Новосёлов Сергей Юрьевич : другие произведения.

Неравномерное солнце

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Неравномерное солнце (конспекты бродяги)

экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности

Пролог

   Раз. Это было зимой. Я шёл из студии, возвращался домой. Мы записывали музыку, я надеялся сделать карьеру музыканта. И тут, идучи по хрустящим снегам, подняв г лаза в тёмное небо, обнаружил, что направление моей целенаправленности не совпадало с истинной целью, т.е. я разыгрывал некий сюжет вместо того, чтобы играть отведённую роль. Занавес опускался, на нём было выведено: "Ты проиграл". Роли я не обнаружил, или оказался не готов к ней, сюжет мой оказался никому не нужен.
   Два. Что поделать, я был воспитан в духе кинофильма "Беспечный ездок". В юности, когда тебе ещё не нужно делать усилий, чтобы быть честным, ты, обладая быстрым и трезвым умом, избавившись, наконец, от комплексов и затаённых в детстве обид, осознаёшь скорбную печаль этого мира. Пытаясь осуществиться в нём, обнаружить своё дело, ты блуждаешь в разных тонких и потолще мирах, и вот находишь. И начинаешь осуществление, словно восхождение - преодолевая и преодолевая самого себя, распятого во все границы света - замечая одного себя во всём, в малейших проявлениях, и бесконечно скорбя о невозможности вырваться за эти пределы.
   Меня ничто не связывало с людьми, я никак от них не зависел. В разных местах необъятной России и за её пределами я всматривался в лицо случайно встречного, в его уверенное выражение лица, в его зафиксированную форму, я чувствовал его спокойствие, его страх, его запрещенность; и не мог обнаружить в себе подобных проявлений. В жизни мною всегда руководило вдохновение. Загадки, над которыми я бился, оказывались неразрешёнными, и я летел сквозь этот ледяной дождь, размахивая руками, как крыльями, и набирая высоту.
   Сквозь время и пространство летел, пытаясь найти убежище от вездесущего горя, заключённого в самой сердцевине человеческих отношений. Удачно также во мне сочетались самовлюблённость и самонедостаточность.
   Три. Жизнь идёт, с каждым годом концентрические круги пространства сужаются, пространства теоретической свободы. Я избрал своим идеалом путь распыления, поскольку распыление подобно свету. Таким образом, моим домом стал воздух, моим другом стал Бог, моей целью стала женитьба.
  
   Дом нужен человеку для того,
   чтобы иметь возможность
   быть самим собой.
  

Конец истории

   Мне остаётся недолго. Может, четыре дня, может, пять, может, неделя. Не спрашивай меня, до чего. Попросту осталось.
   В марте, когда южные печи солнца уничтожили снег и сделали землю твёрдой в три дня, я бежал из трудового лагеря под названием "Эдемский сад", сбежал от благости невинного и покорного Адама, возжелав, как обычно, большего и невозможного.
   За зиму я накопил в горбы мужества достаточно покоя и силы, чтобы единым крылообразным движением покрыть расстояние в пару тыщ километров.
   Я, как обычно, не знал только - куда? Я не мог искать работу, поскольку веерообразность вариантов запутывала волю и кружила голову. Сидя на веерообразных расходящихся ж/д путях, я допивал остатки тягучего красного вермута.
   И когда он стал допит, я пошёл и уснул на вокзале, на гранитных скамьях. Я расплакался в широкую грудь немолодой кубанке, потому что денег не осталось, и мне было страшно, и она дала мне несколько купюр.
   - А как же дальше? - спросила она.
   - А дальше начнётся дорога. Спасибо вам от всей души.
   Я запрыгнул в утреннюю электричку и решил ехать к отцу, в Москву, может быть, он скажет что-нибудь, хоть что-нибудь, что бы относилось к реальной жизни. Через Ростов-на-Дону, Воронеж, Мичуринск и Рязань я собирался дня за четыре добраться до столицы.
   Электрички идут перегонами, ты несёшься то в набитом весёлой толпой, то вдруг опустевшем вагоне, вытянув ноги на противостоящую скамейку, ёрзаешь время от времени, а за окном проносятся не спеша разделанные под нож земли, пыльные городки, хутора, станицы, где повернувшись широким крупом к вашему вниманию, жуют южную пока ещё изумрудную травку кобылицы, и щёлкают километрами указательные столбы. В среднем, между большими городами идут три перегона. На перевалочных станциях ты всасываешь - где с радостью и изумлением, где со страхом и унынием - местный колорит. Постепенно сменяют друг друга климатические пояса, ещё более удивительна география человеческая - характерность лиц, повадок, уклада жизни и говора. За один перегон ты можешь пронаблюдать две-три различные группы обывателей, живущих здесь веками, сформировавшимися и как бы обтекаемыми для внешних привнесений, сохраняющих свой собственный колорит, благодаря укоренённости.
   Не помню, как я проехал Ростов. А, вот как - я вышел из вагона, прошёл по перрону, зашёл за разделительный штакетник и увидел на табло нужный мне рейс, отправляющийся тут же, повернулся и сказал дежурившей у турникетов сотруднице: "Вы знаете, я, по-моему, сумку оставил на перроне". Она улыбнулась и нажала на кнопку, я рванул к своему рейсу и быстренько попрощался с Папой.
   Зато запомнил Чертково, станцию между Ростовом и Воронежем, где с одной стороны железной дороги располагается Россия, а на другой - Луганская область Украины.
   Вышед из электрона, я направился в церковь, про которую слышал зимой, когда добирался наоборот. Мужчина в меховом жилете, оперевшись о дверной косяк подсобного помещения, на наши благодарственные излияния (вслед за мной пришла ещё мама с дочкой в коляске, а до меня, почистив территорию вениками и лопатами, дожидались трапезы два пацана со смущёнными физиономиями) ответил, что благодарностей не стоит, и что он такой же обычный человек, как и все мы. Здесь я впервые ел кисель ложкой.
   В кармане позвякивала оставшаяся мелочёвка, в другом лежали чёрные очки. Солнце разливалось над шумным базаром, занимавшим привокзальную площадь и вытекавшим во все основные улицы станицы. Все шумно подмахивали друг другу. Не помню как, но чего-то выпил, потом стал бегать по базару, пытаясь продать кому-нибудь очки за десятку, достаточную для того, чтобы выпить пол-литра разливного мягкого тёмного пива. Добрая бабулечка, торговавшая луковыми луковицами, сжалилась и дала мне деньгу. Я выпил и окончательно влюбился в Чертково. Невдалеке две торговки в течение получаса повторяли друг за другом невообразимо-наивно-смешные ругательства и находили в этой смачной перепалке явное удовольствие. Ещё я узнал, как в условиях перевалочной станции набрать кипятку. Два заросших усами мужичка угостили меня несколькими глотками вкусного чая и объяснили, что достаточно подскочить к остановившемуся пассажирскому и попросить проводника подсобить с этим вопросом. Как легко! Как здорово и легко!
   Затем следовал трёхчасовой перегон, за время которого я протрезвел и внезапно замрачнел. "Что за жизнь! - думал я. - Поля, поля, сплошные объёмы, душа устаёт от невиданных просторов, душа моя, чего ж тебе надо?" - и я решил во что бы то ни стало напиться на следующей станции. В чемодане лежало синтетическое ворсистое пальто, подаренное матерью несколько лет назад на новоселье, я подумал, что можно его продать, и ещё я буду стрелять, пускай меня не поймут, пускай морду разобьют, но напиться я должен! Поэтому сразу по приезде я отправился в отделение милиции и попросил принять чемодан на хранение, мотивировав такое действие тем, что я человек приезжий, города не знаю, пойду погуляю - мало ли что. Мне было отказано.
   Я побегал по рынку, никто одеяло не взял. Тогда я пошёл в магазинчик и попросил мелочь у купившего только что хлеба мужчины. Он дал. Это взбодрило. Я стал просить деньги направо и налево. Зашёл в закусочную, встал у стойки и попросил человека взять мне немного водки, он взял. Я сел за столик и стал потягивать, присматриваясь к окружающим. Потом на имевшуюся мелочь купил стакан настойки, потом познакомился за сидящими за соседним столиком ребятами, потом перешёл в другую забегаловку... короче, меня забрали из-за стола те самые милиционеры, отказавшие ранее в приёме клади на хранение. Вышел я от них восторженный и свободный, сверху сияли во всей топазовой красе и силе южные звёзды, раскинувшие безмерный, уходящий в бесконечность черноты, сеткообразный шатёр, и в чемодане побулькивала, как бы предвещая дальнейшие похождения, цельная бутылка водки.
   На вокзале я встретил ту молодую маму с ребёночком, с которой вместе трапезничали в Чертково, познакомился с её мамой, носившей вместо амулета на шее палку ветчины, и братом, ёжившемся в летней курточке. Мы разговорились, пить они отказались, уснули мы друг на друге. Вокзал был набит бродягами всяких сортов, подобных ей молодых мамаш с колясками, так что ночёвку в четыре часа я провёл под мерное убаюкивание. Мои новые друзья ехали куда-то в Подмосковщину, где намеревались разыскать непутёвого муженька, отказывающегося выплачивать и вообще помогать.
   И вскоре запрыгнули в скоростную электричку, что миновав пару перевалочных пунктов, доставляла нас в Воронеж. В пути мы дежурно переругивались с контролёрами, я потихоньку всасывал содержимое бутылки, равномерно закончив процесс к прибытию. И подарил девчонке это самое одеяло, она поблагодарила и уткнула им со всех сторон ребёнка.
   - Благослови тебя Господь, Серёжа, - сказала она, а её брат поведал о том, какие бешеные бабки она снимает, стоит ей только встать с колясочкой возле ворот какой-либо из московских церквей.
   В Воронеже, оставив бабушку с сумками на вокзале, мы втроём, не считая коляски, отправились на поиски церковной добычи. По дороге я, вдохновлённый прошедшим вечером, испрашивал у прохожих "каких-нибудь денег". Прохожие шарахались. На улицах лежали отрывками крупнозернистые сугробы, между ними стремились ручейки. Мы вышли из церкви, где, поговорив со служителем, молодая мать быстро получила пакет с продовольствием и исчезла, меня попросили убрать от мусора один из газонов, что я и принялся осуществлять со всей пьяно-похмельной весёлостью. Газон находился на склоне, спускавшемся собственно к храму. Внизу, у храма, вразвалочку махал метлой парень в изношенной дублёнке. Через час-полтора я закончил, и охранник, через которого и велась связь, попросил помочь молодому человеку. Мы домели, перетащили всё, что было необходимо, и нам вынесли в деревянных продолговатых ящичках банки с первым, вторым и чаем.
   Мы вышли за территорию и в поисках места забрались ещё выше и завернули в тихий деревенского вида дворик. Поели и поняли, что продолжение общения будет обоюдно-интересным. Решили ещё попросить по двадцать рублей. Пока мой приятель отсутствовал, я, общаясь с охранником, наблюдал такую сцену: далеко не пожилая мать сидела на скамейке у ворот, а её взрослый сын стоял как вкопанный в церковном туалете, где я умывался после работы. Он стоял, чуть переступив порог домика, полуповернувшись ко всем входящим (входящих там только и было, что я да мой напарник) и опустив черноволосую голову так, словно прислушивался к чему-то. Он стоял так сорок минут назад, когда мы входили умыться, стоял и теперь, когда я сыто справлял нужду. Он улыбался. Мать, наконец, вскочила, подбежала к нему: "Сынок, ну сколько можно, пойдём уже", на что он ей ответил резко: "Оставь меня, дай мне немного, дай немного... и скоро пойдём". Они всё-таки ушли раньше нас, а мы получили по двадцатке и уже соображали, чего взять: пива или боярышника. Решили пополам.
   Может быть, я один из самых несчастных людей. Я не могу уже нигде работать. Жизнь в городе, в любом из городов постепенно сводит меня с ума своей схематичностью. Последние пять ночей я спал в подъездах, набрав предварительно газет на подстил. Последние три дня, обнаружив парадное с верхней площадкой, находящейся намного выше от жилых помещений, я на пару часов лишь выходил на улицу, чтобы снова ощутить гнетущую бессмысленность и безнадёжность своего существования, лежал в этом тёмном углу, как забившийся в щель загнанный зверь, когда закуривал сигарету, слюна капала с безвольной губы. Я лежал и лежал на камне, переворачиваясь, когда кости начинало саднить, засыпая, опять просыпаясь, впадая в бутерброды забытья, где какие-то странные персонажи наслаивались на внезапное остроумие, выходившее из затуманенного мозга, и я только удивлялся остроте этих компиляций. Сюжетность, остроумие, конструктивность, оказывается, присутствуют в нас и помимо нас и выходят наружу без нашего ведома и неожиданно.
   Вот я лежал и понимал, что полностью обессилен, что не могу даже ходить, поскольку хождения эти бессмысленны... А теперь, когда моя работа вдруг проснулась во мне, я чувствую, как поднимаются опавшие плечи, я курю и смотрю на своё отражение в стекле окна и снова любуюсь собой и доволен. Только в творчестве, только в нём, как бы оно не проявляло себя сквозь меня, я ощущаю возвышение, приподнимание над неанализируемой беспробудностью существования. Достоинство охватывает меня. Я достоин.
   Но мне осталось недолго. Реальные мышцы и хребты мужества изношены. Для того, чтобы писать, мне необходимо сначала прожить матерьял. А на это уже не хватает сил. В любом случае то, что остаётся мне здесь, эти несколько дней или часов, пока я поймал нить, пока я держу нерв письма, я буду достоин любых достоинств, а потом вновь стану никем и возможно закончусь. Не хочу жить иллюзиями, мне остаётся недолго. Ждать чего-то. (Реальность определяется обстоятельствами.)
   А тогда, на холмах Воронежа, мы бродили туда-сюда, разыскивая аптеку и знакомясь с городом. Мой приятель сказал, что тусуется здесь уже давно и что город ему порядком поднадоел. Сказал, что знает, где прямо сейчас мы сможем подзаработать. Чёрный металл. Лом. От лома я отказался. Тогда мы взяли боярки и бутылку пива и сели в полупарке у оживлённой проезжей развилки.
   - Вот что означает этот твой чемодан? - спрашивает меня он.
   - Ничего не означает. Просто чемодан. Вместилище вещей.
   - А то, как ты его поставил - посмотри - люди идут и смотрят. Ведь что-то он должен обозначать.
   - Да ничего не обозначает, просто стоит. Пускай смотрят.
   - Нееет, тут ты не прав. Всё, всё важно, всё, каждая деталь должна что-нибудь означать. Вон идёт человек - видишь, как шапку повернул - это уже что-то означает, стоит задуматься.
   - Мне кажется, у тебя провинциальные стереотипы бурлят. Если задумываешься о таких мелочах, тебя может не хватить на главное.
   - Нееет, всё-таки всё что-то означает.
   - Ну, пусть так.
   Мы сходили в парк, где у фонтана собрались юннаты обоих полов, нашли пустую скамейку и сели, дабы сбрызнуть по новой.
   - Парни, - подошла к нам юннатка, - можно у вас сигарету попросить?
   - Конечно, можно, - говорю, - только мы курим "Приму", а курим "Приму" мы потому что мы лохи, так что думай сама.
   - Да ничего, - она стояла и улыбалась зубами, такое мягкое, в меру пышное тело со сдобой лица и центрально-русским раскосом в глазах и... в носу и... в подбородке.
   - Да? - удивился я, - что ж, тогда ты молодец. Не хочешь присесть?
   - Нет, меня у фонтана подруги ждут...
   - Слушай, давай тогда поцелуемся на прощание, - это моя обычная реплика при знакомстве с девушками.
   - Нет, - она снова заулыбалась, - я щас схожу до подруг, а потом вернусь, - и пошла.
   - А она вернётся, - говорю.
   - Нет, не вернётся, - говорит он.
   - Всё-таки мы её заинтриговали... - мечтательно произношу и выпускаю из дыр черепа пар с дымом.
   - Ну и чё, так и будем сидеть? Пойло кончилось, жрать охота.
   - Что ты предлагаешь?
   - Предлагаю сходить вон в ту церковь и попросить денег.
   - Мне сказали, что она нищая.
   - Но попробовать можно.
   Мы зашли внутрь благолепного собора, я оставил напарника при входе и двинулся искать батюшку. В результате он вышел.
   - Батюшка, - поклонился я ему, - благословите. Разрешите попросить у вас немного денег. Мы с другом добираемся издалека в далеко и давно не ели.
   - А почему от тебя, сын мой, несёт алкоголем?
   - Потому и прошу у вас прощения, грешен, батюшка, но если дадите, ни одного рубля не уйдёт на это дело. И ещё, - я достал листочек с путевыми набросками мыслей о мироустройстве, - что вы скажете?
   Молодой отец с рыжей бородкой, круглым, добрым и незапятнанным скверной лицом осторожно взял бумажку, пробежал глазами и отдал мне. - Есть смысл в твоих рассуждениях, но без Бога всё ничто. Хорошо, я дам тебе немного, подожди здесь.
   Он вынес немного денег, мой приятель у входа тоже успел стрельнуть, потом мы вместе стрельнули у прихожанина и поделили пополам.
   Затем мы отправились к вокзалу, сели на скамеечку, выпили пива, ещё поговорили о разных нестыкующихся в жизни разностях. Тут подошёл бродяга с вольным (то есть практически чёрным) загаром, и они, оказавшись знакомыми, разговорились. Я игнорировал подошедшего, потому что не то. Они куда-то пошли, там мы и расстались.
   А до этого, на этой же скамеечке, мой приятель, когда я спросил его, зачем он едет на Мичуринск, я-то вот, например, потому что еду дальше, ответил:
   - Ты знаешь, чем занимается половина населения Воронежа? Занимаются тем, что садятся в эту электричку и едут в Мичуринск, где та же водка стоит в два раза дешевле, там напиваются и садятся в обратную, и пока едут сюда, трезвеют.
   - А смысл?
   - Смысла нет. Водка там дешевле.
   Вот так-то.
   Я сел в подошедший состав, который через пять часов должен был прибыть в Мичуринск, Тамбовская область. Где-то посередине пути была очень долгая остановка по техническим причинам, я разговорился с соседями. Они очень удивлялись, как это можно так передвигаться, и удивлялись не с возмущением, а делая для себя в жизни открытие, и когда подходила очередь им выходить, то одна вручила мне банан, а толстый мужик, похожий на бандита, вынул триста рублей. Вскоре возник и Мичуринск, я сразу побежал к кассам и на 286 рублей купил билет до Москвы в вагон-плацкарт, отправлявшийся через пять минут.
   Мне недолго осталось. Потому что невозможно, не в человеческих силах всегда находиться на грани катастрофы, на грани пропасти, и желать этого, хотеть только этого, даже если ты думаешь, что хочешь чего-то другого. "Познай свою природу. Познай себя". Так вот, твоя природа необязательно, а может, даже обязательно, не совпадает с тобой, тем тобой, которого ты сам себе рисуешь. Желая приблизиться к чему-то, делая усилия приближения, ты в то же время всё сильнее хочешь, вожделеешь отвернуться, повернуться спиной, уйти. Люди, видимо, делятся на тех, кто полностью сосредоточивается на этом освещённом лучом сознания действии, волевом усилии осуществления цели, и тех, кто познав запретную зону перехода в тень, пытается разузнать, что происходит там, на затёмной стороне перевёртыша по имени человек.
   И что же там происходит?
   Там происходит то, что рождает свет. Вечная истина.
   Нет ничего прекрасней, чем ощущать себя постоянно рождающим свет. Падая при этом всё глубже и глубже в катастрофу.
   Я так смотрю на это написанное слово - "прекрасно" - смешно, конечно, оно теряет свой смысл.
   Что здесь является снегом, падающим на осеннюю землю? Слова и смыслы, которыми мы играем, или сами наши жизни, которые играют нами? Кто проигрывает постоянно - выигрывая? Видать, нужно это сверх-ощущение, дающее изредка успокоение.
   Человек, каждый по себе, в одиночку, такой милый и хороший, прозрачная душа просвечивает сквозь грудную клетку. Так и хочется поцеловать его и разговаривать о чём-нибудь, неважно о чём, как пить мёд. И даже вместе, когда мы раз-обусловлены, мы веселимся и поём песни, понимая, что нет ничего лучше нашего сообщества.
   А так - мы стада и стаи, со зло прикрытыми глазами, отслеживающими слабейших, все мы желаем одного - не выпадать из тех условий, добиваться лучших. В чём загадка?
   Загадка в том, что нами играют, нас погружают в различные условия и наблюдают за нашими действиями, нашими существованиями; а мы, бедные гибкие деревца, гнёмся и стремимся, ползём и растём, изводим себя и других напраслиной, не замечая, что силы выше человеческих управляют нами.
   Об этом, конечно, можно вскоре забыть. И я забуду, и ты забудешь, но об этом стоит вспоминать, когда наступают острейшие моменты. (Ни одного человека не прибить к предназначенной ему табличке.)
   И вот утром я вкатываюсь в Первопрестольную. Денег у меня ровно на проезд в метро, я ещё не знаю, что здесь можно проходить сквозь турникет, шагая в полушаге от того, кто заплатил. По карте, попрошенной на пару минут у продавца карт, я выясняю, как до отца добраться. И через час мы встречаемся с ним перед окошечком консьержа.
   - Сын. Называется, - говорит папа, указывая на меня тому.
   - Мы должны очень о многом поговорить. Мы долго не виделись, - говорю я.
   - Да-да-да, - отвечает он, пока мы поднимаемся в тридцатую квартиру...
   ... Сейчас я опять на улице. Я ослаб после взрыва в крови амилазы, количества, достаточного для того, чтобы "улететь в космос" - как выразился один из врачей. Я не собираюсь ни на что жаловаться, но идти до Почтамта, где я уже неделю жду перевода от отца, довольно трудно. Я передыхаю, сидя на родных существах - скамеечках. Я жду. Я знаю, что осталось недолго. Если отец подведёт меня сейчас... Невозможно писать на улице, город съедает интуитивные вдохновенные эмоции. Я не ел пять дней, но это связано с болезнью. Я снова выброшен в Город - каменные бугристые Джунгли. Нет дистанции, дистанции прозрачного пространства перспективы, в которую можно было бы вставить проекции фантазии. Посмотреть на мир со своей особой точки зрения.
   Почти два месяца я живу здесь. Два месяца выискиваю возможность где-то переночевать, где-то поесть, где-то достать денег. Именно достать, потому что зарабатывать их я так и не научился. Я ночевал у друзей, чувствуя, как растёт их недовольство. А недовольство растёт очень быстро, поэтому ночь, две - и нужно уходить. Ночевал в подъездах, парадных - они захламлены выбросами обосновавшихся там людей, и с каждым разом ты становишься всё грязнее и грязнее, слабее и слабее. На крыше - вот где простор! - но там меня заметили, и придя на чердак в третий раз, я обнаружил выход на крышу заколоченным.
   Пытался даже переждать время в психушке по старой памяти, но забыл, что в этом городе главное - это образ (витрина, фасад), который ты преподносишь людям, именно поэтому в недавней молодости я так увлёкся этой виртуальностью, где мастерство и навыки превыше сущности; забыл о том, что для того, чтобы жить, необходимо изворачиваться - я рассказал врачу правду истории последнего времени своей жизни, и меня выписали оттуда тут же. Теперь я могу улыбнуться и сказать, что стал настолько нормальным, что даже психушки меня не принимают.
   Там у меня случился приступ, и дальнейшие десять дней я провёл в госпитале, где отдыхал, спал, ел и пил на всю катушку. Снова оказавшись в достаточном уединении и спокойствии ду-ховном или - шевном, набрасывал стихи на бумагу. Они здесь, в этой пачке, под этими листами.
   Есть у меня подруга - Додонова - она, пожалев меня, приютила у себя "пока я не найду жильё", но не смогла выдержать больше двух недель, мотивируя это всякий раз новыми причинами. Да и кто бы выдержал? В небольшой комнате коммунальной квартиры, где даже стены косятся с подозрением.
   В таких-то косых обстоятельствах и текли мои дни.
   Поначалу я пытался устроиться "на работу", но не выходило. На стройку, после неудачного опыта на Алтае, я идти не мог, да и нашлось всего одно место, где брали с наличием тех документов, вернее, документа. Потом понял, что с моим "рабочим" потенциалом "не судьба".
   Как-то, наворовав в супермаркетах жратвы и выпивки, пья её весь день, ночью залез на верхнюю площадку одного из подъездов, но оттуда меня выгнал парень, пришлось на ходу придумывать легенду (долбанная ваша виртуальность!) о выгнавшей на ночь жене, а он меня стал спрашивать о том, знаю ли я какую-нибудь девчонку, могу ли подкинуть ему телефончик там или адресок. Накануне, в электричке, я как раз познакомился с подходящим экземпляром... Но с парнем мы потерялись. Уставший, я заглотнул ещё коньяку и залез в очередной подъезд. Трясущимися руками раздвинул потом веки и обнаружил сквозь щели перекрытий пробивающийся утренний свет. Похмелье было большим. Я вылез с разболтанно-бьющимся мотором на улицу и подошёл к дворничихе, закидывающей мусор в баки.
   - У вас попить ничего не найдётся? - на что она отреагировала:
   - Щас схожу куплю тебе. Может, пива взять?
   - Нет-нет, просто воды, у меня ещё коньяк остался.
   Так я познакомился с Риммой, она дала мне ключ от дворницкой и написала размашистым почерком свой адрес - "Сегодня можешь переночевать у меня" - и дала пятьдесят рублей. Я прожил у неё пять дней, в маленькой, перегороженной на две части комнате. Она живёт с двумя внуками, тянет их, работая дворником из-за жилья, уже несколько лет после смерти дочери, напивается частенько и - "не могу я, не могу больше так", - говорит собутыльникам по дворницко-слесарной общаге, а те, ухмыляясь - "да ладно тебе, Рим, всем нам тяжело", - а я сижу тут же, уставившись в футбол по телевизору и охуеваю.
   Но я ушёл оттуда, и перспектива устройства дворником с дальнейшим получением жилья отпала. Потому что появился ещё один человек, которого она в своё время пригрела, и когда я уходил прогуляться, она сказала, что он пришёл за вещами, а когда я вернулся, то она протянула надсадно: "Пойми, это же мой му-у-уж".
   Пока я был у неё, я решил гулять с её младшим, чтобы немного разгрузить её хлопоты. И вот мы ходили на Невский, к телефону, слушали уличного музыканта, гуляли по Александровскому саду, и пока он бегал, собирая для меня ветки в "букет для бабушки", я размышлял о прелестях осёдлой семейной жизни, понимая, что долго я и так продержаться не смогу. В этом состоянии была некая тягучая благость, усыпление, мальчик мне очень понравился, мы в тот раз очень устали, обгуляв за руку несколько каменных километров центра. "Господи, - думал я, - помилуй Ты нас, грешных!"
   И вот Усталость стала давать о себе знать. Или по следам индуктивного метода Ницше - я стал давать знать о себе усталости. Через день я вернулся к Римме, попросил возможности переночевать в дворницкой, она дала мне ключ, я по дороге своровал бутылку сливянки и заперся в полуподвальной конуре и лежал там, сдвинув стул и кресло два дня. А потом она пришла ненавязчиво проверить, а я ей: "Вот, пока не уехал". - "Я тебя не гоню, я пописать пришла", - и громко писала в кастрюлю в предбаннике.
   Может быть, это конец истории? Этой истории.
   Не знаю. Щас покурю остаток сигареты и пойду на Почтамт.
   А вообще, жизнь показывает - много думать вредно! Много жить - тоже.
   Итак, что у нас там на повестке жизни? Ну вот, например, несколько вопросов. В частности - искренность, доверие к жизни, свойственные детству, переходят, как и положено, в юношеский бунт, а в молодости человек уже может различать, так сказать, два течения этой реки. Первое - это мечта, и рука об руку следующая с ней вера, а второе - это нарушение этой мечты и веры, разрушение и подчинение некоей власти, большей, чем возможности человека. Судите сами: мечта - прекрасна, но безвесна, вера огромна, но бесконечна, а подчиниться достаточно несколько раз, чтобы почувствовать сладость простой, конечной, некатастрофичной житухи, где всё рано или поздно получается сделать своими силами, где всё постепенно становится самим собой.
   Молодой человек стоит на распутьи и выбирает. То ли он выбирает, то ли он не выбирает... Неважно... Потом двигается дальше. Но одно из течений в нём остаётся навсегда. (Никто никогда никому не посоветует первое.)
   Второй вопрос: чем я занимаюсь? Как ни смешно это звучит, я занимаюсь развлечением людей. Вся моя жизнь - это способ найти новые методы развлечения. Старый метод найти новые способы.
   Всегда я (нечто большее, чем просто "я") засовывал себя в катастрофические условия и смотрел, что же из этого выйдет. Толкала меня на это мечта, жизнь, как ей и положено, била по самому больному на данный момент, в процессе зарождалась и умирала и снова шла своим путём вера. Я повторяюсь, но всё же - вера есть не вера во что-то (кого-то), она есть Вера саамам по себе. Поэтому в этом городишке мне осталось только ходить от прихожей к прихожей и давить на жалость людей, друзей, знакомых и незнакомых. Метод хорош, но до определённой границы. Есть границы, через которые можно перескочить, а есть заповедные, запретные, святые принципы.
   К кому мне ещё обратиться?
   Обращаюсь к отцу.
   Нам, собственно, никогда не о чем было разговаривать с ним. Он стоял вполоборота, я возился с тапками. Только тогда, когда мы искали "кашалотов" в сибирском лесу и собирали грибы, чего ни он, ни я делать не научились, видимо, был какой-то контакт. После поступления в школу контакт стал исчезать. Я всё больше уходил под власть матери, позволявшей мне многое, отец то выпадал полностью из процесса, то наезжал слишком круто, и мне стало удобно его бояться. Наш контакт стал трансцендентным, то есть я представлял его себе и наблюдал его там, и он делал то же самое.
   И теперь говорить нам было не о чем, как мы оба знали, я опять приехал чего-нибудь просить (денег, естественно).
   -Ну, давай, рассказывай.
   Я замялся. Без смазывающей жидкости слова застревали.
   - Может, мы выпьем немного вина?
   - Аха, вина тебе? - и он, немного подумав, полез в тумбочку. - А вот это сойдёт? - он достал литровую перцовки.
   - Пойдёт, - искренне обрадывался я.
   - Ну тады наливай! - и понеслась.
   Наутро он сказал:
   - Даже с Шуриком я так не напивался. Да-а, похмелье, сгоняй-ка в магазин. Ещё нужно к бабуле в больницу съездить, чтобы она ничего не заметила, поэтому возьми лёгенького.
   На обратном пути от бабули я взял джин-тоник, он - маленькую перцовки, и мы балагурили по городу, мальчуганили у магазина и вернулись к нему в служебную квартиру "на тачке", потому что устали, и взъерошенные, потому что обсуждали разные мысли.
   А на третий день его скрючило. Он лёг калачиком на диване и включил телевизор, а я на кухне, в одиночку продолжая, ощутил, наконец, исповедальный апломб, и, стуча кулаком в стену, кричал ему о своей истинной жизни и своих реальных задачах, может быть, час, после чего стих, как стиральная машинка.
   - Больше не пей, - сказал папа и прикрыл дверь в своей комнате.
   Но этого не получилось. Я навестил знакомого художника, упал перед ним на колени, попросив вдогонку пятьдесят рублей, и потом покупал уже самые дешёвые напитки, когда ходил в магазин, чтобы не видно было со сдачи.
   Отец в это время крючился на диване, впившись всей ментальностью в мельтешение московских событий.
   Ситуация накалялась и распоясывалась. Потом он предупредил меня о том, чтобы я завязал. Но я промахнулся. Он вежливо указал мне на дверь.
   - Что же делать, пап? - плакал я.
   - Ставить цель и постепенно двигаться к её осуществлению, - серьёзно отвечал он.
  
   Мимо шествуют серьёзные люди. Серьёзные люди идут сквозь всё, в том числе и сквозь парк, где я сижу и пишу. Солнце то выглянет, то спрячется. Настала пора изгнания. Гонений. Пора, когда должно подтвердиться то, что я создам.
   Я взял у него немного денег "на дорогу", но и едучи в автобусе ещё не знал, куда направляюсь. Петербург недалеко, непотребный городишко, гротескное готическое болото, нет смысла туда ехать. А поеду-ка я (вот в этом обороте вся моя жизнь) в Нижний Новгород, там должен жить один приятель, с которым познакомились на Иисусовом рабстве в трудлагере. Он оставил адрес, сказал, что имеется также домик в деревне. Попробую прожить там.
   Но приятеля дома не оказалось, а похмелье после стольких дней выпитого и давление, испытанное у отца, так сковали меня, что я был не в состоянии двигаться. Ждать приятеля неизвестно сколько я не мог, вышел на остановку... но об этом я уже где-то писал. Писал ведь? Ну, если не писал, сверюсь с архивами и напишу в следующий раз.
   Тогда пропустил кусок, как навяливал бока под присмотром новгородской психиатрии, как вышел оттуда с пятьюстами рублями, и опять тихой сапой на электричках, электронах, собачатинах, вместе с молодыми ребятами, один из них оказался замеченным ранее за трапезой в Чертково медвежонком из Новосиба, успевшим съездить за это время в Москву и там поменять имидж на облегчённый городской, почему теперь и мёрз постоянно, докатиться до Свердлово-Екаатеринбургского. А пятьсот рублей я оставил на первом же перевале с щербатой девчонкой и её вопящей мамашей. Ох уж эта жизнь на лету. Лёгкие деньги, лёгкая жизнь! Ни малейших сожалений, сплошное страстное бесстрастие и полёт, полёт, чёрт возьми, летим!
   Об этом тоже писал, я же помню. Круги смыкаются, сгущаются, выбирая следующие круги. Ну что же, тогда о том, что было после оплота Уральской земли, пропитанной отрогами Уральских гор.
   В конце концов, для каждого в жизни свои приоритеты. Для меня таковым всегда служила еда.
   Всё это жизненно, фактурно, сильно, слабо, эмоционально.
   Когда жизнь не занята движением, она занимается памятью. Предостережения, поучения и т.д. - всё это теперь не нужно. Заснуть и видеть сны, свои собственные, а не других людей. Теперь уж точно пьянки не будет. Странно, как это - сдохнуть?
   Рассказывать ли вам о постоянной критике, возникающей в сознании при нахождении среди людей? Это, наверное, смешно.
   Христос завещал никогда никого не критиковать. Смотреть только в себя, но обнаруживается, что себя нету, нету устоев, нету основополагающего принципа, сплошной сплав по бурным весенним рекам. Как-то изначально я это усвоил для себя и решил заниматься именно что познанием своей природы, ускользающей, как человек, уходящий в дверь. Я понимаю тебя, дружище Джим, и не понимаю, как можно так жить. Приспособление как свойство духа разрушает меня, я устаю на собственных глазах и ничего никому не могу сказать в оправдание.
   Когда-то я зафиксировал: "Одной жизни достаточно для подтверждения одной хорошей мысли". И действительно, мною всегда двигал единый порыв, порыв наблюдения. Написанные символы, отпечатывающиеся в мозгу, как же могуча ваша сила!
   Я всегда был вне игры, когда не замечал её, когда пытался ей подражать, когда пытался в неё втиснуться (хотя бы бочком) - ни -че - го. Только прозрачные слёзы наблюдения.
   Это определённый наклон письма, угол падения, свойственный только ему (хоть и дерьмовенькое, зато своё).
   Я достоин одиночества и, надеюсь, тебя.
   Я живу на расстоянии, люблю на расстоянии, и вообще я - расстояние.
   Ну ладно, хватит ламентаций, будем продолжать Историю.
   (А что такое правда? - Правда - это когда ты обнаруживаешь себя. А что такое Истина? - Идите, чёрт побери, это Бог и Порог в одном флаконе.)
   - Ты обнаружил себя?
   - На дне неспешной реки в тинистом изумрудном свете.
   - А конкретнее?
   - А конкретнее никто не придумал.
   Невозможно не страдать, и однажды страдание превозобладает над желанием страдать. Солнце садится за башню. Давай покурим. Получаешь то, что хотел. Потом тебя это уже не интересует.
   Мы можем играть разные роли - как уж подвернётся, видимо, не случайно именно эти ниспосланы нам. Но не каждый в силах доиграть её до конца - тоже закон жизни. Я примеривал на себя разные амплуа, натешившись и не породнившись с ними, я складывал их в сун-дук... Теперь я превратился в стареющего безработного костюмера, таскающего этот груз вместе с собой.
   Какой же я человек, если я жил в одних фантазиях?
   Но сердце стучит - нужны они, нужны. Ну ладно, Серёжа, спасибо тебе большое.
   - Ну ладно, пожалуйста.
   Нескладное целое ведь состоит из нескольких складных составляющих. Я опять заблудился к чёртовой матери в этом вялом, как вялая рыба, как вялая щека рыбы, апатичная дурацкая рыба, городе.
   Четыре дня осталось, а может, и больше, скорее всего, больше до того, как встретиться с человеком, обещавшим мне недорого комнату внаём. Я хотел вызвать из Новосиба Костяна, ангела с баяном, но силы тают, ещё пару дней на улице я не выдержу. Жду другого. Работа есть. Матерьял есть. Нужно только подобрать освещение, или, может даже целую иллюминацию - получится растение, мох с блуждающими в ворсисто-мохнатом нутре огоньками. Перед смертью не только не надышишься, её ещё и не дождёшься. Не дорога манит меня, а дом. Дом в конце дороги. Уже дом навсегда, хотя, конечно, это выдумка. А может и есть истина?
   (Один из символов нашего времени - "Вечером собираюсь идти на банкет, где собираюсь послать всех подальше". Мы уже не можем без этих банкетов. "Человек уходит в дверь".)
   Я не понимаю хоть убей, зачем весь город Петербург разукрашен видами СПб, если для того, чтобы их увидеть, достаточно в нём и находиться. Это понятно - ракурс, неожиданный вид, но всё равно что-то здесь не то. Я очень много, почти на каждом шагу, не понимаю здесь и никогда не захочу понять, потому что чувствую, что это искусственное.
   И вот эта дебильная искусственность проникает в наши города и поглощает наших простецких людей в их желании "быть впереди! Быть первым!" Империя изначального движения рухнет вскоре, и наши люди побегут под другими флагами. Господи, чёрт возьми, мы, люди, так всегда и будем бегать туда-сюда с непонятной тщательностью добиваясь тщетных результатов. Ну что за жизнь!
   Сейчас я пью чай в привокзальном кафетерии. По телевизору показывают высокого класса футбол, молодые люди весело разменивают у стойки очередную тыщу. Чай как нечто тёплое впервые за пять дней проникает внутрь меня, и меня просто расколбашивает - как грустно, что он скоро остынет. Но нужно быть холодным и твёрдым, как камень в моём жёлчном протоке, постольку поскольку всё, что смогло, уже сгорело.
   Сознание - оно аки птица, теплокровное создание. Живёт в вечной мерзлоте.
   Пустит ли меня сегодня Наташа переночевать, помыться-побриться, собраться, созвониться или нет? К ней пришёл её любовь, про которую она столько балаболила по телефону, а когда я стал надоедать ей со своей перманентной впиской, замолчала и нахмурилась. Пустит или нет? Я решил, всё равно завтра уеду, займу у Иры немного денег и уеду на электричках в Петрозаводск. Если нет дома, значит, должна быть к нему дорога. Через двадцать минут надо позвонить, узнать. Пускай они бесятся - месятся в своём кибернетическом пространстве, пускай лица их всё больше превращаются в поздравительную открытку, пускай они едят невкусную машинную пищу - я оставляю очередное сообщество и отправляюсь в воздух, где мысли и движения легче, ярче и быстрее. Я - птица сознания. Меня возродил (я знаю, что ненадолго, но предпочитаю радоваться недолговечности, даже - мимолётности, и страдать долго под тяжёлой ношей невзгод) этот чай. Ох уж этот чай!
   И я их надел, хоть это и не моя заслуга.
   Успокоился, называется. Ни хрена себе почерк, паника.
   Мать покупала вишнёвого дерева дверной комплекс. Мы с Владимиром Николаевичем, надрывая движки, тягали их из фургона в их квартирку на первом этаже. (Даже мама крокодил, а свою змею ты не в силах даже пропульпировать, я уж не говорю о том, чтобы пропирсинговать.) Бредовалые мысли бредут.
   Потратил я материны семь тысяч за семь дней. Сидел всё время на балконе. Записывал альбомчик, то есть маленький, скорее, разворачивающуюся открытку, вместе с тёзкой под серебряный стук спиц его колеса, покупал мощную обувь и картошку, варёную затем в мундире. Владимир Николаевич спросил:
   - А почему не очистил?
   - Лень, - говорю. Не буду же я ему объяснять, что так именно у этой картошки, с тонюсенькой мягкой кожуркой, вкус особенный должен получиться.
   Встречался с Леной, ходили на залив. Магия замещения свойственна человеку.
   Пора уезжать пришла. Пришла пора уезжать.
   Поехал. От покупки билета до посадки на поезд остаётся четыре вроде бы часа. Подайте бездомному великану! Значит, присел на баночные джины-пивы, необузданный, разбуженный весной всё бегаю кругами по привокзальной территории, ищу девушку (срочно!) на полчаса. Менты меня берут, они мне:
   - В вытрезвитель, значит, поедем.
   - Согласен, но где тут можно найти проститутку?
   - Да ходила тут, у угла, одна. Не знаю, или посмотри.
   А другой:
   - За речью-то следить надо.
   - Это кто? - оборачиваюсь на зарешёченного парня. - А-а-а, - соображая, что это ментсмен говорит.
   С парнями от души посидел. Гитара нас всех связала и спирт, с которого все по очереди рыгали.
   - А-а-а, мясо ел, вижу, во, сервелат ещё, что ли? - кричит загоревший парень, веселясь около моей лужи.
   Потом спирт закончился, песни иссякли, и они пошли. По беспределу. Как лист падает об лобовое стекло, невдалеке, треснули в лицо мужику, отобрали телефон и документы, а жена его подошла ко мне и спрашивает:
   - Вы не знаете этих ребят?
   Я отвечаю:
   - Ничего не могу сказать. Пили, ели, потом все разошлись, - и пошёл от рыготины подальше. Обычная история: кого-то обработали, он собрался с силами и обработал следующего.
   Я пошёл опять на круг. На полукружьи, напротив спиртного магаза, опять её встречаю, они, эти магазы, тут везде.
   - Не знаю, - говорю, - матушка, ей-богу, не знаю, женщину я хочу... (ну и подробности).
   А она:
   - Что ж ты такой сирый?
   - Я не сирый, я - стильный. Музыкант, да. Вот, диск хотите? Мне приятно дарить хорошим людям. Пива будете?
   В общем, посидели чуть-чуть, она мой намёк отвергла, а тут и поезд подошёл.
   С бутылкой пива "Невское" в руке я залезаю в прицепной вагон, следующий до Бийска. Настроение приподнятое - ещё бы - еду приподнимать Алтайскую целину. Знакомлюсь заранее со всеми соседями, стягиваю чёрную тёплую кофту, занимающую полвагона, короче, богатырь. На балконе отлежался, теперь надо и дело делать.
   А женщину продолжало хотеться. (Вспоминается персонаж одного эпохального фильма, маленький лысый человек, сбежавший из психушки, забравшись на дерево, кричит: "Хочу женщину, женщину хочу!" - потом исчезает и уезжает в чёрном кабриолете.) И поэтому я пил пиво.
   (Я вот этой счётной машинкой, в которую превратился твой дух, башку тебе разобью! Ищем в щелях и под машинкой.)
   В результате совсем осоловел, подошёл к бурятке возле туалета и говорю:
   - Свет, давай так: ты мне сиськи покажешь, а я тебе двести рублей заплачу! - вроде нормальный деловой подход, даже время показа обозначил, но не там, не при тех обстоятельствах. Не сошлось, вот досада.
   (Красивая, да, красивая девушка сидит передо мной. Да, грудь, да чё-то морщится мелковато, овал-то каков! Пусть губа чуть топорщится вверх, зато равнобедренник подбородка! Ну и хорошо, что сидит! Дремлет. Едем.)
   Наутро пивное похмелье, сквозь зеленоватую тишину взрослеющего рассвета.
   Перед Светой извинился. Меня тоже французом можно назвать, даже монголом. Может, в Барнауле находится столица Бурятии! Поглядим.
   Ох я вчера денег просрал! Просирать так просирать. Усилие есть усилие. А усилие над не-усилием ещё сильнее. Буду экономить.
   На станции Кречет взял три боярышника.
   - Да, вчера-то ты вон какой громкий был, - говорит мне сосед, - аж стёкла дрожали, разговорчивый, в Сростки, говорит, еду, на родину Шукшина, работать там буду в доме-музее, писатель, говорит, помнишь, Серёга?
   - Ничё, - говорю, - щас разойдусь.
   - Так ты чё едешь-то?
   - Работать еду.
   - Куда ты работу поехал искать? Там-то нету, что ли? В деревнях всё вымерло, люди своим-то только хозяйством и живут.
   (Помилуй нас, Господи Боже, как же страшно! Словно птицы они, эти герои, пролетают в пространстве памяти, каждый с необъятным размахом жизни, а я словно демон вселяюсь в них и вселяюсь вместе с ними над развёрнутой пастью полёта. А девочка напротив мягко дремлет.)
   - Молодёжь всё в город уезжает. Остались одни старики...
   Я прервал его патриотический пафос:
   - Ох, и пьют, наверно, - и выливаю в стакан бутылёк.
   - А что это у тебя?
   - Тихо, тихо, - говорю, - коньяк.
   - А-а-а.
   - Будете?
   - Нет. Тут идёт один и уже ползёт по снегу. Я ему: "Ваня, Ваня, зачем же столько пьёшь?" - "Да чтоб сдохнуть быстрее", - отвечает. Видишь, оно как.
   Этот мужик ездил в Москву хлопотать что-то насчёт перевода права собственности на дом на детей, не смог купить билеты вовремя и просидел на трёх вокзалах три дня, и все его продукты, припасённые на обратную дорогу, попортились. Покрывшийся белёсово-зелёной плесенью батон он ровным жестом выкидывал в мусорку. Поэтому ехал голодный. Люди как-то это чувствовали, и на столе изредка мелькал пирожок, кофе, а я ему ровным жестом взял одноразовой лапши, которую наутро сам и доел, потому что он не торопился, а я уже думал, что он железный.
   Назавтра, простояв в Барнауле три часа, наш вагон остановился в бугристых и дугообразных равнинах со внезапно проснувшейся берёзушкой на пригорке или ветлою, склонившейся над узко-ленточной речкой расположенном Бийске.
   Я уже пил пиво, по пути познакомился с парнем, возвращавшемся из Омска после продажи окорочков, подарил ему диск и попросил за это пива. Он говорил:
   - Вот там у вас, в Европейской части, каждый человек за себя. У нас более люди общительные, вместе всё решать любят, сообща. У вас там человек ходит-ходит, думает-думает, а у нас сразу - либо в дыню бьют... либо берут на работу.
   - Ну как тут у вас дела, в Бийске? - спросил я у девушки, продававшей нам пиво.
   - Нормально, - ответила она.
   - И никто не виноват, - говорит парень.
   - Полностью согласен, - подтверждаю.
   А пока ехали, тот человек, что рассказывал про деревню, доказал мне, что искать работу в Сростках нечего, где её и можно найти, так это в городах - в Бийске или в Горноалтайске. И вот я бегу из вокзального туалета на автовокзальную площадку, откуда мне дудит автобус, на который я вроде бы ещё не опаздываю, но он спешит. Все рейсы здесь почему-то открываются за две минуты до указанного времени и отправляются за минуту. Характерность. Я сажусь в автобус и "очень смутно" - это такая вуаль высказывания, прикрывающая полное отсутствие представления о том, что за работу я ищу и чего я там буду делать. Характе?рность, хара?ктерность. Чувствуете оттенки в различии ударений? Хара?ктерность - это то, что задаёт его характер. А характе?рность - то, что задаёт он. А что такое характер? Через такие штопоры или ступоры ответвлений порою движется сознание, выходя на совершенно неожиданные вещи. Я еду в автобусе. Ехать полтора часа, посередине будут Сростки.
   Хотел бы, чтобы ничегонеделание это приятное, такое приятное, как прогулка на автобусе по живописным пейзажам или встреча с прекрасной девушкой с похмелья, такое расслабленное времяпрепровождение длилось бесконечно. Идёт волнистый Алтай, потом Алтай становится Горным. По трассе вывешены стенды: "Посмотри в зеркало заднего вида, прежде чем идти на обгон" и "Если не уверен, что можешь стоять на ногах - за руль не садись".
   История не свершений, а несвершений.
   Моему сознанию нужна инъекция, чтобы было интересно существовать. Состояния апатии повторяются всё чаще и всё дольше владеют мной. Да и хрен с ним! Едем. Летим пока. Хотя, может, это тот случай, когда летающий мечтать может только ползать. Характерность.
   Так какую работу я ищу? Ищу ли я вообще работу? (Мы придём однажды и в наших глазах будет свет.) Ничё не хочу.
   И вот я в Горном. На самой вершине. Кругом - сплошь раскосые лица и невозделанная плоть в зазывающих одеждах. Надо поесть. - Лангман, солёный чай. Дороговато. Узнаю, где столовая, и зависаю в дверях прозрачнейшим ангелом, если такие существуют. Я отдаю предпоследние деньги и абсолютно не понимаю, что мне делать дальше. Не ждёт дальше - для того, чтобы что-то ждало, нужно что-нибудь предпринять к этому. Вот до чего довёл меня путь поисков методом тотального расслабления. Но вокруг сидят стильно одетые и подстриженные девушки, и щи хороши, и пирожки. Я под носом у младшеклассников вытягиваю последний. У-ух! Моим приоритетом является еда. Как говорил один из китайцев, занесённый через пару тысячелетий советскими академиками от литературы в антологию памятников: "Я смотрю на окружающих и совершенно их не понимаю. Чего они бегают, чего суетятся? Меня лично интересует один вопрос - чего бы поесть?"
   Возвращаюсь на Вершину, где площадка автовокзала, и сажусь в автобус до Сросток. Всё-таки родина Шукшина. Калина ты моя красная! Из динамиков магнитофона звучит популярная музыка 80-х. Тут, как оказалось, из всех динамиков казённых авто звучит та же музыка. Ха-ра-кири! Мне явно нужно то, что неведомо рукам.
   Как возможно, что со всей глубиной проникновения в этом человеке сочетаются абсолютная бесконструктивность и разболтанность диапазона состояний духа (души, может?). Борюсь всю жизнь с призраками. Люди, считающие себя серьёзными, называют меня оболтусом и раздолбаем. Мне не обидно, на то им дана серьёзность, чтобы конструктивно всё оценивать, а потом строить, строить, строить, созидать, созидать, созидать. А я, такой всё понимающий, не могу выбраться из собственной разболтанности. Что за жизнь! (Старение ты моё, старение - я начинаю брюзжать).
   А тут я выхожу в Сростках, с похмелья, ищу водоколонку и заодно директора совхоза там или что у них здесь есть. Идея - устроиться работать в дом-музей Шукшина. Наивный ребёнок! Дом его под замком уже лет десять как, местных пацанов не берут на склад сторожами, потому что они воруют зерно, тогда назло директору, для которого идеалом в последнее время стала новая баня из тёса, воруют зерно через крышу. Через что и что ворует идолопоклонник, догадываются только приближённые, у которых запросы поменьше - новый цветной телевизор.
   Надо упиться этого чаю до одури и сидеть, ещё сидеть восемь часов на решётке сиденья, бла-бла-бла...
   Как пел один великий исполнитель, "я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных, а когда я их найду, мы уйдём отсюда прочь, мы уйдём из зоопарка" - зоопарк этот всегда и остаётся, только декорации меняются (вот тебе ещё одна Истина, добрый проповедник Единой Истины) - но, право, не знаю, нашёл он или нет, ушёл или не ушёл - похоже, это бесконечный, вернее, повторяющийся процесс - декорации меняются, желание уйти появляется, а зоопарк остаётся. Я видел фотографию этого действительно великого мыслителя на обложке его нового альбома, глаза его горят двумя жесточайшими надсадными презреньями. Он нашёл своё место в нынешних, изменившихся условиях и поёт про те же повторяющиеся истины отрицания. От своей природы не уйдёшь. Из зоопарка вырвешься, а потом поймёшь, что ты-то и есть этот самый зоопарк. Шо за жисть! Ебическая координация!
   Жизнь моя идёт на страницы.
   Русская душа - выходишь один в поле, всё в тумане, бьёшь себя в грудь - Кто на меня? - Созрел, готов биться со всем миром, стоишь, ждёшь. Тишина. Снова орёшь - никого. Так потихоньку и замерзаешь в одиночестве. Становясь памятником самому себе, захлёбываясь постепенно в оседающем море своей отваги. Всё в тумане. Поле необъятно.
   Я ходил по Сросткам и спрашивал и искал, где бы мне переночевать. Солнце пухлым пузырём лежало на боку земли.
   Один паренёк посоветовал мне сходить в больницу. Я пошёл. Говорю: можно у вас переночевать? Нет, говорят, совсем, что ли, с ума съехал? - А есть у вас участковый? - Вот я сейчас ему как раз и звоню. - Я достал свой документ и отдал сестре, чтобы не сомневалась, думаю, может, в милиции переночую.
   - Вась, а Вась, слышь, тут пришёл какой-то тип и просится переночевать... да-да... вот паспорт в руке держу...а-а, поняла. Ну давай, а то у меня деньги на телефоне, - куда бы ты ни приехал, везде "деньги на телефоне" (характерность).
   - Он говорит, чтобы ты забирал паспорт и валил отсюда подальше. Нет, ну ты даёшь, у меня сын такой же, восемнадцать лет уже, а всё маячится, как... сам понимаешь. А чего ты приехал-то из такой дали?
   - Работать приехал, - цветы, букетик полусухих неброских цветочков выпал из рук второй сестры.
   - Где работать-то? - но я уже уходил по скрипящему полу прочь.
   Выворачиваю опять к дороге, а там стоит мужик.
   - Друг, сигареты не найдётся?
   - Найдётся, а вы не знаете, где тут можно ночь перекантоваться?
   - Знаю, пойдём, - и он повёл меня в закуток барака, где жил у своего друга, отсутствовавшего теперь. - Знаю, знаю, сам потому что такой же несчастный. Давай тебя развеселю, - и он принялся держать на носу мигающую огоньками палочку и крутить в воздухе шариками. - Клоун я, ну ты уже догадался, этим и живу. Ничего, переночуешь, а утром поедешь.
   Он посоветовал мне искать работу в зверосовхозе или в Верх-Катунском. Там и люди получше, и хозяйства побогаче.
   Потом пришла соседка и материлась на него, а мне положила лапищу на живот и пообещала не насиловать. Пока. Я обрадовался, пообещал вскоре вернуться с заработков и обязательно к ней зайти. Мы долго стояли в дверях, покачиваясь в такт друг другу.
   В пять я встал, вышел на остановку, тормознул молоковоз и добрался до Верхне-Катунского. Дождался, когда открылась администрация, где так объяснил ситуацию:
   - Работа мне нужна. Хочу работать на земле. Домик может какой из старых фондов. Поднимать потихонечку буду. Женщина у меня есть, перевезу сюда, глядишь, и заживём.
   - Ну, фонды уже давно разворовали, а вот то, что тебе жить негде, это проблема. Могу предложить только в совхоз. Поговори с Арсением Геннадьевичем, вон он приехал.
   Через некоторое время Арсений Геннадьевич, бухгалтер совхоза, отвёз меня на чёрной "Волге" с шофёром в совхоз.
   - Что? - орал в трубку директор - толстый дядька в кепке (тут все ходят в кепках). - Зацепил ковшом и стена поехала? Ну так не мне тебе объяснять, что нужно делать! По мне бы оно всё развалилось к чёртовой матери! Всё! Работать, значит, хочешь? - повернулся он ко мне. Посоветовался с помощниками и направил меня в бригаду строителей. Жить здесь же, в здании управления.
   - Николай, - представился бригадир. - Вот, опалубку щас будем делать.
   И я пришёл туда, а они пили. - Будешь пить? - Буду. - И я тоже выпил. Работал. Мешал бетон, заливал фундамент. Был среди них четверых один непьющий. Он и работал. Я смотрел, как делает он, и повторял с другой стороны, остальные бегали обратно и пили. Появился прораб по имени Зураб. Зурабу, чтобы выжить, приходится всем поддакивать, а за глаза, конечно, посылать на. Но он видел, что пьют. Питие тормозило работу. Николай, если сомневался - выпивал, если волновался - выпивал, если думал - тоже, да и работать просто так неинтересно. А он был бригадир. На него равнялись двое молодых парней. Зураб следил за нами, корректируя, до обеда, а потом уезжал, и начиналась пьянка. Опохмелялись, но чуть больше меры, потом догонялись, пока не кончатся деньги, набирали тридцатку и бежали за чекушкой спирта, настоянного на шлакоблоках. Приход был шлакоблочный. Когда трое уже не могли работать, мы ещё покряхтим вдвоём да и плюнем. И шли в барак, а там уже пили. Кто не пил, тот уже спал, кто не спал, тот барагозил. Били морды друг другу, раскидывали вещи по кустам и равнинам, ломали всё, что содержало конструкцию, называли друг друга - "брат".
   Через пару дней мне надоело, мне нужно писать - вот в чём дело. Меня сначала молчаливо, а потом и отчётливо чётко упрекают в единоличии, тихушничестве и даже педерастии. Мне с ними грустно. Я понимаю - силой против них не попрёшь, я ни против кого не пру уже силой - если коснутся того, что я пишу, я здесь дольше не вы-дер-жу.
   Коснулись. "Не наш ты, не наш, лошадь, бревно ты с дровами", - я молчу, оправдываться не в чем, и тогда меня называют вором. Зураб поддакивает, крутится, как собачонка в круге, я беру сумку и ухожу лесопосадками. Слишком опасно.
   У входа в Бийск тормозится Зураб в раздолбанной тачке.
   - Вот сволочи! - говорит Зураб.
   Я всё-таки выпрашиваю у него сто рублей и иду по трассе в Новосиб. Оказывается, трасса, делая петлю, возвращается в Бийск. И вечером я сижу на вокзале, с которого не ходят электрички, а только поезда, то есть не уехать, и он закрывается в десять на ночь. И я выхожу из города снова на трассу, меня догоняет ночь, надеваю шапку, тёплые штаны, куртку и падаю в ров.
   Теперь уже ничего не жалко, ни надежд, ни заготовок, ни жизни. Разрушено всё. А я буду писать и ждать. Теперь уж недолго. Буду умирать, умирать, всю жизнь умирать, пока не... рождусь.
   Но что прекрасно в моей профессии - мысли - это бабочки, целующие Реальность.
   А в жизни я - революционер. Моя революция - это постоянный слив денег, не-зарабатывание денег и не-экономия по жизни. Это мой личный каждодневный ответ эпохе потребления. Я уверен, что в других условиях я вёл бы себя по-другому.
   Вот в чём вопрос - предсмертные ли это судороги, порывы и рывки раненного животного, или это метод сознания переждать время?
   Жизнь у всех разная и смерть разная. И у одного и того же она может быть разной.
   "И я тогда узнаю, зачем ты мне нужна, безудержная сила, бес-при-зор-на-я война..." Узнал? - Узнал. Видишь тучу на горизонте?
   Я всё-таки добился своего. Я вышел из-под надзора довлеющего над людьми представления жизни, созданного совокупностью многих спекулянтов. Я уничтожил в себе маленького человечка, только и знающего, что выгоду. В душу свою я не допустил мерзости. Никакого вознаграждения за это не жду. Я просто велик, вот и всё. Абсолютно не связано с "реалиями" и т.д. Смерть моя будет светла.
   - Шарик, а шарик, что скажешь?
   - Возможно, конец истории.
   Смерть, пережитая в ходе круговорота Жизни - или Жизнь, испытываемая в круговороте Смерти.
   Периодические состояния повторяют, просят повторения на возвышающихся оборотах спирали. Ты можешь этого не чувствовать, а понимать только тоску мученического состояния. Но ты должен пройти виток снова и тогда увидишь сияющее и отражающееся Главное Солнце Тебя.
   Ты повторяешься сам в себе и в новых подвигах, не различаемых снаружи.
  

Всё-таки воздух.

   И всё-таки я - поэт. Я могу писать, только находясь в экстремальных условиях, чувствуя запах разрушения. Разрушая себя, я создаю тексты. Описывая разрушение, я освобождаюсь от него. Я не писатель, набравший опыта, и теперь распределяющий его по персонажам и сюжетным ситуациям. Я живу, хлебаю мир и выплёвываю его на бумаге и снова остаюсь пустым. Только огонь, мой собственный пожар заставляет меня писать. Во всём остальном я остаюсь холодным, как камень. Поэтому я не писатель. Дух, распирающий изнутри моё тело, постепенно вырывается из меня, всё больше и больше меня обволакивает свобода открытого пространства. Пространства как такового. Воздуха.
   Дух этот не позволяет мне завести семью, запрещает любить кого-нибудь, созидать. Он больше и больше овладевает мной. Моё тело ищет дома в конце дороги, дух же твердит, что дорога - это и есть мой дом.
   Мой дом - воздух.
   Вылетает, выбирается из меня моё крылатое я. Парит, парит над телом, над головами людей. Я ощущаю эти воздушные потоки. Ночь для змееползущих, мудрых, солнце для ревнивцев святости, воздух для бескорыстного полёта, там, туда высачивается по дням, по будням выходит мой дух из пойманного в сетку тела, из скрюченного улиткой сознания.
   Каждое (любое) индивидуальное бытиё человека - это след, отпечаток в общей дороге. Каждая жизнь - это шаг.
   Мой дух уже вырывается за пределы тела, как птенец прорывает скорлупку. Кости крыльев со скрежетом распрямляются сквозь грудину и уключины.
  

Песочница.

   Да, братан, я тут тоже не могу. Я вообще нигде не могу находиться больше того времени, пока получаю там чувственное удовольствие. Я вообще ничего не могу делать, если это мне неинтересно и не приятно. Я могу только передвигаться от места на место, выполняя время от времени непродолжительную работу. Потому что, когда она становится продолжительной, я как бы впадаю в транс: руки отяжелевают, голова затуманивается. Я могу сделать быстро, чётко и пойти дальше. А изо дня в день выполнять похожие действия у меня не получается. Ведь тело - оно как танцор, ищет в пространстве новых измерений, работает с ним, как пальцы гончара с глиной. Каждое движение нашего тела неповторимо и вдохновенно, поэтому я получаю удовольствие от творчества тела, а не от схематизации пространства.
   Ни на каком месте я не могу оставаться продолжительное время, поскольку попав в какую-то ситуацию, ты сразу обрастаешь множеством разнонаправленных зеркал, сосредоточенных на тебе. Мне интересно ловить и запоминать различные образы и отражения, возникающие в результате событийности данного места, его развития, но потом развитие это приобретает характерность, так же как и ряд образов-отражений становится как бы сродными звеньями единой цепи. Мне достаточно уловить характерность данного места, события, почувствовать наиярчайше выраженную её суть и идти дальше. Ведь можно привезти кучу песка, обрамить её невысокими досками, насажать туда детей с лопатками и ведёрками, и это будет - песочница. А можно рыться в этой песочнице. Раз это песочница, она мне уже не интересна.
  
  
  

Война.

   А в тот раз я подъезжал к Петрозаводску. Маленький сморщившийся я в останках тысяч мчащихся по блестящим рельсам тонн металлолома.
   Я, как обычно, работал. Работа не шла, а летела белоснежной рубахой по-над блестящей поверхности чугунных галстуков рельс.
   То, что я успевал, я записывал. Остальное пролетало мимо стенок черепа.
   Я записывал прошлое, как бы снимая с себя, как кочерыга капусты листы, обернувшиеся вкруг друг друга, хранящие действие и добрую память.
   Рассказ не шёл, поскольку я добрался до самого себя, то есть до кочерыги. Тихонько плакал. Враждебность к миру и необходимая для выживания ложь легко и со хрустом снялись последними.
   На позднеиюльском сквозь стекло вагона солнце кочерыга моя быстро высохла и сморщилась, превратившись в хрупкий пыльный древнеисторический сосуд.
   Любые слова залетали в сосуд и раскачивали его в амплитуде, желая проверить крепость необъяснимой веры.
   Вера как бы отдельно парила невдалеке от одного из ушей, сам же я истончался в хрупкость. Любое слово могло меня убить.
   Убить уже так - физиологически. Ведь самая убийственная физиология - это психология. Сплошное сознание.
   Нюхом я почувствовал конец сознания. Вытащил из сумки свежую футболку, выкурил сигарету и перед предпоследней остановкой поставил точку на лист, как ставят бутылку на скатерть.
   Спокойствие обуяло меня. Я ведь знаю, что искусство - самая хитрая война.
  
   Развивая тему воздуха, замечу, что мы на девяносто процентов состоим из воды, и на сто процентов - из воздуха. Мы голосуем ежесекундно и раз от раза выбираем воздушку.
   Воздух присутствует и преобладает. Мы, несомненно, воины воздуха. Да будет славен, прославляем и правильно воспринимаем он.
   Страшно иногда всё время не бояться.
   - Почему экстремальная? - спросил он, проснувшись среди ночи.
   - Потому что нам не ведомо чувство меры, - ответил тот, который не спал.
   Не бывает абсолютно правильных зданий. Каким бы мастером не был строитель, в строительстве хоть маленький просчёт да будет.
   Все уже боги во мне, годы и годы
   То, что не угадал из прошлого, относится
   К обстоятельствам
   А трос сознания остался прежним
   Также сугубо моё вмешательство
  

Сэм.

   А Сэм, что называется, был как раз тем парнем.
   У Иры, где мы все впервые перезнакомились, на Новом годе, где упились и с раскрасневшимися лицами пузырей смотрели, как извергаются воткнутые в сугробы фейерверки.
   Сэм тогда завалился в квартирку с высоченным приятелем и, невнятно отвечая на вопросы, прошёлся широкой ладонью пару раз испанские перебежки по гитаре и свалился спать в маленькой комнатке в своей гавайской рубахе. Единственный вопрос, на который он мне ответил, был:
   - Работаю индустриальным альпинистом.
   Под утро от хмельного токсикоза я сбежал оттуда, благо снимаемая мною комнатка находилась неподалёку.
   Потом возможно мы где-нибудь ещё встречались, но мельком, слишком мельком.
   А Сэм и тогда уже так жил - работал, но стационарного жилища не имел, поэтому вечерами искал, к кому бы зайти в гости.
   - Это труба, - делился он со мной, - к кому в гости ни зайдёшь, обязательно восемьсот рублей оставишь.
   - Чего ж так много?
   - Да так вот. Бабе мороженое, детям цветы, остальным выпивка и закуска. Поэтому с утра на работу идёшь опять гол, как сокол.
   - Нет, ну а много-то так зачем?
   - Ты чё, дурак?
   - Не знаю.
   - Ну и хватит на эту тему.
   Сэм ночевал у этих и этих, у тех и у тех, в разных концах города. Один раз - у меня, когда я жил у Ирины. Мы всё пили чай и не знали, о чём говорить.
   - Может, ещё чаю?
   - Да ну его к лешему. Давай лучше спать ляжем.
   Наутро я пошёл устраиваться в парк аттракционов, что находился поблизости, у метро, но постоял-постоял, парк ещё был закрыт, и повернул вместе с Сэмом через Троицкий мост.
   - Смотри внимательно на эти завитушки, - говорит он и рукой показывает на литьё парапета. - Оп! Видел? Теперь они пошли в обратную сторону. Это и есть середина моста.
   Сэм направлялся к центру. К центру всех тусовок. Труба - переход, расползающийся во все возможные улицы. Гостиный двор, площадка с крутящимся шаром, откуда начиналась Малая Садовая - паноптикум человеческих искусственных разновидностей, в это время ещё пустующая, Невский с края до края. Там уже сидели какие-то ребята на рюкзаках. Сэм заговорил с ними так, как он умеет, так, как будто они уже были знакомы сто лет. Откуда-то полилась жидкость по стаканчикам. Сэм затусовался, подолгу вглядываясь то в одну даль, то в другую.
   - Ну, я пошёл, - говорю.
   - А чё так, давай с нами, - они уже были вместе!
   - Да нет, Сэм, пойду.
   - Ну давай, - я вернулся к себе, залез в каморку и стал осваивать томик Шукшина.
   Сэма засасывала магия центра. Этого гиперантропоморфного монстра, где каждый из кожи вон лез, чтобы представить из себя нечто непредставимое. Ловушка для одиноких.
   Сэм тусовался там, сходу вписываясь в любые сходняки, переходя от одного к другому. В результате там и поселился.
   Через два года я в неизбежном горении последнего нашего джаззоидного питерского альбома, когда ходил по Фонтанке от Малой Садовой, где тогда жил, до Дома Кино, где проводил теперь чуть ли не каждый вечер, заворачивал на Манежную площадь перед Домом, разглядывал там чудо-юдисчиски расписанную и разодетую "неформальную" молодёжь, покупал "плюшки" из ганджобаса во дворе М.Садовой и частенько встречался с ним. Он опустился, он бомжевал по-мужицки. Он был далеко не брит. Загорело-грязно-красно-чёрен. Кисти рук и пальцы опухли. Глаза желты. Я выцеплял его из какой-нибудь пьяно-гитарной компании и отводил в сторону и накуривал.
   - Ну как, Сэм?
   - Нормально, - говорил он сквозь сжатые зубы, теперь он всегда так говорил. - Сознание-то изменяется.
   - Когда умирать-то собираемся? - спрашивал я как бы весело, с ужасом ожидая, что когда-нибудь, очень даже скоро, меня ждёт подобное.
   - Ты чё, дурак? Я жизнь люблю, - но передвигался он уже медленно, кособоко. Жизнь на улице, она выкручивает тебя, она истощает тебя. Жизнь в центре всеобщего узаконенного разврата придаёт ускорение. Я видел, что Сэм постепенно уходит.
   Как-то, под оранжевым ноктюрном, спускаясь в переход, я увидел его согбенную фигуру, сидящую на внешней стороне, на оградительном камне, он, прогнувшись, смотрел золотистым взглядом в одну далёкую точку. Я остановился и вглядывался в него. Много образов неслось в моём изменённом сознании.
   - Эй, Сэм, - крикнул молодец в косухе, спускаясь мимо меня, - тут какой-то тип на тебя смотрит, - и ушёл.
   Сэм обернулся, узнал меня:
   - Ну, чё стоишь, хочешь поздороваться - так поднимайся.
   Я быстро спустился в переход.
   И вот через год я приезжаю, ищу жильё, ищу работу , теперь я бомж, часто думаю об этом своём друге, о его судьбе, встречаю возле Катьки, в рядах художников Шима, старого знакомого.
   - Шам, мы знакомы, у Яны виделись.
   - А, ну, припоминаю. Яна умерла.
   - Шим, а Сэма ты знал, где он, интересно, теперь?
   - Умер.
   Вся долбанная Малая Садовая свалилась мне на башку и переломилась пополам. Умер. Я так и знал, что рано или поздно это случится.
   - Он много пил, уже махнул рукой на себя, у него был гепатит, панкреонекроз, СПИД и много ещё чего... - и мы, взяв бутылочку, пошли к фонтанчику у Манежной, чтоб почтить его память.
   - Да, Сэм, вечный халявщик Сэм. Сэм, ну что ты делаешь? - говорю я ему - ему ведь даже малолетки сигарет не давали, а сколько раз ему предлагали устроиться на работу! Меня-то вот как раз она и спасала...
   И тут мы видим, как опираясь на палочку, в отливающей на солнце кожаной куртке, в модных джинсах и белых кроссовках, чуть ли не с серебряной цепочкой вокруг шеи к нам идёт старина Сэм! Я как подпрыгнул, так до сих пор не могу приземлиться.
   - Я верю в... - он снизу показывал мне на верёвочку вокруг шеи.
   - Я тоже...- орал я ему сверху, но меня сносило по ветру.
  
   Море лжи и водка правды.
   Состояние немого счастья, испытываемое сейчас мною, обусловлено определённым состоянием тела, нахождения чего-то в пространстве, не подвержено описанию словами.
   Я, мой дух, истинность, свободная от власти зубрёжки, постоянного шептания, услышанные мольбы, воздушность, восседающая на прозрачном воздушном унитазе. Состояние тихого счастья, душа молчит от счастья.
   Море лжи и водка правды. Красивые слова и всё напролёт, навылет...
   - оказаться не в то время не в том месте. Надеяться подспудно на это.
   - забыть забывчивость. Перескакивать с одного на другое.
   - не в силах выносить набранную высоту. Падать.
   - добиваться чистоты любыми средствами. Мыть пальцы спитым чайным пакетиком.
   - победа - это иллюзия. Обучаться жить в постоянной осени разочарований.
   - обороняться - падать. Нападать - падать.
   - менять сознание, как содержимое стакана. Не находить стакана внезапно. Неизвестно почему.
   - рассуждать. Вопрошать. Доказывать.
   - закончиться.
  
  
  

Алтай.

   Всё-таки как-то нужно взяться за Алтай. За кусок мяса жизни, за фундамент памяти. Отписаться трусливому писарю, очистить от обломков брюха падающего самолёта взлётную полосу, бесконечную для новых взлётов, для новых брюх.
   Я приехал на родину Шукшина и устроился в неподалёку расположенный колхоз-совхоз строителем. Очередная пощёчина по морде мечтателя. Очередная профессионально выполненная неудача.
   Была идея взять небольшой домик, отстраивать, поднимать, обустраивать его. Завести хозяйство, работать на земле и на себя. Пригласить любимую, вырвать её из пут развращённой цивилизации. Зажить семьёй и т.д.
   Чтобы понять, что я и кто я, директор отправил меня в эту бригаду, что под его окнами возводили четыре на четыре будку для охранников.
   Я взял с собой майку с Моррисоном и том Достоевского "Бесы".
   В принципе, на этом можно и закончить. Или перейти в теоретизацию, потому что практика оказалась чудовищным куском ужаса и абсурда. Я даже не знаю, как подступиться к этому куску.
   Вначале мы замешивали вручную бетон и заливали фундамент. Затем клали стены из шлакоблоков. Потом делали крышу и делали очень долго, так долго, что даже у прораба - деревенского мужика - лопнуло терпенье, и он разогнал нас, как стаю гусей.
   Всё по порядку. Но я не могу уловить алгоритм событий. Я приехал в совершенно мне незнакомую среду и совершенно не понял поведенческие мотивы этих людей. Единственное, что уловил - это стало, а правильнее, стая, животворящей потребностью которой является грызня. Не задумываясь и не обсуждая, эти люди грызут друг друга и отвечают взаимностью и спокойны, когда же взаимности не возникает, они всей стаей нападают на обидчика.
   Не то, что каждый воровал по мере возможностей всё, что можно украсть, и эта потребность являлась физиологической.
   Не то, что взрослые люди могли работать только тогда, когда на них наорут. А потом, когда страх проходил, ничего не могли сделать, не опохмелившись, и то, что опохмелка заканчивалась свинской пьянкой.
   Не то, что метод кнута и пряника во всей своей откровенности только и мог здесь быть применяем, поскольку эти люди походили на своих меньших братьев, сбивались в кучи, плевали круглосуточно семечки и только и делов-то было, чтоб переворачиваться со спины на бок да обмахиваться хвостом.
   Не то, что мат заменял здесь русский язык, и случайно влетевшее в разговор русское слово бывало не к месту.
   Не то, а то - что людям этим ничего не нужно было. Ничего! Они лежали, каждый в своей дерьмовой луже и вкладывали все силы (грызня!), чтобы не допустить туда постороннего.
   Вначале я пытался действовать, исходя из логического процесса мысли - сопоставляя и оценивая. Но эта попытка была пресечена высказыванием, что я должен побольше молчать и побольше соображать, где я нахожусь. Я переспросил: "А где я нахожусь?" - на что мне ответили, что "я сам здесь всего месяц и ничего не знаю" - этот человек даже отказался сообщить мне информацию о местонахождении туалета. Мне же казалось, со своей уверенностью в собственной непогрешимой проницательности, что ситуация и персонажи видны и раскрыты, как на ладони. Эдакое состояние сознания людьми этими воспринималось подкоркой и ею же было отвергнуто напрочь.
   Я решил не делать никаких самостоятельных деланий. Но зависимость сознания от местной, мною не изведанной схемы поведения, не имела границ. Доходило до смешного - голодный или даже просто желающий выпить воды человек не мог сделать этого, пока не сделают все остальные, и люди вставали в полукружье и перетаптывались с ноги на ногу, неосознанно ожидая, кто же первый начнёт. Не старшинство здесь играло роль, а нечто другое. Любое самостоятельное движение сопровождалось извиняющимся комментарием: "Да оно мне на х.. не нужно, ты чё, думаешь, оно мне и на... не нужно". И летели об пол зажигалки, мобильные телефоны и выбитые зубы.
   Итак, ограничение не имело предела. Люди ели хлеб и не в силах перед друг другом показать, что им не наедаются, всё-таки не подходили к холодильнику, где в банках стоял холодец.
   Такой способ жизни укачивал и завораживал, если может завораживать болото.
   Но вот эта извинительность в них была понятна мне, поскольку часть эта была и во мне. Приятно извиниться перед человеком и услышать непременное: "Да ладно, ты чё, всё нормально", - условности местного этикета.
   Чувство локтя, командный дух здесь принимали своеобразные формы.
   Извечное русское чувство, характеризующееся желанием разрушения, желанием обнажения своей души и чувства своей неоценённости другими и затаивающаяся в складках обида.
   Русские - вечные дети. (Вот так вот я скакнул из своей неудачной карьеры строителя и сельского жителя к обобщённости и якобы фундаментальности. Да ничего особенного, просто русский различим сразу, как прожилки на высушенных осенних кленовых листьях.)
   Честно скажу - такая обстановка, сколько бы русской она ни была, к работе не располагает. Работа двигалась медленно, потому что половина бригады, напившись, призывала другую забить на работу, "а завтра с утра взяться". Но приходил вечер, и пьянка продолжалась всю ночь. Утром шишки от начальства получали все и, подстёгнутые, вновь принимались за работу.
   И уж как только не ухищрялся в зубоскальстве прораб - ведь это были лучшие парни на деревне (что тогда можно сказать о даже не худших, а менее лучших?) - опять эти извинялочки и извиняйчики, опять эта наглость, где нужна скромность, и внезапная робость, где нужно быть смелым. И постоянное потребление спирта. Вперемешку с клятвами ("бля, щас мотор отвалится") завязать с этой пьянкой, ё...!
   - Ну... давай сбегай!
   - Б..., е... глаза, я так и знал, что опять мне идти!
   - Ни..., давай.
   - Б...с...на... уже б... даю! - и всё начиналось заново.
   Переходя к конкретике, скажу, что пробыл я там две недели и сбежал, нюхом определив жертву всеобщего интереса.
   Поскольку деньги должны были появиться только после того, как будет возведена крыша, а никто из нас не знал, как это делается, всё упёрлось в спирт. И затем, когда аванс был выплачен и тут же разлетелся на гулянку, начались обвинения в воровстве и - "попёрли наши городских!" - и понятно, что это нечто более основательное - чем мысли и слова - менталитет. И предвидя, из каких шлакоблоков здесь выложено мой будущее, я предпочёл по-тихому удалиться.
  
   Трасса - Барнаул - Новосиб - Омск - Тюмень - Екб - Пермь - Балезино - Киров - Нижний - Москва - СПб
  
   Я надел шапку, тёплые штаны, куртку и улёгся на траву между дерев. Запрятал все выступающие и незащищённые участки тела в карманы и под одежду и уснул в лесопосадке. Проснулся от холода. Лежал складом дров, разрозненными кусками. С тех пор, как я стал бездомным, холод стал моим верным спутником, у нас сложились особые отношения. Я пел и провозглашал его законное право на власть в условиях выживания.
   Подпрыгивая, я соображал, сколько сейчас времени. Рядом улеглась трасса. Машины практически не нарушали её ленточной протяжённости.
   Солнце лежало за боками разлёгшейся природы. Делать было нечего, я замерзал. Нужно выходить и идти. Я шёл по пустынной дороге. Ветер дул справа в щёку и ухо. Я тихонько скулил песню свободы. Песню дороги.
   Пара машин пронеслась мимо. Третья проехала, а затем криво-косо подрулила задним ходом до меня. Я запрыгнул рядом с водителем. Он оказался пьяным заикой. Таким макаром мы проехали километров тридцать вихляющим режимом. Он был не уверен, доберётся ли домой после вчерашнего, продолжавшегося до утра, я с уверенностью разделил с ним его неуверенность.
   И вот я снова иду в проветриваемых лучах восставшего над холмами Солнца.
   И вот пролетают мимо машины, и солнце помаленьку перехватывает инициативу, и косой ветер шуршит в полусогнутых берёзах, и собаки у бензозаправки адекватно реагируют на поднимаемый камень. Я иду, уложив сумку на плечо. Это мой мир, мой лето, моя война. А главное - такая родная - моя - Свобода.
   И останавливается чёрная тачка. И я залезаю и вижу монаха, оказавшегося впоследствии молодым батюшкой. Как я рад встретить именно сейчас священнослужителя! Мы разговариваем, разговариваем обо всём подряд.
   - Вы знаете, что мобильные телефоны не объединяют, а наоборот, разъединяют людей? - спрашиваю.
   - Да, понимаю, - говорит он.
   - Потому что, разговаривая, человек волей-неволей думает о том, сколько денег сейчас уходит с его счёта, поэтому больше думает о деньгах, а не о том, ради чего идёт разговор.
   (Серёжа, ты не прав, существуют такие тарифы, где ты платишь определённую, зафиксированную абонентскую плату за месяц - и можешь разговаривать совершенно без ограничений!)
   - Да, понимаю, - отвечает батюшка Дмитрий.
   Мы разговариваем о Боге, о вере и о жизни в современных условиях. Батюшка открыт, весел и совершенно не ортодоксален. Он кормит меня шашлыками из свинины, на лету дочитывает про себя молитвы из Молитвослова, принимает мой диск, а на вопрос, интересно ли ему это будет, отвечает интенсивно утвердительно:
   - Мы ведь можем умереть в каждый момент. И в Евангелии сказано, что важно, в каком состоянии ты предстанешь перед Богом, важно, как ты закончишь жизнь. Поэтому я, зная, что могу умереть в любую минуту, стараюсь всегда оставаться прямым...
   - Каким прямым?
   - Как башня, прямым...
   - Знаешь, батюшка, без Бога прямым оставаться всегда просто человек не в состоянии, поэтому более верно оставаться всегда верующим. А сейчас, если ты не против, немного помолчим - мне нужно перед встречей с нашим Барнаульским начальством, доштудировать пару страниц. Не в обиду, ага?
   - Да-да, конечно, о чём вы говорите.
   Он довёз меня до храма в Барнауле и, узнав, что мне предстоит до Петербурга (а я так и определился с местом назначения) ещё ехать почти пять тысяч километров, вручил мне скомканным в кулаке шаром деньги, которых мне вполне хватило, чтобы доехать на автобусе до Новосиба, прямо до дома Костяна, и целые сутки изображать из себя ни в чём не нуждающегося друга семьи.
   А Костян к этому времени подарил себе, тёще, жене и тому, кто за всеми нами наблюдает по мере надобности, ещё одну девочку.
   И вот я подъезжаю к дому Костяна и очень-очень радуюсь. Главное, чтобы он оказался дома!
   Я бегу в закусочную, беру маленькую и кока-колы на запивку и мчусь к нему на Большевиков в третью от начала квартиру.
   Я выгляжу живописно и на ходу делаю из этого пользу - красный, шершавый от запёкшейся крови фингал под глазом и перебитый нос - наследие бурных дней на Катуни.
   Беру водку, запивку-закуску и звоню в дверь, которую тут же открывает... он, братан мой навеки! - Костян.
   - А, Серёга, заходи, - говорит сей индеец.
   Мы просачиваемся на кухню. Катюша, Костина жена, выносит, как дорогой кусок торта, трёхнедельную дочку, мы выпиваем за это дело и выдвигаемся, захватив мой новый диск, к его брату, где пьём водку и слушаем мою музыку, а брат в агрессивной растерянности разговаривает по телефону с любимой подругой - но это ведь его жизнь и его проблемы - кто-то у них чего-то украл, вроде золото... Мы допиваем и выдвигаемся на улицу, взяв барабаны и баян - парни будут работать на улице.
   На точке, невдалеке от выхода из метро "Речной вокзал" мы едим манты, я теряю в их сочной мякоти ползуба, с горя набираю в аптеке боярышника и в газетном киоске джин-тоника, а парни уже вовсю работают. Я то нацепляю, то снимаю чёрные очки и в конце концов прощаюсь с Костиным братом и выдвигаюсь в сторону Большевиков, где мы будем есть, пить и общаться с Катюшиной мамой.
   Но это будет, когда я дойду, а пока, усадив очки в седалище носа, я бреду в вечерних майских лучах.
   Придя в квартиру, отдаю долги внимания Кате, Ларисе - Катиной маме - и детям. Идём в магазин, покупаем еды и пива, общаемся.
   - Не знаю, - говорит Лариса на моё восторженное высказывание о Костином таланте, - он всё больше и больше пьёт. В сентябре попал под колёса КАМАЗа, пришлось делать операцию, а это тоже деньги. Ещё это их пристрастие, слава тебе Всевышний, что хоть сейчас они остановились, а то ведь все деньги спускали в игровых автоматах. Ведь в какие долги залезли! А он работать не хочет. Всё я тяну. Научилась теперь плитку класть, видел, как в ванной сделала?
   - Да, красиво. А что, они плохо зарабатывают, играя на улице?
   - Что они там зарабатывают?! Что зарабатывают, тут же пропивают! Это не работа, понимаешь? Не знаю... У него второй ребёнок, он никак от этой новости в себя прийти не может. не знаю, у меня такое чувство, что Костик либо погибнет, если не возьмётся за ум, либо с ума сойдёт, либо сопьётся окончательно.
   - Лариса, мне кажется, он очень хороший человек...
   - Все мы очень хорошие...
   - Да-да. Я вот тоже много пил и только уверовав в Бога, смог сдерживать эту страсть. Я ведь в марте крестился.
   - Ты веришь в Бога?
   - Да. Православие - очень фундаментальная и - как сказать? - и внимательная штука.
   - Я тоже без Всевышнего вряд ли смогла бы выносить всё то, что тут у нас происходит. Только я не верю в православного Бога. Мы не принимаем и не приветствуем их чопорность, их лицемерие. Бог - везде, и каждый человек может обратиться к нему - песней или стихом, главное, чтобы это было искренне...
   - Я понимаю, о чём вы говорите, но там всё не так просто. Нужно идти сквозь лицемерие, не обращать на это внимание, и тогда твоя душа омоется в искренних водах очищения.
   Мы говорим о Боге, о Провидении и других важнейших вещах, мы соглашаемся друг с другом, что Он есть, расходимся только в частностях. Я рассказываю ей о своей встрече с отцом Димитрием, она - об их правиле десятины, и мы, успокоенные взаимопониманием, засыпаем - она на диване, я - на полу.
   Утром я выхожу в магазин, покупаю кой-чего и бутылёк, который выпиваю на остановке. "Нужно двигаться, хотя так не хочется!" - но двигаться нужно!
   Лариса варит манную кашу, мы едим, пьём чай, а затем Костя провожает меня до "Речного вокзала", и мы "не прощаемся" - обнимаемся, и я еду на вокзал железнодорожный, где выпиваю водки, закусываю пирожками и, наконец, сажусь в электричку, увозящую меня в направлении Омска, но до Омска надо будет ещё два раза пересесть, а пока я допиваю водку и кручу головой по сторонам, распределяя внимание во внешних колоритах.
   Невдалеке сидят цыганки и жуют мороженое. Они абсолютно спокойны и полностью довольны жизнью. "Посмотри на них, на их спокойствие в принятии жизни такой, какая она есть! Будь подобен их весёлому и простому нраву!" - вещает внутренний голос.
   И вскоре я подъезжаю к нужной станции, где и проведу ночь, скрючившись на сидении, перевалившись через поручень на сумку. И утром отправлюсь дальше, преодолевая в час по тридцать километров, приближаясь и приближаясь к такой далёкой и такой любимой Москве.
   "Бог, Бог Дороги, каждая секунда этого пространства стоит месяцев любого другого занятия!
   А годов, лет жизни стоит?
   Эта рабская обязанность старания быть кем-то. Бог - это и есть ты сам, как же ты не понимаешь!"
   Помню, работал пекарем, вставал в пять, проспав два-три часа - полночи опять гуляли под дождём. В мокрых ботинках шлёпал к месту работы. Окунали ладони в кастрюльку с водой, чтобы тесто не липло. Мокрыми ладонями черпал поднявшееся тесто и кидал кусок на смоченную чашечку весов. За две недели научился на глаз чувствовать нужную массу.
   Тогда я был пекарем и пил по вечерам, ожидая неведомого.
   Помещение, достойное Бога.
   Бездумные помехи к неудержанию.
   Поскольку любое помещение чего-то достойно, один из отблесков аспектов бытия - переход из одного замкнутого пространства в другое, и уединённая медитация горит на челе.
   Видимо, помещение, достойное Бога - это церковь.
   В центре горда извилистые движения. Остановился, голова закружилась, есть хочу. Зашёл в один магазин, присмотрелся - никак не своруешь, зашёл в другой - никак. Всё, в воровстве отказано! Как же ты не можешь понять, заячья душа. Пойду всё-таки в церковь, попью хоть святой воды.
   Ладно, "врун, пердун и хохотун", пока писать не о чем. Адьё!
   Было три (а может, и больше - я не помню, они все летят, как стая птиц) варианта, как потратить три рубля. - Позвонить, позвонить и купить быстрорастворимой лапши пакетик. Я, естественно, выбрал третье.
   Я понял, понял окончательно, когда добирался до Петрозаводска, что не свою волю человеку нужно утверждать в ходе жизни, не своё значение, потому что оно конечно, оно придумано, выдумано. Оно состоит из разных сцепившихся именно в этом месте влияний, оно - стая застывших мыслей (но как офигительно всё-таки у людей получается быть бесполыми, безосновными - я рассматриваю собственное зеркало и обвиняю в этом весь мир), довлеющих и невидимых. Вот и вся собственная воля!
   Но утверждать, доказывать в жизни что-то необходимо! - Что же? - Элементарная диалектика - саму жизнь. О Боже, да пошло оно всё подальше. Мысли, мысли, а без мыслей мы, а без мыслей мы просто люди.
   Просто люди.
   Утверждать волю Божью? - Если за Бога принимать неведомое.
   А если за Бога принимать невозможное? - То есть "невозможно так жить, как так можно жить" и т.д. Бог - слишком удачная выдумка, как раз чтобы быть непонятно чем.
   Вывод: я - Бог. Спасибо.
   - Что самое важное?
   - Важное - чтобы со всеми своими жизненными пертурбациями ты бы мог вернуться к чему-то основному. Основное же - это душа и есть. Нечто неизменное.
   - Душа - спокойствие мира.
   - Точно.
   - Это место Бога в нашем сознании. А какое, интересно, место мы занимаем в Его?
   - Этот город вмещает в себя целый мир. Под водосточным желобом пробивается сквозь асфальт кустик конопли. Росток.
   "Это - бег. В любом случае бег. Ты поднимаешься рано в чужой квартире, находишь на столе кусочек гашиша и мини-трубку - быстренько (пока не проснулись хозяева) подзаряжаешься, хватаешь косметичку и бежишь в метро.
   Выйдя на нужной остановке, мимоходом цепляешь пару бутылок пива и один чебурек прямо с витрины и сразу надкусываешь, чтоб ни у кого не осталось никаких сомнений.
   И бежишь сдавать экзамен.
   Нужно позвонить матери, сообщить ей, что ты находишься за тысячу километров отсюда, а главное, что за несколько тысяч от неё.
   Потом ты читаешь книги и наматываешь Бульварное кольцо, как волосы на палец, готовясь к следующей стадии.
   Затем покупать пистолет будет незачем покупать. Тот человек, что всучил ему деньги, уже неделю не появлялся в назначенном месте.
   Поэтому книги сдаются в "Старинную книгу", и не подумайте, что из-за нищеты. Просто неудобно таскать их по всему городу..." - сны, сны...
   - Я тоже могу тебе подбросить пару сюжетов про сны.
   - Да уж, ты подбросишь!
   "... Когда ты пьёшь, твои ступни как бы прилипают, припечатываются к мощёным скрижалям города. Ты становишься его зверем, его подзаборным рабом. Не пей - и ты обретёшь спокойствие и неизбежную независимость..."
  
   А что просто? - Да просто, просто я люблю этот город... [тут следует пейзажная панорама живописных огрубелостей конца прошлого, начала позапрошлого века] - люблю его сейчас, когда проштемпелёвываю подошвами каменные скрижали (меняются люди, меняется настроение, но нечто остаётся всегда неизменным), пот сочится из пробуравленных полукружьем дырочек под причёской, струится и скатывается вниз по небритым губам и запястьям; я иду, пришлёпывая, пригорюнившись, мотор глухо стучит и вылетает из рёбер грудной клетки, ноги тяжко поднимаются и еле несут тяжеленные ботинки. То встаёт, то падает, ненадолго, снова несёт своё измождённое тело дух, ненайденный, вновь потерянный. Это похмелье середины двадцатисемилетнего возраста. Вновь и вновь. Падаю встаю, ищу, куда бы сунуться, приткнуться. Медленно подыхаю... Невозможно, необходимо снова выпить, хоть немного - пью с рыбаками на набережной. Больше не ворую. Живу только для себя.
   Немного ожил, но ещё два дня до конца отходняка. Встаю. Закуриваю советскую сигарету. Плохо. Петербург.
   - Справка на бумаге будет вам отпечатана после того, как вы нажмёте кнопку "Ухожу".
   - У-у, а здесь теплее, чем в молодёжном отделе...
   - Может, хватит, наконец, гундеть, изношенная машина. Может, пришла пора поработать грузчиком?
   ОАО "РЖД" 768-74-58 Светлана Викторовна
   Муж., разгрузка вагонов у Финляндского вокзала
   График: 5/2; 9.30 - 17.30
   З\п 7000 - 12000
   24.08.06
   А-ха-ха, вагончики Михайлова, звонок ? склад.
  
   - А что, нормально здесь! Сегодня опять целый день на улице, можно пока и посидеть - пописать.
   - Аллё. Да. Здесь вот, на бирже труда пока. Много чего есть, как найду что-нибудь, перезвоню туда. М-гм-м-м. Молитва:
   Жизнь моя беспонтовая, головка забубенная, ничего в голову не приходит, хоть тресни. Нужно остаться и до конца пройти то, что тебе преднаписано. Каким бы оно ни казалось. С утра до вечера и потом ещё ночью. Жизнь перерастает все остальные существующие вещи. Но никогда не забывать того, для чего ты создан, не терять головы и нити повествования. Эти люди, глядящие на тебя косо, пусть их...
   - Сволочьё поганое, я должна жить на обеспечении тысячи семисот рублей. Ничего, бог всех накажет... и полдвенадцатого. Ничего - всех, кто это заслужил.
   - Успокойтесь с миром.
   "Не теряйте надежды: работа для пенсионеров. Работа для инвалидов".
   Глухая консервная банка.
   - Спокойно!
   - Спокойно!
   - Не нервничайте.
   - Успокойтесь.
   - А по какому поводу к вам приходят?
   - Не пойду я туда - там же молодые люди.
   - Спокойно! Я же на вас не ору. Молодые люди - на первом, а вы пройдёте на второй этаж.
   - Всё, я пошёл. На первый.
   - Комната - это то, как ты себя сейчас чувствуешь. Давай что-нибудь более шутливое. Слева пропасть - справа красивый медведь. Чё ты делать будешь...
   - Есть же у меня какая-нибудь совесть.
   - Щас пойду. Чай попью с водичкой. С какой-нибудь печенюшкой.
   Молитва:
   Повторять снова и снова.
   Я стал бояться людей - я их всегда боялся. Каждая новая страница начинается с новой страницы. Перед глазами проходят жизни замечательных людей. На улице прохладно - я захожу в отдел занятости и трудоустройства, мне дают бланк для заполнения, я сажусь и пишу. Я боюсь людей - это не значит, что я боюсь людей. Такие дела.
   Всю ночь мы болтаем с тем парнем, он пошёл один против всего коллектива, желая мне добра, и сейчас на это мягко намекает. Здесь свои понятия о мягкости. Меня трясёт в этой пропитанной цементной пылью постели от холода, страха и алкогольного отходняка. Один из парней потерял мой мобильный телефон, теперь он шумно перешёптывается с этим парнем о том, сколько он мне отдаст за него. Тот не возражает. - "Но это ваш с ним вопрос", - говорит он.
   Потом, когда утром проснувшись от того, что его бьют по плечу, этот парень говорит, что не намерен здесь больше работать, потому что работа горит, а денег не платят. Он "наезжает" на бригадира, на прораба, он готов драться с целым миром. Прораб выдаёт ему некую сумму и хочет отвезти его домой, в другое село, но тот говорит, что уедет на автобусе, уходит, дожидается, пока прораб уедет, и приходит со спиртом - и начинается пьянка!
   - Разгони их всех! - орёт директор колхоза поутру прорабу. Рядом стою я с перекошенным носом и подбитым глазом.
   - Я их ещё вчера разогнал. Странно. Пойду разгоню ещё раз, - и он идёт в барак.
   Там тот парень, что получил вчера расчёт, орёт о том, что кто-то пизданул у него 300 рублей, а меня вчера видели снующим по деревне в поисках еды.
   - Позор! - шипит напарник.
   - Сука! - Где мои деньги? - орёт парень. Как вчера он метко выразился. Он "может пить неделями ебаными", месяцами, просрать всё - дом, семью, работу, а вот когда не пьёт, временные сроки разглаживаются и становятся спокойными и размеренными - дом, семья, работа. Пока не наступают следующие "недели ебаные". Очень меткое выражение.
   - А ты вчера где был? [Когда мы приезжали с ментами?]
   А что я ему скажу? Я был в заросшей высокой травой канаве - прятался и пил, а теперь ухожу. Дайте же денег, боже ж ты мой!
   - Где я их тебе высру?! Пиздуй отсюда, пока цел. - Вот такой в общих чертах разговор. Я согласен, что будь я покруче, я бы стал отстаивать деньги - ведь я работал. Но я мягок, мягкотел и вообще, никакой. Дерьмо я последнее, лох поганый, чмошник, бомж и алкоголик. Я попросту думаю - о том, что было, о том, что есть, о том, что будет. Может быть, хватит когда-нибудь? Дерьмовая жизнь, какая всё-таки дерьмовая...
   Мне сегодня снилось, что я живу вместе с Тамарой и хожу зарабатывать деньги - поднимаю, подвожу, раздираю металлические конструкции, а начальник их режет крутящейся пилой. Потом я иду в гипермаркет и долго в нём блуждаю, на ходу воруя пирожок с фаршем, разрисованные очки и изящный крючок-вешалку. Пирожок съедаю, а очки и вешалку дарю по приходу домой Томочке. А она деловая, напряжённо работает над чем-то серьёзным, и вроде бы эти незатейливые подарки принимает с известной долей снисхождения. Я отдаю ей сто рублей, занятые с утра, и размышляю о том, стоит ли работать с этим работодателем, и как работать вообще.
   В голове моей бегут цифирки денег, и я очень люблю Тому.
   Тело моё, вернее, известная его часть, встала колом и мешает мне свободно двигаться в постели. Даже проснувшись и выпив крепчайшего чаю, я люблю мою далёкую, в горах Эльбруса сейчас медитирующую женщину Тамару.
   Для осуществления новых идей, необходимо забыть старые. Встав утром, выпив чаю...
   ... нужно подвернуть болты и гайки... Я, как расшатавшееся животное, хлябаю и извожу смазку на стальных поверхностях...
   Познай звёзды преосуществления. Высокозамкнутую метаморфозу мгновений. Мой волосатый трёп.
  

Алтай

  
   На Алтай я приехал в поисках новой жизни. Мне нечего было доказывать ни себе, ни людям, хотел только перестать катиться, я чувствовал, что могу упасть слишком низко, во внутренний кратер неуверенности. Тихонько плакал. А что делать - хоть плачь, хоть не плачь, плач - такой орган слуха.
   Мне всего лишь снились сны о беспредельном счастьи семейной жизни. Сегодня мне снились сны о магических птицах, улетающих от преследования и замазывающих трещины в кладке, в асфальте цементом. Я улетал, и душа моя молчала.
   Молчит душа. В жизни я научился тратить деньги. Мать дала мне на дорогу, я изменялся медленно и нетерпеливо. Полностью зависнув в тёмном проёме абсолютным ангелом, я подсчитывал оставшиеся после вчерашнего разудалого дня деньги. Ну и что? - деньги и деньги. Оставшиеся. Вот что такое Бог? - более важный вопрос. В поисках вопроса на этот вопрос я выхожу из прицепного вагона, для острастки размышлительного процесса захожу в привокзальный туалет, а затем долго и навязчиво стою у витрины с лёгкими спиртными напитками. Это вообще моё любимое занятие - имея в кармане хоть какую-то сумму, стоять и выбирать, выбирать и перетаптываться на едином небольшом клочке пространства. Не чувствуя ничего, ни о чём не думая больше, кроме как о том, что деньги я всё равно потрачу, я вытягиваю из кармана необходимые купюры и беру два литра крепкого пива и потом - всю двухчасовую дорогу до Бийска, смакуя, выпиваю его, теперь уже не думая никого угощать. Пиво заканчивается раньше, чем дорога, и я, уже нив чём не сомневаясь, иду к проводнице и покупаю ещё, уже воздорожавшего, местного, маленького.
   - Такая ода алкоголю. Алкоголь вообще одиозен.
   - Ещё осталось столько мест, в которых я не бывал. Мне необходимо вдохновение, собачья жизнь вымораживает повседневную смелость.
   - Что вы хотите сказать? - Слова, всего лишь слова? - О да! Они растут из меня, как грибы, целые обороты сами по себе рождаются в мозгу. - Пнул под жопу общество - теперь каждый день блефую по голове.
   "Думай, думай", говорю я себе и, действительно, думаю, уже окочурившийся от постоянного окучивания всевозможных пространств, всё остаюсь и остаюсь на старом в замкнутом поиске того, что оно станет новым. "Когда я пишу - я не боюсь умереть - такой способ жизни". Молчу. М-м-м-м.
   Перехожу с вокзала на вокзал и отправляюсь теперь в Горно-Алтайск. Там два года назад было землетрясение, может, там я найду работу.
   Я понимаю, что теперь единственный способ передвижения составит перемещение с места на место, с быстрым нахождением работы, с готовностью к молниеносному изменению декораций, с готовностью к необходимому тяжкому труду.
   - Вот, поживёшь, как мужик, попробуешь, чем мы эту жизнь солёную закусываем, - говорит мне как-то ночью один парень, когда мы уже должны спать - мы разговариваем всю ночь, я проникаюсь телевизором осознания местного преобладающего сознания, единственно здесь и существующего.
   Мне хочется спать - с утра опять трудовой день - носка, разгрузка-погрузка, переставка шлакоблоков, заливание цементом.
   - Вы что, графоман?
   - Н-н-не знаю-ю...
   Но, видимо, я счастлив, я опять убегаю в свои фантомные факты, я тихонько тружусь над осознанием. Неплохие люди, - думаю я, - по-своему хорошие люди. Надо больше их понять и влиться, влиться.
   - Чем занимаешься? Пошла учиться?
   - Да нет ещё. Всё так же гуляю...
   - Наверное, чтобы не видеть всего этого...
   - Да-да-да, чтобы не видеть, не видеть...
   - Взаимность, взаимность, хотел я сказать. Спасибо за благодать.
   - Попросту мы начинаем гордиться там, где нужно бы сказать спасибо.
   - Вот я и говорю - спасибо.
   - Да, спасибо. Спасибо за знаки, располагающиеся на дороге жизни.
   - Да уж, дорога. Кстати, ты же ездил в Петрозаводск. Расскажешь?
   - Я бы сейчас предпочёл двинуть пафосную речь о том, что я - прирождённый эгоист, и что от этого никуда не уйти. Приятнее всего делать приятное себе - я абсолютный продукт своего времени. Видите ли, раньше я страдал от того, что хочу пожертвовать собой, а достойной идеи не находил. Теперь мне просто нечем жертвовать! Скажу ещё...
   - Ладно, ладно, скажешь.
   - Ага, - "тот ему машет, а он на него смотрит".
   - "Каждый делает своё дело".
   - "Какие разные люди всё-таки меня окружают".
   - "Нет, всё-таки это ты окружаешь их".
   - Эпоха хамов и поглотителей жизни только начинается. Она будет бурной и - короткой.
   - Да, пока не кончится нефть и древесина.
   - Ох, скорее бы они уже кончились. Так хочется духовных радостей бытия, а не бычьих.
   - Да пошли они все в п... Будь проще. Разрушенный мир разрушен в тебе, в себе и сохрани накопленный опыт. Никто, никто не посмотрит на мир грёз через те две дырки в черепе, через которые смотришь ты. И дело тут не только в расстоянии. "Никто не будет таким, как ты", - правильно пел брат Большой Джим.
   - Отношения между людьми - это тоже своего рода растения.
   - Как говорится, "в грызеньи семечек есть два момента удовольствия - вкус семечек и сама грызьба".
   - Согласен.
  

Июнь.

   Пропаренные улицы стояли под Солнцем и выделяли духоту. По дороге на работу я съедал банан и выпивал литр газированной воды. В четыре дня вода вытеснила саму работу, заключавшуюся в копке-перекопке огорода, сантиметр за сантиметром превращая грядки в бизнес-клумбы. В тёмной прохладе особняка без колонн, в точном соответствии с местными традициями стиля и понятиями о вкусе, внутри его толстых железобетонных стен стояли пожелтевшие без Солнца рассады лилий, ждущих пересадки в грунт, в дальнейшем превращаясь в цветок, вывозимый в город и продаваемый якобы прекрасным дамам.
   В четыре под тридцатник и выше градусов Солнце усердно вспекло мою макушку и на пятый та вскипела. Я устроился приживальщиком к одной подруге и на пятый, чувствуя себя, как разваренный оладь, разрешил себе не выезжать на грядки, а остаться в комнате и отдохнуть. Меня захватила тема при-живания, технологии воздействия на чужое сознание, абсолютное дерьмо, которое надо отбросить. Отбрасывать дерьмо оставалось недолго - подруга всё больше и больше напрягалась. Она была моя подруга - ею и осталась. Мы расстались ещё дней через семь. Осада совместного пре-бывания в одной комнате окончилась убедительной победой дружбы. Дом нужен человеку, чтобы расслаблять мышцы лица - расслаблять их не получалось - я дул пиво, Наташа разговаривала по телефону. Я переставал быть шишкой Вселенной, и это выбивало из колеи.
   Работать на свиней в человеческом обличье достаточно трудно - их начинаешь понимать, сам становясь свиньёй. Пытаясь следовать застигнутому, я с лёгкостью упустил эту работу в ближайшие дни и т.д. Меня раздёргивала мысль, что я никто. Я вновь оказался в открытом Уличье и наслаждался радостями и довольствами вольной жизни. Она подразумевала под собой неизменное употребление алкоголя, который я, в основном, воровал - поэтому пил один коньяк и качественную водку - они продавались плоских бутылках, которые было удобно засовывать за пазуху. По этой же причине туда и в карманы джинсов засовывались куски сыра и упаковки сарделек-колбасок. Я перепробовал много сортов и в конце концов пресытился. В пищу всё-таки присутствует тонкая оболочка, распадаясь в процессе съедания, образует тонкие соединения. Она даёт энергию не только физике тела, но качество энергии, анализируемую и составляющую его - интеллекту. Воруемая из магазинов еда была пуста и безвкусна. Водка быстро пьянила, и я шёл за добавкой. Случалось, что в несколько заходов я выносил литры водки и несколько упаковок с нарезкой и орешки. Я вёл себя раскованно, рискованно, обоснованно и свободно - влетал, как вольный ветер, и вылетал, не думая ни о чём.
   - Мне сегодня ночью предложили возглавить "наш ответ насилию западной цивилизации" - русский ответ. Широкоформатную мультэпопею с заглавной песней - "они так переживают, потому что их Бог умер, и они не знают, что делать ночью". Причём, этот мультфильм мне полностью показали - фильм был помимо того, что анимационный, ещё и песенный.
   - Так в чём же должна заключаться твоя роль?
   - Меня попросили его возглавить. Жаль, что во сне. А те люди, с которыми я общался на Катуни - они же нормальные люди, и я, на самом деле, им признателен... Просто так вышло, что мне досталась, как обычно, не самая лицеприятная сторона их бытия...
   - Ну-с, о чём ещё поговорим?
   - Может, о том, с кем ты сейчас разговариваешь?
   - А кто спрашивает?
   - Понятно. Продолжим.
   - Да, продолжения я очень любил, буквально недавно ещё их даже жаждал, но потом вот эта стремительность в преодолении любых затруднений путём убегания или про-бегания сквозь них, превратилась в бессодержательное мельтешение картинок, требующих при этом ответа на их значение.
   - Ты говоришь всё сложнее. Попытайся вернуться к простоте.
   - Суть в том, что продолжение стало давить на меня всей невыносимой лёгкостью бытия, т.е. как раз его разумной тяжестью. Я же гонялся по обширной территории страны в поисках найти себе разумное оправдание. Оправдание неразумное - более близкое мне - в силу своей легковесности и неопределённости, грубо говоря, ненужности в обиходной жизни, в жизни бытовой, в обычной дерьмовой жизни человечества - теперь не устраивало само бытиё. Я должен был обнаружить разумный путь, иначе хаос поглотил бы меня. И не находя себе места - своего места - я предпочёл движение останавливать и по-прежнему неразумно наслаждаться останавливающимися, застывающими мгновениями пространства. Поэтому я стал бояться продолжений. Следующего дня, например. В любом случае, наши мысли - это застывшие капли. А событийность, реальность - необъятный стремительный поток, всегда продолжающийся.
   - Да, любые мысли. В обиходе, об этом не стоит забывать, например, когда оцениваешь какого-либо человека. Даже не то, что он думает о себе, а именно он сам, как явление, как факт есть безудержная необъятность.
   - Ребята, помните об этом!
   - Какие у вас быстрые перескакивания с темы на тему!
   - Какие у вас красивые волосы!
   - Да уж, стремительность в нас осталась.
   - В ком из нас?
   - Во мне.
   - "Я пишу - соответственно, я существую".
   - "Я существую - соответственно, я должен писать".
   - Бывает и так, но письмо для меня важнее существования. Сегодня, когда мне во сне демонстрировали этот мультик и даже заглавную песню - я знал, что я сплю - погружение в сон даже было несильным - под утро - но один я орал: "Вставай! Запиши текст песни - и ты, наконец, станешь известным вне мира сновидений!" - на что другой ему резко ответил, после безуспешных попыток всё-таки проснуться, - "Да пошла она куда подальше, ваша популярность!" Сегодня ночью я понял, что по-настоящему - по-своему - не смогу никогда заставить себя подстроиться. И знаешь почему?
   - ?
   - Потому что я слаб.
   - Потому что я ничтожество, мямля и слабак. Но ты не боишься быть честным, и ты веришь в Бога.
   - Честно говоря, я то верю в него, то не верю. Э-э-эх! Всё-таки вспомнить бы слова какой-нибудь из тех песенок. Они были потрясающи.
   - Они были волшебны. В этом сила сна.
   - В этом наша сила.
   - Что движет тобой?
   - Сейчас - холод. Давай выдвигаться из парка.
   - Щас покурю и пойдём.
   - Жизнь - это дорога, а Бог расставляет знаки.
   - Бог или ты сам?
   - Бог. Я только могу двигаться или нет. Если бы я сам расставлял знаки, катастрофам на дороге не было б предела.
   Город вновь открывается мне. Я счастлив. И я знаю, что ещё до захода солнца состояние моего духа несколько раз поменяется. Я не боюсь погружения. Я расслаблен. Алаверды!
   Если в жизни у тебя сложится так, что будешь поставлен в тупик, и в умственной горячке безуспешными станут все измышляемые варианты, или непреодолимая стена встанет перед тобой и возможностью действовать, выучи такое упражнение:
   "Закрой глаза, открой глаза. Ты живёшь".
   Ещё раз. Ты умираешь. В собственном представлении о мире. Закрой глаза этого представления и ощути неоспоримую истину - ты более живой, чем твоё умирание.
   Закрой глаза, закрой честные, святые, дурацкие, убитые, неотвязные глаза. Плюнь на них, не обращай внимания.
   Открой глаза - ноги важнее. Ты должен идти.
  

Июнь.

   Я ходил по друзьям-приятелям, ночевал на крыше, в большинстве же случаев в подъездах. Так длилось пару недель, после чего я осознал, что не могу и не хочу нигде работать, поскольку ещё не готов перенести работу как не-работу и научиться управляться с собственным сознанием, ощущение полной отвергнутости и усталости от бессодержательной борьбы удивило меня, и я поехал сдаваться в психушку - теперь именно сдаваться, а не использовать, и мне было всё равно. Изжёванность нервов и почти полная утрата состояния духа - какого бы то ни было.
   Я поступил туда и всё рассказал врачу. Рядом сидели другие врачи и вздрогнули и подняли голову, заинтересовавшись. История моя была рассказом о не-свершениях, после чего врач Елена Борисовна разозлилась. Через день у меня свело солнечное сплетение, и меня отвезли в другую больницу. Я много нервничал и много пил - говорят, это от этого.
  
   Вышла собака. Гавкнула. Но никто не откликнулся. Тогда она занялась своими гениталиями.
   А я уходил. Уходил полями, потому что боялся, что меня могут преследовать по трассе. Для Алтая, видимо, я оказался... неготовым.
   В кармане позвякивала мелочь, в голове быстро созревал план движения. - теперь Новосибирск. Костян. До Новосибирска нужно было преодолеть пространство в триста с лишним километров. Денег нет. Вернее, на полтора литра пива хватит. Двигаюсь. На колхозе я пробыл около двух недель. При въезде в Бийск, когда я вышел из леса, где меня обуяла внезапная жажда онанизма, машина остановилась, проехав немного дальше меня. Это был наш бригадир, у которого я всё-таки выпросил сто рублей.
   - Как мне лучше выйти на Новосибирскую трассу? - спросил я.
   - А вот направо и поворачивай. Садись, я тебя немного подвезу.
   Я оказался на дороге, как выяснилось позже, объездной, и к вечеру, пройдя двадцать с лишним километров и потратив эти деньги на вино и просидев немного в голубо-Алтайской (потому что цвет Алтая, наверно, голубой) станице напротив церкви, поглощал дешёвые пирожки, запивал портвейном и услышал, как человек говорил подошедшему человеку: "Времена щас другие, а ты у меня пять рублей просишь", - и к вечеру, говорю я, вышел к Бийску с другой стороны.
   Вокзал там оказался отсечённым от остальной цивилизации, отростком, из которого в Барнаул, не говоря уж о Новосибирске, ходили только поезда. Без денег проводницы меня не взяли. Через два часа вокзал закрывался. Я расхаживал по перрону в затухающем солнце в чёрных очках, не закрывающих полностью разбитость глаза. Но я был собран. Я вышел всё-таки на трассу и заночевал в лесопосадке. Ночью подошла собака, но я на неё гавкнул.
   Проснулся от холода, порастряс тело и пошёл дальше. Меня подобрал батька Димитрий, накормил и дал денег. Вера моя вновь окрепла. Я добрался до автовокзала в Барнауле и через четыре часа был у Костяна.
   Задерживаться там я не мог да и не хотел и вечером следующего дня сел на электрон в сторону Омска. В Омске я оказался через двое с лишним суток - много пересадок. В электричке пел парень, я подарил ему диск, а он мне двадцать рублей и показал в привокзалье дешёвую столовую. Я потусовался по Омску несколько часов, позагорал на берегу Иртыша и дальше поехал.
   Небольшие города, недолгое время, проведённое в них, проходящие дни.
   К вечеру я был в Ишиме. Чего только не сделают бродяги, чтобы не выглядеть таковыми в глазах окружающих. Одна женщина, ехавшая по пути, достала из пакета белые носки и переоделась в них, когда подъезжали к Ишиму. На вокзале я провёл ночь, утром рано вышел на платформу. Вру! Мы познакомились с ним прямо на сиденьях вокзала. Думон Досымбаев ехал в Тюмень и страдал открытой формой туберкулёза. Я попросил его угостить меня водкой, он согласился и в закусочной, работавшей в сей ранний час, ещё и накормил пирожками-чебуреками.
   - Хорошие люди попадаются, - сказал он. Моя вера возросла.
   Электричка, в которой он собрался ехать, была "улучшенного комфорта", попросту скоростной. И ещё там имелся вагон-ресторан, куда я, совершенно на это не рассчитывая, вписался и проехал за столиком его благополучно до Тюмени. Хорошие люди продолжали попадаться!
   Из Тюмени я уехал в полдень. Тюмень мне понравилась. В вагоне попросил одного человека угостить меня водкой, которую подсмотрел у него. Попался. Хороший человек. Дальше - больше. Электричка к восьми вечера прибыла в Екатеринбург.
   Стоит ли рассказывать о том, как я общался с контролёрами? Я им говорил честно, открыто и спокойно. Иные удивлялись, иные возмущались, иные гневались, но никто не выгнал. Россия - щедрая душа!
   Стоит ли говорить о том, как я провёл кратковременную душевную борьбу, въезжая в Екб., борьбу между желанием отмыться в квартире матери и нежеланием ей навязываться. Победила дружба. Ехать туда я не поехал, зато мать стал любить сильнее.
   Ночевал на вокзале, познакомившись с человеком, имя которого забыл, зато никогда не забуду дальнейшие несколько дней, что мы ехали вместе. Условно назовём его Костя.
   Мы пошли, загнали его фотоаппарат за полтинник - поели молока и хлеба с сыром. И стакан подсолнуховых семян щёлкали всю ночь.
   Утром выехали в направлении Перми. Перми, где я понял, чтоб не забыть и составил в голове после бутылочки...
   (а пока что мы вышли в деревне, сходили на реку и помылись, и простирнули носки с трусами, Костя и джинсы, а в деревне этой жил священник, который был раньше моим учителем (в школе), но теперь, видимо, не жил - дома его не было - дома, в смысле, его избы, в которой его не было).
   ... перцовочки в смысле бутылька, на деньги, наспрашиваемые мною в городе.
   ( а потом мы оказались в местах, красивейших местах Уральских гор, с хвоёвыми лесами и широкими, плавно изгибающимися реками меж отрогов. И уж потом приехали в Пермь).
   Я вышел в город и стрелял деньги. Костя с моей большой сумкой, набитой одеждой пополам с дисками, остался на вокзале. И вот в Перми я и насобирал в одном из кафе отходов, сославшись на то, что собираю еду для бездомных собак, и даже ссылаясь на некую молодёжную организацию, организованную "нами", и съел их в одном из двориков с кустами конопли на пригорке и -
   своровал свой первый банан из супермаркета, разрабатывая в голове концепцию, "как украсть из супермаркета". Я набрал полную корзину продуктов, а банан засунул в рукав, и когда очередь дошла до меня, захлопал по карманам и сказал:
   - Ой, бумажник оставил в машине. Сейчас я приду, - и ушёл.
   Не раз ещё разработанная мною концепция пригождалась мне - мне нужно было что-то есть - и опираясь на познанную мною психологию городских жителей, основанную на нашпигованности сознания клише, схемами и стереотипами, играя мыслями вслух, сбивая с наработанного толку ход их мыслей, и ускользая в возникший сбой.
   Я пишу сейчас об этом, закрывая окончательно этот круг воровства, одной из предпосылок которого была идея, что "супермаркеты для того и существуют, чтобы из них воровать", вернувшись на скамейку в парк после того, как меня обработала охрана магазина "Дикси", из которого пытался украсть длинненькие колбаски. Я закончил его сегодня, полчаса назад.
   Итак, я засунул колбаски в район гульфика и пошёл расплачиваться за гречу и быстрорастворимый пакетик. Я волновался. Старался не показывать. Трогал себя за причинное место и дёргал головой, якобы в такт музыке. Расплатился, и меня остановили. Попросили пройти в отдельный кабинет рослые мужики в чёрной форме. "Будут бить", - пришла мысль, когда мы зашли туда. Что и произошло. Не били, но несколько раз стукнули.
   Я говорю о том, почему мне пришла эта мысль. Это не была мысль, это была преждевременная констатация. Я же ходил в последние дни по городу и думал, не воронуть ли мне по старой памяти. Но идеи уже не было - раз, сильной нужды в этом не было - два, и надпись внутри "Не надо" и "Не получится" загоралась каждый раз - три. И всё равно я заходил, проходил вдоль витрин, замечал охранников и работников магазина и... выходил. Я чувствовал, что это уже прошло. Это прошло, его фаза, Его Разрешение.
   Сегодня днём я чувствовал, что мне необходимы встряска и всплески, чтобы не заформоваться в утоптанном режиме городского ситизена. Я их получил. И в очередной раз возблагодарил.
   Да-а, тут можно много и изысканно думать о двоичности кругов и о проникнутости всём во вся, я предпочитаю писать и благодарить.
   Писать осталось недолго - темнеет. Темнеет то ли стремительно, то ли не стремительно - ведь это осень в Питере. Сегодня, например, шёл дождь, ливень, и светило занижающееся за дома яркое солнце. Сбоку волосились многослойные и разнородные и разноцветные облака.
  
   Я вернулся на вокзал и вручил банан Косте. И ещё десятку. Костя бросился за едой.
   А пока я шёл по ночной Перми, по центральной улице и видел различные картинки из жизни местных жителей. Я прокрутил в голове мысль о том, что стоило бы написать рассказ о том, как наши русские люди просыпаются с утра кто с похмелья, кто с беды, надевают, к примеру, модные шлемы, садятся на модные велосипеды, но это вечером, после работы в каком-нибудь туристическом агентстве или рекламной компании, дизайнерской фирме, и едут на модную тусовку в какое-нибудь модное кафе. Потом стоят у его расцвеченных витрин и прощаются. И вот, собственно, написал.
   И ещё я думал о том, с какой позиции я могу проявить себя в письменно-мыслительной деятельности. "Быть вне социума, - рассуждал я, сидя в эйфорически-сладко-уставшем состоянии после глотков из бутылёчка. - Быть вне социума, смеяться над ним, на как над сбывшимся фактом, и показывать людям его с разных сторон, чтобы человек имел возможность задуматься". Потому что при том, что человечество всегда в развитии, оно и постоянно в тупике, и нужны рычаги, чтобы двигать эти механизмы.
   Потом началась жара. Ещё когда мы подъезжали к Перми и стояли в тамбуре, поскольку вагон, как и все другие, был под завязку набит людьми так, что даже контролёры не решались заговаривать о плате за проезд; мы стояли впритык все, все мы, люди, женщины с татуировками на оголённых пупках, толстопузые дамочки, девчонки с колясками, другие, висевшие на рукавах своих парней, закатывающие глазки, дурацкие девчонки, точнее, одна, идиотка, но это пройдёт, приходилось выходить в тумблер, или как это называется - буфер, чтобы покурить и не плюнуть просто с высоты своего роста на эту безмозглую девочку с мокрыми, собранными в узел волосами, которые она распустила и стала счёсывать мне на плечо, а парень её был так рад, что она просто рядом с ним; тогда как она исполняла дерьмовейшие вещи - хватала за переполненные молоком груди свою подругу, дёргала за её цепочку на футболке, чтобы продемонстрировать в апогее внимания, вызванного, как ей казалось, её персоной, толстый живот той, а та, молодая мама и притом девчонка, одёргивала её и улыбалась. Хотелось плюнуть в затылок. Поэтому выходил в буфер. Буфер иногда нужен. Вот, например, ты весь такой красивый (внутренне) и тонкий, ведёшь ни на что не похожую жизнь, бомбардируешь себя впечатлениями и эмоциями, и вот настаёт день, когда всё переполняется, когда ты устаёшь - и от дурацкого соседа по комнате, и от дурацкого просто якобы соседа, попутчика, ты устаёшь и не можешь найти соотношения между возвышенностью идей и тягой реальности. Тогда ты просто утыкаешься взглядом в разбахромевший подлокотник его кресла и тягуче плачешь над популярным шоу по телевизору. Потом засыпаешь, растянувшись на вынутых из этого кресла подушках - ну ещё бы - ты выпил - пора и отдохнуть - расслабься - новый день будет новым, если ты к этому готов, если ты этого жаждешь.
   Костя сказал, пока мы, широко расставив ноги, ехали в тамбуре этой электрички - "Вот люди, придумывают себе какие-то экстремальные путешествия, концерты на Северном Полюсе, а тут едешь из одного края в другую точку, потому что у меня убили семью, и суки охотятся за мной. И не надо никаких криков и шумов по внешнему телеэкрану. На внутреннем ведь написано: "Экстремальная спорто-журналистика". - Но про журнализм он не говорил. Про него говорю я. А я добавил:
   - В условиях Пустоты, - и он почему-то кивнул головой. Поиск властвует человеком и Неудовлетворённость.
   Все мы были такими - хочется сказать о той девчонке, о тех девчонках, потому что не все были такими. И не все были мы. Это не диалектика, это озарение. Или олицетворение. "Поверни лицо, просто поверни лицо", - пел Большой Брат Джим, и я полностью с ним согласен.
   Началась жара. Чем отличается зима на Урале от лета в Сибири? - тем, что и там, и там то расстёгиваешь телогрейку, то застёгиваешь - это тоже не я придумал.
   Началась жара, нам необходимо было поддерживать личную гигиену - черта, разграничивающая социумность существования и вне. Но это "вне" является здесь не твоим выбором, а прихотью судьбы. А судьба бывает только у мёртвых. Пока мы живы - это карма.
   Итак, мы ехали, ночевали на вокзалах и потели. Пот накладывался слоями на печную изнанку одежды, появлялся запах, струйки запаха сочились с обеих сторон в обе ноздри.
   - Я вам не помешаю?
   - Нет, провозглашение одиночества.
   - Я вам не помешаю?
   - Чем?
   - Ну-у, лицом, - провозглашение себя.
   Итак, мы ехали вместе.
   Ночь в Перми. Потом Чепца, где мы купили кирпич хлеба и хозяйственное мыло. Оттуда, поодиночке по трассе, я на КамАЗе (за что отдал диск, а водитель удивился с удмуртским акцентом - "как это вы все можете ездить без денег?" - он подсаживал многих), Костя - на лёгкой попутке. Там, по дороге, просвистело, вру, проколесило населённое пункто "Каменные Имамы", водитель не знал, что оно означает, после чего мы прибыли в Балезино.
   "Балезино - Бологое - Балашиха" - но это из сна про Башлачёва. О нём позже. О времени позже. Обо всём остальном тоже позже. Вера росла. Достигала в диаметре церковь. Колонны, купола, медитация на единоличную толпу.
   В Балезино жарко, я шнырял глазами в поисках "клиента" - человека, способного выручить деньгой. Денюжкой. Дерьмом, являющимся основой. Никого не было по сравнению с месячным промежутком прошлого раза. Костя появился позже. Немного подумав, отказался от намерения прождать 16 часов до направления на Ижевск и через час мы, всучив, впарив, уговорив охрану маршрута "Балезино-Киров", собственно, погрузились на этот рейс.
   К солнечному вечеру мы прибыли в Киров, я взял несколько дисков и пошёл "работать". Костя с сумкой был на вокзале. Я настрелял несколько денег и продал на ходу молодым людям за "очень дёшево" диски. Купил два кирпича хлеба и вина. И пьянел, сидя на скамеечке под окнами одного из общежитий "горного города", наверху, откуда потом спускался и переливал портвейн из стекла в пластмассу. "Надо оставить Косте", - в этом выразилась тогда моя любовь к ближнему. Это раз. А во-вторых, Костя - нормальный человек. В этом моя любовь к ближнему два.
   "- Вы писатель?"
   "- Да. Я писатель", - А кто такой писатель? - возникла мысль после 200 граммов. - Писатель - это тот, кто пишет. Пишет долго, хорошо и упорно.
   Склонен к понижению. Из точки А в точку Б по нисходящей и по касательной к окружности. К окружности круговерти. Какое уж тут упорство.
   "- Хей, брат, у тебя не найдётся пакетика?"
   "- Да", - одноразовость в условиях Духовной Пустоты.
   "- Полиэтиленового или с кофе?"
   " - С чаем, - и немного подумав, - с поэзией".
   Твоё место и есть Пустота - Ничтожество с заглавной буквы.
   Два ничтожества с этой самой буквы продолжали своё нисхождение, не имея нарастающей.
   После вина, с утра, в Кирове пришлось пить из-под шланга, которым заправляют поезда -
   "поезда, поезда, будто некуда деться...
   Ночных городов огромное сердце", - и стрела на Нижний, промежуток - Шахунья.
   "- Ага, мгм - поняли", - едем дальше.
   "Когда у тебя есть Прибежище, ты можешь не мыться. Когда его у тебя нет... Нужно мыться каждый раз", - подтверждение одного и того же содержания, но - с разных сторон.
   Итак, Шахунья. Город без всяких признаков. Позже, позже. А сейчас Шахунья, где теперь я взял сумку., поскольку чувствуется, что "здесь нечего ловить", и, используя старый опыт, сытно пообедал в "столовой поездных бригад". Косте ничего не сказал. О Косте - позже. Я ему только желал. Но он ничего не вымутил. - Голодный. - Я поспал на газоне около "Дома отдыха поездных бригад", и сон не шёл в душу. Тут я и начал ощущать давление "Продолжения Бытия, рассматриваемого в перспективе человеческой воли" - во сне ещё.
   Уехали мы оттуда днём. Вечером были в Нижнем, расцветшим для меня по сравнению с прошлым разом в соответствии, собственно, со временем года. Я поднялся в Верхний Город, где "заработал" на дисках во много раз больше по сравнению с прошлым разом. Выпил. И принёс на вокзал Косте потенциал, измеряемый купюрами в кармане.
   Электричка на Гороховец. Как я её не заметил раньше! Прямо сейчас. Надо торопиться. Костя ждёт у входа-выхода. "Поехали, - говорю. - Надо двигаться". - "Я жрать хочу, дай сбегаю, хоть хлеба куплю". - "На". Он ушёл, и через минуту электричка ушла. Вместе со мной. Где я познакомился с новым человеком. С которым ночевали на природе в Гороховце, а утром уехали во Владимир и в том же утре оказались в Москве, перескочив за быстрые секунды с одной на другую и пройдя вдвоём за третьим через турникет в метро, каждый попал в нужную ему точку.
   Так, в частности, я отряхивал штанины на Ленинградском вокзале.
   И вот о чём я хотел сказать: когда мы подъезжали к нижнему, познакомились с мужиком, которого контролёр тоже выгнала в тамбур первого вагона. Он ругался, что вот, мол, зажравшиеся тётки не понимают, что бывают в жизни всякие ситуации, рассказывал про то, как работал ещё недавно на строительстве чего-то в отдалении от цивилизации на чечена, и как разбил тому морду в результате, после чего уходил впотьмах и лесами, и вот сейчас едет в Москву на заработки. Он был весел, хотя в волосах пробивалась седина, полковник запаса, и "пусть знают наших все черти, не знающие..." И я хохотал над его словечками и простецкими шутками, и он так разрядил возникшее в связи с нуждой наше с Костей безмолвное разобщение.
   Когда я ушёл "в город", то оставил их вдвоём на вокзале, поскольку мы решили дальше двигаться уже втроём. А когда возвращался вечером, встретил Костю одного. "А где полковник?" - спрашиваю. - "Я ему только что чуть бока не навалял - хотел, гад, спиздить сумку", - это заявление ошеломило бы меня в других обстоятельствах. Здесь же я просто не успел - события сменяли друг друга, не оставляя возможности анализа. Я бы очень удивился, поскольку такое действие никак не вязалось ни с внешним видом, ни с поведением полковника. Тем не менее...
   Прибыв в Гороховец уже без Кости и проведя ночь на свежем воздухе, утром я отправился в помещение, именуемое здесь вокзалом, чтобы удостовериться в расписании. На малочисленных, в один ряд, скамейках разместились участники ночной попойки, из-за которых и которой мы с новым попутчиком отказались от варианта ночёвки на вокзале. Кто-то спал на подоконнике, кто-то на кафельном полу в одном носке. Я, выяснив расписание, уселся сбоку и внезапно обнаружил просыпающегося полковника. Но это был совсем другой человек! Опухший, с раздувшейся щекой, он производил впечатление уставшего прощелыги.
   - Чё смотришь? - просипел он. - Аль не узнал?
   - Узнал, - ответил я строго и отвернулся. А потом и ушёл.
   Я хочу сказать о том, что бродяжья жизнь - это жизнь с совершенно непредсказуемыми вытеканиями одного из другого.
   Так я, например, созерцал созревание и буйный рост своего сознания как сознания бытового воришки. Я мог бы остаться на вокзале и разговориться с полковником, но я ужаснулся от мысли о том, что то, что мне вчера казалось мерзким и грязным, уже сегодня ранним утром выглядит не так непривлекательно и взывает к осуществлению. В этом один из аспектов так называемого падения или деградации, в которой обвиняют бомжей. Существование, не обусловленное ничем, кроме выживания, ежесекундное напряжение нервов, либо, наоборот, неведомые омуты абсолютного расслабления. Я чувствовал, как с каждым днём меня обуревают всё более примитивные, с цивилизованной точки зрения, мотивы и желания. Я сравню обычное, выстроенное уже давно, и скорее всего, не тобой самим существование, как дом на сваях, а бродяжью жизнь - рекой, на которой стоит дом. Цивилизованное существование в силу своей цивилизованности как бы приподнято над элементарными проблемами, которые довлеют и развиваются в глобальные события, когда ты оказываешься "выброшенным за борт".
   А дальше была, как я уже сказал, Москва. Немного движняков по Ленинградскому вокзалу, немного сушняков в силу невозможности достать бесплатной воды. Немного порожняков из-за обломов в представлении о грязности своих штанов. Я сидел в креслице и ждал электрички на Тверь, ежеминутно принюхиваясь к себе, осматриваясь и отряхивая штаны.
   Потом Тверь, стакан семечек в вагоне, обменянный на моток изоленты, контроль, Вышний Волочок и рассказ местных парней о недавнем цунами, Бологое, пьяная ночь с новым спутником, похмелье на Окуловку, разопохмелившаяся Малая Вишера и вода с повышенным содержанием сероводорода, и вот он - Петербург - "вечный город", как выразился один профессор физики, проживающий в нём уже давно, то есть всю земную жизнь.
   Определённый этап, конец очередной истории, начало истории новой и в перспективе - новейшей.
   "- Сейчас город начнёт нас ломать. Он своё возьмёт."
   "- Меня не сломает", - и дальнейшее испытание этого волевого тезиса. Ломать-то нечего, господа. Спокойствие веет над миром.
  

Карелия Психиатрическая.

   - Шарик, а шарик, что скажешь, дружище безвредный?
   - Возможно, конец истории.
   - Не ожидал от тебя такого неконкретного ответа.
   - Я сам не ожидал.
   - Хочешь, покажу тебе колено?
   - Нет уж, спасибо, не стоит. Я ещё когда вчера просыпался с тобой, нагляделся на него до беспамятства.
   Продолжали мелькать галстуки и рубахи разветвления. Дождь усилился к Деревянке. Дальше блистало грибное солнце. Я ехал молча.
   Мы даже попрощались, но потом он снова вернулся. Вернулась история. Она всегда продолжается. Парень с длинными белокурыми волосами в чёрной кожаной куртке с блестящими металлическими нашлёпками быстро, точнее, стремительно проследовал вдоль, потом, через несколько минут, обратно. Я его остановил. Мы разговорились. Я начал с того, не знает ли он, можно ли достать в Петрозаводске конопли. И понеслась. Мы доехали вместе и посидели немного в привокзальном кафе. Потом расстались на центральной улице. Я направился, обуреваемый желанием купить чего-нибудь торкающего. Остановился, сообразуясь с возможностями, на двухрублёвой упаковке феназепама. Раз, два, три - и я его купил, неспешно воспользовавшись возможностью поучаствовать и принять примиряющую позицию в споре продавца с покупателем. У того не было купюры меньше тысячи, а брал он бутылёк валерьянки. Сдачи не было, сдачи не было с апломбом - "как надоели эти чёрные!" - тот тоже хорохорился, я вежливо поддакивал и ненавязчиво подгонял. И купил десять таблеток - без рецепта.
   Я ведь испытывал кураж. Съел несколько таблеток и пошёл вдоль вниз по главной улице "до набережной", где потом разглядывал, как туркмены возводят пагоду для "хозяина".
   Какое там устройство на работу! Я, чувствуя абсолютное спокойствие этого края, решаю в который раз использовать возможности бесплатного психиатрического хелпа, под прикрытием которого можно и немного отдохнуть от будней, и чего-то попытаться снова сделать.
   Пузыри на грязевой глине. Желание - не-желание, скорее, надоедание. Надоедание выбранной политики "самого себя" или выявление "своей позиции". Желание пойти дальше. Обыграть некого попутчика, но не с целью выигрыша, а с целью очередной "развлекаловки". Или "развлекухи". - Клубничный лимонад - одна упаковка, картошечка шесть, записал картошечку шесть?
   - Трудности - это временное явление. Главное, шарик, не покидай меня. Я не знаю, что за шаг я сделал... Надо одеваться...
   Одно из преимуществ пересидения в психушке - это то, что ты не изнашиваешь ничего. Понимаешь?
   - Сделай, пожалуйста, потише.
   - Он угостил тебя пряником. - Трудно, но приятно.
   Петрозаводск. Советую вам побывать в этом городе.
   - Ты, оказывается, пьяница, а строишь из себя королеву красоты. Сука, жизнь прошла. Пойдём, Вова.
   - Куда?
   - Всё, спасибо. Заебали они. Досидятся они когда-нибудь.
   - Молодой человек, вы куда направились?
   - Э-э-э...
   - Это, кстати, мои окна. Что вы делаете у моих окон?
   - Это, по-моему, не только ваши окна, а ещё и Ирины.
   - Да-а? Её нет, не будет завтра и далее. Так что до свидания.
   - Всего хорошего, - одно наслаивается на другое. "Но ему трудно", - жемчужины в небесном ожерельи освобождения от тела. Ещё одна баклашка брынзы. Все разбегаются внезапно.
   - Так, значит, фосфор. Глаза блистают в окне черепа. Кола сто, тесто шесть, масло два, богатырское десять, брынза два, трёшка четыре, икра один, капуста два, золото семь, классика одно, огурец два, сёмга пять, соус красный два, сок три, тар-тар один, яблоко два - возможно, это директор этих киосков. Салфетки, тряпки посуды, Ломоносовская и т.д.
   В Петрозаводске я ощутил спокойствие, то есть состояние, когда всё, что ни попадётся, не желает быть ни наказуемым, ни наказующим. Просто продвигается жизнь.
   Я пошёл в медпункт при вокзале и попросил отправить меня в психиатрическую. Меня выслушали размеренно и всё поняли. - Человеку плохо, пускай отдохнёт. Через двадцать минут приехала бригада на машине, и ласковый сотрудник сказал, что меня отвезут в областную больницу. То есть я попадал туда, куда и рассчитывал, ведь я не зря поехал в Карелию, предшествующая информация у меня имелась.
   Через сорок минут я был в больнице, где меня спокойно выслушали женщины-врачи, затем женщина- медсестра провела меня по отделению и показала - рассказала, где что находится.
   После безумства крысиной грызни и марающей достоинство возни я очутился в безмятежном пространстве принимания всего, как оно есть, не вдаваясь в детали и даже будто о них не рассуждая. При этом делая именно то, что необходимо на "Данном Этапе".
   Мне рассказывал один парень, когда я находился (не "лежал", потому что психушки я использовал именно как временные прибежища, когда уже жизнь, дикая, весёлая, молодая жизнь становилась то ли невозможной, то ли невыносимой и, стремясь схоронить тепло тела, я ввергал себя в изолированный псевдо-социум больниц. Псевдо - потому что он не обуславливался стремительно-меняющимися интонациями цивилизации, эти обуславливания доходили до него в лишённой нерва выживания форме и замедленно) в Центральной Больнице Петербурга, о которой стоит сказать отдельно. Мне рассказывал этот парень, что есть такой город - Петрозаводск, и однажды он там очутился. Пациенты там ходили с ключами - отвёртками от дверей и свободно общались между этажами и стационарами. Описываемые им события казались фантастическими по сравнению с тем, во что мы были погружены в централке.
   Казематные огромные помещения и персонал, использующий любую возможность, чтобы унизить больных (или больного). Так, к примеру, врачи прописывали терапию из ударных препаратов, способных в короткие сроки уничтожить нервную систему слона, человеку, жалующемуся на бессонницу. Человек этот чувствовал деструктивные изменения от лекарств и жаловался снова, попадая в ловушку одному врачу ведомых (а психиатрия всё равно идёт наобум) экспериментов со сменой терапии и воспринимался как "неуловимый", подвергался бездушному процессу медлительных пыток, когда лекарства всасывались в кровь и постепенно, как дождь точит камень, разрушали составляющие личность клетки. На приватных беседах в кабинете, до которых ещё нужно было прорываться с потом и кровью, обостряя отношения с медсёстрами, выступающими в данном случае в роли псов на цепях, врач. Кружа мыслью вокруг проблемы, которую он, конечно, понял, доказывал пациенту, что вот так-то и так-то, и это необходимо, и если тот возражал и выдвигал свои наблюдения, втихую, из-под полы сознания добивал того дополнительными дозами. Не упомяну о медсёстрах, запрещающих, в зависимости от настроения, сходить в душ, и кричащих перед отходом ко сну: "Мальчики, кому поссать, посрать, давайте быстрее", - добивание униженного достоинства в условиях невозможности протеста. Так часто бывает и в жизни, и приходится привыкать становиться вьючным животным унижений. Но нигде (в тюрьме я не бывал) так они не гипертрофированы и расцвечены всей палитрой душевных синяков и ссадин.
   А парень тот поведал мне историю о сказочном месте, где ты чувствуешь себя человеком, человеком, несмотря ни на что, где поддерживают и не принуждают, где дают шанс созерцать и осмыслить, а не постоянно находиться в глухой обороне, тратя на это все силы, время и сознание, отбиваясь от непрерывного покушения на твою сущность, на фундаментальное ощущение себя, как души, которая молчит, но незыблема. Да, друзья, душу приходится охранять, если ты воспитан в условиях материализма и не понимаешь о природе её существа. Здоров, конечно, когда ты уже многое знаешь - например, что молчащая, она объемлет собой все факты и проблемы.
   И вот меня привезли в этот комплекс, неусердно ограждённый бетонным забором, из полутора десятков двухэтажных вытянутых домов, со спортивными площадками и дополнительно огороженными садами между ними, со спусками и подъёмами среди зарослей боярышника, рябины, берёз и сосен. Комплекс находился в лесу, к нему был прикреплён посёлок Матросы.
   Мы гуляли каждый день, когда позволяло солнце, было тепло и спокойно. Только никак не получалось писать. Но пришла мысль о том, что свобода, человеческая свобода, есть "разумное ограничение" - именно там это было к месту.
   Именно там, а потом ещё в столице Карелии, гуляя по набережной Онежского озера в ожидании электрички обратно, где тут и там высились разнообразные постаменты и модернистские изваяния зарубежных скульпторов (современных), где открытые кафе сочетались с детской площадкой и приходили, собственно, дети и качались на качелях и спускались с закрученных в спираль горок; где собаки бездомные не сбивались в голодные стаи, а лежали каждая, где ей заблагорассудится, там я почувствовал наполненное душой и достоинством несомненное изначальное спокойствие этого мира - мира людей, проводящих на самих себе постоянные опыты. Спокойствие же заключается в том, что все опыты рано или поздно приводят к тому, что нет ничего незыблемого, кроме спокойствия и молчания окружающей мудрой природы.
   Ты понимаешь, что не будь Солнца, ты вряд ли что-нибудь бы увидел.
   И не стоит, когда ты уже испытал возможность искания и переживания, искать и переживать снова и снова - стоит только с усердием, данным из другого места (явно не человеческого происхождения), открывать и закрывать глаза, пре-осуществляя в себе собственный опыт, сотворённый не тобой.
   Но вот я всё время рассуждаю о том, что кто-то где-то должен давать мне шанс (явное наследие психушек, где всё зависит от благорасположенности "начальства", кроме того, я был воспитан в традиции бескорыстности, и "давать шанс" обозначало не делать уступку, а проникаться человеком, без слов понимать понимание, когда важно было именно нахождение новых цветов и граней в ауре личности человека, идущего рядом или оказавшегося рядом). Теперь, как говорится, "времена изменились" - меньше пространства, свободного от всего, личного времени, меньше времени для обнаружения вообще какого бы то ни было "ещё и пространства, всё, хватит!" Человек зол, собран, скукожен, подавлен, готов на всё. Ради чего? - Сами знаете. - Никто не знает, как объяснить, понятно только, что он должен.
   Так и ты должен, так и я должен, личность расплывается и рассматривается, остаётся осознание долга - единственная стрела, достойная цели. Мы потеряны (как обычно) и ничего не рассматриваем.
   Солнце опять светит... Можно писать. Можно жить. Жить можно всегда. Усталость в середине выходного дня. Голова, погружённая в банку со спиртом, всё равно, что голова, не имеющая больше мотивов.
   Тихонько, тихонько мы двигаемся. Если ты знаешь, где перед, а где зад этого движения, то будь проводником. Мы и без тебя будем двигаться - в этом наш ультиматум, но достанет ли ясности двигаться в неравномерном солнце? - Я играю, ты играешь, мы все играем - при этом серьёзны.
   - Не вы ли оператор этих автоматов?
   - Нет, извините, - город обуревает меня, я думаю о смене причёски. И лишь Оно, Солнце, должно, обязано двигаться без цели, к стремлению, к движению.
   попросту двигаться
   Я.
   Живой.
   Жив.
   И я с тобой.
   А что там, там, где я невменяем? Где нет возможности собраться и оказаться самим собой? Ты можешь менять привязанности, ты можешь смеяться над ними - а через день умереть. Дом - это то, о чём каждый из нас мечтает. Но не будет нам дома, дом наш - печаль. Сереет, сереет фосфат фасада, и фосфор ветшает, сможешь ли ты придумать необходимые слова к данному случаю? - Молитва - это бесконечная формула.
   Духи, присутствующие в каждом из мест. Они более тонкие, чем человек, зато более разрушаемые и совсем ненастоящие. Стоит ли ими заниматься, когда хребет и стержень трубы пре-осуществляет твоё бессловесное искание? Как я хочу, чтобы вы меня поняли!
   Духи существуют, пока есть человек. Определяемое зависит от определяющего - в этом "человеческая свобода". Человек волен, но как бы нам не остаться на одном и том же выделенном куске пластмассы, созданной нами...
   Тысячелетия; взгляд, устремлённый в противоположность воронки. Мы те, кого мы представляем (играем). В этом Большой, Переоборудываемый Время От Времени Театр наших жизней.
   "Я вскоре уйду, какой же след оставлен мною? Что за шаг? Неужели я жил? Неужели?"
   Мы пытаемся передать безвоздушную, всевоздушную продукцию, отданную нам в путешествие, в матерьяльную реализацию - таково уж наше несчастье. - Но почему "продукцию"? - Потому что мы её перевариваем, поглощая.
   Посвятить своё сознание тому, или чему-то другому, выставить прозрачную лупу. "Я жду, когда ты уйдёшь". - "Оставь назавтра эту колбасу". - "Будет день, и будет пища". - Бог - это не то, что пишется с большой буквы - неважно, как его писать - неважно, как называть, отвечать и как выражается форма твоего превозможения - главное - это понимание. Понимали ли в Карелии люди, к которым я обращался, что к чему, куда и зачем? Я видел не-обусловленную расу. Национальности - это следы от языка, лизающего различные поверхности, чтобы испытать вкус.
   Во всём полагаюсь на Волю Твою - усталость - и через неё прихождение к пониманию о Безграничности Возможностей - постоянное, необходимое страдание - Страдание как необходимая струна к звучанию, чтобы ты зазвучал, чтобы зазвучал мир - прихождение к Одному И Тому Же через разные двери.
   "Ты ничего не знаешь, но ты должен", - человеческая формула.
   "Ты должен жить аки Солнце, невзирая на облака, тучи и остальную низшую ерунду". Попытайся найти в этом лице постоянный зрачок.
   Тишин, комфорт - возможность быть Самим Собой - игра железобетонных пузырьков на сменяющейся коже мгновений, реки, текущей восвояси. Ты ведь всё равно дашь мне ответ, даже если я этого не заслуживаю. - Кому ведь решать? - Возможно ли существование вне пределов (даже героических - ультимативных, максимально возможных) решений? - Возможно - и в этом высшее Счастье. - Счастье следовать по своим собственным следам, направляемым, как тебе уже стало известно, не тобою.
  

Июнь.

   ... где и застал Июль.
  

Июль.

   Мы подружились с лечащим врачом - я оказался на кафедре хирургии, где меня прокачали капельницами, и где я обрёл равновесие. Признаюсь, трудно найти равновесие, когда сзади ничего нет и впереди ничего нет, есть только кусок верёвки, по которому ты идёшь. Но я расставил руки, тогда ещё руки, над Отчаяньем, напоминавшим пропасть, и парил, опираясь ногами за вымытый, постоянно-вымытый кафель пола. Распевать песни в облицованном таким матерьялом туалете - самое одухотворённое, точнее, духо-творное занятие. Я не торопился, и врач не торопился. Он почему-то проявил уважение к "человеку из психушки", как сразу же было продекларировано, и ещё я питаю мысль о том, что он проникся уважением ко мне. Его ненавязчивое проникновение не прошло даром - я усиленно напитывался литературой Золотого Фонда и выписал небольшую сборку стихотворных форм, изначально задумываемых как тексты песен, но поскольку из этой самой духовной усталости я мало тренировался среди кафельных спортзалов туалетов и лестничных пролётов, то они перетекли и затвердели в форму устно-письменную. Их можно читать с выражением, а можно без выражения читать. Чистые простыни, аэродуш, хорошее питание. Что ещё надо бездельнику, чтобы устаканить свои взгляды на жизнь?
   Потом я выписался и поехал в психушку в специально вызванном автомобиле. Врач, приехавший на нём, попытался выяснить из личного разговора мой психодиагноз, и после того, как я рассказал ему правду о моей дружбе с психиатрией, прилюдно окунул меня лицом в лужу говна, после того, как я признался о своей дружбе с городом говна - да, есть такой город. В Петербурге много городов, есть и такой.
   Но оказалось, что как только меня увезли, врач сразу же выписал меня, чтобы "не связываться". После чего я и решил, что имею право говорить о том, что стал настолько нормален, что даже психушки меня не принимают. Напротив больницы находился магазин обуви "Эго", куда я зашёл в поисках полиэтиленового пакета, чтобы спрятать пожитки. Что делать, пропагандистская империя провозглашения себя и концепции того, что нужно жить ради себя, бурлила, процветала и навевала блевоту.
   Снова потянулись и шарообразно взрывались дни "на улице". Я приходил в один спокойный парадняк, залезал на верхнюю площадку, пьяный, в темноте, потел, спал и щёлкал пальцем ноги. У каждого свои медитативные привычки - я прислушивался к деревянному скрипу костей и старался не представлять себе "Будущее".
   Каменность и без-духовность выметали холодом теплоту сознания, я ни за что не держался и усердно потел. Вылезающие крылья тут же покрывались тончайшими слоями - день за днём - виртуальной пыли пепелища усердно работающей Всеобщей Машины Систематизации. Ветряные мельницы... Профилактика каких бы то ни было заблуждений. Пыльный взгляд собаки. Пыльный город. Уходящие белые ночи и чемпионат мира по футболу из телевизоров, рассаженных повсюду, словно хищнические цветы. Постоянная претензия на тебя, на твоё внимание, время и душу.
   Предпоследний уставший проигрыш. Беспрерывность сопоставлений. Разлука с очеловеченным разумом. Не-желание. Затухающий протест. Во сне я тихо сползал в боль. Утром тряс головой, умывался в кафетерии. "Невозможно, невозможно", - твердил я, и невозможное тихо постанывало от опустошённого удовлетворения.
   Мне необходимо было продолжить работу, опыт обгонял на два локтя познание. Я вписался к другоподруге, помылся, побрился и уехал в Карелию, где провёл месяц среди древнего леса и комиссующихся солдат. Письмо шло неравномерными выплесками. Но я впервые играл в карты ночью с обнажившей колени из-под обтягивающего халата медсестрой, такой свежей и мудрой, что благоволенно было просто сидеть рядом с ней. Утром мы вместе уехали в город - мой срок вышел - нужно было поторапливаться, ведь наступил
  

Август.

   ... и вскоре начинало холодать. Мне необходим был дом - мышц лица уже не оставалось. Кожа, потрескавшаяся, расползшаяся, хоть и сползлась обратно, могла треснуть в любой момент, треснуть с хрустом и треском, попросту обрушиться.
   Я пью, блюю желчью и еле доползаю до больницы. Как всё изменилось! Я снова поносим, отвергнут и внушаю жалость. Жалости никому не нужны, и меня выписывают, едва сняв боли.
   Падаю на колени, в асфальт, в лужу - самая приятная прохлада, отбрасываю мокрые волосы в сторону - подальше, подальше, встаю, иду, "нет преград человеческим возможностям" - "нет возможностей человеческим преградам".
   Раз, два, три - лето пролетело, как гибкая пуля, гибкая пуля твоего безумия.
   Раз, два, три - ничего не существует реально, кроме того, что ты жив. Но ты скоро умрёшь, ты не скоро умрёшь. Что это?
   Когда мы ходили по равнине среди вспаханных в прошлом году полей, обдирая прошлогоднюю кукурузу и коноплю, увидели обрубленные конские ноги. Коричневые, с чёрными волосатыми копытами. Обрубленные по колено. "Что это?" - спросил он, вздрогнув. - "А, это! Ноги от коня", - ответил другой.
  

Заходы.

   Что я сделал? Вроде бы изначально я пошёл на работу к Томе, а работала она в прозрачной огороженной будочке телефонисткой. Я говорю: "Привет, Томочка!" Она говорит: "О, Новосёлов!" - "Я тебя подожду?" - "Ждать придётся долго". - "Пойду пока погуляю". Я пошёл, пошёл, ощутил кураж - снова было для чего жить - зашёл в супермаркет и вынес оттуда пол-литра перцовки и палку копчёной колбасы. Пошёл в сад и стал ждать - пить - есть. Помнится, затем рыскал в поисках туалета, ребята угостили меня водкой, я вернулся к месту работы Томы, но было ещё рано, тогда я прямо там, на вокзале, вынес из цокольного магазина бутылку крепкого красного вина и преподнёс её женщине вот этой. Бутылка несколько дней стояла на окне. И вот она освободилась (кто? бутылка?!), но ей ещё нужно было провести надомный урок французского, мы расстались на полтора часа, за которые из двух магазинов я вытащил упаковку варёной колбасы, бутылку коньяка, морковный сок и предложил снова всё это ей. "Зачем ты так тратишь деньги, тем более, что у тебя их нет?" - спросила она. - "Да ладно ты, всё это пыль!" - в запале воскликнул я. Потом мы лежали в саду и грелись под ясенями в при-усадьбе известного в прошлом Большого Поэта.
   Мы расстались, и я, охреневая от пыльных крыльев свободы, снова завернул в супермаркет - бутылка коньяка, сыр. Я улёгся в подъезде.
   Когда проснулся, меня трясло. Иссохшая мечта о воде. Я выползаю на негнущихся ногах во двор, через арку дальше на улицу, к мусорным бакам. Там закидывает разбросанные вокруг коробки и полиэтилен худая жилистая дворничиха в оранжевом жилете. "Извините, не знаете, где можно достать воды?" - "А что, плохо?" - "Дальше некуда!" - "Может, пива тогда?" - "Нет, просто воды". - "Щас я тебе куплю", - удивительно, но факт. Она уходит и возвращается с бутылочкой газировки. Я выпиваю единым махом. "Ну пойдём, - говорит она, - у меня здесь каморка недалеко, там прохладно, немного отойдёшь". - "А вода там есть?" - "Найдём".
   - "Мне необходимо найти жильё, я за...лся, честно говоря, я умру скоро, если будет так продолжаться". - "Хорошо, ты можешь пока пожить у меня, а в понедельник пойдём в управление - дворники требуются, и жильё предоставляется. Как тебя зовут?" - "Сергей". - "Ё..., ну что ни рожа, то Серёжа, судьба у меня, что ли, такая..." - она рисует мне план, как найти её дом, даёт полтинник, и мы расходимся. Она - домой, я - "по делам".
   Эта женщина живёт с двумя внуками в разделённой надвое комнатушке на этаже - общежитии, отданном в поселение дворникам. Они из Узбекистана, девочка - внучка - от одного папы - обладает характерной корейской внешностью, и маленький мальчик - от другого - с огромными карими глазами. Девочка закончила девятый класс и мечтает стать моделью, она идёт куда-то и приходит ночью с перекрашенными волосами и изменившейся причёской. Я имею возможность смотреть футбол по телику, чем и пользуюсь усердно. Места мало, но много души, поэтому всем хватает. Я усиленно жду понедельника. Мама детей погибла несколько лет назад в катастрофе, с тех пор они живут с Риммой. Римма пьёт, ей тяжело, она об этом усиленно говорит, когда выпьет, приходят соседи, курят её сигареты, пьют её водку и посмеиваются и уничтожают одним своим похабным присутствием эту душу. Она одинока, поэтому рада и такой компании. Она властна и просит, чтобы внучка намазала ей бутерброд и кроет её последними словами, что смущает даже похабщиков, и они вроде как собираются уходить, но ждут, когда она попросит их остаться. Она просит. Это их совместная игра. Я краду коньяк - бутылку за бутылкой - и пью, чтобы не чувствовать себя лишним и отягощением, но не получается. Я потею и впритык уставился в футбольный телевизор. "Куда ты пошёл?" - спрашивает Римма. - "А что?" - отвечаю. - "Да нет, просто интересно". - "Ё... в..." - думаю я и не получается не хлопнуть дверью.
   - А вчера этот заходил - сиволапый - за вещами. А я ему говорю: приходи трезвый. Мы же с ним тут прожили год с лишним. Как он меня достал. А щас снова припёрся. Хорошо, что теперь у меня есть, кому меня защищать. Правда, сынок?
   - Какой он сынок. Он взрослый мужик! - вмешивается в монолог внучка Юля. Она ревнует. Я её понимаю.
   - Для тебя мужик, а для меня всё равно сынок.
   На следующий день я знакомлюсь с "сиволапым". Его так прозвали за маленькие, недоразвитые кисти рук. Его зовут Сергей.
   - Ну нет, я его не впущу! - заявляет Римма.
   Потом они решают всё-таки выпить по бутылочке пивка. Мне пора уходить. У меня "деловая встреча". К тому же места ну уж слишком мало, чтобы для всех.
   Я чертыхаюсь и попыхаюсь и подсчитываю взятые с холодильника купюры так, чтобы сходить в туалет, доехать до нужного места и ещё что-нибудь выпить. Я чувствую, что этот Серёжа задержится там, и что мне нужно будет уйти, поскольку попросту не останется свободного места, где бы можно было прилечь.
   Возвращаясь обратно, стянув бутылку Амаретто и купив вафельный тортик, я, уже пьяный, возвращаюсь и застаю дислокацию той, которой и предполагал. Но куда мне идти? Ведь я уже устроился дворником и нужно протерпеть всего месяц - и мне дадут комнату. Но невозможно терпеть, чувствуя, какие мысли мелькают у них, самому переживая бешеный круговорот мыслей политики выживания. Но я всё-таки остаюсь честным - в первую очередь, нельзя травмировать детей...
   - Ну что мы будем делать?! - заявляю с порога.
   - Серёжа, но ведь он мой муж, - тянет пьяная Римма. - Смотри, Юлька ушла на всю ночь, мы ляжем в той комнате...
   - Понятно. Муж - объелся груш. Ну что, муж, пошли поговорим.
   - Пошли, - мы выходим и сидим во дворике.
   - Будешь? - я достаю из-за пазухи Амаретто.
   - Нет, - однозначно.
   - Чё делать-то будем? Она же сама ничего не говорит, а я чувствую...
   - ...
   - Давай так - пускай сама решит, кому из нас уходить. Как она скажет - так и будет.
   - Согласен.
   - Всё, пошли, - я готов, я всё прекрасно понимаю.
   Я ухожу, забираю пакет с вещами и иду прямиком к Наталье. Она меня впускает и перед сном говорит:
   - Не умирай.
   - Ладно, не буду, - отвечаю.
   Потом я два дня провёл в Римминой дворницкой, подвале, где, составив коробки и стол, сделал лежанку и ел соль, читал Цвейга и курил, пока табак не закончился. Пришла Римма, я попросил её купить мне пачку, и Сергей принёс молча. Я пообещал, что завтра уйду. Я отлёживался в темноте, потому что стоило включить свет, и сознание бомбардировала огромная муха, летающая неизъяснимыми зигзагами. Я спал двое суток, отдохнул, положил ключик рядом с дверью - как договаривались - и пошёл на рынок, где работает Наташа. У меня вызрел новый план, опять-таки аэро-план, и я снова устремился.
   - Не могу, понимаешь, Наташ, силы изнашиваешь. Не могу быть бомжом. Не смогу.
   - Может, тебе к моей бабушке съездить? Есть у меня безумная бабушка, может, поживёшь у неё?
   - Да, я насчёт этого пришёл.
   - Будешь кофе?
   - Кофе?
   - Кофе.
   - Да, тогда подожди, я сейчас приду.
   - Куда?
   - Сейчас в магазин сбегаю.
   - За чем?
   - Посмотрим. На что хватит.
   - Давай, пиздуй.
   - Попиздовал.
   - Давай, давай.
   - Даю, даю.
   Через пять минут я возвращаюсь с нарезанным куском сырокопчёной. И продаю грузчику диск за тридцатку. Беру бутылёк боярышника. Прихожу и запиваю его кофе. Мы обсуждаем возможность поездки.
   - Только ты не пей!
   - Не буду, милая!
   - Да, и молчи про психушки и наркотики.
   - Могила!
   - Ну тогда я сейчас маме перезвоню.
   - Зачем маме? Я готов ехать!
   - Но никто, кроме тебя, пока не готов!
   - Зачем так грустно, слышишь?
   - Это ты лошадей гонишь! Что за колбаса?
   - А хрен его... "Гусарская"...
   - Да, хорошая колбаса. Я тоже в своё время сырокопчёностью баловалась.
   - Наташ, так что насчёт бабушки?
   - Бабушка жива, но безумна. При этом она безумно сильный человек. Чекист. Правое крыло генерала Коперника. Так и не дожившая до последнего непобедного салюта... потеряла ориентир в жизни, впала в депрессию, ушла в самовольное заточение.
   - Мне нравится, когда ты такая послушная!
   - Вот, возьми, пригодятся.
   - Ну что ты, у меня пока есть.
   - Ничего-ничего, у бабушки пригодятся.
   И я попиздюрил к бабушке, чемпионке мира и Ленинградской области по обезбашенности.
   - Тичх, тичх, - долбили украдкой колёса электрона, утягивающегося на границу с Псковщиной. Эта граница прям всем удолбала.
   Опять вокзал, но другими глазами и вообще, ненадолго. Животная чудо-радость прямого удовлетворения и последующего желания пере-удовлетворения. Передача принципов Никаких представлений. Чистая чудо-жизнь. Небесное удовлетворение и желание пере-удовлетворения небесного. Только и остаётся, что готовить своё небесное удовлетворение к осуществлению, наполнению чего-то огромного, за-небесного, больше солнца, встающего из-за гор, больше радостной напаренности в клубах атмосферы извержения. Меньше и меньше чёткости в распластанном море стратегии. Никакой чудо-радости - безотрывная работа и осознавание. Контроль над животным шкодным чудо-зверем.
   - Аллё, Оля, это я. Так я звонил сегодня два раза. Она вообще живёт с вами? Спроси у неё, мне просто деньги на дорогу нужны. Спроси у неё просто.
   - Мы не кормим собачек, у нас своих хватает.
   - У нас всё модно.
   - Да. Уё!
   - Ладно, я перезвоню. Ладно, давай.
   - Я знаю, я знаю, что это в последний раз. Не будешь же ты упрекать в изменениях. Мы подвержены им, ядрёным изменениям.
   - Твои мысли, как полузадохшиеся ростки. Вялы и неглубоки.
   - Обязательно нужна глубина?
   - Мне нужна. Чистотная чудо-радостная жизнь слишком переменчива, веет иллюзиями и прахом.
   - Пустые слова.
   - Вот именно, что пустые. Пустота как постоянный спутник. И неизбывная боль по проламыванию пустотной стены собственной поверхностности. Тихий парад боли.
   - Ой-ё-ёй! Смотри, какие мы нежные!
   - И тем не менее. Тоска по идее, способной увлекать её человека спутника, желание свободы. Принимание всего как принципа свободы. Уход, вернее, выход и - желание укоренения.
   - Другими словами - поиск дома.
   - Да, поиск чего-то неиссякаемого, незыблемого в постоянной переменчивой круговерти. Желание столба.
   - "Же-ла-ни-е столба", - а что, звучит.
   - Поиск препятствий. Только в борьбе возможно сознание. Только через противодействие познаётся сила. Через жёсткость противо-стояния ты узнаёшь о себе и о мире новое. Победа в войне - новое сознание. Новый охват. Желание витка следующего.
  
   И вот я шёл, шёл; пил и пил и зашёл к Серёге - и пил у него два дня, потом день лежал в лёжку, потом пошёл к Вове, а он говорит: "Ты чего такой восковой?" А я говорю: "Пиздец, похмелье", - я отходил четыре дня, с трудом передвигаясь по начинающим заосенниваться прозрачным в пыли улицам.
   Нужно было встретиться с Вовой. Просто больше некуда было идти. В кармане ещё двадцатка. Я ещё стрельнул "в пользу алкоголиков, тунеядцев, наркоманов" и взял пятьдесят граммов водки и предложил соседу по скамейке.
   - Пьют не для того, чтобы напиться, а чтобы пообщаться.
   Я спросил его, поскольку тусоваться на улице было невмоготу, может ли он впустить меня к себе на пару часов (пока я дождусь Вову), за что я заплачу ему столько-то рублей (я возьму их у Вовы), он согласился - я немного проспался в его комнате, выпили чаю с сахаром и пошли до Вовы.
   Потом я зубами вцепился в этого мальчика, он что он не возражал. Потом я отошёл, проплакался и нашёл работу. Потом предложил ему жить вместе. Он не работает - деньги ему нужны - он не против.
   Теперь мы живём вместе.
  
   Елена Михайловна, проживающая на окраине Луги, приняла меня радушно - вынесла мне хлеба и жареную котлету.
   Мы разговаривали о войне, которую она всю прошла по передовой, говорили о детях и внуках, она показывала фотографии Наташи и её сестры-близняшки.
   Хочется рассказать об этом человеке, но стрела самонаблюдения рвётся в дырку мишени, и мне некогда заниматься кем-то, кроме себя, оборачиваться, раскрывать снова глаза. Так же, как хотелось бы остаться у неё там - всё-таки какое-никакое прибежище, но было уже нельзя, я впечатал неизгладимый след.
   Вечером мы поссорились. Она всё просила, чтобы я лёг в её комнате, но затхлый запах при невозможности открыть форточку, поскольку сразу же начинали налетать "эти" - предмет помешательства Е.М. - то ли чёрные шпионы, то ли низвергнутые секретные начальники, причём, с шаманскими, колдунскими полномочиями, они бродили и летали по дому десятками и строили ей всяческие козни, причём, какие именно, она вряд ли смогла бы объяснить - просто они ей мешали жить. Она такой человек - ей необходимо, чтобы ей мешали, чтобы шла война, чтобы развивалась борьба. Внезапно среди ночи она громогласно начинала поносить "их", стыдить и упрекать. Монологи её носят театральный пафос и красивы, но это не предрасполагает к спокойному сну. Поэтому пару дней я нехотя и чертыхаясь соглашался спать рядом с нею, а на третий, выпив литр водки, наотрез отказался.
   Когда я уже заснул на диване в прихожей на пару с болонкой Кирюшей, она прибежала и упрекала меня в том, что я мешаю этой Кирюше спать, и заботливо, но чересчур усердно подтыкала одеяло. Я дал фонтанирующий прыжок под потолок и побежал в комнату разбираться. Я орал так, что услышали соседи, и на следующий день слышал разговор в садике перед домом:
   - А кто он такой? На еврея похож. Вы смотрели у него документы?
   - Ну что вы, это ленинградский человек в нескольких поколениях. Это же наша малая родня. Даже не думайте.
   - А-а-а, ну смотрите.
   Она действительно оказалась настоящей чекисткой и своих не выдавала, как бы самой не приходилось трудно.
   Но вечером мы снова поссорились - она размышляла вслух, сама того не замечая, и эти размышления напрямую касались меня. Были они неудовлетворительны. Тогда я выпил ещё и засел за писание стихов, я снова отказался спать в комнате, где сегодня пропали котята из коробки, и бабушка надсадно ныла и нюнила, причитая, нараспев, вкладывая всю душу в это занимательное занятие. Дышать становилось всё более нечем. Мы договорились, что я завтра покину её, помещение и т.д.
   Но этих четырёх дней мне хватило, чтобы разлетевшаяся голова снова встала на место, чтобы увидеть вновь свою чистоту на дне глубокой воды, чтобы опять ощутить спокойствие в жизни и чтобы снова понять, что нет ничего, с чем стоило бы бороться, кроме собственных цепей, вернее, за собственные цепи. Я приехал в город и снова воровал, крутился, крутился, и всё вокруг крутилось, и я понимал, что какая бы дорога ни была, уже не то время, чтобы её выбирать, какая бы она ни была, её нужно пройти до конца. Раз суждено бомжевать, значит, нужно крепиться.
   И я крепился.
   Потому что она (оно) уходит, как вода. Жизнь меняется. Демонстрирует тебе разно-цветность своего платья. Ты пестришь, не в силах согласиться с тем, что прошло, ты окунаешься в следующую жизнь. Пора заканчивать. Жизнь и её описание - не одно и то же. Я прошёл ту дорогу, насколько смог, обнаружив, вполне возможно, не последнее дно Абсолютной Свободы. Оно (она) требует всё-таки ответственности и даже проверяет тебя на правильность. Я рад, что выдержал, но всё равно это не моя заслуга. Заслуга в заслуге, жизнь в жизни, ощущение Бога в понимании Бога. Я допишу завтра. И снова буду хватать эту (или другую) жизнь, как рыба ртом. Но желание столба, укоренённости светится всё дальше и глубже и желает необходимой честности и души. Заповедник.
  
   Та женщина была очень добра ко мне - ей трудно было ходить - она давала мне денег, чтобы я купил "чего-нибудь поесть" и не спрашивала сдачу. Таким образом, я пил каждый день - она не замечала.
   Она носила деньги в поясном ремне. На одном из пальцев сиял витой камень. Она подарила мне женские растянутые спортивные штаны, закрывающиеся по бокам на кнопки, испачканные шерстью Кирюши - потому что плохо видела и доказывала мне: какие же они женские, если даже Ларочка их носила!
   Она рассказывала мне про извращенческие пытки немцев, разрезавших женщинам животы и отрезавшие груди и заставлявших их в таком виде идти по прямой линии, прочерченной кровавой дорожкой предшественницы, и пирующих местный самогон под бюргерские аккордеоны по другую сторону этой страшной черты. Естественно, признавалась Е.М., что после увиденного никакой пощады к немецкой масти не было.
   Наша страна всё равно остаётся самой образованной страной.
   Но ей нужна была власть, власть над событиями - как и каждому из нас в подоплёке. Мне было ничего не нужно, кроме как обретение себя. Потом, снова и снова буду понимать и вновь забывать, что это мираж зависшего в определённой точке Солнца, что это не существенно, и буду вновь болеть тем желанием суще-ственности.
   Я хотел Абсолютной Свободы. Я её получил. Странно, хочешь, как лучше, в получаешь то, что загадывал. Получаешь раз-украшенную, то есть развенчанную Реальность. Кто, куда и зачем, ты уже не спрашиваешь, и это, конечно, полная ерунда, ты получаешь только то, о чём просил, и сомневаться здесь не о чем. Только вот ты думал, представлял, что выглядеть всё будет иначе. А оказалась полнейшая и беспрерывная тишина фантазии. Но ты продолжаешь мечтать о ней, о судьбе, о Высшей Власти. Получаешь именно то, о чём просил. Зачем отнекиваться и жаловаться - все описания подходят, все слова вставлены в единый двоичный рельс языкового пути. Между делом, ты отдыхаешь и куришь под Солнцем.
   И я перечитываю начало этой басни. А это начало мне совершенно не нравится, хотя всё правильно.
   Но завтра. Завтра всё будет по-другому. Завтра и день будет другой, и его освещение, и его проживание. Но как же быть с желанием, постоянным желанием не-обусловленной святости - столпа животворящего, духа вездесущего, знающего всё, и когда всё-таки можно здесь будет говорить о чём-нибудь, о малейшем предмете с уверенностью?
   - Теперь я всегда буду помнить о тебе, Свобода - такой, какой ты предстала мне этим летом.
   Пыльные крылья, беспрестанный запах пота. Она не даётся просто. Она только рождается, живёт и умирает. И светится. И светит.
   Возможно ли соединение световых лучей с беспрестанной внутренней тягой к
   Неопровержимому Свету

?

   И дело даже не в этом. Состоятельность заключена в состоятельности света.
   Ты должен быть готов к изменениям.
   Спасибо.
  
  

Эпилог.

      -- Вопрос. Что для тебя жизнь?
      -- Что для тебя деньги?
      -- Что такое смысл?
  

Андрей.

      -- Жизнь для меня наслаждение и страдание.
      -- Ничто.
      -- Определённое знание.
  

Дима.

  
      -- Бесконечная борьба переходит в боль.
      -- Всё.
      -- Косто-мысл (?)
  

Рашид.

      -- Всё.
      -- Время.
      -- Определение.
  
  

Конец.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   50
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"