Аннотация: Читать про обыкновенных живых людей - никогда не надоедает. Потому что каждая судьба уникальна, как отпечаток ладони. Никто не знает свою дорогу и ничего нельзя вернуть...
Наталья Носова
Простая жизнь
Над деревней толпились длинные летние сумерки. Уютно пели какие-то жучки или сверчки. Пахло сырой травой и дымом. Мелкая кудлатая собака кружилась вокруг картонного чемодана, потому что внутри лежал завернутый в чистую тряпку кусок сала. Чемодан стоял на крыльце, готовый покорять Москву. Танька Рублева, высокая белобрысая барышня с правильными крестьянскими формами, тоже старалась быть готовой покорять, но ничего не получалось. Страшно. Страшно одной уезжать из дома, от мамки с папкой, в какую-то чужую Москву и устраиваться там насовсем. Как будто она умеет устраивать свою жизнь! Как будто она уже взрослая, а не вчера закончила школу! Семнадцать лет здесь жила и горя не знала, а теперь вот... собирайся, выросла...
Танька, чтобы снова не заплакать, присела возле собаки, запустила пальцы в кудрявую шерсть и повернула к себе умильную морду. Морда смотрела на Таньку со спокойным обожанием. У собаки всегда было одинаковое настроение. Таньке показалось, что собака пожала рыжими плечами и на прощанье слегка кивнула ей, подметая хвостом пыль у крыльца. Намекая, что ничего ужасного с Танькой не происходит.
Тогда Танька тоже взмахнула хвостом на затылке, улыбнулась в ответ, почти без слез попрощалась с матерью ("а не глянется, тык вернесси взад, делов-то!") и легко запрыгнула в кузов грузовика. Отец подал ей чемодан и сел в кабину, рядом с дядей Славой. Грузовик задергался, захрипел, и потрусил, переваливаясь по грунтовке, на станцию, откуда через два часа на поезде помчится Танька с картонным чемоданом в новую отличную жизнь.
Всю дорогу Танька настраивалась. Ну Москва, ну и что? Все туда едут и никто не жалуется. Из ее класса больше половины уже впахивают на московских фабриках и стройках. Каждый июнь из деревень тянутся в столицу поезда с выпускниками и кошелками. Ну бывает, кто-то спивается, однако никого еще не убили и не посадили. Вон Танькина одноклассница Ленка Измайлова, двоечница и плакса, читать в пятом классе научилась, однако ничего, устроилась гардеробщицей в бане Звездного городка. И уже видела живого космонавта! Бабка ее хвасталась. Фамилию Ленка не запомнила, но точно космонавт - в форме был (в скафандре, должно быть).
А Танька тем более не пропадет. Научится растягивать слова по-московски, купит сумку женскую с длинным ремнем, отвыкнет здороваться с каждым встречным, да и заживет припеваючи. Начнет зарабатывать и матери отсылать, а потом, глядишь, на машину отцу накопят вместе, а не захочет отец ездить, так брату. Вся деревня обзавидуется! Матери лишь бы "не хуже других", а Танька будет лучше многих! Москва же! Страшновато, конечно, но, главное, Валерик же будет рядом!
С Валериком они вместе все решили. Валерик старше, в армии служил. Научился там играть на гитаре проникновенные любовные песни: "Наташка, моя Наташка, не девушка, а ромашка...". Для Таньки он любезно переделывал: "Танюшка, моя Танюшка, не девушка, а кукушка...". Танька в шутку обижалась: почему кукушка? не уважаемая вообще-то птица. Валерик смеялся и непонимающе смотрел в серые глаза: "Ну Тань... Это ж писатель песню придумал, я ж не могу так! Ну давай, "подружка", хочешь?" Танька бы лучше хотела "невеста", но тогда получалось нескладно. Хорошо еще, не "старушка". В рифмах она получше него разбиралась, да разве это важно? Пусть поет, что хочет, лишь бы для нее. Лишь бы от сердца в живот, пересекая дыхание, катилась круглая, как грецкий орех, блаженная маета, и, распадалась бы на дольки и фрагменты в глубине Танькиного тела, а она бы сладко тревожилась и смутно мечтала соединить все части в какое-то непонятное, но прекрасное целое.
Валерик мечтал о Москве. Там настоящая жизнь! Там горячая вода, отсутствует чернозем и никаких свиноматок. Он убежденно внушал это разомлевшей Таньке, сосредоточенной на томительном гудении внутри себя. Она соглашалась. Ему лучше знать. Он умнее, к тому же мужчина. У них в семье всё отец всегда решал, никому при нем даже голос повысить не позволялось, и жили поэтому хорошо.
Уговор был: Танька поступит в училище, а Валерик в сентябре выроет матери картошку, и приедет устраиваться в автопарк. Хоть слесарем, хоть водителем, он в армии грузовик водил, и автобус, значит, сможет. А когда они поженятся, им дадут семейное общежитие, может быть, даже целую комнату!
***
Но пока что дела не ладились. Превращаться из "версты коломенской" в "интересную москвичку" оказалось непросто и небыстро.
Вторую неделю Танька торчала в Москве и изнемогала с непривычки от прелестей городской жизни. Которую она не знала и не понимала. Она мучилась от тошной асфальтовой жары, в которую превращается блаженное летнее тепло, попадая из деревни в город. Слишком много незнакомых людей окружали ее, обтекали со всех сторон, толкали в спину, пыхтели в затылок. Тане хотелось уединения, простора, но люди теснили ее, сжимали, затискивали. И за околицу не выйдешь подышать. Машины, лифты, эскалаторы метро - ко всему требовалось привыкать, преодолевая страх и смущение. Даже к автомату с газировкой.
А еще неудобная одежда, которую разок ради праздника еще можно потерпеть, а москвички носят целый день с утра до ночи. Короткие юбки, да притом в складку, чтобы любой ветерок уж точно оголил по пояс, расклешеные штанины такой ширины и длины, чтобы кто-нибудь непременно наступил и испачкал, туфли на платформе, подворачивающие неумелые ноги...
Таня купила тоже в Гуме модные вещи, не за раз и не за два, конечно, пришлось поездить, да в очередях денек-другой пожить, но в деревенском самошитом ходить - и думать было нечего. Особенно осенние сапоги тяжко дались, слишком шикарные, итальянские! Две женщины перед прилавком подрались из-за размера, милиция приходила. Тане достался 39 размер, немного кому так везет свой размер купить. Берут любые, какие дают, для родных или на продажу. Но жали сапоги неимоверно, маломерки оказались, а сорокового не было.
Деньги Тане вручил отец, продал удачно телку стельную и все до копейки ей отдал. Старшие братья оба зарабатывают, младшим в Москву не ехать, замуж не выходить, а для дочерей отец ничего не жалел.
Возвращаясь после блуждания по улицам и магазинам в теткин Пашин перенаселенный дом барачного типа, Таня надевала для разнашивания инквизиторские сапоги, садилась у вечереющего окна на мешок со своей постелью, матерью заранее собранный, и принималась скучать по своим. По деревне, по воздуху, даже по кошке без названия, умеющей подбирать языком молоко прямо с досок пола. Двухэтажный деревянный дом на московской окраине зарос по уши всякой некультурной чепухой, березы нависали сверху, сирень и акации загородили все окна, лопухи лезли на подоконник. Темно, пыльно, тесно. Она бы полетела сейчас пешком домой, без билета бы добралась, только чтобы поглядеть, как небо, куда ни глянь, касается полей... Но Валерик же!
Если бы не он, она бы плюнула и на переполненную столицу, целиком как огромное общежитие, и на рабочее образование, и на ГУМ тоже. Можно и в райцентре сельскохозяйственный техникум окончить. Работать в колхозе, а жить дома, рядом с мамкой, с отцом, носить ситцевые платья, а не из электрического кримплена, ходить босиком по траве, а не в давящих колодках на пядь выше земли. И в любой час видеть ничем не заставленный горизонт, даже не видеть, а знать наверняка, что ничто не мешает им смотреть друг на друга, когда вздумается.
Танька вздыхала и подбадривала себя - нужно просто привыкнуть, это только поначалу сложно, а потом ее за уши от города не оттащишь! Забудет свекольные грядки в полтора километра и коровий сарай с навозом, как страшный сон! Будет в отпуск приезжать с маникюром, с подарками, и с Валериком!
***
Она все сделала, как договаривались. Все документы в строительное ПТУ подала в срок, прошла собеседование. Как - Таня не помнила с перепугу. Оставалось дождаться своего провинциального лимита. Если взяли, тогда еще в общежитие надо поселиться.
Наконец вывесили списки. Таньку зачислили и дали комнату в общаге.
Бросив вещи кучей, не дожидаясь знакомства с соседками, она понеслась на вокзал. И на четыре часа застряла там в глухой безбилетности. Но уехала все-таки, в час ночи на сидячем месте. До рассвета уползли назад дачи и желто-серые земли, ушли в ночь, а под ранним солнцем широко разлеглись - зеленые на черном, желтые на черном, серые на черном - любимые горизонтальные картины. Танька представляла, как скакнет со ступенек автобуса прямо на шею Валерику. Сегодня можно при всех, пускай смотрят, пускай даже матери доложат, она ведь в Москве будет жить! С Валериком! С ним и в Москве очень здорово! И жениться будут там, в каменном зале для бракосочетаний, с настоящим оркестром и цветами, и незнакомая загсовая женщина в красивом платье скажет им торжественную речь.
Не то, что председатель колхоза Димитрий Иванович, у которого не поздравление даже, а растерянное мычание "ну вот, эт самое, дык што жа... записалися вы нонче... проздравляю как водицца... не жальтесь таперя...".
Хотя умный мужик и образованный, в институте год целый проучился. Когда деревенские расписываются, бабка Фрося каждый раз волнуется очень и потому моет пол в сельсовете раза по три, щедро поливает цветы, протирает перильца у шатких ступенек узкого крылечка. Невесты насухо подбирают длинными белыми подолами оставшуюся на полу влагу, пачкают мокрыми перилами пафосные перчатки, кто сумел раздобыть, и незаметно принюхиваются к смеси запахов хлорки и сырой земли в горшках. Какой это праздник! Скудость одна.
От этих мыслей Таньке стало вдруг стыдно. Вообще-то ей всегда нравились деревенские простодушные, искренние свадьбы. Но теперь-то она почти москвичка. В городе, наверное, все по-другому, нарядно, чисто. Говорят, даже машину можно нанять.
Глядя в вагонное пыльное окно на просыпающееся небо, она вспомнила, как пять лет назад старший брат женился, перед самым Новым годом, постом. Мать поджимала лицо, неладно ей, невовремя, но невеста ждать никак не могла, а сельсовет, слава богу, без постов работает. Платье шила невестина тетка из области, огромная и басистая, как генерал. Завидев братову Ленку на остановке, она и не кричала вовсе, спокойно произнесла, но все здоровое село услышало: "Ленка, позорница, да ты в платье не влезешь!".
Снег лежал уже нормальный и мороз встал приличный. От Дальней деревни ехали на санях, правил Колька Алексеев. Очень за лошадь переживал, как бы не околела в холод такой, но ему бы и так налили, мать две фляги нагнала. В свежекупленной, ни разу не стиранной телогрейке, обрадованный Колька встал на ноги, хлестнул кобылу и хотел было песню разудалую исполнить, но лошадь дернула, сани тряхнуло и все вывалились в новенький сугроб. Жених в самом низу, в карманах пиджака снег, во рту снег, волосы мокрые, лицо красное, а ведь трезвый еще был! Таня с сестрой Веркой и братьями смеялись так, что обессилели, ноги не держали, ползли потом за санями прямо в платьях, увалялись до трусов. Конечно, грех большой, а брат с женой все-таки живут дружно и уже второго родили.
От хороших воспоминаний, от радостных перспектив и от того, что она почти приехала, Танька вприпрыжку, почти не касаясь земли, доскакала от поезда к автобусу. Еще полтора часа и дома!
К автобусу Валерик встречать не пришел, зато на остановке стояла мать. Танька значения не придала, мало ли зачем она прителепалась в село.
Деревня Дальняя располагалась в пяти километрах от центральной колхозной усадьбы с автобусом и магазином. Непосильный для любого горожанина, и почти незаметный для деревенских ног путь: через машинный двор, асфальтовой дорогой, грунтовкой, тонким леском и виляющей тропкой. Рублевы ходили этим путем чуть не каждый день. В их деревне остался один обитаемый дом, а из достопримечательностей - только старая овчарня на двести бараньих голов.
Мать, вероятно, пришла в магазин, либо к тетке Маше, сестре своей, заодно и дочку встретила. И пока до дома час шли, взволнованная Танька болтала без умолку: то вспоминала свое просторное детство, то вслух планировала новую жизнь, и совершенно не замечала мамкиного сдержанного настроения. Александра пыталась сосредоточиться перед нелегким разговором.
И только увидев странный взгляд отца, в котором смешались сочувствие, тревога и некое удовлетворение "а мы ведь предупреждали, что от этого... паразита добра не будет...", она обернулась к матери и легко спросила:
-Мам, ты чего? Верка, что ли, замуж выходит?
Спросила в шутку, думала, Александра опять загундит, что негодно младшей Таньке вперед старшей Верки расписываться, а попала матери в больное место.
Александра от неожиданности распустила сложенные к животу руки и в растерянности все сразу и выложила, без подготовки:
- Так-то оно так, дочка... Да только... за Валерика твово. Она блажная, ты видишь...и дите ужо...понесла шалашовка...
Таньке стало тесно. Невесомый воздух превратился в плотную душную воду. Вода обняла и сдавила Таню, выталкивая из груди выдох и не давая сделать вдох. Перед глазами задрожали противные стеклянные пружинки, ноги отяжелели, и она свалилась на лавку. Мучительно вдохнула, наконец, тяжелую воду и сказала сама себе:
- Это, наверное, он с самой Пасхи с ней... А я-то...
Мать, терзаемая жалостью, бросилась утешать:
- Да ну прямо-таки, ога, так он и стал с ней ходить. Нееет. Один раз было-то! Сама призналась. Подвыпили, мол, в праздник-то, да и бес попутал. Она бесится, что замуж никто не берет, а он тоже... хорош...гнилой парень, что и говорить...
Александра только иконам в горнице признавалась, что не по сердцу ей старшая дочь, похожая на отцову родню, жадную и склочную. Верка была у них самой красивой и самой дурой. Глупость ее была какая-то агрессивная, миловидностью не компенсировалась, как у других и бросалась в глаза при первом же контакте. В деревне все бабы разговаривали громко и с нажимом, но ничего обидного обычно в виду не имели, за исключением особых случаев забредания чужой коровы в свой огород, либо своего мужа в чужую горницу. Но голосистая Верка умудрялась с первых же слов оскорбить либо высмеять даже малознакомого собеседника, не щадя ни возраста, ни пола. Кому приятно? Неизвестно, кто и как уронил ее в детстве вниз головой, ребята Рублевы все спокойные уродились, послушные, а Танька вообще добрая, доверчивая, но Верку обходили десятой дорогой и парни и девки. Никто ей, кроме самой себя, не нравился.
Учиться она не хотела наотрез, школу окончила только благодаря халатности учителей, да еще презирала их за грамотную речь и добровольное чтение книжек. Одноклассницы ее, напряженно расталкивая тугие деревенские извилины, осиливали и техникумы, не говоря уж про курсы всякие и, глядишь, кто в конторе на машинке стучит, кто на элеваторе приемщицей, а Верка все в поле со старухами, где вообще никакого ума не требуется: рви пырей и клади под ноги.
Совсем другое дело Танечка, веселая, родная, вылитая Сашенька тридцатых годов. Только Сашеньке тогда повезло больше, чем Таньке. Ее отец в 18 лет просватал за Ивана, а с дочкой посоветоваться позабыл, закрутился в мутном времени. И ничего, шесть человек детей, считай, вырастили и никогда не ругались, и достаток был. А нонче вот - жалко, жалко свое дитя, другим дитем обиженное, и что ни сделаешь, все нехорошо, не одной, так другой достанутся слезы и сокрушение...
Если бы не Танька, оно, конечно, неплохо: Валерик единственный сын в обеспеченной семье. Его мамка, помимо самогона, занималась поросятами в крупных масштабах и в любое время года у нее имелось не менее десятка округлых, приятных на ощупь обреченцев на продажу. Над этим трудились три или четыре устрашающего вида свиноматки в просторных закутах с освещением. Заполучить такого зятя значило пристроить глупую Верку в сытый, устроенный дом, и делиться ни с кем не надо. Куда уж лучше-то! Единственный минус-это сам Валерик, с ног до головы сплошной минус, но тут уж ничего не поделаешь, своей головы не приставишь, никто его девкам не навязывал, сами выбирали. Гад ползучий, заместо мозгов мамкин самогон на грузинском чае...
Танька меж тем встала, подхватила неразобранную кошелку и пошла. В избу не зашла, хотя Верки там не было. Верка в это время у Валерика ругалась насчет свадьбы с одуревшим от внезапных перемен женихом. И его родителями заодно.
Александра заголосила вслед: "а обедать-то! Отец, куда она? Доченька, да как же!...". Танька не обернулась. Отец сидел на лавке, свесив руки и смотрел в сторону.
Мать догнала, сунула деньги. Потянулась вверх, поцеловала длинную дочь, куда достала, оставила на подбородке мокрый след.
Танька, глядя внутрь себя, поплелась, не попадая в пьяную тропку, напрямик через поле, в свою Москву.
До автобуса оставалось три часа. Можно было потолкаться пока в магазине, но там люди. Привяжутся обязательно. Всем интересно, все уже в курсе, какая драма разыгралась.
Танька в оцепенении зашла на кладбище. Проведала в дальнем углу своих деда с бабкой, которых видела в лицо только здесь, на новом памятнике, походила среди безалаберно разбросанных где придется могил - между некоторыми и не протиснешься, никаких дорожек нет. Двинулась уже было к выходу, но столкнулась с юродивой Шурой, бродившей целыми днями по селу и часто навещавшей усопших в поисках свежего приношения. Шура всегда ходила с длинной палкой, к концу которой привязана была еще одна палка поменьше. Конструкция моталась над шуркиной головой и таким образом отгоняла от нее нечистую силу. Встретив человека, Шура махала угрожающе своей клюкой, и неразборчиво, но страшно произносила какие-то длинные без пауз хриплые слова. Но никто ее не боялся, кроме маленьких детей, потому что неизвестны были случаи, чтобы палка-оберег применилась и нанесла какие-либо травмы, кроме эстетических. Шура была безобразна от своей врожденной болезни и неприятна от полного пренебрежения правилами приличия. Проще говоря, она редко мылась, не стриглась, носила, что добрым людям не пригодилось на тряпки, и смены не имела.
Танька отшатнулась и попятилась от вида и запаха сумасшедшей Шуры, а та, никогда не пристававшая к односельчанам на кладбище, остановилась, выставив вперед свою защиту. Стояла и молча смотрела и Таня вдруг заметила, что безумная старуха, которую она с малолетства помнила, совсем нестарая, лет не более сорока. И волосы у нее такие же русые, как у Тани, только грязные и свалявшиеся. Смущенная этим открытием и близостью сучковатой палки она все пятилась назад, пока не забилась в глухой угол между оградой и колючим кустарником. Шура сделала движение вперед и произнесла негромко и понятно: "Нет счастья, девка. И благодати нет".
Таня все-таки испугалась. Пониже крестика в центре груди заныла горячая точка. Она рванулась мимо Шуры по узкой дорожке, чудом не дотронулась до ее многослойных хламид и выскочила на свободу. Вздохнула сильно и оглянулась. Шуру больше не увидела.
Таня не запомнила, как произвела все дорожные манипуляции: зал ожидания, билетная касса, общий вагон. Вся страна семидесятых ехала из прошлого в будущее в общем вагоне. Коммуналки, общаги, очереди. Старики с мешками, дети в пеленках, тощие интеллигенты с газетками, одинаковые работяги в единственных сапогах - все проводили неповторимые свои жизни вместе, бок о бок, касаясь плечами, характерами, нервами, и ничего не могли с этим поделать. Коллектив, эвфемизм бессмысленной толпы, правил миром, залезал в постели, считал чужие деньги, мучил и убивал уникального от рождения человечка, заталкивая его в большинство. Обратно никто не возвращался.
Таню закручивали в проходе, задвигали чемоданами, свешивали ей в лицо сверху руки, и ноги, и мешки. Она смогла забиться в уголок и всю ночь без сна в нестихающем шуме, ерзая пальцами по ненакрашенным глазам, прощалась со своим милым детством.
***
Приехав в общежитие, она улеглась на кровать среди наваленных подушек и мамкиных одеял, свернулась, как собачонка и приготовилась страдать.
Молодой здоровый организм - это такое счастье! Страдания ему плохо удаются. Проснулась Танька часа через три от того, что пришла соседка Даша, мелкая девчонка с веснушками и нелепой химией на голове. Уже городская. Они виделись мельком позавчера при заселении, только волосы у Даши тогда были обычные, в простецкой косе. Заметив движение сбоку, Даша вздрогнула и рассмеялась:
-Ой, я тебя сразу-то и не заметила в куче... Ты чего лежишь среди дня, не заболела ли?
Таня вспомнила свою беду. Подумала, что ни за что не станет делиться самыми задушевными переживаниями с первой встречной, почти незнакомой соседкой. Вздохнула горестно и рассказала Даше все: про гадину Верку, подлого Валерика, про свои мечты... Показала даже мутную фотографию.
-Да я ведь только из-за него и поступила, на что мне это? Мне домой надо, а как теперь?...
Даша слушала вдумчиво, кивала, держала за руку, как старшая. Даже глаза намокли от сопереживания. Потом мягко сказала:
-Нет, Танюша, нельзя тебе сейчас домой, сама знаешь. Здесь тебе лучше будет! Ты попозже это подумаешь. Ты, знаешь что? Ты меня выручишь сегодня? Давай - подруги?
Круглая мохнатая голова, круглое рязанское лицо с постоянно летящей через него улыбкой, от глаз к губам, даже при серьезном разговоре, одежда из детского мира - тридцать лет дружбы Танька помнила свое первое впечатление о подруге. И все эти годы Даша держала ее за руку, как большая. Хотя была моложе на полгода и легче на двадцать килограмм. До тех пор, пока, через много-много лет, Таня сама не выдернула руку, опасаясь увлечь за собой Дашку туда, где нормальным людям делать нечего.
К вечеру Таня перестала плакать, обпилась чаю с вареньем двух производителей, похвасталась соседке своими московскими обновками. Отдала в долг суровые итальянские сапоги.
И пришли парни, настоящие, городские, в рубашках с воротниками и брюках на ремне. Дашу пригласили погулять знакомые земляки, год уже отучившиеся, но только их двое... Втроем гулять - нелепо, а два на два - в самый раз! Таня выручила.
Они вчетвером гуляли по бульварам, ели мороженое и пили квас из бочки. Ребята оказались простецкие, веселые, Москву ругали, Дашу хвалили, а Таньку слегка стеснялись, потому что она все больше помалкивала и к тому же оказалась на полголовы выше обоих парней. Она вела под ручку чернявого усатого Володю и молча удивлялась: ну чем вот этот Володя лучше Валерика?! Да ничем, даже хуже, поскольку Валерик играет на гитаре. И стоило ради этого ехать в такую даль, отрываться от мамкиных блинов, чтоб плестись на полусогнутых, стараясь казаться пониже?! Это все не то и не так! Да и какие это москвичи?! Говорят "ндравится" и "цвяточки", а пятиэтажное общежитие называют "наша изба". Очень смешно. Нет уж, раз приехали, живете здесь постоянно, так надо же соответствовать! Стараться хотя бы. Танька в Москве без году неделя, и то приличней выглядит. А через год и вовсе будет ничем не хуже девушек с постоянной пропиской!
***
Началась московская жизнь. Танька с легкостью осваивала хитрые премудрости малярно-штукатурного дела, работала с удовольствием и не уставала. Мастера хвалили ее за выносливость и покладистый характер. Руки любили любой инструмент, крестьянское тренированное тело позволяло без усилий часами белить потолки над головой, стоя на шатающейся стремянке, либо вприсядку красить плинтуса. Ей нравилось превращать корявые, скучные бетонные стены, об которые запинается ладонь, в отшпатлеванные, загрунтованные и выкрашенные светлой краской поля, по которым хоть яйцо кати. Обои клеить не так интересно. Хотя иногда попадались красивые. Танька каждый раз удивлялась контрасту голой и оклеенной комнаты. Вот только что - серая сырая темница, и вдруг, за несколько часов - шкатулка в розовых цветочках или зеленых листьях. Но стоящие обои встречались редко. Отделывали квартиры в новых панельных домах, в которые вселялись коммунальные и барачные люди, падавшие в обморок от одних слов "отдельная квартира". Какие им обои вообще.
Бригада подобралась хорошая, Дашка, конечно, бригадир. Трепались, смеялись, дурачились на работе, как дети. Все только после школы, дети и есть. Таньке нравилось одной делать комнату, и чем больше, тем лучше. Она раскладывала свои чистые валики и шпатели на газетку, повязывала платок и долго, слишком тщательно для чужих жильцов, возилась со стенами и оконными рамами.
К лету деловая Дашка стала находить им халтуры. Танюшкина придирчивость оказалась весьма кстати. Заказчики платили живые деньги и ожидали за них увидеть мини-дворец вместо малогабаритной двушки с потолками два пятьдесят. На одной квартире, у отставного полковника чуть ли не КГБ, (как в бригаде шептали), Таня впервые увидела кафельную плитку, небесного цвета, гладкую с лица, шершавую с изнанки, как лист мать-мачехи. Полстены в ванной было покрыто голубой красотой. Танька посмотрела и ахнула. От плитки, а еще от вопиющей невертикальности черных швов.
-Ой, а чего же криво-то...- вырвалось у нее, и за спиной кто-то тут же злобно ответил:
-Дак вот работник у нас такой, придурок...
Она обернулась. С плиткой в руке стоял мужчина. Именно не парень в спецовке, не "мужик" и не "работяга", как звали их всех клиенты, а мужчина, высокий и красивый. Бригадир каменщиков Алексей Лосев. Он был постарше Тани лет на пять, разрядом повыше, и совсем незнакомый, хотя на бесчисленных собраниях в строительном тресте она, кажется, изучила со скуки всех.
Алексей налюбовался, плюнул, и аккуратно опустив кафель в коробку, скрылся в квартире. Таня еще не успела воды в ведро набрать, как он вернулся, таща за грудки неказистого короткого мужичка в кепочке. Дотащив до входной двери, отпустил, чтобы развернуться, и мужик немедленно повлекся вбок и вперед, ловя рукой какую-нибудь опору. В дверях дядька уперся враспор конечностями и стал выступать о правах и обязанностях, наотрез отказываясь выметаться с объекта. Алексей Лосев взбесился от такой наглости, сжал зубы и кулаки, и пинком выпихнул непотребного мужика на лестницу.
Как ни в чем ни бывало культурно кивнул Тане, и они разошлись по рабочим местам. Тане досталась проходная, огромная комната, а в соседней спальне тихо переговаривались электрики:
-У него внук родился, ему что, и не выпить теперь? Видали, у него аж глаза белые сделались, чистый зверь... Да переложил бы Юрец ему стену, что, не переложил бы, что ли...
-Не, ребят, коли бабы не дают, тут Юрец не переложит ничо...
Заржали и замолчали. Танька пожала плечами: мужики хуже баб сплетники. Быть такого не может. Вон какой красавец и в рубашке - это на стройке-то.
***
В работе и общажных посиделках дни летят быстро. В деревню Таня два отпуска не ездила. Боялась Верку с Валериком встретить. Все реже писала матери письма, все спокойнее читала ответы, уже и без слез. Знала, что родился "плименник" Саня, что сестра с мужем "хучь и живуть как кошка с собакой, а в москву хотится обоим". Скучала по деревне отчаянно, сны видела такие, что век бы не просыпаться. На месте оторванных по живому корней в душе остались ноющие трещины и никак не заживали, не затихали.
Но годы шли, образовался московский быт, возникли друзья-товарищи, появились деньги. Танька полюбила метро и обзавелась "своими" спекулянтами, продававшими втридорога все, что угодно: от синих джинсов до ковров на стену. Девчонки из бригады то и дело выходили замуж, оседали в декрете. Приходили на работу новые, а их с Дашей так никто разлучить и не пытался. На вечеринках и попойках Таню теперь приглашали на танец не зеленые парни - слесари да сантехники, а бригадиры и прорабы, даже лысый инженер по коммуникациям не раз подкатывал.
Однажды на пьянке по случаю юбилея треста подошел Алексей Лосев, непроницаемый, как всегда, но танцевать не повел, а попросился серьезно поговорить.
-Говори! Я сегодня добрая, - весело откликнулась Танька, но Алексей даже не улыбнулся, пригасив ее веселье. Задумчиво потрогал Танькин локоть и повел из трестовской столовки на свежий воздух. На улице было тепло и свободно, июньские сумерки занавесили подступающие со всех сторон многоэтажки, и казалось, что за туманом никакого города нет, одна лишь равнина и долина до горизонта.
Оказавшись с Таней наедине, Алексей как-то потерялся, покраснел, заелозил руками, поправляя волосы, пиджак, платок в кармане... Она взирала с недоумением и слегка сверху вниз, а он, устроив, в конце концов, руки за спиной, не глядя ей в глаза, смущенно промолвил:
- Танечка, ты только не подумай чего плохого... Я на частной живу. Стаж с пятнадцати лет... А в профкоме квартиры будут распределять. Я и подумал. Ведь двухкомнатную можно... А ты мне нравишься, давно, правда! Ты такая... красивая и хорошая!
Таня обомлела. Завертела поясок на крепдешиновом платье, подумала, что коротковато платьице, зря отрезала.
Это он предложение делает?! Мамочки... Вот так прям с ходу?! А погулять? Да и... с какой стати?!
-Ты подумай, Танюш. Время есть пока, - окрепшим голосом, с облегчением от закончившегося разговора, добавил Алексей и ушел. Таня, так и не сказавшая ни слова, осталась приходить в себя в одиночестве.
Она решила не возвращаться на праздник. Пошла пешком в общежитие. Ей требовалось подумать. Шла долго, часа полтора, сначала в серых сумерках, потом в желтом свете фонарей. Свернула в неосвещенный заросший переулок перед общагой. Ничего вразумительного так и не надумала, ерунда какая-то получалась. Замуж?! Ни того, ни с сего... В переулке наткнулась в темноте на двух парней, вроде пьяные, шли обнявшись, но молча. Таня испугалась, прибавила шагу, туфли стучали, как сердце, на весь район, но парни даже не взглянули на нее. Зато она оборачивалась до самого подъезда. Неприятно как-то. Вот шла бы с мужчиной... И это была единственная оформленная мысль за пять километров размышлений.
Необходимо было посоветоваться с Дашей. Таня вся извелась, ожидая напарницу. Услышав возбужденный рассказ подруги, занявший три минуты, умная Даша немедленно трезво все оценила и сообщила Тане, как они поступят. Если он ей в принципе ничего, пусть скажет, что, мол, вообще согласна, но не сейчас. Повстречаются по-хорошему, походят, попривыкнут и через годик поженятся. Чтобы как у людей. Тане идея понравилась прежде всего тем, что можно все отложить на потом, ничего пока не решать и спокойно ложиться спать. И чтобы как у людей.
Однако уснуть не получалось.
Замуж, конечно, пора, не то, чтобы хочется, но ведь надо. Зачем надо? Ну, так положено, все вон выходят. Хотя бы для детей. Детей же точно надо. И хочется. Хорошо, что мать далеко, только в письмах пишет, как переживает и молится, чтобы Танечка устроилась уже. Но ведь она и устроилась! Работа хорошая, нравится, и денег приносит немало. Комната десять метров на двоих. Все станции метро Таня выучила наизусть. В театре была. Собиралась на море с Дашей.
Это же придется разъехаться с ней, переселиться в новую квартиру.
Новая квартира! Собственная, двухкомнатная, с личной ванной, в которой полсотни людей не будут стирать простыни, охлаждать бутылки, и еще черти чем заниматься по ночам, а еще ведь и мыться.
Своя кухня. Она сама ее покрасит и купит холодильник. Хороший, может, и не достанешь, а уж "Саратов" хоть завтра. Только жить там придется с молчаливым, замкнутым человеком, почти незнакомым, и, как ребята говорят, очень непростым. Что это значит? Профком Алексея обожает, как классного специалиста, к тому же мало пьющего, грамоты выписывает, в пример приводят. Может, поэтому работяги, завтракающие портвейном, его и невзлюбили? У них отличный парень - это свой, незамысловатый, а что хорошего в сложности и непонятности? Зато простота хуже воровства, говорят. Вон эти простые, дети природы в растянутых майках, в воскресенье с утра уже в слюни, ребятишек в ларек посылают, а жен матерят и лупят. И все соседи это с удовольствием наблюдают.
А Танька с Алексеем пойдут в выходной по городу нарядные, с кружевной колясочкой, в ларьке купят мороженое, и разговаривать будут тихо и культурно. А привыкнуть к чему угодно можно, подумаешь, незнакомый муж, он не человек, что ли?!
А как же любовь? Точнее, ее объективное отсутствие?
Танька вздохнула с досадой - куда она денется, любовь-то! Выработается со временем. А пока что можно и без нее.
***
Через неделю на объекте к ней подошел Алексей, как всегда побритый и в глаженой рубашке под спецовкой. Выяснилось, что Таня абсолютно рано обрадовалась, убедив себя, будто имеет год для сбора сил и мужества.
Она еще не успела изложить ему дашин план в отношении их отношений, как он перебил ее по-деловому:
-Таня, я был в профкоме. Надо решать. Дом сдают в сентябре. А в ЗАГСе быстро не распишут. Давай.
Он требовательно посмотрел на нее.
-Да не бойся ты, глупая, в Москве живем, Тань! - добавил зачем-то.
Таня, сбитая с подготовленной позиции, совсем растерялась, забегала глазами и залепетала:
-Но, как же так, ведь я думала, что есть время, я не могу так... а мы же плохо знакомы с вами...
Он улыбнулся уверенно, никакого смущения от прошлого раза в нем не осталось:
-Ну что ты, Танечка, уж на вы-то не надо! Познакомимся! Вот заявление подадим и сразу узнаем друг друга.
На словах "узнаем друг друга" Таня почувствовала внутри движение теплого клубка, который медленно съехал по вогнутым линиям ее крепкого тела вниз и остановился, покачавшись из стороны в сторону, согревая и беспокоя Танькин молодой организм.
Она храбро посмотрела на Алексея объективным взглядом и увидела, что на вид он весьма симпатичный. Высокий лоб подразумевает богатый ум, а некоторые залысины, намекающие на возраст, придают желаемой серьезности. И рост, и плечи... Приличный размер ноги... Если только это правда, что девки про это говорят...
Такого в деревне сколько угодно можно показывать, и кому угодно. А кое-кто вообще от зависти удавится. Это вам не чумазая деревенщина, через слова мат, круглый год в телогрейке и зубную щетку никогда не видели. У Алексея даже запонки есть!
***
Договорились, что свадьба будет маленькая, в общежитии, только молодежь. В конце августа поедут знакомиться с Таниной семьей. У Алексея никого не было, кроме сестры в Зарайске. Таня подготовилась отлично: и платье организовала, и туфли и даже фату с шитьем ей Дашка притащила, от какой-то кадровички осталась.
Все прошло как по маслу. И, удивительное дело, некоторые годами ждут вполне заслуженных подарков от жизни, планируют, ерзают и получают не то, не тогда и не так. А Таня и помечтать не успела толком, а уже у нее в кармане образцовый муж и отдельная квартира!
В деревне Алексей всем понравился. Да и как иначе! С ним рядом и поставить-то некого,- наодеколоненный, в костюме с галстуком, на одной руке часы, на другой Таня - тоже вся в городских тряпках, на каблуках. Мать с отцом не знали, куда усадить, чем угостить. И без того по младшенькой соскучились, а тут еще такие ошеломительные новости.
Ночью мать Таню подкараулила в сенях с упреками, что свадьбы путевой не было, перед людями стыдно, но вышел отец, загремел на нее, чтоб не городила попусту. Не в свадьбе счастье.
Спали за печкой, комната одна, хоть и перегороженная. Но конфузиться родителям было решительно не с чего, тела за занавеской лежали, не касаясь, как конфеты в коробке.
Танька с удовольствием включилась в крестьянскую работу. Косила на рассвете ячмень, пилила с отцом дрова, разбирала захламленный всякой нужной рухлядью двор, полоскала у колодца в ледяной воде тонны тряпок. Она поняла, насколько тосковала все годы без деревни. Руки, приученные к валику и кисти, нисколько не забыли косу и тяпку. Привычные с детства движения расправляли плечи, ветер трепал волосы, Танька подпрыгивала и улыбалась.
Алексей всего пару раз неохотно пошевелил граблями высохшее сено, предпочитая наблюдать за похорошевшей на свободе женой. На нее, босую и веселую, приятно было смотреть. Полюбовавшись с полчасика, Алексей уходил вдаль за деревню. Смотрел в бесконечное небо, лежа на траве, сидел на камне у пруда, швыряя камешки в густую воду.
Мать снова тревожилась:
-Что это он, а, Тань? Ходит куда-то, молчит. И все один...
- А чего? - Танька легко пожимала плечами,- отдыхает человек. Он же не деревенский, мам. Ему это все,- она обвела рукой отца с топором, хрюшку с поросятами, навозный холм,- сто лет не уперлось.
-А как вы живете-то дочка?- не отставала мать,- ладно ли?
-Да мы пока не живем еще! Так, поживаем, - смеялась Танька,- но скоро так заживем!
Через неделю осмелились показаться Верка с Валериком, мать заставила. Оба опасливо поздоровались, присели, как чужие, на край лавки. Верка, по себе прикинувшая, что Таня ее должна со свету сживать за подлое коварство, приготовилась к агрессивной защите. Но увидев шикарную городскую пару, Верка с Валериком разинули рты. Глянув друг на друга с неприязнью, они испытали впервые в жизни такое совместное чувство досады и большой жизненной неудачи, какое только между дружными супругами возможно. Ясно было, что теперь Тане прошлые обиды до лампочки. Даже больше, взглянув поподробнее на истрепанного, без нескольких видных зубов своего бывшего дружочка, она поняла, что это не гадкое предательство ее подстерегло в начале жизни, а великое везение снизошло на ее удачливую головушку. Спасибо, Верка!
Помирились, одним словом. Разговаривали до рассвета на терраске, Верка даже всплакнула разок. Танька не стала - очень уж по-колхозному рыдать на груди сестры, вспоминая юность.
Вернулись молодожены в Москву и через месяц вошли в свою квартиру на далекой окраине. Понятно, что не на Арбате. Местность дикая, изрытая строительной техникой до полной непроходимости. С одной стороны вообще пустырь, заросший сухими стеблями; обрывистый овраг с мокрыми кустами по склонам. Тане очень понравилось. Они долго топали на 7 этаж без лифта, открыли своими ключами дверь и замерли на пороге.
От восхищения Таня раскраснелась и вспотела, утратив даже способность говорить. Не к месту вспомнилась вдруг ненормальная Шура со словами: "Нет благодати, девка". Да как нет, вот же, двадцать восемь метров собственной благодати без отделки! Вдаль уходил длинный коридор, упиравшийся в туалет и ванную за отдельными дверьми. Направо комната, налево кухня. Хоромы, а ведь еще и большая, метров примерно восемнадцать, зала! У Тани закружилась голова от раздолья пустых помещений, она трогала черновые стены и прикидывала, чем и как их покрасит, оклеит, и что из мебели купит в первую очередь. У Даши много знакомых по мебели, и у нее хороший вкус. Нужно скорее привезти ее сюда, пусть тоже обалдеет.
Она вздрогнула, когда Алексей положил ей на локти руки. Она и забыла про него! Ей ведь не с Дашей, ей с ним вдвоем тут жить! Таньке стало холодно. Запахло сыростью от непросохших стен. Она поежилась и случайно вслух произнесла то, что думала: "Я хочу ребенка!". Как спасение от подступающего одиночества. Ей так казалось...
Но ребенок никак не получался и это было вполне естественно: не хватало хромосомок маленькому, чтобы возникнуть в таниной темной глубине. Не то, чтобы молодые совсем игнорировали семейные упражнения, но количества боевых вылетов было совершенно недостаточно для правильной пристрелки и захвата цели.
Таня недоумевала. Деревенское воспитание не позволяло ей ни обсуждать эту волнующую, но необъяснимую ее активным словарем тему, ни выступать лидером, приставая первой. Понятно, что любви между ними не было и нет, но какое это имеет значение для постельных отношений между супругами? Учитывая, что любовь -это неведомая и неуловимая выдумка, для каждого своя, а тело - вот оно, со всеми выступающими и западающими деталями, а рядом другое тело, с удобно совмещающимся корпусом, прекрасно подходящим под розетку разъемом, отлаженным природой механизмом внутри. Практически идеальный комплект! А толку никакого.
Танька нервничала, плохо спала, злилась на Алексея, преспокойно храпящего по восемь часов подряд. Ее раздражали коллеги со своими вопросами "Когда уже? Скоро ли?"; они отвлекали Таньку от постоянного прислушивания к своему внутреннему миру.
Она даже выкопала из памяти какие-то полузабытые народные рецепты для этого дела. Подруга Даша, двигая недоверчиво плечами, притащила ей прополис в тряпочке (в общежитии им многие лечили различные места), и достала дефицитное облепиховое масло. Шалфей и горчицу Танька купила в аптеке. Отвары и настойки оглушительно пахли и плохо глотались, зато успокаивали и отвлекали Таньку.
Наконец, через полтора года после свадьбы, она засекла в себе тонкие, почти воображаемые изменения на таком раннем сроке, на котором ни о каких признаках беременности и речи еще не шло. С этого дня она перестала ходить на работу. Просто перестала и все.
Алексей, узнав о ребенке, отреагировал сдержанно-радостно, глаза посветлели, руки забегали по столу, рот перестал жевать. Он бросил на пол газету "Советский спорт", и сейчас же заговорил о практической стороне. Тане хотелось восторга, поздравлений, оживленных расспросов, но она не обиделась. Она уже начала потихоньку, сама не замечая, вытеснять нелюдимого мужа из поля своих интересов и занятий. С самого знакомства и все последующие годы совместной жизни, она определяла его словом "странный". И ничего больше выяснить, вытянуть, выдвинуть из него, как из запертого наглухо тяжелого комода, не смогла.
По крайней мере, он одобрил ее решение не работать, подготовиться как следует, и заверил, что денег им хватит.
- Работы много, Танюша. Хорошая работа, строек сейчас сама знаешь, сколько. И халтура же еще, плитка, мрамор пошел. Я ведь и бетонщиком могу устроиться, это если совсем уж прижмет. А самое сильное - это гранит, -он говорил почти мечтательно, лицо изменило свое выражение, стало пугающим, - кладбища, Таня. Памятники, цветники... Деньги огромные. Но там все забито. За каждым мастером очередь стоит, ежели уйдет куда. Но с кладбища не уходят, Таня. Никто не уходит с кладбища! - он в досаде стукнул по столу ребром ладони.
Оцепенев от ужаса, сжавшись тесно, прикрывая руками невыросший живот, Таня неотрывно смотрела в глаза мужа и видела там ясное, прозрачное безумие. Странный. Очень странный.
К тому времени основная эпопея ремонтных трудов по превращению бетонной коробки в человеческое жилье уже была закончена. Но теперь Тане казалось, что все нужно переделывать заново, ведь будет ребенок! Крошечный, уязвимый, беззащитный малыш, для которого нужны особые условия и особый температурный режим.
Образовавшуюся прорву свободного времени Танька отдавала магазинам. Выискивала шторы, потом люстру, потом посуду, записалась на стиральную машину и ковер. Оказалось, что если с утра подъехать в Детский Мир, то можно купить что-то хорошее почти без очереди. И Танька хватала колготки, пижамы, ботинки, все, что не сильно привязано к полу будущего ребенка. Заодно запасала крупы, сахар и муку, потом с коляской не находишься.
Алексей изумленно разглядывал стопки бумазеи и свертки бакалеи, предлагал помощь, уверял, что сам может все подготовить и купить, что нужно. Танька презрительно морщилась - как же, он купит, он даже две очереди в разные отделы занять не может, и обвешивают его регулярно, а главное, неинтересно ему это все!
У него только работа на уме, а теперь еще телевизор купил в честь будущего ребенка.
-Тань, а как же раньше женщины детей растили без вот этого вот? - он брезгливо тыкал пальцем в совершенно невиданную вещь, которую Танька еле добыла у спекулянта с огромной переплатой. Бюстгальтер для кормления, с откидными... деталями, импортный! - в нем молоко вкуснее, что ли?..
О чем с ним говорить?!
Перестраивать квартиру заново Алексей ей запретил, но она и сама побаивалась надорваться и надышаться ремонтом, поэтому только переклеила обои в маленькой комнате и вычистила балкон.
Заведующая женской консультацией, пожилая крупная еврейка с усами, без колебаний давала ей больничные один за другим. Она не боялась никаких проверок и ничем не рисковала, потому что, кому же лучше нее понимать, что беременная женщина - это закрытая шкатулка с секретом, и до нужной поры никто в точности не знает, что там внутри. Это для поэтов, мужчин-теоретиков, она "сосуд новой жизни", а для нее, Иды Леонидовны, в сосуде этом могут быть невидимые изъяны, сколы и трещины. Поди проверь!
Но в Танином кувшине скрытых дефектов быть не могло, она ни минуты не сомневалась в этом, и не ошиблась. Девочка родилась в феврале, без проблем, четыре килограмма, закричала сразу. Хмурая медсестра мельком показала Таньке дочку, крепко запеленала и унесла в детскую палату. Матерям детей приносили только для кормления, каждые три часа по расписанию.
Таня, едва отдышавшись, немедленно впала в панику. На улице мороз! Как везти ребенка домой?! Одеяло не поможет! Но довезли в целости, и принесли и положили на кровать. И, развернув пеленки, Таня впервые увидела свою дочь целиком, а не только ушки на пушистой некруглой голове да закрытые пухлые глазки.
Она смотрела на нее и мучилась, потому что нужно же завернуть, закрыть ребенка от холода и микробов, но невозможно перестать разглядывать и целовать по отдельности каждый мелкий участок совершенного, идеального целого.
Девочка была прекрасна, Тане казалось, это ангел прилетел к ней, для маскировки приняв облик слегка помятого, красноватого, с отечными подглазьями, младенца. Она взяла дочку на руки, чтобы согреть, и держала долго-долго. Несколько месяцев подряд. Научилась много чего делать одной рукой. Остальное - не делала. Во время Катиного сна двумя руками стирала и мыла полы, но от этого портилось настроение. Таня любила, чтобы дочка спала у нее на руках, а не одна в кроватке. Она чувствовала себя занятой и нужной. "У меня же ребенок!",- часто думала она, а иногда произносила вслух, хотя Алексея рядом не было.
Алексей стал приходить с работы пораньше, отменил воскресные халтуры и ночные смены. Покупал дочери погремушки, а кормящей жене вафельное мороженое со словами: "передай ей". Чистил картошку и развешивал в ванной белье.
Затем усаживался на кухне, долго и основательно ужинал, и делился с Таней новостями строительного треста.
-А у нас, Тань, Семена Черняева током долбануло, во как! Приехали в гаражи, Тань, а там автомат стоит на 32 Ампера, а по-хорошему надо бы на 16 максимум, провода тонкие, полтора, что ли. Ну оно и коротнуло, а Семен... Тань?
-Вот так подержи! - она протягивала ему простерилизованную бутылочку, завернутую в полотенце,- горлышка смотри не касайся! Я спрашивала у врачихи нашей, что это за сыпь такая на щечках, но она овца такая... Сказала, это я что-то съела. А что я позавчера ела-то? Не помнишь?
Он не помнил, конечно. Он ничего не помнил. Ни график кормления, каждый день разный, ни таблицу увеличения веса ребенка, ни размеры ползунков. Зато как новый бригадир хороший кирпич списал как брак и отвез к себе на дачу - это она должна слушать и поддакивать еще. Изображать интерес в надежде на ответное внимание?! Еще чего, не будет она унижаться. У нее все-таки ребенок. Он сам должен все понимать и все чувствовать, а не хочет - не надо. Без странных обойдемся.
Не выдержав, Танька отворачивалась к двери, будто услышала чутким ухом движение в комнате, и озабоченно выбегала из кухни. Алексей замолкал посередине фразы. Она возвращалась с сонной Катей на руках и в дальнейшем разговаривала только с ней:
-Сейчас наш папка помоет посуду и вытрет стол, да, солнышко? Нет, телевизор он включать не будет, правда, Катенька? Мы сейчас купаться пойдем, а папа нам поможет!
Алексей сердился, видя Танины заскоки и маниакальное стремление подчинить порядок жизни двух взрослых людей одному грудничку.
- Разбалуешь, потом на шею сядет! Она уже и так одна не лежит ни минуты! Себе же хуже делаешь. Пусть поорет маленько, ничего с ней не сделается!
"Да пошел ты!" - злобно думала Танька, проверив на всякий случай, крепко ли закрыт ее рот, - "сам ори голодный! Я, наверное, лучше знаю, что делать!".
Но слово у Алексея здорово расходилось с делом, и когда дочь кричала, он ругался все равно.
-Тань! Возьми ее, я ничего не слышу! У нас в цеху и то тише, что это за ребенок!
-Я пеленки глажу! - перекрикивая дочь и хоккей, сердито отвечала Танька, - сам возьми! У меня голова болит!
Он брал, если сухая, и качал перед собой вверх-вниз. Пел унылые песни собственного сочинения, в которые вставлял неожиданные вскрики "Ну! Забивай! Сам забивай!", "Да ты слепой, что ли?!". Дочь вздрагивала и таращилась на него, как будто видела впервые. Довольно скоро приходила соскучившаяся Танька и возмущенно отбирала пропахшую соленой рыбой дочку.
Однажды в субботу перед Новым Годом в дверь позвонила соседка тетя Лена, и сообщила Таньке, что в угловом гастрономе дают заказы к празднику: курица, шпроты, сгущенка, горошек и три банки морской капусты.
Танька заметалась - такой хороший заказ разберут в два счета, пока она будет канителиться с ребенком и коляской. Катя с Алексеем дрыхли в разных комнатах, и она решилась. Одеваясь на ходу, растрясла мужа, разъяснила задачу, и убежала в гастроном.
В "отдел заказов" с отдельным входом направлялась небольшая очередь, человек на двадцать, и Танька чуть не застонала, живо представляя себе, как Катенька проснулась, и кричит, и плачет, а папка спит-отдыхает и хоть трава не расти. Мокрая, холодная, а ему хоть бы что! Но пролезть без очереди и думать нечего, пришлось терпеть, неровно приплясывая и тычась носом в спины, как будто они от этого станут двигаться быстрее.
Обратно Танька бежала бегом, мотая из стороны в сторону куриной головой и колотя консервными банками себе по коленям. Вбежала в подъезд и, не останавливаясь перед лифтом, ринулась на лестницу. Перед квартирой закопалась с ключами, старательно прислушиваясь, но услышала только свое громкое пыхтение. Но это ничего не значит. Может, Катя ворочалась в кроватке и перевернулась лицом вниз, и не может дышать, и... Дверь открылась сама, Алексей стоял перед ней бодрый и гордый.
-Что?!- еле выговорила Танька.
-Я ее уложил! Она проснулась, а я укачал обратно,- доложил он торжественно,- Тань, ты чего такая?
Она не успела ответить. За стеной близко заревел перфоратор. Алексей дернулся, безошибочно определил квартиру и выскочил на площадку с дикими невменяемыми глазами. "Зверь просто", -Танька вспомнила слова незнакомого электрика в день ее первой встречи с Алексеем. Она побежала за ним следом. Подерется еще, дурак малахольный, или спустит строителя с лестницы... Небось, когда Таня дочку укачивает, он так ее сон не охраняет!
Но все обошлось, дверь просто не открыли, а инструмент выключили. Алексей все также горделиво повел ее показывать свое мастерство укладывания дочери. Ребенок в полном порядке спал лицом вверх, умильно раскинув ручки. Танька только глянула и с перекошенным лицом вытолкала Алексея в кухню.
-Ты зачем на нее белый комбинезон надел?!- прошипела она сквозь зубы, изо всех сил стараясь удержать себя в рамках, - это белый, понимаешь! Он для поликлиники! Я его специально берегла! Чтобы она красивая пошла к врачу! Ты!.. Да не надо вообще ничего делать!
-Тань, ты чего?! Ты чего, Тань?- однообразно бормотал Алексей, не в силах постичь, что ее так разозлило.
На следующий день Алексей вписал себя в "аккордную бригаду", работавшую в вечернюю смену и добровольно вызвался на бесплатный субботник в подшефном детском саду.
Танька успокоилась и вновь погрузилась в материнскую эйфорию.
***
Она была так довольна собой, что даже вызвонила Верку, которая теперь жила у той же тети Паши в том же двухэтажном старом доме. Оба они с Валерой работали на чулочной фабрике, на каком-то особенно вредном ее участке, и за это им обещали вскорости предоставить отдельную комнату в гостинке. Верка примчалась в тот же день с зефиром, вошла в квартиру, огляделась кругом и, плюхнувшись на пуфик, немедленно зарыдала.
У Лосевых была настоящая прихожая с зеркалом, вешалками и обувницей под ними. И много чего было еще, Веркой в жизни невиданное: кухонный гарнитур в цветочек, люстра с висюльками, кресло и телевизор. И пуфик. Таня с фальшивым участием утешала старшую сестру, говорила много лицемерных слов, но разговор не клеился, пока она не налила Верке стопку водки. Потом они обедали, пили чай, а Верка снова водку, и беседовали. В основном о своем деревенском веселом детстве, останавливаясь на танькином выпускном и страшась заходить дальше. Ребенок Верку не впечатлил, у самой двое мальчишек. Все пяточки, затылочки и складочки давно примелькались и надоели. Таня, поглощенная демонстрацией дочери, даже не заметила веркиного холодка.
Не переставая сюсюкать с Катей, ползающей в манеже, она озабоченно жаловалась Верке:
-Чем кормить, не знаю! С восьми месяцев надо мясо давать, а какое мясо?! Телятины не достанешь, а говядина такая, что взрослый не прожует. Вот куриные тефтельки делаю, так она их не ест! Понятно, без соли-то. И творог в молочной кухне такой противный! Но я сама ей делаю, сахарку туда, маслица...
-Ну ты только посмотри! Красавица! Ямочки, как у меня были, правда? Соседки все обзавидовались! Как бы не сглазили еще, дуры! - добавляла она серьезно.
Верка кивала "да, эти могут...".
Ей хотелось обсуждать мужиков, а не младенцев.
Дождавшись паузы в скучных Танькиных речах, Верка заводила про своего Валерика:
-Ты понимаешь, как на фабрику устроился, пить совсем бросил! Только по выходным, а в будни вообще ни-ни! Мастер у них, Еремин, ооо, такой деловой мужик, к нему на участок все ломятся, а он кого попало не очень-то и берет. А Валерика взял, приглянулся он ему, что из деревни тоже... Так он, чучело мое, мне с первой зарплаты чулки купил! Ну ты видала такого? Я говорю "нормальные мужья женам цветы дарят, а ты...". Так он знаешь, что ответил? "Верунчик мой...", это он меня так теперь зовет, а раньше-то все "Вера-холера, налей стакан!", ну вот и говорит "Верунчик мой, что тебе с тех цветов?! Завяли и в ведро! Лучше я тебе шампунь куплю, розами воняет, как ты любишь!".
Верка рассмеялась счастливым смехом и хрустко закусила своей же капустой. Танька, отвернувшись к раковине, морщилась и недоумевала. О чем она вообще говорит?! Кому это интересно? Лучше бы про сыновей рассказала, какие они проблемные и непослушные, а Танька бы порадовалась. А то как-то... неестественно, про мужа рассказывает, как будто вчера поженились.
***
От одной мысли, что скоро придется отдать свою жемчужину в ясли, в чужие бесчувственные и ленивые руки, Тане становилось страшно до озноба. Кто разомнет ей еду, чтобы ни одного комочка не осталось, кто будет ее переодевать по два раза в час, качать и носить на руках? Кто станет хвалить за надетый носочек и восхищаться каракулями?! Очевидно, никто.
Но как можно перестать работать, на каком основании? Это же тунеядство. А стаж, а пенсия, в конце концов?! Она даже собиралась устроиться в ясли няней или сторожем, но, вопреки ожиданиям, садик оказался полностью укомплектован персоналом.
Поначалу Катенька еще не очень соображала насчет яслей и наивно позволяла Тане отнести ее и оставить среди незнакомых людей. Но к двум годам дочка научилась говорить и закатывать ежедневные жуткие скандалы с визгом и цеплянием за Танькины сапоги.
-Не надо в садик! - голосила Катя,- тетя Лида злая! И тетя Маша злая! Не хочуууу!
Танькино сердце разрывалось на части, в голове поселялась мигрень. Дочь перестала быть удобной! Ну да, все злые и наглые, в этих яслях, детей терпеть не могут, мамаш в упор не видят. Но на работу-то ехать надо! В отчаянии Танька срывалась на Алексее и портила ему настроение на весь рабочий день. Алексей стал избегать участия в утренних спектаклях. Он приспособился уходить на работу в несусветную рань, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Танька по часу уговаривала и успокаивала дочь, обещала все игрушки мира и все сладости булочной, и, наконец, измотанная и нервная, доползала до работы, чтобы мучиться до вечера и гадать, в каком виде получит Катю обратно - мокрую? Простуженную? С синяком под глазом?
Танька уже и забыла, как представляла себе свою семейную жизнь, но, кажется, не так. А может, и никак не представляла.
Два года она жила и работала как в дурном сне. Думать и говорить могла только о несчастной Кате, пыталась даже звонить в ясли, но разве там ответят? Она пугалась и стыдилась своей неуместной радости, когда у дочери случались сопли и кашель: значит, можно вызвать врача и никуда не ходить.
С трех лет кончались ясли и начинался детский сад. Стало полегче, сменились воспитательницы, да и Кате понравилось общаться с неприхотливыми советскими детишками, среди которых она считалась самая крутая. У нее были самые красивые платья, и она умела драться. Дети ее боялись.
Таня немного успокоилась. Тем более, что поиски продуктов и очереди за находками отнимали все оставшиеся от работы силы.
Из садика время от времени поступали жалобы: Катя заявила воспитательнице, что дома она кашу не ест, а завтракает паштетом в круглых баночках "из пайка". Таня умилялась - такая сообразительная!
Ударила девочку, отказавшуюся подарить ей свою куклу. Таня ехала в Детский мир и покупала немецкую куклу за десять рублей с роскошными белыми кудрями. Насыпала снег за шиворот мальчику и держала его, визжащего и дрыгающего ногами, пока снег в майке не растаял. Таня возмущалась: а куда же смотрел персонал? Наверняка, он первый Катеньку обидел. Зареванная Катя, отвергнутая детьми и воспитателями, надрывала ее душу. Она обнимала дочь и вместе с ней сама плакала от жалости к ней и злости ко всем остальным.
Ездили в деревню в отпуск.
Гордая Танька демонстрировала всем свою нарядную принцессу, и с удовлетворением наблюдала общее восхищение грацией и смелостью Катеньки. Бабка с дедом только переглядывались, наблюдая, как нахальная внучка гоняет перепуганных кур с недонесенным яйцом, швыряет в новорожденных утят камнями, и с безучастным видом стоит на кошкином хвосте, вслушиваясь в завывания животного. Более всего бабку Александру поражало спокойствие родителей. "Да что они, глупые?! Она же тронутая! Ох, она еще себя покажет им!".
Таня бы страшно удивилась, если бы узнала, что Александра с Иваном, едва сдерживая тревогу, считают дни до их отъезда.
***
Пошли в школу. Училась Катя плохо и никто не мог заставить ее делать то, что нужно. Дневник на каждой странице расцветал красными записями и восклицательными знаками. На каждом собрании учительница жаловалась: Катя жестокая, замкнутая, лживая. Дома было не лучше. Год за годом Таня все больше утрачивала контроль над дочерью. Алексей даже не пытался этот контроль обозначить, потому что трудно было обойти Таньку, всегда стоявшую на пути к дочери, и никогда - на его, Алексея, стороне.
Наконец, ей все-таки стало казаться, что со своей лишенной критики слепой любовью к ребенку, она зашла слишком далеко. И нужно что-то срочно менять. Как-то реагировать. Сделать Кате замечание при удобном случае.
И явилось тягостное предчувствие, что уже слишком поздно...
А потом наступили нехорошие девяностые.
Ржавая социалистическая баржа, казавшаяся большинству чудо какой надежной, прочной и правильной, в считанные месяцы раскололась на тысячу кусков и провалилась в бездну.
Всем было страшно.
Внезапная вседозволенность вытесняла здравый смысл везде, и в школах тоже. Педагоги, даже если бы захотели, не в силах были преодолеть общегосударственный хаос в условиях отдельно взятого учебного заведения. Да они и не хотели. Они выживали, как и все. В школах царила полная неразбериха. Больше всего от перемен досталось тем, кого пубертатная лихорадка трепала и без этого.
Таня, как и все, металась по магазинам, сметая все, что видела, припадала к телевизору, боясь пропустить какую-нибудь еще новую гадость, тащила с работы "остатки" стройматериалов и инструментов, пока их не унес кто-нибудь другой, готовила на ужин какие-то несусветные почки, ливер, или что еще удавалось достать. Работы не было, зарплаты тоже, строительство почти прекратилось, ремонты гражданам делать стало не на что.
Только у Алексея, как ни странно, дела пошли лучше. На столь вожделенном кладбище, как и везде, случились какие-то разборки-перестановки, и как-то случайно его взяли в гранитную мастерскую. Помогла протекция какого-то начальства, которому он и раньше, в обход кассы, делал качественные надгробия. Заказы текли рекой. Разорение им не грозило.
Катя училась в седьмом-восьмом классе, когда Таню стали регулярно вызывать в школу по поводу хамства и развязного поведения. Поначалу, к обвиняющим речам завучей и учителей Таня не особенно прислушивалась. Подросток грубит и не желает подчиняться, эка невидаль, они все такие. К тому же педагоги, небось, привирают еще, преувеличивают.
Но раз за разом выходки дочери становились все изобретательнее. Тане рассказывали ужасные вещи. В столовой Катя опрокинула стол, за которым обедала пожилая учительница и облила ее супом, именно в день рождения, когда она в новом платье, макияже и прическе принимала поздравления от коллег. Засунула раздавленное пирожное с кремом в штаны тощего отличника прямо перед докладом на открытом уроке. Послала грязным матом молодую англичанку, беременную, между прочим.
Таня ошеломленно хлопала глазами и готовилась кричать "наговаривают! невзлюбили!", но почему-то не могла. Смущала какая-то нарочитая жестокость, издевательский кураж в Катиных "детских" шалостях. Такую клевету специально не придумаешь.
Катя, будто преднамеренно, заранее готовила свои выходки, чтобы сделать погаже, побольнее. Даже отпетые школьные хулиганы отказывались участвовать в Катькиных проделках. А она стояла перед взбешенной директрисой, скрестив на переднике руки и презрительно ухмылялась. И Танька видела ее через широкое коридорное окно.
Пришлось поверить.
Но всему есть объяснение, должны быть какие-то причины, и задача учителей выяснить и устранить их. Кто на самом деле виноват? Может, на одного ребенка сваливают ошибки и просчеты целого коллектива?
В конце каждого школьного разговора Таня недовольно извинялась за Катю, обещала принять меры, поговорить, наказать... Но ничего не делала. Надеялась, "перерастет, само пройдет". К тому же ей не хотелось ссориться со вспыльчивой Катей.
Но ситуация обострялась, перерастала Таню, ее способность понимать. В очередной раз секретарша директора позвонила Тане домой и зловещим тоном пригласила в школу. То, что она услышала, оглушило ее. Не хотелось слушать, не то что верить. Оказалось, Катя подралась с мальчиком-шестиклассником, которого скорая с сотрясением мозга и без сознания увезла в реанимацию. Таня тщетно пыталась понять, как возможно детям так подраться, но лучше бы ей было этого не знать. Крупная Катя сбила пацана с ног, волоком подтащила к батарее и со всей дури приложила его головой об чугун. Потом, по показаниям многочисленных очевидцев, она плюнула на распростертого ребенка и ушла. И вот это последнее повергло Таню в шок. Плюнула?! Тане стало плохо.
Она снова собиралась серьезно поговорить с Алексеем, с Катей, принять меры для перевоспитания. Она из последних сил беспомощно надеялась, что это только избалованность, детская распущенность, и можно все исправить правильным отношением. Наивно уговаривала себя, против воли погружаясь с головой, как в тесный омут, в осознание того, что ее благополучной, безоблачной жизни пришел окончательный конец. Счастье, которое некоторым удается растягивать по чуть-чуть на всю жизнь, она истратила полностью, подряд, пока дочка была маленькой. Или - осенило врасплох - не было его у нее никогда, счастья-то. И не будет теперь.
Катя оказалась дома, красила губы модной черно-фиолетовой помадой, собираясь, как обычно, гулять. Таня вдруг потеряла самообладание и закричала. Про директора, про суть беседы, про помаду и расставленные по квартире тарелки. Про плевок. Она сама себя испугалась. А Катя - нет, не испугалась, посмотрела светлыми отцовскими глазами сквозь мать и сказала: "Да пошла ты!.."
Таня оторопела, а дочь спокойно ушла. Ночевать домой в этот вечер она не явилась. К полуночи Таня начала в нервах метаться, не зная, куда бежать, где искать, но зазвонил телефон. Она услышала умильный голос Маруси, матери закадычной Катиной подружки Людки. Людка таскалась с Катей рядом с первого класса, и наследственность у нее была самая паршивая. Нетрезвая, как всегда, Маруся ласково промолвила: "Тань, а девки спят уже... И Катька твоя, само собой... Завтра и повидаетесь...". Еще позже пришел Алексей, но Таня не ложилась, ждала. Бросилась к нему с плачем, он выслушал ее так же отрешенно, как и дочь. Молча достал деньги.
-Заплати там, кому надо. Пацану этому.
- И все?! -заорала Танька, окончательно потеряв голову,- а с ней-то что делать?! Ты с ума сошел?
- А что мы можем сделать, Таня? - устало сказал он, - что теперь сделаешь?! Не зависит от нас.
И добавил непонятно:
-Я ведь думал, обойдется.
Что обойдется? Когда обойдется? Все только начиналось.
Танька после разговора с мужем как обезумела: она орала и ругалась на дочь днем и ночью, и поначалу, с непривычки, брань ее имела какой-то извинительный оттенок, как будто она приглашала Катю посочувствовать ее тягостной роли скандальной мамаши. Согласиться с тем, что это необходимо. Она ведь еще совсем ребенок! Что она понимает! Но по мере превращения милой девочки в бесчувственного истукана, она кричала на нее все более абстрактно, с упоением, словно для себя, пытаясь выплеснуть всю нелюбовь, которая ей досталась в жизни. Она ругала их - всех, кто ее не любил. Даже от дочери, в любви которой она была уверена всегда, она получила предательство. Невозможно было поверить, что белокурый ангел, клянчивший конфеты, и это кошмарное чучело - одна суть, ее единственный ребенок. Всё, что у нее было и есть.
Она бросала в недружелюбное пространство упреки, жалобы и оскорбления, а Катя напяливала купленные матерью у фарцовщиков тряпки, не стесняясь, открыто вытаскивала из таниной сумочки деньги и пропадала на весь вечер, ночь, на сутки.
Однажды решительная Таня заперла ее в комнате на ключ. Замок врезал Алексей еще во время первого ремонта, сказал загадочно: "Пусть будет, мало ли...". Но крепкое крестьянское происхождение отлично себя показало: Катя выломала гипсокартонную дверь изнутри молотком. Выбила замок. Нецензурно выразилась, дошла до двери и оттуда уже швырнула через весь коридор молоток с такой силой, что на пороге ванной, куда прилетел инструмент, плитка раскололась на множество мелких частей. Таня содрогнулась. Следовало вести себя поаккуратнее. И обыскать Катину комнату на предмет топора и гвоздодера.
Она нашла себе тесный угол между холодильником и столом и сидела там, как пришитая, часами, обняв себя руками. Стол не давал дышать, а холодильник вздрагивал в затылок, но она продолжала сидеть и думать по кругу одно и то же: что стряслось с ее девочкой? может быть, вот сейчас, в эту минуту она уже не живая? или забрали в милицию за воровство... на танины деньги не особо погуляешь...неизвестно, чем она вообще занимается на опасных улицах... как это вынести?
Слез не было.
Но Катя возвращалась, раздевалась, немытая и в лиловой косметике падала замертво. По некоторым признакам, Таня определила, что курит она последнее время не только сигареты. Поискав, нашла за батареей газетный конверт с какой-то зеленовато-бурой трухой. Показала Алексею, он сморщился и велел выкинуть в мусоропровод. Затем с отвращением плюнул, но сам даже с дивана не приподнялся.
Ему принадлежала самая изумительная роль в печальной домашней пьесе. Приходя с работы, Алексей ложился на диван и включал телевизор. На внешние раздражители не реагировал. К Тане не подходил, ни о чем не спрашивал. Таня предположила, что муж тоже регулярно поддает.
Несколько раз она собиралась рассказать обо всем Даше, посоветоваться, как обычно, да так и не решилась, слов не нашлось. У Даши образовалась поздняя семья, положительный муж - кандидат наук и две девочки-близняшки, еще совсем крошки. Какая-то не вполне понятная ей самой деликатность удерживала Таню нарушить подружкину идиллию.
В строительном тресте женщинам-штукатурам предложили либо увольняться, либо посидеть в отпуске за свой счет. А куда увольняться?! Везде одно и то же.
Оказавшись в принудительном неоплачиваемом отпуске, праздная Таня стала встречаться с Катей утром и днем. Заодно выяснила, что школу, в которой ее звали "чокнутая", Катя бросила. Дочь выползала к обеду, пила из-под крана вредную воду, ела из холодильника холодную еду. Разглядывала в зеркале свои припухшие глаза в позавчерашней косметике.
Что значит молодость - даже в таком виде она выглядела неплохо. Иногда снисходила до разговора с матерью:
-Мам, я в театральный хочу поступать. Ну а че, я ведь та еще актриса, правда? Хых. И внешность что надо. А по вечерам буду в макдональдсе работать. Там знаешь, сколько платят! Знакомые ребята многие там работают. Тебе подкину, ты ж у нас теперь безработная...
Эти беседы наводили на Таню гораздо большую тоску, чем обычное: "Дай пожрать!" и "Отстань!". Она вяло интересовалась:
-Ты школу-то думаешь заканчивать?
Катя заливалась искусственным смехом, актрисы тут и близко не стояло:
-Да ты что, мам, какая школа? Там же одни дебилы! Людка объявление нашла - требуются молодые девушки, работа за границей, платят, между прочим, доллары. Кому уперлась твоя школа! Доллары!
-Проститутками. - равнодушно говорила Таня.
Катя вскидывалась оскорбленно, вызывая у Тани новые горькие подозрения:
-А даже и так! Они, думаешь, не работают? Им, думаешь, деньги даром достаются? Мать, ты как в прошлом веке живешь, отсталая...