Аннотация: Козачий полковник Иван Нос предал своих соотечественников и оказался при жизни в аду. Рассказ основан на историческом событии - взятии Батурина, ставки гетмана Мазепы, войсками Петра Первого.
Они приходят каждую ночь.
Днем он не сидит на месте. Блуждает кругами, ко всему безразличный, меряет шагами окрестности усадьбы. Он сед и немощен, тяжело опирается на палку, говорит сам с собой, хмурит кустистые брови, посмеивается недобро в длинные усы. Слабые от старости ноги несут его неведомо куда.
Но ему не скрыться.
Слуги ходят за паном следом, боятся, упадет старик и шею свернет. Пани Анастасия молит Христом-Богом, чтобы не сводили с мужа глаз, потому что совсем он из ума выжил.
Заезжал в усадьбу господин Протасьев, царский стольник, резидент государев в Украйне, око государево. Осмотрелся наскоро, примечательного не нашел. Тихая Голубевка, жалованная Ивану Носу изменником Мазепой, по весне утопает в буйной зелени и вишневом цвету, время здесь будто замерло. Имение — хутор себе как хутор, на старосветский лад. Старшины в Украйне ныне соперничают в роскоши, всюду новые веяния, а здешний хозяин верен дедовским обычаям. Вернувшись в ставку гетмана Скоропадского, отписал стольник в Петербург: «Прилуцкий полковник Иван Нос совсем выжил из ума, дряхл и глуп зело». И тут же присоветовал Носа на должность генерального судьи. Только кривился, когда вспоминал, как хозяин Голубевки к вечеру будто ожил, щедро наливал гостю вино прямо в супницу, нашептывал, озираясь:
— Мойте, мойте руки, слуга государев. Кровь, она отмывается тяжело.
Царев стольник запивал брезгливость свою перцовой настойкой.
Что поделать, не дневные гости изводят пана Ивана, а ночные. И вон, снова рассаживаются за столом.
Батуринский полковник Чечель с трудом пристраивает на скамье свое переломанное на колесе тело: желтые кости торчат из почерневших ран, лицо поклевало воронье, рот распялен в беззвучном крике, и зубы оскалены. Налегает Чечель на соленые грибы, больно любил их покойник. Рядом Кенигсек, артилерист-саксонец, прижимает к себе правой рукой седую голову с выколотыми глазами, а левой подносит к мертвым губам чарку. При жизни немец всегда носил аккуратный парик, оттого Иван не сразу и признал его в этом обрубленном туловище — а потом приметил знакомую бородавку у головы на левой щеке. Еще дальше на лавке батуринский мещанин Зинько. Перед смертью кол вышел у хрипевшего Зинька горлом, и теперь гость давится свежим хлебом. Растерзанная девушка присаживается рядом, лучше не смотреть, так, только краем глаза. Знакомое лицо — Иван Нос знал в Батурине многих, но у этой вьющиеся светлые волосы и вместо груди две запекшиеся до старого мяса кровавые раны. Никак клюквенным узваром не напьется. А еще детки присели за стол, держатся крепко за руки, рубашки могильной землицей присыпаны, за маковыми пирогами пришли.
Кенигсек предлагает пану Ивану чарку — и Нос до хруста впивается пальцами в край стола. Чтобы не протянуть руку, не взять. За окном лето, а тут холодно, как в ноябрьской могиле. В дверях толпятся еще, лезут, не упокоятся, без отпевания погребенные.
Говорит всегда только висельник с синим распухшим лицом, сотник прилуцкий Остап Соломаха. Этот ни крошки в рот не берет, воротит нос. Это его пан Иван послал к князю Меньшикову, чтобы показал тайный ход в город.
— Князь, — сипит Соломаха полусгнившим ртом, — ответил мне: "спасибо, хахленок". Вы говорили, пан полковник, что государевы люди не тронут мещан. Что князь пообещал и письмо написал своею рукою!
Пан Иван хочет крикнуть, что поздно было, прилетел уже царский приказ никого не щадить. Талдычил им еще в первый день — гиблое дело идти против царя, воевать с единоверцами и союзниками. А батуринцы взяли его в цепи, предателем объявили, к смерти осудили!
— Сразу надо было ворота открывать, Чечель, сразу. И тебе я, чертов немец, говорил, — пеняет Нос уже Кенигсеку, — а ты? «Гетьману Мазепе присягаль...» Разгневали государя. Не стыди меня, Остап-упокойничек, они сами виноваты. Что мне было, казни от них дожидаться? “Мы все здесь помрем, а войско в город не пустим…» Сказано — сделано.
С каждым словом холод сковывает пана Ивана все сильней, давит — не двинуться, не вздохнуть. Будто это на него наваливается со всех сторон тяжелая, стылая земля, ледяная. Он вмерзает в лед, как снулая рыба зимой, кровь останавливается в жилах.
— А гетман? — хрипит полковник из последних сил Остапу Соломахе. — Гетман тоже предал, всех предал, царю клялся, скольких прежде на смерть по царской воле отправил!
— Яко Иуда, — шепчет Соломаха, — яко Иуда я удавился. Пан полковник, вот и вам веревочка, вот она, берите. А гетмана вы увидите, там — встретитесь.
На обугленной груше повесился Остап, это полковник помнит ясно. Днем не может он добыть ни ножа, ни веревки, ни пистолета, жена его о том позаботилась. Слуги следят за старым хозяином усердно, следят и ночью.
Но никто не видит ночных гостей, кроме пана Ивана. И не докричаться панне Анастасии до мужа, не слышит он заверений, что жив подлец Соломаха и назначен войтом в Прилуках.
А гости приходят каждую ночь. Не дают спать. Ждут.
*
Через год сомнительная весть облетает Прилуки. В церкви тлеет противный шепот, а потом взрывается людским гулом, прихожане поспешно крестятся и качают головами.
— Вы слыхали? — переспрашивает дьяк громче. — В Голубевском-то приходе третьего дня пан генеральный судья Иван Нос будто бы помер, и ни духу в нем. Обмыли его, обрядили, как водится. Вчера привезли отпевать, а он возьми и встань из гроба живехонек. И в крик! Да так в саване и бежал чуть не до самого дома, и без всякой помощи, своими ногами. Страшная конфузия.
Шумят люди, дивятся. Молчит только прилуцкий войт Остап Соломаха, недобро усмехается, поглаживает усы, оглядывает горожан с подозрением. Не скажет ли кто непотребного, не посмотрит ли косо, не припомнит ли Батурин?