из класса, из палаты, а слева - дверь в уборную. Обе двери открываются наружу, то есть в сторону коридора. Так вот: дверь из палаты нельзя открыть - она мне в голову упирается: приоткрывается там немножко и в голову упирается - и дверь из туалета нельзя открыть, она мне в ногу упирается. Ну, правда, тут быстро ко мне подбежали, в том числе и медицинские работники, "ах-ах, туда-сюда", а я смеюсь лежу. Ну, они, когда увидали, что я смеюсь, подумали - ну, значит, ничего не произошло, не сломал ничего... Помогли мне подняться, я, конечно, сам не мог подняться, я снова встал на костыли - говорю: "Всё в порядке, я даже не ушибся". Ну, сходил я в туалет, посмеялись, на этом всё и кончилось. Вот такой эпизод был, да.
  И вот, перевели нас в новый госпиталь, нас там четыре человека. Вот двоих я помню: это Вася Одарич из Омской области и Сашка Дементьев из Свердловской области. А кто был четвёртый, не помню. Причём Сашка Дементьев с такой же ногой, как и я, то есть ему тоже резекцию коленного сустава сделали... Но они все старше меня, я там самый молодой был. Васька Одарич, по-моему, с двадцатого года был, а Сашка, по-моему, с двадцать второго или с двадцать первого что-то. Кто четвёртый был - не помню. Совершенно не помню. У нас был балкон на втором этаже. Мы были в этом госпитале, у нас был балкон - вот мы оказались там вчетвером...
  Ну, на сегодня хватит, продолжу в следующий раз.
  
  001_A_009_Deda Vova (12-58)
  
  Сегодня 25 июня 2008 года. Продолжу свой рассказ.
  Итак, я, по-моему, остановился на том, что переехали мы в другой госпиталь, и оказались вчетвером с совершенно другими людьми. Раньше я их не знал, мы познакомились тут в такой довольно уютненькой палате. Там стояли четыре койки, четыре тумбочки, балкончик был... Я уже на костылях вовсю прыгал, и на улицу можно было выходить, хотя это был город, тем не менее вот там... туда был эвакуирован театр с Украины имени... имени... по-моему, Зинковецкого <информации в Интернете не найдено - ММ>, ну не помню - в общем, театр там был.
  Мы ходили в этот театр - нагло, нахально. Вот представляете себе: идёт группа, кто на костылях, кто в гипсе, рука в гипсе торчит вот выше головы - рука загипсованная, в особом положении. Не вдоль туловища, не на груди, а вот так впереди, на подпорке. В кальсонах, в рубашке, в нижнем белье. Ну, кто-то - офицеры - у них ещё халатики были, пижамы - в тапочках на босу ногу... Подходим к театру - билетов никаких нет. Там охрана... билетёры, нас не пускают. Ну, мы билетёров отталкиваем, заходим в театр и садимся на первые попавшиеся места. Ну, вот мне, например когда я садился, нужно было под ногу, которая в гипсе, подставить что-то, но, поскольку в театре ничего такого не было, я ногу клал на стул того ряда, который был передо мной. Потом на это место приходили люди, купившие билеты, местные жители. Они даже к нам не подходили: они подойдут, покрутятся-покрутятся около... вот меня, например - а нас несколько человек вот так сидит - и куда-то уйдут. Значит, эти самые начальники театра, директор театра, в общем, администрация театральная решила как-то с этим бороться. Ну, а как с этим бороться? Они договорились с военной частью, и туда перед началом сеансов поставили автоматчиков с автоматами, которые должны были бы по идее нас не пускать. Но вы можете себе представить - стоят молодые ребята, такие же, как мы, с автоматами. Не воевавшие ещё - это был, как правило, двадцать пятый, а то и двадцать шестой год - а тут идёт компания из десяти, скажем человек на костылях, в гипсе там, в нижнем белье. Ну, что они, стрелять в нас будут? Они, значит, останавливают нас: "ребята, туда-сюда". Но мы их посылаем подальше и идём. Они же не могут даже толкнуть! Ну, в смысле рука не поднимается толкнуть. Ну, как вот - я иду на двух костылях, моя нога на бинте подвешена у меня на шею, вперёд торчит, ну, не под прямым углом, а вниз, но впереди меня нога, ногу эту я несу, бинтом которая на шее... Вот. И на двух костылях шкандыбаю. Ну, что он меня, толкнёт? Да не осмелится! Вот так мы ходили в театр. Хулиганство, конечно, безобразие, Господи, но главное - не забывать, что мне в октябре исполнилось девятнадцать лет, а это был вот январь и это был даже... мог быть сентябрь и октябрь прошлого года, ещё до операции - мы тоже ходили так же и до операции - в этот театр и вообще гулять.
  В конце концов там был скандал, и стали госпиталь запирать. Ну, то есть выйти невозможно из госпиталя - двери заперты, тебе никто не открывает.
  Значит, какой выход нашли... два выхода, вернее. Один выход такой: вот, скажем, в нашей палате был балкон, второй этаж. И ребята, которые хотели выйти... ну, некоторые там уже женщин нашли и ходили к ним ночевать даже... Так что связывали две или три простыни и с балкона по простыням, у кого руки были здоровые, хромые: бросали костыли, спускались - и дальше уже шли пешком. Когда же возвращались в госпиталь, то стучали в дверь, и волей-неволей их, конечно же, пускали - а куда их, как не пустишь?
  Второй вариант был такой: на верхнем этаже можно было... Вот такой закон: на верхнем этаже... школа-то была, по-моему, четырёхэтажная. На верхнем этаже можно было из окна почти дотянуться до пожарной лестницы. Вот пожарная лестница шла снизу, примерно с высоты... она начиналась где-то на высоте метр восемьдесят, два метра... ну, короче говоря, встав на цыпочки, можно было до первой ступеньки дотянуться или кто-то мог тебя подсадить. Значит, а на четвёртом этаже встал на подоконник, вот вытянул руку - и от руки твоей до ступеньки остаётся где-нибудь десять-пятнадцать сантиметров. Дальше тянуться нельзя - упадёшь. Поэтому были такие ухари, которые наклонялись, падали и уже на лету хватались за ступеньку, потом перебирались на ту сторону лестницы, по которой надо ходить вверх-вниз, спускаться - и спускались. Обратно же - через двери.
  И был ещё третий - мы обнаружили. Значит, была чёрная лестница, но двери на чёрную лестницу с этажей, где мы лежали, были заперты. Мы ухитрились... ухитрялись эти двери открыть. Там какие-то замочки были - их ухитрялись открывать и по этой чёрной лестнице спускались вниз. А внизу были двери на улицу. Эти двери были стеклянные. Значит, стекло выбили мы из одной филёнки, вот вместо филёнки было стекло, выбили - и пожалуйста: ты спустился по лестнице и в эту дырку через дверь вышел на улицу - и иди куда хочешь. А обратно ты приходишь - парадный вход, барабанишь, там подходит дежурный, видит, что это свой, ругается, матерится - но пускает. Вот такие фокусы.
  Почти каждую неделю, довольно часто, во всяком случае, нам показывали кино. А кино это показывалось так. Там довольно широкий был коридор, а налево и направо - палаты. Мы посреди коридора вешали простыню, и с одной стороны стоял кинопроектор, киноаппарат - и нам там показывали фильмы. Мы же смотрели с двух сторон. Часть усаживалась - выносили стулья, табуретки, кто на пол - с одной стороны экрана, часть - с другой. У тех, которые смотрели с другой стороны экрана, всё получалось наоборот: скажем, здоровались там на экране левой рукой, и если военный фильм шёл - и честь отдавали тоже левой рукой, но тем не менее вот так вот смотрели мы кино.
  Что ещё было интересного? Да, была библиотека хорошая тоже, так что чтиво было... Через месяц - примерно где-то в середине января - у меня сняли этот гипс, который месяц был, опять же искупали меня, хотя я уже не был таким грязным, потому что я ходячий был, поэтому я до пояса мылся в умывальнике, лицо мыл. Ну, в туалете... в палатах не было умывальников, потому что это - школа, классы бывшие. Значит, умывальник... мыл лицо, шею там, грудь, спину можно было мокрым полотенцем, скажем там, обтереть, то есть... Значит, вот гипс мне сняли и одели третий гипс ещё на месяц, но сказали, что это уже последний.
  Ну, вот так вот шла наша жизнь в этом госпитале. Играли в шахматы, играли в шашки, в карты. Я в карты не играл, хотя умел во многие игры играть, но не играл, не любил. Вот в шахматы - это с удовольствием, особенно с Васей Одаричем, он тоже любил играть в шахматы. Значит, взяли мы шахматы там - были шахматы в госпитале - играли с ним... почти каждый день играли в шахматы. Там, в общем-то, в основном я читал. Вот когда сняли этот гипс, прошёл месяц - февраль, сняли гипс, и у меня, поскольку... вот считайте: с 30 октября - это значит, ноябрь, декабрь, январь - три с половиной месяца у меня на ноге был гипс, у меня была зафиксирована стопа, и когда у меня сняли вот этот последний гипс, у меня стопа обвисла, пальцы не шевелятся, стопа не шевелится - вот висит как мёртвая, и я не могу стопу пошевелить, пальцами на ноге не могу пошевелить - и меня назначили на физиотерапию. Сестра меня туда повела, принесла туда... Вообще порядок был такой, что историю болезни на руки нам не давали - её носит сестра. Там меня врач-физиотерапевт посмотрел, назначили мне два лечения - это электрофорез, это, значит, одну пластину приставляли к позвоночнику, к пояснице, а вторую - к стопе снизу, к подошве, ток включали и вот он как-то там действовал. Ну, это продолжалось там несколько минут, я не помню - десять, двадцать минут - этот сеанс. И кроме того, делали парафин: расплавленный парафин обмазывали, ногу закутывали в одеяло, и вот эта вот тепловая такая баня тоже двадцать, что ли, минут там... Ну, кроме того, массаж. Вот, стопы пальцев, стопы массаж... Тазобедренный сустав-то у меня работал, колена у меня не было, мне не нужно было... <звонок, оффтоп, конец записи>
  
   001_A_010_Deda Vova (22-21)
  
  ... Ну, вот, значит, телефон, всё, Андрей позвонил. Это телефон был - вот я диктофон выключил, пока с ним разговаривал по телефону.
  Так вот, это мне стало помогать, у меня начали шевелиться пальцы, потом начала работать стопа - короче говоря, всё это заработало.
  И вот однажды мне нужно было идти к определённому времени на эту физиотерапию, а она на другом этаже была. Нужно было идти, и сестра мне говорит: "Слушай, мне некогда, вот тебе история болезни твоя, спрячь её за пазуху, чтобы врач не видел - нельзя мне, не имеем права - и иди туда, потом мне отдашь потихоньку". Она там оставалась... Да, историю болезни обратно, по-моему, не надо было приносить, они потом сами там забирали, потому что тамошний врач-физиотерапевт что-то там писал.
  Ну, меня, конечно, любопытство разобрало, и я пошёл на эту чёрную лестницу, решив почитать, что же там про меня написано в моей истории болезни... И в каком-то месте вдруг читаю: "Опасность столбняка миновала..." Ну-у, думаю, это ещё что, какого такого столбняка? И я когда вернулся, то сестру прижал в угол и говорю: "Слушай, что это такое? Ну-ка, давай рассказывай!"
  Она - туда-сюда, а потом рассказала, что вот, то, что со мной произошло после операции - вот я рассказывал, что у меня были жуткие боли, и там я очнулся - а надо мной стояло несколько врачей, сестра сделала мне укол в бедро и сказала, что если подействует, то через несколько минут... там через сорок минут она сделает мне ещё уколы. Она мне рассказала: "У тебя был так называемый послеоперационный столбняк".
  Да, я забыл рассказать, что когда вот эти врачи вокруг меня стояли, когда я в какой-то момент пришёл в себя, они мне задали вопрос: "Скажите, вам при первичной обработке в полковом медпункте, в ППМ, какой-нибудь укол делали?" Я говорю: "Нет". Ну, они что-то между собой поговорили - и всё. А я же рассказал раньше, что сестра шла ко мне делать укол...
  Как выяснилось, сестра шла делать мне укол противостолбнячной сыворотки. То есть каждому раненому, когда он поступал в полковой медпункт, на фронте ещё, первое, что делали одновременно с первичной перевязкой и первичной обработкой ран - это противостолбнячный укол, всем, 100 процентов. И тогда я вспомнил всю эту картину, потому что потом мне сестра рассказывает: "Ты помнишь, у тебя спросили, делали ли тебе укол - а ты сказал, что нет? А у тебя в карточке написано, что делали, что укол сделан". И я тогда понял...
  <Медсестра отвлеклась на только что поступившего бойца с оторванными руками и забыла сделать пресловутый укол, подробности - выше, 001_A_002_Deda Vova_2008_06_18 (1:04:39). ММ>
  Я спросил: "А что это за противо..." - я до этого-то не знал, что это такое. "А это всем противостолбнячный укол нужно делать, против столбнячной палочки. У тебя, очевидно, была занесена туда одновременно с ранением столбнячная палочка, а это, как правило, приводит к смерти - это судороги, и если не принять никаких экстренных мер", - а к тому времени уже были сыворотки какие-то противостолбнячные - "пока ты был более-менее здоров, не ослаб и потом операция - вот, она у тебя проснулась, эта палочка, и ты помнишь, у тебя вот эти боли были, что ты одеяло кусал?" Я говорю: "Помню" - "Это у тебя судороги были. И кость вот отпиленная два часа тому назад, кость тёрлась одна о другую, у тебя там в гипсе судороги сводили мышцы, и кости, как они ни в гипсе, всё равно двигались, какой-то там был люфт, и вот это была боль, это очень сильная боль. Но, к счастью, лекарство, которое в госпитале оказалось, я тебе сделала, оно тебе помогло, а то ты бы мог загнуться".
  Вот, она мне эту историю рассказала. И тогда я понял, что те слова врачей, которые я тогда не очень-то воспринял, когда один из них сказал: "Господи, вот несчастный" - что-то в этом роде, то есть они поняли, что я не жилец на белом свете - но вот оказался живучий. Вот, она мне это рассказала, только попросила, чтобы я никому не говорил, потому что я не должен был этого вообще знать. Но вот так я узнал про это дело, и вот так в этой истории болезни было написано. Вот, значит, такая история.
   После этого я уже ходил без гипса. И в марте была комиссия, мне дали вторую группу инвалидности и выписали из госпиталя. Значит, в какой-то день после этой комиссии, вскоре уже, мне сказали, что давай, спускайся в подвал там, подбирай себе одежду. Я спустился в подвал, где хранилась одежда, и начали мне выдавать... ну, подбирать одежду: гимнастёрку, брюки, галифе там, то-сё, бушлат, потому что я-то на север уже... Шинелей у них не было - бушлат. Пилотку... Ну, это март был, там уже тепло было... Пилотку, ремень там - ну, в общем, всё, что при этом положено. А ботинки не могут мне найти по моему размеру. Есть хорошие американские великолепные ботинки - но все на одну ногу! То есть одноногих выписывали, а им второй ботинок-то не нужен... И у них накопилась целая куча одинаковых ботинок - то ли левых, то ли правых, но без пары. Ну не мог же я одеть ботинки: на правую ногу, скажем, чёрный, а на левую - коричневый, или на правую ногу тридцать седьмой... сорок третий размер, а на левую - сорок четвёртый! В общем, в конце концов мне предложили взять вот эти американские великолепные ботинки на толстой подошве - красивые, американские, великолепные, но оба - на одну ногу, но на номер там или на полтора больше, чем мне нужно. Сорок пятый, наверное, номер... Поскольку это всё мы одевали не на носки, а на портянки, то я согласился. И так я ехал до Москвы в полуботинках, оба - на одну ногу. Сейчас не помню, на какую, на левую или на правую, но оба были на одну ногу. Но никто не усматривался на мои ноги; ну, выдали, значит, одежду - трусы там, бельё, кальсоны - ну, всё, что положено. Правда, гимнастёрку и галифе - бывшие в употреблении, а вот бушлат новый был. Вот единственное, что было новое - это ботинки и бушлат. Ну, и пилотка, да, пилотка была новая... Вот, рюкзак... ну, а что в рюкзак-то - класть нечего, ничего я там не нажил, туда со мной ничего не попало, кроме записной книжки вот, блокнотика, карандаша - ну, то, что там я уже покупал, на чём я письма писал там и всё, в общем, короче говоря... И выдали сухой паёк на несколько дней - хлеб, колбаса, концентраты, ещё что-то - ну, в общем, жратва, достаточная для того - я сказал - чтобы я... Ну, они знали по моей биографии, что мне надо в Тобольск, что там навигация ещё не открыта, поэтому я пока еду до Москвы. И вот выдали талоны на военные продовольственные пункты, по этим талонам отпускникам, вот таким, как мы - списанным, которые возвращались - выдавали на этих пунктах жратву, на каждой станции можно было по талонам получить там масло, колбасу, сахар, хлеб - всё, что положено.
  Ну, и в один прекрасный день... Причём до Москвы ехало нас три человека. Два... все три - москвичи, только двое там жили там на этот момент - сорок четвёртый год - и один я, тоже москвич коренной, но живущий в Тобольске, в Сибири, там, где ещё навигация не открылась - только в мае дай Бог, чтобы открылась...
  Вот, присели мы на поезд, который шёл эти восемнадцать километров от Каспийска, от посёлка Двигательстрой до Махачкалы. Приехали на вокзал Махачкалы, узнали, что там через два или три часа будет поезд до Москвы. Ну, проездные документы нам выдали, в общем, все документы нам выдали - справки о ранении, историю болезни, которую нужно было предъявить по приезде домой, в военкомат, в собес, историю болезни - не ту, что там целый томик был, а выписку из истории, где указаны основные, что мне делали там - и так далее. Она у меня есть, эта история болезни, она в собесе была, и вот я в прошлом или в позапрошлом году... что-то она мне понадобилась, и я думал - она у меня есть, копия, а оказалось, что нет, и я пошёл в Пенсионный фонд, там нашли в архиве моё дело, нашли историю болезни, и они очень любезно мне сделали ксерокс. Так что у меня есть история болезни, которую мне.. ксерокопия, которую мне в госпитале выдали на руки. В основном справку о ранении - вот и все документы. Ну, и красноармейская книжка ещё была, по-моему, её в военкомате сдавали, по-моему, так - не помню... ну, неважно.
  В общем, мы - в кассу, нам должны были выдать билеты для проезда по назначению, то есть до Москвы, по нашим проездным документам - а нам говорят: "Касса закрыта, мест нет и не будет". Ну, что делать? Мы там походили туда-сюда; я - на двух костылях, вот этот ещё один паренёк - у него рука была ранена, он на ногах, и один был, уже с нашей точки зрения - пожилой человек, тоже москвич, у него тоже, по-моему, рука. Я один был на костылях вот из этой троицы, которая ехала до Москвы. А я ехал в Москву для того, чтобы прийти к Лине, к сестре своей двоюродной - у меня был её адрес, мы с ней переписывались из госпиталя - и дальше уже двигаться в Тобольск. В общем, никаких планов у меня не было, я не знал, когда я смогу двигаться, как, чего - а была задача: доехать до Москвы.
  Вот, подошёл поезд. Ну, что делать? Мы пошли к вагонам. Подошли к вагонам, там проводница. Билеты? У нас нет билетов. Она нас не пускает, но мы её, в общем, отодвинули в сторону, эту проводницу, и залезли в вагон. Поднялись в вагон - а пройти в вагон не можем. Почему? А потому что на полу сплошь сидят люди. Лежат, сидят люди. Жёсткий вагон, все эти полки... на каждой полке - и на нижней, и на второй полке, сидя, полностью, по четыре, по пять человек сидят. Это возвращаются из эвакуации на Дон и на Кубань люди.
  В общем, кое-как мы там расположились... Этим-то ребятам было полегче, у них ноги целы были, они-то могли перешагнуть а я же на костылях, да ещё одна нога не сгибается, да мне на дорогу тут уж сделали гипс на коленный сустав на случай, если упаду, чтобы не сломать вот это место, где операция была...
  В общем, там сидела семья - очевидно, бабушка, мать и двое, по-моему, детишек - девочка, наверное, лет десяти или двенадцати и мальчик лет шести-семи. И между ними какое-то такое небольшое пространство было, и мне они говорят: "Вот, садитесь сюда". Я сел на пол - и поезд двинулся, мы поехали... И, в общем, вот ночь - мы так ехали ночь. Эта девочка вот маленькая мне говорит: "Дядя, вы положите голову мне на колени", - а она сидит у мамы на коленях - "положите голову мне на колени, может, поспите". Вот такая девчушка... Ну, действительно, я положил голову ей на колени и так заснул. Просыпаюсь - в туалет мне захотелось. Господи, а вот как дойти до туалета? Поезд идёт... Как дойти до туалета? Костыли... Без костылей не могу я идти ещё, а тут сплошь - ноги, руки, тела лежат. Короче говоря, мы так ехали, по-моему, до Краснодара или до Ростова... Нет, не до Ростова - до Краснодара. До Кубани. И там, в Краснодаре огромное количество людей ушло. Сошло - и ушли. Настолько много ушло, что, скажем, для нас освободились верхние полки. Совсем освободились. Дальше мы ехали лёжа. Внизу было тесновато, но проходы уже были освобождены. То есть мы уже ехали по-человечески, лежали на полках... нет, но никаких матрасов, ничего до этого не было, конечно. Вот, под голову этот сидор - вещмешок, бушлат скрученный, потому что тепло было, жарко, душно даже...
  Но в какой-то момент идёт патруль, значит, проверяет документы... Сначала кондукторы шли, которые билеты проверяют. Ну вот, дошли до меня кондукторы. "Билет?" Я говорю: "Нет билета. Вот, проездной документ есть - билета нет". Ну, там он что-то начал говорить - я говорю: "А чего мне делать-то, что ты мне говоришь? Вот, меня выписали из госпиталя, надо ехать - а в Махачкале касса закрыта даже, вообще не продают билеты - я что должен делать? Вот, я на двух костылях, с куском хлеба в мешке - я что должен делать? Ты, может, мне скажешь? Вот, все трое", - говорю, - "нас трое таких, все из одного госпиталя, все едем в Москву, вот проездной документ, что до Москвы!" Тогда же пропускная система была, то есть без пропуска вообще билеты не продавали, без специальных документов проездных. Военное положение было, война шла...
  Он махнул рукой и пошёл дальше, ни слова не сказал. Потом через какое-то время идёт патруль, и документы проверяет. Ну, документы какие? Вот справка о ранении, вот история болезни, ну, по-моему, красноармейская книжка... Там лейтенантишка какой-то молоденький, очевидно, мой ровесник, ну, может, на год старше... нет, мой ровесник, наверное. Вот, нигде он не воевал, вот, видно... моложе, наверное, меня.
  Вот он у меня спрашивает: "Билет?" Я говорю: "Нет билета". Он, значит, говорит этим ребятам: "Подождите, в комендатуру его заберём". Чем я ему не понравился - я не знаю. Я говорю: "Почему это ты меня в комендатуру заберёшь?" - "А потому что ты без билета". Я говорю: "А твоё собачье дело до билета какое?". Нет, я сказал другое слово... "До тебя тут кондуктор проходил - рукой махнул, понял меня! А ты меня - в комендатуру?! Я тебя сейчас такую комендатуру..." - и рукой потянулся за костылём... - "Я тебе сейчас такую комендатуру тут, на месте устрою! Ты что!". Я слез с полки, значит, стою перед ним, держусь за полку, второй костыль достаю... Эти ребята, которые с ним были, солдатики - судя по всему, они уже прошли войну, они были из легкораненных, нестроевых, судя по всему. Значит, один из них его за рукав подёргал, говорит: "Слушай, лейтенант, пойдём дальше...". Он что-то хотел сказать - я говорю: "Давай, иди, иди, вот что тебе говорит человек - слушай его, правильно он тебе говорит, не нарывайся!" А пока этот разговор шёл, эти двое моих, с которыми мы вместе ехали, уже стояли с той стороны от лейтенанта. Он это почувствовал, увидал, что нас трое, и что лучше с нами не связываться. Стрелять же он не будет, хотя он и вооружён. И так они и ушли. Всё, ушли. Я, правда, долго не мог успокоиться, так меня это возмутило, но... в общем, успокоились.
  Ну, и так мы доехали до Москвы... Доехали до Москвы, на Курский вокзал. Вышли с вокзала, ну, и попрощались и, значит, разошлись. Вот этот парень молодой, Федька его звали, по-моему, он мне оставил свой телефон - а я же не знал, где я буду, что я буду... Ну, и на всякий случай где-то у меня в его записной книжечке его телефон был.
  И я поехал к Лине. Это была чудо-поездка. Значит, тогда ходил трамвай Б, он ходил по кольцу. И вот, значит, я иду к трамвайной остановке, там площадь была большая, незастроенная, и я не успеваю подойти, вижу - "Б", он такой: два вагона, сцепка из двух вагонов, и женщина-вагоновожатая, она уже тронулась с места, я так рукой махнул - она остановилась, прямо около меня остановилась, тогда никаких пневматических дверей не было, были ступеньки, я, значит, залез на площадку к ней, на первую площадку, она мне говорит: "А куда тебе ехать, милок?" Немолодая уже женщина... Я говорю: "Да вот, мне в Ружейный переулок нужно". Не Оружейный, а Ружейный. Говорю: "Мне известно, что вы..." <звонок, оффтоп, конец записи>
  <Подробная информация по трамваю "Б" - http://tram.ruz.net/history/routes/moscow/route--225.htm ММ.>
  
  001_A_011_Deda Vova (25-36)
  
  Ну вот, опять телефон позвонил...
  Значит, я ей говорю: "Ружейный переулок мне нужен". Она мне говорит: "О! Трамвай мимо идёт - я там скажу, где сойти, вы только зайдите в вагон". А между вагоновожатым площадка есть, а дальше - стеночка, ну, и дверь, чтобы войти в вагон. А кондуктор, который билеты продаёт, сидит там, у задних дверей.
  Я говорю: "А здесь нельзя?". Она говорит: "Да вы знаете, нас ругают, что тут пассажиры около... чтобы не отвлекали нас". Ну, что делать... Я открыл дверь в вагон, там меня увидали - и сразу все: "Ой, садитесь!" - кто-то вскочил, а вагон-то полный... Тут же вскочили с места: "Садитесь!". А как же я сяду, у меня нога перекрывает проход. Я говорю: "Я постою" - "Да что вы, что вы, садитесь!" Господи! Во попал! Во попал! Значит, я сел - тут же начали кричать: "Осторожно, здесь нога!" Выход... Тогда было правило такое: вход - через заднюю дверь, проходит пассажир мимо кондуктора, покупает билет, а выход - с передней площадки, и нарушать это было нельзя. С передней площадки могли входить только с детьми, беременные и инвалиды, то есть вот такие, как я. А так - все с задней площадки...
  В общем, просидел я там пять минут, до первой остановки, вижу, что я всем мешаю, потому что напирают, а эти люди кричат: "Тихо, тихо, тут нога!" - перешагивают через ногу. Я пытаюсь встать, чтобы убрать ногу, мне говорят: "Сидите, сидите!" В общем, кончилась эта заваруха, трамвай тронулся, я встал, тихонько вышел и говорю... как бы вагоновожатому: "Вы знаете, вот такая история... Вы уж извините, разрешите мне здесь стоя ехать, потому что я... ну, понимаете - у меня нога не гнётся, я сел - и всё перегородил..." А там сиденья-то были вдоль трамвая - вдоль одной стенки трамвая и вдоль другой, а посередине - сплошной проход. Не такие, как сейчас - стулья поперёк, кресла поперёк, а просто сплошные скамейки были вот вдоль боковых стенок. Поэтому нога обязательно, во-первых... Ну, как в метро было, как в метро. Только уже значительно трамвайный вагон, вы это знаете, уже, чем метро. Ну, она говорит: "Ладно, думаю, что обойдётся".
  Ну, едем мы, едем, наконец, она говорит: "Вот, сейчас будет остановка, вот на ней... между ней и следующей, направо будет Ружейный переулок". Я пошёл к выходу, к ступенькам. Она говорит: "Да вы что, я остановлюсь прямо напротив Ружейного!". Значит, на этой остановке кто-то вышел, она двинулась дальше и остановилась возле Ружейного переулка. "Вот, теперь выходите!" Ну, я говорю: "Ну, спасибо!" - "Да не за что, да не за что, здоровья вам, туда-сюда!" - в общем, вот так вот... Ну, я вышел...
  Номер дома я знал, вообще в этом доме я никогда не был, это тут жила её бабушка, я знал, где семья Лины жила, но у неё отца арестовали, мать арестовали, она школьницей была, в восьмом классе, по-моему, училась в это время. Я не помню сейчас - это был сорок четвёртый год - наверное, в восьмом... Ну, неважно. И она жила с бабушкой и с тёткой, это сестра её отца - Маруся, и у Маруся с мужем там было, значит, три комнатки. Вот, жила Маруся с мужем, бабушка - с ними и была большая комната, где вот мне они на диване отвели место - это был верхний этаж, восьмой этаж дома. Крыша протекала. Это была коммунальная квартира, там ещё были комнаты, где жили соседи, кухня общая.... Лифт не работал. Пришёл я к этому дому, поднялся пешком на восьмой этаж, позвонил в дверь, меня спросили: "Кто там?" Я сказал: "Я, Волик". Эта Лина была дома как раз, это был выходной день, наверное. Ну, не помню. Это был март, конец марта.
  В общем, приняли меня очень хорошо, я у них несколько дней жил. Ну, мы ходили на эти самые продовольственные пункты, там я получал какие-то продукты, пока у меня были эти талоны. И начали разыскивать, кто же из друзей отца остался. Сперва нашли Бориса Матвеевича Майберга, был такой очень близкий друг отца, это тот, который провожал в ссылку нас в тридцать седьмом году, на вокзал - не побоялся, провожал нас на вокзал, сажал в вагон - я рассказывал об этом уже. Вот это - один из них был, Борис Матвеевич Майберг. Вот, мы нашли где-то там его телефон , позвонили ему и поехали с Линой к нему в гости. Ну, была встреча такая, очень тёплая, с его женой новой познакомился я, и Лина... В общем, всё такое... Кстати, у него хранилась Большая Советская энциклопедия первого выпуска наша, а вот когда мы из Москвы уезжали, то часть книг отец оставил у Майберга, ещё у кого-то, там ещё какие-то вещи вот у Веры, у Лининой мамы, ну, а когда и её арестовали, то всё это накрылось, конечно. Ну, вот. И...
  ...Да, ещё когда мы были в Тобольске, то Вера, до того, как её арестовали, потихоньку что-то продавала из вещей, и нам присылала посылки. Я помню - присылала ящик туда, в Тобольск, ещё папа не был арестован, зимой это было - антоновских яблок великолепных. Целый ящик - и они все целёхонькими сохранились. Мы восемь килограммов, по-моему, тогда принимали. Неважно.
  Ну, вот Майберг... Потом через Майберга узнали телефон Варите Исаака Григорьевича, и, значит, поехали мы с Линой к Варите.
  <в расшифровке 2-й папки я написал фамилию предположительно "Варипе" - теперь однозначно слышно "Варите", исправить. ММ>
  Это второй друг отца был... А они уже знали телефон и адрес Валентины Ивановны Кон, Маришиной мамы. И ей позвонили, что вот Волик здесь... Она говорит: "Я сейчас приеду". Значит, мы сидели, обедали, и приехала Валя, Валентина Ивановна, бросилась ко мне: "Волик, сыночек", туда-сюда, пятое-десятое... Ну тоже вот... и она говорит: "Поедем к нам, будешь жить у нас - у нас свободно, в общем, будешь жить у нас". Ну, действительно там я приносил стеснение, кроме того, восьмой этаж - для меня это было очень тяжело, на костылях подниматься-спускаться особенно... Лифт не работал, и потом там у них крыша текла, и материально они очень тяжело жили - а я чего? Пока талоны были... мы их съели, а больше у меня ничего не было, денег не было. Ну, было, может быть, сто рублей, так что тогда на сто рублей можно было купить? Буханка хлеба триста стоила на рынке.
  Вот. И, значит, через несколько дней Лина меня проводила к Валентине Ивановне, Марише. Мариша была уже замужем за Борисом Тибеловым, и был младенец Сашка, значит, ему... он родился 20... 23 сентября 1943 года, а это был март 1944-го - значит, ему было там полгода.
  И вот я к ним приехал, и я у них жил до мая, пока уже не был уверен, что на Иртыше открылась навигация, и что я смогу доехать до Тобольска, потому что иначе... Значит, до Тюмени я доезжал на поезде, а дальше нужно было на пароходе добираться по трём рекам - Тура, Тобол, Иртыш - и до Тобольска. Или зимой по зимнему тракту то ли доедешь, то ли не доедешь - бездорожье там, в общем. Вот...
  Ну, потом разыскали ещё каких-то друзей - мы с Линой, значит, ходили, я сам уже ходил, ну, на костылях ездил... Потом я позвонил вот этому Пете - по-моему, Петя его звали. Он пришёл, я спросил разрешения у Валентины Ивановны: "Можно я приглашу?" - "Конечно, можно!". Вот я позвонил, он пришёл. Ну, это один раз мы с ним встретились, больше не встречались...
  Первое мая, как помню сейчас, мы встречали у Алика Кузнецова. Алик Кузнецов - это был сын близких, очень близких друзей Валентины Ивановны, Александра Феликсовича, и он ещё с детства у них жил, как приёмный сын. Он окончил архитектурный институт, он старше меня был на два-три года, он воевал, на войне у него были обморожены ноги - у него на обеих ногах не было стоп, ампутированы были стопы. Вот... Он был женат, жену звали Галя, очень красивая женщина, но, в общем, не любили её все, кроме Алика, очевидно.
  Ну, в общем, у них мы встречали Первое мая, а Борис, муж Мариши, был капитан, по-моему, или старший лейтенант зенитной какой-то артиллерийской батареи или командир батареи, и самое интересное, что он раньше всех узнавал об очередном салюте по поводу взятия какого-то города, и он, значит, вот этим салютом на каком-то участке командовал. Поэтому мы знали о том, что сегодня будет салют в честь такого-то раньше всех. Он звонил и говорил: "Сегодня будет". Ну, довольно часто приходил, ночевал, а так - он жил там, в казарме.
  Ну, первое, что он сделал - это мои ботинки забрал, и вместо них принёс мне настоящие ботинки, на левую и на правую ногу, так что от Москвы я уже поехал в нормальных ботинках, правда, в отечественных - не в таких красивых и не в таких прочных, как американские, но зато по назначению: левый - на левую и правый - на правую.
  Кроме того, нашли ещё друзей родителей - одних, других, третьих. И когда я собрался уже в мае уезжать в Тобольск, то, значит, там как-то они сбросились, набрали, по-моему, две тысячи денег, для них сделали специальный пояс, туда зашили эти деньги, и он у меня на животе был привязан. Ну, обеспечили там меня билетами, конечно, всё это Володя Попов, Владимир Иванович Попов - ну, в общем, тех, кто уцелел от репрессий, было несколько человек. Вот...
  Что-то я вот только что вспомнил и тут же выскочило из головы, что-то хотел ещё рассказать, какой-то эпизод... Да, в баню я ходил. Вот в ту самую баню, потому что горячей воды не было, и вот я пару раз ходил в баню. А потом дали горячую воду, или газ подали - я не помню сейчас точно; по-моему, газа не было, у них колонка была тогда, по-моему - вроде не горячая вода, а колонка, а газа не было, и готовили на электрической плитке, по-моему. Ну, вдруг где-то что-то путаю - во всяком случае, я точно этого не помню. Но ванна у них заработала, я больше месяца жил у Валентины Ивановны.
  А, вспомнил! Вдруг выяснилось, что Исаак Григорьевич Варите едет в командировку - а он работал тогда заместителем начальника директора Госполитиздата. Это - крупная фигура. Что он едет в командировку в Тюмень, и, может быть, будет в Тобольске. Поэтому он у меня расспросил все мамины координаты. Я говорю: "Мама переехала, она теперь живёт где-то на территории учительского института, ей дали комнату". Это я в письме узнал от мамы, что ей дали комнату, и она работает в институте.
  Исаак Григорьевич вернулся через несколько дней и рассказал такую историю. Значит, у него не состоялась поездка в Тобольск, никак не получалось, хотя ему даже там говорили: "Мы вам дадим машину" - это летом уже было, май - "мы вам дадим машину, туда-сюда - Вас привезут". Не получилось как-то, но он позвонил по телефону в институт учительский, маму позвали к телефону, мама не могла понять, кто это звонит, она решила, что это я. И когда она узнала, что это Исачок - он говорил: она рыдала и повторяла только одно слово: "Варитуша, Варитуша, Варитуша, Варитуша..." Это был за много лет с тридцать седьмого года первый живой голос друзей... друга. Вот, она это всё рассказала, потом мама мне даже сказала: "Я даже не спросила про тебя, когда ты приедешь - я настолько была потрясена". Она рыдала, там ей все и валерьянку - её отпаивали, думали, что что-то случилось - а наоборот, это была радость, такая радость... Вот...
  Это был сорок четвёртый год, май. Ну, вот, и посадили меня в поезд, снабдили жратвой, уже никаких у меня талонов не оставалось, поэтому мне там надавали - с собой денег дали и дали мне самое дорогое на дорогу на всякий случай - бутылку спирта чистого. Такая плоская бутылка, тогда таких у нас ещё не было, вот у них у кого-то было - и вот бутылку чистого спирта, по-моему, поллитровую... Я её привёз домой, привёз в Тобольск, не тронул...
  Ну, посадили меня в поезд, проводили - и я поехал к маме... Я уже не помню, сколько в пути был этот поезд: у меня была полочка. Был май, тепло было уже... Трое суток, по-моему, тогда поезд шёл до Тюмени. В поезде я познакомился с пареньком, тоже солдатиком, который возвращался домой в Тюмень, тоже из госпиталя, раненый. И когда он узнал, что я еду в Тобольск и что ещё не знаю, как туда добираться, туда-сюда, он говорит: "Знаешь, что? Поезд наш прибывает вечером, пойдём ко мне, переночуешь у меня дома. А у него тоже его родители, мать его уже знала, что он едет, но точно тоже не знала, когда.
  В общем, мы приехали в Тюмень, пришли к нему домой - ну, встреча была там, слёзы и радость, и стол накрыли, откуда что взялось... ну, жутко люди жили. И бутылку откуда-то таскали, и всё. У меня было огромное желание достать этот спирт и хоть по рюмочке налить, но я всё-таки удержался, потому что мне сказали: лучше всего довези до дома, чтобы с мамой и с друзьями отметить, да и вообще спирт тогда был "международной валютой"...
  Ну, в общем, я у них переночевал, с ним вместе на одной кровати, и утром я пошёл на пристань, чтобы узнать, когда пароход - что, как, чего? Пришёл на пристань, а там большой зал, и сплошь стоят кровати, и сплошь забито такими же как я, которые возвращаются с фронта домой - в Тобольск и дальше, на север. Ну, там быстро обнаружился парень из Тобольска, Вовка Кориков, мой ровесник, у него ранение в руку было, рука у него, вот как у меня нога не разгибается - так у него рука в локте не сгибалась, у него резекция локтевого сустава была. Ну, мы с ним тут же познакомились, узнали, что там на другой день должен быть пароход. Я вернулся к этому парню, у которого ночевал, попрощался с ним, поблагодарил, забрал свой вещмешок и вернулся на пристань, и уже ночевал на пристани.
  Ну, значит, мы решили водки достать. Пятьсот рублей бутылка стоила, там носили это из-под полы. В общем, я решил раскошелиться - пятьсот рублей, мы с этим Вовкой Кориковым напополам купили бутылку водки, принесли в это "общежитие", чтобы, так сказать... ну, кто-то ещё принёс из ребят - ну и в общем, распили мы эту бутылку, закусили, чем было...
  Ну, а на другой день погрузились на пароход. Нам с Вовкой досталась каюта двухместная. То есть купили мы билеты в двухместную... нет, по-моему, по проездным документам нам дали билеты в двухместную каюту второго класса, очень хорошо - там даже постель была. И где-то часа в четыре утра пароход пришёл в Тобольск. Уже рассвело. Мы с ним сошли с парохода, и я пошёл в институт -на двух костылях, вещи уже у меня оттуда, какие-то вещи приобрёл в Москве, там мне что-то подарили: какие-то брюки там, и рубашка - всё это в рюкзаке было, у меня больше ничего не было - рюкзак за плечами и два костыля.
  Подошёл я к институту... По дороге почти никого не встретил: четыре часа. Ну, между четырьмя и пятью. Нет, точнее не почти, а вообще никого не встретил. Ну, какие-то люди шли, но - не знаю. В общем, дошкандыбал я до института, а не знаю, в каком доме-то общежитие было - там несколько домиков, а мама мне писала, что в общежитии студенческом ей выделили комнатку отдельную. В каком - я не знал.
  Я зашёл на территорию института. Смотрю - женщина-дворник подметает, это уже, наверное, был шестой час. Я к ней подошёл - "здрасьте-здрасьте". Она так на меня смотрит, видит, что вернулся на костылях с фронта солдат, а чей, что - она уже рада за кого-то, потому что чей-то сын вернулся. "А ты чей?" Я говорю: "Да вот, мама моя здесь живёт, писала в письме" - "А фамилия как?". Я говорю: "Фелинзат" - "Да нет, тут таких нету... А как зовут-то маму?" - "Ревекка Борисовна" - "Ой, Борисовна, Господи, Борисовны сынок вернулся! Ах, Борисовна" Никто не знал, что она Фелинзат, кроме официальных людей, все её звали Борисовна.
  И вот она довела меня до этого домика, говорит: вот, по лестнице поднимешься, и первая дверь налево - мама твоя. И стоит внизу, смотрит... А я когда подходил к институту - я уже рассказывал, что в Тобольске тротуары деревянные были. Я один костыль спрятал под тротуар, чтобы прийти домой на одном всё-таки костыле, а не на двух. А мама спала, конечно. Я стучу в дверь, а мама спрашивает: "Кто там?" Я: "Мам, это я!" А, нет, нет, не так... Я стучу в дверь, мама, не спрашивая, кто там, открывает дверь. Видит меня, бросается ко мне и говорит: "Ой, Мося!" Потом рассмеялась и расплакалас, посмотрела - какой Мося... "Волик, это ты?" А Мося - это брат мамин младший. Почему она сказала "Мося" - потом никак не могла понять. Ну, Моисей его настоящее имя.
  Вот так мы встретились с мамой. Ну, и понимаете, какая была радость? Вот так мы встретились с мамой.
  А утром, в восемь часов я пошёл в баню - там, недалеко от института до рынка и электростанции баня, которая при электростанции, недалеко, ну, не больше километра. В общем, я пошёл в баню, помылся, вернулся обратно. Вроде я никого не встретил. Ну, мама ушла на работу, мы позавтракали, что там у ней было, ну, я с собой кое-что привёз. Значит, мама ушла на работу, а я думаю - пойду, по Тобольску похожу, пойду к матерям моих друзей... Не успел я уйти, как стук в дверь. Открываю дверь - Борька Панюшкин!
  Вот на этом я остановлюсь, буду продолжать завтра или на днях, но скажу одно: вот практически меня никто и не видел, а уже утром, где-то в одиннадцать часов весь Тобольск знал, что вернулся Вовка Шварц. Ну, не весь Тобольск в полном этом смысле, а огромное количество людей уже знали, что Вовка Шварц вернулся. Этот день только и успевали: стук в дверь - кто-то приходил, стук в дверь - кто-то приходил, в основном девчонки. А ребята все на войне были. Вот, Борька здесь был... Ну, буду рассказывать в следующий раз, а пока - хватит на сегодня.
  
  001_A_012_Deda Vova (1-07-04)
  
  Сегодня 26 июня 2008 года. Небольшое отступление. Вдруг вспомнил вот некоторые эпизоды, которые происходили раньше и пока помню - хочу рассказать. Значит, несколько эпизодов из нашей жизни в Тобольске до войны.
  Значит, эпизод такой: однажды мама... ну, мне кажется, я вам не рассказывал. Если рассказывал - ну что ж, повторю. Однажды мама после хождения на отметку в эту комендатуру КГБ вернулась какая-то поражённая, удивлённая и говорит: "Волик, ты знаешь, дали мне сто рублей". Я говорю: "Как? За что?" Она говорит: "Вот, начальник КГБ сказал..." - ну, тогда не КГБ, а НКВД назывался, народный комиссариат внутренних дел. Тогда одна это была... в Тобольске как-то это... Они в одном доме были, но такого резкого вроде бы не было разделения. Он сказал, что вот, вам нужно воспитывать сына, вам назначена материальная помощь в размере, кажется, тридцать или тридцать пять рублей - это было три месяца тому назад - вот вам за три месяца сразу там сто пять... я там сейчас точно не помню - неважно. В общем, сто рублей, это были огромные деньги. Я уже говорил, что у мамы был заработок сто сорок рублей - оклад, из которого вычитали подоходный, и пятьдесят рублей из них мы платили за комнату, которую снимали, в которой жили. Вот, у нас нужно было жить **сто рублей. И действительно...
  Ну, мама говорит: "Давай отметим это дело, давай сбегай в магазин, купи пирожных". Я побежал, купил десять пирожных, они стоили рубль пять, по-моему. В общем, десять пирожных я купил, мы с мамой устроили чай - в общем, пировали. И после этого действительно несколько месяцев подряд каждый месяц маме там выдавали на расписку в какую-то ведомость тридцать или тридцать пять рублей - я сейчас точно не помню - а потом это прекратилось. Эта вот вещь непонятная совершенно, откуда вдруг такая гуманность.
  Вторая и третья очень трогательны. Первая... то есть вторая, скажем, после этой такая: вдруг на наше имя пришла посылка. Получили мы эту посылку, ящик деревянный - принесли домой. Кто нам мог послать? Господи... Обратного адреса нет на посылке. Стоит штамп: "Москва". Значит, из Москвы, понятно. Но кто же это мог осмелиться послать нам, ссыльным? Поэтому и нет обратного адреса, что человек боялся указывать. Открыли мы этот ящичек и начали вынимать оттуда... значит, там конфеты были, там - я вот сейчас точно не помню - какие-то продукты были. И там была женская кофточка - вязаная женская кофточка. Когда мама её вынула, она изменилась в лице и разрыдалась. Она говорит: "Это Валя! Это её духи! От кофточки пахнет Валиными духами!" Это Валентина Ивановна Кон, та самая, у которой я жил больше месяца, когда возвращался из госпиталя - я уже рассказывал: мать Мариши, бабушка, значит, Сашки Тибелова... вот... Вот такая вот трогательная вещь. Потом, когда спустя много лет, уже после реабилитации встретились, Валентина Ивановна, Валя, значит, подтвердила это - да, действительно, вот она послала посылку - и боялась, страшно боялась... А она работала ни больше ни меньше главным редактором политического вещания в радиокомитете. Представляете? А муж её, Александр Феликсович Кон, погиб в московском ополчении, он был доктор экономических наук, профессор, работал в институте марксизма-ленинизма, преподавал в университете экономику; ушёл в ополчение московское - и там погиб. Вот, Валентина Ивановна продолжала работать. И её свёкор, отец Александра Феликсовича, Саши Кона... Маришиного отца, был известный революционер Феликс Яковлевич Кон, мы с ним жили в одном доме; он был известен до поры до времени, конечно: он был соратником Ленина, там они вместе были в Шушенском, в ссылке. Ну, в то время он уже... тридцатые годы, уже его почти не вспоминали, и, в общем, ему Сталин дал умереть своей смертью: его не арестовали, не тронули, но он был в полном забвении. И жена его, Христина Григорьевна, и был у них сын... я забыл, как его звали - он, по-моему, умер своей смертью, он был болен, если не ошибаюсь. Вот... Значит, вот такая история.
  <Кое-какая информация о Ф. Я. Коне - здесь>
  И третья история такая. Вдруг пришёл перевод. Из Москвы. На сто пятьдесят, по-моему, рублей. От кого? Обратного адреса нет, но вот в одном месте видно: вот там, где должен быть адрес обратный, виден кусочек подписи, похожий на верхнюю часть буквы "С". Ну, мама сказала: "Это Сёма". Сёма - это друг нашей семьи, ещё по Днепропетровску, друг отца, мамы. Он был профессор, доктор-психиатр. Как же их фамилия-то была? Ну, забыл, если вспомню - скажу его фамилию. Ну, вот и когда я был в Москве - вот я рассказывал, что я был... когда ехал из госпиталя, встретился с друзьями, в том числе был и у Сёмы этого. Ну, какой Сёма... Семён... не помню я его отчества: Сёма - и Сёма. Он был возраста моих родителей.
  Надо сказать, что в нашей семье как-то не принято было называть вот близких людей по имени-отчеству. Больше того - все мои дядьки и тётки... всех называли мы по имени, без слова-приставки "дядя", с большим ...- дядя там Сёма, дядя там Марк - там просто Маркус и всё. Тета, Вера... Вот Вера - она была Саши папа, она 1893 года рождения, а папа - 1895-го, это - старшая его сестра, Вера, мать Линочки. Вот она была замужем за Мироном Беляковским, они там похоронены на Новодевичьем кладбище все - и Вера, и Лина, и Мирон, и Розалия Марковна, мать Мирона - в одной нише, вот мы когда бываем, мы всегда туда заходим. А Мирон был арестован, по-моему, в тридцать седьмом или ранее, в тридцать шестом году, я точно не помню, а Веру арестовали в тридцать восьмом, когда мы уже были в Тобольске: вдруг от неё перестали приходить письма, перестали приходить какие-то весточки - ну, мы и поняли, что она арестована. Действительно, она была арестована, ей дали восемь лет, как жене вот, по приказу, что жён... В сороковом... в тридцать восьмом. И она восемь лет отсидела в Игделе - в Игделе, в лагере на Северном Урале. А поскольку восемь лет эти кончились во время войны, то её не выпустили, и она, по-моему, ещё два или три года отсидела в этом лагере, только потом её там освободили, она была там на поселении, пока не сдох Сталин, после чего там через... уже в пятьдесят шестом году все были реабилитированы, кроме меня. Я - только в девяносто третьем, потому что я никак не хлопотал.
  Значит, вот это я хотел рассказать, и ещё: вот когда я ехал из госпиталя и больше месяца жил у Конов - вот у Валентины Ивановны - вот мы почему-то забывали, вот это - подтверждение того, что мы все друг друга... что я вот... и дети всех называли по имени. Вот Мариша папу называла Давид, маму - Рива. Вот Инна Гайстер, которая сейчас жива и с которой мы перезваниваемся, разговариваем, которая написала, так же наговорила книгу "Дети врагов народа" - её отец был расстрелян, мать была в АЛЖИРе - в Акмольском лагере жён изменников родины - а сама она пять лет в ссылке была, получила пять лет, и сестра её вторая, младшая, получила тоже ссылку, а самая младшая умерла от голода в эвакуации во время войны. Ну, это особая история. Прочитайте книгу "Дети врагов народа", и вы будете знать, что это такое, я пересказывать не буду. Вот, и мы все называли... я её отца называл Арон, без всякого отчества - ну, в общем, вот так. Так вот: я вам рассказывал историю с моими ботинками, что я приехал в ботинках, которые были оба на одну ногу, что Борис, муж Мариши, мне у себя на своей батарее обменял их на армейские ботинки, наши, отечественные - а Валентина Ивановна как-то мне говорит: "Слушай, есть идея: мы как-то брали интервью у директора протезно-ортопедической фабрики - здесь, московской. Я позвоню и постараюсь договориться, чтобы там тебя приняли, поставили там на учёт и сделали тебе ортопедическую обувь - тебе же нужна ортопедическая обувь". Что она и сделала. В какой-то определённый день она мне сказала: "Поедешь туда к трём часам". Туда - это было на Ленинградском шоссе, трамваи тогда ходили... В общем, доехал я до этого завода протезного, пришёл туда к заведующему, привёз письмо - она оформила через комитет, значит, письмо - ну, он вспомнил, что у них из комитета делали репортаж, там пятое-десятое... И, значит, мне тут же сняли мерки, всё, врач осмотрел мои ноги - всё, мне сделали великолепные ботинки, причём очень быстро сделали, потому что это по просьбе Валентины Ивановны Кон. Значит, сделали мне эти ботинки, и вот я в этих ботинках поехал в Тобольск домой. Это вот то, что мне пришло в память, вот я вспомнил и рассказал.
  Ну, вот теперь возвращаюсь к тому, что я в четыре часа приплыл на пароходе в Тобольск, пришёл домой, сходил в баню, мама ушла на работу... И где-то в одиннадцать часов или к одиннадцати стук в дверь - Борька Панюшкин: уже Тобольск знал, что вернулся с фронта Вовка Шварц. И так продолжалось вот весь день: приходили девчонки, которые остались. Очень многие ушли на войну, очень многие погибли, но которые остались, с которыми я учился вместе, дружили...
   Ну, и началась вот мирная жизнь. Мне назначили пенсию - 214 рублей там с какими-то копейками, инвалид второй группы. Я пошёл на другой день или через пару дней пошёл туда, нужно было сразу становиться там на учёт, получать паспорт, пятое-десятое. Пошёл в военкомат... Там тогда такой порядок был: для того, чтобы в собесе встать на учёт и начать получать пенсию, нужно было получить паспорт. Для того, чтобы получить паспорт, нужно было из военкомата бумагу специальную. А для этого нужно было прийти в военкомат, предъявить документы - справку о ранении, историю болезни. Ну, пошёл я в военкомат, там всё это предъявил, мне дали справку на получение паспорта - ну, там все эти формальности были соблюдены, я даже не помню сейчас, длительно это было или не длительно - по-моему, за один заход всё сделали...
  Я пошёл в милицию, в паспортный стол, и мне выдали чистый паспорт. То есть без указания, что я ссыльный, без "пункта 39". Ну, слава Богу! Была ли это ошибка или что-то другое? Дело в том, что пока я воевал, произошло какое-то размежевание госбезопасности и милиции вместе с паспортным режимом. Какое - это я не помню сейчас, тогда меня это мало интересовало, но какое-то размежевание, и вот этот вот процесс выдачи паспортов, прописка - она как-то оторвалась от безопасности - раньше это всё вместе, кажется, было. В общем, я этого не помню. Короче говоря, мне выдали чистый паспорт, и я стал гражданином чистым, но уже совершеннолетним совершенно, и никто меня никуда не вызывал, и никто мне не предложил ходить на отметку... В общем, вот такая история получилась.
  Значит, вот пока я всё это оформлял, на это ушло там несколько дней. Потом я пришёл в собес, за меня завели дело, я сдал, значит, туда эти документы, и меня посчитали, назначили пенсию. Поскольку я до ухода на войну работал, то у меня пенсия была из того заработка, это у меня... справки я принёс, какой у меня был заработок. Если бы я не работал, а ушёл со школьной скамьи, у меня бы пенсия была 90 рублей. Ну, а там - 214. И этих денег, чтобы отоварить карточку продовольственную, вполне хватало, потому что цены государственные были невысокие. Другое дело, что то, что по карточке полагалось - этого, во-первых, было очень мало, во-вторых, не всегда она отоваривалась, потому что иногда просто не было круп каких-то, мясных продуктов, которые тоже полагались по карточке. Но хлеб по карточке был всегда - и это главное. Но на рынке, на чёрном рынке буханка хлеба стоила триста рублей, вот больше, считай, чем моя пенсия. А в магазине она стоила рубль, эта буханка. Вот... Я вот запомнил: буханка чёрного хлеба, ржаного, стоила 90 копеек. Буханка "серого" - он так назывался - рубль. Буханка белого, петлеванного почему-то он назывался - рубль пятьдесят. Мы обычно ели серый хлеб... вру - буханка чёрного стоила 75 копеек, а буханка серого - 90 копеек. Вот, мы ели хлеб за 90 копеек. Это тогда были буханки - не кирпичи, а именно буханки. Вот...
  Ну, и началась мирная жизнь. Это было лето, значит, я приехал туда в мае. Куда идти работать? Ну, у меня есть целая куча профессий: и слесарь, и рыбак, и возчик, но ни одна мне не подходит, я же на костылях. Думали-думали - и решили: поступлю я в этот учительский институт, где мама работала. А в учительский институт принимали с девятью классами, а у меня как раз девять классов, из десятого, как я уже рассказывал, меня выграли за неуплату... Приняли меня в институт на физико-математический факультет...
  Теперь самое печальное я расскажу - самое печальное, трогательное. Когда вот я вернулся, я буквально в первую же неделю пошёл к матерям, к семьям моих друзей. Стал обходить их - вот, я пришёл к Геннаше Корикову, мама его встретила меня, обняла, расцеловала, плачет, рыдает: Геннаша погиб, похоронку мне на Генку показала. Пошёл к Мише Калинину - та же история: Миша погиб, похоронка. И так вот: Коля Сазонов, Лёнчик Коребанов, Геночка Трофимов по прозвищу Комарик, он был очень маленький - великолепный парень. Сестра его старшая, Вера Трофимова - они дружили с Колей Сазоновым, собирались пожениться после окончания института, но они окончили на год раньше меня. В сорок первом Коля сразу ушёл на войну и погиб, вот, а Верочка осталась одна. Да...
  Я потом ещё вернусь к ней, когда мы с Лёхой ездили в шестьдесят восьмом году в Тобольск, она была директором музея Тобольского, Вера. И вот была эта встреча с ней... Но это уже было спустя много лет - а тут вот такая история.
  В Тобольск было эвакуировано Днепропетровское музыкальное училище. Директором этого Днепропетровского музыкального училища был человек - я забыл его фамилию - который оказался... был знаком с моей мамой ещё до революции. Они оба екатеринославцы - ведь Днепропетровск раньше назывался Екатеринослав. И они друг друга знали. И вот тут произошла эта встреча, и очень подружились. Этот директор музыкального училища - у него была жена Бронислава Брониславовна - яркая, красивая, * дочки *, очень красивая блондинка, красивая женщина - и она надо мной взяла шефство. И ещё в этом музыкальном училище училась Светлана Тихая (Тихая - это фамилия), дочь то ли профессора, то ли директора, я сейчас не помню, кем он был точно - ВНИИОРХа, который был эвакуирован из Ленинграда в Тобольск. ВНИИОРХ - это всесоюзный научно-исследовательский институт охраны народного хозяйства. Вот эта Светлана там жила одна, потому что отец её уже уехал в Ленинград, уже блокада была открыта... Нет... Нет... Да... ну, уже блокада когда была снята - в январе сорок четвёртого, а я же вернулся в мае сорок четвёртого - по-моему, да, вот так. Вот, и эта Светлана Тихая подружилась... Она младше меня была, в школе ещё училась и в музыкальном училище на фортепиано. Она с мамой моей дружила. И вот, как я вернулся с фронта - мы подружились вот с семьёй директора музыкального училища, вот со Светланой этой, Светлана к нам приходила. Правда, вскоре она уехала в Ленинград. Значит, Ленинград был освобождён... точно не помню точно этих дат, но вскоре она уехала и подарила нам на память два бокала специально для пива, с толстым-толстым дном. К сожалению, эти бокалы приказали долго жить, где-то сперва один разбился, где-то второй разбился - их не стало. И они вскоре уехали... ещё война не кончилась, ещё до мая сорок пятого года она уехала из Тобольска, и мы с ней переписывались какое-то время. А **, потом она вышла замуж за знаменитого по тем временам человека, это был вратарь ленинградского футбольного "Динамо", известный вратарь, потом он был комментатором футбола на ленинградском радио. Я вспомню его фамилию - это известный футболист, известный... Я в пятьдесят шестом году был в Ленинграде в командировке, разыскал Светлану, пришёл к ней в гости - вот, мы с ней повстречались в пятьдесят шестом году. Ну, вот рассказала она про себя, я - про себя - в общем, такая хорошая, тёплая встреча была. Потому что мы с ней дружили... ну, вот дружба была такая... я не знаю, как она ко мне относилась, а я-то к ней относился так, как к младшей сестрёнке вроде бы, вот так вот, никаких чувств, кроме дружеских, к ней у меня не было.
  А вот Бронислава Брониславовна ко мне относилась как к сыну. Ну, ей, наверное, было лет пятьдесят, я так думаю, или около того. Ну, да сейчас прикинем: это был сорок четвёртый год. Маме, значит, было сорок восемь лет. Ну, вот, наверное, такого же... нет, она, наверное, помоложе была, ей, наверное, может быть, сорок два - вот так вот было. Ей больше всего нравилось ходить со мной по улицам. Вот я - на двух костылях, она рядом идёт, и она прямо вот гордилась, что она идёт рядом с таким молодым мальчиком, уже прошедшим войну...
  Они приглашали нас на все концерты, которые у них были - и в училище, и в театре Тобольском - мы туда приходили, нас усаживали с мамой... Вот эта вот дружба вот этих двух семей была очень такая хорошая. Мама прямо... так у неё были знакомые местные люди, с которыми она дружила, эвакуированные были вот в этом институте учительском - там преподавала Маркова. Забыл, как её звали - великолепная женщина, одинокая женщина, пожилая уже совсем... Она преподавала математику. Я, когда поступил на физмат, значит, у неё... Зинаида Ивановна, вот! Зинаида Ивановна Маркова! Она часто к нам приходила домой, мы сидели, разговаривали... очень хорошая женщина. Она - из Астрахани, сама из Астрахани, преподавала в Астраханском университете или пединституте, и вот её эвакуировали в Тобольск. Вот она по эвакуации попала в Тобольск.
  Однажды меня пригласили в школу. Агафоновой, которая была директором и выгнала меня, уже не было, по-моему, была директором Мария Андреевна Тверитина. Это изумительный человек, я о ней рассказывал. В шестьдесят восьмом году мы с ней встретились в Тюмени, вот когда с Вовкой ездили. Это я, когда дойду до шестьдесят восьмого, постараюсь не забыть, рассказать. Она сыграла очень важную роль в моей жизни. Я расскажу об этом, когда подойдёт срок... Вот, пригласили в школу, посадили в президиум, там ещё была пара ребят, вернувшихся с фронта - ну, вот, в общем, так это всё благоприятно...
  И вот однажды - ну, месяц, наверное, прошёл... Наверное, месяц прошёл - июнь, лето - мы с мамой возвращались с концерта очередного из театра домой, я уже ходил с одним костылём. Уже не на двух костылях, а с одним... Да, кстати, когда я пришёл домой на одном костыле - я же рассказывал, что спрятал второй костыль под тротуар - а мама говорит: "Ты что, на одном костыле?" Я говорю: "Да нет, это я спрятал, чтобы тебя меньше испугать". Ну, я пошёл, достал из-под этого самого тротуара второй костыль, я какое-то время, ещё с месяц, наверное, ходил на двух костылях, потом стал на одном костыле ходить. Вот этот вот тутор гипсовый, что у меня был на колене - я когда приехал домой, то я его разрезал и выбросил, потому что он мешал - тёр колено, там ногу натирал - в общем, мешал. У меня всё срослось, я считал. Хотя я привёз с собой снимок послеоперационный, так вот на снимке было видно, что голень относительно бедра в месте сращивания смещена немножко. То есть кромки костей не переходят одна в другую, а смещены, какой-то экстереситент такой... И вот мы с мамой возвращались домой, и вдруг уже недалеко, не доходя до дома... уже почти около института у меня под левой, под здоровой ногой проломилась доска тротуарная - видно, подгнившая была. И я, хоть и был с костылём, я как-то потерял сразу равновесие и всей тяжестью навалился на правую ногу и... оторвал голень от бедра. Вот то место, где вот это сращивание было, разорвалось. Нога оторвалась. Больно очень... Я, значит, лежу на тротуаре и маме говорю: "Мам, иди в институт, вызывай "скорую помощь", надо ехать в больницу, гипсовать". Она побежала в институт, благо он был рядом.
  Пока она бегала в институт, я вот здесь, значит, лежу... сижу на тротуаре, встать я не могу, любое движение сопровождается болью - ну, перелом, фактически перелом ноги. Идёт Федя Юферов, идёт ко мне. Он узнал, что... он при...
  Да, Федя Юферов учился в Москве, в энергетическом институте, приехал на каникулы и узнал, что я вернулся с фронта. Надо сказать, что Федя Юферов - это был человек... он окончил школу в сорок первом году, он на год старше меня, человек, которого в армию не взяли из-за его жуткой близорукости, у него врождённая близорукость, он в очках был и совершенно не годился для войны. Но он был великолепный спортсмен - на лыжах, на лодках там - Бог знает на чём. Вот такого типа - лыжи, лодка - тоже не связанным с глазами. И он поехал в Свердловск поступать в институт, а там их мобилизовали - вот в сорок первом году. Началась война, он поехал в Свердловск в институт поступать, поскольку он был освобождён от армии напрочь из-за своих глаз. А там их, студентов, направили на работу куда-то на какой-то кожевенный завод. И он на этом кожевенном заводе попытался вынести две кожаных подошвы... ну, для подошвы, заготовка для подошвы. Но попался в проходной, и ему дали год тюрьмы. И он потом год сидел в тюрьме - из-за пары этих самых... Тогда вот за такое мелкое воровство, мелкое хулиганство давали год, сразу вот: сегодня попался - завтра суд и год. Всё. Не один он - Лёвка Янов из хулиганских побуждений из баловства в ресторане спрятал в карман горчичницу, ну, баночку с горчицей. Его поймали и дали год. Вот так вот. А он потом стал доктором, профессором, и Федя тоже доктором, профессором.
  В общем, год прошёл этот, и он поступил в Москве в энергетический институт. И вот он приехал на каникулы и шёл ко мне. А мы с ним раньше были в очень таких... ну, мы не были очень близкими друзьями, как с Борисом, как с Юркой Ануфриевым, как с Геннашей Кориковым, как с Лёвой Касперовичем - мы не были в таких близких отношениях, вот совершенно дружеских, но, в общем, были в хороших отношениях, он приходил к нам домой, он до самой своей смерти при каждой встрече вспоминал о библиотеке, как он приходил к маме, когда меня уже не было, брал у мамы книги, читал - в общем, что он часть своего образования получил в нашей библиотеке, как он и рассказывал уже здесь, в Москве, вот уже... Он недавно умер, несколько лет назад - здесь, в Москве. Он был на моём шестидесятилетии у нас здесь. Кто из вас был у меня здесь в восемьдесят четвёртом году, кто помнит - вы его должны помнить...
  Вот... и прибежали девчонки и принесли носилки. Значит, у них там были занятия по санитарии, санитарные, готовили из них сестёр, санитарок параллельно учёбе в институте. У них были носилки там. Принесли носилки, и, значит, меня положили на носилки, понесли домой и вызвали "скорую помощь". А что такое "скорая помощь" в Тобольске? Это лошадь, телега - возок, запряжённый в лошадь. В основном лошади, никаких автомобилей там не было. Значит, когда приехала эта колымага - а мне каждое движение сопровождалось ужасной болью - ну, перелом ноги. Вот... А вот на этой колымаге ехать - её трясёт по этим ухабам и так далее - дороги-то какие: деревянные и с дырками там и всё, я рассказывал об этом.
  Тогда Федя говорит: "Всё, отваливай!" этой "скорой помощи". "Мы тебя понесём на носилках". И вот Федя и целая куча девочек, студенток института - а я ещё не был студентом института, они меня просто знали как сына Ревекки Борисовны, как сына заведующей кабинетом языка и литературы - мама работала заведующей кабинетом языка и литературы. Там был директор, который сквозь пальцы смотрел, что она ссыльная, вот он даже ей комнату дал, за которую она платила не пятьдесят рублей, а - я не знаю - а десять рублей, наверное, или и того меньше, или вообще не платила. Не знаю. Там в основном деньги шли только на дрова, на топливо, надо было покупать дрова...
  И они меня понесли. Значит, Федя - он здоровый, мы с ним потом, когда у меня нога зажила, как-то пошли на Иртыш, он говорит: "Слушай, я хочу Иртыш переплыть". Я говорю: "Ну, и что?". А он говорит: "Давай, бери лодку, будешь рядом со мной плыть на всякий случай".
  Сразу, пока не забыл, расскажу про эту лодку, а потом - про ногу.
  Значит, сел я на лодку, в шлюпку эту, Федя разделся, всю погрузили одежду в шлюпку - и он поплыл на тот берег. А я, значит, на вёслах плыву рядом с ним, на тот случай, если вдруг судорога или что, чтобы он мог выбраться.
  Надо сказать, что Иртыш-то там шириной почти километр был тогда, и довольно сильное течение. Очень сильное течение, например, по этой самой... Паром, чтобы причалить к тому берегу или наоборот, когда он оттуда шёл сюда, к этому берегу, а причалы были один против другого - так вот, паром, когда отходил от причала, чтобы пристать к тому причалу, на том берегу, поднимался вверх по течению... он не поперёк пересекал Иртыш, а поднимался сперва вверх по течению метров на пятьсот, после чего начинал перемаливать Иртыш на ту сторону, и его течением сносило - но это всё было уже рассчитано - как раз к пристани. Если бы он сразу пошёл поперёк - его бы снесло метров на пятьсот ниже пристани. А потом ему подниматься - паром-то был на буксире, катеришко его тащил, этот паром - а там - лошади, обычно там телеги, люди - вот такая переправа была, лодочная переправа и паромная переправа, ничего другого там не было.
  Вот... И, значит, с Федей поплыли. Доплыли, наконец, до того берега, он встал на дно - ну, так, по шейку ему. Постоял несколько минут - говорит: "Давай обратно поплывём". Я ему говорю: "Да ты что? Ты знаешь, это нас куда снесёт? Нас уже километра на два снесло!" - "Ни хрена! Поплыли!" Ну, поплыли мы обратно. Действительно, снесло, наверное, на пять километров снесло.
  Наконец, мы к своему берегу пристали, я уже измотался на этих вёслах - надо же, думаю, всё время поддерживать на определённом расстоянии, а меня же несло, и его вниз сносило, и меня сносило.
  Ладно... Отдохнули немножко - ну, и надо подниматься теперь к пристани, к ОСВОДу. Вернее, не к ОСВОДу, а к пристани, ОСВОДа тогда уже не было, ликвидировали, в сорок втором году ликвидировали, а это был уже сорок четвёртый год. Вот... Ну, значит, Федя сел в лодку, я начал грести против течения около берега - ну, в общем, с грехом пополам мы доплыли. Вот, он здоровый был, очень сильный парень...
  Я помню, под Новый год, с сорокового на сорок первый группа наших ребят во главе с Федей - каникулы начались зимние - и Миша Калинин в том числе - делали пробег пятьдесят километров - там, по деревням, с какой-то пропагандой. А морозы были очень сильные. А там какого-то числа - не помню, какого - в театре было какое-то торжественное совместное мероприятие, куда они должны были прийти как победители там, то-сё, вот этого пробега. И они опаздывали, и прямо, не заходя домой, пришли в театр, там опоздав на какое-то небольшое время... И все обмороженные - у кого ухо, у кого щёки почернели, у кого - что, но все, пришли, значит, в этой одежде, в которой они там были, не переодетые в какую-то там нормальную одежду - но их там торжественно встречали. Ну, вот он такой был, Федя.
  Ну, девчонки эти менялись с одной стороны носилок, а с другой стороны Федя так и пёр меня до больницы. Это, значит, нужно было подняться на гору по Никольскому спуску... Никольский - это там, где транспорт ходил, лошади, потому что был ещё Прямской, там лестница была на гору. А тут такой вот, пологенький... И находилась больница довольно далеко.
  В общем, принесли они меня в больницу, меня тут же осмотрел врач и меня сразу же... У меня никаких ран,ничего не было, меня сразу в гипсовочную. А там как раз в это время сестрой работала Груша, которая была женой Коки Преображенского. Вот, сейчас расскажу, как она меня гипсовала, потом расскажу про Колю Преображенского, чтобы потом не забыть... Тоже интересная история.
  Значит, она: "О! Явился, голубчик! Что ж ты натворил!" Я говорю: "Да вот, Груша, понимаешь, вот так и так и так" - "Ну, слушай, я сейчас тебе больно буду делать". Я говорю: "Ну, что делать, потерплю, давай, гипсуй...". Я говорю: "Я орать буду. Меня", - говорю, - "так Сергей Андреевич учил: когда больно - орать" - "Ладно".
  Ну, короче говоря, загипсовала она мне ногу. Значит, ногу загипсовали выше колена и до стопы. Вот... Я вот как сейчас помню - я, значит, лежу на этом гипсовочном столе, она стоит у меня в ногах, животом она нажимает на мою стопу, чтобы прижать к бедру, и начинает бинтовать меня этим мокрым гипсовым бинтом...
  Загипсовали мне ногу и принесли в палату на носилках. Принесли в палату, положили на кровать, рядом со мной слева какой-то пожилой дед, а справа уже и не помню, кто. Неважно. В общем, я заснул очень быстро. Намучился я, пока меня несли, пока я там лежал, всё это очень больно, намучился я с этой ногой. И я заснул.
  Проснулся я утром - на завтрак толкали. В общем, проснулся я. Проснулся - и мне кажется, что на меня кто-то внимательно смотрит. Я голову поворачиваю - ну, и как вы думаете, кого я вижу? Я вижу, что на соседней койке вот у этого деда сидит - на его койке - Стёпка Коробейников! Тот самый Стёпка Коробейников, который был в штрафной роте, которой была придана наша батарея и с которой мы ходили в разведку боем, и которого потом я встретил в полевом госпитале. И вот - это третья встреча. Вот, судьба: встретились на фронте, встретились в полевом госпитале, и теперь встретились дома - это же надо такое совпадение, что меня положили на кровать рядом с его отцом! У его отца был аппендицит. Элементарный аппендицит, его, по-моему, уже прооперировали, он лежал - значит, заживало у него. Вот это же так только в фильмах, по-моему, бывает, но тем не менее вот так в жизни: сидит Стёпка Коробейников... Ну, обнялись мы с ним, он говорит: "Ты чего, что такое?" Я и говорю: "Вот так и так" - "Ну, ты даёшь! Как это ты ухитрился?". Я говорю: "Как? Тротуары такие! Вот так".
  Ну, пролежал я там, наверное, месяц или около того... Значит, кормёжка там была в то время - щи из крапивы. В общем, жрать там нечего было: кусочек хлеба, щи из крапивы, там ещё чего-то, каша какая-то, перловая, по-моему - в общем, очень плохо. Но вот Бронислава Брониславовна почти каждый день - она не работала - почти каждый день приходила и что-нибудь мне приносила вкусненькое. А Стёпка приносил деду.
  Значит, он принёс ему однажды вяленую рыбу, язей. Вкуснятина - просто потрясающая. А я очень любил головы сосать. И я отломил голову - а там черви... Ну, в общем, выбросили эту рыбу.
  Вот такая встреча со Стёпкой Коробейниковым. Когда я выписался из этой больницы, мы со Степаном встречались, он приходил к нам домой. Он продолжал быть верным себе: он не курил, он не принимал спиртного, не пил, но бабник был - это что-то невероятное, в отличие от меня. Это вот... там ему скандалы устраивали эти девчонки... ну, он старше меня был, по-моему, с двадцатого года, ему уже, было, значит, под тридцать лет, вот так что-то... даже, наверное, с восемнадцатого... Вот, и он вскоре говорит: "Я уеду" - "Куда ты уедешь?".
  А он в госпиталь попал - после полевого госпиталя я вот попал в Каспийск, в Махачкалу - а он попал в город Киров, в Вятку. И там он, конечно, не мог обойтись без женского полу, поэтому у него там завязался роман с врачихой, с его врачихой, которая лечила его там, в том отделении - лечащий врач. Потом он уехал домой, в Тобольск, и вот его засосало, он говорит: "Слушай, я её люблю! Это всё, что было до этого - это не то. Я поеду к ней...". Ну, он очевидно с ней переписывался. "Я поеду к ней!".
  Ну, я его проводил, он поехал - вдруг возвращается там через несколько дней. А, значит, как: пароход, на котором он поехал, "Алексей Бущ" назывался, колёсный пароход... А он на баяне играл - несмотря на то, что у него в локте рука не сгибалась, он играл на баяне. Это он ещё до армии играл на баяне. Ну, он, значит, вёз с собой баян. На пароходе где-то посередине между Тобольском и Тюменью случился пожар. Капитан не растерялся, приткнулся сразу к берегу, и, в общем-то, без особой паники люди успели сойти с парохода на берег, никто там не погиб, никто не пострадал. Пароход погиб, почти сгорел, ну, его уже, по-моему, и не восстанавливали. И Стёпка, значит, успел тоже спуститься на берег и, значит, баян он этот спас, и вернулся в Тобольск, и потом вскоре опять уехал, и больше его я не видел... Хотя у меня где-то в подсознании было, что три раза мы встретились - неужели не встретимся и в четвёртый раз? Нет, не встретились. Дальнейшую его судьбу я не знаю...
  Так вот, значит, вот я в больнице. Наконец, меня из больницы выписали, это был, наверное, июль, и я решил: куда мне деваться - поступлю на физмат в этот самый институт. Ну, это когда там - с 1 октября там занятия начинались - не с 1 сентября, а с 1 октября. И мне нужно было, значит, поехать в Омск на протезно-ортопедический завод - ближайший был в Омске - и ботинки получить ортопедические, потому что эти уже поизносились, в которых я из Москвы приехал.
  Ну, тогда это было как? Значит, мне давали заключение, собес мне давал деньги - на дорогу, на билет, на пропитание там - ну, как всё равно командировку. Я уже не помню, какие деньги, потому что дома-то денег не было никаких: ну, пенсия у меня 214 рублей - что это? Мамин оклад - 140 рублей. Стипендию я ещё не получал, ещё не поступил, учёба не началась.
  Короче говоря, мы с... А-а-а, я не рассказал про Ванечку! Мы учились в одном классе - в восьмом-девятом - с Ванечкой Васильковым. Мы не были друзьями - просто вместе учились, так, хорошо друг к другу относились. Он очень маленький такой, щупленький. А тут, когда я вернулся, из моих друзей никого нету. Единственный - Борька Панюшкин, так и то он уже жил в Тюмени, работал там в горисполкоме, помощником председателя горисполкома. А больше никого и не было из моих друзей-то. Никого! Ноль!
  Ванечка работал в милиции или в КГБ работал, был там секретарём или что-то в этом роде. Мы с ним очень подружились, мама моя его очень любила, полюбила, и он тоже маму, а он жил, значит... у него была сестра, у него были отец и мать, отец работал на хлебокомбинате, рабочим, а мама не работала, она всю жизнь рожала детей, она родила, кажется, восемнадцать или девятнадцать детей, но в живых осталось на начало войны только четыре человека. А старшая сестра Ванечки, Вани - он, Ваня, двадцать третьего года, а старшая сестра - забыл, как её звали - в сорок первом году школу кончила, и она погибла на войне. Ушла на войну - и там погибла. Следующая сестра - у меня даже фотография её есть - она окончила восемь... семь классов, тогда семь надо было окончить, чтобы иметь возможность поступить в техникум, в среднее учебное заведение - и поступила в Омское... наверное, речного флота техникум, речного флота. И младший был, Вовочка, он был совсем маленький, ещё я не знаю, ему лет десять было, наверное. В школу ходил... Вот, вся семья. Вот такая трагическая семья. Я уже потом подумал: очевидно у Ванечкиных родителей была какая-то несовместимость генетическая, потому что дети умирали. Вот, четверо выжили - пока выжили, на тот момент...
  И мы с Ванечкой очень сдружились, и я его убедил, что надо поступить в институт: мол, что это за работа у тебя секретарём в этой организации? Он уволился оттуда, поступил в институт... нет, он ещё не поступил, но мы решили, что будем учиться в институте на физмате, будем учителями. Никаких мыслей у меня тогда уехать, ничего этого не было, в голову не могло прийти, что Сталин сдохнет, и вообще всё это изменится - значит, надо было иметь какую-то профессию, чтобы здесь, в Тобольске, жить. Надежд на то, что отец вернётся, никаких, конечно, не было в то время... А Ванечка уже отвоевал, был инвалидом второй группы, у него было ранение, но он был лейтенантом, окончил какую-то школу: поскольку он двадцать третьего года, его забрали сразу же, в первые дни войны его забрали, и он окончил какие-то курсы и стал лейтенантом, и вот воевал, был тяжело ранен в руку и в ногу, и у него на ноге был свищ, незаживающая рана.
  И я сейчас не помню, как - то ли в Тобольск приезжал хирург из госпиталя, из Омска - ну, в общем, как-то Ванечку посмотрел хирург, который в Омске работал, в госпитале. Не помню, как это получилось, даже не знаю. И он сказал: "Приезжай в Омск, я тебе сделаю операцию, твой свищ залечим".
  И мы с Ванечкой поехали в Омск. Поехали как - чтобы сэкономить, мы купили один билет в каюту одноместную, а второй... для нас был один билет на двоих. И мы, значит, в этой каюте ехали вдвоём. При проверке билетов мы как-то ухитрялись от этого уходить, а когда всё-таки нас разоблачили, то мы того, кто проверял билет, уговорили, чтобы он сделал вид, что он не заметил, что мы оба - инвалиды войны, едем на протезный завод, туда-сюда - ну, в общем, он махнул рукой. Так до Омска и доехали. А ехать от Тобольска до Омска всего ничего - неделю. Неделю на пароходе.
  Приехали в Омск, сразу пошли в собес, нас определили на ночёвку. Там у собеса была такая общага, общежитие, там двухэтажные кровати были. Значит, одна кровать не стоит на второй там, а как-то приделано... И вот такое вот, причём там были и мужчины, и женщины - всё в одном месте. Туалет был, конечно, во дворе. Ну, там вот с нами была одна девушка, которая вернулась с фронта без ноги, тоже на протезный завод, у другой тоже что-то с ногами было - вот две там, я запомнил, две - одну звали Валерия, а другую я уже забыл, как её звали, она была с севера, работала где-то в комсомольской организации - и приехала за протезом. Ну, и нас было там, конечно, мужчин, ребят больше, приехавших из разных мест туда - кто за протезом, кто за чем.
  Пошли мы на протезный завод, сняли там мерку у меня, всё - и началось ожидание, когда мне изготовят - не уезжать же в Тобольск обратно за тысячу километров! Кончились деньги. А карточная система... ну, нам дали эти рейсовые карточки, мы там хлеб могли получить, там ещё что-то... Денег нету... Пошли в собес, сказали, что деньги кончились - нам выписали там какие-то суммы, мы получили эти суммы. Ботинки всё не готовы, а Ванечка уже как бы побывал в этом самом госпитале, его положили туда... И, наконец, я получил эти ботинки, попрощался с Ванечкой, и уже решил домой ехать не пароходом от Омска до Тобольска, а поездом до Тюмени, чтобы повидаться с Борькой, у него там переночевать как-то пару дней, повидаться с Борисом, и дальше на пароходе, значит, уже в Тобольск.
  Ну, от Омска до Тюмени там езды - одну ночь. Конечно, никакого билета я не покупал: залез в вагон, там такой братвы, как и я - почти весь вагон. Когда шёл контролёр проверять билеты, так он через наш вагон... а был специальный вагон для раненых, в обычном пассажирском поезде - вагон для раненых. Так через наш вагон он проходил, ни у кого ничего не спрашивая, не проверяя.
  Ехали мы, ехали - вдруг стоп! - остановились посреди поля, прямо посреди степи остановились. Стоим. Какие-то сволочи пошли - чего стоим? Почему стоим? Крушение, говорят, какое-то, туда-сюда... И вдруг нас начали обратно, назад везти. Проезжаем назад, смотрим - а там большая насыпь, и под откосом вагоны свалены пассажирские, ну, и там люди работают, "скорая помощь", туда-сюда... И нас привезли обратно в Омск - это мы недалеко, километров сорок от Омска отъехали всего. Нас потом пересадили... сели мы в другой проходящий поезд, ещё, и доехал я до Тюмени... Оказывается, у нашего поезда оторвалось несколько вагонов, которые сошли с рельсов и свалились под откос. А я ехал в вагоне, который остался цел, не оторвался. И мы даже не почувствовали... был какой-то толчок, но мы не обратили внимания, потому что в карты играли ребята - так, дурака валяли: кто-то был с гитарой - там пели, в общем... Все фронтовики, все - кто безрукий, кто безногий, кто просто хромой - ну, такая компания.
  Приехал я в Тюмень и пошёл к Борису - адрес я знал. Нашёл Бориса, переночевал у него и на другой день там или через день поехал - с новыми ботинками. И - опять на пароходе - приехал в Тобольск. Тогда от Тюмени до Тобольска пароход шёл две ночи - три дня и две ночи, вот так вот... Это потом, в шестьдесят восьмом году, когда мы с Лехой <возможно, В. Ш. оговорился> туда поехали, так там на "Метеоре" утром выехали - вечером уже в Тобольске были. А до этого ходили обычные эти колёсные пароходы, вот почти трое суток.
  <Согласно официальной хронике, к Тобольску в 1967 году уже проложили железную дорогу, но из-за затянувшегося строительства моста через Иртыш поезда по ней пошли только в 1969 году, так что В. Ш., судя по всему, вынужден был на тот момент воспользоваться речным транспортом. ММ.>
  Приехал я, значит, домой... Да, там... А, нет, нет, это уже в Ярославле было, нет, нет. Всё, приехал я, значит, домой и уже подходил - это уже, наверное, сентябрь был...
  Да. Нужно рассказать такую вещь, дать отступление: в госпитале я заболел малярией. Вообще у нас там, по-моему, все переболели малярией. Там свирепствовала малярия, и я заболел малярией. Лечили от малярии нас в госпитале хиной, значит, три разновидности хины были. Первая: укол под лопатку - страшное дело. После этого месяц болит это место. Вторая - жидкий хинин. Обходят с банкой хинина, ты подставляешь свою ложку, тебе наливают столовую, и ты должен это проглотить, после этого целые сутки во рту горько. И - в порошках. Вот когда что было, то и давали. Вот когда в порошках - это было самое хорошее. Значит, берёшь папиросную бумажку, с папиросы табак вытряхиваешь... Вернее, так: там ту папиросную часть, папиросную бумажку, где табак, ты выкуриваешь, а та, которая в мундштуке папиросы - сейчас-то папирос почти нет, а тогда только папиросы были, сигарет не было. Значит, несколько таких бумажек, в них завёртываешь этот порошок и проглатываешь вместе с бумажкой, чтобы во рту не оставалось вкуса... Ну, меня там пару раз потрясло, делали мне и укол под лопатку, и такой, и сякой, и хину... ну, в общем, короче говоря, когда мне сделали операцию, и я вернулся домой - я забыл про всё это рассказать - буквально через несколько дней, вот как сейчас помню, что это вот со мной случилось - я был в собесе, я оформлял пенсию. И вдруг я почувствовал, что меня начало знобить, что я замерзаю. Я понял, что это приступ малярии. Я, значит, быстрее домой пришёл, лёг, мама меня накрыла одеялом, потом матрас на меня - ну, как обычно - не могу, замерзаю, прямо меня всего колотит, зубы стучат - вот это приступ малярии. Мама перепугалась... Потом мне стало жарко, температура резко падает, вот этот приступ проходит...
  Я пошёл в поликлинику. А надо сказать, что поликлиника городская, единственная в городе поликлиника была прямо напротив нашего дома. Вот на одной стороне улицы Розы Люксембург институт со всеми своими постройками, а напротив, на той стороне - поликлиника городская. Я пошёл туда, и мне выписали акрихин, таблетки такие жёлтые, и написали, как принимать. Я точно не помню, но примерно так, скажем: первые пять дней - три раза в день. Перерыв там на один или два дня - семь дней. Потом ещё перерыв, **, и так далее - и вот эта процедура примерно на два месяца растянута... Я говорю, что я вот еду в Омск, на протезный завод. "Хорошо, вот вам рецепт, значит, купите акрихин, столько-то таблеток, и вот этот курс". Причём во время этого курса ни в коем случае нельзя алкоголь. И строго вот это вот выдерживать вот это, то, что мне написали.
  Я всё это проделал. И с тех пор - тьфу-тьфу-тьфу! - сорок четвёртый год - а сейчас восьмой следующего века - у меня не было больше малярии. Вот всё кончилось тогда, в сорок четвёртом году. Вылечился... Ну, организм - здоровый я был, хоть и хромой, да здоровый. Сильный очень был. На костылях столько времени ходил, руки у меня были просто железные, очень сильные руки были. Вот, я вам об этом уже рассказывал... Да. И вот, я, значит, приехал, вскоре приехал Ванечка, залечили ему этот его остеомиелит, этот свищ, он ещё несколько дней поперевязывался - и всё, и кончилось у него. Больше у него ран не открывалось. По крайней мере до тех пор, пока мы не расстались, а расстались мы с ним через два-три года, ещё это я расскажу всё...
  И мы с Ванечкой, значит, поступили на физмат. Поступили на физмат, и стали учиться на физмате. В институте в этом было два факультета - языка и литературы и физико-математический - и всех студентов здесь училось двести восемь человек, из них было восемь ребят, остальные - девчонки. И из этих восьми ребят шесть были инвалидами войны, а двое... один был слишком молод, а второй был хромой от рождения, врождённая хромота была. И начали мы учиться в этом институте.
  Ну, вот на сегодня я пока закончу, продолжу, может, завтра, может, послезавтра.
  
  001_A_013_Deda Vova (1-08)
  
  Сегодня 27 июня 2008 года. Вот прослушал вчерашние записи и обнаружил две ошибки-неточности, хочу внести поправку.
  Первое: меня реабилитировали не в 1993 а в 1996 году, я ошибся. И второе - подтверждение того, что эта посылка в Тобольск, о которой я рассказывал, была именно от Вали, от Валентины Ивановны, была получена мною, вот когда я у них жил, возвращаясь из госпиталя, а не после реабилитации родителей, потому что родителей-то моих реабилитировали в 1956 году, а Валя умерла в 1950-м. Вот такая поправочка...
  
  001_A_014_Deda Vova (41-00)
  
  Ну, и так начались студенческие будни. Я уже сказал о том, что учительский институт - это институт с двухгодичной программой, и готовил он учителей для младших классов, и туда принимали с образованием девять классов. То есть я подходил, у меня документы за девять классов были, и меня без звука приняли на физмат.
  И вот началась студенческая жизнь - весёлая, голодная, полуголодная. Стипендию мне назначили сто сорок рублей, так что я получал сто сорок рублей стипендию, 214 рублей пенсию, мама получала 140 рублей зарплату - вот, на это мы жили. Когда я приехал, вот пришёл из госпиталя, мама меня на другой же день повела на огород. На территории института всем служащим, работникам института раздали кусочки земли - вот, у мамы были там две или три грядочки, где у неё росла фасоль - вот, как сейчас помню: фасоль, морковка, свёкла... горох, по-моему - не помню - что-то ещё... Ну, и мама, значит, принесла свежие вот эти овощи, мы с ней вместе пошли - ну, это было рядом с домом там... Там никто, кстати, не воровал, никто не лазил в чужие грядки. Всё это было не огорожено, но каждый знал своё там... вот две-три грядочки. И она сделала такое овощное рагу очень вкусное, из этих стручков гороха и фасоли, а, может быть, это были бобы, я не помню. Вместе с кожурой, оказалось, что это очень вкусно. Молодая свёкла уже была - это же был май - молодая свёкла была, и эту свёклу мама сделала вместе с листьями. Ну, помыла это всё - и получилось очень вкусно, замечательно. А потом - я же уже рассказывал, что я привёз с собой деньги, поэтому какую-то одежду мама смогла себе купить, потому что за то время, что я воевал, она всё, что могла, проела, мама мою одежду всю проела и папину. Ну, хорошо - я приехал в армейской одежде и ходил какое-то время в этой армейской одежде: гимнастёрка у меня была... Да, брюки у меня были не галифе, а такие, офицерские, длинные. Не галифе брюки, но зелёные, цвета хаки. Вот...
  Ну, вот начались будни, началась учёба. Что-то уже забыл... Ну, относились к нам очень хорошо, к фронтовикам относились великолепно. В институте была столовая - прямо на территории института был польский костёл, он сохранился как здание, но в нём была студенческая столовая. В этой студенческой столовой мы обедали, значит, у нас... мы отдавали карточки свои, ну, там, кроме хлеба, отдавали карточки там - крупа, мясо, всё - ну, обедали. Ну, какой был обед? Ну, например, первое - суп из пшеницы. Это горячая вода, в которой сварены пшеничные зёрна. Ну, вот, можно было вот этот вот суп брать без ограничений. И мы с мамой брали там, скажем, десять порций, дома сливали эту воду, оставалось зерно. Это зерно пропускали через мясорубку, туда добаваляли хорошо вымытые картофельные очистки, пропущенные тоже через мясорубку, и мама пекла такие оладьи, это довольно вкусно было, хрустело на зубах, так сказать. Вкусно в общем, было... Ну, голодно было, конечно.
  Иногда из столовой разносился жуткий, страшный, неприятный запах, причём не только на территории столовой, но и в зависимости от того, откуда ветер - ну и на улице даже. Это тогда было, когда варили суп из турнепса <правописание проверено в Интернете - ММ>. Вы наверное не знаете, что такое турнепс? Турнепс - это похожее на сахарную свёклу растение, это кормовая, но только для животных, сладкая такая штука. Значит, когда её выдёргиваешь из земли, форма у неё, как у свёклы сахарной, ну, или как у моркови, только это гораздо крупнее. И кожу срезаешь - получается белый такой сладкий плод, овощ. Значит, сырой его ешь, кусаешь, ешь - ну, это вкусно. Он вкусный был, сладкий. В нём, видно, сахар был. Это был кормовой, но мы его ели. А из него тогда варили суп, и вот когда его варили, от этого вонища была жуткая.
  А потом как-то разрешили делать коммерческую часть какую-то. Это значит, вот те, кто желал, вкладывали какие-то деньги, на эти деньги там была создана специальная комиссия - на деньги закупали на рынке мясо там, рыбу и, значит, вот тоже без карточек можно было, но по гораздо дорогой цене - так, там обед стоил 55 копеек, ну рубль от силы стоил этот обед - вот, казённый обед. А этот был дороже, но зато там можно было получить нормальный кусок мяса, и иногда можно было себе это позволить. Вот...
  Завтракали-ужинали мы дома. Я не помню, чем, но всё время хотелось есть. В общем, голод. Я бы не сказал, что был голод, голода не было, но кушать всё время хотелось. Не хватало хлеба, конечно, хотя я получал 800 грамм, мама получала 600 грамм, а я, по-моему, 800. Тогда было как? Иждивенческая карточка - 400 грамм, служащего - 600, рабочего - 700. А вот студенческая - не помню, наверное, 600 всё-таки. Ну, не помню, не помню...
  Довольно часто устраивали вечера. Это перед выходным днём - в субботу. В субботу не учились, только воскресенье было выходным днём. Значит, в субботу вечером танцы там. Ну, собирались все, вот приходили к нам ребята из там... А, да. В Тобольск было эвакуировано Ленинградское артиллерийское... как же оно называлось-то? - училище, но это было... Там школьники были, старших классов, начиная, по-моему, с седьмого или шестого класса, это артшкола называлась, артиллерийская школа. Это не военное училище, оттуда не выпускали лейтенантов, скажем, но оттуда была прямая дорога в военное училище. Так вот, ребята из старших классов - десятого, девятого классов - приходили оттуда к девчонкам, потому что тут одни девчонки были, я говорю - двести человек - а там одни ребята были. Вот, приходили, ну, а нас тут было восемь человек парней, причём все - искалеченные. Иногда возникали какие-то ссоры, из-за девчонок опять же, но случилось так, что когда я возвращался домой из госпиталя и плыл на пароходе из Тюмени в Тобольск, то на этом пароходе возвращались из отпуска два парня из этой артшколы. Здоровые ребята, им было там по шестнадцать-семнадцать лет, наверное, вот этот десятый класс, выпускники. И мы с ними на пароходе подружились. Подружились, и вот когда они приходили к нам, то иногда их какие-то там затевали драки, но когда появлялся я, всё сразу устаканивались. Эти два парня, видно, там заправляли, они говорили: "Стоп, Вовку не трогать, раз Вовка пришёл - всё, уходим". То есть тишина.
  Был даже такой эпизод однажды: Сашка Бесчастных - у него... он, по-моему, учился не на физмате, а на языка и литературы. Это - тот, у которого... я рассказывал про него, что у него пуля попала в правый сосок, у него не было правого лёгкого и там шести рёбер. Так вот, он дружил с девушкой, Ольгой её звали, фамилию я не помню, она на год раньше его училась, она кончала вот в этом году, а он только первый курс кончал. Ну вот, у них была любовь, и она там понравилась кому-то из ребят из этой самой артшколы, и, значит, Сашка... началась у них перебранка, которая кончилась тем, что Сашка вынул финку и бросился на того парня. А, поскольку я стоял рядом, я перехватил его руку, отобрал у него финку, вышел на улицу и забросил её Бог знает куда... в снег, это зимой было, в снег забросил эту финку. Он на меня потом ругался, что я у него отобрал её... Я говорю: "Ты сумасшедший! Тебе ещё не хватало, во-первых, что с ним... на кого ты бросился: у тебя лёгкого нет, рёбер нет, если он тебя по этому месту ударит - ты сдохнешь. Это - во-первых! А во-вторых, если ты его этой финкой ударишь, то тебе тюрьма светит - ты что, очумел, что ли? Тем более ничего не было"...
  Но ко мне прислушивались. В общем, ребята знали... действительно, я был самый сильный там, и особенно руки, и, в общем, ко мне относились в этом смысле с уважением. Не то что боялись, но понимали, что... уважали. Я думаю, что уважали. Потому что приходили посоветоваться там, со всякими делами приходили, с разборками там. Ну, в основном из-за девчонок, конечно...
  Вот комнатка, где мы с мамой жили - если выйти из нашей комнаты, налево была дверь в коридор. И в коридоре было несколько комнат, слева и справа, где жили... в одной из комнат жили ребята, во всех остальных жили девчонки. Ну, и всё свободное время проводили там, причём коренным тоболяком был только я один. То есть коренным в каком смысле - что я ушёл на войну из Тобольска и вернулся в Тобольск, а остальные ребята были из разных районов Тюменской области, приехавшие сюда. То есть они не были известны в Тобольске, а я же был известен в Тобольске. Кроме того, у меня в Тобольске были друзья, и в основном девочки, с которыми я в школе учился, и мы поддерживали, конечно, друг друга - там письма, они переписывались со своими мальчишками, всегда, значит, ко мне прибегали - письмо получили - и я к ним заходил. В общем, нормально всё это было... Вот Валя, например, Новикова - вот мы с ней как подружились ещё в восьмом классе, вот от неё я узнавал многое. Правда, потом она на Севере работала, потом она вернулась в Тобольск - но вот мы до сих пор дружим с Валькой. Вот...
  Ну, потянулись, значит, лекции, занятия, лекции, занятия... Вот, увеселительные вещи - вечера, танцы... В какой-то момент... Ну, из меня какой- я до войны-то танцевать не умел, а тут ещё хромой. Но вот у нас в Тобольке были ссыльные поляки. Ссыльные уже вот сейчас, после того, как в 1939 году наши войска вошли в Польшу и многих поляков выслали в Сибирь. Вот, был поляк один, я не помню, как его звали, ничего не помню. Помню только, что он довольно прилично говорил по-русски, и он предложил за деньги организовать у нас в школе кружок танцев. Бальных танцев: фокстрот, танго, вальс, вальс-бостон - вот таких... Ну, я не помню, сколько нужно было ему платить - какие-то там, в общем... не помню, что-то мне... пять рублей в месяц - не помню. Ну, в общем, небольшие какие-то деньги, хотя пять рублей, если покупать по карточкам, исходя из того, что килограмм хлеба стоил рубль - так это пять килограммов хлеба. Другое дело, что по рыночным ценам пять рублей ничего не стоили, ничего нельзя на них было купить, даже стакан самосада стоил, по-моему, дороже.
  Вот он как-то мне говорит: "А почему вы не ходите на танцы?". Я говорю: "Да какой из меня с такой ногой танцор?" - "Не скажите", - говорит. - "А вы приходите".
  Вот, я пришёл, он мне показал - я начал ходить в этот кружок танцев и научился танцевать. Лучше всего у меня получался фокстрот, как это ни странно. И я кружился и крутил девчонок так, что у них аж ноги подымались - ну, с такой скоростью. Ну, я был сильный, здоровый, я просто её на руках держал и крутился, а она только пищала... Вот так мы танцевали, учились танцевать... а потом на вечерах танцевал.
  Потом как-то завязалась уже персональная дружба с одной из девочек, которая в этом году кончала языка и литературы факультет, Дуся Калганова. Вот мы с ней подружились - я её ходил провожать, целовались, обнимались, но дальше дело не шло, на этом всё заканчивалось, я не мог себе позволить ничего, потому что не был уверен, что это уже то, что на всю жизнь.
  И вот кончилась учёба, кончился первый... Да, в театр мы ходили, в Тобольский кинотеатр. Тогда был один кинотеатр, один театр был. Это сейчас там несколько кинотеатров. Вот, потом кто-то возвращался с фронта... Сашка Наумов по кличке Пельмень вернулся инвалидом с войны, значит, вот с ним встречи... это из моих довоенных друзей, так сказать. Вот... Кто-то в отпуск приезжал... Периодически наезжал Борька из Тюмени, ну это тогда был, конечно, праздник. Васюня была Щенникова, Фузка была, они к нам приходили... дружили они с мамой моей. Они приходили, всегда приносили с собой что-нибудь выпить. Дело в том, что зять Васюни был директором винзавода, там был винзавод, который делал вино из ягод - из брусники там - в общем, такое, как я его называл - плодоводоягодное, не крепкое вино. Потом он ушёл на войну, и по-моему, погиб, Толя его звали, фамилию не помню. Ну, он был старше меня, конечно. Ну, вот Васюнька когда приходила... с Фузкой она обычно приходила. А Фузка, я уже рассказывал, вышла замуж за поляка ссыльного, а потом он ушёл в польскую армию и не вернулся - это я рассказывал. То ли он погиб, то ли он в Польшу свою уехал - я не знаю. А Фузка поступила в Омский учительский институт и уехала в Омск, а Васюня была здесь вот из девчонок. Ну, вот Вера Трофимова, из всех, кого я помню. Ещё какие-то девочки были... Ну, и вот Дуся Калганова, с которой вот я дружил. Это мне абсолютно не мешало встречаться и с другими девчонками, и с ребятами, то есть, в общем, тут всё нормально.
  По праздникам мы устраивали вскладчины, вскладчины на которых выпивали там: Новый год, первомайские праздники, Октябрьской революции, День Победы - вот три-четыре праздника в год... У кого-то - день рождения...
  Вот там в институте среди нас вот эта Ольга, с которой женихался Сашка Бесчастных - её отец был какой-то ответственный работник, поэтому у них вопросы жратвы не стояли, и они иногда устраивали у себя вечеринки, потому что у них была возможность продовольствия - ну, отец там где-то ли в торговле, то ли где-то - не знаю. Поэтому у них там всегда было чего пожрать и выпить. Ну, а мы-то полуголодные, всегда хотящие ребята, всегда с удовольствием, конечно, туда ходили. И вот каждые праздники... Потом играли во всякие там игры - ну, в общем, нормальная шла жизнь.
  Был там спортзал в институте, я туда ходил, занимался там, штангу подымал, потом стрелял из мелкокалиберной винтовки, даже в каких-то соревнованиях участвовал по стрельбе - ну, а нога мне не мешала стрелять ни лёжа, ни стоя, никак, я только с колена не мог. Я даже пробовал на лыжах ходить, но - не получалось на лыжах, трудно было равновесие удержать как-то... Вот.
  Ну, летом на лодке вполне спокойненько я катался, руки-то у меня здоровые были. Купались в Иртыше летом.
  Вот, кончили мы первый курс, сдали экзамены... Дуся, подруга моя, должна была получить распределение, а ей очень не хотелось никуда уезжать, потому что могли распределить Бог знает куда - и на Север, и куда угодно - учителем. Она очень хотела остаться в Тобольске. Ну, конечно, поскольку мы с ней дружили, я решил: как-то надо ей помочь. А помощь могла у меня быть одна: попросить Бориса, чтобы он в Тюмени через народное образование - это областное РОНО, отдел народного образования - чтобы её распределили и оставили в Тобольске. А мы с Ванечкой...
  Да, тут произошла следующая вещь: мой дядька, мамин брат Пётр Борисович Фелинзат вернулся из эвакуации домой в Ворошиловград. Я о нём, по-моему, уже рассказывал, но, если не рассказывал, то расскажу потом, наверное, как-нибудь, потому что потом там к слову как раз будет. Значит, мама с ним переписывалась, и он помогал даже нам материально там немножко. И он врачом был, венерологом, известным на всю область Ворошиловградскую, и больше того - ещё до войны от Ворошиловградских властей он получил в подарок дом, где имел даже частную практику, то есть он жил хорошо. У него был сын, Борис, он, к сожалению, молодым ещё умер, но уже студентом, уже после войны, мы с ним ещё встречались. Вот...
  И он написал письмо, чтобы я приехал к ним в Ворошиловград, буду жить у них, поступлю там в институт, что у них есть там сельскохозяйственный институт с винодельческим факультетом, что это очень перспективная работа, связанная с виноделием... Ну, в общем, мы тут с мамой решили, что я поеду туда, благо паспорт-то мне выдали чистый - я могу ехать совершенно спокойно. И мы с Ванечкой - конечно, уже я без Ванечки не мог никуда - решили поехать в Ворошиловград, к этому дяде Пете. Значит, это было с сорок четвёртого на сорок пятый год, кончилась война...
  Да, я должен описать, как мы встретили окончание войны, потом буду рассказывать про это... У нас было радио, но оно почему-то молчало всегда, очень редко работало. Но мы уже знали из газет там, из радио кто-то рассказывал, у кого радио работало - ведь радиоприёмников ни у кого не было. У кого были радиоприёмники - все отобрали: как только началась война, были отобраны у всех радиоприёмники. Потом, после войны, их возвращали. А на момент войны радиоприёмники... Ну, там в Тобольске-то радиоприёмников почти ни у кого не было, но у кого были - их отобрали, а потом возвращали. Ну, в общем, уже в воздухе висело окончание войны, но ещё официально не было. И вдруг у нас заговорило радио. Оно было всегда включено - такая "тарелка". Вдруг заговорило радио, что 9 мая подписан акт о безоговорочной капитуляции, туда-сюда, мы с мамой пустились в пляс в радости, и до того наплясались, что опрокинули ведро с водой. У нас там скамеечка стояла, на которой стояли два ведра с водой, вот я приносил воду, это вот была вода, потому что ни водопровода, ничего этого не было... Опрокинули ведро и быстрее тряпками стали эту воду собирать, пока не протекло на нижний этаж, кто-то к нам прибежал... В общем, практически гурьбой все пошли на площадь. На площади - это там, где был губернаторский дом, в это время там был банк, советский банк, а до этого это был губернаторский дом, тот самый дом, в котором содержался в ссылке Николай Второй со своей семьёй, пока его не вывезли в Екатеринбург, где и расстреляли - вот, в Свердловск. И вот стихийно - никто не звал, никто... стихийно весь город собрался на этой площади, там и флаги появились. Ну, конечно, начальство тут же выступило, поздравило, с криками "ура", в общем, был неописуемый, конечно, подъём - кончилась война! Ну, кто-то... все ждали своих родных: мужей, дочерей, сыновей, братьев, сестёр... В Тобольске-то ведь подобрали почти всех, там никакой промышленности, которая имела бы бронь, не было, поэтому работали только женщины - всё! Город до того опустел, что охотников не стало - в Тобольске было много профессиональных охотников, которые профессионально охотились и сдавали добычу государству. Дело дошло до того, что зимой волки в город заходили, настолько обнаглели... Они воровали у кого-то овец, кур, собак, и некому было в них стрелять. Вот...
  Вот так отпраздновали День Победы. Вечером, значит, собрались. Конечно, вино принесли, напились вечером, был вечер... уже в этот день, по-моему, никаких занятий не было в институте - в общем, город ликовал.
  А потом через какое-то время пришёл первый пароход с демобилизованными. В основном это были люди пожилого возраста, старше значительно нас. Ну, и их конечно встречали с оркестром на пристани, всё это было очень здорово. Увы, к сожалению, эта эйфория продолжалась недолго. Вскоре про нас совершенно забыли, никто о нас не заботился, никому мы были не нужны. Те, кто вернулись с войны, не были нужны ни-ко-му. Я, по-моему, уже рассказывал, как я не мог себе валенки купить. Не буду повторять. Вот...
  Да, такое вот: собрались мы с Ванечкой ехать в Ворошиловград. Поскольку Ванечка до института работал в этой организации, в конторе, так сказать, то он сумел довольно быстро выхлопотать пропуска. Тогда по стране можно было только с пропусками ездить. Кроме того: без пропуска нельзя было получить рейсовые карточки, то есть карточки взамен тех, которые были прикреплены... Продовольственные карточки были прикреплены к определённым магазинам. Получили мы с ним эти рейсовые карточки - и всё, поехали в Ворошиловград.
  За некоторое время до этого вернулся с фронта Чеська Робертов, брат моего друга Севки Робертова - он младше нас, но попал на войну, но вернулся, у него рука была прострелена. Он вернулся, его признали годным к нестроевой, и он продолжал служить в армии в Тюмени в продовольственном пункте на железнодорожной станции Тюмень.
  И вот мы решили ехать в Ворошиловград с Ванечкой. А Дуся решила ехать в Тюмень, попытаться, значит, там добиться, чтобы её оставили в Тобольске. Надо сказать, что сестра Дуси воевала, прошла войну и живой вернулась. Правда, была ранена, но вернулась живой - старшая сестра... И вот мы втроём - я, Ванечка и Дуся - в одной двухместной каюте на пароходе приехали в Тюмень... я пошёл к Борьке, остановились там у какой-то Дусиной родни - ну, на несколько дней. Я пошёл к Борису, говорю - Боря, давай, используй своё положение, вот надо поговорить там с кем надо в этом областном образовательном учреждении, чтобы Дусю оставили в Тобольске. Он говорит - ну, это не вопрос, сделаем. И сделал. Он там всё это сделал, так, что поскольку Дуся была здесь же, она тут же получила бумажку о назначении в Тобольск.
  И, значит, мы с Ванечкой, поехали - сели в поезд и поехали в Москву. Вернее, не в Москву, а в Ворошиловград - мы должны были, не доезжая Москвы, где-то пересесть, я уже не помню, где. Потому что в Москву тогда не пускали без пропусков, то есть вообще не пускали, даже по пропускам, если там нет назначения. Вот... Значит, Дуся нас провожала на поезд, и потом у неё уже был билет, она уехала обратно, и мы с ней договорились, что вот, я на год уезжаю, что если наши чувства сохранятся, то тогда будем думать о дальнейшем, а если не сохранятся, то каждый из нас пообещал другому сразу же об этом известить...
  Ну, в общем-то, так и произошло, я встретил бабулю в лесотехническом институте, и полюбили мы друг друга, и я написал Дусе об этом - вот, на этом дружба с Дусей кончилась... Но я подчёркиваю - это была только дружба, взаимная симпатия... Да, целовались - ну и всё. Вот... Значит, мы с Ванечкой пошли в продовольственный этот пункт, где Чеська работал, он нам принёс талоны... Ну, взял там, выкрал, в общем-то, талоны - и говорит: "Завтра с этими талонами приходите, я буду дежурить - я вам по ним выдам продукты". Ну, мы назавтра пришли, получили от него здоровенный кусок сала, хлеб, масло сливочное, концентраты какие-то - в общем, он нас отоварил по полной. Так что мы сели в поезд, хорошо обеспеченные жратвой. Мы кушали хлеб с маслом, намазывали масло и сверху клали кусок сала. Вот так мы питались в обычном поезде... Потом на какой-то станции обменяли на водку то ли кусок сала, то ли кусок хлеба - я уже сейчас не помню, что-то обменяли, в общем, на водку и выпили эту водку и, в общем, ехали весело...
  Наконец, мы доехали не помню, до какой станции, где нам нужно было выходить и пересаживаться на другой поезд, чтобы ехать в Ворошиловград, потому что в Москву не пущали. Что делать? Пошли к проводнице - проводница женщина была - уговорить её, чтобы она нам дала до Москвы доехать - мы хотели в Москву попасть... Туда-сюда... В общем, мы ей дали здоровенный пакет горохового концентрата, которым нас Чеська обеспечил, кусок сала. Она сказала: "Ладно, езжайте, но если будет патруль - меня не привязывайте". Но оказалось - никакого патруля... В общем, мы приехали в Москву. Приехали в Москву - куда деваться? Пошли к Вале - к Марише, к Валентине Ивановне. Пришли туда - а у них дома никого нет, они на даче. То есть мы не знали, где они, но предполагали, что на даче. А я у них... А, нет, до этого я у них на даче не был.
  Мы позвонили в квартиру напротив, спросили: "А вы не знаете, где вот Валентина Ивановна, Марина Александровна, Маруся?" (Маруся - это их домработница). А они говорят: "А они на даче". - "А вы не можете нам сказать, где?" - "А вы кто такие?" Ну, я представился, что я сын вот друга их семьи, и там пятое-десятое... Ну, в общем, они нам даже разрешили у них переночевать, это уже был вечер - мы у них на полу там переспали с Ванечкой - и они нам дали адрес, где дача. И мы поехали на дачу, туда, к ним... Неожиданно совершенно, но они нас там очень хорошо встретили, Валя как раз была в отпуске - Мариша там была, Сашка маленький. Значит, он сорок третьего года, а это был... какой же это год-то был? Это был... сейчас... сорок пятый, но уже война кончилась. То есть, значит, Сашке было два годика. Два годика Сашке было. Вот...
  И Мариша говорит: "Чего вы поедете в Ворошиловград? Идите вон, в лесотехнический институт поступите. Вон на станции Строитель лесотехнический институт - там вас с руками и ногами оторвут, а там учится моя подруга, с которой мы вместе в армии служили".
  А надо сказать, что Мариша служила в армии, в зенитной артиллерии противовоздушной, вот где она и познакомилась со своим мужем, который был её командиром, с Борисом Тибеловым, и они поженились, вот Сашка у них родился...
  И мы решили: "А что мы теряем - давай съездим!" На станцию Строитель - ну, вы знаете, это после Мытищ первая платформа. А Лена, её подруга, Маришина, я уже с ней был знаком ещё тогда, когда у них жил, когда возвращался с фронта, она меня тогда с Леной познакомила. Я Лену знал, только забыл её фамилию... Я её знал...
  Ну, приехали мы на Строитель, нашли эту Лену, там она нас отвела в приёмную комиссию, туда-сюда... И нас без звука... Мы предъявили документы... Ну, что - оба после девятого класса у неё учились, но мы предъявили документы - зачётные карточки, зачётные книжки за первый курс учительского института. Ну, как же так - вот мы учились в институте... И нас приняли, правда, снова на первый курс, посчитав, что раз мы учились... А где ваши аттестаты? Тогда не было аттестатов зрелости, свидетельств об окончании десяти классов... Ну, вот там, значит, говорим, что вот там... А у меня вообще нет, и у Ванечки вообще такого документа нет, мы же не кончали десять классов.
  Ну ладно, в общем, нас приняли на первый курс этого лесотехнического института с общежитием, и первого октября, по-моему, тогда начинались занятия. Первого октября начались занятия. Вот, мы с ним начали учиться в этом самом лесотехническом институте. Ну, на сегодня хватит, продолжу завтра или на днях, уже свою учёбу в лесотехническом институте. А если чего вспомню, что забыл - то исправлю опять.
  
  001_A_015_Deda Vova (11-05)
  
  Да, вот хочу рассказать - вспомнил один эпизод, пока вспомнил - рассказать... Итак, вот я учусь в этом учительском институте. У нас появился парень - вернулся с фронта и пришёл в институт. Я не помню ни имени, ни фамилии его, но он играл на струнных инструментах. И он организовал оркестр струнный, свой институтский оркестр, и набрал, пригласил туда почти всех ребят, причём почти никто ничего не умел играть - а он умел. И в том числе пригласил и меня, а я ему говорю: "Да слушай, я в этом ни бум-бум". А он говорит: "Ничего, будешь играть на контрабасе". Контрабас - это такая огромная балалайка: вот форма балалайки трёхугольная, но огромная такая, выше меня ростом, я её на плече таскал. Я говорю: "Так я же ноты только знаю, вот написать даже могу гамму, но не соображаю ничего". А он говорит: "Не надо. Я тебя научу... мы будем изучать цифровые ноты, и ты научишься. Твоё дело - нужно будет только отбивать такты, ты не будешь играть, так, впрямую не будет" - "Ну, давай".
  И действительно я научился играть на этом контрабасе, по нотам, по цифровым нотам. Там через какое-то количество тактов я вёл "бум", "бум" по нужной струне. Там три струны, по-моему, было...
  А где мы брали медиаторы, вот интересно: в институте стоял старый-престарый рояль ободранный, там уже, струн, по-моему, не было, но на клавишах были вот эти пластины, которыми покрыты клавиши, костяные пластины, белые которые. Значит, отламывали пластину, её напильником затачивали - получался великолепный медиатор. И вот у меня была пара таких медиаторов, и когда у нас были эти самые танцы, я играл. Мы на сцене сидели - нас там пять-шесть человек было - и я играл. Я стоя играл. Они все - сидя, а я стоя играл, потому что на этой балалайке, на контрабасе нужно было играть стоя. Играл стоя...
  Больше того - нас даже приглашали... мы даже как-то в театре играли. И вот через весь город... ну, что значит - через весь город? Это от института до театра там - километр; пешком, конечно, никакого транспорта не было - мы шли туда, вот, я нёс на плече эту огромную балалайку - но вот мы играли там тоже на танцах. Но никаких сольных таких концертов у нас не было, мы играли на балалайках иногда, к нам, что называется, "на огонёк", вот на вечер, приходили ребята, не учащиеся в институте, некоторые из них умели играть.
  Ну, вот, скажем, я играю - а мне хочется потанцевать. Я иногда говорю: "Слушай, иди, поиграй за меня, а я хоть потанцую одну вещь". Ну, он вылезал на сцену, всё было очень просто... Поскольку он умел играть... я забыл, как его зовут. Это был грек по национальности, грек, родители которого ещё Бог знает когда были сосланы, чуть ли не до революции - не знаю. Он был старше меня на несколько лет, его в армию не брали, очевидно, из-за того, что он грек. Я не знаю, знал ли он греческий язык, думаю, что нет, но он был великолепный парень. Ну, он был старше меня - я не знаю - лет на пять-шесть, но в том возрасте, в общем, разница как-то ощущалась. Конечно, когда с войны вернулся, уже никакой разницы не ощущалось, но мы и до войны с ним были в хороших отношениях. Не то что друзья, не то что приятели, в домах друг у друга не бывали, но при встрече здоровались, обменивались там какими-то словами - "как жизнь", туда-сюда... Он работал там где-то - я даже не знаю. Он играл. Он приходил к нам, он был не женат, искал невесту, наверное. Но он приходил - красивый парень такой - и он, значит, становился за мой контрабас, а я шёл потанцевать, так что вот, умел играть. Сейчас, конечно, мне ничего не сыграть на этой балалайке, я ничего не помню, а вот там играл.
  И вот однажды маме пришло какое-то письмо странное. Открыли мы это письмо, а в письме... То есть это конверт, а там письмо, а в письме написано: "Уважаемая Ревекка Борисовна Фелинзат! Сообщаем Вам, что приказом по 612-му стрелковому полку от 20 августа 1943 года Ваш сын награждён медалью "За отвагу". Мы не знаем, жив он или не жив, если жив, то где его местонахождение...". В общем... вот не помню дословно.
  Очень жалко, я так жалею, что я эту бумажку отдал в военкомат, но, короче говоря, вот пришла бумага, что я награждён медалью "За отвагу" приказом от 20 августа - а меня ранило 12 августа. То есть через восемь дней после того, как меня ранило, меня приказом по полку наградили медалью "За отвагу". Надо сказать, что я помнил и сейчас помню, что после боя 7 августа, вот когда началась эта заваруха вся - очень сильные бои, вот я рассказывал, когда нас бросили, совершенно неподготовленными, как я потом выяснил, для того, чтобы задержать немцев, чтобы немцы не могли перебросить под Курск свои войска; начались очень тяжёлые бои, потому что мы были совершенно не подготовлены к боям, но нам сказали, что это наше наступление, мы были воодушевлены, потому что всё время ждали, когда же, наконец, мы перейдём в наступление. Мы все считали, что надо переходить в наступление, мы немцев разобъём, подъём был действительно сильный такой... И мне после этого боя комбат как-то сказал, что хочет написать на меня реляцию на награждение меня вот за этот бой, за 7 августа, орденом Красного Знамени. Но у меня мелькнула мысль, что вряд ли из этого что-то выйдет, там же лежит моя биография подмоченная... Но вот было всё это очень приятно. И вот пришла бумага, что я награждён приказом командира полка по 612-му полку медалью "За отвагу".
  Ну, я пошёл в военкомат... Моментально по всему институту разнеслась весть - Вовка Шварц награждён медалью "За отвагу", это было событие тогда, это престиж такой был - медалью "За отвагу" тем более. Там я помню, когда была финская война, то с финской войны вернулся один человек, тоболяк, который служил действительную в армии в 1939 году, он вернулся с войны, и на финской войне был награждён медалью "За боевые заслуги", ЗБЗ - это... ну, самая низкая медаль, связанная с боевыми действиями. А медаль - самая высокая. Так его там в президиум выбирали, Трахтин его фамилия, по-моему, была. Его в президиумы выбирали, он там на собраниях - ну, прямо герой! И мы все смотрели на него, как на ... вот, вернулся с медалью. Первый человек из Тобольска - с финской войны. А тут - вдруг медаль "За отвагу".
  Я пошёл в военкомат, они у меня взяли эту бумажку и сказали: "Мы сделаем запрос, придёт медаль, мы тебя вызовем и вручим медаль". Я, конечно, про это забыл. Ну, закрутился - тут учёба, то-сё... В общем, забыл я про эту самую медаль, и больше в военкомат не ходил, и уехал в сорок пятом году... уже кончилась война в мае, и мы где-то в августе - в сентябре с Ванечкой поехали, значит, в Ворошиловград - ну, это я расскажу отдельно... И никакой медали я тогда не получил, и я про это совершенно забыл. Я вспомнил об этом только в сорок восьмом году, вот когда... а вот до сорок восьмого года - я тогда расскажу про это дело, надеюсь, что не забуду...
  Вот, эти вот два эпизода - моего участия в струнном орекстре, и что пришла маме такая бумага - мама была счастлива, конечно. Тем более, что бумага... там было написано, что должен был понять, что чуть ли не посмертно я награждён. Там не было этого слова "посмертно", но написано было так, что не могли вручить, неизвестно что, был ранен - вот в таком духе в этой бумажке... И я так жалею, что я эту бумажку не сохранил, надо было копию хотя бы с неё снять... Ну, это я сегодня умный, а тогда... Господи, надо было пойти к нотариусу, снять копию заверенную, вот была бы у меня хоть эта бумажка. Или хоть самому переписать её от руки. Но в голову такое не пришло. Пришёл в военкомат, там сказали: "оставьте" - я и оставил. Вот такая история была... Ну, это я вот вспомнил и решил, пока вспомнил, рассказать об этих двух эпизодах...
  
  001_A_016_Deda Vova (25-04)
  
  <пауза до 46-й секунды>
  ...Кстати, вот этот руководитель нашего оркестра был, так, условно сказать, поганцем. Однажды я узнал, что он оскорбил мою маму. Он не знал, что это моя мать, заведующая кабинетом языка и литературы, и он её оскорбил, так сказать, с намёком на национальность. Я об этом узнал. Я уже не помню, кто об этом рассказывал - мама не говорила - кто мне об этом сказал.
  В общем, как-то я его встретил на территории института, никого кругом не было, и ему говорю: "Знаешь что, если ты ещё раз позволишь себе что-нибудь в адрес Ревекки Борисовны, то тебе будет плохо". Он говорит: "А что, чё ты?". Я ему говорю: "Это - моя мать. Понял, ты, урод?". После этого он упал, довольно сильно. Когда поднялся, сказал: "Извини, я не знал..." Я говорю: "Что значит - не знал? И вообще, если бы это была не моя мать, то, значит, можно твои идиотские намёки? Я воевал не хуже, чем ты, может, даже лучше - не знаю - а ты позволяешь себе такие вещи. Так что вот имей в виду: только намёк услышу, в любой адрес - ушибу"...
  Но это не помешало нам продолжать... никто об этом не узнал, я никому не говорил, но продолжал играть на этом самом контрабасе. Ну, это так сказать, маленькое отступление.
  Теперь... сегодня уже 30 июня, я буду продолжать. Я, к сожалению, не записал себе, на чём я остановился в прошлый раз, так сказать, в таком, хронологическом порядке. По-моему, я остановился на том, что нам с Ванечкой Мариша сказала: "А чего вы в Ворошиловград - поступайте в лесотехнический институт, там учится моя подруга Лена..." - фамилию я забыл, они вместе в армии служили, - "...поезжайте туда, на Строитель, вас с руками и ногами оторвут, у них недобор, тем более фронтовики".
  Мы с Ванечкой поехали туда, нас действительно с руками и ногами приняли, без всяких экзаменов - но на первый курс. Ну, мы, конечно, не претендовали на второй курс, потому что понимали, что, во-первых, у нас девять классов, а не десять, и нас приняли, имея в виду, что раз мы окончили первый курс института... они как-то не обратили внимания, что это был учительский двухгодичный институт, куда принимали после девяти классов. Ну, значит, раз нас там приняли - ну, давайте на первый курс. Мы сказали, что окончили десять классов, мы наврали, что наши документы за десять классов, свидетельства об окончании школы, были сданы в военкомат, когда мы уходили на войну, и там затерялись. Вообще там, конечно, могло всё затеряться, потому что, например, мою метрику, которую я принёс, когда уходил на войну, так и не нашли потом, её потом пришлось много лет спустя... я расскажу эту историю, она очень, очень поучительная, когда подойдёт срок...
  Таким образом нас приняли на первый курс, дали нам место в общежитии. Значит, там было два общежития. Одно общежитие - за территорией института, но рядом там, недалеко, а другое - на территории общежития, в доме, который не отапливался, в котором были побитые стёкла... но нам сказали, что это временно. Там строилось общежитие, "мы вас переведём в "маргариновый" барак". "Маргариновый" барак - это было общежитие, где часть студентов жила - "мы вас туда переведём".
  Значит, в этой комнате, куда нас с Ванечкой поселили, было несколько человек. Вот я запомнил троих: Вася Шадрин, он воевал штурманом на самолёте, был ранен, у него от головы где-то посредине лба отсутствовала часть кости и ямка была, затянутая кожей. То есть в случае, если бы какая-то сволочь или что-то нечаянно попало бы ему в это место - ну, пальцем можно было проткнуть и попасть в мозг - он должен был носить специальную такую защитную пластину. Там он её не носил, хотя она у него была. Потом был - не помню, как его звали - Золотарёв, по-моему, фамилия, у него сестра тоже училась вместе с бабулей нашей вместе училась, вместе её звали. И третьим был Марк по фамилии Киселёв. Это был огромный детина, он был моложе нас там на год или на два, что ли, но почему-то в армии не служил. У него была такая примета - у него верхние веки были вывернуты, и на него было страшно, в общем, смотреть. Ну, у него что-то было с глазами. Ну, вот нас двое. Кто-то ещё там был, но я не запомнил. Ну, нас приняли очень "на ура" туда, мы, значит, поставили бутылочку, как полагается, всё, там было очень холодно, но мы так... у нас было по два матраса, поэтому мы на одном матрасе спали, другим закрывались.
  Но вскоре нас... А, нет, ещё был такой эпизод. Ну, началась учёба, с 1 октября началась учёба. Там была столовая студенческая, на территории, и там мы могли обедать. Значит, когда приходил обедать, там получал так - первое, второе там, у тебя есть карточки, вырезали там крупу и столько-то грамм, того, сего, хлеб... Вот нам, участникам войны, давали дополнительные талоны, назывались они УДП - усиленное дополнительное питание. Но мы называли... мы, конечно, тут же назвали это УДП "умрёшь днём позже". По этому талону можно было получить обед за деньги, и вот это всё УДП - это порция второго там могла быть, ещё что-то - тоже за деньги, но это копейки всё стоило. Обед - в рубль вполне укладывались. Вот, стипендия там была, по-моему, 140 рублей - я сейчас точно не помню - по-моему, 140 рублей, там маленькая была стипендия. Ну, мы пенсию получали ещё - и Ванечка, и я. Ванечка - он был лейтенант, он кончил училище в сорок первом повоевал, был ранен, у него побольше была пенсия, а у меня вот такая - 214 рублей с копейками, я говорил.
  Однажды в столовой случился пожар. И, поскольку мы были на территории рядом с тем зданием, где была столовая, мы, конечно, бросились и приняли самое активное участие в тушении пожара. Пока приехали пожарники, мы успели многое оттуда вытащить, в том числе выволокли на улицу котёл с супом. И с кухни вытащили, значит, продукты, всё это - ну, это всё там складывалось, стояла там женщина, которая там охраняла это всё и так далее... Ну, в общем, отличились мы там здорово, потом про нас там даже что-то такое сказали, благодарность объявили за это дело. А потом нас вот из этого вытащенного на улицу супа и второго, покормили бесплатно в этот раз, списали на пожар.
  А вскоре нас перевели в "маргариновый" барак. Почему он назывался "маргариновый" - потому что там недалеко был тогда или в то время маргариновый завод, и это было общежитие маргаринового завода, а нам вот передали его под общежитие вот этому институту лесотехническому.
  Значит, мы поселились в комнате, а нас там было... сейчас скажу: раз, два, три, четыре, пять, шесть... семь или восемь человек в этой комнате, там была плита, которая отапливалась дровами... Да, одноэтажный барак. Туалет был на улице - выгребная яма, деревянный домик...
  Значит, там жили два мальчика, которые окончили в этом году школу - это был сорок пятый год - ни в какой армии они не были, вот они поступили на первый курс, они были, по-моему, оба из Мурома. Ванечка, я, дальше - Андрей Мещаный, инвалид войны, ранение в ногу было, он лейтенантом был или младшим лейтенантом. Дальше - Яша Гольдберг, он тоже инвалидом войны был, у него в голове осколок сидел - он в голову был ранен. Федя... м-м-м - забыл его фамилию, он не воевал, он был старше нас, не воевал, потому что он был больной, у него, по-моему, пелюрит, что-то такое было... И был ещё один парень, который, по-моему, воевал, но он был такой вот единственный особняком: жил как-то: у него тумбочка под замком была - у нас у всех всё это было закрыто, не запиралось, а у него запиралось. Кроме того, он на выходные ездил домой, он где-то недалеко жил и привозил жратву, а нам никто ничего не привозил, ехать нам некуда было, жили только на карточки, всегда хотели кушать. А он страшно боялся щекотки. Вот он начинал кушать... Жрать начинал... Один, сам. Он никогда никому ничего не предлагал, хотя привозил с собой картошку, он варил там картошку и всё такое... Значит, ну начиналась история: я начинал шевелить пальцами, реально на него. Он от этого кричал: "Вовка, не надо!". Это я ему показывал, что щекотать начну - он жутко боялся щекотки. А я говорю: "Надо!" И все говорили: "Надо! Ты домой ездил?" - кто-то ему говорил. - "Ты домой ездил? Ездил. Картошку привёз? Привёз. Почему товарищей не угощаешь?" А я уже к нему подходил потихонечку... В общем, кончалось это тем, что мы вымогали у него картошку там, сало, хлеб он привозил домашний... Вот такая была история.
  Значит, у нас с Ванечкой был большой сундук под кроватью, в котором лежали наши вещи - там трусы, майка, рубашки какие-то... И в этом же сундуке лежали два папиных портсигара именных, дарёные ему,ходин серебряный портсигар - он ещё сохранился здесь, у меня. И там, значит, надпись: "Давиду Владимировичу..." там, пятое-десятое...
  Довольно часто мы выпивали. Кто-то приносил, сами мы, значит, как-то так обходились... В общем, вели такой образ жизни студенческий... и однажды, вот когда мы ещё жили в том доме на территории института, туда пришли две девушки. Одна из них была Рита Волкова, другая была вот эта Лиза Золотарёва. И, значит, девушки пришли познакомиться с двумя новыми студентами, то есть с Ванечкой и со мной. Ну, познакомились, конечно, водочки там выпили, посмеялись, пошутили там, то-сё... И я сразу как-то, что называется, запал на Риту. Потом мы их... они жили в "маргариновом" бараке, мы с Ванечкой пошли их провожать. Я пошёл провожать Риту, а он - Лизу эту самую Золотарёву. По-моему, Золотарёву... Вот... Проводили мы их к "маргариновому" бараку, там постояли, я даже осмелился и поцеловал Риту, за что она сделала вид, что это её обидело и слегка так меня по щеке ударила... нет, не пощёчину дала, а слегка так, поощрительно, скажем так. В общем, короче говоря, завелась у нас любовь. Полюбили мы друг друга. Вот...
  Ну, продолжали, значит, учиться: учёба, занятия - такие, сякие... Ну, всё, как в институте. В нашей группе было много фронтовиков, больше половины, то есть свои ребята все были, да и в общежитии жили ребята-фронтовики - Костя Макурин там, танкист обгорелый, и другие ребята.
  Вот, так мы жили. Нам помогали. Нам помогали материально. А именно: нам выдавали ордер на, скажем, отрез три метра материала мануфактуры какой-то - на костюм. Мы, значит... это вот участникам войны, инвалидам войны... ну, в основном там инвалиды войны были в то время, не просто участники, а инвалиды. И мы... там же как и в Тобольске, только в Тобольске не было никаких талонов, ничего этого не было, а тут вот... Во-первых, одежду нам иногда выдавали, присылали из Америки одежду, и вот выдавали там иногда на материал, на что-то ещё ордер. По этому ордеру ты шёл в определённый магазин в Москве и выкупал эти три метра по государственной цене - и тут же продавал это дело во много раз дороже. Так что это был такой приработок... ну, спекуляция. Приработок сверх стипендии, чтобы можно было как-то прожить. Причём довольно систематически нас поддерживали вот таким образом.
  Вот однажды одному из ребят из другой комнаты достался очень хороший коверкотовый плащ, летнее пальто великолепное. А каникулы зимние начались, он куда-то уезжал, и говорит мне: "Слушай, пока меня нет, может, продашь вот мой плащ тыщи за полторы?" Я говорю: "Не знаю... ну, оставляй". Он оставил этот плащ; я как-то был в гостях у Исаака Григорьевича Варите - я рассказывал о нём - и спросил, не нужен ли ему красивый хороший плащ. А он говорит: "А что?" А я говорю: "Да вот, у меня сосед по общежитию продаёт". Он говорит: "Ты привези, покажи". В общем, он купил этот плащ, а я эти деньги спрятал в сундук под газету - на дне лежала газета, и я эти деньги спрятал в сундук под газету...
  Однажды мы приходим с занятий, а наша комната и комната напротив обворованы, и эти деньги украли... Вот портсигары именные не взяли, побоялись, ничего, одежду не взяли, а деньги эти... у нас с Ванечкой взяли эти деньги, у кого-то что-то ещё, у кого-то - ещё что-то... Мы заявили в милицию, милиция была, но, в общем, ничего не нашли... И когда этот парень вернулся... ну, я же деньги... как это? Я говорю: "Ну, вот такая история..." - "Как это..." - туда-сюда... Я: "Ну, вот так - и всё. Если настаиваешь - значит, жди, я потихоньку буду отдавать". Он говорит: "Да ладно... как пришло - так и ушло". Ну, поскольку это был не обман, а действительно украли, в общем...
  У нас в одной из комнат... было две комнатки, в одной из комнат сидел сапожник, который ремонтировал обувь, а в другой комнатке сидела комендант вроде вот этого общежития, тётка такая... В общем, спустя какое-то время выяснилось, что обокрал нас вот этот сапожник, и что все мы бегали, искали там, туда-сюда - а всё то, что они украли, было спрятано у этой тётки в комнате, никому в голову это не пришло. Ну-у-у... вот, кончилось тем, что их, по-моему, судили и посадили. Вот так... Ни одному в голову не пришло, а, может быть, и хорошо, что не пришло в голову, потому что если бы кому-то пришло в голову и мы бы это всё нашли вот здесь - да, наш брат тогда был, вернувшись с фронта, очень-очень-очень, могли и пристукнуть и сапожника, и эту тётку - придушить, по крайней мере. Так что может быть, и хорошо, что не нашли...
  Итак, значит, вот мы учились... Однажды... Ну, я бабуле, Рите, значит, рассказывал про свою жизнь, Ванечка рассказывал - рассказывали про Тобольск, про лучшего моего друга Борю Панюшкина... И вот однажды мы с бабулей поехали в Москву - нам нужно было купить там карандаши для черчения, а в Мосторге на Петровке были хорошие кохиноровские карандаши. Мы туда приехали с ней, заходим в этот магазин и вдруг она мне говорит: "Смотри, вон твой Борька идёт". Она его в жизни не видела, только по моим рассказам! Я, значит, хмыкнул, глянул - точно, прямо на меня навстречу идёт Борис! Вот такая встреча в Мосторге!
  Ну, обнялись, туда-сюда - он, оказывается, приехал в командировку со своим шефом; как я говорил, он работал помощником - или заместителем? - помощником мэра... председателя Тюменского городского совета, не совета, а горисполкома, то есть это, так сказать, исполнительная власть. И вот он вместе со своим шефом приехал в Москву в командировку, остановились они в гостинице "Москва". Значит, ну, всё, пойдём в ресторан, отметим. Мы Риту проводили, она уехала домой, на Строитель, а мы с Борькой пошли в ресторан. Ну, у меня были московские карточки, значит, вырезали там у нас крупу, мясо и так далее - мы водочки взяли, посидели...
  Я ему говорю: "Поедем к нам, в общагу, с ночевой, найдём где переспать" - "Да ты что", - говорит, - "я не могу". Я говорю: "Да ладно тебе - "не могу", что значит - "не могу"? Можешь, поехали!" И мы приехали вот в этот "маргариновый" барак, в общежитие... Ну, по случаю того, что приехал такой гость, тут же сбегали за водочкой, ещё, значит, подвыпили...
  У Борьки оказался пистолет, он начал хвастаться пистолетом, даже выстрелил в пол - ну, просто так, чтобы доказать, что эта штука стреляет. Я ему говорю: "Знаешь, что? Убери-ка эту игрушку, а то нечаянно, не дай Бог, в кого-нибудь рикошет будет". Значит, он убрал... Так мы переночевали, какая-то койка была свободная, ну, кто-то уехал, видно, домой на денёк - это, наверное, в воскресенье было, что мы в город в Москву поехали... На другой день я его проводил, он поехал по своим делам. Потом мы ещё раз с ним встречались, я к нему приезжал - и вот такая встреча произошла.
  Однажды я был в комнате у девчонок, у Риты... И кто-то приходит из моей комнаты, говорит: "Вовка, иди, там к тебе земляк какой-то пришёл". Что значит "земляк"? Это - тоболяк, это же событие! Я быстро пошёл в свою комнату, смотрю - сидит... я сразу даже не узнал: Миша Калинин, который погиб в сорок втором году! Ну, такая встреча... Представляете? Значит, вот Ванечка, Миша и я - три тоболяка...
  Ну, Миша рассказал, что *...
  <конец записи>
  
  
  
  001_A_001_Deda Vova.mp3 (1-19-03)
  
  В прошлый раз я остановился на встрече в "маргариновом" бараке с Мишей Калининым, своим школьным товарищем по Тобольску, который "погиб" в сорок втором году, была похоронка - и он приехал в Москву.
  Надо сказать, тут такая интересная история. Когда он учился в школе, там в Тобольске, он дружил с девочкой, которая была дочерью начальника главного управления Северного морского пути, расположенного в Тобольске. Того самого управления, куда Отто Юльевич Шмидт помог попасть моему отцу в ссылку со всей семьёй вместо Казахстана, я об этом рассказывал, по моему. Они дружили с Мишей,... и в тридцать седьмом году после того, как это главное управление было ликвидировано, они уехали в Москву. Переписывались с Мишей, ну, и по всей видимости представляли встречу и дальнейшую дружбу, ну и все последствия после этого. Но вот когда Миша в сорок первом году кончил школу, и началась война, он ушёл на войну на другой день, попал в училище, окончил училище, воевал - кстати, так же, как я, в 45-миллиметровой противотанковой истребительной батарее командиром взвода, лейтенантом, был ранен, попал в плен, и пришла похоронка. Лиля - так звали эту девушку, я о ней ничего не знал. Но вот волею судьбы, как я уже рассказывал, я попал в лесотехнический институт, и оказалось, что там она тоже учится. Она услышала, что мы приехали с Ванечкой Васильковым, как я рассказывал... Она, услышав, что кто-то приехал из Тобольска и поступил в институт, разыскала меня. И я ей рассказал вот, что Миша погиб, есть похоронка, а за ней ухаживал там парень один, Борис его звали, я забыл его фамилию, и поскольку это был уже сорок пятый год, октябрь - ноябрь, они договорились, что если до Октябрьских праздников Миша не проявится ни откуда вдруг - она все-таки ждала Мишу - то они с этим Борисом поженятся. И вот, судьба: они сыграли свадьбу, а буквально на другой день или через пару дней у неё в доме раздался звонок - это был Миша. Он пришёл по известному ему адресу, вернувшись из плена, но увы, Лиля уже была замужем... И она ему рассказала, что в лесотехническом институте на платформе Строитель по Ярославской дороге учатся Володя Шварц и Ванечка Васильков. Рассказала, как туда проехать. Миша поехал - и вот произошла встреча. Я захожу в свою комнату, смотрю - сидит какой-то парень, я его даже сразу не узнал: лысоватый, хотя у него была хорошая шевелюра, худой очень... Всмотрелся я в него, а он мне говорит: "Не узнаёшь меня"? И тут я его узнал, говорю: "Миша, ты живой?!" Ну, обнялись, расцеловались, туда-сюда. Такая встреча - и я ему говорю: "Слушай...". А он учился вместе с Федей Юферовым, о котором я рассказывал, вот который меня на носилках с поломанной ногой в Тобольске нёс в больницу. Я говорю: "А ты знаешь, что здесь, в Москве, Федя Юферов, он учится в энергетическом институте?". И мы втроём - Миша, Ванечка и я - поехали к Феде. А Миша с Федей дружили, мы с Мишей не были друзьями близкими, были просто товарищами, очень хорошо друг к другу относились, но друзьями такими, чтобы друг к другу домой ходить, этого почти не было. Во всяком случае, Миша у меня никогда не был, а я у него, может быть, несколько раз и был, потому что, когда я вернулся с фронта, как я рассказывал, я пошёл в том числе к его маме, и она мне показала похоронку, что он погиб.
  Мы поехали к Феде Юферову, приехали к нему в общежитие. Ну, встреча, конечно, была такая же тёплая, появилась водка, куда-то сбегали за водкой, какая-то закуска... Это был сорок пятый год, ещё карточная система была, довольно голодно было. Ну, короче говоря, как следует выпили, хорошо. В Лефортово это общежитие-то было, энергетический институт в Лефортово. Посидели, поговорили и, значит, разошлись. Миша поехал - не знаю, куда он поехал, где-то он остановился, у него был кто-то знакомый, а, может, даже к Лиле поехал - там переночевать, потому что он собирался в Тобольск ехать... А мы с Ванечкой поехали на электричке, на электричку на Ярославский вокзал нам нужно было, чтобы сесть на электричку и ехать на Строитель. Выпили-то мы здорово, и мы вместо Ярославского вокзала в метро с пьяных глаз оказались на станции "Завод имени Сталина" - так она тогда называлась... Ну, сейчас она "Автозаводская" называется, а тогда называлась "Завод имени Сталина". Вот, мы там очутились, вышли, пошли искать электричку, думали, что мы на Ярославском вокзале. Никакую электричку мы не нашли, а это был ноябрь, уже снег был... Причём - да, в метро у нас произошла какая-то драка. Я тогда ходил с тросточкой бамбуковой, у меня была из бамбука трость. И кто-то к нам пристал, что-то такое - я не помню этого точно. Короче говоря, получилась драка, в результате которой я эту тросточку бамбуковую там об кого-то обломал. И мы вышли на улицу в поисках электрички, и я там где-то куда-то попал в какую-то рытвину или что - короче говоря, я сломал... у меня появилась трещина на лодыжке левой здоровой ноги, тогда я этого ещё не знал. Но - адская боль в левой ноге, тросточки нет, а правая нога сами знаете, какая у меня. Я, значит, стою на правой этой хромой ноге, на левую наступить не могу. Ночь, уже темно, никого народа кругом нет. Прохожие шарахаются от нас, я держусь за Ванечку, а он маленький, щуплый... Держусь за Ванечку, кое-как, куда-то на одной ноге я прыгаю.
  К нам подходит милиционер: "В чём дело?" Ну, к тому времени мы уже протрезвели достаточно, довольно здорово. Вот, рассказали ему, что так и так, и он нас завёл - а там стояли стандартные, двухэтажные, по-моему, домики, в которых в основном были общежития работников вот этого завода имени Сталина, а потом - имени Лихачёва, ЗИЛа, а тогда - ЗИСа. Они нас завели в один из... он нас завёл, он помог нам, то есть я взялся одной рукой за милиционера на плечи, другой - на Ванечку и мы прошли до домика, и дальше он говорит: "Пойдём со мной" - Ванечке. - "Заведи его туда, в общежитие, в прихожую. Пойдём в милицию, оттуда вызовем "скорую помощь". Потому что к тому времени уже было понятно, что у меня что-то с ногой с левой. Ну, милиционеру мы всё объяснили. Хороший милиционер попался.
  И, значит, мы зашли в этот дом, там никакого вахтёра - ничего не было, ночь, все спят. И там в прихожей я лёг на пол... посадили меня на пол, и я, значит, на полу жду "скорую помощь". Её нет и нет, нет и нет, нет и нет...
  Утро наступило, рабочие стали выходить, мыться, на работу идти. Кто-то, значит, на меня там начал... что-то на меня, так сказать рыкать, зыкать. Я еще не совсем, так сказать, отрезвел, ещё пары какие-то были и я, значит, готовый к бою. Да, это сейчас смешно... Я, значит кричу: "Что вы, сибиряков бить?!" И вдруг выходит какой-то человек и говорит: "А кто тут сибиряк?" Я говорю: "Я!" - "А откуда?" - "Из Тобольска". - "О, земляк!" Ну, правда, он не из Тобольска был и даже не из Тюменской области, но из Сибири. И он меня, когда всё это выяснилось, завёл в свою комнату в общежитии и уложил меня на свою постель, а сам сказал: "Я вызвал "скорую помощь". А Ванечка исчез, не пришёл...
  Через какое-то время приехала "скорая помощь", я уже вообще не мог на ногу наступать, меня положили на носилки, увезли в больницу. В больнице сделали рентген, обнаружили трещину и сразу мне ногу загипсовали, положили в палату. И вот я лежу в палате - хорошо, у меня с собой был паспорт. Тогда без паспорта нельзя было ходить, потому что пропускная система ещё в Москве существовала. Вот, студенческий билет был, комсомольский билет, вот... И вечером ко мне пришла Рита, бабулька. И что же она мне рассказала: очень поздно ночью, видно, с последней электричкой приехал Ванечка, а она меня ждала, а меня всё нет и нет - переживала, волновалась. Потом утром увидала Ванечку и говорит: "А где же Вовка?" И он ей рассказал, что вот он из милиции вызвал "скорую помощь", подъехала к милиции "скорая помощь", его посадили в "скорую помощь", чтобы он показал тот дом, в котором он меня оставил - а там таких домов, абсолютно одинаковых - наверное, больше десятка, все одинаковые дома - а он ни номера, ничего не знает... И вот он их возил. В этот дом заходят - нет. Вот в этот... В конце концов, возили... целый час он возился, возил их. В конце концов они сказали: "Всё, мы больше не можем". Высадили его и уехали. Он ещё походил, поискал - так и не нашёл меня там, где оставил. А, возможно, даже он и заходил в этот дом, но я уже, может быть, лежал в этом самом... в комнате, в постели.... Короче говоря, он уехал на Строитель, в наше общежитие, и он рассказал, значит, вот Рите эту историю и она с подругой, с Лизой, по-моему, Золотарёвой или с Наташей Цветковой, её подругой ещё по Ярославлю - не помню - значит, приехали сюда, пошли в милицию. А милиция выяснила, в какую больницу меня завезли. Они пришли ко мне в больницу. Вот такая история...
  Пролежал я в этой больнице, наверное, неделю. Ну, в гипсе никакого лечения мне не надо: Нога в гипсе до колена, мне там дали костыли. Я уже на костылях и на правой прямой ноге передвигаюсь потихонечку... И, значит, говорю Рите: "Давай там мобилизуй ребят из нашей комнаты, пусть приедут, заберут меня, не хочу я тут лежать в больнице".
  Приехали ребята по общежитию, из моей комнаты, и они меня на себе донесли до трамвая, от трамвая доехали на метро, занесли меня в метро, доехали до Ярославского вокзала, занесли меня из метро в электричку... В общем, так мы добрались домой, в общежитие - и я там лежал целый месяц. Ну, правда, я уже на костылях передвигался, на правой ноге с помощью костылей. Причём когда из больницы меня выписывали, они хотели у меня отобрать костыли - я говорю: "Да я вам привезу костыли, как только они мне не понадобятся!" Они оставили в залог комсомольский билет: "Вот, за комсомольским билетом приедешь". Ну в общем, через месяц там или полтора я сам себе снял гипс, приехал туда, в больницу, отдал им костыли, они посмотрели и сказали, что всё в порядке, а уже даже на занятия на костылях ходил. Вот такая вот история, связанная со встречей с Мишей Калининым...
  А Миша уехал в Тобольск. Я уже, по-моему, рассказывал, как он меня выручил, когда я уже учился в Ярославле с дубликатом свидетельства об окончании десяти классов. По-моему, я это уже рассказывал. Не буду повторять, но если не рассказывал, то расскажу - вы мне тогда скажете, что нету такого рассказа... Это целая история была. Ну расскажу тогда... Вот такая история, вот так я встретился с Мишей Калининым... А как с Борькой Панюшкиным мы встретились, я уже рассказывал, по-моему. И его Рита узнала в Мосторге, никогда не видя, а по моим рассказам, говорит: "А вон твой Борька Панюшкин идёт" - точно, это был он, это я рассказывал уже.
  Вот, лесотехнический институт. Значит, учились мы на первом курсе, а бабуля - на третьем курсе. Кончился курс - выяснилось, что бабуля в положении. Это кончился сорок пятый год... то есть, это - лето сорок шестого года. Кончился... значит, июнь сорок шестого года, сдали экзамены за первый курс... Да! Ванечка уехал в Тобольск, оттуда пришло ему какое-то тревожное письмо насчёт его братишки младшего, который ходил ещё в школу, в младшие классы, Вовочка. И он говорит: "Что-то с Вовочкой случилось, я уеду. Поеду". Взял академический отпуск на год в лесотехническом институте - и уехал. Потом он мне прислал письмо, а потом и я был в Тобольске. Он, Вовочка погиб - катался на коньках, его кто-то там толкнул, или подставил ножку, он, падая, ударился головой о столб. У него было сотрясение мозга там, кровоизлияние, и он через несколько дней умер, и Ванечка это почувствовал. Он уехал туда, он написал мне, что Вовочка умер, он его уже даже не застал. Это я уже рассказывал, что старшая его сестра погибла на войне, а сестра младшая, между ним и Вовочкой, училась в Омске в речном техникуме. Вот...
  Ну, закончили мы экзамены, сдали экзамены. Такой эпизод был смешной... А, расскажу несколько эпизодов. Смешной был такой... Я очень не любил химию, а у нас по химии был зачёт и экзамен - по такой, общей химии. Так вот, до экзамена не допускали тех, кто не сдал зачёт. А были у нас там какие-то практические занятия - так преподаватель, который читал нам лекции по химии и проводил эти занятия, некоторым, в том числе и мне, поставил зачёт автоматически, заявив: "Ну, Шварца я ничего спрашивать не буду, он хорошо всё знает, давай зачётку". И поставил мне зачёт, хотя я ни фига не знал. А экзамен - когда экзамен пришлось сдавать ему, я уже не мог показать, что я ничего не знаю. И у нас там всё это было разработано очень здорово: значит, кто-то из первых, кто шёл на экзамен, ухитрялся украсть билет, этот билет передавали кому-то там... В общем, короче говоря, мне передали билет, я спокойненько прочитал там всё, что надо по этим вопросам, что были в билете, и, когда дошла моя очередь, я зашёл, взял билет, а номер назвал того, который у меня в кармане. Ну, преподаватель у себя отметил, что билет там номер такой-то, я по нему отбарабанил, получил пятёрку, по-моему, даже, сейчас уже не помню, ну, в крайнем случае, четвёрку. А тот билет, что я взял, я так же передал кому-то. Вот так мы сдавали экзамен по химии... Ну, по остальным предметам всё было нормально, а вот химия меня мучила всегда.
  И мы поехали в Ярославль к её родителям, да ещё и зимой. Я уже рассказывал, что зимой я ездил к отцу в лагерь и на обратном пути был у бабули и там познакомился с её родителями. А тут мы на лето поехали - я собирался в Тобольск уехать, мама ещё была в Тобольске, это был сорок шестой год, но прежде поехали туда.
  Да, ещё был такой случай в институте в лесотехническом. Значит, пригласили в институт на вечер там - не помню уже, чему посвящённый - Козловского, Ивана Семёновича Козловского. Ну для него это была халтура - он спел три песни, содрал с нашего профкома три тысячи рублей, ребята просили его ещё попеть - он отказался. Кончилось тем, что ему прокололи шины на машине, на которой он приехал - целый скандал был, он уехал... А у нас... к нам приходили, к девчонкам, потому что мальчишек было мало, к девчонкам приходили ребята из Подлипок, которые не учились в институте, и завязалась драка. И в этой драке я, конечно, участвовал, Ванечка тоже участвовал, и очень сильная драка была, скандал большой... После этой драки меня вызвал к себе ди...ректор - не могу вспомнить его фамилию - и, значит, начал мне мораль читать, что драка, то-сё, пятое, десятое. Но я уже говорил, что к нам, фронтовикам, вообще особое было отношение. А кончил это он словами: "А в общем-то - молодец, правильно, нечего им сюда шляться". Вот такая история была...
  И мы летом поехали в Ярославль. Нам бабулины родители говорят: "Чего вы будете где-то в Москве - давайте переводитесь в Ярославль, там открылся технологический институт". И я поехал в институт, меня там с руками... я, по-моему, уже это рассказывал. В двух словах повторюсь: мне там, в деканате, сказали: "Давай-давай, поезжай в Москву, привози документы". И меня приняли сразу на второй курс, но мне пришлось досдавать один только предмет - органическую химию.
  С органической химией был такой курьёзный случай: значит, я начал читать учебник, а на кафедре Мусабеков был заведующий кафедрой, известный органик, а у него ассистентом была женщина, я забыл как её зовут, молодая женщина, которая взялась мне помогать готовиться к экзамену. Я должен был Мусабекову сдать экзамен. И в определённые дни она назначала время, когда она свободна от занятий там, подготовки, ну чего она там ассистентом делала, я не знаю - доцентом она, по-моему, была. Она со мной занималась, помогала, натаскивала меня просто-напросто.
  Вот сидим мы с ней в кабинете химии, она там мне что-то рассказывает, и вдруг я чувствую, что меня кусает блоха. Что такое укус блохи, ребята, это вообще трудно передать: она жалит, сразу начинает это место чесаться. Причём, выбирает самые неподходящие места. И, если хочешь её поймать, то её очень трудно поймать - она тут же прыгает в другое место, блохи скачут... В общем, я сижу, как на иголках, но терплю, чтобы не показать вида. Она очевидно заметила, что я что-то такое... Говорит: "Ну, вы, наверное, устали? Ладно, идите перекурите, отдохните".
  Я, значит, пулей в кабинет физики, к Волику Василенко. И говорю: "Волик, выручай! Блоха у меня!" - "Ну, давай". Я, значит, расстегнул брюки, задрал рубаху и он её - хлоп! Плюнул на палец, он, наверное, её увидал - и поймал эту блоху. Но она меня покусала несколько раз. А у меня к блохам... я уже рассказывал, как в запасном полку, где нас готовили на фронт, нас блохи вообще терроризировали, а тут одна блоха откуда-то взялась в институте... Ну вот, после чего, значит, перекурили, и я вернулся обратно. В общем, короче говоря, я этот экзамен сдал. Сдал я этот экзамен и продолжал учиться.
  Вот, мы подружились с Василенко, с Романовым. И ещё к нашей компании примкнул Саша Попов такой, он был моложе нас. Он двадцать седьмого года, по-моему, или даже двадцать восьмого, я точно не помню. Паренёк такой, с провинции, из деревни, но его брат, у которого он жил в Ярославле, был председателем горисполкома. И вот Саша примкнул к нашей компании уже стариков, так можно сказать. Мы с Романовым Воликом прошли войну, а Василенко, как я уже рассказывал, на войне не был, он восемнадцатого года, вообще на шесть лет старше меня. Вовка Романов - двадцать второго, я - двадцать четвёртого. Вот... Ну, началась учёба в лесотехническом институте. Я пришёл в деканат - уже занятия шли. Пока я съездил в Москву за документами, туда-сюда... А я же ещё летом уехал из Ярославля в Тобольск к маме - был в Тобольске - оттуда вернулся в Ярославль, уже принятый. То есть, вернее, не принятый, а мне сказали: "Привози документы". Я, значит, уже с документами приехал, меня тут же приняли и сказали: "Идите в такую-то аудиторию, там лекция сейчас идёт. Кончится лекция, зайдёте туда, там спросите Кашина, Колю Кашина, он - староста вашей девятой группы".
  Я стою там около окна, против дверей этой аудитории. Вот, второй или третий раз в этом институте, никого не знаю абсолютно. Идёт лекция, смотрю - идут... бегут два парня. Подбегают к двери, к той двери, куда мне надо зайти. Один из них тихонечко дверь открывает - а потом выяснилось: он просто опоздал и хотел зайти. А второй его туда толкает. Он обратно оттуда, значит, дёргается, дверь закрывает и говорит: "Ты чего толкаешь меня?" А я, значит, смотрю на них и говорю: "Да чего ты с ним разговариваешь? Дай ему в глаз - что он, такой-сякой-немазаный, толкается?" Они так оба на меня посмотрели подозрительно и ушли, видно, решили не связываться, видно, у меня такой вид был, что лучше не связываться.
  Кончилась лекция, я зашёл туда, спросил, кто здесь Кашин. Поднялся маленький такой, щупленький паренёк в очках, явный Кашин. Я говорю: "Ну вот, а я - новый студент. Вот, мне сказали, что у тебя в списках я уже есть" - "Да. Ты Шварц?" - "Да, я - Шварц. Вовка Шварц" - "Да, всё, пожалуйста, заходи, садись".
  Всё, вот так началась моя учёба. И первый, с кем я вот подружился, был Волик Василенко. А в группе у нас, надо сказать, наверное, процентов... у нас было четыре или пять девочек. Было двадцать человек, по-моему, в группе, двадцать с небольшим, и вот четыре или пять девочек было и несколько - три, четыре человека - были школьники, которые пришли с десятого класса. Это сорок шестой год был. Были ребята, парочка человек - вот Веня Харитонов, кто-то ещё, которые пришли из техникумов, а остальные были все фронтовики, ну, вот кроме Василенко, были фронтовики все - инвалиды, не инвалиды, просто демобилизованные, разные - офицеры, не офицеры. В общем, я попал в хорошую среду.
  Ну, началась учёба. На выходные дни я ездил на Волгострой к бабульке, которая вот-вот должна была рожать, это уже шёл сентябрь... И однажды меня вызывают в деканат, прямо с лекции, с занятий. Пришла секретарь, Зоя Павловна такая. Я про неё рассказывал, жена вот того электрика, работника. Как же его-то звали... Тимофей? Ну, не помню. С которым мы там у него, там где он работал на кафедре... А, он работал на кафедре электротехники. И мы там частенько собиралась - вот наша компания: Василенко, Романов, я и он, там спиртик потягивали... Вот.
  И она меня вызывает с лекции и говорит: "Тебе с Волгостроя звонят, у тебя кто-то родился". Я, значит, иду к телефону, а это бабулина мама звонит оттуда, с работы, она там бухгалтером работала. Звонит: "У тебя дочка родилась, вот, всё в порядке, приезжай! Сегодня ночью родилась дочка!". Ну, вот 20 сентября, а это было, наверное, 21-е.
  Ну, в общем, то ли 21-го, то ли - я не помню, когда бабуля родила, то ли с 19-го на 20-е - ночью рано - то ли с 20-го на 21-е, не помню. Ну, короче говоря, позвонила мне Зоя Павловна, что родилась дочка, Ирочка. Ну, я конечно, на другой... тут же в этот же день поехал туда. То есть на поезде надо было ехать, это за Волгой. "Мотаня" ходил, поезд, который назывался "мотаня", автобусы тогда ещё не ходили. Ну, приехал туда, и вечером мы с отцом бабулиным на его грузовике - он лесовоз водил, лес возил на лесозавод - там был лесозавод - мы поехали в больницу. Ночью, в темноте - а у него что-то там с аккумулятором... в общем, фары не горели, потухли.
  В общем, я шёл впереди машины, а он за мной ехал, чтобы там не заскочить куда-нибудь. Короче говоря, приехали мы в эту больницу. Почему это было в темноте, я никак не помню. Но, в общем, бабуля нам в окно там что-то такое говорила. Роды были тяжёлые, пришлось делать хирургическое вмешательство после родов, но, в общем, всё обошлось благополучно. Ну всё, вот так родилась Ирочка... А я каждый выходной день приезжал туда, на выходной день. То есть я в субботу - тогда субботы же были рабочие, да и в институте-то шестидневка была - я в субботу после занятий ехал в Волгострой, проводил там всё воскресенье, а либо вечером в воскресенье, либо рано утром в понедельник я возвращался в Ярославль на занятия. Ну вот, потом бабулю выписали с Ирочкой - это уже конец сентября был, я не помню, сколько дней она в больнице пролежала... А в квартире у них зимой - это первая Ирочкина зима, с 1946 на 1947 год - печку приходилось топить практически непрерывно, потому что стены были такие, что буквально пальцем ткни - палец на улице оказывается. Фибролитовые бараки двухэтажные это были. Была у них одна комната, кухонька небольшая, туалет на лестничной клетке на две квартиры. На втором этаже это было дело, дом-то был двухэтажный. Вот, Ирочку надо было пеленать. Значит, открывали дверцу топящейся печи, оттуда шло тепло, и на коленях бабуля её у себя распелёнывала, подмывала там, мыла и снова пеленала. Вот такая первая зима была, ужасные были условия - ну, там ни водопровода, ничего не было - колонка была на улице, туалет практически на улице, холодный. Вот, ну, вот была комнатка, небольшая веранда на втором этаже застеклённая и кухня, тоже очень небольшая. В углу в прихожей висел умывальник, как у нас на даче, туда из ведра заливали воду, стояла там скамейка, на которой два ведра с водой стояли, по мере расхода воды - правда, колонка была недалеко - ходили за водой. Когда я там был, я ходил за водой. Был сарай, в сарае были дрова. которые летом запасали и поросёнок, которого глубокой осенью съедали, а весной покупали маленького поросёнка, выкармливали - и питались этим. Очень голодно было, в сорок шестой год вообще, как известно, не один миллион людей в Советском Союзе умер от голода. Всё это скрывалось, ничего это не было известно - в сорок шестом году подняли государственный цены на все продукты, ввели так называемую хлебную надбавку, даже студентам, шестьдесят, по-моему, рублей, а тем, кто работает - восемьдесят рублей, чтобы компенсировать якобы повышение цен.
  Ну, вот так и пошли эти дни учёбы. В выходной день - домой, неделю, значит, учёба. Ну, иногда я загибал занятия и уезжал домой - к бабульке, к дочке. Вот так вот мы и жили - отмечали всякие праздники, я перешёл на третий курс. А Ирочку, кода она подросла и ей уже немножко там...
  Да, забыл: в сорок седьмом году... В конце сорок шестого года отца досрочно освободили. Ну он, продолжал работать так же в лагере в Княжпогосте, и мне нужно было маму перевезти к отцу из Тобольска - я не помню, я это рассказывал или нет. По моему, нет. В общем, я в декабре сорок шестого года... А, это я рассказывал, я вспомнил, что я это рассказывал: в сорок седьмом году на каникулы мы поехали к родителям в город Вельск. А отец тогда работал в городе Вельске, в Архангельске, тоже в лагере, в одной и той же системе этого лагеря, но будучи вольнонаёмным. Но у него не было паспорта, так что он не мог никуда выехать, только контрабандой и с запретом там жить в областных и прочих там городах. Значит, летом мы поехали, и Алик... Алик - это мой двоюродный брат, сын папиной сестры родной Теты и родной брат Лины, моей двоюродной сестры. Соловей, фамилия Соловей. Он, Алик тогда кончал школу, он 1929 года рождения, он кончал школу. И, значит, он приехал ко мне... к нам. И мы вместе, вот вчетвером - Алик, бабуля, я и Ирочка - она ещё была грудным ребёнком... Ну, вот в сентябре она родилась, это был, наверное, июль, значит, сколько? Года ещё ей не было, значит, ей было десять или девять месяцев, что-то вот так. Мы поехали в Вельск, в Вельске мы там пробыли... И когда мы возвращались в августе домой, мы Ирочку оставили бабушке с дедушкой, то есть моей маме и моему отцу - ей ещё годика не было. А вскоре отца вернули обратно в Княжпогост и он уже работал начальником контрольно-плановой части вот этого СевЖелДорЛага по строительству этой Северо-Печорский железной дороги. Ему дали квартиру в таком бревенчатом доме - двухкомнатная квартира с кухней, с тёплым туалетом и, по-моему, даже с холодной водой. Вот этого я не помню, была там вода или тоже нужно было ходить на колонку - не помню. Нет, по-моему была холодная вода. Ну, с печным отоплением, конечно, ни с каким не центральным. Зимой...
  Значит, это было летом сорок седьмого года, мы вернулись, продолжали учёбу. Бабуля пошла учиться, её приняли в этот же технологический институт Ярославский, но приняли на второй курс. Так что она вот потеряла практически три года. На второй курс - а я уже перешёл на третий. Я её обогнал, то есть я учился на третьем, а она - на втором. И она на год позже меня закончила институт, я уже в Оренбурге работал. Вот, в зимние каникулы сорок восьмого года я съездил к родителям, побыл зимние каникулы у них с дочкой, она меня... она уже ходила, что-то лопотала там. Она, бабуля, мама моя, когда укладывала её спать, пела песни. Или папа. И она очень любила песню "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." и так далее. И она уже говорила... она мою маму, бабушку свою называла мамой. И она говорила: "Мама, гояд, мама, гояд". И под этот "гояд" она засыпала. И, когда моя мама привезла её в сорок восьмом году летом к нам, ей уже было почти два года, она довольно быстро тоже... она называла мамой и мою маму, и бабулю - свою маму - называла мамой. Две мамы у неё было, пока она не поняла, что это бабуля, а не мама. Ну, вот мама потом.... мы с мамой съездили в Москву - ну, контрабандой, паспорта-то у неё не было. А нет, у ней был паспорт, подождите... А, у неё не было паспорта, у неё не было паспорта... Съездили в Москву там, встретились с друзьями, которые уцелели после всех этих репрессий, и она вернулась к отцу, туда, в Княжпогост. А Ирочка пошла в детский садик или ясли.
  Однажды я её вёз в детский садик, зимой это дело было. На саночках, значит, вёз её. Везу по снегу, в детский садик и вдруг мне кричат: "Эй, мужик, ребёнка потерял!" Я оглядываюсь - а метрах в десяти от меня она лежит на снегу - ну, закутанная - на снегу и мне что-то такое лопочет там. То есть она свалилась с саночек - а я и не заметил. Ну, в общем, ничего не произошло, кроме этого. Потом летом мы с ней ходили гулять, идём - и навстречу, значит, повозка, лошадью запряжена. Это там всё, на Волгострое. Она мне говорит: "Пап, смотри, какая лошадя". Она была маленькая красавица, кудрявая. Когда мы были в Вельске летом, я гулял с ней, держа её на плечах и вот мы идём - а мимо идёт колонна зеков, и вот все они смотрят на неё, на ребёнка - смотрят, смотрят. Уже прошли, всё - и оглядываются и смотрят, смотрят... Тоска по своим детям. А всё это были политические, ни в чём не виноватые люди. А кругом - охрана с собаками. Вот, вобще ужасно всё было, конечно...
   Ну, учёба прошла без особых приключений, довольно быстро эти годы проскочили. Прошло распределение, защита диплома и вот в 1950 году закончил я институт, а бабуля - в пятьдесят первом, она ещё год училась. Получил направление в Оренбург. Во время учёбы были, кончено, разные эпизоды, но ничего такого особенного не было. Я не помню, рассказывал ли я - на всякий случай расскажу. Значит, в 1947 году 15 декабря по радио объявили о той самой знаменитой грабительской реформе. Реформа заключалась в следующем: начиная с 16 декабря 1947 года деньги обменивались 1 к 10. Старые деньги были в ходу ещё буквально... и, по-моему, неделю или несколько дней, во всяком случае, можно было что-то ещё на старые деньги купить, но только один к десяти, то есть, за то что... Одновременно были с этой реформой были отменены карточки, и одновременно были повышены государственные цены и снижены коммерческие. Я, по-моему, рассказывал о коммерческих магазинах. То есть цены сближались, но коммерческие магазины, по-моему, ещё сохранили.... А, нет, их ликвидировали, одновременно с реформой, по-моему, их ликвидировали, но не помню точно. Да, наверное, ликвидировали. Мы сидим - слухи уже ходили, что ожидается, но никто не знал, что как.
  Там порядок был такой: у кого были деньги в Сберкассе, то три тысячи из этих денег меняли один к одному, всё остальное - один к десяти. Обменять деньги можно было один к десяти. Были там обменные пункты какие-то или Сбербанки, сберкассы. У нас денег не было никаких. Мелочь сохранилась, вот монеты - а они не менялись, только бумажные деньги. Ну, у нас с бабулей денег не было. мы ничего не потеряли, а мама бабулина была же бухгалтером в торговом музее волгостроевском - и они там, конечно, мухлевали. А как мухлевали? Значит, они как только узнали о реформе - а уже были заготовлены ценники новые - они по старым ценам и за старые деньги, ну вот Ритина мама она с кем-то там целую двухсотлитровую бочку водки, зубровки - эту бочку, значит, спрятали, а на другой день её уже продавали за новые деньги. Таким образом, обмен получался один к одному вместо одного к десяти. Но если на этом деле попасться - то тюрьма. И вот когда мы всё это узнали - ну, это всё в одну ночь было - но узнали об этом. Как... или это было на другой день, мы узнали. Волик Василенко и Волик Романов прибежали: "Что делать?" У них деньги, у одного - полторы тысячи рублей, это большие тогда деньги были. По новым ценам, когда кончились коммерческие, это довольно большие деньги были. Ну, у нас вот стипендия была 350 рублей - ну, вот считайте: полторы тысячи - это сколько? И у другого было там что-то около тысячи. Что делать с деньгами-то? Купить уже ничего нельзя, всё закрыто. Там такие дикие очереди были - на почту, марки люди покупали. лишь бы деньги сохранить в каком-то товаре, в марках почтовых, в чём угодно, лишь бы деньги сохранить. Ну, это всё было так сделано, что... Нет, у жуликов, у которых миллионы были там, конечно, всё нормально прошло, они нашли способы.
  И мы позвонили бабулиной маме, Александре Григорьевне. Она говорит: "Привозите срочно деньги!" Мы привезли деньги, отдали ей деньги эти, и она успела их вложить вот в эту водку. Уж какой там этот механизм был, я не знаю, но она успела вложить в это вино, в эту зубровку. И, значит, если бы удалось это продать, то вернулись бы те же деньги, те же полторы тысячи или сколько там - две с половиной тысячи, но уже новыми деньгами.
  Прошло пару дней, и она звонит мне: "Немедленно приезжай, к нам едет ревизор, нужно срочно эту водку унести, иначе выльем на землю!" Ну я, конечно, бросился туда, поехал, и бидон, молочный бидон сорокалитровый, вот такой бидон вот этой зубровки унёс. А некоторые не успели вот там - продавцы, заведующие магазинами... Это везде так было - так выливали в землю, потому что в случае обнаружения вот этой вот сверхнормативной водки - тюрьма, огромные сроки. Это не год - огромные сроки, это считалось как подрыв, это политическое дело, подрыв реформы, подрыв финансовой стабилизации там, стабильности. Бог знает, по каким статьям там судили.
  В общем, короче говоря, привёз я это вино туда, где мы жили на квартире. Ну, что делать? Начался январь уже... Это, значит, произошло всё в течение нескольких дней после 15 декабря. Начался январь, экзаменационная сессия. Ну, вот после каждой сдачи - экзамены. И без сдачи экзамены. Собиралась компания - Волик Василенко, Волик Романов, я, ещё кто-то приходил, и мы эту "Зубровочку"... уже ничего нельзя было сделать. Ну в общем, мы решили, что мы её выпьем - и выпили. Вот, таким образом, в общем, всё-таки эти деньги хоть не удалось поменять один к одному, но они не пропали, потому что была куплена водка по старым ценам и на старые деньги. Вот, мы её потихонечку там в течение каникул все эти сорок литров ухайдакали.
  Начался 1948 год. Я не помню, рассказывал или нет, как я медаль "За отвагу" получал. По-моему, рассказывал, и как меня в сберкассе надули. В общем, я должен был получить за эту медаль 520 рублей, а за медаль "За Отвагу" платили до 1951 года 10 рублей в месяц, кроме того, она давала право бесплатного проезда на трамвае. Ещё какие-то льготы были, сейчас уже не помню - а ровно 10 рублей. Ну, 10 рублей деньги - и тогда можно было на 10 рублей в ресторане покушать нормально, даже выпить сто грамм... Мы с бабулей, бывало, ходили, я получаю пенсию, стипендию. Мы с ней пошли в ресторан, и на двадцать пять рублей мы и солянку сборную, и там хорошее второе, водочки грамм двести, бабуле - винца. В общем, 20 - 25 рублей это всё. А у меня пенсия была 214 рублей и плюс 350 - стипендия. Причём она была: чем выше курс, тем там прибавлялось чего-то... 10-20 рублей, не помню уже сколько.
  Так вот, когда я пришёл получать эти 520 рублей, мне говорят: "А реформа была один к десяти, поэтому 52 рубля". А я тогда по глупости своей, наивности не сообразил - что значит 52 рубля? Не я деньги вам принёс - деньги-то хранились у государства мои, всё равно, что на сберкнижке, только без процентов. И, наверное, если бы я настоял, пошёл бы к начальству, туда-сюда, я думаю, что я получил бы 520. Ну, молодой был, глупый... И получил 52 рубля и этому рад был. Ну, конечно, купили бутылку на эти деньги - надо же отметить такое дело: медаль "За отвагу".
  Ну вот... были ещё какие-то события. Вечера были - мы ходили на вечера. Сперва собирались у нас, поскольку мы были единственной семейной парой, бабуля там что-то готовила закусить... Ну, вот, собирались обязательно три Волика: Романов, Василенко и я, Пашка Попов, иногда был Вася Самойлов, ещё кто-то...
  Вот, например, была такая история смешная: однажды с нами вместе... мы собирались у нас, где мы снимали угол. Нам институт снимал угол, он же платил за это, мы не платили. Значит, собирались у нас, выпивали - и шли в институт. Бабуля обычно игнорировала это дело, в институт не ходила, а мы шли в институт на танцы. Но я не танцевал, ребята там танцевали - ну, в общем, хороводились. Однажды был с нами Коля Кашин. И мы собрались и ждали Вовку Романова. А Вовка, Волик Романов был награждён на войне, в том числе два ордена Красной Звезды у него было. А в институте это было 6 ноября, перед праздником октябрьским - это было 6 ноября. В институте был торжественный вечер, мы должны были пойти на этот вечер, а там после этого была художественная часть, самодеятельность, где какая-то военная пьеса была, и Гошка Иголкин, ну, парень, играл там какого-то офицера и ему нужны были два ордена Красной Звезды по сценарию. И Волик Романов эти ордена положил к себе, он их не носил, как все мы. Положил в карман, в пиджак вот, в наружный карман сверху, чтобы отдать Гошке, чтобы тот одел их на себя, когда будет там представлять на сцене лейтенанта или кого там...
  А в этот день его как фронтовика там, то-сё, пятое-десятое, члена коммунистической партии, отличника, пригласили на ярославское радио, где он должен был прочитать какой-то там текст. Мы, значит, сидим, ждём его, когда он придёт с этого радио, чтобы выпить и идти в институт. Уже скоро торжественная часть должна начаться, неудобно опаздывать... А его всё нет и нет, нет и нет. Наконец он заявляется - злой... Ну, мы тут уже, конечно, выпили, не всё, но его ждём всё-таки... Оказывается, не дали ему слова, потому что из Москвы начался доклад Молотова. Ну и всё, ему не дали слова, он там зря просидел. Эх, чёрт бы их драл, отстал от вас... Ну мы ему налили штрафную, всё как полагается.... Значит, выпили, допили, доели - и пошли в институт.
  А вот у нас, значит, квартира была такая: это было типа общаги. Значит там было три квартиры, на первом этаже вот была прихожая большая, где была печка, где была раковина с холодной водой и был туалет. Холодный, неотапливаемый, вот печку никто не топил. И было три двери, три разных комнаты, где жили разные жильцы. Вот где мы жили, там было две комнаты: одна большая такая, наверное, около метров двадцати, может, шестнадцати. Вот типа такого: шестнадцать-двадцать метров комната. А вторая - маленькая, вот в которой мы с бабулей жили. Совсем маленькая. Там я руками... руки в стороны развернув, касался сразу двух стен. В торце было окно на улицу на первом этаже, и ещё часть комнаты занимала плита, которая топилась дровами и обогревала, в общем, вот эту всю квартирку. Стояла кровать такая солдатская, столик маленький, полочка какая-то - вот и всё. Табуретка, стол, стул... Ну, в общем, мы собирались у нас, и вот, значит... А раздевались... вот тогда в галошах ходили. Галоши снимали вот в этой "прихожей" или как в общей, вот где раковина, где туалет там, уборная...
  Значит, выходим, идти в институт... Первым, раньше всех, вышел Коля Кашин, вот этот наш староста, маленький такой. А мы чего-то замешкались и вышли там через несколько минут, через две-три минуты. Вышли, начали одевать галоши там, пальто - уже холодно было, ноябрь... Вовка Романов не может найти свои галоши. "Да я же в галошах пришёл!" Мы говорим: "Ну, где в галошах-то? Кто их мог отсюда убрать, взять? Значит, ты без галош, ты на радио оставил галоши или дома" - "Да нет, я в галошах пришёл!" - "Ну, нет же галош. Чего ты? Нет галош. Пошли!" Ну, пошли, так без галош и пошли.
  Пришли в институт, стали в раздевалке раздеваться, Коля Кашин снимает с себя галоши - и в оцепенении замирает. Мы сразу смотрим на него - в чём дело? Он снял галоши, а у него на ногах - галоши. Оказывается, он спьяну вышел раньше нас чуть-чуть. Ну ему видно в туалет надо было, пописать. Одел свои галоши, забыл, что он их одел. А Волик Романов был здоровый парень - и он еще влез в Вовкины, в Волика галоши. То есть он одел две пары галош - свои, и еще совершенно спокойно залез в Вовкины, в Романова галоши, поэтому не могли найти. Когда он стал их снимать, то он сперва снял одни, потом оказалось.... Вот тут мы и обнаружили галоши.
  А там уже Гошка бегает: "Где ордена???" Волик говорит: "Да вот, на!" Раз в карман - а орденов-то нет! ЁКЛМН, что такое?! Они с Василенко пошли обратно, изучая буквально каждый квадратный сантиметр дороги, по которой мы шли - а недалеко мы шли. Потеряли где-то эти самые ордена-то! Пришли туда, к бабуле, он спрашивает у неё: "Рит, ты не находила орденов?" - "Да нет", - говорит, - "я ничего не находила".
  В общем, исчезли ордена. Ну, ушли, расстроенные, обратно в институт. Ну что делать - потерял ордена. А где потерял - не знаю... Прихожу я домой после этого вечера, а бабуля мне говорит: "Слушай, а я Волика Романова ордена нашла"" - "Когда, где?" - "Ну, вот они пришли, потом они ушли, через какое-то время мне понадобилось в туалет. Я пошла в туалет и чего-то туда заглянула, смотрю - что-то там блестит. Вот там, внизу, когда с унитаза смываешь, там вот, внизу что-то блестит. Ну я", - говорит, - "взяла там палочку или чего-то - и достала. Сперва один, потом - второй орден". То есть: выяснилось, что Вовка, Волик Романов, заходил в туалет, наклонялся там, видно, и у него эти оба ордена выпали туда, в унитаз. Он спустил их, но они не проскочили в канализацию, а там вот застряли в этой штуке - это же металл тяжёлый! А он и не заметил спьяну. Ну, так что нашлись оба ордена...
  И я ему на другой день говорю вот: "Вовка, с тебя причитается!" - "Чего это с меня причитается?" - "А ты знаешь, Рита твои ордена нашла" - "Ну да?" - "А ты знаешь, где?" - "Где?" - "В унитазе" - "Да ты что?!" Я говорю: "Вот так вот, так что давай, ты должен отблагодарить её за это!". Он помчался к Рите, купил плитку шоколада: "Ой, спасибо, ой, спасибо!", туда-сюда... В общем, вот такой был... Ну это я просто вспоминаю отдельные эпизоды, такие курьёзные.
  Ну драки были, драки были. Были, были... Без этого я как-то тогда не мог обойтись. Приходили к нам посторонние ребята в институт на вечера, начинали безобразничать - ну, мы их с треском выставляли. Я, как правило, был организатором этого выставления, драться я умел хорошо, хоть и хромой. И тоже вот повторился однажды точно такой же случай, как в лесотехническом. Драка довольно серьёзная была, набили мы им морды, выгнали... Меня вызвал Мигулин Евгений Васильевич, директор, прочитал мне мораль, а потом сказал: "А вообще-то ты молодец!" То есть то же самое повторилось, что и в лесотехническом институте - вот, были такие вещи.
  А так вообще всё было очень дружно. У нас была изумительная группа, очень дружная группа. Вот наша тройка трёх Воликов - нас так и звали: "три Волика". Причём два из них были зубрилы - Василенко и Романов - а я больше филонил. И больше всего я их злил, они на меня прямо бесились, когда я им говорил: "Да чего вы зубрите, всё равно сдадим!". - "Не каркай, ты накаркаешь!" Я говорю: "Да ладно вам, чего... Да сдадим мы!" - "Не каркай, тебе говорят!" Шли на экзамен, они получали свои пятёрки, а я получал свою или пятёрку, или четвёрку, или тройку, а то и пару, то есть значит, ещё надо идти пересдавать. Я, по-моему насчёт термокинетики - термодинамики, или термокинетики - термокинетики уже рассказывал, по-моему, как я директору дважды сдавал экзамен по термокинетике. Ну, вот так вот...
  Был у нас в группе парень Генка Смирнов, он великолепно рисовал, то есть дар Божий. И вот забавлялись мы таким образом, ну вот, когда к экзаменам готовились особенно, а готовились в институте, как правило, в какой-то пустой аудитории. Когда надоедало читать лекции, готовиться - ну, давайте играть в разгадки. Значит, Генка брал мел, подходил к доске и рисовал нос. Один нос. И мы должны были сказать, чей это нос. И как вот он нарисовал нос, хор голосов кричал: "Гришки Розина". Точно! Он рисовал нос, там кричали: "Вовки Василенко". Хе-хе! Вот, он просто блестяще рисовал. А почерк-то мой, вы знаете, жуткий был и когда я сделал дипломный проект, начертил всё, нужно было подписывать. Вот Геннаха мне помогал подписывать, и бабуля мне подписывала - все буквы, цифры там с черновика... Я не рисовал, потому что это было бы ужасно.
  Ну, какие ещё были эпизоды, о которых стоит что-то рассказывать? Много разных было... Мы жили очень весело: голодно, холодно... В институте вот первый год - первый год, второй уже, по-моему, был - не было отопления. Мы на всех занятиях сидели в шубах и в шапках. В пальто, вернее, и в шапках, в перчатках, потому что была температура около нуля, чернила замерзали. Ну, почти у всех были авторучки, только не шариковые, тогда ещё не было шариковых, а с чернилами, но, поскольку они были в кармане, потом - в руке, они не успевали замерзать. А вот уже на третьем или на четвёртом - не помню, в каком это году - ну, наверное, через год, уже отопление пустили, уже было тепло в институте, нормально, вот.
  Столовой в институте не было, был буфет. В буфете можно было перекусить. Но после вот этой реформы появились какие-то продукты и в магазинах. Помню даже сардельки - мы всё время покупали сардельки домой. То есть можно было: и колбаска появилась, и сыр, и консервы какие-то - до этого всё было по карточкам... Хлеб без всякой нормы стал, вот...
  Вот я рассказывал, что мы с Василенко вместе питались. У нас дома по очереди готовили - а он работал на кафедре физики ещё, там зарабатывал денежки какие-то и занимался фотографией. У него там была фотокомната под лестницей, где он проявлял и всё такое. Там была плитка, на которой мы иногда варили супчик какой-нибудь. Вот, однажды мы поставили суп варить, ушли на лекцию, забыли про этот суп, и уборщица тётя Саша, пожилая уже женщина, заглядывает и говорит: "Володя, Володя, у тебя там горит чего-то!" И он вспомнил, что там у него *, бросился туда бежать - а там уже всё: плитку закоротило, слава Богу, она перегорела без всяких последствий, каша наша вся вылезла, всё сгорело кастрюля прогорела. Слава Богу, пожара не было... Вонища! Вот каша горела на плитке, но ничего не загорелось, слава Богу.
  Ну, что ещё там было в институте такого, о чём стоит рассказывать? Ну разыгрывали друг друга, любили розыгрыши. Расскажу такую историю: однажды по болезни какого-то преподавателя у нас каких-то лекций два часа не было, неважно, какой. Ну, никуда же не пойдешь - чего там два часа делать? А Гришка Розин был в спортивном руководстве института - он в баскетбол играл, в волейбол играл... Мы ему говорим: "Ну, что будем делать-то два часа?". И кто-то тут предложил: "Давайте бокс! Гриш, принеси перчатки боксёрские!" Гришка сбегал, принёс боксёрские перчатки, две пары. Ну, и мы одели перчатки, начали боксировать. А поскольку у меня была практика в этом деле ещё по Тобольску, я рассказывал. что у нас там тренер был, учил, и у меня какие-то навыки сохранились, во всяком случае, главный навык сохранился - вкладывать вес своего тела в удар. Не просто рукой, а вкладывать вес своего тела, поэтому у меня удары были очень, очень сильные. Я мог ударом свалить с ног человека, даже здорового, большого.
  Вот. Принесли перчатки. Ну вот, там начали друг с другом, туда-сюда. Я говорю: "Давайте я!". Одел перчатки. "Ну, кто хочет со мной?". Значит, Веня Харитонов: "Давай?" - "Давай!" Начали мы с ним боксировать, а он не умел это делать, не умел защищаться, но ростом он был с меня и немножко поплотнее меня, крупный. Ирочка и Юра его очень хорошо знают, Вова тоже очень хорошо его знает, Харитонова, потому что мы когда жили в Волжском, мы всегда все праздники вместе встречали, друг к другу ездили встречать праздники разные - он в Волгограде жил...
  И вот мы начали с Венькой боксировать. Я ему говорю: "Грудь защищай!". Ну, в какой-то момент, в общем, мне это боксирование надоело, я ему сделал удар, хороший удар в солнечное сплетение. Он потерял сознание, упал на парту. Девчонки бросились к нему... Я говорю: "Да ничего, это я ему в солнечное сплетение ударил - я его предупреждал: защищай солнечное сплетение - а он не защитил". Ну, через несколько секунд, минуту, может, он оклемался, снял перчатки, сказал, что больше не хочет. Ну, потом мы с ним час это вспоминали. Потом ещё с кем-то я боксировал... Ну, короче говоря, в нашей группе никто со мной сладить не мог. Это так, без хвастовства. Даже Гришка Розин. Он вообще немножко побоксировал и говорит: "Пошёл ты на фиг, не хочу с тобой боксировать - ты очень сильно бьёшь". А Гришка Розин был тоже фронтовик, танкист, прошёл фронт... Погиб по-глупому... Господи, как он погиб по-глупому! Это уже он погиб недавно, по-моему, в 90-е годы, лет десять тому назад, наверное: пошёл на похороны... на поминки одного из наших ребят, который умер, из института - зимой это дело было. И оттуда не вернулся. Все видели, как он уходил - а он не вернулся. В милицию, в розыск - не вернулся. Обнаружили его труп, когда начал таять снег, в сугробе. Что произошло? Галя, жена, вдова так и не знает: то ли он потерял сознание, то ли по пьянке упал, то ли кто-то его ударил... В общем - всё. Вот так Гриша погиб, так ужасно жизнь его закончилась. Отличный парень был... Вот, из всей нашей компании я один живой. По-моему, ещё Саша Попов жив, но наши пути с Сашей разошлись, он после окончания института стал другим человеком, нехорошим. Что там повлияло - то ли жена его, то ли что - я не знаю. Даже Василенко мне на него жаловался, как они вместе в Омске работали, он потом мне рассказывал, что Сашка совсем другим стал. А я вот... При такой дружбе - один маленький факт: вот попали мы в Волжский работать, а он там работал в Волжском, Сашка, руководил *...терпе. Ну мы с ним встретились, и он меня - я жил в общежитии какое-то время, пока семью не забрал, пока вот вас не забрал, ребят: Лёху, Ирочку, бабулю пока не забрал из Черкесска - они же в Черкеске были - и он ни разу меня даже к себе домой не пригласил! Хотя в институте он, можно сказать, дневал и ночевал у нас. Ну, во всяком случае, когда мы собирались, по праздникам или просто по вечерам, он всегда был в нашей компании - а тут даже не пригласил. Ну, хрен с ним. Потом мы вместе работали в *...терпе, и было какое-то отчуждение. В общем, вот так бывает. Вот...
  Итак, значит, закончил я в пятидесятом году институт. Отметили выпускным вечером очень хорошо, и разъехались кто куда. Я попал, значит, по распределению в Оренбург, хотя намечали меня в Днепропетровск, на шинный завод. Я в Москве проходил практику дипломную на шинном заводе. Распределили меня на предварилке в Днепропетровск, на строящийся завод, а при самом распределении приехал какой-то замминистра по кадрам... ну, когда он мою анкету увидал, то решил, что моё место - там, куда ссылали. В Оренбург. Так я оказался в Оренбурге... А через год приехала бабуля с Ирочкой, а ещё через год родился Лёха. Значит, вот 1950-й - я туда приехал, в 1951-м - бабуля с Ирочкой, а в 1952-м родился Лёха. Вот и началась рабочая жизнь в Оренбурге... Ну, вот я на этом на сегодня закончу. Сейчас себе запишу, что дорассказал до Оренбурга, и в следующий раз буду уже рассказывать об Оренбурге. Вот так.
  
  001_A_002_Deda Vova.mp3 (58-10)
  
  Сегодня 10 августа 2008 года. Хочу продолжить свой рассказ, но предварительно вернусь немножко назад: хочу рассказать, как делал я дипломный проект в институте.
  Итак, началась преддипломная практика. Преддипломную практику с 1 декабря 1949 года до 30 или 31 января 1950 года я проходил на Московском шинном заводе. Проходили мы её вместе с моим одногруппником Витькой Потёмкиным. Хороший парень был. Отличался он от всех остальных тем, что он почему-то был круглый отличник. Шалопай был, но тем не менее был круглый отличник. У него по всем предметам были пятёрки, причём давалось ему это очень легко. Ну, парень был очень хороший, отличный, очень добрая, хорошая у него была мама, они жили вдвоём с мамой. Ну, он не воевал, он родился значительно позднее, где-то в двадцать восьмом, наверное, году и в институт он попал - я сейчас точно не помню - по-моему, из техникума. Ну, в общем, у него в Москве жил родной брат от первого брака его отца, то есть по отцу они были братья. И у него в Москве было где остановиться, поэтому его тоже направили на преддипломную практику на Московский шинный завод. Задание по диплому у меня было следующее: подготовительный цех шинного завода мощностью, по моему, пять тысяч покрышек. Я не помню сейчас точно, ну, в общем, какой-то там мощностью. А поскольку я был механик, то изюминкой - так это называлось - было запроектировать нож, гидравлический нож для резки кип натурального каучука. Каждая кипа натурального каучука весила сто десять килограммов, и её, прежде чем пустить в производство, по технологии нужно было разрезать на несколько кусков, потом она шла в камеру.. Ну, в общем, дальше шла уже технология. Вот, у меня был как изюминка проекта механика нож гидравлический, я должен был разработать и цех по производству... построить цех - на бумаге - проект цеха по производству вот такого количества шин в год, по-моему. То есть всё оборудование рассчитать: сколько нужно резиносмесителей, вальцев, ну, и так далее, и так далее, и всё это сделать.
  На шинном заводе нас с Витькой встретили очень хорошо, нас сразу направили в подготовительный цех. И мы, значит, два месяца регулярно ходили в цех и знакомились с этим цехом. Чем мы занимались? Мы ходили за механиком цеха, он нам давал какие-то поручения там. (3-44) Ну, не то чтобы что-то ремонтировать, а вот... ну, связанные с тем, чтобы мы материал набирали на проект. Цех этот был полностью - вот Московского шинного завода - был полностью закуплен у "Форда" в Америке по ленд-лизу во время войны, и располагался он в уже построенном корпусе, но ещё не начинённом оборудованием Московского подшипникового завода номер один. Это был огромный корпус, в котором размещался шинный завод. Ну, как известно, в производстве резиновых изделий и шин в том числе применяется очень много сажи. Ну, по-технически это называется технический углерод. Поэтому мы приходили туда чистые, в кабинете механика переодевались в комбинезоны, нам там выдавали комбинезоны, и шли в цех, и ходили по цеху наблюдали, записывали там что-то, смотрели, после чего перед тем как уходить домой, нужно было обязательно через душ пройти, потому что сажа была везде: и в голове, в волосах - хотя были шапочки - и на лице, руки все были чёрные.... Надо было помыться перед выходом из цеха, иначе просто на улице можно было дойти до первого милиционера, и он бы тебя завернул обратно, потому что и одежда была в саже. Вот.
  Там практиковали такую вещь: если нужно было провести собрание в подготовительном цехе - а народ не очень-то рвался на эти всякие профсоюзные и прочие собрания производственные - поэтому там на время собрания, вот когда смена кончается, выключали воду в душе - и всё, и выйти уже немытому нельзя, и все рабочие вынуждены были идти на это собрание. Ругались, матерились, но тем не менее что сделаешь: нет воды. После собрания они шли в душ мыться и уже, по-прежнему матерясь и отплёвываясь, шли по домам. А нам-то с Витькой ни на какое собрание не надо идти, а собрания у них там вот за два месяца раза четыре всякие проводились: то профсоюзные, то по подведению итогов, то по прогульщикам: там кто-то прогулял, кто-то пьяный пришёл... И каждый раз нам приходилось сидеть, ничего не делая, и ждать когда в душе, наконец, откроют воду. Ну, вот так вот собирали собрания.
  Значит, я там познакомился с начальником, это женщина была, я уже не помню ни фамилии, ни имени-отчества. Немолодая женщина, она вела архив завода, и я там, роясь в архиве, вот нашёл кальки подготовительного цеха с какими-то расчётами, дальше я нашёл там американский... у них стоял американский нож для резки каучука, вот этой кипы каучука, сто десять килограмм, на восемь частей. Значит, я её попросил, и она мне сделала снимки со всех этих чертежей, всё, что мне нужно было, она мне сделала - очень добрая женщина была. Она на нас с Витькой смотрела, как на своих сынков, очевидно, потому что она очень нам помогла. То есть мы привезли уже в Ярославль фактически снимки чертежей, но нельзя было передрать его один к одному, надо было что-то изобретать. Поэтому я, например, запроектировал и сделал нож, который режет не на восемь, а на десять частей. Ну что-то там я, значит, как-то не просто слизал один к одному, а что-то своё туда внёс, я уже сейчас не помню, что...
  Ну, вот мы вернулись с этой преддипломной практики. У нас ещё, по-моему, месяц были занятия какие-то такие уже, никакие, потом мы начали делать уже проект. Поскольку в самом институте - а это бывшая школа - не было помещения, где можно было бы разместить нас, чтобы мы там делали проекты, был арендован огромный зал в помещении Ярославской фабрики кухни. Что представляла из себя эта фабрика кухни? Первый этаж был занят огромной столовой - буфетом, кафе там, и так далее - и кухней, естественно. А на втором этаже - я не знаю, что там было до нас. Очевидно, просто было какое-то помещение для развлечений - не знаю. Но это был огромный пустой зал, он занимал часть второго этажа, а ещё там была часть второго этажа и прямо рядом - дверь, где была бильярдная. Где стояли два настоящих бильярда. Это бильярдная была платная, там сидел маркёр. И, поскольку днём, когда мы там занимались проектными делами, никто не играл, бильярдная была пустая, в основном там игроки собирались вечером, то он нам там за рубль разрешал поиграть в бильярд, а то и просто... и показывал нам всякие фокусы на бильярде. Он, конечно, был великий мастер, этот маркёр был великий мастер на бильярде. Поэтому мы не только делали проект, но мы играли в бильярд, выходили покурить. Ну, в общем так, шаляй-валяй, три месяца, по-моему, у нас это было: март, апрель, май, а в июне - защита. Ну, а три месяца мы проект делали, вот... Ну конечно, знакомились там с материалом, там был архив, смотрели прошлогодние... Я был во втором выпуске института, мы были второй выпуск. А в архиве уже были дипломы тех, кто в первом выпуске был, кто кончил институт в сорок девятом году. Мы смотрели проекты ребят, которые в прошлом году закончили институт - ну, какую-то "рыбу" иметь, как писать, чего, что... Ну, например, такого проекта, как у меня, там не было - были вообще подготовительные цехи, но совершенно другие мощности там, и всё по-другому. А у меня же был опыт и материалы по вот этому американскому - и я решил делать проект вот по американскому... А чем он отличался от наших действующих заводов? На наших действующих заводах, на шинных и на резинотехнических, резиносмеситель стоял на нулевой отметке, вальцы стояли на нулевой, и резина после резиносмесителя поступала на вальцы по транспортёру. А вот на этом шинном заводе было сконструировано так, что резиносмеситель стоял на станинах вальцев, то есть резина из него вываливалась прямо на вальцы, без всякого транспортёра. Ну, вот я решил, что... Но зато это жутко мешало ремонтным работам. То есть для того, чтобы вальцы отремонтировать, нужно было снять резиносмеситель. Не знаю, как в Америке с этим обходились, а тут, поскольку это было приспособлено в цехе, не рассчитанном на шинный завод, а рассчитанном на подшипники, то там не было даже грузоподъемных каких-то мощных, чтобы можно было тяжёлые детали снимать, поэтому они вручную ставили треногу, вешали вручную таль и вручную, значит, поднимали эти валки, там всё, что можно было. Мне это, конечно, не нравилось, как механику будущему, поэтому я сделал резиносмеситель на этажерке, он стоял над вальцами тоже, над вальцами, то есть, резина с него поступала прямо на вальцы без всякого транспортёра, но на этажерке, то есть как бы на втором этаже.
  Ну, дело не в этом, я не хочу вдаваться в тонкости моего проекта там... А просто расскажу о быте, какой быт. Вот, утром мы туда приходили, у каждого было какое-то своё место: стол, доска чертёжная, ватман, карандаши там и всё прочее. Ну, и начиналась работа, чертили, то-сё, пятое-десятое, или шли, играли в бильярд, просто дурака валяли. А у меня было две пары перчаток боксёрских, они у меня со старых времён сохранились, две пары боксёрских перчаток. Я однажды принёс туда перчатки - тоже там занимались боксом. Ну, правда, почему-то после того как Вениамин Фёдорович получил от меня нокаут - я об этом рассказывал - со мной что-то не хотели больше драться, но другие там занимались этим. Потом, ведь у нас там и девчонки были - вместе с нами делали проект - и технологи. А у технологов ребят-то было мало, там в основном девчонки были. Вот у механиков - наоборот, в основном - мальчишки. Ну, какие мальчишки? Из них уже большинство войну прошли. И вот мы там, значит, делали незадолго до начала защиты дипломов...
  Да, моим руководителем, моего, лично моего проекта был Галкин Владимир Васильевич. Это - наш декан, великолепный человек, он много лет проработал главным механиком Ярославского шинного завода, и его взяли и назначили деканом механического факультета. Вот когда в сорок четвёртом году создавался этот институт, он тогда был институтом резиновой промышленности, и в нём было всего два направления: производство резиновых изделий разных и производство каучука. И каждое направление делилось на два поднаправления: механики и технологии. Вот бабуля - она окончила тоже резиновое направление, шинное, резинотехническое, но технологический факультет, а я - механический факультет. А Вениамин Фёдорович на третьем курсе... у нас... до третьего курса мы шли в одной группе все... А на третьем курсе нас разделили, кто захотел - пошёл на СК, производство синтетического каучука, а кто захотел остаться на резине, остался на резине. Ну вот, я, Василенко, Романов, Витька Потёмкин и Гриша Розин, о которых я рассказывал - мы остались на резине, решили заниматься резиной. Вот.
  Владимир Васильевич почти каждый день приходил к нам. Приходил он так: придёт, посмотрит, если есть у кого вопросы, к нему можно было обратиться. Нет вопросов - он уходил в институт, потому что он там преподавал оборудование. Он преподавал оборудование резинового производства, шинного резинового производства, резинотехники там и прочее, и вот одновременно был деканом.
  Когда мы уже всё приготовили, всё начертили, написали пояснительную записку, переплели пояснительную записку, то есть мы уже были готовы к защите, он собрал свою группу, вот кого он курировал, и мы с ним прошли так, предзащиту. Ну, вот в узком кругу каждый из нас показал, развесил чертежи, показал. Никого не было, он один был, Владимир Васильевич и вот, сколько там - четыре или пять человек вот у него были на попечении, в том числе и я - значит, руководил он нами. Он слушал, давал какие-то замечания, мы что-то там корректировали, подправляли. А потом - не знаю, как кому - но он потом с каждым из нас разговаривал. Вот за пару дней, или за день - я уж сейчас точно не помню - за день, наверное, до защиты он с каждым разговаривал. Потом дошла очередь до меня - завтра защищаться. А председателем комиссии - я, по-моему это уже рассказывал, саму защиту - председателем комиссии был главный конструктор Ярославского автозавода - я не помню его фамилию, очень интересный мужик и очень приятный, и он на защите никаких пакостей не делал, он помогал даже. Он умел так задавать вопросы, что он не смущал студента, который защищал диплом.
  И Галкин мне говорит: "Значит, вот так, Володя-тёзка: будь готов, что тебе могут задать разные вопросы, не знаю, какие. Но я тебе задам вопрос - вот к нему подготовься". И он мне задал вопрос и сказал: "К нему подготовься. И я тебе этот вопрос задам". То есть он нам помогал. Я не знаю, как другим, мы как-то об этом не разговаривали. Казалось что это... Мне казалось, что он это только ко мне, но я думаю, что он каждому из нас, особенно вот тем, кто фронтовики были - к нам отношение было действительно, великолепное очень такое. Особенно вот к инвалидам - хромым там, кто-то без руки был, кто-то с простреленным лёгким был, так что, в общем, отношение было очень тёплое, хорошее. Нам многое прощали, всякие наши там выходки...
  И он мне задал, значит, я сейчас не помню какой вопрос, но довольно заковыристый вопрос. И он говорит: "Ты к нему подготовься - ответишь". Всё. Ну, когда наступила защита - а в предыдущие дни, когда другие защищали - я защищал не в первый день, я, будучи... сидя там, на защите с другими ребятами, извлекал уроки. Не помню, рассказывал я или нет, на всякий случай повторю, это не займёт много времени. Извлекал уроки. Какие? Первое: надо не вякать, не мекать, не экать, а нужно барабанить - раз. Второе - надо уложиться как можно в более короткое время. Хотя нас предупреждали, что на защиту диплома без вопросов на треть защитникам отводится, по-моему, двадцать пять минут. Вот, ты должен уложиться в двадцать пять минут. Мне кажется, что в двадцать пять, я точно сейчас не помню, но что-то в этом роде. Но это не важно. Я, значит, решил, что я уложусь в двадцать или восемнадцать - первое.
  Второе: когда кончил говорить, нужно сказать: "Я кончил". Почему? Потому что вот ребята передо мной защищали в другие дни. Вот они кончили - остановился и молчит. Идёт какая-то очень нехорошая пауза, которая ставит комиссию - там сидело человек восемь в комиссии дипломной - перед вопросом: то ли он кончил, то ли он запнулся, то ли он забыл?
  Понятно. В общем, я развесил все свои чертежи, отбарабанил, сказал: "Я кончил". По часам я уложился, по-моему, в восемнадцать минут, то есть я побил все рекорды, короче меня никто не защитился. Вопросы? Начали мне задавать вопросы. Первый вопрос задал председатель комиссии: "Скажите, а как Вы сделали гидравлический расчёт пресса?" А я не делал гидравлический расчёт пресса, я делал только механический. Я ему, не запнувшись ни на секунду, отвечаю: "В задание по разработке моего гидравлического пресса гидравлический расчёт не входил, входил только механический. А если Вас интересует, я могу рассказать" - "Нет, не надо, спасибо!".
  Потом кто-то мне - по-моему, Мигулин, директор, он нам термодинамику преподавал, термокинетику преподавал, по моему, он - но не важно - кто-то мне задал вопрос: "Какой у вас расход воды суточный?". А я не делал расчёта воды - но я ему ответил, с ходу там: "650 кубометров в сутки". Ну, в общем, какую-то цифру с потолка брякнул.
  Потом Владимир Васильевич мне свой вопрос, к которому я готов, задал, я на него более развёрнуто ответил. Ещё были какие-то вопросы - в общем, я на все ответил. Получил пятёрку по защите, защитил на пять. А Витя Потёмкин, который все пять лет был круглым отличником, у него в этом приложении к диплому, где отметки стоят, все пятёрки - а диплом защитил на четвёрку. Потом смеялись над этим с Витькой... К сожалению он уже умер, его уже нет в живых... Отличный был парень, мы с ним дружили тоже. Он потом в Свердловске работал, по распределению попал в Свердловск, там попал на партийную работу, окончил партшколу - ему это всё не нравилось. Потом он бросил это дело, там что-то у него произошло, он после этого работал в "Резинопроекте". В Свердловском филиале "Резинопроекта", и достаточно молодым он умер. Пить он стал, не знаю почему, но он стал пить. Когда он приезжал в Москву, в командировку, он у меня, у нас тут останавливался. И, значит, садились за стол, водочки... Он не мог остановиться. Я от него просто убирал бутылку - вот такая беда была. Двое или трое детей у него - не помню.
  Вот, я хотел эту историю рассказать, но я уже рассказывал, что всем, кто защищал диплом, ребятам, их девушки - у всех были девушки, кроме меня, у меня была жена - всем приносили там цветы, то-сё. А мне бабулька принесла бутылку шампанского. И у меня есть фотография, где стою я, бабуля, Миша Юртюга, его будущая жена... ой, забыл, как её зовут. Вот, мы вчетвером, по-моему, а может, ещё кто-то там стоит... Ну, вот мы - это мы вышли из института уже инженерами, мы уже защитили диплом, вышли из института, ну, прошёл там час, когда нам зачитали результаты защиты... У нас, когда все прошли, комиссия заседала, потом нас пригласили обратно в зал, и зачитали, кому какие оценки поставлены. Ну, вот у меня была пятёрка, у Витьки четвёрка, у Миши - не помню что. Миша Юртюга тоже уже умер, к сожалению. Отличный парень был, потом был начальником главкозбеста. Умер рано, в начале 90-х годов. Не мог пережить перестройку, казалось ему: всё плохо, всё это, как это собственность, частная, всё это ему... Мы с ним спорили на эту тему, я уже понял, что я заблуждался всю жизнь, а он никак не мог это... С сердцем у него было плохо... в общем, он умер.
  Ну вот, вот так прошла эта защита диплома - просто на ура, без всяких особенных напрягов. Ну вот, что мне помогли - это вот Геннаха мне цифры и буквы на чертежах все написал, а бабуля переписала мои каракули начисто в пояснительную записку. Вот бабуля сидела, это всё переписывала, потому что с моим почерком... ну, печатать было негде, конечно. То есть можно было нанять машинистку, но она стоила денег, а откуда деньги-то были? Поэтому бабуля рукописный мне сделала этот диплом. Наверное, хранится где-то в архиве там, если не выбросили... Вот так вот прошла защита диплома.
  Потом - торжественный вечер, вручение дипломов. Нас уже называли "коллеги", а не "студенты". Ну, и через какое-то время мы разъехались, и я уехал в Оренбург, тогда это был город Чкалов. Вот, я поехал в Чкалов на Чкаловский регенератный завод. О регенерате я имел довольно смутное представление, у нас по регенерату было всего несколько часов. Но на территории Ярославского комбината, шинного комбината был завод РТИ, был завод СК и там же был регенератный завод. И там я и увидел, то есть у меня общее знакомство с производством регенерата было. Но теоретического практически ничего не было. Это считалось какое-то такое производство, не очень серьёзное. А регенерат - это восстановление старых шин, восстановление их качеств каучука. И они, как добавки - это целая технология. Вот, этот вот регенерат потом шёл, ну регенерация - это вам понятно, регенерация - это восстановление, вот восстановление свойств каучука. И эти добавки потом шли в резиновые смеси, особенно в медицинские изделия, они придавали там мягкости и прочее, прочее. И - вот, Чкаловский регенератный завод.
  Итак, я собрал какой-то скарб, чемодан... Малой скоростью что-то там отправили, я не помню, что. Вернее не малой скоростью, я в багаж сдал что-то такое там. А с собой - ну, чемоданчик маленький.
  Итак, 11 августа 1950 года я приехал в город Чкалов. На вокзале, выйдя из поезда, спросил: "А как мне проехать на регенератный завод?" А никто не знает, у кого ни спрошу - никто не знает. Потом кто-то мне сказал: "Вы знаете, по-моему, это где-то в районе электростанции "Маяк". Вы знаете, что, вы поезжайте в город, вот выйдете из автобуса...". А там только автобусы ходили тогда, троллейбусов ещё не было. "Вот, там на такой-то остановке вы сойдёте, перейдёте, там улица Кирова - и там останавливается автобус, который идёт на "Маяк". Вы у водителя спросите, идёт он..." - ну, в общем, объяснил мне, как на регенератный завод или нет, как вообще проехать.
  Ну, добрался я вот так вот, спрашивая по ходу, до этой остановки. Подошёл автобус - старая колымага скрипучая - набитый битком людьми. Я спросил у водителя, он говорит: "Да, садитесь, я вам скажу, где выходить". Значит, ехали, ехали, уже город кончился, окраина города, пошли частные домики. Наконец, какая-то остановка, он мне говорит: "Вы вот тут выйдете, и идите вот налево туда, с километр пройдёте - и упрётесь в регенератный завод". Ну, я вышел и пошёл. Это было поле, засеянное картошкой, и по ней - протоптанная тропинка - дороги не было - по которой можно было бы ездить отсюда, от остановки автобусной.
  Значит, я пошёл по этой тропинке, навстречу мне люди попадались, кто-то меня обгонял... В общем, я дошёл до завода. Прямо перед заводом шла железная дорога. Потом я узнал, что эта железная дорога подаёт сырьё там, прочие нужные вещи, как на наш завод регенератный, так и дальше. Вот на "Маяк", она идёт на "Маяк", на электростанцию. Вот, значит, прямо вот эта дорога проходила, я не знаю, в сорока шагах от заводоуправления. Заводоуправление размещалось в одноэтажном таком домике барачного типа, с одной стороны был медпункт - одна комната, с другой стороны было строительно-монтажное управление - а посередине была дверь.
  Я спросил: "Где тут управление регенератного завода?" Мне сказали: "Вот в эти двери заходите". Я вот с этим чемоданом, значит, захожу. А, нет, нет, нет, вру! Я чемодан сдал в камеру хранения, то есть у меня руки свободные. У меня в кармане документы все: направление, паспорт, там всё это. Я сдал чемодан в камеру хранения, потому что не знал, куда, чего, что... Я зашёл, спросил: "Скажите, как мне к директору пройти?" Мне сказали: "Вот, последняя дверь налево". Зашёл - там секретарь сидит, женщина, Зоя Арбузова, потом так вот узнал, подружились. "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "А как мне попасть к директору, и как зовут директора?" - "А вы по какому вопросу?". А я говорю: "А я по направлению, окончил институт, меня направили на ваш завод работать" - "А-а, сейчас, минуточку". Она зашла, тут же выходит оттуда, говорит: "Заходите".
  Я зашёл - сидит директор, она мне уже сказала, что его зовут Павел Дмитриевич, фамилия Коробцев. Зашёл - сидит пожилой человек с бритой головой, с большой бородавкой на верхней губе, в зубах у него папироса. Я захожу, говорю: "Здравствуйте". Он говорит: "Здравствуйте! Проходите, садитесь". Я, значит, сел. "Ну что, на работу к нам приехали?" Я говорю: "Да, на работу приехал" - "Ну, давайте ваше направление, документы". Тут же он нажал кнопочку, зашла секретарь. Он говорит: "Москалёва ко мне, пожалуйста, Зоя, пригласи". Это - начальник отдела кадров. "И Аркадий Павлович Литвинов пусть зайдёт". А Аркадий Павлович Литвинов - это главный инженер, его кабинет из этой же приёмной - напротив, маленький кабинетик, да и у директора небольшой.
  Значит, первым зашёл сразу же Аркадий Павлович. Высокий, на голову, наверное, выше меня, такой здоровый мужчина. Павел Дмитриевич ему говорит: "Вот, инженер к нам новый приехал, механик". Ну тот, значит, поздоровался, мы с ним познакомились. Я назвался, я долго думал, как назваться, ну всё-таки решил назваться Владимир Давыдович. Ну, Володя - как-то мне не это, хотя до сих пор меня по отчеству меня никто не называл. Ну, тут уже думаю: ну, ладно, Владимир Давыдович, ладно...
  И через несколько минут пришёл Москалёв, начальник отдела кадров. Он взял мои документы, и Павел Дмитриевич говорит: "Позвони Красавцеву". Красавцев - мы с ним потом дружили - оказался начальник гаража. Владимир Дмитриевич Красавцев, Вовка Красавцев. "Пусть даст..." Да, он меня спросил: "А вы что, без вещей?" Я говорю: "Да нет, Вы знаете - у меня чемодан, я его сдал в камеру хранения и потом в багаже там идёт ещё один чемодан" (или сундук - не помню, что. А, мешок, наверное. Мешок с одеждой зимней, постельные какие-то принадлежности, потому что меня отправляла бабулька, и её родители отправляли, но куда? Неизвестно, куда. Поэтому там была пара простыней, там что-то ещё - одеяло, по-моему. Ну, в общем, был такой мешок большой).
  И говорит: "Зачисляйте его с сегодняшнего дня" - это было 11-е августа. А мне говорит: "А Вы выходите на работу с понедельника". Я не помню, какой это был день, но до понедельника ещё были рабочие дни. Наверное, это была среда или даже вторник. В общем, он сказал мне, что можете три дня гулять. Значит, это что - суббота? Тогда субботы были рабочие, пятница. Значит это была среда. "Вот, три дня гуляйте, потом - выходной, с понедельника выходите на работу. Значит, мы Вас назначим механиком регенератного корпуса, строящегося регенератного корпуса. Мы... потом там всё, познакомитесь. Вы выйдете на работу, идите в отдел главного механика, мы его предупредим и, значит, Вас познакомят там с начальником цеха и всё такое". Ну, всё... Москалёв говорит, что... Да, главный инженер мне говорит: "Владимир Давыдович, вы вот с Павлом Дмитриевичем кончите - зайдите ко мне на минутку". Я, значит, когда от директора вышел, зашёл к нему, он меня пригласил сесть и говорит: "Я из того разговора, который там продолжался десять-пятнадцать минут у директора, понял, что мы с вами сработаемся". В общем, какой-то мне отвесил комплимент.
  Ну, поговорили мы с ним. Он спросил: "Знаете ли вы регенератное производство?"
  Ну, я ему сказал честно, что в общем-то так, очень поверхностно. Я говорю: в институте нам вскользь об этом производстве говорили, но пройдя практику на шинном заводе ярославском. А, ещё курсовую практику на заводе РТИ Ярославском, это было на четвёртом, по-моему, курсе, там целый месяц у нас практика была - мы ходили и смотрели - и я смотрел - регенератное производство. "А какой там метод?" - он меня спрашивает. Я говорю: "По-моему, водонейтральный" - "А, ну это хорошо, потому что у нас тоже водонейтральный". Ну, там несколько технологий было производства регенератов, потом эти водонейтральные были списаны, появились другие совершенно методы технологии... "Ну что ж, отдыхайте. И Вас... Сейчас подъедет машина, Вы зайдите к Москалёву, там нужно будет заполнить анкету там, то-сё, пятое-десятое. Подъедет машина, Вы поедете на вокзал, поезжайте на вокзал, заберёте там свои вещи, и Вас поместят по улице..." - Магнитогорской, по моему улице. Забыл уже - по-моему, Магнитогорская улица - "...в домике - значит, у нас там коттеджи, двухквартирные коттеджи. Вот там в одной половине, в одной квартире - две комнаты. В одной живут две девушки, тоже молодые специалисты, но приехали из Свердловска из техникума. А вторая комната вот Вам предназначена, и вВс водитель привезёт прямо к этому домику" - "Ну, спасибо, до свидания" - "И отдыхайте". Я говорю: "Да нет, Аркадий Павлович, я хочу завтра же выйти на работу" - "Ну, смотрите, смотрите, как Вам... Ну, можете отдохнуть, выспаться, Вы зачислены с сегодняшнего дня. Зарплата вам пошла с сегодняшнего дня".
  Я зашёл к Москалёву в отдел кадров, заполнил там анкетку... Ну, всё, что нужно в таких случаях - посидел, заполнил. И он в окно увидал, что подъехал грузовик, грузовая машина. Легковых машин на заводе не было ни одной. Директора возили - а директор жил в городе - и главного инженера возили на грузовиках. Потом, спустя, наверное, год, два, наконец, директору выделили "Победу". Это было целое событие. И он стал его возить, директора, на "Победе".
  Ну, я, значит, вышел, Москалёв вышел со мной. Водителю, значит, сказал... Да, он мне сказал, вот водителя зовут так-то, фамилия - Паламарчук. Паламарчук. Ну, я вышел, поздоровался с водителем. Он говорит: "Ну, садитесь". Я сел, поехали на вокзал. Москалёв сказал ему: "Подвезёшь его к дому номер такой-то по Магнитогорской улице, и там поможешь ему разгрузиться, если надо, и всё такое".
  И, значит, поехали мы на вокзал, получил я свой чемодан в камере хранения. Там, где малой скоростью, то есть багажом, пришёл этот мешок с барахлом, тоже получили - вот и все вещи. А он у меня спрашивает: "А что, и всё?" Я говорю: "Всё" - "О, Господи! Я-то думал, у тебя...". Он мне сразу "ты" начал говорить, я ему тоже "ты" стал говорить. Он старше меня был, на войне он не был, но он меня спросил: "А что с ногой?" Я ему сказал, что ранение было в сорок третьем году. А это - пятидесятый год. А он: "А что, ты на войне был?" Я говорю: "Да" - "О-о", и сразу по-другому, вот сразу по-другому отношение. Как-то он так интересно сказал... "Так ты ещё и войну прошёл?". Я говорю: "Да, прошёл" - "А сколько же тебе лет?" Я говорю: "Двадцать пять, двадцать шесть будет в октябре" - "Да? Но ты выглядишь лет на двадцать-двадцать один". Я: "Вот, уже хорошо сохранился, да, после войны" - "А кем воевал-то?" Я говорю: "Да рядовым солдатом, наводчиком "сорокапятки". Знаете, что такое "сорокапятка"?" - "Нет". Ну, я ему объяснял, что такое "сорокапятка". Ну, в общем, пока мы ехали, вот такой разговор был. Он потом мне говорит: "Приходи к нам в гараж, ты хороший парень. Приходи в гараж, познакомлю тебя с нашей братвой, начальник у нас вот такой вот, Владимир Дмитриевич Красавцев, тоже прошёл войну". Потом мы с Красавцевым подружились...
  Ну и вот, привёз он меня в этот самый коттеджик. Там действительно две комнаты, кухонька. В одной комнате жили две... одна молодая совсем девчонка, другая - уже не молодая, по-моему, уже даже старше меня. Вот они приехали из Свердловска, из техникума резинового, был там резиновый техникум - вот они и приехали. Одна из них работала уже... они уже работали. Одна из них, вот пожилая, немолодая, Анна Филина её фамилия была. Филина. А вот молоденькая была Рыбакова. Так Филина работала уже в основном производстве, в регенератном, а у Рыбаковой уклон был механический, она работала в ремонтно-механическом цехе мастером. В ремотно-механическом - совсем девчушка ещё, ну сколько - ей семнадцать лет, наверное, было, техникум окончила. Вот... У неё в Свердловске, как она говорила, остался жених...
  Ну вот, поезд пришёл рано, у меня было время. Я ещё, когда был там, у Москалёва, у Литвина, спросил: "А есть ли у вас библиотека?" - "Да, есть, вот у нас там клуб", -показал. Рядом там здание клуба, при клубе магазин и два дома и третий дом строится двухэтажный, потом мы жили в одном из этих домов. И я, значит, вещи привёз, положил, там
  кровать стояла... Да, причём интересно: пока мы ездили за вещами, уже директор распорядился - уже там застелили кровать: одеяло, простыня, две простыни, подушка - всё это застелили, там тумбы... Там, значит, была кровать - ну, такая солдатская койка - тумбочка, какой-то стол, по-моему, и один или два стула - не помню. В общем, никто там не жил до меня, новый домик, только недавно построили. Вот, там девчонок этих поселили и в новую комнату - меня.
  Ну вот, я пошёл в этот самый клуб уже по проторенной дорожке, пошёл в библиотеку записаться первым делом. Зашёл в библиотеку, значит, записался... А там около библиотеки стоит какой-то мужчина, так он на меня смотрел, смотрел... Потом спрашивает у меня: "А Вы кто? Что-то я вас не видел на заводе". Я говорю: "Да я только приехал, вот, извините", - говорю, - "за выражение - молодой специалист". А он говорит: "А я - начальник электроцеха, давайте познакомимся: Виктор Колтунцев. Виктор Георгиевич Колтунцев". Я говорю: "Владимир Давыдович Шварц". И вот мы с ним познакомились... "А где вас поселили?" Я ему сказал. "О, так я рядом там! Мы с женой и с детьми живём там, в коттедже". Вот так мы познакомились. Первый, с кем я познакомился, не считая директора, главного инженера и кадровика, первый, с кем я познакомился из производства уже - вот Виктор Колтунцев.
  Я взял какие-то книжки, это уже было к концу рабочего дня. Даже нет, уже кончился рабочий день, и Виктор шёл домой - зашёл тоже в библиотеку за книжкой. И мы с ним вместе пошли по той же дороге. Пошли, дорогой разговаривали. Он говорит: "Вот, я - в том доме". Перешли на "ты". Он говорит: "Давай на "ты". Ну, выяснилось, что он - фронтовик, прошёл всю войну тоже. "Давай, заходи, я там с женой" - у него тоже... только у него трёхкомнатный коттеджик, в нём, тоже две квартиры. Ну, разошлись, и я пошёл, уже девчонки были дома, познакомился я с ними.
  Ну, значит, ну что делать? Делать-то нечего. Я, значит, книжки-то уже взял читать. Я даже не помню... туалет там был? Туалет на улице был - выгребная яма и будочка такая. Туалетов в доме не было, то есть - как в деревне. Ну, вот... Вдруг - стук в дверь. Я говорю: "Да, войдите". Я думал, что это кто-то из девчонок. Заходит какой-то парень такой чернявый: "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "А я", - говорит, - "Саша Антонов. Мне Виктор Георгиевич сказал, что приехал новый молодой специалист, а я работаю мастером в электроцехе, я - электрик. Зовут меня Саша Антонов, я пришёл познакомиться". Вот так мы познакомились с Сашкой Антоновым. Тоже подружились, отличный парень был. Умер, к сожалению - и Виктор умер, и Саша умер. Один я живу... Вот... Вот так у меня уже двое знакомых оказалось.
  На другой день я вместе с девчонками - ну, кушать хочется, у меня же ничего нет - они мне говорят: "Мы можем в столовую пораньше зайти, там перекусить". А столовая - там вот, где клуб, там и столовая. Там и магазин, и столовая заводская. Ну, в общем, мы вместе с этими двумя женщинами, девочками, девушками пошли на завод. А эта вот Рыбакова, я забыл уже, как её зовут - она в РМЦ работала, и отдел главного механика был в РМЦ.
  А-а, я забыл сказать, да: директор вызвал, вот когда я был у директора одиннадцатого числа, он вызвал начальника регенератного корпуса Виктора Фёдоровича Евдокимова, и он нас познакомил и сказал, что "вот, Виктор Фёдорович, вот тебе механик, с понедельника выйдет на работу". Ну, мы с ним познакомились, я представился: "Владимир Давыдович". Вот, и я на другой день с ним пошёл на завод, и эта Рыбакова говорит: "Идёмте, я Вам покажу, где главный механик". Я пришёл к главному механику, Аркадий Павлович... фамилию забыл. Но он маленький, толстенький был. Тот Аркадий Павлович Литвинов, главный инженер, был высокий, здоровый, а этот - маленький и толстый. Поэтому их на заводе звали: вот главного механика - "Полдюйма", а главного инженера - "Дюйм". Так и звали. "Ты к кому?" - "К Дюйму", да. Значит, я зашёл к главному механику, мы с ним познакомились, он говорит: "Я уже знаю о Вас, меня уже Павел Дмитриевич вызывал, сказал. А чего вы пришли? Вам же сказали - с понедельника". Я говорю: "Ну, а чего я буду до понедельника там сидеть-то? Давайте буду знакомиться с работой и всё такое". Он позвонил по телефону, а телефон там был через коммутатор, на заводе был коммутатор. И, например, чтобы выйти в город, можно было только через коммутатор. Вот, жена Виктора работала телефонисткой на коммутаторе. Значит, снимал трубку - там отвечала телефонистка, и ей нужно было сказать: "Пожалуйста, меня соедините с Евдокимовым там или с директором", вот так... Потом там автоматическую станцию поставили, но когда я приехал, вот было так.
  Значит, он позвонил Евдокимову, там у него сидел. Значит, он сидел, там сидела Нина Ивановна Киль - начальник и единственный работник ППР, группы ППР, которая состояла из двух человек: вот Нина Ивановна эта, и у ней - забыл я, как его звали - такой парень со странностями... Был, значит, чертёжник Володя Анпилогов, танкист, прошедший войну, у него в горло было тяжёлое ранение, у него на голове не было куска кости, пульсировала кожа. Умер тоже уже... Да все уже умерли, Господи...
  Вот, он позвонил Евдакимову, познакомил меня со своими, кто в отделе... Да, и там сидела ещё жена Москалёва, вот этого начальника отдела кадров, Евгения Михайловна, по моему, или Николаевна, которая была начальником отдела оборудования, в её распоряжении был один человек - кладовщица, забыл её фамилию, а звали её Ираида Павловна. Толстая такая тётка. А её дочка работала токарем в РМЦ - Женя. Вот, и, значит, пришёл Виктор Фёдорович Евдокимов. Высокий, здоровенный, на полголовы выше меня. Познакомились мы с ним, я представился: "Владимир Давыдович". И он говорит: "Ну, пойдёмте, буду вас знакомить с цехом". Пошли мы в цех. А цех строится ещё, там идёт монтаж оборудования. "Ну, вот, знакомьтесь, входите во вкус, на будущий год будет много мощностей". Это подготовительное производство регенератного производства, там туда, значит, покрышка поступала, с улицы покрышка и начиналась её резание - обработка там, всякое дробление и так далее, и так далее, всё что положено - не буду останавливаться на технологии.
  Ну, пошёл я в этот цех, и началась вот моя такая заводская рабочая жизнь, с 12 августа 1950 года.
  Я очень быстро со всеми познакомился; почти никто меня Владимиром Давыдовичем не называл, меня все называли Давыдыч. Ну, Витя меня называл Володя, Саша называл Володя. Ещё кто-то называл Володя, а так - Давыдыч. Вот Давыдыч - и всё. Ну, познакомился я со всеми инженерами там, с начальником РМЦ, с мастерами, познакомился со всеми очень быстро.
  Вот, началась моя трудовая деятельность на этом заводе. Проработал я там, по-моему, до 1 сентября, то есть, всего каких-то там меньше двадцати дней - и меня вызвал к себе главный инженер и говорит: "Владимир Давыдович!" - Вот он меня Владимиром Давыдовичем называл. - "Владимир Давыдович, я хотел бы Вас перевести на другую работу". - "На какую?". Да, в этом же помещении, где РМЦ и главный механик, там же и конструкторский отдел был, во главе которого был Алексей Георгиевич Андреев. Тоже отличный мужик, который отсидел в своё время по политической статье там за что-то... Ну, он как-то отделался очень легко - пять лет - и вот жил в Оренбурге. Он был больной человек после лагеря, но тем не менее очень хороший человек.
  "Вот, понимаете, этот цех, корпус регенератный будут ещё строить. Я не уверен, что его в будущем году пустят - Вы там со скуки помрёте. А у нас очень плохо со снабжением, водой, паром. У нас есть своя котельная, простите за выражение", - он при этом сказал, - "которая представляет из себя паровозный котёл. Снятый с паровоза котёл. Вот этот котёл, два котла там паровозных, вот эти котлы обеспечивают завод теплом и технологическим паром, там нет специалиста-инженера". Я говорю: "А я же не специалист в этих делах" - "Ну вот, познакомитесь, вам это полезно будет. Вот, я хочу вас назначить туда механиком паро-водоснабжения, цеха паро-водоснабжения". Я говорю: "Ну, что же, давайте". И меня назначили механиком цеха паро-водоснабжения. И вот я там проработал до 1 марта 1951 года. Вот это я запомнил, что меня первого марта назначили механиком цеха обработки регенерата, и я очень доволен, и я совершенно не жалею, что я вот несколько месяцев поработал в этом цехе паро-водоснабжения: я познакомился со многими вещами, о которых я имел, или вообще не имел понятий практических, или имел какие-то теоретические познания, которые, в общем, ничего общего с практической деятельностью не имели. И вот эти вот, значит, сколько: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль... Вот, полгода я там проработал, вот за полгода, причём зимой как раз. Причём за эти полгода я, конечно, во-первых, изучил все коммуникации завода: вода, пар, канализация, всем этим я занимался, излазил все колодцы. Я знал... потом я уже знал, где в каком колодце какие стоят заглушки, какие стоят задвижки, какие стоят вентиля, это мне очень пригодилось в будущем, я потом расскажу. Вот... Топили мы эти котлы углём и отходами регенератного производства, то есть тканями, прорезиненными тканями, которые отходили в виде крошки. И вот там я, значит, начал работать с 1 сентября 1950 года. Ну, вот на этом остановлюсь. Помечу сейчас себе, пойду и продолжу, как смогу.
  
  001_A_003_Deda Vova (1-04-23)
  
  Сегодня 13 августа 2008 года. Сегодня у Вовца, у сына, день рождения, ему 56 лет. Но, к сожалению его нет, поздравить я его сегодня не могу ― значит, поздравлю, когда они вернутся. А должны они вернуться завтра, Наташа сказала, что поздно вечером. Значит, послезавтра утром они позвонят. А потом, наверное, встретимся отметить их день рождения. Тем более, что у Наташи такой юбилей, не день рождения ― необычный, незаурядный, юбилейный. Вот, это такое маленькое отступление.
  Итак, я остановился в прошлый раз на том, что в Оренбурге меня назначили механиком цеха обработки регенерата. Сделаю опять отступление, а потом вернусь. Отступление будет заключаться в следующем: я хочу рассказать, как я ездил на свидание с отцом к нему в лагерь в Княжпогост в феврале сорок шестого года, когда был студентом лесотехнического института. Мне почему-то казалось, что я уже это рассказывал, но вот Андрюша, когда я ему позвонил, он говорит: "Нет, я не помню такого. Ты давай расскажи. Если окажется, что уже рассказывал, ничего страшного, мы потом это всё равно редактировать будем". Поэтому расскажу, потому что это было, с моей точки зрения, достаточно интересно.
  Итак, от отца пришло письмо, что я могу... Ну, я ему писал, спрашивал, могу ли я приехать? Вот, значит, получил письмо, что я могу приехать, что если я смогу приехать... а он мне назвал адрес, куда прийти, у кого остановиться. Там было сказано, что это в таком-то доме номер такой-то, в бараке, в комнате номер такой-то, хозяйку зовут Цецилия Иосифовна Лурье, вот, значит, если ты надумаешь ехать, дай телеграмму, и она будет знать, что ты приедешь.
  Итак, я собрался ехать. Зимние каникулы, февральские каникулы в институте. Нога у меня уже поломанная ― это я рассказывал ― левая нога, где трещина была, зажила, гипс я снял, и я уже ходил с тросточкой. Слава Богу, там не было перелома, была трещина, поэтому быстро зажило. Побаливало ещё, и я решил ехать. Зима, февраль ― а ехать на Север, город Княжпогост ― это вообще Коми АССР, вообще Бог знает где. А у меня ― что у меня? Тёплой одежды не было. И билет ― тогда с билетами было страшно трудно. Это ещё пропускная система действовала, значит, нужно было пропуск хлопотать, получить пропуск. Дальше была карточная система: нужно было поменять свои карточки, прикреплённые к определённому магазину ― карточки на хлеб, на крупы, на мясо, на водку даже, на масло ― на всё ― на так называемые рейсовые карточки, которые давали возможность отовариваться в любом городе, в любом магазине, а так можно было отовариваться только в магазине, к которому твои карточки прикрепляли, в другом тебе бы ничего не дали. Надо было всё это оформлять ― всё это проблемы. Но, к счастью, в Москве сохранились старые папины друзья. Один из них ― Попов Владимир Иванович, он был генерал-директором... на железной дороге, был главным редактором газеты "Гудок". Была такая газета, может, и сейчас есть. Он мог помочь с билетами, ну, и деньгами. И второй тоже друг, папин близкий друг, нашей семьи, Исаак Григорьевич Варите, который работал заместителем директора Госполитиздата. Ну, в общем, я им всем рассказал, что вот, я собираюсь ехать к отцу на свидание, так что вот, если вы хотите что-то передать, давайте. Ну, они конечно, мне деньжат подбросили. А Владимир Иванович дал мне бумагу, письмо на имя начальника станции на то, чтобы обеспечить меня билетами за подписью на своём бланке и с подписью "генерал-директор тяги", или как там, я уже не помню, как. В общем, такая бумага сильная.
  Ну, итак, надо было собираться. Встал вопрос о пропуске: как быть, где взять пропуск? Без пропуска не уедешь, то есть первая же проверка тебя завернёт обратно. А у нас в институте была управляющая делами такая, Александра Александровна её звали. Ну, средних лет женщина. Известна она была тем, что она, в общем, заправляла всем в институте. Она была любовницей ректора, а ректор был очень хороший мужик, а она была, в общем, очень хорошая тётка, во всяком случае, ко мне она относилась великолепно. И я не помню, вот не могу вспомнить, откуда она узнала, что я собираюсь ехать на свидание, и что у меня... Ну, кто ей об этом сказал, не знаю, даже представить не могу, что у меня, значит, проблемы ― вот пропуск оформлять. А она позвала меня к себе в кабинет и говорит: "Я слышала, что ты хочешь ехать к отцу на свидание?" Я, в общем-то, смутился, не знаю, как с ней разговаривать, вообще кто она: может она ― агент КГБ, как с ней разговаривать, не знаю. Но у меня она вызывала симпатию ― она была довольно красивая женщина. И что касается меня ― вот как-то всё было хорошо. Я говорю: "Да вот, собираюсь, от папы получил письмо, что он говорит, что можешь приехать, свидание разрешат". А она мне: "Знаешь, что? Я знаю, что у тебя проблемы с пропуском. Я тебе оформлю командировку как студенту лесотехнического института на практику. Там леспромхозы есть, ты туда приедешь, отметишь командировку, тебя там прикрепят к столовой, возможно, какой-нибудь. Ну, конечно, никаких командировочных мы тебе платить не можем, не будем ― но у тебя будет документ. А если в командировку, то не надо никакого пропуска. То есть командировочное удостоверение является пропуском. Ты", ―
  Я зашёл к ней через пару дней ― всё готово. Ректор подписал, все, кто нужно там печати поставили, всё, официальное командировочное удостоверение, что студент лесотехнического института Шварц Владимир Давыдович направляется на производственную практику в город Княжпогост. Ну, в общем, всё, что там было написано. То есть она меня вооружила великолепнейшим документом, это даже лучше, чем пропуск. Ну, хорошо, спасибо!
  Дальше: однажды я сижу в своей комнате ― ну в общежитии, в нашей комнате. Нас там было, я уже по-моему говорил, семь человек, по-моему, не помню. Ну вот, мы с Ванечкой рядом были. И я, значит, сижу ― стук в дверь. Открываю дверь ― заходит преподавательница английского языка, молодая женщина, и, значит, приносит мне валенки своего мужа, и говорит: "Я слышала, что вы собираетесь ехать на Север на свидание к отцу? Там морозы, там холодно. Вот мой муж, когда узнал ― я ему рассказала про вас ― мой муж..." А я её мужа знать не знаю, где он работал, что, кто ― я не знаю, а она у нас в институте преподавала английский. Он значит, вот сказал: "Отнеси ему мои валенки, пусть, а то там ноги отморозит". Я говорю: "Да что Вы!" Я бы потрясён. "Да что вы, спасибо!" Туда... "Нет, нет, нет, нет, вот возьмите валенки ― и пожалуйста! А вот когда приедете, вы их отдадите".
  То есть понимаете, вот обстановка, сорок шестой год. Это о чём говорит? О том, что хороших людей было гораздо больше, чем плохих. Были настоящие, хорошие люди, которые молча, потихоньку сочувствовали вот тем, кто пострадал от всех этих преступлений ленинско-сталинских, большевистской партии и вообще всего этого социализма, советской власти. Таким образом вот валенки на мне оказались.
  Пальто у меня было какое-то куцее там, демисезонное пальто ― ну, ладно. В общем, короче говоря, в день отъезда мы с бабулей поехали на Курский вокзал... А это уже сорок шестой год, уже мы были фактически женаты с ноября сорок пятого. Она поехала меня провожать. Мы в кассе там купили билет мне. До поезда оставалось ещё там пару часов, на улице мороз был, холодно было. И мы с ней решили, эти два часа проведём в метро - там тепло. И вот мы в метро доедем до конечной станции, выйдем, сядем на обратную куда-то. Наконец мы подъехали с Курского вокзала. По моему в Курского вокзала поезд уходил, хотя на Север должен был быть с Ярославского или с Казанского. Н по моему это был Курский - ну, неважно.
  Ну, наконец я сел в поезд и попрощались мы с бабулей и я поехал. Поезд "Москва - Воркута". Приехал - я уже не помню, трое суток по моему я ехал до Княжпогоста или около того - точно не помню. Ну, нормально я туда приехал: по дороге, когда поезда останавливались на вокзалах, иногда по сорок минут - там паровоз заправлялся водой, углём - и можно было пойти в ресторан пообедать. Из рейсовой карточки там вырезали сколько-то грамм крупы, там сколько-то грамм мяса, там пятое-десятое. Кроме того, были там рыночки, можно было там что-то купить.
  В общем, короче говоря, доехал я. Компанию, с которой я ехал туда - пассажиров, соседей - не помню абсолютно никого. Очевидно, это никакого интереса не представляло. Вот когда обратно я ехал, было очень интересно, это я расскажу.
  Наконец, я приехал в Княжпогост, вышел... Я не помню, у меня, по-моему, чемоданчик какой-то был. Какой-то такой лёгкий фибровый чемоданчик, в котором лежали полотенце, мыло, зубная щётка, трусы, носки... Я, по-моему, ещё даже не брился или, может, только начинал, там раз в месяц, может, и брился. Ну, в общем, короче говоря, он был практически пустой. Ну, какие-то пару книжек, которые я взял с собой в дорогу читать... Ехал я в жёстком вагоне, естественно, ни в каком не в купе, на второй полке. Ну, я хоть и хромой был, но молодой, мне на неё запрыгнуть ничего не стоило.
  Приехал в Княжпогост. Ну, кого-то там спросил, как мне пройти... Небольшой городишко. Станция называется Железнодорожной. Город - Княжпогост, а станция - Железнодорожная.
  В общем, короче говоря, я спрашиваю у прохожих; наконец, нашёл этот дом, этот барак. Это был одноэтажный барак, длинный довольно. С дверью посередине входил направо - налево шёл сплошной коридор. Где-то в конце коридора была уборная общая на весь коридор и комнаты с номерами. Ну, дошёл до той комнаты, которую мне папа указал, постучал, а там слышу женский голос: "Войдите". Захожу: "Здравствуйте" - "Здравствуйте". Ну, я на сто процентов ещё не уверен, что я попал именно туда. Я, значит, спрашиваю: "Вы - Цецилия Иосифовна?" А, нет, мне открывает... впускает меня какая-то очень пожилая женщина. Очень пожилая, вообще, совершенно белая, седая, но со страшно симпатичным, совершенно изумительным лицом. Ей было, как потом выяснилось, больше 90 лет. Ольга Васильевна, по-моему её звали. Что Ольга - точно, а отчество... По моему, Ольга Васильевна. Ну, это Марк хорошо знает, сейчас расскажу, почему. Она у меня спрашивает: "А вы - сын Владимира Давыдовича?" Я говорю: "Да" - "Ну, заходите, заходите, мы вас ждём". Я говорю: "А Вы - Цецилия Иосифовна?" - "Нет, я не Цецилия Иосифовна. Цецилия Иосифовна на работе, но она вот-вот придёт".
  Через некоторое время, довольно быстро, пришла Цецилия Иосифовна. Ну, познакомились мы с Цецилей Иосифовной, это была мать Марка Лурье.
  Коротенько историю их. Значит, она с мужем ещё до революции работала на строительстве вот этой самой КВЖД, этой великой железной дороги, которая проходила через Китай на Дальний Восток. Она врач-рентгенолог, муж её - я не знаю кто, по моему бухгалтер. Вот у них сын, Марк, он на год старше меня, двадцать третьего года, который родился там, в Харбине, я с ним ещё не знаком. Ну, тогда Сталин пригласил всех российских граждан, которые строили, потом работали на этой железной дороге, вернуться в Советский Союз, в середине 30-х годов. Многие из них на это клюнули, вернулись, ну, в том числе я вам уже рассказывал про Василенко. Его семья тоже вернулась - в результате все оказались в лагерях, в тюрьмах. А в тридцать седьмом году и её, Цилю Иосифовну, арестовали, как шпионку японско-китайскую. А мужа её - он очень больной был человек, инвалид - не тронули. Ну, Марка тоже не тронули. Это был тридцать четвёртый или, наверное, тридцать пятый год... или, может, тридцать шестой? Ну, сколько ему было, если он с двадцать третьего? Ну, было тринадцать лет ему... Её посадили, дали, по-моему, десять лет, стандартно. И вот она оказалась в лагере в Княжпогосте, она была освобождена, уже отсидела свой срок - может, ей восемь лет дали, я не помню... Отсидела свой срок, но без всякого... не имела права куда-то выехать. И работала там рентгенологом, по своей специальности в этой лагерной больнице там или поликлинике...
  Кто же такая Ольга Васильевна? А Ольга Васильевна - это вообще уникальный совершенно человек. Это - няня. Это - няня, которая с ними была связана ещё с Харбина. Она нянчила, вынянчивала Марка. Ей 90 с лишним лет. Она вместе с ними приехала в Москву из Харбина. Ну, её по старости не тронули. И, как только Цецилию Иосифовну освободили, она немедленно приехала к ней в лагерь и продолжала быть няней. Ну, вы понимаете, что за няня? Это одно слово ― няня. Это член семьи, это лучше многих членов семьи! Это - человек, которого все обожали. Вот в эту вот старуху... я в неё влюбился. Это, просто мне всё время хотелось на неё смотреть, с ней разговаривать. Умница, начитанная, знающая великолепно литературу, с прекрасной памятью в 90 с лишним лет, рассказывавшая интереснейшие вещи великолепно на великолепном русском языке. Это уникальный был человек. И вот они вдвоём, там, в этой комнатке и жили, в этом бараке.
  В бараке висел телефон-автомат. Цецилия Иосифовна пошла, позвонила папе. А папа был расконвоирован. То есть он имел право в зону ходить с места работы без конвоя, и из зоны на работу - без конвоя. Но больше - никуда, это пресекалось, могли пропуск отобрать в любой момент. Она позвонила папе и он тут же прибежал. Вот утром, у них в этой комнате произошла моя встреча с папой. Значит, мы не виделись... Последний раз мы с ним виделись мельком, когда его под конвоем провели в комнату, где был суд над ним и потом вывели обратно. А мы сидели в коридоре, принесли ему передачу. Нам не дали даже поговорить, но разрешили передать передачу. Мы передачу передали через конвоиров, которые проверили всё, что там было - ну, мы основном еду ему передали. Это продолжалось два дня, потому что суд за один день не кончился, там потребовались какие-то дополнительные документы, потому что на суде отец опроверг там какие-то показания. Ну там его обвиняли, что он там, скажем, в декабре сорок седьмого (??? - ММ) года разговаривал, там, на мясокомбинате, где он работал - это я рассказывал уже - где он работал в декабре сорок седьмого года работал в плановом отделе экономистом. Он там разговаривал с неким... там фамилия такая-то и, значит, критиковали, что-то говорили о процессах - а на суде выяснилось, что этот человек приехал в Тобольск только в январе сорок восьмого года. То есть полная нестыковка. Поэтому суд перенесли на другой день, отложили и запросили на мясокомбинате официальную справку, когда приехал Кузнецов, по-моему, этого человека была фамилия. Я его знать не знаю, никогда не видел, просто запомнил фамилию - это из рассказов отца. Но тем не менее ничего не изменилось, всё равно десять лет тюрьмы дали. На первый раз, а потом это заменили на десять лет лагерей. Ну, это я уже рассказывал. Вот, сейчас уже сорок шестой год идёт, то был тридцать седьмой, тридцать восьмой, а сейчас уже сорок шестой.
  <Судя по всему, Владимир Давыдович ошибся на десятилетие, подразумевая "тридцать", а не "сорок", этот нюанс необходимо учесть. ММ>
  Вот... так на чём я остановился? Почему я вдруг вспомнил про это, батюшки? Почему я вдруг вспомнил про это? Вот, ёлки-палки, память. Ну ладно, Бог с ним. Значит, прибежал отец, ну, мы с ним расцеловались, туда-сюда, всё... И он мне говорит: "Я договорился с одним человеком, который тоже уже свой срок отбыл, его освободили". Инженер был - вот его я совершенно не помню: ни фамилии, ничего, хотя я у него несколько дней жил. А это был уже вечер... "Я тебя сейчас провожу туда, он... у него домик свой". Он освободился, построил или купил домик. Значит, там была схема какая: они же там работали, какая-то зарплата им шла, эту зарплату им не выдавали, она накапливалась, а при освобождении, значит, выдавали, и он то ли построил себе домик, то ли купил - я этого не помню. Но он жил один и продолжал работать так же без права выезда оттуда, продолжал работать там, на заводе, в общем, в этой системе желдорстроя. Это в Княжпогосте было управление Севжелдорстроя, Северного железнодорожного строительства - это управление строило дорогу на Воркуту. А на Воркуте, как известно, уголь был, и во время войны, когда Донбасс был под немцами, угля не хватало, поэтому туда усиленно строили дорогу, чтобы можно было возить оттуда уголь. Вот, отец работал - был сперва на общих работах, а потом его перевели, значит, там нормировщиком, ещё что-то... В конце концов, когда я туда приехал, он работал, это был февраль сорок шестого года, а арестовали его в апреле тридцать восьмого, то есть ему оставалось ещё сидеть, в общем, два года с лишним по приговору десятилетнему.
  И, значит, он меня туда отвёл, а тот жил один, там у него было место свободное, и я там обосновался. Морозы там были очень сильные. На другой день... Да, отцу разрешили... там начальник всего этого лагеря был полковник Ключкин, который не пользовался уважением, но вот к таким людям, как отец, относился в общем-то более менее, ну насколько это можно было в той обстановке, лояльно. Ну, короче говоря, он разрешил отцу, чтобы свидание моё с ним проходило на его месте работы, то есть в этом управлении, где отец работал заместителем начальника, или начальником контрольно-плановой части. Значит, была довольно большая комната, там сидело несколько человек, в том числе и отец, и я утром туда приходил и целый день там находился, мы шли обедать в столовую... Да, мне, значит, отметили командировку, что я прибыл в командировку. Мне дали пропуск в столовую, а дальше мне принесли какой-то такой меховой старый полушубок - не полушубок, куртку какую-то, очень не симпатичную, мне принесли ватную фуфайку новую - самое смешное, что у неё на подкладке был штамп ГУЛАГовский. Потом мне принесли костюм, сшитый из шинельного сукна, галифе и такую, как это называется, Господи... Ну, вот как-то... "Сталинка" она называлась. Сталин вот ходил в таком кителе. Китель - но с отложным воротничком. Китель не со стоячим воротничком, а с отложным. Вот такой китель, очень тёплое всё это. Принесли мне сапоги - а я в валенках в этих, английских валенках, если можно так сказать. В общем, короче, меня одели. Я ходил обедать туда. Так что, в общем, всё, встретили меня очень хорошо. Потом меня отметили, отъезд оттуда, когда надо было. Я пробыл там, наверное, дня три-четыре, может, даже пять - не помню. И я целый день сидел у отца - и началось. Значит, все, кто мог, кто работал в этом управлении - и подконвойные, и расконвоированные - приходили со мной знакомиться, и все что-нибудь приносили. Кто-то принёс кусок хлеба, кто-то принёс банку консервов, кто-то принёс бутерброд, кто-то принёс варёную картошку. Отец говорил: "Да что вы, не надо ничего" - "Нет, нет, нет, Давид Владимирович, нет! Как это так - к вам сын приехал, это для нас для всех такая радость, мы своих детей не видели Бог знает сколько, мы душу отводим, глядя на вашего сына". То есть это до слёз было, ребята, просто до слёз. Вот такая солидарность, такое взаимопонимание и поддержка.
  И вот я там, значит, несколько дней был. В один далеко не прекрасный вечер в двери, когда я уже ушёл оттуда, туда, где я остановился, к этому инженеру, в двери постучали и пришёл папа с Оксаной Мартьяновной. Оксана Мартьяновна - это тоже была заключённая, она там, в лагере, была под конвоем, история у неё вообще совершенно потрясающая, я её расскажу. Значит, вот они пришли, она пришла со мной познакомиться, с сыном Давида Владимировича. Ну вот, мы познакомились, вчетвером, значит, сидим разговариваем. Вдруг стук в дверь, приходят два вохровца и арестовывают папу и Оксану Мартьяновну за нарушение режима - они не имели права из зоны выходить не на работу. Их арестовали, увели, ну, на другой день отобрали пропуска. Ну, на другой день отцу сказали - там-то всё известно - что донёс кто-то и сказали, кто донёс, кто стукнул - по-моему, эти самые вохровцы ему сказали, что... Он спросил: "Откуда вы узнали?" - "Да стук был". То есть кто-то, "доброжелатель" какой-то, настучал. Ну, в общем, короче говоря, ему пропуск вернули. Оксане Мартьяновне не знаю, вернули ли пропуск. Не знаю, я её больше тогда не видел. Пропуск вернули, но было переживание, конечно, всё такое...
  Отвлекусь на секунду, расскажу в нескольких словах историю Оксаны Мартьяновны. Оксана Мартьяновна жила в Киеве. Фамилию её я не помню, а там же сидел Острогорский... Как же его звали, Господи? Если вспомню,скажу... Острогорский. Острогорский ― это известный человек, он был когда-то заместителем генерального прокурора СССР, то есть Вышинского, но в своё время в тридцать седьмом или тридцать восьмьм году был арестован и вот попал в этот лагерь. Они дружили с отцом - там познакомились и там дружили с отцом. Вот там они и познакомились. У него были сын, жена... Жена от него отказалась, её не тронули почему-то, но она от него отказалась официально, если мне память не изменяет. И вот они встретились с Оксаной Мартьяновной, а муж Оксаны Мартьяновны, по-моему погиб в лагерях. У неё дочь была, её звали Олеся. Она приезжала туда к матери тоже, я с ней тоже там познакомился. Она в медицинском институте в Москве училась, Олеся, она, наверное, на пару лет моложе меня была, а может, даже больше, чем на пару лет. Ну, в то время она учились там, в институте. Не помню, на первом, что ли, курсе - неважно... Вот так...
  У Оксаны Мартьяновны такая история: её арестовали в Киеве в тридцать седьмом там в каком-то... или в тридцать шестом или тридцать восьмом году. Скорее всего, в тридцать седьмом. Обвинили там Бог знает в чём, дали десять лет. Она просидела уже, по моему, лет семь или шесть, это был уже сорок шестой, наверное, год... Значит, в тридцать шестом, наверное, её арестовали - так её арестовали уже в лагере - снова арестовали - и обвинили в подготовке вооружённого восстания, ни больше ни меньше, и дали ещё десять лет, там кого-то расстреляли... Она мне рассказывала - нам рассказывала - такие вещи. Она сидела в камере, за стенкой которой сидел - не вспомню его фамилию - известнейший с мировым именем юрист. Вот она с ним перестукивалась, и он ей объяснил всё, что происходит в стране. Его расстреляли, его к расстрелу приговорили. Геннавер, о, вспомнил! Геннавер! Это - известный в те времена юрист. Вот, и вот она там сидела, значит... А в сорок шестом году, в конце сорок шестого года 22 октября отца досрочно за полтора года до срока - его арестовали 22 апреля 1938 года - значит, у него срок кончался 22 апреля 1948-го - а его в октябре сорок шестого, то есть за полтора года, освободили за хорошую работу там, примерное поведение и так далее - его досрочно освободили, было такое после войны сразу - но оставив там - не дав ни паспорта, ничего - но оставив там же работать на той же должности. А вот пока он был зеком, он был заместителем начальника КПЧ - контрольно-плановой части. Как только его освободили, его назначили начальником контрольно-плановой части. И потом Острогорского освободили тоже, Оксану Мартьяновну освободили - и выяснилось, что ещё в тридцать каком-то году Верховный суд Украины оправдал за отсутствием состава преступления Оксану Мартьяновну, и она должны была быть освобождена тогда же, в тридцать восьмом там, что ли, году - а она просидела десять лет с гаком, потому что не сработала какая-то канцелярия, документы на её освобождение, на её оправдание не пришли. Вот такие вот казусы были. Хорошенькое дело, да? Вот, ну это вот я отступил, рассказал про Оксану Мартьяновну. Когда они освободились, они поженились, Острогорский и Оксана Мартьяновна поженились. Потом они были реабилитированы уже в 50-е годы, вернулись в Москву, умерли в Москве уже, и похоронены вместе рядом на Новодевичьем кладбище. Я, когда бываю на Новодевичьем кладбище, всегда подхожу к их доске там, к стене - это недалеко от моих родителей, недалеко вот, где Хрущёв похоронен - там похоронены Острогорский и Оксана Мартьяновна.
  Что касается Олеси, дочери Оксаны Мартьяновны от первого брака, я её однажды... Значит, в сорок седьмом году я ездил уже из Ярославля, из института, туда. Ирочка там была, я рассказывал, что мы Ирочку оставили там - а отца перевели из Вельска в Княжпогост обратно, сюда же, и тут дали хорошую квартиру - были комнаты, там кухни и всё такое, даже тёплая уборная. Правда, без канализации - но тёплая. Вот тогда я и познакомился с Олесей, с дочерью Оксаны Мартьяновны. И мы даже вместе оттуда ехали, в сорок седьмом году мы вместе ехали в Москву: я - в Ярославль, она - в Москву. Вместе ехали, но я ехал в жёстком вагоне, а она там ещё с подругами, которые тоже приезжали к своим родителям, их было четыре там человека, они ехали в купе. А я фактически только на ночь выходил в свой вагон - а так всё время у них сидел. А нет, мы вместе.... мы ехали... Нет, нет не так. Мы ехали вместе на поезде до Вологды из Княжпогоста, а в Вологде у нас была пересадка, и вот в Вологде мы попали в разные вагоны. Они попали в купейный вагон-четыре. А мне до Ярославля там ехать-то было всего ничего - я был в жёстком вагоне, но вот ехал с ними. И я ещё раз видел Олесю эту, когда был на практике, уже в сорок девятом году, на шинном заводе. Я знал, что она учится в медицинском институте, думаю - пойду проведаю Олесю. Вот пошёл к ней в общежитие, знал, что она в общежитии и пошёл проведать её. Ну, **, посидел я у них там и больше я её не видел, ничего о ней не знаю... Ну, наверное, закончила институт, очень симпатичная девчонка была... Вот она на свидание к матери приезжала туда...
  Вот так вот проходили дни. Я сидел у отца - наконец, пришёл срок моего отъезда. Ну, я не помню точно, сколько я там дней - три-четыре, может даже пять дней я там пробыл, не помню. Я пришёл к отцу, вечером мой поезд. А там был такой Вася, тоже заключённый, молодой парень, которого тоже... Там все политические, там уголовников не было, с кем я сталкивался. Этот Вася, поскольку он был молодой парень, то его знали все женщины на вокзале - везде. То есть у него везде были женские знакомства, ему ничего не стоило достать билет в поезд, в который нет билетов, поэтому папа позвонил ему. Они с папой как-то... Когда-то, когда Вася попал в лагерь, папа взял над ним шефство, и Вася любил очень отца моего, и он был готов сделать для него и для его сына, то есть для меня, всё что угодно. Поэтому, когда папа к нему обратился с просьбой: билет надо и чтобы в поезд сесть - а поезд ночью проходил через Княжпогост из Воркуты - Вася сказал: "Нет вопросов, всё сделаем!" И он принёс билет, и он пришёл меня провожать. Значит, вечером, в этот день вечером я начал прощаться со всеми, кто в этой комнате сидел, и вы знаете, мне принесли жратвы на дорогу. Значит, как меня одели, я уже рассказывал, а мне принесли жратвы на дорогу столько, что хватило бы, я не знаю... консервы, тушёнку американскую, хлеб, картошку горячую, завёрнутую. " Горячая! Вовочка, Володенька, вот горячая, ты её сразу съешь". То есть и женщины и мужчины были, все были зеки, за редким исключением все были зеки или освобождённые и уже работавшие как вольнонаёмные там. В общем, мне надавали кучу писем в Москву, чтобы я здесь их в ящик бросил, чтобы обойти цензуру лагерную. Кучу писем. Я ни одного письма в ящик не бросил, я все письма разнёс. Все письма я разнёс, значит, по некоторым адресам мы даже с бабулей ходили. Я разнёс все письма. Мало того, что я их передал, эти письма, меня же, конечно, не отпускали, начинали расспрашивать - я же этих людей видел, не только принёс письма, но я их видел. Вы бы видели, как они меня, эти их жёны, дети - я не знаю - братья, в общем родня, та, что осталось живой в Москве, как они на меня смотрели - они меня усаживали за стол, они старались меня накормить, напоить чаем... И - "а как он выглядит?", "а как она выглядит?" - о ком речь, чьё письмо я принёс. В общем, я в течение, наверное, двух недель разнёс все эти письма - а их было, наверное, больше десятка - разнёс все эти письма. Я сказал то, что я видел, как там люди живут, как выглядят, что они просили передать на словах, что-то я присочинил для успокоения там...
  Вот такая история. Теперь, когда пришёл за мной Вася вот там, где я жил у этого... По-моему, его Иван Фёдорович звали - по-моему. Ну, назовём его Иван Фёдорович. Иван Фёдорович - и Вася пришёл, там за час или за сколько-то там до поезда. А поезд должен был прийти с севера и, значит, мы с ним пошли на вокзал, он меня усадил в вагон, занёс, помог занести вещи, потому что мой чемодан был уже набит битком и ещё плюс сумка какая-то там, в общем, со жратвой и с одеждой. Фуфайка ватная с лагерным штампом, полушубочек такой, какая-то курточка на овчине. Тот старый, потрёпанный - а фуфайка новая была. Причём эта фуфайка не просто вот, а с отложным воротником, с карманами такими. Ну, ватная фуфайка тёмно-синего цвета. Там всем зекам - это лагерная форма - выдавали такую фуфайку на зиму. И вот, значит, я зашёл в вагон, там была нижняя полка боковая свободная, я её и занял. Занял, лёг на неё. Ночь была, это уже была ночь, вагон спал. Я - единственный, кто в вагон сел, билетов не было, мест не было, а вот полка оказалась свободная. Я лёг и заснул, конечно. Проснулся я от того, что меня кто-то трясёт. Я открываю глаза, смотрю - какой-то человек меня, значит... "О, проснулся молодой человек? Ну давай вставай, смотри, уже светло". Утро, наверное, не знаю, восемь или девять часов. Часов у меня не было. "Давай знакомиться - ты кто?" Ну, я же не знаю, с кем я разговариваю. Там же этих самых КГБшников, наверное, в каждом вагоне... они же следят, нет ли беглых - и так далее. А мне же это всё рассказывали: "Будь осторожен - не доверяй, не болтай" - и так далее. Ну, я как-то проникся к этому человеку доверием. Я говорю: "Да кто я - вот, студент" - "А что ты тут делал? Ты в Княжпогосте, по-моему, сел? Я видел, когда тебя кто-то привёл". А я говорю: "Да" - "А что ты там делал?" Ну, что я ему скажу? Я говорю: "К отцу на свидание приходил... приезжал" - "К отцу? А кто твой отец?" Я говорю: "Ну, вы наверное не знаете. А он едет с Севера, оттуда, от Воркуты или с Печоры - не знаю, где он сел. Потом выяснилось, что с Воркуты он ехал. "Ну, я" - говорит, - "многих тут знаю. Ты не бойся, ты говори - я освободился, я отсидел там столько-то лет", - говорит, - "и вот освободился и еду домой в Петербург... в Ленинград. У меня там ещё родня сохранилась, надеюсь". Ну в общем, проникся я к нему доверием, говорю: "К отцу приезжал" - "А как фамилия отца?" Я говорю: "Шварц" - "О", - говорит, - "Давид Владимирович?" Я говорю: "Да" - "Я его хорошо знаю, и он меня знает. Вот будешь ему писать - скажи, что встретился в поезде, ехал в поезде вместе с Мереиленом Елизаровичем. Меня зовут Мереилен Елизарович". И фамилию назвал, но фамилию я вот не запомнил, а вот имя такое - Мереилен Елизарович. "Ну, давай, иди мойся, будем завтракать". Ну, я пошёл, помылся, прихожу, а там - ну, это такой вагон был - жёсткий, не купейный. И там, значит, четыре человека и вот пятый - я вот, на боковой, и шестой кто-то на боковой. Тоже две полки - нижняя и верхняя. Вот нас шесть человек вроде бы в одном купе. Вот этот Мереилен Елизарович уже тех, кто с ним, знает, они друг друга знают. Он мне говорит: "Ну, студент, иди, Володя, давай". А он спросил, как меня зовут... "Давай, присаживайся к нам". Я говорю: "Да спасибо, туда-сюда" - "Да, Господи, студент, что у тебя есть, небось жрать хочешь?" Я говорю: "Да есть у меня всё" - "А что у тебя есть?" Я говорю: "Ну, например, солёные огурчики" - "О, это давай сюда!" Я, значит, достал там банку - мне принесли солёных огурцов. Тушёнку достаю - "эту", - говорит - "не надо, это всё у нас есть". И он достаёт из под полки канистру, десятилитровую канистру и там спирт 96-типроцентный ректификат медицинский. И, значит, спирт этот... "Ты как", - говорит, - "спирт будешь пить, голым или с водичкой разведёшь?" Я говорю: "Немножко разведу лучше с водичкой" - "Ну, давай". Принесли водичку и, значит, пошёл пир горой.
  И вот он мне рассказал... ну, потом позавтракали, захмелели маленько - а он, значит, мне рассказывает, что он ленинградец, был арестован после убийства Кирова, был студентом, и вот отбыл свой срок - значит, его арестовали в тридцать пятом году, а это сорок шестой, значит. Вот он отсидел десять, больше десяти лет. Вот его освободили, кончился срок и разрешили выехать домой - вот случались такие вещи. А тогда - я уже говорил, что зарплату не выплачивали, а выдавали какие-то типа облигаций - и когда освобождался человек, он мог их, значит, на деньги поменять, поэтому у него были деньги - ну, а потом, видно, он там уже работал вольнонаёмным какое-то время. Он рассказывал - я просто забыл эти подробности. Что он мог спирт раздобыть - ну, на Севере-то это не проблема. Там водку не продают в магазинах, там спирт продают. Но это ещё была карточная система - но туда, очевидно, завозили, и у него были какие-то связи, что у него целая десятилитровая канистра чистого спирта.
  Вот, с этим Мереиленом Елизаровичем мы ехали до Москвы. Вот я сейчас не помню, я в Ярославле, наверное, сошёл. Да... Или я в Москву доехал? Не помню... Когда мы остановились в Кирове - ехали через Киров, это Вятка теперь.
  <Киров не переименован и по сей день - ММ>
  В этот день - это, по-моему, было 12 февраля - были выборы в Верховный совет СССР. А когда я уезжал из Москвы, я вынужден был - тогда это строго было - взять открепительный талон на избирательном участке - значит, я имел право проголосовать. И вот с этого поезда все бросились... ну не все, но очень многие бросились голосовать. Ну, я пошёл проголосовал... мы с Мереиленом Елизаровичем пошли, проголосовали. За кого - я, конечно, не помню сейчас, ну, вот неважно, за кого, не существенно. Ну вот так вот, в этой компании, вместе с этим Мереиленом Елизаровичем, начиная день с проглатывания спиртяги, мы доехали... Да нет, всё-таки я до Москвы доехал, мне нужно было в общежитие что-то отвезти, не таскать с собой, по-моему - но не могу сейчас вспомнить. Ну, в общем, короче говоря, доехали... Если до Москвы - то потом я в этот же день сел в поезд, приехал в Ярославль, или я сошёл в Ярославле - не могу сейчас сказать, это не существенно.
  Итак, я оказался в Ярославле и поехал к бабуле. А Ванечка, вот мой друг из Тобольска - на каникулы бабуля взяла его с собой, туда, в этот самый фибролитовый барак на Волгострое. И Ванечка на каникулы зимние был там, с бабулей Ритой и с её родителями. И приезжала её сестра Люся, тоже на каникулы, которая училась в автомеханическом институте, в том самом, Андрюша, который ты потом кончал. Ну, она училась уже тогда... она закончила в пятидесятом году, в том же году, что и я, а Лёвка, её муж, в пятьдесят первом. А бабуля тоже в пятьдесят первом - вот такое вот совпадение. Значит, приехал я в Ярославль, мне всё было рассказано. Дождался этой "мотани", сел на "мотаню", это - поезд, который ходил между Ярославлем и Волгостроем. Приехал на Волгострой, пошёл разыскивать восемнадцатый квартал. И нашёл восемнадцатый квартал, этот дом - не помню номер дома... Ну, я позже узнал, что это двухэтажный дом, что это на втором этаже, квартира номер такой-то, налево. Я захожу в подъезд дома, там деревянная лестница, слышу - сверху кто-то топает... А бабуля, оказывается, сидела у окна и смотрела, ждала меня каждый день. И она увидела меня, когда я ещё до дома не дошёл, и побежала раздетая. Ну, что значит раздетая - в домашней одежде, не набросив ни пальто, ничего, выбежала на лестницу - а на лестнице было, ну, может быть, на три градуса теплее, чем на улице - а на улице минус был, февраль, холодно. И она, значит, бросилась по лестнице, и вот мы посередине лестницы с ней встретились. Ну, значит, вошли в дом... я сейчас не помню - по-моему, родителей не было, они были на работе. Ну, Ванечка там был... Потом пришли родители. А Люси уже не было, Люся уехала уже в Москву в институт.
  Пришли родители, мы с ними познакомились. А может, они были дома - ну, не помню. Не помню, Александра Григорьевна и Иван Семёнович... не помню, были они дома, когда я пришёл или нет. По моему, нет. Ну пришли они, познакомились, сели за стол. Ну, конечно, выпили, закусили - и я рассказал о своей поездке. Одна комната. Значит, между печкой и стеной стоял сундук, большой сундук, потом у другой стены стоял диван, напротив него, у той стены - кровать, где родители спали, посередине стоял стол, потом был выход такой на балкончик, на лоджию. И рядом с лоджией стоял комод, рядом с той кроватью стоял шифоньер - и всё. Вот такая примерно... Да, ещё в правом углу за диваном стояла *...ка с посудой, и была маленькая кухонька, очень маленькая кухонька, где кастрюли, сковородки были. Там была, по-моему, электрическая... или керосинка, или электрическая плитка - ну, не помню. Значит, мы с Ванечкой спали на диване, родители - на своей кровати, бабуля - на сундуке на этом...
  Ну, вот так пожили до конца каникул. Дня два-три - не помню, может быть, даже больше. Мы даже с Ванечкой успели съездить на рынок, продать картошку. То есть нас мама, бабулина мать, попросила, чтобы... у них была картошка, а надо было продать, деньги нужны были. Ну, такая орава, безденежная причём, совершенно студенты голые. И, значит, в подвале у них хранилась картошка. Значит, мы с Ванечкой вытащили оттуда мешок, накрыли его - это зима была - накрыли его, на санки положили и поехали на базар продавать эту картошку. Продали эту картошку, принесли деньги - все были довольны, всё хорошо.
  Ну вот, настал день возвращаться в Москву на занятия. Мы пошли на вокзал, там я сейчас уже не помню подробностей - тогда очень сложно было с билетами. Ну, в общем, уехали. Приехали, продолжалась учёба. Вот, я хотел вот это вот рассказать.
  И ещё, значит, возвращаясь к моему пребыванию в лагере, там в Княжпогосте у отца, хочу рассказать две истории, которые мне там рассказал папа. И он сказал, что это не анекдот, а это действительность. Значит, две истории. Одна история такая, с одним и тем же человеком. Значит, во время войны к ним начальником колонны... а что такое колонна? Колонна - это группа заключённых, которая работала на трассе строительства железной дороги. Значит, утром эту колонну под конвоем пригоняли на место работы, вечером её угоняли обратно в зону - с собаками, с ружьями... ну, с винтовками - всё, как полагается. И однажды начальником одной из колонн таких - ну, там в колонне могло быть до тысячи человек, много народу - назначили некоего человека с фамилией - я её запомнил - Варакута, который был в армии на войне, он прошёл войну, был в армии на войне, был старшиной. Тупой совершенно такой мужик... Вот, его за какую-то провинность всунули в этот самый лагерный ГУЛАГ, но уже не как зека, а как начальника колонны в данном случае. Ну, дурак дураком был, абсолютно безграмотный человек. И - вот две истории. Первая история такая: на Северо-Печорской железной дороге, в городе Котласе, есть железнодорожная станция Котлас-1 и есть железнодорожная станция Котлас-2, как во многих городах. Между ними - расстояние в несколько километров. Он со своей колонной работал где-то за станцией Котлас-2. Строили там то ли вторую ветку, то ли что - это не существенно, я этого не помню. В общем, строили там дорогу, была зима, были очень сильные снежные заносы. Заносы были такие, что между 1-м и 2-м Котласами поезда не ходили, там расчищали дорогу, вот за ночь занесло настолько, что не могли проехать поезда. Туда к нему, к этому Варакуте, должны были подать эшелон с лесом, с досками, с пиломатериалом. Эшелон этот стоял перед Котласом-1, и не мог из-за снега пройти, пока там не расчистят. А этот Варакута, значит, ждёт: нужно - а работы приостановились, досок нет. Он, значит, матерится, ругается... Идёт на Котлас-2 и по телефону звонит на Котлас-1: "Где эшелон? Уже второй час, как эшелон должен быть здесь, а его нет!" Ему там дежурный по станции отвечает: "Понимаете товарищ Варакута, габарит не позволяет, не может он пройти, габарит не позволяет" - "Ну, когда же он позволит?" - "Ну вот, расчищаем, может, через час пропустим". Он уходит, проходит там час - эшелона нет. Он идёт опять на этот телефон, опять звонит и говорит: "Где эшелон? У меня люди стоят, мёрзнут, костры поразожгли, греются у костров - да что же это такое?" Тот ему опять говорит: "Ну, габарит не позволяет". Этот взвинчивается и орёт: "Какой ещё Габарит? Кто здесь начальник, я или Габарит? Пропустить эшелон, а Габариту - десять суток изолятора!" Вот такой это был Варакута. И вторая история - с ним же. Он также со своей колонной работал где-то там на каком-то перегоне, и там было штормовое предупреждение - шёл циклон какой-то. Штормовое предупреждение было, и ему по радио или по телефону передали, что к вам идёт циклон, примите меры. На что он ответил: "В Циклоне не нуждаемся, ** в Соль-Вычегодск!" Вот это два были анекдота. Ну, как мне это преподнесли - это было в действительности, потому что весь лагерь хохотал над этими двумя историями. Вот, я не помню, может, я рассказал всё это второй раз, тогда Андрюша, ты там отредактируешь.
  Ну, на сегодня хватит. Я помню, что я дошёл до Оренбурга, когда меня назначили механиком цеха обработки регенерата 1 марта 1951 года, и кончилась моя стезя в этом самом паро-водоснабжении. И в следующий раз начну свой рассказ дальше вот с этого. Пока хватит.
  
  001_A_004_Deda Vova (1:30:17)
  
  Сегодня 14 августа 2008 года и начну опять с отступления. Забыл рассказать один эпизод из студенческой жизни, на мой взгляд, очень показательный, о том, в каких отношениях мы находились, вот мы, студенты, в нашей группе конкретно, между собой.
  Итак, вернувшись от отца, я переехал в Ярославль, поступил на второй курс института - это я уже рассказывал. Я ходил зимой вот в этой ватной фуфайке синего цвета на подкладке со штампом ГУЛАГовским. И, наверное, в сорок восьмом году на четвёртом, по-моему, курсе - точно я не помню - эта фуфайка пришла в совершенно непрезентабельный вид, и мы с бабулей решили с помощью её родителей - ну, деньгами в смысле - купить мне на зиму полушубок. Потом он стал называться дублёнкой, а тогда это был полушубок. Овчинный - он практичный, крепкий, кожаный, ну, мне хватит на несколько лет. Но купить это можно было только в комиссионке. Ни в каких магазинах ничего подобного не продавалось. В магазинах можно было что-то из одежды купить только по выданному ордеру - тогда нам выдавали ордер там на отрез материала или на обувь, и можно было вот тогда купить. Но обувь мне не требовалась, я ходил в специальной ортопедической обуви, которую мне делали.
  Вот, и мы с бабулей пошли в комиссионку. Пришли в комиссионку - действительно, есть там полушубок, мне подходящий вроде бы. Стоит там около четырёхсот... триста семьдесят, по моему, с чем-то рублей. Покрутились, покрутились, но решили - значит, возьмём его, съездим на Волгострой к родителям, соберём деньги и купим. А рядом с этим полушубком висела великолепная совершенно шуба канадская, из Канады. Эта шуба представляла из себя цигейку выделанную: внутри - цигейка, то есть шерсть, а снаружи - выделанная под хром коричневая кожа - с воротником хорошим, со всякими там прибамбасами, карманами там, карманами здесь... Что это такое? Это - спецодежда для водителей и экипажа бронетранспортёров и танков, поступающих в Россию, в Советский Союз по ленд-лизу из Канады: вот из Канады приходили танки, бронемашины, и там комплект спецодежды был, в том числе вот такие шубы. Очевидно, кто-то, вернувшись с войны с этой штукой, сдал её в комиссионку. Ну, ***...детый. Стоила она тысячу рублей. Ну, мы посмотрели, так сказать, проглотили слюну и ушли.
  Пришёл я в институт, Волик Василенко у меня спрашивает: "Ну, как сходили?" Ну, он знал, что мы ищем зимнее пальто вместо этой фуфайки, в которой я уже на практику на заводы ходил, то есть она была уже вообще совершенно лагерная. Ну, я ему рассказал, что вот так и так, полушубок там присмотрели, и про эту шубу рассказал.
  Он мне говорит: "Ну-ка пошли в комиссионку". Я говорю: "Зачем?" - "А, посмотрим эту шубу". Я говорю: "Да ладно, что там смотреть? Ну шуба - шуба, всё равно не по зубам, тысяча рублей, ну что ты..". А стипендия, надо сказать, у меня была 340, по-моему, рублей, ну, и пенсия 215 - 213 рублей - всё равно надо же жить, кормиться, и, кроме шубы, ещё что-то надо. В общем, для нас с бабулей это было недосягаемо. А он говорит: "Пошли!" Значит, поволок меня в эту комиссионку - а это уже было после лекций. Лекции кончились, значит это уже было где-то во второй половине дня, ближе к вечеру. Пришли в эту комиссионку, он говорит: "Ну-ка, дайте ка эту шубу! Одевай". Я одел. "Ну, как?" - "Ну, великовата немножко". То есть так, в плечах, в рукавах - всё хорошо, но вот вокруг туловища великовата. То есть там ещё можно человека худенького засунуть, и она застегнётся нормально. Он говорит: "Это не беда, из широкой худенькую легче всего сделать. А потом ты поправишься - кончишь институт, поправишься. Будет у тебя вот такая шуба, пойдёшь на работу уже вот в такой шубе", - палец большой показывает. Я говорю: "Ты что, с ума сошёл. А где я деньги возьму?" - "А это", - говорит, - "уже не твоя забота. У тебя сколько есть?" Я говорю: "Ну, где-то рублей 200 там с лишним есть - ну и хватит". - "Как - хватит?" В общем, он... "Ладно, ты", - говорит - "заткнись, я сейчас всё решаю". Он подходит к продавцу и говорит: "Вот эту шубу можно вас попросить оставить до завтра, а не продавать никому? Мы обязательно придём, её купим". Продавец - не помню, мне кажется, мужчина был продавец - ну, это неважно - он говорит: "А вы точно придёте? Я могу её снять и задержать только до 11 часов, когда открывается магазин, в 11 часов я её должен обратно вывесить". Он говорит: "Мы к 11 придём". Всё, и пошли в институт - а это мы с лекций ушли. Пришли в институт, а я дорогой его пилю: "Что ты придумал, где мы деньги возьмём?" Он говорит: "Сейчас будем... ты не вмешивайся только, ты только молчи".
  Пришли мы в свою группу, в перерыв между лекциями. Он встал и говорит: "Стоп, никому не расходиться, даже в туалет, есть серьёзный вопрос". Ну, все застыли: какой серьёзный вопрос? "Вот, нужно Вовке Шварцу шубу купить. Есть 250 рублей - надо ещё 750 рублей. Значит, прошу всех сейчас порыться в карманах, сходить домой - назавтра к 11 утра нужно тысячу рублей собрать. Я буду записывать всех, кто сколько дал денег. До конца учебного года расплатимся со всеми долгами".
  Представляете? Ну, кто-то тут же вывернул из кармана пятьдесят рублей, кто-то сказал: "Я сбегаю домой", кто-то сказал: "Я завтра принесу"... Короче говоря, назавтра к началу занятий - там в девять часов, по-моему, начинались или даже в восемь, я точно сейчас не помню - тысячу рублей, даже с небольшим, он не взял там чего-то... Но помню, тысяча рублей набралась. И мы с ним в пол-одиннадцатого ушли там с какого-то там занятия, лекции, пошли и купили эту шубу. И я стал ходить в этой шубе. Вот, значит в зиму с сорок восьмого на сорок... нет это, наверное, был... С сорок девятого на пятидесятый год я уже ходил в этой шубе, а в пятидесятом году я закончил институт и уехал, эта шуба уехала вместе со мной в Оренбург. И в этой шубе я ходил в Оренбурге одиннадцать лет. А потом меня перевели в Черкесск, а там она не нужна была практически, там зим холодных не было, но она была в хорошем состоянии. Ну, иногда были, выдавались дни, когда там минус двадцать было пару-тройку дней, и я мог в ней ходить. Она выглядела прекрасно, хотя прошло уже столько лет. Выглядела прекрасно... А в Оренбурге я все те одиннадцать лет зимой ходил в ней, у меня другого не было... Потом меня перевели в Волжский, а там зимы холодные, но в Волжском мы уже более или менее прилично зарабатывали, и в одну из поездок в Москву в командировку купили мне нормальное современное пальто, с шалью-воротником там - и так далее. Эта шуба в Волжском где-то там висела, и она не требовалась. Прошло там несколько лет, мы уже тоже там десять или одиннадцать лет работали, в Волжском.
  Как-то, значит, нужны были варежки, тёплые. Я говорю: "Слушай, а где у нас эта шуба? Из неё такие варежки выйдут!" Уже как шуба она не годится, но из неё варежки будут - * сверху кожа красивая, внутри мех. Может, даже можно жилетку сделать меховую, без рукавов, потому что она широкая, шуба.
  Начали искать шубу - а её нет! Ну, где? Ну конечно, первого за шкирку взяли Вовца, и оказалось, что в подвале нашего или соседнего дома - я уже не помню - жили какие-то ребята... Он наверное лучше знает, если помнит. Жили какие-то ребята, которые ушли из дома, беспризорники там - не знаю... И он...
  Да, я эту шубу уже там, в Волжском, использовал, когда мы ездили с ночевой на рыбалку, я её брал с собой, чтобы ночью закутаться. Ночи холодные, чтобы закутаться ночью, вот и только... Даже ещё в Черкесске я её использовал. А когда мы выезжали за город с ночевой, вот эту шубу брали - в неё вдвоём можно было закутаться. И этим ребята там было холодно, и он им эту шубу отнёс - так вот эта шуба и исчезла... Вот, считайте, она с сорок девятого года была, и в Волжском это уже был... какой же это год был? Ну, семидесятый год, наверное. Ну, двадцать лет, вот двадцать лет эта шуба...
  Я это рассказал к чему? Вот такая дружная была у нас группа. Великолепная группа была. Да, с кем-то мы были очень близки - ну, вот с Василенко, с Романовым, с Витей Потёмкиным, с Гришей Розиным - это мы дружили. Особенно, конечно, с Василенко, особенно. У нас дружба была, мы так питались... Я уже говорил, что мы питались вместе, по очереди готовили, мы питались втроём: Рита (бабуля), я и он. И в последний раз я его видел в девяносто четвёртом году, я поехал специально... Я уже не работал, и он не работал. Я поехал специально в декабре девяносто четвёртого года в Днепропетровск к нему повидаться. Ну, вскоре он умер... не вскоре, а уже в начале 2000-х годов где-то он умер. Позвонила его дочка: "Папа...". Он тяжело болел, у него болело сердце, да и лет ему уже было далеко за восемьдесят - он восемнадцатого года, на шесть лет старше меня. Вот, он умер. Вот это был очень близкий друг... Этот эпизод и хотел рассказать.
  Ну, теперь... Я, если ещё что-то вспомню, я буду рассказывать. Теперь я хочу вернуться вот к 1 марта 1951 года, когда меня назначили механиком цеха обработки. Это было повышение, там даже зарплата была, по-моему, на 20 рублей выше. Зарплата была 880 рублей. Из них 80 рублей - это хлебная надбавка. Я рассказывал, что в сорок шестом году, когда был голод, неурожай и прочее, повысили цены на продукты и, так сказать, для компенсации сделали так называемую хлебную надбавку. У нас, у студентов, по-моему было 60 рублей, а у всех, кто работает - 80 рублей. Это там как-то по категориям... Ну, в общем, раньше оклад был на должности механика цеха 800 - стал 880. Вот, я получал эти 880 рублей и вот с августа я начал, то есть с 1 марта уже 1951-го года я начал работать в основном производстве действующем. Этот цех обработки представлял из себя длинный такой цех, в котором были две линии вальцев, по девять вальцев на одном хвосте, работавшие от синхронного двигателя. Синхронный двигатель представлял из себя огромный стартер в диаметре, наверное, метров восемь. Ну, и, соответственно, ротор, значит, метров семь, наверное. Он вращался со скоростью, по-моему, девяносто четыре оборота в минуту, а дальше от него шла трансмиссия, трансмиссионные валы, на каждой вальце - свой вал, и соединялись они между собой муфтами специальными и работали на подшипниках скольжения.
  На вальцах тоже было редуцирование скорости, чтобы скорость вращения валков была какая надо. Была, значит, на одном валке огромная большая шестерня, наверное, метра полтора, если не больше, в диаметре, а на другом - поменьше для того, чтобы окружная скорость на валках была разная, то есть в зазоре, а зазор на рафинирование регенерата... Это был цех обработки, рафинирования регенерата и вальцы назывались рафинировочные. Они были шестидесятидюймовые. эта длина валков - 60 дюймов, а диаметры разные. У большого было 600 с чем-то миллиметров - 660, по моему, миллиметров. А у этого, у малого, у меньшего 480, по-моему, миллиметров. Я точно не помню, кажется так. Между валками зазор был меньше миллиметра, там сколько-то десятых миллиметра. И там за счёт фрикции, за счёт разности окружных скоростей перетирался вот этот регенерат и выходил из зазора уже в виде плёнки. Дело в том, что на вальцы поступал регенерат ещё с кусочками, с небольшим количеством. Всё это, большинство, было отсеяно в подготовительном цехе, но всё-таки попадались, во-первых, хрящи непроваренные при девулканизации этой резины и кусочки ткани. Покрышки регенерировались только с тканевыми прокладками, не металлокорд, а корд из... хлопчатобумажный корд. Потом появился капроновый корд, но в то время был только хлопчатобумажный корд. Других тканей не было... Боковины там - и так далее. И он наматывался... вот эта плёнка наматывалась на бобину, и после того, как она наматывалась до определённого размера, этот рулон снимался на специальное приспособление, которое вращалось, наматывало это и потом ОТК проверяло, и это уходило на склад такими рулонами, кипами. Кипа называлось тоже... Вот это - производство регенерата. Вот я начал там работать механиком. Причём здесь я впервые столкнулся со сдельщиной. До этого работая... ну, когда я пока сперва там меньше месяца работал, в строящемся подготовительном цехе регенератного производства, там вообще были только слесаря * монтажного оборудования... Да, дело в том, что наш завод строил его, строительно-монтажное управление нашего же министерства, оно располагалось - я уже, по-моему, говорил - в одном здании с нашим управлением, там с торца. А монтаж мы вели хозспособом. То есть сам завод силами ремонтно-механического цеха... там была специальная, две, по-моему, бригады, и руководитель, который вёл монтаж. Дальше, когда буду рассказывать о своей работе начальником этого ремонтно-механического цеха, я подробнее расскажу о работе монтажников и эксплуатационников, а сейчас - просто так, чтобы знали. Там, в подготовительном цехе, работали монтажники ремонтно-механического цеха, а не цеха подготовки, я к ним не имел никакого отношения, и мне там с вопросами зарплаты, кроме своей... Под моим началом никого не было, я подчинялся начальнику цеха Виктору Фёдоровичу Евдокимову - и всё. Ну, просто ходил, знакомился, там чертежи смотрел и ходил в подготовительный, в этот цех обработки, смотрел - вот знакомился. А тут, значит, ** я механик цеха. Во главе цеха был начальник цеха Азиев Анвар Садыкович, но он предпочитал, чтобы его называли Александр Сергеевич. Ну, хорошо, называли его Александр Сергеевич, хотя был он Анвар Садыкович. Единственный. кто называл его по-настоящему, по имени-отчеству - Анвар Садыкович - был начальник планового отдела Авдеев. Это был такой мужик, без ноги, на протезе, но ногу он потерял не на войне, а где-то... под трамвай, что ли, попал, там что-то такое. В общем где-то... я не помню, где он... Был очень такой строгий, жёсткий, но у меня с ним были великолепные отношения, очень хорошие. Да у меня со всеми были хорошие отношения, кроме директора - до определённого момента. Я это подчёркиваю - до определённого момента были натянутые отношения с директором.
  Вот... Я пришёл в цех, мне, значит, стол там... В одном кабинете мы сидели с начальником цеха, и была бригада слесарей. И, кроме того, дежурные слесаря, которые работали посменно, смазчики, женщины, смазчики, потому что оборудование было всё старое. Кроме вот этих вот двух очередей по девять вальцев, ещё были спаренные вальцы, но там уже были асинхронные двигатели, с хорошим редуктором, которые занимались тем же самым. Кроме того, было оборудование подготовительное для рубки покрышек на куски - значит, борторезка, чтобы вырезать кольцо с проволокой *. Дальше были механические ножницы, которые мы называли "аллигатор". "Аллигатором" называли, потому что у него... он рубил, у него это было, как челюсти аллигатора, и двигалась верхняя челюсть, верхняя часть. Значит, покрышку... там человек стоял рабочий, подсовывал туда покрышку, её рубили на такие... как это называется - не сектор, а когда только окружность, на куски, ограниченные хордой, сегментами, на сегменты. В математике это, по-моему, сегментами называется. Сектор - это когда до центра, а сегменты - это вот когда часть окружности. Рубили, после чего это подавалось на дробильные вальцы, где это дробилось крупно, потом на размольные вальцы, где это дробилось мелко, потом - на сито, где просе... отсеивалось крошка резиновая от ткани, ну, и так далее, не буду рассказывать технологию. И во главе бригады был очень хороший парень такой, Андрей Скворцов, а до этого там был механиком очень хороший мужик. Мы с ним были в очень хороших отношениях. Он уезжал из Оренбурга, и поэтому место освободилось, вот...
  И, значит, вот меня назначили механиком этого цеха. Это уже было, как я сказал, повышение. Ну первое, с чем я столкнулся, чего я до сих пор не знал, а в институте этому не учили. Это - ну во-первых, графики ППР, графики капитальные, графики средних ремонтов. Ну, это - полбеды. Это всё очень просто. В отделе главного механика, как я уже говорил, была женщина Нина Ивановна Киль, которая заведовала планово-предупредительным ремонтом, и она составляла все эти графики, потом эти графики я по своему цеху подписывал. Подписывал начальник цеха и утверждал директор завода, как правило. Не главный инженер, а директор завода. Я думаю, что главный инженер Литвин Аркадий Павлович, о котором я рассказывал в самом начале, сознательно не хотел подписывать эти графики, потому что они, как правило, нарушались и срывались из-за тяжёлого положения с выполнением плана. А надо было остановить всю очередь раз в месяц. Но главная трудность для меня пришла в конце марта. Вот я первого марта вышел на работу, а в конце марта я столкнулся... надо закрывать наряды, то есть зарплату слесарям. Если дежурные слесари были на окладе, смазчицы были на окладе, то бригада - а в неё входило человек пять слесарей: бригадир, сварщик - вот как закрывать, что закрывать? Ну, у меня всегда были очень хорошие отношения с моими подчинёнными, и я не стеснялся задавать вопросы никогда. И я просто Андрею Скворцову сказал: "Слушай, Андрюш - надо закрывать наряды. Давай сядем, ты меня научи, как это делать - я не знаю, как это делать, меня никто не учил".
  Ну, мы с ним засели, ну взяли нормативы... Там же нужно из целых больших книг выбирать нормативы на ремонт, на то, на сё, надо всё это описывать - количество часов затраченных, и надо, чтобы это сходилось с количеством часов рабочих и месяцев... Ну, в общем, целая история. Конечно, можно было бы - так я потом и стал делать - эти наряды оформлять каждый месяц каждый день, когда ещё всё в памяти свежо. Потом я так и сделал. А до этого вот мой предшественник, механик - он был опытный, он раз в месяц, в конце месяца, садился, сидел три дня и закрывал эти наряды. Писал там всё с потолка - а я не мог писать с потолка, я должен был писать хотя бы приближённо к тому, что на самом деле делали. Я очень быстро освоил это дело, и Андрею говорю: "Знаешь, что? Давай мы установим такой порядок: мы с тобой будем работы выписывать каждый вечер. Ну, каждый день. Вот кончился рабочий день, ты ко мне заходи сюда, и мы с тобой выпишем наряды на сегодняшний день, на бригаду, и нам тогда в конце месяца не нужно будет три дня сидеть беспролазно и что-то писать. Тут мы затратим двадцать, ну, полчаса от силы, и всё у нас будет, а в конце месяца мы очень быстро всё это пронормируем. Это уже легко, ведь у нас в каждом пункте будет написана ссылка на параграф из нормативов, из книжки с нормами - и всё".
  Он согласился, говорит: "Да, верно, не знаю, как это раньше в голову не пришло, действительно, это проще". Причём,понимаете, нужно же знать эту экономику социализма идиотскую. Но тогда я считал, что это правильная и самая лучшая - это я сейчас понимаю, что идиотская... Значит, были ограничения. Мне спускали фонд зарплаты. Я должен был вот на бригаду в этот фонд зарплаты уложиться. Перерасходовать зарплату просто было нельзя. Значит, нужно было, так сказать, глядя на потолок, выдумывать, как сделать, чтобы не уменьшить тот мизерный заработок. который ребята получают, но и не превысить этот фонд зарплаты пресловутый. А фонд зарплаты выдавался одной цифрой, одним числом, а разряды у ребят были разные - и потом вот общая сумма за месяц, которая получалась, делилась уже, соответственно, разрядом каждого слесаря. Делилась... Более высокий разряд - там больше было у того, более низкий - значит, меньше и так далее... Сразу возникала куча вопросов: ну, если человек проработал год, освоил это дело, у которого был, скажем четвёртый разряд, подаёт заявление, что он хочет сдать экзамен на пятый разряд - как быть с фондом зарплаты? Никто мне ответить не мог: ни начальник отдела труда зарплаты, ни директор, перед которым я эти вопросы ставил. Я говорю: "Так что же, значит нельзя пропустить через комиссию человека, который достоин пятого разряда? Так пусть всю жизнь на четвёртом и сидит, что ли?" Вот, конфликт. Конфликт между мной, начальником отдела труда и зарплаты, и директором. Что делать? Я понимаю, что всё это чушь какая-то и глупость - но тем не менее таковы правила и никуда не денешься.
  Кроме того, каждый год в феврале из Москвы спускался план по повышению норм выработки без уменьшения зарплаты. Планировалось это в процентах от достигнутого. Вот если в этом году мы уложились в фонд зарплаты, значит, скажем, в тысячу рублей и провели вот такой-то объём работ, то на следующий год нам планировалось повышение норм выработки, скажем там, на три процента, на пять процентов. Если просто повысить, значит, уменьшится же зарплата. И вот надо было выкручиваться, надо было химичить, что-то выдумывать. То есть заведомо в планирование была заложена необходимость обманывать, ловчить, но одновременно следственные органы, прокуратура и прочие там проверяльщики могли, обнаружив что-то, привлечь к уголовной ответственности за такие махинации.
  Вот в такой обстановке работала вся страна. И как она могла не прийти к разрухе, сколько можно было держаться на этом вранье, на всём этом? Я уж не говорю о том, что каждый год спускался план на сокращение штатов - и инженерно-технических работников, и служащих. Каждый год сверху из министерства спускался план: сократить столько-то дней, столько-то зарплаты. Фонд зарплаты... Никто никого не сокращал. Ну, как-то выкручивались, сокращали вакантные места. Отчитывались, как за сокращения, а на следующий год приходил очередной план на сокращение. Причём планирование производства тоже планировалось от достигнутого. Каждый год просто прибавляли без расчётов мощностей, без всего. Вот выполнил ты 1000 тонн, на следующий год тебе планируется 1100 тонн или 1010 тонн - неважно. Себестоимость была, скажем так, была 90 копеек на рубль. На следующий год тебе 89 копеек планировали. И всё - никаких расчётов, ничего! Это побуждало к припискам, к завышению затрат в этом году, чтобы на будущий год тебе запланировали более-менее приемлемую цифру.
  И к чему всё это приводило? Всё шло на сплошном обмане. сплошной обман. Приписки - а иначе жизнь была... И так работала вся страна, ЦК КПСС и совет министров выпускали ежегодно какие-то постановления по уголовной ответственности за приписки и так далее, но сами порождали эти приписки. Я потом расскажу, когда до дела дойдёт, как обкомы партии побуждали директоров заводов, предприятий нарушать законы - это вообще чёрт-те-что! Я этого не понимал, я считал, что так и надо! Кроме того, был самый страшный лозунг: "План любой ценой!" А что значит "план любой ценой"? А любой! Хоть жертвами от несчастных случаев! План - это закон, а плевать на всё остальное. План не выполнил - могут выгнать к чёртовой матери. Ну за один раз не выгонят, но если систематически не выполняется план - будь там тысяча объективных причин, не зависящих от завода - например, электроэнергии не было, не давали электроэнергию или там ещё чего-нибудь - всё равно: план любой ценой. Вот такой лозунг, везде он висел. "Пятилетку - в четыре года!"
  И ещё: каждый год в мае выпускали облигации, и всех подписывали на облигации. Подписываться нужно было как минимум на оклад месячный - и вычитали его десять месяцев потом из зарплаты, а тебе давали облигацию, по которой можно было выиграть что-то, а можно было и не выиграть. Ну, в основном не выиграть. И только в пятьдесят шестом или в пятьдесят пятом году, уже когда сдох вождь этот самый, начались какие-то подвижки, отменили вот эти вот займы, заморозили на двадцать лет отдавание этого долга государством, и через двадцать лет, где-то в 70-е - 80-е годы эти деньги отдали. Отдали один к одному, с учётом всяких там... шестьдесят первого года этой самой реформы денежной. Отдали один к одному, а деньги к тому времени обесценились, покупательная способность рубля упала по сравнению с пятьдесят шестым годом. Ну, короче говоря, был обман. А главное - что очень многие люди просто эти облигации выбросили, не стали ждать, когда через двадцать лет тебе начнут отдавать. Ну, вот у нас они сохранились, но уже тут, в Москве, вот здесь в Москве мы уже были в 70-е годы, жили уже в Москве, вернувшись сюда. Мы ещё получали по тем облигациям 50-х - 40-х годов. В сороковом (?) году у нас были облигации в институте, нас на фронте подписывали на заёмы. Правда, это всё... как меня ранило - и всё это накрылось. А кого убило - тем более. В тюрьмах, в лагерях на заёмы заставляли подписываться зеков! И подписывались, и получали облигации - если доживали там, не умирали, то их выпускали, так они с этими облигациями оттуда выходили. Вот так вот мы жили тогда, в те годы. Меня удивляют сегодняшние мои сверстники, которые ни хрена этого не помнят и говорят, как было хорошо тогда. Очень хорошо - жрать было нечего! Вот в Оренбурге - отвлекусь на минутку от производства - вот на этом заводе, рядом, был магазин. В нём был хлеб. Иногда перебои были с хлебом. В нём были крабы, в нём была печень трески и в нём был без ограничений - хоть залейся - желудёвый или ячменный кофе. Не из кофейных зёрен, а из желудей дубовых, из ячменя... натурального кофе не было. У нас в столовой было так: приходишь пообедать - на первое суп с крабами, ну там ещё какая-то крупа болтается, какая-то шрапнель, на второе - крабы с картошкой или там с кашей перловой. Есть пирожки с крабами, пожалуйста, можешь развеселиться. Это сегодня крабы - дефицит, очень дорого стоят, а тогда мы с миром не торговали и крабами были завалены все магазины. Во всяком случае, в Оренбурге, не знаю, как где. Вот приходишь в магазин - там сплошь стоят крабы, печень трески и кофе вот этот - и больше ничего... И вдруг сахар завезли: немедленно выстраивается - я не преувеличиваю - тысячная очередь за этим сахаром, песком. Торговля начинается не внутри магазина, потому что разнесут магазин, а через амбразуру, в которую принимают товары, на улицу. На улице под дождём, под снегом выстраивается очередь огромная с давкой, чтобы получить килограмм сахара. Никакого мяса, ничего этого не было - можно было купить всё это на рынке. И если государственная цена была там два рубля, но ничего по этой цене не было, то на рынке этот килограмм мяса стоил тридцать рублей. Пожалуйста, покупай без всякой очереди - тридцать рублей! Вот мы вдвоём с бабулей работали, двое детей. В пятьдесят втором году Вовка родился. Значит, ещё в пятьдесят третьем - в пятьдесят четвёртом он был грудным, потом малышом, Ирочка на шесть лет постарше. Вот там мы жили - для детишек, для Иры и для Вовки мы масло покупали на рынке, молоко нам носила женщина, которая держала корову. У неё муж рыбак был, на нашем же заводе работал - иногда она приносила нам рыбу. Ну за деньги, естественно. Там сазана, скажем, килограмма на три. А каждое воскресенье мы с бабулей ехали на рынок, чтобы на неделю закупить продуктов. Денег, зарплаты нашей, никогда от зарплаты до зарплаты не хватало, всё время у кого-то занимали, при первой же получке или авансе отдавали. Мебели у нас было - ноль. Мне давали казённый стол, казённые стулья, казённые тумбочки, казённые кровати. Всё казённое, я за это платил амортизацию, какие-то там деньги. Когда бабуля с Ирочкой приехала, ещё Вовки-то не было. Приехала - и мы получили эту квартиру. Через какое-то время мне кто-то в бухгалтерии подсказал: "Слушай, а ты напиши заявление директору, чтобы ту мебель, которая у тебя есть" - ну, четыре стула, два стола в кухне - у нас двухкомнатная квартира была, кухня - и что там ещё: три тумбочки, четыре стула, два стола - всё, наверное, - "ты попроси директора, напиши заявление, чтобы тебе продали это всё за остаточную стоимость. Я говорю: "Можно". Пришёл к директору. написал заявление, он написал, значит: "Разрешаю". И мне за остаточную, за копейки, в общем-то, за какие-то всё это продал, и это перешло в нашу собственность.
  Первую покупку серьёзную мы сделали в пятьдесят пятом году, когда я впервые, отработав пять лет, получил выслугу лет. На нашем заводе - он был вредный - была выслуга лет. Вот я получил выслугу лет, там тысячу с чем-то рублей, не помню сейчас. Вот мы купили диван, купили абажур, купили стулья - четыре, по-моему, стула у нас было - вот ещё четыре купили. И что же ещё мы купили? Наверное, всё. Мы с ребятами взяли грузовик в гараже, привезли это всё - вот это была первая покупка наша, в пятьдесят пятом году. Вот. Ну, это я вот отвлёкся, чтобы примерно, да... Причём зарплату платили с большими задержками иногда. По неделям были задержки зарплат, но платили. Платили...
  Так вот, значит: начал я работать в этом цехе. Научился наряды писать, всё шло нормально. Как я уже говорил, меня поместили жить в домике, в коттеджике, где жили ещё две девушки. В какой-то момент - ну, наверное, месяца не прошло - мне Виктор Колтунцев, с которым мы очень подружились, Виктор Георгиевич, говорит: "Слушай, Володя, а чего ты там один живёшь? У меня трёхкомнатная квартира, полкотеджа, три комнаты. Переходи ко мне. я тебе одну комнату дам, будешь у нас, с нами жить!" Я говорю: "Да это неудобно, у тебя там двое детей...". Причём девочка Валя, и Сашка ещё грудной был, а старший, Юрик, умер у них, потом Валя умерла... Это вообще такая трагедия, это я расскажу по ходу... Вот, ну я так подумал-подумал - а на заводе строился дом, и я уже знал, что в этом доме мне дадут квартиру, и она будет или к приезду бабули с Ирой - а бабуля только в пятьдесят первом году институт кончала, значит, они должны были приехать летом пятьдесят первого - или вскоре после их приезда. Ну, так оно и получилось, они приехали - дом ещё не был сдан. Да, и я к Виктору перешёл. И вот всю зиму до лета пятьдесят первого года я жил у Виктора в такой небольшой комнатке. Была там кровать казённая, тумбочка казённая, какой-то столик маленький - ну, в общем-то, и всё. А что у меня было? Одежонка какая-то - она на гвозде висела вся на стене.
  Вот, и так мы с Виктором и жили, я был механиком цеха обработки, а он - начальником электроцеха. Аварийность довольно высокая была - оборудование всё было старое. И вот ночью - звонок, у него телефон был. Ночью звонок по телефону. Мы оба выскакиваем - он из своей комнаты, я из своей комнаты, останавливаемся на мгновение. У кого... это ясно. что какая-то авария на заводе, кого-то из нас вызывают, либо в цехе обработки что-то сломалось, либо у него в электрике. И на секунду пауза, я говорю: "Давай, подходи, это тебя". Он говорит: "Нет, это тебя". Ну, в конце концов кто-то из нас брал трубку, ну, выяснялось там, скажем, что там одна из аварий - просто для примера приведу. Остановилось... значит, короткое замыкание, на одном из синхронных двигателей остановился весь ход, девять вальц, это - сорок процентов мощности завода. Ну, Виктор одевается, бежит на завод. Оказывается, крыса в фидере, в ящике там высокое напряжение, там синхронники работали от шести тысяч без редуцирования. Крыса попала, замкнула, сама сгорела - выбило всё начисто, выгорело. Пару дней стоял завод наполовину.
  В другой раз - меня: авария, трёхвалковые вальцы вышли из строя. Ну что - бегу на завод, каждый час дорог. План всё время шёл внатяг, жутко шёл внатяг. Бегу на завод, собираю бригаду, начинаем разбирать вальцы. Надо срочно заменить подшипники - полетели подшипники. Там подшипники *, а - а это были трофейные вальцы, рафинировочные немецкие, по репарациям полученные. Очень изящные, неплохие, хорошей конструкции. Ну, вот у них подшипники летели - там уже стояли наши подшипники, не немецкие. Наши уже давно полетели. И очень часто, ну, довольно часто выходили из строя. А разобрать, собрать эти вальцы, чтобы заменить подшипники - это по меньшей мере три смены надо. Причём, никаких грузоподъемных устройств нет, поэтому нужно подставить треногу, подвесить таль ручную, чтобы их поднимать - валок весил около тонны, его не поднимешь. Там маленькие валки были...
  Мы уже к этому ко всему привыкли. Надо сказать, к чести руководства завода, директора завода, не обвиняли никогда, не обвиняли, скажем, меня, как механика. или вот Виктора, как начальника электроцеха. Да, нас торопили, там то-сё, но никогда обвинений не выставлялось, что "вы виноваты, вы там плохо ремонтируете". Чего не было, того не было.
  И вот однажды - это летом было - вышел из строя трёхвалковый агрегат. Ну, мы быстренько его разобрали, заменили подшипники, собрали, пустили - на один из валков не идёт вода. Там барботёр вставлен, через него идёт холодная вода для охлаждения валка. Они очень от трения нагревались, при трении, при фрикции друг с другом, когда между ними в этот маленький зазор проходит регенерат, они нагревались. Их нужно было охлаждать, и там всё время стоял барботёр, всё время поступала холодная вода с фонтанчиками кверху, и она там внутри обтекала и охлаждала этот самый валок. Пустили - на один валок не проходит вода... Да что такое? Разобрали снова, всё проверили, всё нормально, собрали, включили - не проходит вода! В третий раз разобрали... Я сам, я уже конструкции эти... ну конструкцию вальцев я знал не хуже их, ещё в институте, тем более практику дважды проходил на Ярославском РТИ, потом на Московском шинном... То есть в этом смысле слесарном я разбирался - я не разбирался, как наряд написать, а тут я разбирался и очень легко. Один раз разобрали трёхвалковый на моих глазах - и я уже всё знал, мог сам всё это сделать.
  Третий раз собрали - не идёт вода! Продуваем барботёр - продувается. Да что же такое?!
  Наконец, решили эти барботёры вынуть оттуда и каждый, чуть ли не с лупой, проверить, в чём дело - и обнаружили: на этом барботёре, на входе в него воды, на входе там, отверстие через которое идёт вода - примерно трёхмиллиметровое отверстие, небольшое отверстие. Ну, спичка через него проходит, ну, вот чуть побольше, чем спичка, отверстие - прилипла помидорная кожица и получился обратный клапан. Когда мы продували с той стороны, то он открывался от давления воздуха, как только его ставили на место и поступала вода, она, вода, своим напором эту плёночку, помидорную кожицу, закрывала, это отверстие. А откуда попал помидор, когда всё закрыто было? Да с водой! Воду забирали из реки Сакмары, там были такие решётки, чтобы скажем бревно не заскочило, или утопленник не попал, или рыба. Но вот эта вот всякая мелочь, потом песочек шёл и всё такое - а тут вот плёночка помидора, кто-то... ну выбросили в речку помидор, вот плёночка попала. Иначе она не могла попасть.
  Вот такая история, потом долго смеялись. Но, в общем-то, было не до смеха, нам был урок. В следующий раз, если бы такое случилось - но оно не случилось - мы бы уже первым делом проверили. И когда после этого мы уже делали эти ремонты, так прежде чем барботёры на место ставить, обязательно смотрели, нет ли там помидорной корочки, плёночки... Вот такая история была.
  Была ещё такая история, довольно страшная, но кончилась благополучно. Это зимой было. Один из слесарей... ну, все ребята были одеты как? Нижняя рубашка, потом рубашка верхняя, там у большинства гимнастёрки ещё с войны, потом - ватная фуфайка... И вот слесарь - не помню его фамилии - что-то там рубил зубилом. Ну, при рубке зубилом нужно очень внимательно смотреть на боёк зубила, потому что от частых ударов молотком по бойку он расплющивается, и появляются заусенцы. Эти заусенцы могут при ударе отскочить, и с довольно большой скоростью и силой. Так вот, вот он рубил и вдруг - "Ой!" - схватился за грудь, упал, глаза открыты, говорит: "Ой, ой!" Что такое?! Начали фуфайку снимать, всё сняли - у него прямо против сердца дырочка в груди, дырочка, и оттуда торчит осколок. Вот, под кожей, то есть он дальше не проник. Его спасло то, что на нём была ватная фуфайка, гимнастёрка и нижняя рубашка. Вот с такой силой осколочек этого заусенца величиной со спичечную головочку впился ему в тело. Вот будь это летом, когда он работал бы в одном комбинезоне, или в майке от жары, и попади он между рёбер, он бы проник в сердце. Вот, представляете? Ну я, конечно, потом их всех собрал, мы его выдавили... он сам выдавил этот осколок, йодом замазали - и всё, он даже к врачу не пошёл. Хотя я ему говорил: "Ты пойди к врачу, мало ли что как там надо обеззаразить там, промыть" - "Да нет, Владимир Давыдович, да ладно Давыдыч, всё заживёт, да брось ты!" Я говорю: "Да пойди, пойди" - "Да нет". Ну, так и не пошёл, всё, конечно зажило... Ну, после этого я их собрал и говорю: "Вот, ребята, это - результат вашей абсолютной безалаберности. Вы что не знали, что на зубиле образовываются заусенцы? Да откройте инструкцию по технике безопасности! Там прямо так и написано: "Следить за тем, чтобы на бойке зубила не образовывались заусенцы. При наличии заусенца не работать на этом зубиле, пока не удалите заусенцы". Вот я дословно цитирую. Знали? Знали! Вы же расписывались за это! Почему, ты опытный слесарь", - он старше меня был по возрасту на пару лет - "ты, говорю, опытный слесарь, почему ты работал этим?" - "Вот, надо было срочно". Я говорю: "Что значит "срочно"? Какое, к чёртовой матери, "срочно"? Жизнь, здоровье дороже любой срочности!" - "Но как же - план любой ценой..." Я говорю: "Вот знаешь, мне наплевать на этот план и на этот дурацкий лозунг!" Вот так ему и говорю, хотя это было опасно говорить. Я говорю: "Плевать я хотел на эти все лозунги идиотские - что значит "любой ценой"? Ну не ценой же жизни человека!"
  Вот такой несчастный случай, который мог кончиться очень плачевно. Хорошо, что так обошлось. Хорошо, что зимой, хорошо, что в ватной фуфайке, хорошо, что не снял эту ватную фуфайку...
  Итак, вот продолжал я работать вот в этом цехе. Значит, у меня был утверждённый директором, подписанный начальником цеха, подписанный главным механиком и мной, инженером ППР Ниной Ивановной этой, график ППР - планово предупредительного ремонта. Производство было непрерывное. Люди имели выходные дни, там скользящий график был - а производство было без выходных дней. И вот в графике записано: "вот в такой-то понедельник останавливается первая очередь на ППР, на техосмотр. Срок остановки - двенадцать часов по нормам". Всё. Ну, я в субботу, за день до этого, потому что у меня у слесарей в воскресенье выходной, ну если ничего не случится, то вызовут, **, я начальнику цеха говорю: "Александр Сергеевич, в понедельник останавливаем первую очередь" - "Нет" - "Почему "нет"?" - "Плохо с планом, нельзя останавливать". Первый раз я, значит, пошёл на поводу у начальника цеха, второй раз...
  На третий раз мне главный инженер говорит: "Владимир Давыдовыч, вы - механик цеха, вы отвечаете за состояние оборудования, вы имейте в виду: если очередь вальцев аварийно остановится, ответственность будет на вас лежать. Вы не идите на поводу у начальника цеха".
  Я всё понял. Подходит очередной понедельник, я в субботу - тогда же субботы рабочими днями были - в субботу или в пятницу, не важно: "Александр Сергеевич, мы в понедельник, в восемь часов утра останавливаем вторую очередь, скажем" - "Нет, плохо с планом". Я говорю: "Но я всё равно остановлю! Или давай - вот у меня вот есть бланк, вот я сейчас заполню этот бланк, напишу, что срок техосмотра переносится, ты мне скажешь, на какое число - раз". Второе: причина переноса... А причина может быть только одна: хорошее состояние оборудования, тогда можно перенести ППР. Если установлено специалистами, что оборудование в хорошем состоянии, тогда можно техосмотр перенести на небольшой срок. Причину... "Ты говоришь - плохо с планом? Я напишу "плохо с планом". Подпишешь?" - "Не подпишу!" Я говорю: "А что ты предлагаешь?" А он: "Ничего". Сам ничего... вот такой вот, потом стал директором. начальником техотедла, совнархоза нашего отдела управления химического. Вот такое дерьмо человек... Ну, покойник он уже, нехорошо... Ничего сам не решал, абсолютно ничего не решал!
  Он, значит, снимает трубку, звонит директору: "Павел Дмитриевич, вот у меня сидит механик, говорит - в понедельник послезавтра остановит очередь на техосмотр, а у нас с планом плохо". Я не слышал по телефону, что там директор ему говорит, но после этого он мне говорит: "Директор сказал: ни в коем случае не останавливать, мало ли что говорит механик" - "Ах говорю, так? Ладно". Беру вот этот бланк переноса, заполняю сам своей рукой, всё, спрашиваю у него: "Причина какая, ты говоришь?" Он говорит: "Плохо с планом". Пишу: "Плохо с планом". Дословно, как он сказал, пишу "плохо с планом". Говорю: "Подпиши" - "Не подпишу". Хорошо. Я беру график ППР, где "утверждаю: Коробцев" и иду к директору. Прихожу к директору. И ему говорю, значит: "В понедельник - срок техосмотра второй очереди. Это уже второй срок, ну, предыдущий, потому что мы и в том месяце не делали техосмотр, потому что с планом плохо, и ещё месяц прошёл. Я больше терпеть этого не буду!" Он говорит: "Нельзя останавливать, план будет не выполнен", туда-сюда... Я говорю: "Хорошо, тогда вот это вот подпишите". Показываю ему график и говорю: "Вот это - Ваша подпись?" Он говорит: "Моя". Но вижу, что уже заводится. Я говорю: "Ну, Вы же утвердили. Вот тут написано, что 17-го числа техосмотр второй очереди, Вы утвердили это дело - вот Азиева подпись, вот главного механика подпись, вот моя подпись. Тогда вот, пожалуйста", - вот я заготовил справку о переносе техосмотра в связи с плохим, как мне сказал начальник цеха, у нас плохо планом. И даю ему: "Подпишите, только укажите, на когда, потому что Азиев отказался подписать, на когда переносится техосмотр". Он, значит, швырнул чуть ли не в лицо мне эту бумажку и... ну, в общем, "вон отсюда". Ну, другие слова были - но смысл тот же. Я говорю: "Хорошо". Ушёл, собрал ребят в субботу в нашей мастерской там. И говорю: "Значит так, ребята, ситуация вот какая. Мы уже два месяца..." - а там раз в месяц полагался этот техосмотр, ситуация такая - "мы уже два месяца без техосмотра вторую очередь держим. Больше терпеть это я не хочу. Я разговаривал с начальником цеха, я был у директора, я предложил директору подписать перенос по причине, что тяжело с планом, а он меня выгнал, отказался всё это подписывать. Поэтому действуем по графику: всем в понедельник прийти за полчаса до начала работы, чтобы все были здесь в полвосьмого. В полвосьмого быть готовыми уже, переодетыми в комбинезоны, готовыми, чтобы нырнуть под вальцы и начать работу. Я беру ответственность на себя".
  Я иду к электрикам, останавливаю очередь. Виктору рассказать, Виктору Колтунцеву... с Виктором я живу, от него зависит, остановят ли электрики очередь или нет. Тут же может быть как: я приду, скажу: "Остановить очередь!" А начальник цеха придет скажет, что "не останавливать". Кому подчиняться? А потом придёт директор, или ещё кто-то из начальства. Витя говорит: "Ладно, это я беру на себя. Я ребятам скажу, что по указаниям механика цеха останавливать всё, что он скажет, у тебя есть полное право на это, формально - полное право". Всё - почему я ребятам сказал прийти в полвосьмого? Потому что начальник цеха приходит на работу к девяти. Значит, у нас есть час на то, чтобы насильно остановить очередь, заставить начальника смены вычистить всё оттуда, чтобы у нас появился доступ к оборудованию, потому что всё там завалено, эта траншея, по которой проходит трансмиссия. Всегда, как правило, засыпана хвостами, отходами регенерата, и они там чистят только тогда, когда только пожарник придёт, или начальник, или директор. Увидит главный инженер чаще, обругается начальника смены...
  Итак, полвосьмого мы все - я тоже одел комбинезон: "Я буду с вами под вальцами" - значит, расставили всех... Я подхожу к начальнику смены. А в восемь часов идёт пересменок. Но пересменок идёт на ходу, не останавливаясь. Я подхожу к начальнику смены, который работает с восьми часов, как сейчас помню, его фамилия Талашёв. Ему говорю, что мы сейчас останавливаем очередь, пожалуйста, дайте команду рафинировщицам вычистить быстро, в вашем распоряжении пятнадцать минут - вычистить все хвосты оттуда, и слесаря тут же начнут работу. А ребятам я сказал: "Мы должны кровь из носу закончить техосмотр за восемь часов.... * двенадцать часов. Вы всё это знаете. Вот надо - обедать не будем, курить не будем - но надо закончить за восемь часов. Вы меня поняли?" - "Поняли" - "Вы всё поняли?" - "Всё, Владимир Давыдович. Давыдыч, всё поняли, сделаем. Всё сделаем! Раз ты сказал - всё сделаем" - "Хорошо, инструменты приготовили, я вас в субботу просил?" - "Всё приготовлено Зубила наточены, заусенцы отрублены", в общем всё нормально. Я: "Ну...".
  Талашёв пришёл раньше. Как всегда, начальник смены приходил примерно тоже за полчаса до смены, чтобы посмотреть, что как, принять смену. А того начальника смены, который сдавал смену, я предупредил, что мы в восемь часов остановим. "Ты, пожалуйста" или "вы, пожалуйста"... я не помню, кто был начальник смены до восьми часов с двенадцати ночи, в которую работала смена... "Пожалуйста, что можно на ходу убери, чтобы осталось только там в траншее, где трансмиссия, потому что она крутится - туда нельзя человеку. А вот всё, что здесь, чтобы убрали девчонки". Рафинировщицы все молодые женщины. Девушки, женщины - ну молодые, старых там не было.
  Приходит Талашёв, я ему говорю... А он: "Не дам остановить". Я говорю: "Как это вы не дадите?" - "У меня график, я буду жаловаться директору...". Я говорю: "Да хоть министру!" И в восемь часов... ну, без десяти восемь захожу в моторное отделение и дежурному электрику говорю: "Всё, вырубай". Он, значит, останавливает синхронник - ну, тот по инерции ещё несколько минут крутится. Наконец, остановилось... Я Талашёву: "Я Вас предупредил. немедленно убирайте все хвосты оттуда, а то мы будем убирать. Мы начнём убирать, значит, задержим пуск". Ну в общем, слесаря мои бросились убирать, то, что не должны были делать, и девчонки. Этот самый Талашёв на меня начал орать - я его послал. Я сказал: "Знаете, что, идите Вы..." И послал на три буквы. Я к чему об этом говорю - вы поймёте.
  Итак, мы под вальцами все - бригада вся и я: проверяем муфты, где-то что-то меняем, проверяем подшипники... В общем, всё, что нужно по технокарте, всё делаем. Причём ребята ни курить не ходят, только если в туалет кому приспичило. Больше того - даже вот до того доходило, что... ну, девчонки-то сидят тут рядом, им делать нечего - эти рафинировщицы. И из-под вальцев там слесарь кричит: "Эй Тамара, Тамарка, принеси попить!" Она говорит: "А что, сам не можешь?" - "Не могу, мне отсюда вылезать ни в коем случае нельзя, пока мы не закончим. Принеси стаканчик воды!" Пойдёт, принесёт попить...
  Смотрю - девять часов, Азиев, начальник цеха идёт - очередь остановлена, мы все под вальцами. Идёт Азиев: "Где механик?" Я говорю: "Вот, я здесь, чего?" - "Кто разрешил?" Я говорю: "Как - кто? Ты" - "Как, ты...". Я говорю: "Вот твоя подпись на графике" - "А директор?" Я говорю: "Я был у директора, он отказался переносить. А тут вот что он утверждает, раз он отказался переносить, значит мы делаем сегодня". Я говорю: "Ты, Александр Сергеевич как думал? Ну чужом горбу в рай проехать?" Я разозлился, до мата дело дошло... Значит, он разворачивается, уходит. Через несколько минут идёт директор. Значит, он ему уже позвонил, что "Шварц остановил очередь, и я отвечать за план при таких условиях не могу" там и так далее. Ну, я представляю... я не знаю - не слышал, что он говорил, я под вальцами был, но представляю, что он мог говорить. Идёт директор, идёт... ну, я по лицу вижу, что озверел. Увидал меня - отвернулся, не подошёл ко мне! Прошёл через цех, вернулся обратно, ушёл к себе, ни слова не сказал. Он понимал, я думаю, что отлично понимал, что ко мне лучше сейчас не подходить - это во-первых. Во-вторых, когда мы с ним подружились, я понял, что я ему очень нравился. Очень нравился... Он ни с кем потом не был в таких отношениях, как со мной. Он мне рекомендацию в партию дал, когда отца реабилитировали и меня потянули в партию - а я тогда ещё верил во все эти идеи-фикс коммунистические, что Ленин - это хорошо, а вот Сталин такой-сякой *.
  В общем, закончили мы этот самый ремонт. Не ремонт, а техосмотр - всё сделали, ещё на час раньше, не за восемь, а за семь часов очередь. Пошёл к электрикам: "Всё, ребята, пускайте!" Пустили очередь, мы проверили вместе с рафинировщицами, работающими на вальцах, аварийники - все аварийники сработали, как положено. Всё нормально, никаких лишних шумов нет, всё, всё, можете работать. И на этом всё кончилось. Никто ни разу мне об этом не сделал, но - с этого момента мы останавливали всё, что по графику, своевременно. Но директор зуб на меня какой-то затаил. Почему я так говорю - потому что после этого случая он мне за следующие два примерно года девять выговоров объявил. Ну, за всё, что угодно.
  А последний выговор был вообще изумительный: мы остановили на капитальный ремонт спаренный агрегат: двое вальцев, редуктор - и так далее. Ну там по нормам полагалось, скажем там, пять дней на какую-то замену валков, на замену шестерёнок - ну, в общем капитальный ремонт. Предполагалось, предположим... ну, я уже точно не помню, ну предположим, пять дней. Но мы с бригадой... Это я уже начальником ремонтно-механического цеха работал. Просто я хочу... так сказать, к слову это пришлось, а то потом забуду. Значит, капитальные ремонты делали не силами цеха технологического, а силами ремонтно-механического цеха. Там была бригада специалистов, хороших слесарей. И, значит... ну, такая же точно история. Ну, тут агрегат был остановлен, всё как положено. Капитальный ремонт - не техосмотр, а капитальный ремонт с полной заменой. Работа очень тяжёлая, потому что не было грузоподъёмных устройств. Всё это вручную - поднимать эти валки, катить их на улицу там... Ну, в общем, подниматься, снимать. Вот... И директор вдруг, значит, вызывает меня и говорит: "Сними бригаду с этой работы и направь в другой цех, там какая-то авария". Я говорю: "Павел Дмитриевич, ну мы же сорвём это дело!" - "Ну, вот ты выполняй указания".
  Ну я снял бригаду, пошли туда делать. И конечно сорвали срок ввода этого спаренного агрегата. Сорвали срок на сутки целые, по-моему. Он от меня требует, директор, пояснит... объяснительную записку: почему сорвали срок? Я написал, почему: "потому что Вы..." - так и написал: "...Вы сорвали бригаду больше чем на сутки, бригада не работала...". А там работали в две смены - две бригады в две смены, только ночью с двенадцати не работали, а так с восьми утра и до двенадцати две смены работали, чтобы быстрее сделать - "...Вы сорвали бригаду, почти два дня не было. Ну, никто там не работал, то есть обе бригады - никто там не работал. Ну, естественно, стояло дело, поэтому я считаю, что объяснительную Вам нужно брать с самого себя". Так и написал.
  Через какое-то время вызывают меня в отдел кадров и говорят: "Распишись". Приказ: "За срыв капитального ремонта, срока капитального ремонта", тых-пых, туда,сюда, "объявить выговор" или строгий даже выговор - что-то вот такое.
  Я говорю начальнику кадров: "А вы мою пояснительную получили?" Он говорит: "Да, получил" - "А что там написано?" - "А ничего там не написано!" Я говорю: "А вы переходите к этому приказу" - "А зачем?" - "А я", - говорю, - "в суд подам". Ну, конечно, я никуда не собирался подавать. Он говорит: "Да ладно тебе!" А, вот это - не последний, это - предпоследний. Последний выговор был вот какой, самый интересный.
  За три дня до конца месяца нужно было сдавать наряды в бухгалтерию для начисления зарплаты за месяц рабочий. Ну, сорвали... мы действительно сорвали на сутки сдачу нарядов. Действительно, так получилось, что наряды в бухгалтерию сдали на сутки позже. Там нужно было, скажем, 28-го - а мы сдали 29-го, или там 27-го - а мы сдали 28го. А главный бухгалтер накатал докладную директору, что "из-за того, что начальник ремонтно-механического цеха Шварц задержал на целые сутки сдачу нарядов, мы своевременно не можем обеспечить получение в банке заработной платы на завод". Ну, в общем, вот такую фигню написал. Как будто действительно... Ему просто нужно было скрыть какие-то свои... а тут вот это подвернулось. Директор, даже не спрашивая с меня никакой пояснительной, хотя и должен был по закону, объявляет мне выговор: за срыв и так далее, и так далее, что могло привести там зарплату и так далее. Ну, в общем там есть слова: "антигосударственная деятельность" в приказе. "Объявить выговор и лишить выслуги лет на 25 процентов... уменьшить выслугу лет на 25 процентов, выплату выслуги лет на 25 процентов". Я, когда этот приказ прочитал, его взял, говорю этому начальнику кадров: "Сейчас приду. Он говорит: "Куда ты с приказом?" Я говорю: "К директору!" Он говорит: "Да ты чего?" А я говорю: "А ничего!" Прихожу к директору, не спрашивая - можно зайти, не можно. Прямо захожу, у секретаря ничего не спрашиваю, закрываю дверь, захожу к директору, подхожу к нему, кладу на стол приказ и говорю: "Я требую, чтобы Вы..." Прямо так и говорю: "Я требую, чтобы Вы передали на меня дело в следственные органы!" Он даже сразу не понял: "За что?" - "За антигосударственную деятельность! Вы же написали, что вы мне объявляете выговор за антигосударственную деятельность! Это слова могут служить основанием для привлечения меня к уголовной ответственности! Я у Вас я не хочу спрашивать, в чём заключаются мои антигосударственная деятельность, действия - пусть следственные органы разберутся!". И вдруг директор прямо в лицо мне расхохотался. Я опешил, конечно. Он говорит: "Да ладно, брось ты! А ты знаешь что такое выговор настоящему производственнику?" Я говорю: "Что?" Да это как раны на теле бойца. неужели ты не понимаешь? Я говорю: "Ничего себе, так по вашим выговорам я уже весь израненный". Он говорит: "Как это?" Я говорю: "Да это девятый выговор!" Он говорит: "Не может быть!" Я говорю: "Чего не может быть? Посчитайте, вызовите Москалёва, пусть он все выговоры, которые вы мне за последние полтора-два года объявили, он вам принесёт. Это - девятый выговор, представляете, сколько на мне ран?! Да ещё", - говорю, - "у меня рана с войны настоящая, а Вы мне ещё девять прибавили!" - "Да?" - говорит. - "Девять? Ладно, я их сниму". А по закону через год, если очередного нет... Вообще директор может когда угодно этот выговор объявить и может его же снять. Ну я, конечно, успокоился после такого разговора и ему говорю: "Хорошо, а Вы вот тут написали: "Уменьшить выслугу лет...,выплату выслуги лет на 25 процентов. Но я выслугу лет в этом году ещё не получал" - это было пятьдесят четвёртый год. - "Значит, в пятьдесят пятом году только буду получать. Это тогда будет действовать?" - "Нет, это будет действовать только в этом году" - "Ага", - говорю, - "значит не будет действовать?" - "Нет, не будет. Да я отменю всё это, ладно!" Вот произошёл такой, вроде бы перелом в наших отношениях. Ну, вот такая ситуация...
  И последняя ситуация стычки с директором была такая. Не последняя, предпоследняя. Потом к нам на завод - я уже в РМЦ работал, я отскочил от цеха обработки, ещё потом доскажу - уже работал начальником ремонтно-механического цеха. Но я уже чувствовал, что директор меня очень ценит. Я это чувствовал... Значит, было такое: к нам пришёл секретарь райкома и собрался побеседовать с молодыми специалистами - я относился ещё к молодым специалистам. И - присутствие директора... "Ну, какие у вас претензии к директору, к руководству завода, пятое-десятое? Как с жильём там - и всё такое". А молодые специалисты по закону должны были находиться в списках на первоочередное обеспечение жильём. Но у меня уже была квартира, мне это уже не надо было. Я вообще к директору до этих пор ни с какими личными вопросами, кроме одного заявления, и то через секретаря, чтобы мне продали, разрешили продать в личное пользование табуретки там, не обращался.
  Ну, дошла очередь до меня - а я говорю прямо при директоре: "Да какие претензии? У меня только одна претензия: чего от нашего директора, кроме матюков ничего не услышишь? Он может обругать ни за что, ни про что - и потом смеяться!" Тишина настала, все замерли. Я сел. "Больше у меня претензий", - говорю, - "нет". А после этого была ещё одна стычка с ним. Я уже по-моему рассказывал - расскажу. Не помню, может не рассказывал такую вещь. Значит... А это всё - ремонтно-механический цех, ладно... Ну, ладно, расскажу сейчас, чтобы потом не повторяться, пока помню. Значит, в ремонтно-механическом... А, нет, не буду рассказывать. Не буду, я себе запишу, что я остановился вот на этом. Расскажу потом, когда я уже в РМЦ работал. Ну вот, и так продолжалась моя деятельность, в этом цехе обработки. Что ещё я могу вспомнить?
  Значит, в цехе обработки, где работали в основном вальцы... нет, ну там были ещё котлы * канализационные, значит, нож для... шинорез, борторезка. Ещё какое-то оборудование, но в основном вальцы. Они потребляли много воды для охлаждения. А мы питались водой с паровозоремонтного завода. То есть через территорию нашего завода шло водоснабжение с водокачки паровозоремонтного завода, который недалеко был. Вот с этого паровозоремонтного завода и от этой магистрали были отводы к нам, в цехе. И, поскольку мы потребляли очень много, особенно летом в жару - вальцы перегревались, это было чревато вплоть до того что вальцы могли... валок мог расколоться. Такие случаи были, пополам - это чугун отбелённый и от перегрева, если он очень сильно мог нагреться от трения при работе, если был перебой с водой, а потом туда шла холодная вода, он мог лопнуть, как холодный стакан, если в него кипяток налить. Так и тут, только наоборот - в горячий валок чугунный с отбелённой поверхностью плеснуть холодную воду. Плюнешь на него - слюна кипит, то есть выше ста градусов... И мы потребляли много воды - и паровозоремонтный завод начал ощущать нехватку воды. Они пришли к нам - вот это первый раз когда было, случилось, они пришли к нам, был большой скандал, ну, это на уровне главного инженера. Мне только сказали, что "надо экономить воду" и всё такое. И, значит, они прикрыли вентиль во вводе в цех и запломбировали. Ну, я... вальцы перегреваются, валки, открыть вентиль я не могу - там пломба, что делать. А начальником пожарной охраны завода был Саша... Господи, ой, как же его фамилия была? Ладно потом вспомню. Саша, фронтовик, прошёл войну - хороший парень. Ну, такой туповатый, простой, малограмотный, но очень хороший человек. У меня с ним хорошие были отношения, как со всеми. Я к нему прихожу, говорю: "Саш, такое дело - надо открыть вентиль. Вот валки перегреваются, то и дело могут полететь". Он говорит: "Ну что сделать-то?". Я говорю: "Давай, мы знаешь с тобой, что сделаем: составим акт, что произошло самовозгорание регенерата, и для того чтобы тушить, необходимо было открыть на полную подачу воды". Он так подумал - и говорит: "Давай!"
  Ну, мы с ним тут же составили акт, что было самовозгорание регенерата, что пришлось открыть вентиль - и тут же локализовали этот огонь, и пожар дальше не распространялся. А поскольку я работал - вот теперь я расскажу, я говорил о том, как мне пригодилось работа в этом пароводоснабжении цеха: я знал, где каждый вентиль, в каком колодце. Я спустился в колодец, сорвал эту пломбу, открыл - и всё на этом кончилось. Прошло, наверное, недели две, когда там поняли, что опять что-то не то, а может, месяц прошёл... Опять пришли к нам: "Кто сорвал?" Мы им - акт: "Вот, у нас бывает, самовозгорается, а тут жара такая. Было самовозгорание, вот акт мы составили даже" - "А чего вы нам не позвонили?" - "Да вы, знаете, в суматохе, туда-сюда как-то". И так было раза два-три - мы срывали пломбу, составляя акт о самовозгорании регенерата, чтобы спасти эти валки.
  Вот такая история... Ну я думаю, что на сегодня хватит. Останавливаюсь, продолжу в следующий раз.
  
  
  001_A_005_Deda Vova (10-43)
  
  Сегодня 15 августа 2008 года. Хочу немножко рассказать, чтобы закончить с пятьдесят первым годом. Где-то в августе, в начале августа приехала бабуля с Ирочкой, она окончила институт, получила диплом и приехала. Я ещё жил у Виктора Колтунцева, дом наш ещё не был сдан, где мне квартиру выделили двухкомнатную, и какое-то время - месяц, может быть, два месяца, я уж точно не помню, но где-то в октябре... к ноябрьским праздникам, по-моему, мы уже туда переехали - мы жили у Виктора Колтунцева втроём уже в этой комнатушке.
  Она сразу же пошла на работу, её назначили начальником смены в подготовительный цех регенератного производства, вот в тот самый цех, где я... началась моя карьера механика, когда он ещё был строящийся, в пятидесятом году, за это время его построили и пустили, прошёл год, и откуда я... я там двадцать дней всего проработал. Вот, и мы уже зажили по-человечески, семьёй. Бабуля недолго, я не помню сколько - недолго, она несколько месяцев, по-моему, проработала начальником смены, ну, может, год от силы. Ну, по сменам, значит, днём, вечером, ночью, как её назначили начальником этого цеха, и она стала работать начальником цеха. А я продолжал работать в цехе обработки регенерата, а она - начальник подготовительного цеха регенератного.
  Ну, никаких таких особых больше событий, пока я работал механиком цеха обработки, там особых не происходило - ну, ломалось оборудование, приходилось ночами сидеть, чтобы его отремонтировать... Я за это время очень хорошо узнал, что такое ремонтно-механический цех, потому что всё время приходилось с ним в контакте работать, поэтому я там уже всех людей знал - токарей, слесарей, руководителей... Вот начальником цеха был очень приятный, но уже пожилой, совсем пожилой, ему было, наверное, за пятьдесят лет, но для меня, двадцатишестилетнего или двадцатисемилетнего, он был, конечно, пожилой москвич, который попал туда во время эвакуации, и вот он там работал. Да, вот надо сказать - я забыл сказать, что вот этот регенератный завод в Оренбурге в Чкалове - тогда это был город Чкалов - появился из города Ефремова под Тулой. Когда немцы подходили к Ефремову, оттуда должен был быть эвакуирован завод синтетического каучука, и первая площадка, на которую его должны были перевести, была назначена в городе Чкалове. Там отвели площадь, начали строительство цехов, а потом это переиграли и завод СКА вместо Чкалова-Оренбурга был эвакуирован в Красноярск, где он до сих пор работает, развивается, и так далее, а этот завод, значит, переделали в регенератный. Сперва из него хотели сделать завод по производству каучука из одуванчиков - ну, кто-то, извините за выражение, засрал мозги Сталину - я думаю, что Лысенко - что можно избавиться от импорта натурального каучука, который довольно дорого стоил и за валюту, делая каучук из одуванчиков. Тогда засеяли огромные поля одуванчиками, построили заводы - вот в Бобруйске был построен завод по переработке этих одуванчиков в каучук - но из этой затеи ничего не вышло. Но, к счастью, Сталин помер, и никого не расстреляли за это - не успели. И на нашем заводе решили организовать переработку старых шин - регенератный завод, регенерация старых шин. Вот так там появился регенератный завод. И на тот момент, когда мы там начали работать, вот я - в пятидесятом году, бабуля - в пятьдесят первом - он производил только регенерат. Это уже потом, наверное, в пятьдесят втором году начали строить там производство РТИ, которое развивалось, развивалось и, в конце концов, там с регенератом покончили, и он стал заводом резинотехнических изделий. Ну, вот я продолжал работать в этом подготовительном цехе механиком. Ну, случались, как я там уже говорил, аварии какие-то, конфликты с начальником цеха из-за установки оборудования на ремонт продолжались... Правда, с директором не было уже таких конфликтов. Но тем не менее у нас с директором были очень натянутые какие-то отношения, хотя, как выяснилось потом... я в общем-то, чувствовал, что он ко мне хорошо относится. Однажды был такой эпизод - я уже говорил о том, что задерживали зарплату... А, нет, это уже было, когда я перешёл работать в ремонтно-механический цех начальником. Таким образом, вот я проработал в этом цехе до 21 мая 1952 года. Вот начальник ремонтно-механического цеха уехал в Москву - уволился и со всей семьёй уехал в Москву. Меня вызвал директор и сказал, что вот, хочу назначить тебя начальником ремонтно-механического цеха - это как раз мне говорит о том, что он ко мне относился с доверием, раз он сам предложил мне повышение: то механик цеха - а то начальник цеха ремотно-механического, по моей специальности, в общем-то. Вот, я расценил это, конечно, как положительное ко мне отношение. Тем более я был из детей репрессированных, об этом все знали, и доверие ко мне, конечно, какое-то не очень-то было, но со стороны директора было, это я понял.
  И я, значит, 21 мая... Если я какие-то эпизоды ещё вспомню по работе в цехе обработки, я их расскажу; пока ничего такого, что стоило бы рассказывать... были обычные будни, приходил на работу, работал, уходил. Вот... Но, уже получив квартиру... значит, мы жили прямо на заводе - ну, считай, на территории завода, но не за забором, а снаружи забора... И двадцать первого он вызвал меня, я согласился и меня назначили начальником ремонтно-механического цеха. 21 мая 1952 года я вышел в ремонтно-механический цех. Там уже все рабочие, которые там были, все меня поздравляли, все очень радовались, что я пришёл туда начальником цеха. Они очень почему-то не хотели, чтобы начальником цеха поставили заместителя начальника цеха Николая Николаевича Венедиктова - он так и остался заместителем начальника цеха, только уже моим. То был предыдущего, я уже не помню фамилию, вот - а стал, значит, моим. Я - начальник цеха.
  Коллектив встретил меня очень хорошо. Ну, инженерно-технический персонал - там, значит, был заместитель Венедиктов, было два мастера... три мастера, значит, мастер по парку... по участку станков, токарных, слесарных там - Кулигин Семён - мастер слесарных бригад и не очень Константин Иванович - и начальник участка, по-моему, * Василий Васильевич Лопатин. Вот и всё. И был бухгалтер, нормировщик... вот, весь инженерно-технический персонал. Значит, у меня вот сколько - раз, два, три, четыре, пять инженерных работников... и два, значит, нормировщика и бухгалтер - вот семь человек, семь... В цехе работало где-то около шестидесяти человек всего - вот такой был цех. Ну, больше я сегодня не буду ничего рассказывать, а в следующий раз начну уже со своей работы начальником ремонтно-механического цеха. Если что-то буду вспоминать, значит, я буду делать, так сказать, вставки такие, нехронологические. Вот, на сегодня...
  <конец записи>
  
  
  
  
  
  
  001_A_001_Deda Vova.mp3 (10-22)
  
  
  <Диалог с неизвестной бабулей. Владимир Шварц - нежирный шрифт>
  
  *****...лению, но зато там есть законодательная база тридцатых годов... Это Вы диктофон включили, как я понимаю?
  Да.
  А вся законодательная база, всё собрание сочинений Сталина, Троцкого, Бухарина, там тех годов издания, всевозможная литература двадцатых-тридцатых-сороковых годов, сегодняшнее то, что сейчас много выходит, и очень большой мемуарный фонд вот того, что люди в последние двадцать лет издают, что называется, за свой счёт - знаете, такие малотиражные издания; они, может быть, не так хороши с типографской точки зрения, но это неважно, главное же - внутри, содержание. Это библиотека наша. У нас что-то около тридцати тысяч томов, не очень много для большой библиотеки, но для тематической - очень даже ничего. А есть музейное собрание... вот мы сейчас купили новое здание, купили... я обращаю Ваше внимание: мы не подчиняемся никаким министерствам культуры, нас нельзя перепрофилировать, что хватит заниматься этой ерундой, давайте теперь вышивать или пилить лобзиком - нет, извините, мы занимаемся своей темой и не зависимы ни от чего. И у нас ведь наше маленькое зданьице... вы были у нас вот в Каретном ряду? Или вы ещё...
  ***...
  Вы были у нас ещё в Каретном ряду?
  Конечно...
  Мы были счастливы, когда у нас появился этот домик, но сейчас он нам абсолютно мал, потому что ничего не помещается: у нас довольно большое собрание предметов... Сначала было так, что предметы, только прошедшие через тюрьму или лагерь - это могут быть самые разнообразные вещи: и одежда, и предметы быта, и орудия, и у нас есть эти деревянные башмаки, и кирки, и кайло, и лагерные номера - ведь после войны, как и у Гитлера, были же номера введены в лагерях...
  Да, да, да. На коленях, на спине - везде, и на шапке...
  На шапке, да. А... И всевозможное рукоделие, вот потому что там же очень много было западанских женщин и прибалтийских женщин, и вообще же была такая... товарищ Гитлер не додумался до того, до чего додумался товарищ Сталин, было понятие "членов семьи изменников родины", и эти три вот знаменитых женских лагеря...
  АЛЖИР...
  Томский, АЛЖИР и мордовские лагеря - вот Потьма, вот этот вот... Вот... и женщины же очень пытались поддерживать контакты со своими детдомовскими детьми...
  Да, да, да...
  И слали им там кто платочек, кто закладку, кто рукописную книжечку. Они очень простенькие, эти предметы, но за каждым из них у нас судьба человеческая, поэтому это вот такое вот музейное собрание. И наш архив, который мы собираем по самым разнообразным направлениям. Сначала архив как архив был - собирали бумажки, всевозможные справочки - а теперь... Сначала думали, что будем собирать период репрессий, а потом: как его вырвать из жизни человека, этот период репрессий, если ему суждено было остаться в живых? Поэтому у нас получилось: документы двадцатого века до того, период и после того. Помимо этого, у нас большое собрание мемуаров, которые рукописные и неопубликованные, просто вот то, что люди писали, что называется, "в стол" - ну, для внуков, для детей, и это удивительное собрание, потому что они непрофессиональными авторами написаны, там нет никаких красот стиля, слава тебе Господи... Иногда их там заносит в какие-то там длинные деепричастные, но потом они забывают, авторы, об этом, и пишут вот так, безыскусно, как есть. И за последние несколько лет... ну, на самом деле за последние несколько лет пятнадцать образовался такой фонд устных рассказов, потому что не все умеют написать, не все хотят написать, а если вот я прихожу к кому-то, то я, конечно, спрашиваю. И вот у меня всегда диктофон с собой...
  Угу...
  Вот как ночью меня разбудил - у меня в сумке диктофон, и мы записываем вот такие вот устные рассказы. Понимаете? И вот сейчас, как раз в данный момент у нас в процессе подготовки книга о судьбе детей... вот этих ЧСИРных детей. Они ведь тоже маленькие ЧСИРчики...
  Да...
  Потому что если вот ещё что-то известно про судьбу мужчин, в последнее время стали говорить о судьбе женщин вот с этими тремя лагерями, то о судьбе детей неизвестно ничего. О них просто никто ничего не говорил, и о них никто ничего не помнил. И вот мы собрали... ну, не очень много, но, наверное, двести пятьдесят - триста таких вот устных рассказов. Куда едем, в какую командировку - везде ищут ЧСИРчиков, абсолютно везде, и были смешные случаи, когда находила в троллейбусе. Вот просто так сидишь, седая голова рядом, серебряная голова, спросишь дорогу, потом ещё что-то спросишь - и начинается: мы нашли друг друга, столько лет искали... И один раз смешно было: в Тбилиси были в командировке, и заблудилась, нашла там одну даму, у которой мама АЛЖИРская... ну, папа - понятно: если мама АЛЖИРская, то папина судьба - вариантов нет: только анти... только один случай. Вот, и ищу я эту даму, хожу по каким-то тёмным переулкам - Тбилиси не освещается, в Тбилиси горит только главный проспект, там везде, направо и налево - темнота дикая. Это было года три назад, у нас ещё не было таких войн, ещё можно было долететь на самолёте... Вот, и спросила у какого-то человека: "А вы не знаете, где улица такая-то?" Он говорит: "Знаю, а кого вы ищете? Я знаю грузинские контакты". Я говорю: "Я ищу там такую-то Манану". Она говорит: "Я её знаю хорошо" - "А откуда вы её знаете?" - "У нас мамы в одном лагере сидели". Так что вот, понимаете - когда в одной теме, то какое-то притяжение уже возникает...
  Конечно, конечно.
  Вот, и мы вот сейчас по документам, по фотографиям, по устным рассказам и по мемуарам мам, вот которые не опубликованы и которые есть... иногда это маленькая тетрадочка... нет, это - толстые воспоминания, иногда это - буквально несколько листочков. Но тем не менее это тоже очень важно. И вот мы сейчас готовим такую... книгу - не книгу, а скорее, я бы сказала, фотоальбом с расширенными текстами, потому что у нас такие документы, такие фотографии, что невозможно это не показать. Это нужно... хочется этим поделиться. Думали, что в этом году закончим, но в этом году не получится, но надеюсь, что в следующем году это такое... вот это должен быть вот такого формата том толстенький, хорошо изданный, дорогой, с хорошей полиграфией, с хорошими цветами, потому что уж больно хороши документы, их надо показать, чтобы они не в проигрышном... Вот, готовим вот это вот, параллельно встречаемся вот со всеми людьми, которые всё равно есть, и они нам продолжают, продолжают и продолжают рассказывать... Поэтому, Владимир Давыдович, я не знаю, как нам лучше поступить. Мне сначала, может быть, имеет смысл почитать, что Вы уже наговорили?
  Ой... а этого нет у меня.
  Ну, а как быть?
  Это всё у Андрея, потому что он мне освобождает...
  А Вы много уже наговорили-то?
  Ну, наверное, часов двадцать.
  Вы по хронологии идёте?
  Нет, нет. Как вспомню. Хотел по хронологии - ничего не получается. Вдруг всплывает какой-то эпизод - и я считаю... Я с Андреем говорил - он говорит: "Слушай, ты наговаривай, как хочешь"...
  Да...
  Вот буквально на прошлой неделе у меня всплыл эпизод из студенческой жизни, не связанный с репрессиями, который мне очень хотелось рассказать, о дружбе вот в нашей группе, где я учился... а я не помню: я о нём рассказал или не рассказал?
  Но Вы ему позвонили?
  Я ему позвонил и говорю: слушай, я вот ** эпизод рассказывал? Он говорит: "Ой, дед, я и не помню...".
  Ну, расскажи ещё раз...
  Ну, расскажи ещё раз, а потом это... ты не волнуйся, рассказывай, ничего, что два раза - всё я рассказал. А когда у меня здесь накапливается, и я вижу - он мне показал, как тут смотреть...
  Всё правильно сказал...
  Я сегодня его принёс, очищенный. Когда Вы позвонили, я ему позвонил и говорю: "Андрей, ты мне должен за два дня освободить его полностью, потому что вот ко мне придут из "Мемориала", и я хочу... совершенно говорю там...
  Так я... у меня есть своё, я вам потом принесу, потом, если надо, обращайтесь...
  Ну, вот...
  Знаете, Владимир Давыдович, давайте всё-таки тогда мы поступим так. Я думаю, что если Вы в своих тех мемуарах не придерживаетесь никакой схемы, у вас вот свободный такой полёт, то давайте всё-таки я Вас попрошу сегодня рассказать некую канву, скелет...
  Хорошо...
  ...потом на этот скелет... И Вашему Андрею, и Вам - объединим эти две штуки, я Вам принесу весь этот текст, мало того - через некоторое время его наши девочки расшифруют и наберут...
  Ну, тогда я не буду здесь **?
  Нет, конечно, нет. Потому что у нас обработка этого текста всегда идёт...
  Хорошо...
  
  001_A_002_Deda Vova (35-24)
  
  Сегодня 19 августа 2008 года. Итак, в прошлый раз я кончил на том, что 21 мая 1952 года меня назначили начальником ремонтно-механического цеха. Поскольку я стал начальником цеха, статус мой несколько повысился. Хотя это и ремонтно-механический, вспомогательный цех, но тем не менее мне уже приходилось участвовать в директорских совещаниях, планёрках с начальниками цехов, объяснять там, что, как, почему в цехе происходит и нести ответственность не только за бригаду слесарей и оборудования, как когда я был механиком, но и вообще за всё, что происходит в цехе. Конечно, это было повышение статуса и мне было это приятно.
  Надо сказать, что ремонтно-механический цех работал неважно. Причём в основном потому, что те, кто... его руководителем был уже не молодой человек, Соколовский такой - я вспомнил его фамилию - москвич... По-моему, он был туда эвакуирован - в Чкалов, в Оренбург - и вот там он начал работать начальником ремонтно-механического цеха - он был механик, очень хороший человек, но он не занимался, совсем не занимался улучшением условий труда, вот я бы так сказал. Я уж не говорю о том, что он слабо занимался дисциплиной - там пьянки были, прогулы были, которые приходилось скрывать, потому что за это в тюрьму сажали. Ну, прогулов было, в общем, не так уж и много, потому что это было опасно, а вот пьянки были, и брачок был. Ну, судя по всему, он был не очень хорошим организатором, хотя был прекрасный и очень честный, хороший, добрый человек.
  Поскольку я работал механиком цеха, то у меня с ремонтно-механическим цехом были очень тесные контакты. Дня не проходило, чтобы я не приходил в цех, где я заказывал какие-то детали запасные там - болты, гайки там - ну, в общем, короче говоря, всё, что можно было. Кроме того, капитальные ремонты в цехе технологическом - в цехе обработки, где я работал - делала бригада ремонтно-механического цеха. И вот меня назначили начальником этого цеха. А рабочие, которые там работали - слесари, токари - это мужчины. Там одна женщина была всего токарь, одна женщина была в инструменталке, которая на раздаче инструмента, и одна женщина уборщица - вот, три женщины было, а... Нормировщица была и бухгалтер - значит, пять женщин было. Остальные - все мужики там, шестьдесят человек: токари, слесари, фрезеровщики, строгальщики - ну, в общем, вот такие.
  В ремонтно-механическом цехе были две финансируемые из разных источников группы. Одна группа - группа по эксплуатации, которая финансировалась за счёт эксплуатации, то есть за счёт себестоимости продукции. А вторая группа была, которая занималась монтажом оборудования во вновь строящихся производствах. Она финансировалась из государственного бюджета через Стройбанк - не через Госбанк, а через Стройбанк. Значит, было два мастера: один руководил всеми монтажными работами: там нужно было оформлять каждый месяц финансовые документы, форма была такая, называлась, он должен был оформлять. И вторая группа - в ней был мастером... там два мастера было. Один мастер был над слесарями, две бригады было слесарей по ремонту, капитальным ремонтам эксплуатируемого оборудования действующих цехов. И второй мастер был вот по станочному парку. И был заместитель начальника цеха, Венедиктов Николай Николаевич такой - ну, стал он, значит, моим заместителем. Рабочие - вот токари все эти - меня очень хорошо знали, они были очень довольны, что меня назначили начальником цеха. Они ко мне очень хорошо относились и были очень довольны.
  Что касается инженерно-технического персонала, то заместитель вот, Венедиктов - я чувствовал его какую-то неприязнь. Она потом, правда, прошла, но вначале было какое-то натянутое отношение. Он, очевидно, думал, что его назначат - а его не назначили. Я знаю, почему его не назначили: он был практик, у него не было образования, а у меня было высшее образование. А тогда уже по стране были постановления всякие, что постепенно заменять практиков на людей образованных, закончивших институты или хотя бы техникумы.
  Ну, вот так пришёл я в этот цех. Ну, поскольку я всё там знал, несколько дней ушло на ознакомление там с документацией и так далее, и я начал потихоньку наводить порядок. Ну, во-первых, первое, что я сделал: я сразу все заказы из действующих цехов взял на себя. То есть, когда в РМЦ, в ремонтно-механический цех, приходил механик действующего цеха с заказом на изготовление какой-то детали - он должен был прийти лично ко мне. Я это всё взял на себя, во всяком случае, сразу. Он должен был принести оформленный заказ, подписанный соответствующими там службами - ну, то, что было положено. И главное - должен был принести чертёж. Почему я это сделал? Потому что я был свидетелем неоднократно, ещё когда там не работал: когда приходили механики цехов, механики цехов у нас - я единственный механик цеха на тот момент был с высшим образованием. Остальные механики цехов были выходцы из слесарей, из бригадиров слесарей, не имеющие образования. И, как правило - а нужно же было принести чертёж - он должен был сделать чертёж. Не у всех это получалось - сделать правильно чертёж и не столько чертёж, потому что годился и эскиз, сколько проставить правильные размеры. И довольно часто я был свидетелем таких вещей, что дальше этот чертёж передавался мастеру, мастер выписывал наряд, и там токарю, предположим, давал этот чертёж. Токарь начинал разбираться в чертеже и возвращался к мастеру и говорил ему: "Константин Иванович", - там или - "Семён", - забыл его отчество, вот мастер станочного парка был Семён Кулигин.- "Я не могу сделать деталь" - "Почему?" - "А вот смотри, тут нет размера, я не знаю какой - нет, не указан размер". Тот посмотрел, говорит: "Да, нет размера". Он звонил механику в цех, который принёс: "Иди сюда". Тот приходил из цеха сюда. "Давай размер", - а тот забирал этот чертёж, шёл обратно в цех, ставил, наконец, этот размер, чертёж передавали снова токарю, и токарь через десять минут приходил опять: "Да не могу я сделать, ты посмотри: если все размеры суммировать - ну, скажем, валик с разными диаметрами, и длина каждого его отрезка одного диаметра, другого диаметра, третьего, четвёртого диаметра - указана длина каждого размера, ну, скажем, под подшипник, посадка под подшипник, посадка под шестерню - а если все эти размеры суммировать, то они оказываются больше или меньше общего размера, указанного с другой стороны чертежа". Ну, то есть опять не балансируется. Скажем, общий размер - пятьдесят... пятьсот миллиметров, а если сложить все размеры, то получается пятьсот десять, к примеру. Ну, опять вызывали механика... Поэтому я всё это взял на себя. И когда приходил механик с заказом, я его усаживал, брал чертёж - а я в этом разбирался очень хорошо - брал чертёж и проверял все размеры. Вот я проверял не размер сам по себе, скажем, диаметром там двадцать - меня это не интересовало: написано двадцать - значит, двадцать. А, чтобы на чертеже не оставалось какого-то просвета изделия, где нет размера, и токарь не сможет сделать, я заворачивал просто обратно его: "Я не принимаю, иди. Вот, у тебя тут нет размера, иди, думай как". Вот, я это взял на себя. Сперва были какие-то недовольства, а потом к этому привыкли, и буквально прошло несколько месяцев - и всё. Редкий, редкий случай стал, когда я обнаруживал в чертеже вот какой-то такой дефект. То есть механики стали чесать затылки, стали более ответственно к этому относиться - значит, вот хотя бы тот процесс приёмки заказ