Никто не пытался навязать ему новых представлений о морали, удерживать от неверного шага, отчитывать или причитать по его поводу. Луицидалиус сидел за решёткой и все эти жанры коллективного дивертисмента не имели отныне ровным счётом никакого смысла. Он оказался наконец один и думать ему было совершенно не больно. Даже закат не мог нарушить его внутренней тишины, поскольку камера освещалась всегда одним и тем же неоновым светом. Звуки не мешали тоже. Не было слышно ни скрипа открывающихся дверей, ни укоров совести. Единственное, что выбивалось из этой умиротворённой идиллии, был всхлип задвижки, три раза в день открывающей для Луицидалиуса мир тюремной гастрономии во всём её полном однообразии. Но даже этот кулинарный изыск, сопровождённый сердобольнаяой рукой надзирателя не мог отвлечь его от тёплых мыслей долгожданного одиночества. Более того, это даже вносило некий ямб в плавную прозаическую голову арестованного. А уж как в ней текло, пожалуй, одному Богу известно и совсем немного нам, поскольку записки Луицидалиуса за редким исключением сохранились в нетронутом виде и благодаря сержанту В.Карпину оказались в нашем распоряжении.
Вот в частности на основаннии этих самых записок и была составлена повесть о злоключениях эквилибриста. В надежде на то, что баланс между метафорой и реальной жизнью удастся удержать в обычном повествовании, мы отдали на суд уважаемой читающей общественности столь не простое мемуарное изложение. Вот его содержание:
"Я рос в странной семье. Отца знал по фотографии, старому кожаному офицерскому ремню и нечастым визитам домой из многочисленных служебных поездок. Мать обращала на меня внимание только в силу уважения к общественному мнению. Все часы её проходили, главным образом, в труде, правда какого рода это был труд, для меня до сих пор оставалось загадкой. Однажды она принесла целую гору тюбиков зубной пасты. Не знаю зачем. Но я тотчас нашёл им применение. Выдавливая тюбик за тюбиком, я исписал стены нашей комнаты такими замысловатыми узорами, что вскоре на последние деньги мать вынуждена была проводить ремонтные работы косметического характера.
Позже вместо пасты в квартире время от времени появлялись и также неожиданно исчезали горы женского белья, записные книжки, упаковки косметики, парфюмерии и т.д и т. п. Однако после первого ремонта, меня это уже нисколько не вдохновляло к куртуазным поступкам.
Детство проходило. Я был отдан в гимназию. Была пошита соответсвующая форма. По случаю куплен дерматиновый ремень и непромокаемые кожаные ботинки. И вот я был готов для приобретения знаний.
Учитель Карл Фёдорович был глуховат, но строг, и на все шалости реагировал с немецкой приямолинейностью и бескомпромиссностью. Сердца в немцах совсем мало. Я это ещё тогда понял. Как-то на уроке арифметики я неудачно пытался пошутить, что 8 делённое на 2 образует две тройки. Когда до Карла Фёдоровича дошёл смысл безобидной шутки, он закипел словно аварийная отопительная система, выдвинул вперёд тяжёлые умирающие зубы и, взорвавшись, исхлестал меня алюминиевой линейкой. С тех пор у меня напрочь пропал интерес и творческий подход к изучению школьных предметов.
Я стал всё более замыкаться в себе. Сверстники сторонились меня. За мою любовь к растениям меня считали несколько чудоковатым. Я со своей стороны тоже не пытался добиться признания с их стороны, и чертополохи с васильками с тех пор оставались моими единственными друзьями.
Закончилась пора выпускных экзаменов. Мне сулили неплохую карьеру фармацевта и гомеопата, в лучшем случае - опытного медика. Но по неизвестным ни для кого причинам, я плюнул на все посулы и отправлися рисовать пустыню. В одной из иллюстративных книг, я открыл для себя восходящее солнце над Великой немотой Каракумов и мой жизненный путь был решён. На несложной работе по препарации лекарств, я сколотил необходимую сумму для поездки и вот поезд на Азию уносил меня от всех Европ и искусственных биографий.
Долго ли, коротко ли, добрался я до Кызыл-кии и жил там в песках одиноким насекомым, выслеживая красоту пустынных восходов и прочих солнечных сплетений. Шла моя жизнь ровно, без избытков, тянулась как доброкачественная баковская резина и никто не мог предположить, что ежедневные светопреставления готовят мне какие-либо судьбоносные неожиданности. Но от них, к сожалению, никак нельзя застраховаться.
Как-то случился очередной буран. Небо заволокло плотным одеялом песка и моя палатка стала безнадёжно заваливаться на свой поношенный бок. Ничего, как говориться в такой ситуации не попишешь. Сейсмонеустойчивый дом пришлось покидать. Только я за порог, буран тотчас прекратился и из неба на огненной колеснице прямо ко мне подкатывает полуобнажённая египтянка в монархических регалиях. Голова - как есть в профиль, на голове - митра, а в руке - посох со змеиной головою. От избытка чувств, я забыл вовремя прийти в себя. Сил хватило только на то, чтобы выслушать её непродолжительный монолог. Долго, видимо, ждала она своего лебединого часа поговорить с умным и таким же одиноким человеком. Всё, что на душе лежало - высказала. И что не история - то трагедия. А в трагедии - всегда просьба. Ну разве тут откажешь. Царские титулы, да и тело неприкрыто. Слово за слово, дали по рукам и согласно моему обещанию, поручался я вернуть Четвёртому Египетскому Царству огромный аметистовый амулет, чёрт его знает каким образом оказавшийся после революции в Оружейной Палате Кремля. Дело не шуточное, а слово, тем более данное в сердобольном состоянии, да к тому же женщине - дороже того будет. Кроме того, приглянулась мне царица. Кареока, взор - что три русских весны из-под снега. Кожа шелковиста, губы - вишней. Наслажденье, одним словом и всё тут. Только я предался романтическим иллюзиям, тотчас - снова буран. Царица исчезла, а я так без позывных и остался. Куда амулет высылать, в какие сроки, на чьё имя ?
Не успел я как следует разволноваться, как под ногами безформенная туша песка видоизменилась до неузнаваемости. Потом происходили прочие песчаные мутации, пока из всего этого каракумского аттракциона не обозначилось лицо той самой египтянки и она спокойно, без всякого лишнего волнения и иностранного языка объяснила мне пути и время проведния непростой акции и пообещала дать мне в помощь жука-скарабея. Только песок впал в привычное галлюционогенное состояние, как в ладони моей оказался тот самый обещанный жук, которого я тотчас поместил в уютный спичечный коробок от 1000 спичек. Не всё же теснится царственному насекомому.
Дело принимало серьёзный исторический оборот и к нему надо было отнестись со всей политической зрелостью.
Вообще, должен заметить, я всегда отличался необычайной находчивостью и творческий подход мог обнаружить даже в совершенно безобидных вещах. Как например, в ковырянии в носу. При этом козявки рассматривались мною с точки зрения посланцев внутреннего неба, погибших в результате оледенения верхних слоёв атмосферы и сна. Однако на этот раз право креативности должно было пойти вразрез с нормами государственного права. Дело, конечно же, не шло о реституции, как её себе представляют политики верхних эшелонов проворовавшейся власти. На повестку дня вставал вопрос политической чести. Ведь хозяйка амулета нашлась и все права, её, так сказать, египетские права, отстоять официальным, а не историко-мифологическим образом, было практически невозможно. Так кому как не мне следовало вмешаться в этот процесс для восстановления безусловной исторической правды.
И вот я почти скоординировал свою находчивость с решительностью и в два вечера составил уникальный по своей воровской логике план взятия Оружейной Палаты, вернее взятия из неё заветного амулета. Жук при этом за всё время выработки стратегических парабол и тактических нюансов не выражал ни малейшего вредного нетерпения. Именно это дало мне повод считать, что идея моя имеет право на успех и право международное как таковое. Операция была не из лёгких и требовала глубокого интеллектуального напряжения и политического мужества. Оставлось только убедить самого себя в её осуществимости и практической цельности.
Для этого мною было изучено тысячи криминологических руководств, просмотрено сотни остросюжетных триллеров, опрошено десятки оперативников и так называемых джентельменов удачи. Благодаря известным связям моя рука была запущена в Святая святых Минархитектуры. Из её секретных архивов вскоре появился выстраданный до миллиметра план известного музейного хранилища. Посещение библиотек и архивов, кинозалов и криминалистов могло длится ещё Бог знает сколько времени, если бы на выручку мне не пришёл случай, который и расставил все точки над "и".
Случай этот выглядел старше своих лет, однако имел девственную репутацию неподкупного и благонадёжного вохровца ещё со времен Великого Сосо. Лукьян Карпыч приходился сводным дядей троюродного деверя моей почившей матушки Пелагеи Афанасьевны и при возвращении блудного племянника из пустыни он не преминул через какое-то время засвидетельствовать мне своё почтение. После первой же чакушки были выявлены все преимущества социального положения вновь обретённого родственника, а уже после второй стол напоминал Ставку Кутузова возле Дорогомилова.
В качестве засуженной награды за столь трепетное пособничество Лукьян Карпыч, столь застенчивый в миру, поборов свою слабость, тем не менее выговорил для себя поездку в Гори. Там был довольно красиво разбит сад, в котором некогда жил и родился его великий Наставленник и Учитель. Не секрет, что и подельничать-то он согласился из одной революционной амбиции, расмоченной в своё время хрущевской оттепелью и прочими, как он называл, "макалатурными" временами.
Одним словом, Карпыч выражал повседневную готовность к решительным действиям и только и ждал случая насолить политическим флибустьерам в угоду трехтысячелетнему египетскому тоталитаризму.
И вот, день "Х" заявил о себе во всей своей боеготовности. Я завернул скарабея в нешумную тряпочку и отправился в закрома исторических драгоценностей.
Карпыч, как оно собственно и было условлено, занимал свою наблюдательную вахтёрскую позицию на самом входе в здание и без лишнего озноба приветствовал меня с постовой безразличностью. Когда время подходило к закрытию, он буквально запихнул меня под тяжеленную гардину 17-го века. После этого с распорядительной педантичностью он созвал всех смотрителей, получил за личной росписью каждого ключи от залов и хранилищ, - за всё это он решительно отвечал,- и, в конце концов, опечатал все помещения Палаты.
Наступил час "жука", как мы условно обозначили всю операцию. С целью выведения из строя системы слежения и сигнализации, в электронный распределитель свето-звуковых и электромагнитных волн был заслан скарабей и уже через полчаса я имел возможность беспрепятственно наслаждаться сокровищами многочисленных царских и царственных династий. Это приходилось по моему романтическому нраву. Поскольку же цель была несколько иная, я вскоре сосредоточился на главном, отвергнув все обстоятельства эстетики и гурманства.
Где же мог хранится амулет. Ботаническое чутьё подсказывало мне, что надо полагаться на исторический нюх. Я взял свою историю на вооружение и вышел непосредственно к запасникам Чётвёртого Царства и там, во мраке мумий и в нагромаждении саркофагов, я, наконец, обнаружил предмет моего исторического вожделения и политического подвига. Радости моей не было границ. Алмазным стеклорезом, пожертвованным мне Карпычем, я аккуратно вырезал приличный эллипс витрины и через мгновение амулет уже лежал у меня в кармане. Вдохновлённый столь быстрой удачей я поспешил к выходу. Карпыч, как это было обговорено, оставил дверь запасного, вернее служебного выхода не запертой, и вскоре я принадлежал себе самому, мне же принадлежал амулет, вышедший из подчинения отечественных криминальной и политической систем.
Какая весна ждала меня на улице. Всё складывалось как нельзя романтично, математически точно, поэтически пряно, и если хотите, детективно зрело. Лишь на конспиративной, явочной квартире Карпыча, я вспомнил об огромном своём упущении. В ходе безупречно проведённой акции в электронном распределителе совершенно небрежным образом был забыт жук, в честь которого и была названа вся операция. Что прикажете делать. Не возвращаться же за ним в самом деле в Государственное супер-хранилище, в эту Оружейную преисподнюю. Тем более, жук сакральный, не такие оккультные трюки выделывал. Вообщем, как говорится, сам с головой, разобраться должен по ситуации.
Карпыч был соответствующим образом отблагодарён, в результате чего он, не дожидаясь очередного отпуска, собрав отгулы за последние тридцать лет, отбыл на Кавказ в Гори. Таким образом, я мог ещё некоторое время находится в его аппартаментах.
Ожидая курьера Третьего Царства, я не стал себе наскучивать различными драматическими предположениями по поводу развития следственного процесса. Вместо этого я целиком погрузился в эстетику раритета. Внимательно изучив его, то есть перещупав всю его восхитительную красоту, я к своему удивлению обнаружил, что от порезов после недавней работы в музее не осталось и следа, будто их и вовсе не было. И даже почерневший ноготь, - свидетельство надёжности дверных проёмов наших железнодорожных составов, - моментально приобрёл здоровый розовый оттенок.
В дыхании моём оставалось только место для вздохов восхищения. Инстинктивно я начал пробовать таким образом врачевать свои долголетние ревматизмы и прочие позвоночники, стал прикладывать амулет к ярко-, и не ярковыраженным некогда хворым местам и всё с большей симпатией убеждался в неисчерпаемой силе египетского амулета.
Экземпляр Хранилища околдовал меня настолько, что я несколько дней к ряду ходил как одержимый. Чтобы до конца поверить в реальность происходящего, я начал "приобщать" к своему труду знакомых и приятелей. При этом для них оставалось полным секретом, каким образом всё это происходит. Для этих целей амулет был надёжно приторочен под обшлагом моего рукава.
Эффект был потрясающий. Вскоре целительство стало моей самоцелью. Я лечил соседей, кошек Куклачёва, служащих аппарата. Сердобольно склонялся над обиженными судьбою и достатком пропойцами и клошарами. Тянул руку помощи неизлечимым гипертоникам, диабетикам и проституткам. Через месяц слава обо мне уже являлась достоянием общества. Газеты изнемогали от ненависти и любви. Позорные обвинения в шарлатанстве уже на следующей строке сменялись нежными эпитетами душераздирающего мессианства. Вознесения до небес заканчивались банальными проклятиями и призывами Страшного Суда.
Не прошло и полгода, как институты космоса и любви стали исследовать силу моего магнетизма и пришли к неопровержимому доказательству моего иноземного, в смысле инопланетного происхождения. Заочно меня избрали парламентарием Земли для совершения дипломатических сделок с иными цивилизациями Млечного Пути. Я уже больше не принадлежал себе. Я стал частью мира и амулета.
Без ложной скромности помимо всего этого я принял поста Министра здравоохранения России и Европейского Сообщества, был посвящён на 12-ую ступень масонской ложи и получил Нобелевскую премию за воплощение в жизнь идеи безлекарственного исцеления человека. Конечно, не легко пришлось воротилам фармацевтики. Их миллиарды горели синим пламенем. Но народ начал наконец-то выживать.
Но вот однажды, после получения очередной премии в борьбе за непротивление злу насилием, отдыхая на своей вилле в Кракумах, - благодаря моему участию и содействию в деле исцеления ноосферы отныне это был райский уголок земли, - ко мне на участок прилетела невообразимых размеров ворона. Не давая мне опомниться, ворона начала бешенно гоготать, обиженно каркать и огромным клювом пыталась пробить пуленепробиваемый саркофаг, в безмикробной среде которого я загорал последние пару часов. Настойчивости вороны не было предела. Я возмущённо взглянул ей в глаза и к своему немалому удивлению увидел в них точную копию взгляда египетской царицы, однажды посещавшей меня уже в этих краях. Мелкий озноб покрыл моё тело. В некоторых местах даже выступил холодный пот. Хронология постепенно нарушалась и прошлое выползало гремучей змеёй из моего отлаженного и крайне фешенебельного быта.
Минутой позже небо заволокла пелена жёлтого цвета и песчаная буря накрыла с таким трудом созданный оазис человечества. И как тысячу лет назад из неба появилась красная колесница, запряжённая в тройку восхитительных ахалтикинцев. А на колеснице во всей своей неподкупной культурно-исторической красе словно солнце сияла дочка фараона.
Однако на этот раз не царственная эпохальность, а обычные женский гнев и раздражение искажали черты её загорелого лика. Не стараясь впадать со мною в филологическую перепалку и юридическую процессуальность, африканка одним единственным бешеным движением содрала с моей руки заветный оберег, с которым я не расставался последние два года, и точно фурия-наваждение изчезла из периметра околоземного пространства. Буря ещё некоторое время поозорничала, вернула ландшафту первобытную безысходность и расстояние, да с тем и исчезла. А вместе с ней в безвременное Тартарары провалилась хвалёная ноосфера, преображённая экология и историческая перспектива. Я снова сидел в своей геологической палатке и наслаждался феноменом утопающего в песке огрмного красного шара солнца.
Уверенный в правоте экзистенционализма, я почувствовал сомнение во всех приключившихся событиях и вскоре пришёл к выводу, что моя трогательная жизнь постепенно движется всё в том же иллюзорном наклонении ботанического романтика и художника каракумского светила. Но только я об этом подумал, как в душу ворвался лихой Шопенгауэр и шашкой мальчиша-кибальчиша указал на договор, ещё не развеянный ветром, и во весь свой швабский голос напомнил о высказанном мною обязательстве, во что бы то ни стало добыть не подлежащий реституции амулет. Неужели всё сначала. Неужели вся эта история всего лишь галиматья напыщенного и беспокойного воображения ? Вознесение в мир человеческих гениев и ангелов инопланетного характера ? Неужели беспокойные сны дразнили моё и без того нескучное мироощущение ? Как бы то не было, амулет следовало добыть не в мечтах, а наяву, поскольку обещание ещё хранил песок.
Нисколько не обижаясь на проказы своей фантазии, выдумавшей такой головокружительный казус, я на следующий же день отправился в столицу. Безусловно, никакого Карпыча не было и в помине. Вернее, он был, но отправился по своим делам в небесную канцелярию вот уже лет как десять тому назад. Сведений о том, что он когда-либо при жизни покидал воровские просторы своей нижегородской губернии, явно отсутствовали. Из этого можно было предположить, что его основной конокрадный гешэфт так и не позволил ему стать таинственным верноподданнным и страстным приспешником Железного Сосо, и посвятить свою недолгую жизнь охране государственных ценностей Великой России.
Приходилось рассчитывать только на себя и на своё безграничное везение. Вооружившись обычным планом Кремля, в одну из самых тёплых и тёмных летних ночей, я словно древний татарин пополз на красную стену вечного города. Святыня давалась неохотно. Надо сказать, что спортивных навыков хватило ровно настолько, чтобы добраться лишь до её бойниц. Согласно нехитрой стратегии, мне предстояло пройти совсем небольшой участок между Боровицкой и Никольской башнями, чтобы затем беспрепятственно достигнуть предполагаемой крыши запасников Палаты. Но только наконец я покорил зубчатую стену, как тотчас со всех сторон словно вражеский глиссер в севастопольской бухте я был ослеплён мощными милицейскими и пуленепробиваемыми прожекторами и стальной голос из алюминиевого рупора,
неистово матерясь, разоблачил меня и заставил оставаться в статичном состоянии. Тотчас откуда-то сверху случился вертолёт, меня подобрали словно горсть хвороста и отправили в камеру предварительного заключения.
Процессуальные процедуры длились недолго. Во избежании разногласий с законом я должен был составить логичную кратину своей непричастности. Непричастности ни к чему при полном отсутствии для этого средств и интеллектуальных способностей. Согласно этой собственной разнарядке на допросе у следователя Поджимайло, совершенно случайно мне в голову пришла удивительная идея, что я не похититель вовсе, а эквилибрист, веками тренирующий свои балансы над пропастями времени и обстоятельств. В данном же случае, имело, якобы, место желание соединить времена, пройдя по каменному ажуру кремлёвской святыни. Для вящей убедительности своего предположения, я даже торжественно обещался, в будущем не покидать своей каракумской палатки, не ходить по историческим памяткникам, и по канатам вообще, дабы не искушать своё равновесие. Но на этом я не остановился. Почувствовав некий непрофессиональный интерес ко всему, что я рассказываю, мне показалось уместным развеять тугую внутреннюю печаль пожилого офицера историю эквилибризма как такового или того, что я понимал под этим понятием.
В мутных философских тонах я попытался представить представителю закона, что эквилибризм - это меньше чем болезнь, и больше чем искусство. Ведь все мы так или иначе идём по тонкой линии своей судьбы и только тот, кто умеет сохранять баланс между мечтой и действительностью, между печальными обстоятельствами суровой реальности и умением превратить свою душу во флейту, чтобы на этой флейте заиграл Бог, кто умеет удержать на соломинке своё пресыщенное тело и не сорваться в грустную пропасть войны с самим собой, тот достоин другой обетованной стороны вечного покоя и радости. Как слепить из бытового долга и утреннего Шекспира желоб, который никогда не покинет отчаянный и такой короткий промежуток полотна жизни, не соскользнет, не обманет, не предаст. Время уходит, а мы не движемся - ерунда всё это. Не мы теряем время, а время теряет нас. Особенно, когда мы занимемся трудом, не приносящим внутреннего тепла. Но стоит нам на мгновение поцеловать нежную ручку своей Музы, как баланс нашей вечности вновь восстановлен и время или вернее потеря времени опять не имеют никакого значения. Эквилибризм - это почти воздухоплаванье, потому что всё, что происходит с нами имеет обыкновение случаться по-над пропастью, над обрывом, над бездной, над...пустотой, там, где мы не имеем опоры, не можем положиться ни на небо, ни на землю. Только голос своего сердца, только гуттаперчивый состав позвонков и вера в достижение этой самой обетованной стороны способны совершить это чудо и, наконец, сделать из тебя настоящего эквилибриста.
Несмотря на внушительные морщины под глазами и на лбу, выражавшими стремление проникнуть до конца в суть этой философии, Прижимайло так таки и не поддался прекрасноструйной эпике моих рассуждений и в какой-то момент вынужден был раскрыть мне все карты своего недоверия ко мне. Оказалось, версия моя с самого начала не имела больших преимуществ. В эту ночь в Оружейной Палате действительно было совершено похищение и как можно было предположить, пропало не что иное, как египетский аметистовый амулет с сапфировыми вкраплениями. Кроме того приметы похитителя полностью совпадали с моими.
Логика подсказывала, что мой предыдущий сон был не сном вовсе, а реальностью, которая проходила параллельно. У одного из моих персонажей ограбление получилось, у другого нет. И кто из них был естесственней, могло установить только моё врутреннее следствие. Итак, я шёл по канату своей истории, в правой руке держа преуспевающего небожителя с амулетом, в левой - своё тюремное обстоятельство. Странно, но два действия совершались параллельно, что вообщем-то неудивительно для данной специальности.
Разбирательство затягивалось. Статья висела в воздухе. Но какая. С поличным взят я не был, криминал, так сказать, на нуле. Хулиганка - очевидно. Но насмехаться над хобби?! В результате, в ожидании состава преступления, то есть до окончательного выяснения состава юридического преступления, опытные сотрудники решили на время оставить меня эквилибристом,
На условия жаловаться не могу. Камера просторная. Помещаются 12 зэков. Апостолы, вашу мать. Глаза всё пялят. Но нарываться не думают. Я тут за пахана, то есть за мать и отца одновременно. Кого отчитать, кого поправить. Чтят как Бога, зенками завороженно щёлкают. Всё справшивают, не родственник ли я тому кудеснику и воротиле, который весь мир исцелил, а вот только зэков забыл и в тюрьме душевно погибать оставил. Причуды моего наваждения или похождения моего второго "Я" (или первого - кто разберёт) срабатывали и от этого становилось радостно за свои обретённые балансы. Кудесник-не кудесник, говорил, а вот родственником прихожусь, етить. Но по всему, далёким, потому как и Вы, говорю, кормлю тут тюремных клопов своей благородной кровью. После этого доверие ко мне выросло троекрат и чифирь для меня отныне готовился только из даръяльского чая.
Шло всё благополучно, пока вчера чёрт меня не дёрнул вернуться раньше обычного с вечерней прогулки. Было так тихо, что полёт клопа можно было услышать. И вот чувствую я что-то шевелится под моей подушкой. Сунул я туда руку - глядь, жук. Тот самый, скарабейный. Ну, друг, думаю, отчаялся я тебя увидеть. Начал ухаживать за ним, по панцирю гладить, лелеять. Как вдруг под панцирем его обнаруживаю кольцо, да как в сказке, кольцо не простое, а золотое. Не венчаться же в самом деле насекомый собрался. Время на обсасыванье темы как всегда не хватило. Нацепил я колечко на безымянный палец и весь мир вокруг меня опять перевернулся.
И вот, стою я в плотном нейлоновом трико эквилибриста. Дело, по всей вероятности, опять в смещённой хронологии и исторической перспективе. Двор вокруг, как будто египетский. Передо мной, - и я этому уже не удивляюсь в силу природной догадливости, - тонкая струйка каната длиной метров так в сто, в каждой руке по факелу зажжённому, а внизу видимо-не видимо голодных и страшно рыкающих тигров. Я даже обомлел от ужаса. Уж насколько дружил со всяким метафоризмом, а вот так, вхолостую, погибать никак не предполагал. Но ничего не попишешь, идти надо. Публика по кругу, да сзади эфиопский басурманин в спину пикой тычет. Везучий я, думаю, до самых пяток. Вот и камеру покинул, а к несвободе ещё ближе стал. В чём резон канатоходства такого, или свободы такой. Примерил я себя под равновесие и двинулся в последний раз счастье своё испытывать. Почти до половины страха своего дошёл, и вот тебе на, не удержался и взглянул на зрителей. А на трибунах - не публика, а всего один зритель то и сидит, Нифертити моя ненаглядная, заказчица моя африканская, призрак мой кареокий.То рукой амулет аметистовый поправит, то скарабеюшку к сердцу прижмёт, то губами о чём-то прошелестит. И только глаза её как два бошевских сверла до самого сердца меня буравят. Не мог я больше сопротивляться своему падению, ослепила она меня свои кофейным лазером, сломала моё равновесие (любовь, её мать, - страшная штука). И вот весь в любви и гравитации срываюсь я навстречу смертушке своей. Смерть и любовь - опять канатоходство, только на этот раз, думаю, безнадёжное.
Лечу себе свои полсотые секунды навстречу пастям смертоносных хищников, а сам всё смотрю на египтянку мою, любуюсь принцессой своей смертоносной и понимаю глупость своего поведения. Долетаю до арены и только собирались разодрать меня постояльцы Красной книги, геены эти некастрированные, как царица ещё раз повернула амулет вокруг запястья и время и пространство опять сменили свои частоты. Я всё таки упал. Но это была уже совсем другая арена. Я лежал на песке московского цирка. Рукоплесканий, конечно, не было. Я сорвался. И вот лежал посреди тысячей вздохов, вздыхавших на все лады. Были и трахейные, и бронхиальные, и даже астматические. Безусловно, ушиб мой был смертельный. Но пока зрачок не достиг диаметра иглы, упал я всем свои сердечным взглядом под самый саван, вернее купол цирка, где меня, почитай уж три тысячелетия ждали такие любимые глаза моей африканки. И с такой досадой, всепрощённой любовью и самообладанием на меня смотрят, что забыл я про обиды свои, расправил плечи свои и отпустил всё тепло, которое во мне ещё было навстречу первой и последней своей внеисторической любви. Пока тепло перемещалось наверх, обвёл я своим каменеющим зрачком удивлённый амфитеатр. Зрители. Вздыхают. Газетами от ужаса такого прикрываются. А на всех газетах в чёрной некрологической рамке - моя фотография. Умер, мол, великий кудесник и министр здравоохранения России и Европейского Союза, посланец и посол иных цивилизаций, самый большой борец за мир. И слёзы соболезнований, и боль планеты, и в рамке - "Я".
Тут тепло моё, наконец, достигло зрения царицы, я закрыл свой сузившийся взор Луицидалиуса и стал самой единственной, самой неразлучной и самой непререкаемой реальностью."
Как сообщал протокол медицинского заключения на основании показаний медицинского эксперта, Луицидалиус или в миру Лаврентий Иннокентьевич Семистражников, умер от приступа сердца в КПЗ Тагнского следственного изолятора. Следствием были отработаны несколько версий похщения аметистового амулета из сокровищниц Оружейной Палаты. Но ни одна из них так и не подошла под действия Семистражникова. Посмертно он был реаблитирован. Тело согласно его завещание было перевезено в Каир к его родственникам. Записки же его вместе с огромным коробком для тысячи спичек были любезно и согласно всем мерам предосторожности переданы нам сержантом Карпиным, который являлся единственным свидетелем последних дней жизни великого эквилибриста.