Ноябрьский дождь барабанил по каменным плитам тюремного двора и щедро поливал ряды угрюмых мужчин. Солдаты в красных мундирах, стоящие на карауле, выглядели не намного счастливее промокших заключенных.
Майор Грэй стоял под нависающим козырьком крыши и ждал. Погода была не самая лучшая для проверки и уборки камер, но в это время года хорошей погоды ждать было бесполезно. Имея же в Ардсмуире более двухсот заключенных, эту процедуру необходимо было проводить хотя бы раз в месяц, чтобы предотвратить массовые вспышки болезни.
Двери главного корпуса тюрьмы открылись, и оттуда вышла группа заключенных, которым было доверено проверять и чистить камеры. Последним вышел капрал Данстебль, нагруженный мелкими вещами, использование которых в тюрьме было запрещено, и которые при таких чистках всегда изымались.
- Обычный мусор, сэр, - сообщил он, сваливая коллекцию жалкого барахла на крышку бочки, стоящей рядом с майором. - Кроме вот этого, посмотрите сами.
"Это" было маленькой полоской ткани, размером где-то шесть на четыре дюйма, кусочек зеленого тартана. Данстебль быстро оглядел ряды заключенных, словно пытаясь определить, кто виноват в незаконном действии.
Грэй вздохнул, расправив плечи.
- Да, вижу.
Хранение шотландского тартана было строго запрещено так называемым "Актом против килтов", в соответствии с которым горцам строго запрещалось владеть и хранить оружие, и также носить национальную одежду. Он вышел к ряду заключенных, в то время как капрал Данстебль выкрикнул команду, требуя их внимания.
- Чье это?
Капрал поднял высоко кусок ткани, повысив при этом голос. Грэй перевел взгляд с яркой тряпицы на заключенных, мысленно отсчитывая их имена и пытаясь сопоставить их с его небольшими знаниями о клановых тартанах. Даже в пределах одного клана узор тартана сильно различался, так что определить его принадлежность к тому или иному клану было затруднительно, но все же цвета оставались неизменными, и общий рисунок ткани сохранялся.
МакАлистер, Хайес, Иннес, МакМартри, МакКензи, МакДональд ... стоп. МакКензи. Это он. Уверенность офицера проистекала скорее из его знания людей, чем из его способности идентифицировать клан по кусочку клетчатой ткани. МакКензи был молодым заключенным, и было хорошо заметно, что он старательно контролирует выражение лица. Оно выглядело слишком уж невыразительным.
- Это ваше, МакКензи, не так ли? - потребовал ответа Грэй. Он выхватил тряпицу из рук капрала и сунул ее под нос молодого человека. Тот побледнел заметно даже под слоем грязи. Его челюсти были крепко сжаты, и он тяжело со слабым свистящим звуком дышал через нос.
Грэй с торжествующим видом уставился на молодого человека. У молодого горца внутри горела все та же непримиримая ярость, которая была у всех заключенных, но он не смог выстроить стену стоического безразличия, чтобы скрыть ее. Грэй чувствовал, как в парне растет страх, еще минута и тот сломается.
- Это мое, - голос был спокойным, почти скучающим, и звучал с такой ровной безразличной интонацией, что ни МакКензи, ни Грэй не обратили на него внимание. Они стояли, уставившись в глаза друг друга, пока большая рука не протянулась из-за плеча Ангуса МаКензи и не вытащила тряпицу из рук офицера.
Джон Грэй сделал шаг назад, как если бы слова ударили его под дых. Забыв про МакКензи он поднял глаза на несколько дюймов выше, чтобы взглянуть в лицо Джейми Фрейзеру.
- Это не тартан Фрейзеров, - произнес он, с трудом проталкивая слова сквозь задеревеневшие губы. Его лицо тоже онемело, чему он был отчасти рад, по крайней мере, он не выдаст своих чувств перед наблюдавшими за ним заключенными.
Рот Фрейзера слегка раздвинулся, и Грэй уставился на него, боясь поднять взгляд выше и встретиться с темно-синими глазами.
- Да, - согласился Фрейзер. - Это тартан МакКензи, клана моей матери.
Джон Грэй добавил и эту информацию к фактам, хранящимся в удаленном уголке его памяти в ларце, изукрашенном драгоценными камнями, с надписью "Джейми" на нем - его мать была из клана МакКензи. Он знал, что это правда, как и то, что кусочек тартана не принадлежал Фрейзеру.
Он услышал свой голос, спокойный и ровный.
- Хранение кланового тартана незаконно. Вы, конечно, знаете о наказании?
Широкий рот искривился в односторонней улыбке.
- Да, знаю.
Среди заключенных возникли движения и шепот. Хотя реального движения практически не было, Грэй почувствовал, что строй изменился, как если бы заключенные подтянулись к Фрейзеру, окружая его кольцом и защищая. Потом строй сломался и переформировался так, что он оказался снаружи. Джейми Фрейзер остался наедине с собой.
Усилием воли Грэй оторвал взгляд от полных упругих губ, слегка потрескавшихся от солнца и ветра. Выражение глаз над ними было именно таким, которого он боялся - не страх и не гнев, но безразличие.
Он махнул рукой охране.
- Взять его.
Майор Джон Уильям Грэй склонил голову над столом и писал заявки, не вчитываясь в них. Он редко работал так поздно вечером, но днем у него не было времени, а документы накапливались. Заявки нужно было оправить в Лондон на этой неделе.
"Двести фунтов пшеничной муки", написал он, пытаясь сосредоточиться на черных завитушках, возникающих из-под пера. Самым неприятным в работе с такими рутинными документами было то, что они занимали его внимание, но не его ум, позволяя дневным воспоминаниям тревожить его.
"Шесть бочек пива для казарм". Он опустил перо и резко потер ладони. Он все еще чувствовал холод, пронзивший его до костей этим утром на тюремном дворе. В камине горел сильный огонь, но от него было мало проку; Грэй не подходил к нему близко. Он попытался однажды и стоял перед ним, как загипнотизированный, видя в пламени то, что произошло сегодня, и очнулся лишь тогда, когда его брюки начали тлеть.
Он взял перо и попробовал еще раз изгнать из своей памяти воспоминания прошедшего дня.
Он знал, что в таких случаях исполнение наказания лучше не задерживать; в его ожидании заключенные нервничают и беспокоятся, и управлять ими становится трудно. Наказание же, исполненное сразу, часто имеет благотворное влияние, давая понять заключенным, что возмездие будет быстрым и неотвратимым, увеличивая тем самым уважение к власти. Тем не менее, Джон Грэй подозревал, что данный случай вряд ли увеличит уважение заключенных, по крайней мере, к нему самому.
Чувствуя себя так, словно по его венам текла ледяная вода, он отдал распоряжения, быстрые и уверенные, и они в точности были выполнены.
Заключенные были выстроены по четырем сторонам тюремного двора; стражники, лицом к заключенным, образовали тонкую цепочку, выставив штыки, готовые предотвратить любую вспышку насильственных действий.
Однако никакой вспышки не последовало. Заключенные ждали в холодной тишине на влажных камнях двора, поливаемые легким дождем, и не было никаких звуков, кроме покашливаний, обычных для любого сборища мужчин, когда они прочищали горло. Начиналась зима, и простуда была частой гостьей, как в сырых камерах, так и в казармах.
Грэй стоял со спокойным видом, заложив руки за спину, пока заключенного вели на помост. Он чувствовал на себе взгляды собравшихся, чувствовал, как дождь просачивается сквозь плечи его мундира, и тонкие ручейки воды сбегают вниз по рубашке. А Джейми Фрейзер стоял в ярде от него на помосте, обнаженный до талии, и его движения были неторопливы и уверены, словно происходило обыденное, привычное и совершенно незначительное событие.
Грэй кивнул двум рядовым, которые подняли несопротивляющиеся руки заключенного и привязали их к перекладине столба. Потом они завязали ему рот. Фрейзер стоял прямо, и дождь сбегал по его поднятым рукам, вдоль глубокой впадины позвоночника, впитываясь в тонкую ткань бриджей.
Еще кивок - на этот раз сержанту, который держал бумагу с приговором, и тихий взрыв раздражения, когда этот жест вызвал водопад от собравшегося на полях шляпы дождя. Он поправил шляпу и промокший парик, и снова занял позицию, выражающую властность, уловив последние слова обвинения, прочитанного сержантом.
" ... за нарушение закона против килтов, принятого Парламентом Его Величества наказание составляет шестьдесят ударов плетью".
Грэй с беспристрастностью профессионала взглянул на сержанта, который занимался в тюрьме подковкой лошадей, и на которого на сей раз было возложено исполнение наказания. Для них обоих это происходило впервые. На этот раз он не стал кивать, так как дождь продолжал лить. Вместо этого, полуприкрыв глаза, он произнес:
- Мистер Фрейзер, примите ваше наказание.
И он стоял, устремив неподвижный взгляд вперед, слушая глухие удары плети о тело и короткие вздохи, вырывающиеся из завязанного рта заключенного при каждом ударе.
Мускулы мужчины напрягались, сопротивляясь боли. Снова и снова с каждым ударом, пока все его мускулы четко не выделились под кожей. Собственные мускулы майора болели от напряжения, и Грэй неосознанно переступал с ноги на ногу, пока это избиение продолжалось. Узкие потоки воды, смешанные с кровью, стекали по хребту заключенного, окрашивая ткань его бриджей.
Грэй мог ощущать людей за своей спиной: и солдат, и заключенных, все взгляды которых были устремлены на помост и на человека на нем. Даже кашель стих.
И над всем этим, словно липкий слой нагара, покрывающий чувства Грэя, было чувство отвращения к себе, которое он испытал, поняв, что смотрит на экзекуцию не из чувства долга, а от неспособности отвести зачарованный взгляд от блеска смешанной с дождем крови, которая мерцала на рельефе мускулов мучительной красоты.
Сержант делал только короткие паузы между ударами. Он торопился, также как и все, стремясь поскорее закончить экзекуцию и уйти из-под дождя. Гриссом считал удары громким голосом и делал отметки на бумаге. Сержант проверил плеть, проведя между пальцев ремнем с завязанными на нем навощенными узлами, вытирая кровь и убирая кусочки плоти. Затем поднял плеть, покрутил ею над головой два раза и ударил снова.
- Тридцать, - выкрикнул он.
Майор Грэй вытянул нижний ящик стола, и его вырвало прямо на кипу заявок.
Его ногти с силой впивались в ладони, но тряска не прекращалась. Она было глубоко в его костях, словно зимняя стужа.
- Накиньте на него одеяло, я сейчас займусь им.
Голос английского хирурга звучал издалека, и он не чувствовал никакой связи между этим голосом и ладонями, которые крепко схватили его за руки. Он вскрикнул, когда они перевернули его, и это движение разбередило едва затянувшиеся кровавой коркой раны на спине. Струйки теплой крови побежали по его ребрам, и его затрясло еще сильнее, несмотря на то, что на его плечи было накинуто одеяло.
Пытаясь справиться с дрожью, он ухватился руками за края скамьи, на которой лежал, прижавшись щекой к дереву и закрыв глаза. В комнате слышались звуки движений, шарканье ног по полу, но он не замечал их, так как все его внимание было сосредоточено на том, чтобы держать сжатыми зубы и не позволять мускулам дрожать.
Дверь закрылась, и в комнате установилась тишина. Его оставили в покое.
Нет, возле его головы послышались шаги, и одеяло было спущено до талии.
- М-да. Ну и обработали же тебя, парень.
Он не ответил, да и вряд ли от него ожидали ответа. Хирург подложил руку под его щеку, приподнимая голову и подкладывая под нее полотенце.
- Я собираюсь прочистить раны.
Голос был официальным, но не лишенным дружественности.
Он втянул воздух сквозь зубы, когда руки коснулись его спины. Послышался странный хныкающий звук, и он со стыдом понял, что этот звук произвел он сам.
- Сколько тебе лет, парень?
- Девятнадцать.(*)
Он едва успел произнести это, как ему пришлось подавить рвущийся наружу стон.
Доктор мягко коснулся его спины тут и там, затем встал. Он услышал звук закрываемой щеколды и шаги возвращающегося доктора.
- Никто не войдет теперь, - произнес голос с симпатией. - Давай поплачь, парень.
- Эй! - говорил голос. - Проснись, человек!
Он медленно приходил в сознание, жесткое дерево под его щекой на мгновение связало сон с явью, но он не мог вспомнить, где он находиться. Из темноты вынырнула рука и осторожно коснулась его щеки.
- Ты плакал во сне, человек, - прошептал голос. - Сильно болит?
- Немного.
Он осознал еще одно звено, связывающее его с действительностью, когда попытался подняться, и боль пронзила его спину, словно молния. Он выдохнул с непроизвольным хриплым стоном и упал на скамью.
Ему повезло, что исполнителем наказания был Дауэс, плотный крепкий солдат средних лет, который, в действительности, не любил пороть заключенных и делал это только потому, что это было частью его работы. Тем не менее, шестьдесят ударов плетью, хотя и выполненные без энтузиазма, причинили ему много повреждений.
- Нет, слишком горячо. Ты что хочешь его ошпарить?
Это был голос Моррисона, который выговаривал кому-то. Это, конечно, должен быть Моррисон.
"Странно, - подумал он отстраненно. - Всякий раз, когда собирается группа мужчин, каждый из них находит в ней подходящее для себя занятие, необязательно совпадающее с тем, чем он занимался раньше".
Моррисон был батраком, как большинство из них. Может быть, он был искусен в обращении с животными, но не придавал этому значению. Теперь он стал настоящим целителем для заключенных, к которому они обращались с резями в животе или со сломанными пальцами. Моррисон знал и умел не намного больше, чем другие, но люди обращались к нему так же, как они обращались к Сеймусу Мак Дубху за ободрением и советом. И за правосудием.
Исходящая паром ткань была положена на его спину, и он закряхтел от острой боли, тесно сжав зубы, чтобы сдержать крик. Он почувствовал легкую руку Моррисона на своей спине.
- Потерпи, человек, тряпки скоро остынут.
Наконец, полностью очнувшись от забытья, он мигнул, начиная осознавать голоса находящихся рядом с ним людей. Он находился в большой камере в темном укромном уголке рядом с очагом. От огня поднимался пар, там в котелке кипела вода. Он увидел, как Уолтер МакЛеод положил в котелок еще тряпок; и огонь окрасил красным цветом его темную бороду и брови. Когда тряпки на его спине остыли до успокоительной теплоты, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюканный тихим разговором мужчин.
Он узнал его, это состояние дремотной отстраненности. Он чувствовал его с того самого момента, когда протянул руку через плечо молодого Ангуса и зажал в кулаке кусочек клетчатой ткани. Как если бы это решение поставило заслон между ним и людьми, окружающими его, как если бы он оказался один в некотором спокойном месте в бесконечной удаленности.
Он последовал за стражниками, по приказу разделся, но все равно не осознавал, что он в действительности не спит. Взошел на помост и услышал, как был объявлен приговор, однако, по-настоящему, не слыша его. Даже болезненные прикосновения грубой веревки к его запястьям, холодный дождь, сбегающий по его голой спине, не разбудили его. Казалось, что это все уже произошло, и ничто, чтобы он не сказал или не сделал, не могло ничего изменить. Все было предопределено.
Что касается порки, он вытерпел ее. В это время не было места ни для мыслей, ни для сожалений, ни для чего, кроме упрямой отчаянной борьбы тела с болью и насилием.
- Тише, тише.
Рука Моррисона уперлась в его шею, препятствуя его непроизвольному движению, когда остывшая мокрая ткань была снята, и на ее место были положены новые горячие тряпки, пробудившие к жизни его бездействующие нервы.
Одним из последствий его странного состояния было то, что все ощущения, казалось, имели одинаковую интенсивность. Он смог бы, если бы постарался, почувствовать каждый рубец на своей спине, увидеть их мысленным взором, как яркие цветные полосы в темноте воображения. Но боль глубокой раны, тянущейся по ребрам до плеча, имела не больше веса и значимости, чем почти приятное ощущение тяжести в ногах или болезненности в руках, или ощущение мягкого щекочущего прикосновения волос к его щеке.
Биение пульса медленно и равномерно звучало в его ушах; вдохи и выдохи не соотносились с движением его грудной клетки при дыхании. Он был, как набор отдельных фрагментов, каждый из которых существовал сам по себе и практически не зависел от его разума.
- Давай, Мак Дубх, - раздался голос рядом с его ухом. - Подними голову и выпей это.
Острый аромат виски ударил ему в нос, и Джейми попытался отвернуть голову.
- Мне не нужно это, - сказал он.
- Нужно, - ответил Моррисон твердым не допускающим возражения голосом, каким обычно говорят лекаря, словно они всегда лучше вас знают, как вы себя чувствуете, и что вам требуется. Не имея сил и воли для сопротивления, Джейми открыл рот и стал пить, чувствуя, как дрожат мускулы шеи, поддерживающие голову в приподнятом состоянии.
Виски добавил свою долю к хаосу ощущений, которые заполняли его. Ожог в горле и желудке, острое покалывание в носу, и головокружение сказали ему, что он выпил слишком много и слишком быстро.
- Еще немного, да, так, - уговаривал его Моррисон. - Хороший парень. Ну, как, лучше, правда же?
Полное тело Моррисона передвигалось по комнате, закрывая ему вид. Из окна, расположенного высоко над полом, дуло, но, кажется, вокруг него было гораздо больше движения, чем могло быть вызвано ветром.
- Ну, как твоя спина? Завтра она будет как деревянная, но думаю, все не так плохо, как могло быть. Давай, парень, еще глоток.
Край роговой чашки был настойчиво прижат к его рту.
Моррисон продолжал произносить, довольно громко, какие-то необязательные слова. В этом было что-то неправильное. Он никогда не был разговорчивым человеком. Что-то происходило, но Джейми не мог видеть этого. Он приподнял голову, пытаясь увидеть, что происходит, но Моррисон придавил его, заставив снова лечь.
- Не беспокойся, Мак Дубх, - сказал он мягко. - Ты все равно не сможешь остановить это.
Из дальнего угла камеры доносились тщательно скрываемые тихие звуки, которые Моррисон пытался заглушить своим голосом. Шаркающие звуки, короткое бормотание, глухой стук. Затем приглушенные звуки ударов, медленные и размеренные, и тяжелое дыхание испуга и боли, периодически прерываемое тихими хныкающими звуками.
Они били молодого Ангуса МакКензи. Джейми затолкал руки под грудь, пытаясь приподняться на них, но это усилие заставило его спину загореть от боли, а голова закружилась еще сильнее. Рука Моррисона вернулась, заставляя его лечь.
- Не шевелись, Мак Дубх, - произнес он тоном, выражающим одновременно и приказ, и просьбу.
Волна головокружения омыла его тело, и его руки соскользнули со скамьи. Моррисон прав, понял он. Он не сможет остановить их.
Он лежал неподвижно под рукой Моррисона, закрыв глаза, и ждал, когда прекратятся звуки. И все же он не мог не задаться вопросом, кто был зачинщиком этого слепого правосудия. Синклер, решил он без колебаний. А Хайес с Линдсеем помогают ему, без сомнения.
Они не могли не делать этого, не более, чем он или Моррисон. Мужчины делали то, для чего они были рождены. Один человек рождался целителем, другой - драчуном.
Звуки прекратились, за исключением приглушенных всхлипов. Плечи его расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последний влажный компресс и стал осторожно обтирать его спину. Сквозняк от окна заставил его сильно задрожать от внезапного холода. Он сжал губы, подавляя звуки, рвущиеся из горла. Этим днем ему завязали рот, и он был рад этому. Когда несколько лет назад его пороли в первый раз, он почти перекусил себе губу.
Кружка с виски прижалась к его губам, но он отклонил голову, и кружка исчезла без комментариев, отправившись туда, где ее ждал более радушный прием. К Миллигану, наверно.
Кто-то имеет слабость к алкоголю, кто-то ненавидит его. Кто-то любит женщин, кто-то ...
Он вздохнул и немного переместился на своей твердой кровати из досок. Моррисон накрыл его одеялом и ушел. Он чувствовал себя пустым и истощенным, все еще разбитый на фрагменты, но уже с совершенно ясным умом, находящимся, однако, где-то вне его.
Моррисон также убрал свечу. Теперь она горела в дальнем углу камеры, где дружной компанией сидели мужчины; свет обрамлял золотом их черные сгорбленные фигуры, неразличимые одна от другой, словно картинки безликих святых в старых молитвенниках.
Он задумался, откуда появляются эти особые свойства, эти таланты, которые определяют природу человека. От Бога?
Являются ли они нисхождением Святого духа, или языками пламени, спустившегося на апостолов? Он вспомнил картинку из библии в комнате его матери - апостолы, коронованные огнем и выглядящие довольно изумленными этим обстоятельством, напоминали восковые свечи, зажженные в честь праздника.
Он улыбнулся воспоминанию и закрыл глаза. Блики свечи отливали красным на его веках.
Клэр, его Клэр, которая не знала, что послало ее к нему, что бросило ее в жизнь, для которой она, конечно, не была рождена. Однако она знала, что делать, и для чего она была предназначена, несмотря ни на что. Не всем так везет, осознавать свое призвание.
Осторожное движение возникло в темноте возле него. Он открыл глаза и увидел лишь темные очертания, но, тем не менее, сразу узнал, кто это был.
- Как ты Ангус? - спросил он тихо по-гэльски.
Юноша неловко опустился на колени возле него и взял его руку.
- Я ... хорошо. А вы ... сэр, я хочу сказать ... я ... я сожалею ...
Был ли это жизненный опыт или инстинкт, который заставил его сжать руку юноши в жесте утешения.
- Я тоже в порядке, - сказал он. - Ложись спать, малыш, отдохни.
Ангус почтительно нагнул голову и поцеловал его руку.
- Я ... могу я посидеть рядом с вами, сэр?
Его рука весила целую тонну, но он все же смог поднять ее и положить на голову юноши. Потом рука его соскользнула, но он почувствовал, что напряженность Ангуса ослабла, словно это прикосновение принесло ему утешение.
Джейми был рожден лидером, затем жизнь била и мяла его, формируя так, чтобы он мог соответствовать этой судьбе. Но что с людьми, которые не родились для роли, которую они вынуждены были играть? Такие, как, например, Джон Грэй или Чарльз Стюарт.
Впервые через десять долгих лет, он смог найти в себе силы простить этого слабого человека, бывшего когда-то его другом. Часто платя цену, требуемую своим предназначением, он смог, наконец, увидеть более страшную участь того, кто был рожден королем, но без дара быть королем.
Ангус МакКензи с одеялом, накинутым на его плечи, сидел рядом с ним, прислонившись к стене и опустив голову на колени. С его стороны доносилось тихое похрапывание. Джейми почувствовал, как сон опускается на него, собирая вместе разбитые и разбросанные фрагменты его личности. И он понял, что утром проснется целым, хотя разбитым и больным физически.
Он почувствовал, что освободился. От груза ответственности, от необходимости принятия решения. Искушение исчезло вместе с его возможностью. И очень важно, что уменьшилась тяжесть гнева, может быть, даже исчезла совсем.
Такие мысли приходили ему в голову сквозь наплывающий туман. Джон Грэй вернул ему его судьбу.
Он должен быть ему благодарен.
* Вероятно Джейми в бреду вспоминает то время, когда его подвергли порке первый раз.