После окончания медицинского училища, моя мать пошла работать в районную больницу. По распределению. Ни железной дороги, ни рейсового автобуса. Добирайся, как знаешь, на попутках. Поселили ее в рабочем общежитии, в комнате на десять человек, где не только никаких удобств, но и постоянный шум и ругань, так что она появлялась там редко. И не только из-за неудобств, мужское общежитие рядом, оттуда-то и была вся напасть. Ни пройти, ни проехать мимо. Всюду достанут. Вот поэтому Клава и ночевала в больнице. Никто из медперсонала не возражал, ведь девушка круглая сирота, старательная и трудолюбивая, к работе относилась серьезно. Пусть ночует. И заведующий отделением не против, явно положил на нее глаз, хотя руки не распускал, но и не терял из виду. Видимо, ждал удобного момента, когда Клава сама заберется на его гинекологическое кресло, без всякого принуждения, но недооценил девушку. Не раздвинула она перед ним ножки. Не стала умолять об аборте и себя не предлагала в качестве компенсации. Взяла и родила назло всем врагам, хотя какие у нее враги, разве что санитарка Дуся, делающая тайком аборты. Клава сразу же ее раскусила, откуда у нее деньги на спиртное. На зарплату санитарок шибко не загуляешь. За все получила санитарка Дуся свой законный срок, а отсидев положенное время, вернулась в ту же больницу. Там и умерла, прямо на рабочем месте. Заведующий отделением тоже не дожил до Клавиной беременности, скончался от рака.
Жизнь штука непредсказуемая, разве могла, например, моя мать представить, что будет принимать роды у своей свекрови. Младенец, кстати, был самый обыкновенный, синюшный, от заядлой курильщицы, и ничего особенного не представлял. Правда, его маленькая писулька встала и пустила струю прямо в лицо акушерки. Если бы не этот эпизод - не запомнила бы его.
Рожали тогда много и безоглядно, не думали о будущем, и дети появлялись без отклонений, нормальные, хотя никаких фруктов и витаминов их матери в период беременности не употребляли, в женской консультации на учете не состояли, работали как лошади по двенадцать часов и не следили за собой. Поступали в родильное отделение вшивые и чесоточные, совсем неграмотные, имя свое даже не могли написать. Откуда только их привозили на фабрику? Производство тяжелое, опасное для здоровья, и ведь ехали же, без всякого принуждения, сами. И все бы ничего, и зарплаты неплохие, многие даже отсылали кое-что родным, да мужики совсем замучили девчонок, невозможно стало жить. Начались суициды, то одна девушка из окна выброситься, то другая, то с петлей на шее, то с камнем в пруду, и все беременные, да неизвестно от кого. Начальство, естественно, всполошилось, отгородило мужское общежитие высоким забором, патрулирование ввели в вечернее время, алкоголь запретили после восьми продавать, а тут новая беда: младенцы с отклонениями. Шестипалые, да с заячьей губой, всякие. Кто виноват? Завод, конечно, кто же еще, что там производят на этом полузакрытом предприятии. Таблетки от кашля, да вездесущий аспирин, тогда на него большие надежды возлагали. А может и не аспирин вовсе, какое-нибудь новое средство от полового бессилия. Не зря же у них все работяги зациклены на этом, и не только работяги, но и начальство таскало себе в кабинеты разных баб: от посудомоек до бухгалтерш. Слухи по райцентру ползли всякие.
Именно в тот злополучный год, когда люди в панике покидали городок (кто мог, конечно), матери подарили золотой самоварчик. Брошка яркая, вычурная, дорогая по тем временам вещица. Директор гастронома не поскупился, отблагодарил за жену и сына. Если бы не моя мать, не было бы их в живых, уж младенца-то точно, его пришлось вытаскивать щипцами, а на кесарево никто не решился - у той женщины было слабое сердце, не выдержала бы наркоз. Может, зря она их спасала, особенно младенца, ведь вырос настоящий отморозок - местная знаменитость, даже по телевизору показывали, когда поймали на деле. Сколько малолеток загубил. И вот за этого ублюдка она получила золотой самовар, как знак свыше, как предупреждение. Не зря ведь говорят "Бойся данайцев, дары приносящих"
Мой папаша еще на горшок ходил, а к моей матери уже сватались люди с учеными степенями, с положением, не только заведующий отделением засматривался, были и другие женихи. Но она оставалась к их ухаживаниям равнодушной, не было времени на личную жизнь.
Все говорили: Клава, сходи ты, дорогая, на танцы, в ресторан, Артем Степанович вон по тебе сохнет, пора и семьей обзаводиться, домом. Упустишь время - будешь потом локти кусать. Разве ее переубедишь? Ей и квартиру выделили, правда, на двоих, одна комната ей, другая медсестре с ребенком. Если кто-то из них выйдет замуж, тот получит квартиру целиком, такая вот перспектива на будущее. Медсестра и старалась изо всех сил: водила к себе мужиков каждую ночь, да без толку, а мальчонку того спихивала к моей матери, той и в радость. Мальчонка хороший, ласковый. Раскладушку ему тут же купила, книжки из библиотеки таскала, фрукты покупала, сладости. Дырку на колготках увидит - сразу заштопает, мятую рубашку погладит, голову вымоет шампунем. Шампуни эти ведь в магазинах не продавались, по блату доставали, через десятые руки, а у моей матери не только шампуни, но и тушь в тюбиках, помады перламутровые, тени польские. У нее и бижутерии полная шкатулка. Мальчонка от тех побрякушек как зачарованный, сидит, не шелохнется, будто сундук с сокровищами перед ним или клад, еще и лупу возьмет и разглядывает эти бирюльки часами. Золотую брошь с самоваром мать тогда перепрятала, от греха подальше и сережки золотые с изумрудом, что надевала по большим праздникам, тоже убрала. Васька еще любил в женские тряпки наряжаться, да перед зеркалом крутиться как девчонка. Мать и тряпки стала запирать в комод, чтобы не развращать пацана. Читала в медицинских журналах об этом заболевании, думала, что когда вырастет, выйдет из него вся дурь, может на модельера пойдет учиться или на ювелира. Интересовался же он живописью, особенно обнаженной натурой, пробовал рисовать сам. Хотела его в художественную школу отдать, да возить пацана некому. У самой сессия горит (на заочном училась, в мединституте), а у родной матери только мужики на уме. Сначала мужики, а потом водка стала для нее главной в жизни. Не до ребенка. Из больницы уволили за пьянку, никуда устроиться не могла, пошла работать в медпункт при заводе, там медсестры долго не задерживались, мужики уж больно похотливые, ну, и уроды еще у всех на слуху. Однако ей до фонаря были их приставания, лишь бы наливали спиртное. Если бы моя мать настояла, ее давно бы уже в той квартире не было, но она же сердобольная женщина, жалко ей всех и особенно Ваську, к которому прикипела душой.
Годика через два, Васькина мамаша совсем с катушек съехала, и положили ее в дурку. Мальчонка тогда в пятый класс ходил, моя мать оформила на него опекунство, и зажили они вдвоем в двухкомнатной квартире со всеми удобствами.
***
Прослушал я тут записи и опечалился. Видимо, подзабыл русский язык. Едва сдержался, чтобы не стереть, как исправить не понимаю. Чувствую, что переборщил местами, увело меня в сторону, совсем не по делу. Никогда на диктофон не наговаривал и рассказы не сочинял, хотя давно хотел рассказать историю моей матери, не знал, как приступить, боялся, что не потяну. И не зря боялся, намешал все в кучу, и плохое и хорошее, каша какая-то, а про глаза ни слова. Огромные были у нее глаза, в пол-лица, с малахитовым оттенком, как у русалки. Много чего упустил в рассказе, ни улыбки ее, ни ямочек на лице не отметил, уж не говорю про волосы. Цвета спелой пшеницы, вьющиеся от природы, без всякой химии. У меня, кстати, такие же. Правда, коровьим молоком я не пахну, как она, но тоже имею запах приятный. Говорили уже, и не один раз.
Почему моя мать так и не вышла замуж? Трудно найти причину. Скорее всего, не было рядом достойных мужчин, не запал никто в душу или травма какая-то, все таки детдомовская девчонка. К другим женщинам ее не тянуло, точно. Заметили бы и доложили куда следует. Просто не получилось и все, судьба, видимо, такая. Для меня она была и осталась святой женщиной, ведь сколько младенцев вытащила с того света, скольким женщинам помогла, дух мой возвысила над ущербной физиологией. Ведь я же инвалидом родился, без рук, без ног, культы вместо конечностей. После войны таких самоваров было не счесть, но то солдаты, пострадавшие от разрывных бомб, горевшие в танках, а я никакого геройства не совершал, просто появился на свет таким калекой.
Моей матери стукнуло тогда сорок лет, когда она забеременела. УЗИ еще не существовало, и узнать о моей ущербности заранее было невозможно, хотя на аборт она бы все равно не решилась, потому, как оставалась на тот момент девственницей, как это ни странно звучит. Перед самыми родами моя мать пошла в церковь и покрестилась, тайно.
Умом-то она понимала, как могла залететь и где, но в голове, не укладывалось, слишком невероятно и абсурдно выглядело со стороны. А может все таки непорочное зачатие, и такая мысль посещала ее и не один раз, а как покрестилась - ушли все сомнения напрочь.
На любопытные вопросы, кто отец ребенка, просто отмалчивалась, записала новорожденного на свою фамилию, в графе отец поставлен прочерк. Как не уговаривали ее сдать меня в дом инвалидов и освободиться от непосильной ноши, моя мать так и не согласилась. И брошку ту, с золотым самоваром больше никогда не одевала.
- Свой крест надо нести самой, - вот был ее ответ.
И она даже няньку не нанимала, чтобы сидеть со мной, сама справлялась и папашу моего Ваську (вы уже догадались, наверное) прыщавого подростка, научила ухаживать: кормить, подмывать и убаюкивать сопливого самоварчика. Васька так и называл меня, никогда по имени.
- А ну-ка самоварчик, пойдем кашу лопать. А ну-ка самоварчик, пойдем баиньки.
И стоять научил, опираясь на клешни, говорить мама. Когда мы оставались дома вдвоем, он наряжал меня как куклу, и объяснял, что я манекен, а он модельер какой-то. Кто такой модельер, я не мог понять, но звучало красиво. Он и матери какой-то наряд сшил, по выкройке из журнала.
Потом наш Васька поехал поступать на модельера и пропал без вести. Жалко, я его почти не помню. Только длинные узловатые руки, как у пианиста и большой чувственный рот, даже фотографий не осталось. После его исчезновения, моя мать как-то осунулась и замкнулась в себе. Ушла с работы и посвятила свою жизнь мне. К сожалению, она не дожила до перестройки, и не узнала, что ее любимого самоварчика увезли в Америку. Я выступаю теперь перед большими аудиториями и этим зарабатываю себе на жизнь. У меня есть дом, жена и сын. Все замечательно.
Золотой самовар
Да не верьте этому расфуфыренному павлину, он все врет. В Америке все такие, продажные. Я насмотрелась тут за последние десять лет. Всего не перескажешь. Хоть я и золотая брошь, но порядочная: 583 проба, сделано в СССР. Пургу нести не в моих правилах.
Клавку с тридцати лет знаю. И на гипюровой блузке у нее висела, и на пиджачке велюровом, и на шелковом платье, а у него рядом с простыми значками, тьфу. Никакого уважения к золоту.
Так вот, про Клаву, никакая она не девственница, сказки все и кто ему это наплел, сама что ли? Не похоже, она женщина скрытная была, никого к своей душе не подпускала. К телу да, а к сердцу нет.
Кувыркалась со всеми подряд, не ради удовольствия, ради дела: хотела забеременеть, да не получалось никак. Видно мужики ей не те попадались, поистратили уже свою силушку-то. Когда отчаялась, к сорока годам, пошла в церковь и покрестилась. Там и надоумила ее одна дамочка ( левая какая-то, не церковная же) про Ваську, не в лоб, конечно, намеками, мол, чего не сделаешь ради будущего дитятки - бог все простит. Вот и попробовала. И себя погубила, и бедного Ваську. Никуда он не уехал, ни в какой город, в дурку сел, как и его мать, сама же Клавка поди и пристроила. С нее станется, она и не такие ужасы прикрывала на работе, чтобы статистику не портить, только зря старалась, заведующей отделением ее все равно не назначили. Так старшей акушеркой и проработала всю жизнь. Ни дня с этим огрызком не сидела, сначала Васька мучился, потом санитарку наняла, ту самую Дусю, вышедшую из тюрьмы по амнистии, недолго правда она в качестве няньки просуществовала, месяц не протянула. Застукали ее прямо на месте преступления. В лифчик меня уже спрятала, представляете, а колечко золотое в задницу. Уголовница. На коленях потом ползала, тварь, умоляла о прощении. Не простила Клавка ее, выгнали на мороз в тапочках и барахлишко следом. Телогрейку там, валенки. Ну, Дуська и нажралась с горя. Деваться-то ей некуда: ни кола, ни двора. Так под забором и сгинула.
Взяла потом божьего одуванчика - старуху Валежникову, которая все делала с постом да молитвой, не матюгалась никогда и водку не пила, как санитарка Дуся. Только и она долго не выдержала: надорвалась, поднимая сынишку Клавы. Вскоре и умерла в больничке, в гинекологии.
Следующей была Лариска с фабрики, деревенская девка, крепкая. Мешки с картошкой на себе таскала, спина, как у мужика - широкая. Только и она ненадолго задержалась в доме: спуталась с Клавкиным ухажером. При ребенке занимались эти делом, никого не стесняясь.
Не везло ей короче, с няньками, ни одна не прижилась. И уже на старости лет оформила она своего сыночка в дом инвалидов, оттуда и усыновили. Полетел наш огрызок в Америку. И я туда же. По завещанию после смерти Клавы.