Сева Новгородцев: Случись война, буду в английских окопах
18.12.2018 политика
Сева Новгородцев: Случись война, буду в английских окопах
Как из фактически беженца без гражданства и документов стать популярнейшим ведущим на BBC?
Каково это – быть первым выходцем из СССР, получившим орден Британской империи? Есть ли будущее у радио? Кто из представителей русского рока самый крутой и харизматичный? Какие последствия могут быть у Brexit и что является основной его причиной? Какой путь развития больше всего подходит Украине и сможет ли она достичь желаемого результата? Об этом, а также о том, какое впечатление произвела на него королева Великобритании, в авторской программе Дмитрия Гордона на канале "112 Украина" рассказал британский журналист и радиоведущий "Русской службы BBC" Сева Новгородцев. Издание "Гордон" эксклюзивно публикует текстовую версию интервью.
– Сева, здравствуйте.
– Добрый вечер!
– Очень рад вас видеть у нас в прямом эфире. По паспорту вы Всеволод Борисович Левенштейн. Почему Новгородцев?
– История длинная. Я когда-то был штурманом дальнего плавания, плавал на пароходе "Верхоянск" Эстонского пароходства…
– …уже интересно!
– …и у нас был помполит Новгородцев. Хозяйственный был мужичок! У него были какие-то деньги в фонде: каждому моряку полагалось 40 инвалютных копеек на посещение одного порта. Значит, если мы стоим три дня, он рупь 20 выдает – и идите, ребята, в кино. Но наш Новгородцев эти денежки копил и нам чего-нибудь покупал. Первым приобретением была игра в хоккей, моряки называли ее "кохей". Самую большую и дорогую игру купил, она не ломалась, на ней играли круглые сутки, в три часа ночи очередь занимали!
А потом он купил нам духовое ружье. С неограниченным количеством пулек! И вот моряки, вместо того, чтобы идти на берег и тратить деньги, стояли на корме, как они говорили, и стреляли по спичкам или по картошке. С этим связана замечательная история. По-моему, Бремен – какой-то немецкий порт. А порты в Германии, в отличие от советских, были открытыми: если у нас колючая проволока и мрачные погранцы стоят, тот тут – пожалуйста, иди гуляй. И вот идет дедушка с внучком и показывает: "Дас ист аргентинише шип, испанише… А-а-а! Руссише".
И он, глядя на советский флаг и на нас, стреляющих из ружья по картошке, что-то вспомнил. На лице его – мучительная гримаса, он никак не мог что-то такое из памяти своей выудить… И наконец счастливая улыбка расплылась на лице у немца, он замахал нам, как братьям родным, и закричал: "Раз-здреляю, как зобаку!" (Машет рукой, показывая, как это было, и смеется.). Из плена вынес свои знания русского языка.
Короче, 70-й год – мы перескакиваем. Я, джазмен Всеволод Левенштейн, приезжаю в Астрахань руководить "Добрыми молодцами"…
– Какой ансамбль был!
– Да. Ну, это только самое начало. Они меня позвали с тем, чтобы, как мастер театральной интриги, я вывел их из провинциальной филармонии в Москву. И вот заканчивается концерт, я объявляю всех, а барабанщик, Женя Маймистов, говорит: "Руководитель ансамбля – Всеволод Левенштейн!". И я почувствовал, что по залу будто рябь пробежала, понимаете? Я понял, что, в общем-то, бестактно работать в "Добрых молодцах" и называться Левенштейном. Почему? Потому что "Добры молодцы" возрождали старинные русские песни, выступали в каких-то боярских костюмах, и у нас был карт-бланш носить длинные волосы – потому что мы были добры молодцы, из былин, и так далее…
– А это мало кто мог себе позволить.
– Да. Ну, не было в древней Руси никаких Левенштейнов, понимаете? (Смеется.). И я решил, что мне надо что-то с этим делать. И вот с 70-го года – считайте, сколько уже лет? – я Новгородцев, и одно время даже по паспорту был таковым, потому что не хотел уезжать, хотел мимикрировать под русскую реальность.
– Ваш отец был капитаном дальнего плавания, заместителем начальника Балтийского пароходства. Я знаю, что во время войны он умер, его уже отнесли в морг, и в морге он вдруг воскрес. Что это за история?
– Вы знаете, я сейчас, буквально на прошлой неделе, открыл коробку, где лежат все отцовские бумаги. Раньше так подробно у меня не было времени в них разбираться. И выяснилось, кем он был: он во время войны при штабе Ленинградского фронта был замначальника отдела ВOСO – военных сообщений. Он занимался эвакуацией войск, когда они отступали с эстонских островов, потом руководил доставкой питания в блокадный Ленинград и так далее.
Но все равно условия жизни, видимо, у него были чудовищные, потому что году, по-моему, в 42-м он заболел сразу восемью болезнями: двухстороннее крупозное воспаление легких, дифтерит, тиф, еще чего-то. Его признали мертвым и положили в морг. Но тут с фронта приехал друг его, Юра, здоровенный дядька такой, по-моему, он капитан третьего ранга был уже тогда, и говорит: "Где Борис?" Ему отвечают: "Он умер". – "Как умер? Покажите!" Ну фронтовик, победитель… Его привели в морг, он начал отца тормошить – и выяснилось, что есть какие-то признаки жизни! Этот Юра устроил жуткий хай…
– Кошмар!
– Отца перевели в палату, он восемь месяцев отходил, на фотографиях он весь одутловатый после этого периода… Короче, если еще перебежать через несколько лет, то отец уже замначальника Эстонского пароходства, мы живем в Таллинне, этот Юра, капитан первого ранга, служит там, командует линкором. Он часто приходил к нам на ужин, мать зажаривала ему специально здоровую курицу, и Юра ее один съедал! (Смеется). Геройский человек!
– Слушайте, практически умер отец уже.
– Да!
– И, наверное, его бы и похоронили…
– Конечно. Если бы Юра не пришел – все, я сиротой вырос бы.
– Вы работали на флоте – кем?
– Я поначалу собирался стать актером и подавал какие-то надежды. В 14 лет выиграл эстонский конкурс артистов-чтецов – читал наизусть монолог Хлестакова. В школе все считали, что я, конечно, должен быть актером. Я поступал в Москве в Щукина и Щепкина, но, слава Богу, на втором туре срезался. Полностью был убит морально, и отец мне сказал, так скупо: "Ну коль не вышло по-твоему, давай по-моему". Иди, мол, по моим стопам. И я пошел сдавать экзамены в ленинградскую высшую мореходку. Проходной балл был 23 из 25, я сдал на 23, но, как потомственного моряка, меня приняли – у меня было преимущество, таков был советский закон.
И все, поступил я в мореходку. Но после первых двух лет загрустил и, спасаясь от этой жуткой дисциплины, поступил в духовой оркестр. Вот там начинается музыкальная стезя, которую я сейчас не буду трогать, но я выпустился, стал штурманом… Только коротко о распределении расскажу. (Улыбается.). На распределительной комиссии решалась судьба всей вашей жизни. Вот пошлют тебя на Камчатку плавать – и уже оттуда ты можешь никогда не выбраться. (Улыбается). Или, скажем, на Черное море – там шикарная жизнь…
– А коррупции не было тогда?
– Нет, какая коррупция?! Главой распределительной комиссии была первая советская женщина-капитан – Анна Ивановна Щетинина. Женщина, из чистой стали сделанная, которая любого мужика могла заткнуть за пояс, хоть словесно, хоть как! И вот она сидит, мечет искры и молнии, и все ее боятся! И друг другу говорят: "Не проси, чего хочешь, она сделает все наоборот".
А интрига в том, что я-то хочу попасть к отцу… Потом я уже догадался, что она отца знает, потому что они плавали на одном судне, он был капитаном, а она еще кем-то. Но тогда я пришел с трясущимися коленками – она говорит: "Где бы вы хотели плавать?" Я ставлю всю жизнь на карту – и отвечаю: "На Дальнем Востоке!" Она говорит: "Поедете в Эстонию!" Так получилось, что я как раз к отцу и попал под крыло. (Улыбается).
В общем, я был штурманом – четвертым, затем третьим. А потом у меня накопились выходные (у моряков они в большом количестве копятся), и я приехал в Ленинград на два с половиной месяца. Поселился у своего друга Давида Голощекина, с которым в студенческом оркестре мы вместе играли, даже на ленинградском телевидении. И он меня подбил в "Ленконцерт". Поступил заказ, мы сделали какую-то программу, сдали ее… Ну мне говорят: "Идите оформляться". А как оформляться, если я – молодой специалист в Эстонском пароходстве? (Смеется). По советским законам, если ты получил образование – два года отдай стране!
Я был в полной прострации: моя мечта исполнилась, я могу стать музыкантом, а как? Мне один юридически подкованный человек сказал: "Если вы как молодой специалист сумеете перевестись из одной организации в другую, то в этой организации вы уже не молодой специалист". В общем, я провернул одну из главных операций в своей жизни, с какими-то письмами, устройством на работу, и через восемь дней стал свободным человеком и поступил в "Ленконцерт".
– Море вы до сих пор любите?
– Да. Как только выпадает возможность и деньги появляются, снимаю яхту на неделю – и это для меня соединение с чем-то, от чего я оторваться не могу.
– Какое море самое лучшее?
– Для яхты лучше всего Британские Виргинские острова…
– Нет, для вас…
– Для меня… Ну северные моря, они, хоть и неказистые, но предсказуемые. А Средиземное – очень предательское. Вдруг задует мельтеми – и все яхтсмены, которые по Средиземному морю ходят, знают, что от него можно ожидать любую пакость. А океанское плавание, скажем, в районе Карибских островов, предсказуемо, потому что из океана ровный ветер дует, 15 миль в час, почти в течение всего года.
– Вы сказали, вы руководили ансамблем "Добры молодцы". Я хорошо помню этот ВИА, один из самых популярных в Советском Союзе. Слушайте, у вас была прекрасная биография, семья замечательная, все шло так, что в СССР лучше и представить было трудно! И вдруг – эмиграция. Но перед этой темой я обязательно у вас спрошу: вы что, Советский Союз не любили?
– Вы знаете, я Советский Союз не любил – как сказал Синявский, у меня были с ним стилистические разногласия. Мне все не нравилось там: подбор музыки на радио, постановки в театрах, даже цвет телевизора не нравился. Он был по французской системе SECAM, по-моему. В общем, у советских телевизоров была какая-то такая оранжево-желтая противная гамма. Но я был культурным патриотом – из страны уезжать не хотел.
– То есть вы Советский Союз все-таки любили?
– Вы знаете, я любил не Советский Союз, а свою языковую среду, ту культуру, которая создалась за все годы. Я любил питерскую архитектуру, тот круг друзей, с которыми жил, потому что мы, музыканты, особенно джазовые, находились в культурной оппозиции к власти. Они нас пытались как-то смять и заточить, а мы сопротивлялись. Достаточно сказать, что с оркестром Вайнштейна, где я работал, мы в 68-м году в "Ленконцерт" сдавали 11 худсоветов и репетировали целый год. Ну, это было, как в первой мировой войне…
– …но это был один из лучших оркестров Советского Союза…
– …да. И вырос он, в общем-то, из подполья.
– Я иначе спрошу: вы сегодня, в своем возрасте, вспоминаете свои советские годы или нет?
– Я вспоминаю через друзей. Вот нет для меня дороже встречи, чем была у меня с Геной Гольдштейном – первым альтом, человеком, который меня, собственно, туда привел и взял и который меня многому научил. Он и сейчас преподаватель саксофона, целую плеяду блестящих музыкантов создал… Мы встретились, уже старперы… Но Гена, поскольку он вегетарианец, ездит на велосипеде, в блестящей форме, и встретились, будто нам не столько лет, а лет на 40 меньше. (Улыбается).
Вот эти люди для меня остались такой условной Родиной. Я не патриот территориальный или политический, но по людям, по друзьям и тем воспоминаниям, которые от них остались, – да. И этого, конечно, уже не вынешь никогда.
– В каком году вы эмигрировали?
– 18 ноября 1975 года.
– По советским меркам, успешный человек, денег наверняка было много – тогда можно было заработать, правда?
– Когда я уезжал?
– Да.
– Нет, ну, в оркестре мы получали ставку…
– …но ансамбль, художественный руководитель, гастролировали много…
– …один был чес у меня успешный – по Сибири, с "Добрыми молодцами", когда я заработал кучу денег и ушел.
– Вы помните эту кучу денег, сколько это было?
– Ну, я знаю, что я полгода не работал – значит, на полгода мне денег хватило. (Улыбается). Это тыщи полторы рублей было тогда.
– Немало…
– Да.
– И вот вы принимаете решение уехать – то есть полностью изменить свою биографию и свою жизнь. Почему вы эмигрировали?
– Тут штука такая: я ведь штурманом был, за границу плавал – и заграницу эту видел вблизи…
– …тлетворное влияние Запада…
– …нет, наоборот! Благодаря этим поездкам я и был культурным патриотом. (Улыбается). Уехать хотела моя тогдашняя жена – татарская красавица Галочка.
– Татарка жена была?
– Да. Она с французским языком в аэропорту работала: обслуживала иностранцев, продавала им билеты. А там, как в Советском Союзе было заведено, был резидент-кагэбэшник. В каждом отделе таковые водились, особенно в иностранном. И вот ему делать было нечего, и он целый день придумывал какие-то схемы – кого-то с кем-то стравливал, кого-то ловил, вылавливал… Галочка не нравилась ему потому, во-первых, что она красивая и независимая, а во-вторых, что элегантно одевалась. Шмотки все явно какие-то иностранные – значит, есть источник! В общем, на всякий случай лучше бы от нее избавиться.
Короче, Галочка приходит на работу, открывает ящик, а из ящика пропала целая пачка, не начатая, билетов! Ну, грубо говоря, тысяч на 10 долларов, если не больше…
– …ужас!..
– …ну, он ее вызывает и говорит: мол, хищения, будем оформлять, срок, то, се, пятое, десятое… А она женщина гордая, почернела лицом… Говорит: «В тюрьме я не выдержу, наложу на себя руки».
И вот он ее мурыжил неделю, а потом так, с зубочисткой во рту, сказал: "Ну, ладно, Галка. Мы свои люди, ты знаешь меня, я знаю тебя… Давай договоримся: пиши заявление об уходе по собственному желанию – я дело замну". Она написала, ушла. Через неделю выяснилось, что этот кагэбэшник вынудил ее коллегу выкрасть билеты – с тем, чтобы ее потом обвинить. И тогда Галочка мне сказала: "В этой стране жить нельзя, надо уезжать".
– А вы ее любили…
– Любил, но все эти гастроли, эта безумная жизнь советская семью, в общем, разрушила. Мы были в разводе. И перед отъездом я вторично женился на собственной жене! (Смеется). Там еще одна смешная история, которую расскажу, если будет время…
– …расскажите сразу…
– Когда нам из Израиля пришли документы на семью Левенштейн, оказалось, что я по паспорту Всеволод Борисович Новгородцев, русский. (Улыбается).
– Добрый молодец…
– Ну да, потому что я фамилию поменял: у меня была идея как бы в щель залезть, стать русским и так дожить до пенсии. Я говорю: "Галочка, а ведь ты фамилию сохранила?" Она говорит: "Да". Я предложил: "Давай пойдем поженимся, нам все равно уезжать вместе – и ты мне дашь свою фамилию". Она согласилась.
– То есть вы в разводе, но все равно решили с ней уехать?
– Она меня уговаривала полгода, в итоге я согласился: мол, хорошо, ты мне давай свою фамилию, мою же, и мы с тобой вместе уедем. Я хотел семью склеить.
– Значит, вы ее любили.
– Ну, да, а что? Конечно, любил. Этот развод был для меня болезненный, у нас сын уже был… Я рассчитывал на то, что заграничная среда, иноязычная, враждебная, нас столкнет вместе.
Приехали мы в Куйбышевский загс, я говорю: вот, я на этой даме женюсь и хочу взять ее фамилию. Советский закон ведь этого не запрещает. Полистали они бумажки и говорят: "Гражданка Левенштейн, у вас развод недооформлен. Идите в суд, где вы разводились, оформите развод как следует. Возьмете свою старую фамилию – Бурханова, вот тогда и замуж выходите, пусть ваш муж Бурхановым становится".
А ведь мы получили приглашение из Израиля, мы уже у КГБ на карандаше, за нами уже следят! Если ты очень долго не будешь предпринимать правильных действий…
– …вопросы возникнут…
– …вообще угодить куда-нибудь можно. Короче, я предложил такой сценарий: Галочка, без макияжа, в скромной татарском платочке, я сажаю ее в такси – и мы едем в суд, где мы разводились. Я остаюсь внизу, а она идет наверх, приходит к судье и говорит: "Я пришла дооформить развод". Он: "Да-да, какого числа?" Полистал – да, есть. "Вы хотите взять свою девичью фамилию – Бурханова?"
Галочка говорит: "Я знаю, что с этой фамилией, которая у меня сейчас есть, жить неудобно. Но поймите: я окончила институт за это время, у меня диплом на фамилию Левенштейн. У меня родился сын – он на фамилии Левенштейн. Что ж мы будем с ним на разных фамилиях, да и диплом мне менять? Бог с ней, оставьте мне эту фамилию, даже если она неудобная". Тетка говорит: "Ну что вы, советский закон этого не запрещает".
Галочка выходит на улицу и говорит: "Все в порядке". Идем к такси, я открываю дверь и говорю: "В Куйбышевский загс, пожалуйста! Я женюсь на этой девушке!". Так она вернула мне мою фамилию, я снова стал Левенштейном – и семья Левенштейн, условно говоря, отбыла в государство Израиль…
– …а на самом деле?
– А на самом деле, я по матери русский, для евреев я не еврей, во-вторых, воспитан в русском языке и русской культуре, ни одного еврейского слова не знаю, ни молитв, ничего. Ну, с родственниками общался, конечно, представление имею, но не более. Галочка татарка – чего ей делать в Израиле? И сын полутатарин. Короче, мы отбились от еврейского агентства HIAS, они направили нас в Италию, в Рим, мы попали под эгиду агентства International Rescue Committee, Международного комитета спасення, Ай-Эр-Си, или, как итальянцы называли, Ирчи.
– И не представляя, чем будете заниматься, вы вот так уехали?
– Вы знаете, вся философия того времени: ехать не куда, а откуда. Важно было оттуда уехать, потому что там был тупик, затхлость и всяческие неприятности, которые проявляются даже сейчас, через 40 лет.
Мы прибыли в Рим, около Рима есть приморский курорт – Остия. Очень древнее место, где жили еще со времен Цезаря или даже более ранних. Во времена Пунических войн там стоял национальный флот, например. Зимой там никого нет, потому что курорт и холодно, знаете, итальянская зима… Квартиры стоят пустые. И вот наш брат-эмигрант пронюхал это дело и стал снимать квартиры круглогодично. Итальянцы на это шли, потому что ну хоть какие-то деньги идут.
Мы сняли маленькую квартирку – комнатка, кухня, чуланчик без окон. И у квартиры шесть на шесть такое патио, плиткой заложено: белье сушить или вечерком жарким стол поставить, ужин накрыть. И мы с Ринатом…
– …с сыном?..
– …да, в 76-м году, с сыном восьмилетним, там в футболянку гоняли. Вдруг входит в светлом драповом пальто мужчина с загорелым лицом – он ищет свою мать, которая едет в Америку и остановилась в этом же доме, он двери перепутал. Я смотрю – вроде лицо знакомое, такой джазовый фан был в Ленинграде. Их два брата было, Фейгиных. Старший, Фима, – первый советский культурист, "еврейский богатырь" его называли. Он до сих пор жив, в Америке держит спортзал для престарелых!
– Потрясающе!
– Он престарелым качает мышцы, и они принимают форму… (Улыбается). А Ленечка Фейгин, наоборот, был легкоатлет – мастер спорта по прыжкам в высоту. Окончил Институт физкультуры имени Лесгафта, был составителем первого англо-русского и русско-английского словаря, который рассыпали уже в печати, потому что автор уезжал в государство Израи́ль. Ну, неважно…
Оказалось, что Ленечка уже работает на ВВС, он меня признал как джазового музыканта. Он ходил на Вайнштейна и, конечно, знал всех музыкантов, в том числе меня. Спросил: "Сева, что ты тут делаешь?" Я говорю: "Да вот, нас нацелили на Канаду, какой-то Эдмонтон, которого я не знаю". Он говорит: "А давай к нам!" – "Куда?" – "Ну на ВВС". Я вообще об этом никогда не думал…
– Случай, вы видите…
– Да. А Галочка, даст Бог ей здоровья, говорит: "Нечего думать, поезжай в Рим и сдавай экзамены". Нужно было стандартный экзамен сдать – по переводу. А у меня был диплом переводчика, так что я перевел даже без словаря. Что-то надо было начитать – вспомнил драмкружок, с хорошей дикцией прочел что-то. И что-то нужно было написать – я только был в кино, смотрел "Чайна-таун" и написал короткую рецензию. В общем, сдал. Ничего выдающегося, но все равно годится.
Приехал дядька – собеседование со мной проводить. Но поскольку язык у меня поставлен, я произвел хорошее впечатление. Послали документы на проверку – на три месяца…
– …не из КГБ ли вы?
– Да. Состоял ли в партии и так далее. Все, чист, не участвовал… Прислали мне рабочий контракт: приезжайте к нам работать! Но как? У нас же из Советского Союза осталась только выездная виза – розовая бумажка с черно-белой фотографией. У нас ведь отбирали гражданство, и за это еще надо было платить…
Мы были классические беженцы, или, как писали потом англичане в графе о национальности, nationality uncertain, то есть неопределенная какая-то у меня национальность. (Улыбается). И мне пришлось идти в итальянское полицейское управление, потому что они, по международному закону, обязаны дать человеку возможность выехать из страны.
– Скажите, пожалуйста, а ваши родители, отец, который воевал и занимал такую должность, они нормально отнеслись к тому, что вы предаете Родину и уезжаете?
– Ужасно трагическая история! Отец не возражал, может быть, против отъезда как такового, он не был таким уж советским патриотом. Но он был ветераном. Награжден всеми орденами: орден Ленина, две "Красные звезды"…
– …ух ты!..
– Ну, он был замначальника крупного отдела при Ленинградском штабе. И, конечно, ходил на совет ветеранов в собственном доме: для него важно было со всеми этими старичками встретиться и повспоминать. И тот факт, что сын у него уезжает… А об этом система позаботилась, чтобы тайное становилось явным. У нас была такая хитрая бумажка – что родители к вам не имеют материальных претензий.
– Надо было подписать?
– Да. Мол, если ты у родителей назанимал денег и сейчас убежишь за границу, а они потом будут денег требовать – что мы им ответим? Но подпись твоих родителей должны заверить в домовом комитете. То есть весь домовой комитет будет знать, что сын Бориса Иосифовича из 64-й квартиры в Израиль уезжает! Отец этого не мог пережить, и я не педалировал дело. Отец разнервничался, у него началась дисфункция щитовидной железы, он потерял 16 килограммов веса, попал в больницу, я к нему туда ездил, и, собственно, эта история тоже ничем не кончалась. Прошел месяц, другой, третий…
– …а разрешения не дают…
– …а я его сам останавливаю! У меня уже приглашение есть, но эту бумажку я не могу никак подписать. И у меня был приятель, такой здоровенный тип Ося Хорошанский, еврейский богатырь, у которого в трудовой книжке есть замечательная запись: "Принят на работу в ансамбль лилипутов в качестве бас-гитариста".
Ха-ха-ха! Видимо, он где-то за сценой играл, пока лилипуты выступали. (Улыбается). Короче, Осечка все решил. Он пошел в это домоуправление, зазнакомился с теткой и сказал мне так: "С тебя коробка птичьего молока и бутылка коньяка, самого лучшего". Ну, это мы достали, я пришел к этой тетке, она говорит: "Где у вас там эта бумажка?" Ха! – и шлепнула печать.
Я пришел к отцу в больницу и говорю: "Папа, все сделано, тебе волноваться не надо, никто ничего не знает…". Ну, он как-то обмяк душой, подписал – и все было сделано.
– Вы стали первым диск-жокеем в истории радиовещания на территории Советского Союза. Для миллионов советских людей вы открыли окно в мир западной музыки. Вы ощущали свою популярность в СССР, знали, что вы популярны?
– Я об этом вообще ничего не знал, мы вещали просто в пустоту. А в 79-м году, как сейчас помню, мне попался на глаза журнал "Посев", был такой, белогвардейский. И там была статья – кто-то ездил в Союз и общался с молодежью. Одна фраза меня окрылила: "Ну, молодежь, конечно, вся слушает Севу…" Вот так, между прочим. И все. Но я понял, что что-то происходит.
А что касается диск-жокейства, то я учился, конечно, у английских мэтров. У меня было три кумира. Джон Пил, знаменитый, который говорил, как Хемингуэй: коротко и веско. "Я шел по Оксфорд-стрит и видел трех японцев, которые внимательно разглядывали карту Манчестера" – у него такие шутки были. (Улыбается). Терри Воган, человек с роскошным баритоном, который два часа каждое утро будил страну. У него шутки были литературные, он ирландец, у него цветистый язык… И третий кумир – Кенни Эверетт, который наполнял передачи какими-то джинглами. Он очень музыкальный был, из церковного хора мальчик, интонации потрясающие, он сам с собой какие хочешь хоры записывал. И когда мне досталась эта передача, я понял, что мне надо как-то соответствовать жанру. И вот отсюда все это и началось.
– Как вы подбирали репертуар?
– Очень все просто. На ВВС никакой вкусовщины нет, все функционально, и лучшее, что было в одной стране, я доносил до другой. Я основывал это все на бибисейских чартах или, как сейчас говорят, списках популярности, поэтому для ВВС все было понятно: это родной материал. Но я впервые начал вставлять какие-то шуточки, которых раньше не было. Полистал свои первые шаги – и одна из первых шуток: "Следующую песню я поставил для своего начальника". Пауза. "Он ее терпеть не может!". (Улыбается).
– Вы единственный бывший советский человек, принявший орден Британской империи из рук королевы Великобритании. Вот я смотрю – это не он у вас?
– (Показывает орденскую колодку на пиджаке). Это орденская колодка…
– От того самого ордена?
– Да.
– А как он называется?
– MBE, Member of the British Empire. То есть орден не в том смысле что это железяка или знак, а как рыцарский орден. Это сообщество людей. И вот когда тебя туда принимают, ты становишься членом этого сообщества, и тебе выдают нагрудный знак. Ну, как вот у вас был бы Мальтийский, предположим, орден.