Нургалиев Слава. Нога

Слава Нургалиев

НОГА

Не так давно мне довелось принять участие в одной экспедиции по Горному Бадахшану. Цели и свойства её были так неопределённы, что нельзя было с уверенностью сказать, где начинается изыскание и заканчивается приключение. Это особенно привлекало, поскольку предоставляло возможность не зависеть от исполнения строгих задач и инструкций, а в соответствии со своими представлениями об истинных ценностях мира распоряжаться собственным временем.

И вот, в ночь на 18-е августа, преодолев тысячи километров и испытав сотни транспортных неудобств, мы, наконец, вышли на пешеходную тропу, которая вела в полуобитаемое ущелье.

Места эти давно уже не пользовались доброй славой у жителей окрестных аулов. Многих это отпугивало и заставляло выбирать более безопасные маршруты. Редкие селенья, прилепившиеся к тяжёлым скалам, не были избалованы благами недоступной цивилизации и поэтому постепенно вымирали. Их жители при первой возможности покидали свои холодные норы. Лишь самые стойкие и немощные оставались сторожить Богом забытое место.

Обитатели долины избегали внимательных расспросов о загадочном ущелье. И если уж доводилось за неторопливым кок-чаем разговорить какого-нибудь гостеприимного хозяина, то непременно оказывалось, что своим появлением это злосчастное ущелье было обязано сговору всех местных нечистых сил с Абу Баль Барабеком. Великий Дух Тьмы, как его ещё называли, как будто бы выбрал именно этот горный развал, чтобы хранить в нём все богатства этого мира. И как только в его владениях появлялся чужестранец, он тотчас насылал кровожадных дивов, которые пугали, путали, заводили, отнимали у людей разум и даже сбрасывали с отвесных уступов.

О самих же богатствах мнения расходились. Многие уверяли, что драгоценности рассыпаны там чуть ли не на каждом шагу и им самим, якобы, не раз приходилось отправляться на сборы сокровищ с тем, чтобы поддержать свои многодетные семьи в неурожайные годы.

Другие также были убеждены в существовании несметных сокровищ в ущелье, особенно за третьей грядой. Но их представления носили несколько мрачноватый оттенок. Все, кто по их свидетельству, если и возвращался из этого Эльдорадо, то оказывался либо слепым, либо потерявшим дар речи, либо измождённым настолько, что ему оставалось времени только на то, чтобы принять последние прижизненные распоряжения.

Были и те, кто решительно отвергал оба суждения и уверенно считал, что там нет и намёка на какие бы то ни было ценности. При этом любая мысль о существовании нечистых сил воспринималась со снисходительной улыбкой, за которой стояло трезвое понимание и оценка действительности, не имевшая ничего общего с милыми пережитками, доставшимися им в наследство от предыдущих поколений. Тем не менее, никто из них не советовал отчаиваться на подобное предприятие.

Все эти истории, полные таинственных недомолвок и рассудительных предостережений лишь распаляли наше воображение и ещё больше укрепляли нас в мысли отправиться именно в это ущелье. Нас неудержимо тянула наверх наша детская уверенность в чуде. Приключенческий зуд, который сопровождал нас всю жизнь, вряд ли мог оставить нас безучастными к судьбе рассыпанных под ногами сокровищ. Закончив последние приготовления, с первым солнцем мы отправились в путь.

Несмотря на дерзкую решительность и самовнушённую отвагу, первые километры мы прошли очень медленно, постоянно озираясь и прислушиваясь. За каждым неизвестным шорохом мерещились приметы душераздирающих историй. Лёгкий ужас навевали внезапные тени. Любая маломальская дорожная преграда, столь естественная для этих мест, была готова повернуть нас вспять. К тому же сказывалась и чисто физическая усталость от первого перехода.

Лишь через какое-то время нам удалось освоиться. Тона стали более светлыми и насыщенными. Скалы и поросшие колючим кустарником ложбины перестали готовить на нас свои леденящие душу покушения. Время постепенно вышло из подчинения тёмных сил во главе с Абу Баль Барабеком. Окончательно придя в себя, мы даже были как будто несколько разочарованы отсутствием надлежащих странностей. Странного ничего не было и, судя по всему, даже и не предвиделось. Приправляя дорогу колкими взаимными подтруниваниями над собственной растерянностью в начале путешествия, вскоре мы добрались до первого небольшого селения.

Аул состоял из трёх-четырёх дворов, но при этом не производил впечатления места заброшенного и глухого. В селе даже был сооружен арык, вода в котором была на удивление чистая и холодная. У огромного валуна, около которого арык каскадами низвергался вниз, нас встретил бойкий ребёнок. Что-то громко выкрикивая, он повёл нас к близлежащему дому.

В большой и прохладной комнате нас ждал хозяин, как будто уже давно извещенный о нашем прибытии. Звали его Али. На вид ему было около сорока. Во всех его движениях сквозило восточная обходительность и обаяние. Худоба его не портила. И только глубокие борозды морщин, густой паутиной покрывшие его лицо, свидетельствовали о нелёгкой участи, выпавшей на его долю.

Без лишних церемоний, так свойственных долинным жителям, он предложил нам зелёного чая с сушёными тутовыми ягодами. Али был немногословен. Главным делом он слушал наши досужие столичные россказни, иногда сопровождая их сдержанными улыбками. Его деликатность подкупала. Все же попытки хоть как-то подвести его к разговору о местном крае и его нашумевших достопримечательностях завершались распорядительным предложением ещё одной пиалки ароматного чая.

Между тем стемнело. Разговоры стали короче. День пути не прошёл бесследно. Было очевидно некоторое переутомление. Воспользовавшись любезностью и гостеприимством Али, мы остались ночевать в его доме.

Утро нас встретило высоким солнцем и пустым домом. Все, кто мог, был уже при деле. Время по местным понятиям было уже позднее. В соседней комнате нас ждал тем не менее свежезаваренный чай. Как следовало из скомканного объяснения местного мальчугана, немного понимавшего наш язык, Али ещё на рассвете отправился по какому-то важному делу вниз и предполагал быть лишь поздно ночью. Хозяйка находилась неподалёку, - об этом свидетельствовали звуки полощущегося белья, - но подойти к нам, видимо, не решалась. Не исключено, что её поведение объяснялось традиционными и глубоко укоренившимися представлениями о морали. Нисколько не порицая местных обычаев, в результате которых нам в почтительном одиночестве было предоставлено право распоряжаться памирским утром, мы, выпив по ещё одной пиале зелёного чая, приступили к сборам и вскоре были опять в пути.

День выдался на редкость сумрачный. То и дело казалось, что дело завершится грозой. В воздухе просто витало ощущения ненастья. Всё было полно беспокойства. Отголоски грома в соседнем ущелье не предвещали ничего хорошего. Не испытывая судьбы, на ближайшей полянке рядом с ручьём мы решили разбить небольшой лагерь. И сделали это очень своевременно, поскольку буквально через мгновение разразился страшный ливень. На землю сокрушались тяжёлые струи, в любой момент готовые разорвать брезентовые пологи наших палаток. Но не прошло и десяти минут, как небо неожиданно успокоилось. Ливень сменился мелким дождиком, а вскоре и вовсе прекратился. Тотчас распогодилось, будто никакой грозы не было и в помине.

Несколько обескураженные столь трогательным непостоянством, мы решили больше не задерживаться и отправились в путь, пока природа не удивила нас очередным представлением.

Выходя с поляны, мы к своему немалому удивлению обнаружили, что ручей, сопровождавший нас всю дорогу, стал течь совершенно в противоположном направлении. Никаким разумным объяснениям это не поддавалось. Безусловно, подобные оптические фокусы можно было приписать смещенному углу нашего зрения или постараться всё это вывести из новых законов гидравлики и магнитных колебаний. Как бы то ни было, ручей бежал вверх наперекор всем естественнонаучным представлениям. Поражённые загадкой, мы долгое время пытались спрятать всё нарастающее беспокойство за очень труднопроизносимыми словами и непонятными терминами. И, надо сказать, что нам это почти удалось, как вдруг, прямо на повороте мы наткнулись на мёртвое тело огромного барана.

То, что он лежал поперёк дороги служило неопровержимым доказательством некого предостережения. Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в ненасильственном ходе недавних событий. Возможность того, что баран был задран или умерщвлён при помощи колющих или режущих предметов была полностью исключена. Это лишний раз подтверждала пропитанная сине-зелёным роем жирных мух вздутая шкура животного. В лучшем случае речь могла идти об отбившемся от стада утопленнике, который должен был служить в назидание всем рискующим помериться силами с растущей водой. В худшем - о разразившейся в долине эпидемии. Баран в данном случае выступал в качестве пограничного шлагбаума в карантинную зону. Одно было совершенно очевидно. Всё это случилось не с проста и являлось не вполне благополучным предзнаменованием.

Для людей впечатлительных с повышенным чувством самосохранения подобное положение вещей определённо завершилось бы их возвращением к исходным рубежам. Одних не выклеванных глаз, - в краях, где любая смерть не обходилась без визитов голошеих птиц, - было бы достаточно, чтобы всей упоительной романтике предпочесть телевизионный отдых в уютном домашнем кресле или, во всяком случае, пойти на серьёзные изменения столь противоречивого маршрута.

Но не таким был наш нрав. Очередная тревога, странность и неопределенность происходящего лишь усиливали наше желание войти в соприкосновение с необъяснимым. Необычные явления и таинственные знаки только возбуждали наше воображение и безжалостно гнали нас навстречу собственной судьбе.

Почтительно переступив труп, мы продолжили наше движение, при этом несколько увеличив темп. Тем самым удавалось не только избежать гнетущих переживаний, связанных с последними событиями, но и одновременно открывалась возможность более осмотрительно подойти к поиску места для ночлега. С каждым часом ущелье становилось всё уже. Всё реже встречались пологие полянки. Отвесные кряжи топорщились всё более угрожающе. В такой ситуации мало кому хотелось выпадать из поля зрения. Поэтому передвигались преимущественно след в след, в непосредственной близости друг от друга. Редкие привалы продолжались недолго и проходили крайне сдержанно. Никого уже особенно не интересовали новые подробности недавних историй с их замысловатой подоплёкой. Надуманные рассуждения не выдерживали строгого ритма дороги и постепенно рассеивались. Процесс движения был притягателен сам по себе.

Тем не менее, через какое-то время ровный, словно слитый в одно дыхание, ход нашей группы был опять нарушен и мы оказались перед более существенным препятствием. Тропа, которая шла по краю кряжа, резко обрывалась вниз, так что не оставалось практически никакой возможности обогнуть коварный уступ. Предпринимать обход после полудня было делом рискованным и не оправданным. Отдавая дань логике пути и известному благоразумию, мы решили, несколько отступив, дождаться следующего дня в каком-нибудь подходящем для полноценного ночлега месте.

Такое нашлось не сразу. Для этого пришлось даже серьёзно отклониться от основной дороги. Но результат превзошёл ожидания. Полянка, выбранная под бивак, располагалась настолько удобно, что ущелье просматривалось с неё самым благоприятным образом в обоих направлениях. Обзор и относительная пологость места подкупали наши утомленные чувства и мы решили устроить здесь двухдневную стоянку. Это было важно и с точки зрения некоторой акклиматизации. Тела должны были войти в естественное соприкосновение с местной природой.

Для того, чтобы в последующем избегать подобных непредвиденных дорожных накладок, все единодушно согласились снаряжать двух человек налегке на поиск безопасного маршрута. Поскольку для меня это дело было привычным, - в прошлых путешествиях мне уже не раз доводилось совершать нечто подобное, - я не без удовольствия откликнулся на предложение "проторить" дорогу и завтра с первым солнцем отправится в путь. Компанию в этом отчаянном, но совершенно оправданном предприятии мне составил другой наш экспедиционер с огромным стажем геологических партий и отважных путешествий. Его решительный вид и спокойные манеры убеждали в успешном завершении любых разведывательных действий, будь это даже разведка в закоулки ада. Уже не раз эта уверенность позволяла ему прекрасно ориентироваться в сложных ситуациях, возникающих на дороге, и достаточно умело их преодолевать.

На следующее утро, наспех выпив горячего чая и закусив его горстью аппетитной кураги, мы вышли на поиски обходного пути.

Было бы большим заблуждением думать, что злополучный обвал легко поддался нашим незатейливым ухищрениям. Наша сноровка существенно уступала опыту горных спасателей и скалолазов, для которых, возможно, взятие этого каменного нагромождения показалось бы сущим пустяком. Поэтому не оставалось ничего иного, как махнув рукой на предписания техники туристической безопасности, одолеть это наследие камнепада в лобовую атаку.

Страхуя друг друга трёхметровой плетёной верёвкой, нам через какое-то время всё же удалось прокарабкаться по самому склону на другую сторону. Ощущение взятой преграды приятно щекотало разгорячённое самолюбие. Несмотря на всю свою противоречивость, в этом чувстве альпинистская радость покорителя снежных вершин прекрасно уживалась с восторгом труса, неожиданно для самого себя, вдруг совершившего отчаянный контрабандистский поступок.

С новых позиций открывался хороший обзор на противоположный берег, производивший более выгодное впечатление. Тут и там появлялись яблони и абрикосовые деревья. За склоном явно угадывались следы селений. Во всяком случае, почти с уверенностью можно было предполагать наличие овчарен и летовок местных чабанов. Становящееся всё более душным небо рассекала едва заметная струйка дыма.

Поскольку сторона, по которой мы всё время двигались не оставляла нам никакого иного выбора, - голые отвесные скалы подступались к реке уже через каких-то сто-двести метров, - мы стали спускаться вниз, рассчитывая найти некое подобие переправы.

Изредка застревая в колючих кустарниках, периодически скатываясь будто на сноуборде вниз по осыпям, с почтением обходя сомнительные уступы, через какое-то время мы всё же сумели вновь выйти на тропу. Она неотступно следовала за каждым маломальским поворотом стремительной реки, словно конвоир провожала громокипящую воду. По этой тропе вскоре мы добрались до долгожданной переправы. Два берега соединял висячий мост. Достаточно хорошо сработанный с обеих стоорон он основательно крепился железными тросами к скалам. Правда, несколько смущало его низкое расположение. То и дело казалось, что кипень гремящего потока только и ждёт, чтобы безжалостно расправиться с сутулыми перекрытиями.

Цепляясь за тросовые поручни, нужно было на несколько мгновений ощутить себя испытателем каруселей, от которых если и не захватывало духа, то душа уж точно уходила в пятки. В каждом движении ощущалась неопытность и осторожность. Мы словно заново учились ходить. Закончив свои вестибулярные упражнения, мы с нескрываемым удовольствием снова почувствовали под собой твёрдую землю.

Тропа от моста разбегалась в нескольких направлениях, лишний раз подтверждая наше предположение о заселённости именно этой стороны долины. Пологие и ухоженные склоны выгодно отличались от низвергающихся обрывов противоположного берега. Не договариваясь, мы выбрали быстрый темп с тем, чтобы как можно быстрее добраться до ближайшего селения. Не прошло и нескольких минут, как появились первые глинобитные домишки. Несмотря на приподнятое настроение, которое внушала необычайно мягкая дорога и вид человеческого жилья, в то же время неприятно настораживало отсутствие привычных деревенских звуков и любых других признаков жизни. О движении здесь напоминали лишь река и ветер, который время от времени с шумом вытряхивал пыльную листву яблонь. Подозрения оказались небезосновательны. В селении, судя по всему, уже очень давно никого не было. Некогда ухоженная земля сплошь и рядом была покрыта сорной травой. Та же участь постигла и покосившиеся стены большинства хижин. Без дела стояли давно погасшие шарообразные тандыры. Тут и там подворачивалась как будто в спешке позабытая утварь. Во всём этом нельзя было не увидеть последствий быстрых сборов и внезапного бегства. Странно было находиться в месте, словно созданным для пасторальных идиллий и в то же время страшно нелюдимом и безысходном.

Загадочная картина отпугивала и одновременно распаляла приключенческое воображение. Не было никаких сомнений в том, что за всем этим действительно скрывалась какая то тайна. Тайна, цена которой не позволяла поддаваться сиюминутному малодушию, а наоборот вынуждала с ещё большей решительностью добиваться её раскрытия. Однажды разбудив в себе романтика, с каждым разом становится всё невозможней освободится от возбуждающего очарования этой зависимости. Нисколько её не противясь, следующий день мы решили посвятить дальнейшему изучению будущего маршрута группы. Возвращение в лагерь, предполагавшееся первоначально, было отложено ещё на сутки. В нашем состоянии даже мысль об этом возвращении казалась противоестественной и неприличной. Не оставалось ничего другого, как найти в селении более менее подходящие "апартаменты" и по возможности выспаться.

Ночь прошла на удивление спокойно. Правда, моему компаньону то и дело мерещились кровавые маски заживо сгорающих существ. Однако это не помешало ему наутро чувствовать себя бодрее обычного и яркие картины сна приписать работе подсознания и без того перегруженного лишними переживаниями и впечатлениями. Подогрев в закопченном кумгане остатки чая, смешанные с золой и иглами арчи, мы довольно обстоятельно подкрепили проснувшиеся организмы и с утроенным остервенением снова отправились в дорогу.

Тропа вилась небольшим серпантином. Но опасных участков почти не встречалось и ничего драматического не предвиделось. Время от времени привычный ход нарушали небольшие водопады, которые шумными потоками устремлялись к реке. До серьёзных же переходов дело не доходило. Лишь изредка приходилось прибегать к туристическим ухищрениям, чтобы не намочив ног, пересекать стремительную воду. В полдень, когда жара стала утомительна и невыносима, в укромной тени у одного из таких водопадов мы решили устроить привал.

Огромные стрекозы стеклянными крыльями царапали воздух. Однако ничуть не мешали беззаботно любоваться цветущей долиной. Всё было налито каким-то потусторонним покоем. Просто эдемская картинка. Прикованные невозмутимостью прекрасного, мы не обратили внимания как около нас появился огромный чёрный ворон. Он по-хозяйски ходил в непосредственной близости от нас и как ни в чём ни бывало, с совершенно беззастенчивым любопытством, заглядывал в наши изумлённые глаза. Потревоженные визитом чёрного гостя, мы мгновенно взбодрились и в каком-то рефлекторном наваждении не придумали ничего лучшего как резко подняться со своих мест и отогнать старую птицу. Ворон никак не ожидал такого поворота и, угрожающе растопырив кривые крылья, истерически каркнул. Заметив некоторое наше смущение и беспокойство, он даже как будто постарался перейти в наступление. Но до беспощадного противоборства дело доводить не стал и, выпрямившись, гордо расправил крылья и взмыл в спокойное небо.

Ворон улетел и вместе с ним исчезло наше невозмутимое состояние. С нескрываемым сожалением я вернулся под сень высокого кустарника, а приятель для вящей убедительности непоколебимости своего духа отправился к водопаду. Там он принял вид первого человека и, исторгая возбуждённые крики, постепенно переходящие в ор, ринулся в ледяные струи. После непродолжительного душа, он не спешил залезать в одежду и с учёным видом принялся изучать ботанические достопримечательности у подножия водопада.

Я чуть было не впал в очередное забытьё, как вдруг услышал его душераздирающий первобытный вопль. Мой компаньон неистово звал меня. Как можно было догадаться по его сияющему лицу, речь шла о чём-то необыкновенном. Расторопные жесты выдавали чрезвычайно радостное потрясение. Не успел я к нему подойти, как он чуть не кинулся ко мне с образцами найденных им камней. Тут и там их поверхность пересекали прожилки золотого цвета. Нисколько не сомневаясь в драгоценном составе, мой спутник вскоре разбудил и мой восторг, приведя мне сотни доказательств подлинности металла. Его доводы подкупали. Особенно убедительным было то, что подобные находки однажды уже встречались ему на Тянь-Шане, но их небольшое количество не принесло тогда ожидаемой выгоды. Здесь же этого добра имелось в избытке. Целые россыпи кричали о своём существовании у самого основания падающей воды.

Без лишних слов, как будто всё это было уже давным давно обговорено, мы с видом опытных старателей принялись извлекать увесистые камни с драгоценными вкраплениями с холодного дна водопада. Чтобы убедиться в уникальности именно этого места, мы поочерёдно сбегали по всем близлежащим ручьям и ничего подобного не обнаружив, с лёгким сердцем продолжили свою кропотливую работу.

Золото не всегда попадалось в каменной породе. Встречались и чистые слитки, по размеру, правда, не превышавшие засохших горошин перца. Поэтому обнаружить их было довольно не просто. Увлечённый работой, я несколько раз неудачно оступался, проваливаясь с замшелых валунов в обжигающую холодом воду. Болям в ступне я поначалу не придал особенного значения. Кураж был так велик, что лёгкое недомогание запросто можно было отнести на счёт небольшого растяжения переохлаждённых связок и не более того.

Внезапно опустились сумерки. Камней с золотыми прожилками набралось на приличную поклажу. В самородках - на добрую ладонь. Вопрос о транспортировке этого состояния в лагерь был отложен на следующий день. Отдых был заслужен и место дневного привала мы быстро переоборудовали под ночлег.

Традиционный вечерний чай занимал нас постольку поскольку при свете горящего пламени можно было ещё раз насладиться заветными переливами. Тепло вливалось в организм, но не доходя до желудка куда-то внезапно исчезало, будто и вовсе не появлялось. Пронизывающая сырость, умноженная на общее переутомление, завершилась ознобом, сводящим почти до судорог. Тем не менее надежда на то, что одолеть холод удастся завернувшись с головой в спальный мешок, была гораздо удобней и сильнее, чем желание собрать дрова и вскипятить ещё один чайник. Ослабленный и разбитый, я кое-как уснул в тот предрассветный час, когда с реки уже как тесто начал подниматься обильный туман.

Всю ночь соперничая с холодом и болью, наутро я чувствовал себя совершенно разбитым. Не столь бодрым, как того хотелось бы, выглядел и приятель. Сказывалась вчерашняя нагрузка. Тем не менее он почти настаивал на том, чтобы немедленно идти дальше. По его мнению, для стоянки всего лагеря следовало найти более удобное место, чем то, на котором мы находились, где ничего кроме золота и ревматизма приобрести было попросту невозможно. Результаты старательского труда решено было припрятать вблизи водопада, а золотую крупу - поделить. Несмотря на свинцовую усталость и жар, сменивший ночной озноб, я уступил доводам компаньона. К тому же я и сам новый путь всегда считал лучшей панацеей от физических напастей. Но не пройдя и километра, мне стало ясно, что на этот раз напасти придётся уступить. Каждый шаг давался с огромным трудом. Боль в ноге стала нестерпимой. И стоило больших усилий удерживаться от стонов, когда приходилось на неё опираться.

Напарник делал всё возможное, чтобы помочь мне и таким образом продолжить движение. Он брал мой рюкзак, взваливал меня на своё плечо, подкреплял свои действия сотней убедительных доводов, дразня будущими миллионами и долгими привалами в пасторальных оазисах. Но чем могли помочь все эти выгодные слова отказывающему телу. Всё беспощадней становилась боль. Ни вперёд, ни назад идти уже не представлялось возможным. Что-нибудь наподобие временного лазарета нужно было сооружать где-то поблизости.

Поиск такого места не занял много времени. Правда, спускаться к нему пришлось по небезопасному откосу. Выбора не оставалось и вскоре весь в колючках и ссадинах под низкорослой арчою я изучал окрестности и свою припухшую ногу. Если бы не нестерпимые муки, времепровождению в этой горной идиллии можно было только позавидовать.

Поскольку разведка и без того затянулась и наше двухдневное отсутствие наверняка уже вызывало смутные подозрения и панику в группе, я настоял на срочном возвращении моего товарища. Тем скорее с другой стороны можно было рассчитывать на квалифицированную помощь. В составе экспедиции было два неплохих врача и один из них занимался непосредственно травматизмом. Судя по всему прихода группы можно было ожидать уже к следующему вечеру. Так во всяком случае этого непременно хотелось.

Не мешкая, решительно попрощавшись, напарник отправился назад, а я занялся благоустройством своей новой обители. Оставленные вещи, - мой компаньон отправился налегке, - я предусмотрительно использовал для сооружения удобного шезлонга и вскоре в более менее вольготном положении я уже мог всей душой и телом предаваться размышлениям на медицинские темы.

Нога ныла всё больше. Любое движение причиняло дополнительные страдания. Время отныне для меня было поделено между внезапными провалами в сон и борьбой с жесточайшими приступами боли. Кроме того все отчётливей проступали признаки простудного заболевания. В таком страшном режиме прошли целые сутки.

Несмотря на полуобморочное состояние, в котором было явно не до еды, время от времени приходилось уступать резким позывам голода. Тогда на помощь приходили кусок чёрствой лепёшки и сушёные тутовые ягоды, которыми мы предусмотрительно запаслись у Али и которые, к сожалению, были почти на исходе. И с этим отныне тоже приходилось считаться.

Отчаянию не было границ. Одна картина мрачнее другой вспыхивали в разгорячённом воображении. Некоторые из них к моему ужасу обрастали реальностью. Со второго вечера постоянным спутником моего одиночества стала огромная голошеяя птица, чертившая аккуратные кольца над моим беспомощным телом. В её зорком присутствии не трудно было угадать признаки замышлявшегося разбоя. Витки с каждым часом становились всё ниже, а хищный взор, казалось, только и ждал моих закрытых глаз, чтобы раз и навсегда разделаться с моей угасающей плотью.

Бесполезными оставались слова заклинаний. Ни группа, ни напарник не возвращались. Кольца стервятника сжимались как плохо намыленная удавка. Чтобы хоть как-то одолеть охватившее меня уныние, я начинал во всё горло выкрикивать песни, бранил последними словами безжалостное небо, нацелившееся на меня горбоносым призраком. Но всё было лишено смысла.

Вскоре стало темнеть. Вечер словно волк подкрался к моей пустоши. Я молился звёздам, чтобы хоть они не оставляли меня один на один с дремотным мраком унылого ущелья. Но их мерцание было быстро потушено внезапным облаками. Даже месяц был недолог, как будто спешил избежать участи очевидца совершаемой расправы. Слепыми глазами я смотрел на его позолоченный осколок, страшно напоминавший о недавнем промысле.

Через некоторое время наступило время горного шёпота. Ветер выговаривал свои обиды ручью. Река осторожно двигала громоздкие валуны, освобождая дорогу завтрашнему течению. Нога выла и тело продолжало бояться. Стало нестерпимо холодно. Шерстяной накидки, в которую была старательно завёрнута повреждённая стопа, и двух синтепоновых спальников явно не хватало, чтобы спастись от озноба. Боли рикошетом попадали в сердце. Молитвы, брань, песни превращались в один протяжный вой. В томительном изнеможении через какое-то время я уснул.

Не более снисходительным ко мне было и следующее утро. Мой лихорадочный жар продолжался, как будто старался помочь солнцу перемалывать ночную сырость. При этом слово "лихорадка" окончательно утратило своё драгоценный смысл и превратилось в неотступную физическую реальность. Время моё онемело и его всё стремительней в продрогшую землю грозным штопором вворачивала коварная птица. Даже отвращения уже не вызывали картины клювом обезображенного тела, которые с холодной точностью дорисовывал сдавшийся мозг.

Безучастно я наблюдал за драматической развязкой, пока из забывчивого состояния меня не вывел громкий рёв ишака. Поначалу всё это я отнёс на счёт защитной функции слуха. Своего рода слухового фантома. Однако призывное икание повторялось. Этого было достаточно, чтобы на секунду побороть изнеможение и, привстав со своего ложа, постараться взглянуть на дорогу. Вдалеке я разглядел силуэты целого каравана, который, пёстро выделяясь на фоне серых отрогов, двигался в моём направлении.

Ни малейшего сомнения не было в том. что караван не имел никакого отношения к нашей группе. Погонщики и люди, сопровождавшие "торговый поезд", были одеты в яркие восточные халаты и манера их движения нисколько не напоминала напряженный темп утомлённых дорогой людей в геологических спецовках. К послушным холкам ослов были приторочены яркие ковры и дорогие ткани различных расцветок. При этом не было и малейшего намёка на закопчённые котелки и выжженные солнцем неуклюжие зеленоватые "обалаки". Серебряный звон колокольчиков возвеличивал всю сцену движения этого неторопливого потока до некоей заставки из "Шехерезады". Тут был скорее праздник, чем труд, и сказка, которая легко могла оказаться дразнящей галлюцинацией.

Но как они не натолкнулись на группу? Как разминулись? Неужели существовала тропа и по этой стороне ущелья, которая оказывалась пригодной для целого каравана? Тысячи вопросов, предположений и версий, одна невероятней другой врывались в ошеломлённую голову.

Изображение то пропадало, съедаемое склоном долины, то появлялось вновь. Нужно было во что бы то ни стало себя обнаружить. Пройти хотя бы несколько шагов навстречу своему спасению. Докричаться до каравана, чтобы в гомоне колокольчиков, ишачьем рёве и крике погонщиков можно было разобрать и мой голос.

Несмотря на бешенную боль, я нашёл в себе силы, чтобы приподняться и встать. Но прохромав всего несколько шагов, отяжеленно рухнул. Несчастье моё состояло в том, что ложбина, в которой меня оставил мой напарник находилась так низко и так далеко от тропы, что попасть в поле зрения странствующих было практически невозможно. Для этого надо было взобраться на небольшой, но довольно отвесный уступ,

Бессмысленно я взывал истошными воплями о помощи. Река, окрепнув за день, хоронила любой звук, увлечённая своим кегельбаном. Но надежда меня не покидала и, скрипя зубами, я всё же попытался вползти на бесчувственный холм, отделявший меня от жизни. Кустарник раздирал руки. Колени всё время предательски теряли опору и скользили вниз. Кровоточащие пальцы вгрызались в выступы и в загривки колючей травы. Однако выступы осыпались, а трава не имела столь сильных корней, чтобы удержать даже немощное тело.

Не обращая внимания на изодранные в кровь и почти онемевшие руки, - словно я пытался задушить свирепого дикобраза, - мне всё же в каком-то сверхчеловеческом усилии удалось преодолеть этот подъём. Одержимый удачей, вновь обретённой верой в свои силы и чрезвычайным мужеством, я постарался не упустить достигнутого и поспешил встать на ноги, чтобы двигаться дальше вверх. Однако к моему огорчению площадка, стоившая мне последних сил, совершенно никуда не вела и ниоткуда не просматривалась. Только теперь я оказался в ещё более невыгодном положении, чем раньше.

Крики погонщиков становились всё приглушённей, солнце из друга превращалось в противника. Жажда, - а между тем я ещё больше удалился от воды, - всё стремительней подкрадывалась к охрипшему горлу. Трудно было придумать лучшего места для составления завещания. Дело оставалось за душеприказчиком. В этом качестве кроме стервятника я никого не видел. Потерявший последнюю надежду, я глупо уставился на разодранный пакетик сухого киселя, - единственное, что случайно оказалось у меня в кармане, - и прислонившись к ребристому склону, стал готовиться к своей тоскливой участи.

Вскоре моё отчаяние уступило изнеможению и вконец побеждённый усталостью, я забылся тем глубоким сном, который свойствен людям тяжёлого физического труда.

Нельзя с уверенностью сказать, сколько времени я находился в увлекательном беспамятстве, только когда я открыл глаза, день уже догорал. Тут и там небо прокалывали бледные наконечники звёзд. Гулкая проповедь реки превращалась в невнятное бормотание. Ветер как большой и неуклюжий зверь ложился в чёрную траву, укрываясь шёпотом листвы. Всё замирало. Нелегко было отказать себе в удовольствии на мгновение уподобиться природе и наяву отстраниться от безотчётного страха и томительного одиночества. Не считая так и не спикировавшего стервятника, который, по всей видимости, предпочёл временно отказаться от своих угрожающих упражнений, общаться приходилось только со своими ужасными мыслями и робкими надеждами.

И я совсем было растворился в этом сладком отчуждении, как позади себя, метрах в десяти отчётливо не услышал знакомый голос. Обернувшись, насколько это было возможным в моём полуразвалившемся состоянии, на уступе кряжа я увидел своего напарника. В озарении только что вспыхнувшего месяца он, как ни в чём не бывало, спускался по острому, почти вертикальному уступу ко мне. В его движениях сквозило ощущение невероятной природной лёгкости. Казалось, горы сами собой расступались перед ним.

Я был настолько потрясён встречей, что на секунду даже усомнился в том, что мы вообще когда-либо расставались и нас разделяли несколько дней, по напряжению равные векам. И это сомнение запросто могло превратиться в устойчивое убеждение, если бы не его новое облачение. Вместо потёртой и несколько раз полинявшей геологической ветровки на нём сверкал пёстрый самаркандский халат, прошитый дорогим бисером и подпоясанный атласным малиновым кушаком. На ногах уже не было сбитых и стоптанных вибрам. Из-под роскошного халата броско выделялись остромысые яловые сапоги кричаще красного цвета, какие по моим представлениям были достойны какого-нибудь сиятельного хана из преуспевающей азиатской династии. В соответствии со стилем голову моего компаньона украшал фиолетовый бархатный тюрбан, с притороченным по самому центру бессовестно дорогим ярким гранёным рубином. Подобное преображение я не мог приписать ничему другому как более чем расточительному обращению с приобретёнными драгоценностями и неисправимому художественному нраву моего спутника.

Он, по всей вероятности, был настолько увлечён своим новым облачением, что, сам того не замечая, стал удивительным образом подражать манерам великосветского азиата и совершенно освоился с нарочитыми интонациями бая средней руки. После сдержанного проявления радости от долгожданной встречи, он уселся по восточному обычаю и многозначительно перешёл к своему рассказу. Речь его изобиловала труднопроизносимыми местными топонимами и именами и неприятно поражала намеренно длинными построениями фраз. То и дело возникало ощущение недосказанности и неискренности. Будто передо мной был действительно другой человек, а не тот заботливый друг, который не так давно сломя голову отправился за группой и за моим спасением.

Между тем из разговора с ним выяснилось, что вся команда, не дождавшись нашего возвращения, изменила маршрут и пошла по направлению к перевалу. Он был не самый простой и без специального снаряжения, которое у нас, кстати, отсутствовало, трудно было рассчитывать на его преодоление. Поэтому мне оставалось совершенно непонятным, что побудило к принятию подобного решения довольно толкового начальника экспедиции. И только я собирался высказать свои категоричные сомнения на этот счёт, как напарник, вдруг изменившись в лице, пригвоздил меня другим, более чем ошеломляющим признанием. Словно хотел поскорей завершить надоевшую ему игру. Согласно его исповеди, передо мной был никто иной как сам Абу Баль Барабек, обязанный подобному реквизиту своим действительным происхождением и использовавший его только тогда, когда приводил в исполнение свои мрачные планы. Следующее откровение этого злого гения напоминало собою бред и в то же время звучало достаточно правдоподобно.

Под видом смышлёного и опытного охотника за приключениями он проникал во многие группы и экспедиции и вскоре завлекал их в своё ущелье, чтобы тем самым пополнить армию своих рабов. Многотысячная колония его подневольных была заточена в глубоких шахтах и не покладая рук трудилась над своим погребением. Все их усилия сводились к тому, чтобы в конце концов прорыть дорогу к золотому шару, который находился в центре земли. Обладание этим шаром тотчас превращало Барабека в повелителя планеты.

Адский труд требовал всё больше и больше сил. А поскольку за ущельем со временем закрепилась дурная слава, лишние руки становилось находить всё сложнее. Поэтому и приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы заманивать ничего не подозревающих скитальцев. Этим, собственно, и объяснялось его недолгое сотрудничество с нашей экспедицией. Не трудно было догадаться о том, какая участь уже постигла моих коллег, поскольку план, как выразился сам Барабек, уже был приведён в исполнение и он смог принять свой естественный вид.

Когда же речь зашла обо мне, князь тьмы впал в более доверительный тон и обнадёживающе сообщил, что меня он предпочёл всем остальным в силу моего природного авантюризма и неистовой увлечённости. Ради нее, по его предположению, я запросто мог пожертвовать любыми обещаниями и обязательствами. Это, прежде всего, касалось вопроса о нашем скорейшем возвращении из разведки. Таким образом, Барабеку удавалось удержать всю команду на месте её вынужденной остановки. Время этой остановки зависело от того, насколько быстро группа конвоиров сумеет подняться наверх, чтобы увести ошеломлённых участников экспедиции в безнадёжные лабиринты рудников. Кроме того, важно было подготовить "рабочие места" для новых заключённых. В нашем случае речь шла о четырёх днях.

Вход в рудники начинался как раз на месте того самого обвала, который стал в буквальном смысле камнем нашего преткновения. Выдававший же себя за напарника поспешил не за помощью, а за тем, чтобы лично проконтролировать процесс отправки и дать конкретные распоряжения по каждому из пленников. Опасаясь моего внезапного исцеления, вернее исчезновения, он приставил ко мне бдительную птицу, которая в случае моего выхода на тропу должна была немедленно наброситься на меня и выклевать глаза. По его мнению, я как нельзя лучше подходил на роль его сообщника в деле привлечения в ущелье новых групп безмерно отчаянных путешественников. Поэтому именно на меня и пал его выбор.

Малейший намёк на отказ в сотрудничестве в данном случае мог иметь самые дурные и нездоровые последствия. Их описанию было уделено особенное внимание Барабека. Картины изобиловали форменной жестокостью и были пропитаны какой-то патологической ненавистью. Распущенная фантазия была не удержима. Самым безобидным в представленном прейскуранте наказаний было, пожалуй что, насильственное самосъедение. Причём мне позволялось это сделать немедленно. Польщенный столь категоричным предложением своего доброжелателя, я готов был тотчас броситься вниз. Для этого мне нужно было только встать. Барабек был настолько учтив, что даже подал мне руку, удовлетворённый своим моральным превосходством. Однако прикоснувшись к нему, я постарался моментально одёрнуть свою ладонь. Меня будто что-то до смерти обожгло и поранило. Открыв глаза, я увидел, что рука моя сплошь в кровоточащих ссадинах сжимала сухую ветку колючего кустарника. При этом не было даже лёгкого намёка ни на Барабека, ни тем более на напарника. Не было ничего, кроме отекшего утра, холодного пота, стекающего со лба, разорванной и сочащейся кровью ладони и утомлённого мозга, безжалостно выдавшего ещё одну дикую галлюцинацию.

К счастью, кошмар не оказался реальностью, и втянутый в водоворот его ядовитых событий, я был избавлен от необходимости каждое мгновение ощущать физические неудобства. Так прошла ещё одна ночь.

После того, как спал первый туман, зарядил холодный пронизывающий дождь. Шёл он не переставая. Рассчитывать на его быстрое завершение не приходилось. Всё небо было затянуто тяжелым свинцовым пологом. Ничего не предпринимать в такой ситуации было равнозначно самоубийству. Нужно было куда-то выбираться и что-то выбирать: либо спускаться в ложбину, чтобы найти там свои старые сны и промокшие вещи, либо добраться до дороги в надежде хоть кого-нибудь встретить в этом богом забытом месте. Оставаться долее на этом островке юдоли сулило сугубо мрачные перспективы.

Несколько лучше дело обстояло уже и с ногой. Боли не были такими резкими как раньше и несмотря на припухлость, на ногу временами уже можно было опираться. Недолго думая, я начал свой очередной поединок с безжалостной западнёй. Грязные, обжигающе острые и скользкие камни долго и бессердечно раздирали мои руки, прежде чем мне удалось одолеть одно из многочисленных препятствий, лежащих у меня на пути. Впитав в себя всю ледяную сырость одежды, я извивавлся как перепачканный чёрной землёй мокрый и холодный уж, ползя всё выше и выше.

Несколько раз руки подводили и я оказывался отброшенным назад. Но одержимый желанием выжить, продолжал царапать бесчувственную землю и зубами впиваться в комья грязных загривков травы. Я не мог уступать обстоятельствам и вскоре мои усилия были вознаграждены. Под моими ногами лежала настоящая тропа.

Дождь между тем не ослабевал. И это придавало лишь дополнительные силы, чтобы и дальше бежать за своим дыханием.

Необъяснимая ярость и презрение охватили меня, когда я, наконец, оказался около ручья, с которого, собственно, и начались все последующие злоключения. Воды повсюду было так много, будто она хотела смыть из моей памяти чёрные пятна всепожирающей золотой лихорадки. Окрепший поток мог теперь без труда жонглировать небольшими валунами и запросто сдвигать неповоротливые камни, лежащие на его дне. Настраиваясь на его преодоление, я понимал, насколько не велик для меня оставался выбор. Либо мокрое погребение на “золотой” поляне, либо леденящая сырость глинобитных стен, находящегося менее чем в километре кишлака. В этих стенах горела последняя моя надежда. И я готов был пожертвовать последними ногами ради этой небольшой, но настолько необходимой передышки.

С вытаращенными глазами и истошным матом, совершенно потеряв самого себя из виду, я ринулся на этот ручей как на заклятого врага. Борьба прдолжалась ровно столько, сколько ручью требовалось для того, чтобы несколько раз поставить меня на четвереньки и стяжать мои синяки и ссадины, а мне - снискать его преодоление. Победа была так патетична, что даже ступня перед этим пафосом не решалась заявить о своих травмированных правах.

На одном дыхании я почти долетел до селения. Примеряя своё лягушачье тело под глинобитные стены, над одной из хижин я заметил сизую струйку дыма. Ещё одно помутнение? Полностью потеряв контроль над логикой собственных действий, я в завороженном состоянии со всей силой перетруженного организма просто-таки вломился в невысокое помещение. Прилично натренированный всевозможными миражами, я ничуть не удивился, увидев за приготовлением чая в закопчёном кумгане своего улыбающегося напарника. Моя галлюцинативная выносливость осадила бурное проявление чувств и симпатий. Реакция компаньона тоже была далека от обычной в подобных ситуациях. Поначалу на лице его не выражалось ничего кроме конвульсивного испуга. Если он меня и узнавал, то очень приблизительно. Если понимал, то очень отдалённо. Лишь минут через пять он освоился и освоился настолько, что впал в другую крайность. Он начал что-то взволнованно выкрикивать, размашисто хлопать меня по плечам, смеяться. Восторг его был так упоителен, что на мгновение всё случившееся за последнюю неделю показалось сущим бредом, мистификацией, карнавалом больного воображения.

Чай поспел как раз вовремя, чтобы немного согреть простуженное тело и перевести встречу в спокойное русло неторопливой беседы. Не дожидаясь моих нетерпеливых и довольно категоричных расспросов, напарник сообщил мне историю, поразившую меня количеством происшедших в них событий. Оставляя за кавычками часто встречаемые междометия, история эта в общих чертах сводилась к следующему:

Расставшись со мной, компаньон, как и предполагалось, направился назад к группе. Но не успел он перейти на другую сторону, как тотчас началась страшная гроза. Стихия рвала и метала. В тесном небе, казалось, столкнулись целые океаны, чтобы затем обречённо упасть на землю. Ливень был такой сильный, что попросту смывал с тропы, увлекая за собой потоки грязи, щебня и ботанического сора. Что-либо предпринимать по такой погоде было совершенно невозможно. И если бы не невзрачный грот в глубокой расщелине, удачно подвернувшийся на пути, дело моего спасения могло принять ещё более драматический характер. В этом укрытии напарник и рассчитывал переждать ненастье. Опыт подсказывал, что подобный шквал осадков вскоре должен так или иначе иссякнуть. Однако уже стемнело, а ливень всё продолжался. При этом звук обрушивающейся воды постепенно стал сливаться со страшным грохотом тут и там срывающихся камней. Риск в такой ситуации был делом совершенно не оправданным. Единственной альтернативой ему могло служить лишь мудрое и более рассудительное утро.

Проведя в ознобе и полудрёме промозглую ночь, с первым серым просветом еле различимого восхода, он покинул свой сырой приют и продолжил свой путь. Буря между тем утихла и постепенно разрядилась в моросящий дождь. Однако для долины она не прошла бесследно. Послебатальные картины, присутствовавшие повсюду, скорее были мрачны, чем печальны. Тонны воды, сбегавшие по склону, превратили тропу в растекшееся месиво. Дополнительные преграды создал и камнепад Отдельные участки дороги скорее напоминали завалы в штольнях. Начиналась игра без правил, или скорее без права на ошибку, при которой по мере приближения к цели увеличивалось количество непредвиденных препятствий.

Ноги предательски увязали и скользили. Несколько раз чудом удавалось избежать опасности срыва в реку. При этом в голове с нарастающей частотой навязчиво прокручивались отвратительные мизансцены моего заточения.

Вскоре предстоял нелёгкий подъём наверх к тропе. Чтобы перевести дыхание, напарник на минуту присел около огромной скалы. Но не прошло и нескольких мгновений, как о себе дало знать крайнее изнеможение. Грань между реальностью и сном стала едва осязаемой. Изображение приятно расплывалось. И в этот момент перед его нетвёрдым взором предстал я во всём лоске среднеазиатских аксессуаров. Причём описания моего костюма и манер в точности соответствовали моему фантому. Правда, на этот раз роли были распределены совершенно противоположным образом.

Не трудно было догадаться и о содержании состоявшегося диалога. Только теперь уже я внушал ему паталогический ужас и запугивал подземным вассалитетом. Чтобы отказ от сотрудничества не обернулся трагическими последствиями, напарник прибегнул к одному старому испытанному способу избавления от наваждений. Он со всей силой укусил себя за нижнюю губу, чем мгновенно удостоверил призрачность моего появления. Потусторонний мир рассеялся как дым. И можно было заново репетировать своё скользкое восхождение.

Подъём был настолько долгим и утомительным, что даже солнцу не хватило терпения дождаться его окончания. Оно медленно укладывалось в люльку неизвестного перевала. Одно тело не знало покоя и с жестоким энтузиазмом продолжало трудиться, ковыряя неприступную поверхность вечерней горы. Несмотря на тяжелейшие условия, о каком-либо изнеможении не могло быть и речи. Как это часто бывает, взволнованное состояние души нередко отражается на поведении всего организма и подчас пробуждает возможности , которые ранее в нём даже трудно было предполагать. Так произошло и на этот раз. По его собственному сравнению, в его теле как будто заработала целая электростанция. Пропитанный холодом и отвагой, приятель дикой кошкой забирался всё выше и выше, пока, руки, перепачканные в крови и закате, не узнали этот склон наощупь, и ногам, наконец, не суждено было познать пологую прелесть тропы. Тотчас словно крылья вспыхнули на коленях. Шаг перешёл в неистовый бег, и не успели закончится самые короткие сумерки, как компаньон уже стоял перед последней преградой, отделявшей его от экспедиции.

Зная о „достоинствах“ завала, поначалу он пытался докричаться до группы. Но надежда на помощь гасла быстрее, чем зажигались немногочисленные звёзды. Крик не мог противостоять шумному движению воды в реке и как-то бессмысленно растворялся.

Ещё один ночлег? Еще одно кровожадное наваждение? Подобные впечатления были бы явно излишни. И ими вряд ли стоило увлекаться, осуществляя миссию спасения. И миссия эта звала только вперёд.

Опасаясь того, что внезапно открывшийся дар восхождения мог в любую минуту иссякнуть, напарник не долго занимался расчётами углов подъёма и стратегией взятия преграды. Окрылённые ноги, словно сами того не замечая, насколько талантливо они разбираются в клавиатуре каменных построений, понесли к небу, с виртуозной лёгкостью, как давным-давно заученное упражнение, сыграв гамму преодоления коварного обвала. Не успев перевести дыхание, он поспешил к лагерю. Но вместо восторгов встречи приятеля ожидало глухое равнодушие предательски покинутой поляны. Чья-то внимательная туристическая рука проявила настолько трогательную экологическую заботу, что с трудом удавалось обнаружить малейшие признаки трёхдневного человеческого пребывания. Аккуратно закопанные банки, прибранное кострище. Даже трава с завидной лёгкостью приосанилась, чтобы случайно не выдать своего помятого недуга.

Предположения, одно невороятней другого, кружились в голове. От догадок бросало в холодный пот. Даже при поверхностном размышлении многое казалось более чем странным. Вряд ли это могло быть случайным бегством разочарованного коллектива, потерявшего всякую надежду на возвращение своих товарищей.. Но даже, если это и так, то вместе с какими пустыми консервными банками была зарыта элементарная человеческая порядочность. Ведь основной туристический скарб разведки был беспрекословно доверен группе. Нет, всё это было слишком таинственно, чтобы в этом можно было так просто разобраться. Однако, что теперь делать с покалеченным коллегой, как выручить его, оставленного один на один со своим страданием в Богом забытом ущелье. Мысли путались, а ноги не находили себе места. Они уже не были воздушны как раньше и выглядели как-то неубедительно, глупо и бессодержательно мечась по ухоженному периметру исчезнувшего бивака. Приближающаяся ночь не давала времени на создание логических конструкций. Нужно было во что бы то ни стало добраться до единственного живого селения и там, выяснив все обстоятельства столь запутанного дела, найти понимание и помощь.

По пути в его голове то и дело появлялось моё нетрадиционное изображение в дорогих восточных реквизитах и мой саркастический рот в очередной раз нашёптывал истории о тайнах золотого шара и условиях жизни в подневольной армии недрокопателей, к которой, по всей вероятности, уже присоединились остальные участники нашего путешествия. В наступившей ночи нелегко было избавиться от всевозможных наваждений. Видения, одно безжалостней другого, с киношной бесцеремонностью сменялись на экране перевозбуждённого воображения, с бестолковой настойчивостью вытесняя друг друга.

Но нет худа без добра. Состязания нечистой силы были настолько завораживающими, что напарник не успел опомниться, как наступило утро и его пальцы уже обнимали пиалу горячего чая, а напротив, как ни в чём ни бывало, сидел немногословный Али.

Старательно выслушав тревожную, сбивчивую и крайне беспокойную исповедь, переждав её как ливень, Али добродушно улыбнулся и к несказанному восторгу моего приятеля, сдержанно поведал о том, что ему было известно относительно всей этой истории.

Оказывается, что не прошло и суток после нашей отчаянной вылазки, как группу навестили конные пограничники. И поскольку у руководителя экспедиции отсутствовали необходимые разрешения и пропуска в так называемую пограничную зону "В", всей группе недвусмысленно было предложено вернуться в близлежащий город. Естественно, имелся в виду город, в котором должны были существовать хоть какие-нибудь, даже самые зачаточные, органы власти, уполномоченные решать вопрос с межреспубликанским перемещением и, соответственно, выдавать соответсвующие документы и потдтверждения. Всё это, по лаконичному выражению человека в необычайно больших погонах, надлежало сделать для нашей пользы с целью легализации последующих туристических действий. Все попытки перевести разговор с защитниками местных рубежей во внеуставные отношения с материальным подтекстом были обречены на провал. Не помогли и обращения к элементарной логике и гуманитарной этике. Пограничников не особенно волновали подробности преодолённых расстояний и обстоятельства брошенных на произвол судьбы товарищей. Любые доводы оказывались совершенно бессильны перед перспективой принудительного возвращения. Застава была по-военному неумолима. Тем не менее, в качестве особого пограничного расположения что-ли, они пообещали группе в ближайшие сутки заняться нашими поисками, чтобы как можно скорее вернуть нас к исходным административным рубежам.

Но как видно, поиски были не настолько успешны, чтобы сократить наше "непрошенное" пребывание в чужой вотчине и напарник, нисколько не полагаясь на чекистскую исполнительность, решил немедленно возвращаться за мной. К сожалению, Али не смог составить ему компании. Вечером следующего дня в городе собирались принять окончательное решение по поводу переселения жителей верхних ущелий в благоустроенную и обжитую долину и Али должен был во что бы то ни стало заявить своё решительное "нет " действиям местных властей. Хотя в помощи не отказал. Али снабдил моего компаньона толстой плетёной верёвкой, подарком европейских альпинистов трёхгодичной давности, памирским сухим пайком из сушённых местных фруктов и хлеба, и болезненно задумчивым ослом. Кроме того в городе, помимо всего прочего, Али надеялся отыскать своих знакомых спасателей, для которых подобное предприятие должно было показаться сущей прогулкой или лёгкой разминкой после затяжного отдыха.

Между тем стемнело. И приятель, не доводя сцену прощания до церемониального фарса, отправился наверх. Только теперь всё происходило не так быстро, как бы того хотелось. Задумчивость осла росла от подъёма к подъёму. Каждый его шаг был настоящим актом самоотречения. Казалось, нелёгкое сосредоточенное понимание внутренней жизни то и дело приносилось в жертву бессмысленному внешнему перемещению. Ишак терпел, хотя и не был аскетом. Любое мало-мальское препятствие моментально погружало его опять в философскую печаль и она продолжалась до тех пор, пока гипотеза, вызревая до постулата, не разбивалась о бесчувственный хлыст напарника. Чем дольше длились их полемичные отношения, тем сомнительнее казалась польза от упрямого животного. Все вопросы о его пригодности были сняты у каменного обвала. То, что с лёгкостью могло покориться самому незадачливому туру или архару, для ишака оказалось истиной в последней инстанции. И никакие уговоры, никакие принуждения не способны были эту истину поколебать. Ишак, к сожалению, не был ни козлом, ни даже бараном. Не оставлось ничего иного, как отпустить осла на вольные хлеба глубокомысленных рассуждений, предварительно стреножив его небольшим отрезом от имеющейся верёвки. Учитывая длину каната, - он годился на страховку целого альпинистского отряда, - лишний метр вряд ли мог иметь какое-либо принципиальное значение, и, приятель, без особого сожаления попрощавшись с ним и заодно с парнокопытным мудрецом, поспешил в очередное зарубежье.

За целую неделю постоянной миграции у него вошло в привычку не только нарушение границы, но и прохождение её особо опасных участков. Все его движения были чётки и безошибочны. Он шёл так, как в течении десятилетий на нелюбимую работу ходят старательные секретари: безжалостно и рефлекторно. Не удивительно, что с подобной закалкой путь до заброшенного селения дался ему с поразительной лёгкостью. Не прошло и нескольких часов, как он одеревенелыми руками уже разжигшал белый огонь под тяжёлым кумганом, чтобы в последний раз перед посещением "прикованного" друга подкрепить свои механические силы. И тут происходит эта встреча.

Теперь стала понятна причина того шока или вернее заторможенности, в которую он был погружён в момент моего прихода. Узнавание шло очень медленно и отдалённо напоминало опыт с запотевшим стеклом, с которого по мере нагревания сходит матовый налёт. Но вот зрение, наконец, прояснилось и нескольких порций настоя из тутовых ягод и арчи и отчаянного монолога было достаточно, чтобы я, наконец, смог найти ответы на многие терзавшие душу вопросы. Симптоматично, что вместе с этим грузом куда-то исчезла и саму себя в конец замучавшая боль в ноге. Тело приобрело внезапную ясность и свежесть. Замыслы стали более понятными и все они сводились к одной цели: "домой". И цель эту, по нашему взаимному убеждению, отныне не должны были очернять никакие даже самые непредсказуемые или даже самые "золотые" обстоятельства.

К мешкам с камнями в золотых вкраплениях, хоть и с тяжёлым сердцем, но всё же решено было не возвращаться. Спрятаны они были надёжно и своём холщовом саване могли пролежать ещё не один десяток лет. Отправляться же надо было немедленно, не дожидаясь предрассветных сумерек и посттравматических болей в ноге.

Собравшись в несколько приёмов, мы с лицами отчаянных парней из остросюжетных боевиков просто понеслись по направлению к переправе. Идти было почти невозможно. Ноги сами по себе постоянно сбивались на бег. Всё это, с одной стороны, немало напоминало участие в состязаниях какого-то полувоенизированного типа, а сдругой стороны, очень походило на побег.

В сложившейся ситуации для наших действий трудно было подобрать более точное определение. Мы буквально продирались из этого полного вероломства и мистики "золотого" логова Абу Баль Барабека, чтобы наконец вернуться в знакомый и родной мир регулярных вещей, где день называется днём, а ночь - ночью. Мы бежали и в своём головокружительном порыве, не могли даже вообразить сколько новых разочарований подстерегало нас на этом пути и сколько новых внеочередных опасностей готовит нам это упоительное возвращение.

С первой из них мы столкнулись почти тотчас же. Не успели мы окончательно войти в режим ошеломляющего спурта, как вдруг у реки мы вынуждены были прервать своё движение. Мост, который ранее, казалось, не подавал никаких поводов для беспокойства, был безнадёжно сорван.

На его месте, безнадёжно рухнув в воду, висели две деревянные культи, которые доедал бурлящий поток. Безжизненно как руки покойника болтались стропы в самодельных кронштейнах у противоположного берега, по-лакейски преданно гладя сильные мышцы воды. При этом не существовало совершенно никакой надежды на то, что эти руки когда-нибудь смогут быть простёрты нам навстречу.

Свет же между тем уже начал совершать свою горячую работу, расплавляя тяжёлые кубометры снега в холодные потоки горной реки. И нужно было во что бы то ни стало спешить с переправой, дабы не оказаться ещё на целые сутки отрезанными от вожделенного возвращения. Мгновенно перебрав сотни вариантов и отсеив все сомнительные или малоубедительные, в конце концов мы остановились на том, чтобы не мешкая ни секунды, попытаться вброд одолеть взрослеющую реку.

Из соображений туристической логики и чувства человеческого такта первым согласился идти напарник. Во всяком случае его шансы выйти на другую сторону целым и невредимым выглядели куда более предпочтительнее чем мои. Перейдя на противоположный берег, он должен был бросить мне конец верёвки и таким образом подстраховать моё не вполне оправившееся тело. Не были забыты и золотые самородки. Во избежании их непредвиденного исчезновения из наших карманов, все золотые запасы были сложены в отдельный тряпочный мешочек. В случае удачного форсирования преграды, его ничего не стоило перебросить на другую сторону. Риск же для его содержимого при этом был совершенно незначителен.

На том, собственно, и порешили. Я с благородным фондом оставался по эту сторону ущелья. Напарник же, вооружившись нехитрым посохом, начал прорываться к другой его стороне.

Это произошло не сразу. Если первые метры удалось преодолеть с показной доблестью канатоходца, то на середине реки, когда вода стала по пояс, каждый метр давался с чрезвычайным трудом. То и дело горный поток пытался отшвырнуть приятеля, свалить его, уничтожить. Дно под его ногами точно взрывалось. Каждый булыжник с неумолимой жестокостью врезался в кости. Но трудно было сломить человека, имевшего за плечами многолетний опыт походов и взятия водных преград. Все эти грозные толчки, захваты и прочие попытки свернуть сопренику шею разбивались о непреклонную волю и спортивную закадку приятеля. Умело балансируя корпусом тела и подошвами изношенных кед ловко отыскивая угловатые карманы наиболее устойчивых валунов, приятель, несколько раз тем не менее сносимый, вскоре победоносным криком оповещал о своём покорении другого берега.

Чтобы не терять предложенного темпа, уже через минуту после удачной высадки моего друга я поспешил отправить к другим берегам увесистого каменного голубя. "Золотая" почта должна была "согреть" отсыревшего приятеля. Пакет пришёл по назначению и я с нетерпением стал ждать обратной корреспонденции. Однако с верёвкой всё обстояло не так просто как бы того хотелось. Наличных метров хватало лишь до середины потока. Как-нибудь нарастить верёвку тоже не представлялось возможным. Из подручных средств оставались только надежда и одежда. Но первая же попытка доставить притороченный груз убедила в бессмысленности последующих экспериментов. Хотя бы ещё один метр мог решительно спасти сложившуюся ситуацию. Впору было вспомнить об арендованном ишаке. В данную минуту он, по всей вероятности, глядя на свои стреноженные ноги, уже не стоял перед буридановой диллемой и безоговорочно отдавал своё глубокомысленное предпочтение петле бесконечности перед лентой Мёбиуса. Может быть именно этого "ослиного" метра как раз и не хватало для удачного завершения треклятой переправы.

Между тем солнце методично продолжало свой труд и вода неумолимо прибывала. Мускулы реки перекатывались всё бойчее и в их суровом сверкании уже довольно жалко смотрелись перспективы преодоления водного рубежа. Времени на сравнительный анализ шансов, к сожалению, тоже не было. Нужно было что-то немедленно предпринимать. Поскольку шум реки заглушал самое смелое желание докричаться до противоположной стороны, на языке жестов я дал понять, что согласуясь с этикой ОСВОДА до середины реки я попытаюся добраться самостоятельно, а уже там постараюсь поймать верёвку.

Но после первых же шагов в ледяной и стремительной воде совершенно очевидным стало то, что разница весовых категорий сложилась явно не в мою пользу и надежд на благополучное форсирование этого водного кошмара у меня всё меньше и меньше. По пояс воды было уже в метре от берега. Тут и там бесконтрольно шарахались плавуны. Первый же из них тотчас угодил в ногу и мгновенно отозвался болезненными воспоминаниями о травме. Чем дальше, тем больше. Тяжёлые камни уже не просто перекатывались по дну. С каким-то неумолиым остервенением их расшвыривало по течению и чаще всего именно мои ноги служили для них самой подходящей мишенью. Но отсупать было нельзя. И несмотря на безжалостные удары, устрашающий грохот воды и столкновение валунов, - словно валуны в своей кузне выковывали орущую воду,- я всё-таки добрался почти до середины реки. Об этом оповестил меня и мой друг. В мерцании кипящих брызг я разглядел летящую в моём направлении куртку. Но едва её коснулись мои полусведённые холодной водой пальцы, как тяжёлую ткань вместе с канатом унесло в бурлящую стихию. В следующую секунду на произвол бешеной памирской реки был брошен и я сам. Накат мощного удара очередной волны окончательно выбил меня из равновесия и покатил моё тело вниз по порогам. Захлёбываясь и крича, с перекошенным от ужаса и страха лицом, я нёсся навстречу своей смерти.

Фрагменты из детства и юности с молниеносной скоростью проносились перед полуслепыми глазами. Точно память сматывала свою киноплёнку, чтоб покинуть меня навсегда. Но не прошло и минуты, как чехарда лиц и событий была прервана залпом, раздавшимся у меня в голове. Тяжёлый камень, поднятый сильной волной, угодил мне прямо в затылок и потушил и без того еле мерцающее сознание.

Никаких событий для меня больше не существовало. Всё стало тихо. Как будто из другого мира доносились звуки разбивающейся словно состарившееся стекло воды. Неизвестно откуда проскользнувшая нелепая мысль о том, что используя рафтинг можно было бы, не набивая мозолей, гораздо быстрей оказаться дома, заблудилась и глупо витала в пустых комнатах моего сознания. Больше не было ни боли, ни печали. Тело становилось всё более неприхотливым и чужим. И вдруг в этом безмолвии и пугающей тишине меня словно прострелило желание в последний раз убедиться в существовании столь хрупкой связи между лёгкостью души и тяжестью тела. С неестественой отвагой я постарался поднять сведённую холодом руку вверх. Как ни странно, - насколько это может быть странным, когда всё происходящее воспринимается уже частично потусторонним зрением , - мне это удалось без особых сложностей. Рука вскинулась к небу, раскрыв ладонь как бутон увядших лепестков и в ту же секунды её добычей стала ветвь широко раскинувшейся над рекой плакучей ивы. Словно прутья капкана пальцы рефлекторно вцепились в этот мизинец надежды и через мгновение, подброшенное очередным пинком огромной волны, моё тело с непринуждённой лёгкостью и трагической податливостью обречённо билось об узкий лоб холодного каменного берега.

В который раз судьба выказывала ко мне своё благоволение. В который раз небо не оставляло меня без своего попечения и ангел-хранитель не проспал мой преждевременный уход. Ветвь ивы, поданная им, давала самый большой повод для этой жизни и я вновь был готов учавствовать в ней.

Никакое изнеможение не могло одолеть вновь обретённую надежду и мне хватило совсем немного времени, чтобы не без труда, но всё же выкарабкаться на берег. Силы постепенно возвращались ко мне. С каждым солнечным лучом, согревающим тело, их становилось всё больше и больше. Напрочь выстуженный организм послушно внимал распалённому солнцу Азии, которое катилось к своему зениту, и ничего кроме радости от этого общения не испытывал.

Вскоре я совершенно освоился в своём новом спасённом качестве. Всё, включая крошечные лепестки дикорастущего барбариса, казалось, только и ждало моего благополучного возвращения на землю. Но это было только с одной стороны. С другой же стороны несколько огорчало долгое отсутствие напарника, который по моим даже самым приблизительным расчётам должен был давно меня отыскать, чтобы совместно переживать радость обретённого берега.

Между тем огня на солнце заметно поубавилось и само оно в явном недомогании спешило облокотиться на ближайшую вершину. Дальнейшее ожидание теряло всякий смысл. Поскольку надеятся на свой голос не приходилось, - любой даже самый истошный вопль в речной канонаде значил не больше муравьиного шёпота, - инициативу приходилось брать в свои руки.

Краткое исследование местности лишний раз убеждало меня в существовании промысла и предопределённости. Берег, на который меня чудом вынесло, был последним относительно пологим местом в "истории" этой реки. Дорогу наверх к смытому мосту, где меня, по всей вероятности, ещё мог ожидать друг, заслоняла огромная осыпь. Взять её даже при наличии соответствующего снаряжения было делом непростым. Чего уж было говорить обо мне, у которого не было даже метра страховочной верёвки.

Чуть ниже по течению начинался каньон, за которым река в глубоком родственном поцелуе сплеталась с другим потоком, ещё более грозным и страшным. Соединяясь вместе, они ещё долго наводили ужас на видавшие виды скалы, бороня и выворачивая русло, пока уставшие и грузные на радость садам и пастбищам, они не находили покоя в широкой колыбели долины. Так что, не окажись в моей ладони этой ботанической подсказки, шансы мои выглядели бы куда как менее убедительными.

Упёршись в ходе разведки в столь впечатлительный скалистый коридор, не трудно было предположить, что очередная Робинзонада подготовила для меня не менее трогательный и трепетный сценарий. Грозные отроги и осыпи повисали прямо над поляной, где я разбил свой временный бивуак. Тем не менее к своему несказанному восторгу и удивлению у самого края поляны как по мановению волшебной палочки появилась довольно ухоженная тропа, которая меня вывела к построенной из крепких жердей арчи невысокой хижине. Жажда кого-нибудь там обнаружить была так велика, что я тотчас вошёл в неё. Но все надежды мои оказались тщетны. Судя по всему, человек был здесь не частым, вернее сезонным гостем. О нём напоминали лишь валяющиеся в беспорядке пыльные и полные мух бараньи шкуры, почерневшая от старости чабанья утварь, развешанная на сучковатых стропилах, да покоящийся в углу рядом с кострищем прокопченный чайник, хранящий в своём чугунном нутре последние следы человеческого присутствия. Домик вполне походил на пастушью летовку. Хотя даже для летовки выглядел крайне неухоженным. Сомнения относительно его назначения не оставляли, пока недалеко от хижины я не обнаружил целый ряд покосившихся надгробных камней с выдолбленной на них арабской вязью, а в конце поляны не увидел высокий шест с притороченным к нему крупнорогатым черепом. За всем этим несыгранным, с позволения сказать, архитектурным ансамблем явно угадывался мазар. Именно здесь, на погосте, меня и застал вечер в день моего второго рождения. Логика абсурда всё-таки была неумолимо вплетена в канву моей биографии. И винить её в этом было преступно.

Рассчитывать на солнце больше не приходилось. А кладбищенской сторожке нельзя было отказать в ряде известных преимуществ перед слишком уж промозглым пленэром. Поэтому не теряя ни минуты, я поспешил в домик. Накопленный озноб был выше буржуазного чистоплюйства и любого другого классового порока и я не заметил, как вскоре уже лежал завёрнутый в изъеденные мухами шкуры и старался как можно скорее заснуть. За последнее время всех этих бесконечных горных мытарств моей душой овладела какая-то апатия и разрушенная эстетика была больше не способна противостоять воле организма, вернее потребности организма в тепле. Сон с безотчётной лёгкостью овладел тяжёлой головой и я погрузился в старшный мир параноидальных видений и фантасмагорических картин.

Сначала надо мной долго витали кровоточащие огненные маски. Потом их сменили золотые лики с египитских саркофагов. Сакральные змеи срывались с их посохов и в поисках золота проскальзывали в моё изношенное тело. Тут свободной от страха подкоркой я, к счастью, вспомнил, что его у меня больше нет и перед горами я отныне чист как вода, которая меня едва не похитила из этого лучшего из миров. Армия духов росла.Свирепые и грязные, кровожадные и увечные они лезли сотнями со всех углов мазара. Их столь живописное поведение вызывало такой трепет, что назвать всё это сном можно было лишь условно. Вскоре двери хижины со скрипом распахнулись и на белом коне в него въехал, - я отказывался верить глазам, - в него въехал ... ослепительный Али.

Удивлению моему не было предела. Признаться, не только я, но и призраки были немало смущены его внезапным появлением и по-началу пристыженно стушевались. Когда же пришли в себя, они по-совершенно загадочной для меня причине, подобострастно расступились, а через некоторое время и вовсе выпали из картины происходящего. Словно чёрные воронки углов мазара без остатка выпили их изображения. Возможно, дело было в неких традициях, в некоем устоявшемся этикете в мире ночных духов, содержание которого мне было недоступно.

Не говоря ни слова, Али повелительным и великосветским кивком головы указал мне на место позади себя на роскошной парчовой попоне. Когда же я забрался туда, он решительным па своих ног вывел крепкого скакуна из верноподданного оцепенения и взял путь по ему одному известному направлению.

Тропы петляли и путались, извиваясь словно ядовитые и скользкие змеи. Со всех сторон сбегались к дороге колючие и цепкие кустарники, спеша вонзиться своими острыми зубами в мозолистые сухожилия неустрашимого коня. Но ничто не могло нарушить его уверенную иноходь. Он, будто бы, вовсе не замечал всей этой вредной возни в нижнем ярусе, гордо рассекая полог ночной долины. Постепенно дорога становилась всё более осязаемой и широкой. С каждым новым движеньем росло воодушевление в стремительных коленях иноходца и Али никоим образом не пытался его сдерживать. Не прошло и минуты, как мы уже приличной рысью неслись по неизвестно откуда появившемуся тракту. И несмотря на то, что в любой момент я рисковал сорваться с шального крупа, Али совершенно не беспокоил натруженный подуздок. Более того, увлечённый ветром, он начал решительно пришпоривать коня. Всё это выглядело совсем не безобидно и внушало здоровое чувство тревоги. Чтобы удержаться, мне пришлось покрепче стиснуть в одеревенелых пальцах атласный кушак Али. Спрятав испуганную голову за его гордой спиной, я в очередной раз предоставил судьбе право самой распоряжаться вопросами моей безопасности.

Темп увеличивался и вот уже неистовый алюр сменился ошеломляющим галопом. Ветер заливался свистом и слёзы разъёдали глаза. С большим трудом удавалось перевести дыхание, чтобы сохранить его для себя и не отдать на растерзанию вихрю. И вдруг моё тело перестало собой рифмовать каждый чеканный удар быстрых копыт и подчиняться безжалостному такту дороги. Я был в полной уверенности, что меня, наконец, выбило со скакуна и вопрос отныне заключался только в том, какая из частей тела первая вступит в контакт с природой и какого рода будет эта природа. Но контакт затягивался. Посадка, судя по всему, не несла с собой ничего хорошего. Чтобы в этом убедиться, я приоткрыл глаза и тотчас чуть было не ослеп от охватившего меня ужаса. Впереди меня по-прежнему был Али и мы оба по-прежнему неслись на белом иноходце. Только теперь под его копытами был не судорожный тракт долины, а широкая лента фиолетового луча, светящего из умопомрачительной высоты. Огромные звёзды запутывались в развевающейся гриве коня, пронзительный воздух становился всё тоньше и тоньше, внизу постепенно размывались очертания горных ущелий Памира. Мы летели и неуклюжие семитысячники махали нам на прощание белыми платками снежных вершин.

Невероятность происходящего перестала смущать окончательно. Ощущение полёта стало чем-то неотъемлемым, без чего было трудно представить всю прошедшую жизнь. Беспричинная радость заливалась в каждый уголок души и от этого время от времени всё тело захлёбывалось припступами безотчётного смеха. Луч уводил всё выше и, казалось, этой фиолетовой песне не будет ни конца, ни края. Вот уже и Земля стала не больше яблока. Вот уже и холодные звёзды улеглись спать и ничто не могло их отвлечь от тёплых сновидений. А мы всё продолжали лететь, оставляя за собой очередные пороги засыпающего света. И когда появилось ощущение того, что уже ничто не прервёт этой космической прогулки, Али вдруг внезапно собрался, напряг всё своё тело как одну тетиву и со всей силой потянул на себя поводья. Заржав страшнее самого прожорливого ящера прошлого, конь остановился как вкопанный. Фиолетовый путь обрывался. Со всех сторон на нас глядело ужасающее чёрное пространство Вселенной.

Али все это время молчавший, вдруг начал произносить какие-то заклинания. И только он обозначил громким междометием окончание своего отвлечённого монолога, как пространство стало преображаться и вскоре перед нами простирался огромный сверкающий город.

В нём не было ничего, что не несло бы отпечаток бушующего ювелирного праздника. Фасады теремов и палат просто лопались от золотого сияния. Хрустальные покои утопали в бриллиантовых объятиях дворцов и замков. На узких городских улочках всё было полно драгоценной возни. Сапфир якшался с яшмой. Алмаз строил глазки бирюзе. Во всё горло трубили рубины. Перенасыщенный каратами и высшими пробами, город был погружён в бесконечный звон и в вакханалии этого звона было совсем не просто расслышать свой собственный голос.

Пройдя янтарные городские ворота, мы пересекли несколько ослепительных площадей и вскоре оказались на чудесным образом сохранившейся в этом драгоценном хаосе зеленой поляне с привычными одуванчиками и маргаритками. В широкой тени расположенного неподалёку древнего платана нашёптывал свои трогательные притчи небольшой ручеёк. Возле него на небольшом возвышении был уже накрыт дастархан, ломившийся от всевозможных восточных лукумов и казинаков. По всей вероятности, именно здесь Али и решил продолжить наше земное знакомство.

Освежив себя после долгого пути бодрящей ключевой водой, Али мягко облокотился на зелёный ковёр и русло нашего разговора потекло под сурдинку русла неторопливого ручья.

- И если всё происходящее не сон, то скажи мне где я, - спросил я, изо всех сил стараясь скрыть переполняющее меня волнение.

- Это - город золотого безмолвия. О нём редко кто помнит. Потому что память, как впрочем все события и слова здесь не имеют ровно никакого значения.

- Кому же он тогда нужен и для кого существует этот парад благородных камней и металлов.

- Живут здесь мастера золотых гимнов. Всё своё время они проводят в послушании и молитвах о душах людей, гибнущих в царстве Абу Баль Барабека. Слова их заступничеств настолько чисты, что не успевая стать звуком, они превращаются в драгоценности. Именно этим молитвам или золотым гимнам, как их здесь называют, ты во многом обязан своему счастливому спасению.

- Значит, причуды моего воспалённого воображения имели под собой реальную почву.

- Нет, скорее реальная почва не имела ничего общего ни с какими причудами. Твоя жизнь действительно висела на волоске. И слава мастерам золотых гимнов, тебе хватило ума и мужества отвергнуть предложение этого князя преисподней и вырваться из его рукопожатия.

- Однако страдания мои на этом далеко не закончились. Если ты знаешь..,- И не успел я углубиться в свой мартиролог, как Али улыбнувшимися глазами дал понять, что в этом не было никакой необходимости.

- Знаю, но страдания твои ничто по сравнению с тем ужасом, который тебя ожидал на приисках Барабека. Наоборот, страдания помогли тебе избавиться от золотого наваждения и горный поток смыл последние следы этого страшного недуга. Теперь ты свободен и волен выбирать путь.

-- Неужели, ты взял меня сюда, чтобы рассказать о моей свободе.

-- Да. Если ты имеешь в виду свободу от страха. Именно он и привёл тебя в горы. Ты боялся лишить себя встречи с потусторонним и испугался ещё больше, когда она состоялась. Все предостережения, казались тебе не более суеверных побасенок. Ты не внимал им и прислушиваться не собирался. Словно ослепленный голодом хищник ты нёсся к своей добыче, искушаемый тайнами долины. В поисках славы победителя чистую воду ручья ты смешал со своими мутными представлениями о счастье и корыстной рукой наковыривал себе на будущее.

-- Неужели я один в этом виноват, - спросил я словно пристыженный школьник.

-- Не пойми меня превратно, я нисколько тебя не осуждаю.Я просто пытаюсь объяснить и большей частью самому себе, отчего столько испытаний выпало на твою долю. Тем более, ты был не один. С тобой было всё твоё прошлое. С тобой была твоя зависть. Именно она была тем шагом, который искушение в твоём сердце довёл до покушения на сердце долины. Ты боялся упустить шанс и из-за этого чуть было не упустил жизнь. Да, ты был не один, потому что ты боялся быть один. Человек бежит одиночества, потому что боится себя. У него редко хватает мужества заглянуть в свою собственную душу. Он не понимает её.. Поэтому он не знает как сделать её свободной. Редко-редко с человеком происходят события, которые переворачивают его представления о страхе и бесстрашии. И только тогда он становится по-настоящему свободным. И я бесконечно рад, что и ты теперь стоишь на этом пути.

-- Почему ты так в этом уверен. Что даёт тебе повод к таким лестным выводам?

-- Город. Он не исчез при твоём появлении. Не знаю как объясниить тебе это, но обычно это происходит, когда душа человека, так скажем, не соответствует настроению его жителей. Другими словами, прилетев сюда, ты просто бы его не увидел, а полёт остался бы для тебя совершенно рядовым событием из твоего воспалённого, как ты говоришь, воображения. Только чистое сердце открыто для виденья этого мира.

-- Видимо надо очень много пережить, чтобы так просто говорить о чистоте.

-- Ничего удивительного для человека, сделавшего чистоту основным своим занятием. Ведь я дворник этого мира и насколько у меня хватает сил, я стараюсь выметать страх, злость и зависть из людских сердец, чтобы ничто не мешало им шествовать по небесным дорогам. Я их очень люблю и мне их безумно жалко, когда я вижу, как им мешает жить чужое богатство и насколько убоги их представления о богатстве собственном. Бедные люди

-- Да, если бы всё на свете однажды могло вернуть свою чистоту.

-- Ты прав. Но только нет совершенно никакой необходимости её возвращать. Чистоту надо приобретать, вымаливать её и делать это до тех пор, пока каждое наше слово не нальётся тем бесценным составом, из которого выстроен этот город. Походи по нему, посмотри на его жителей, может быть что-то напомнит тебе о том, что ещё только будет.

-- И сколько я могу здесь находится?

-- Столько, сколько тебе понадобиться, чтобы увидеть цвет настоящего золота, - полушутя-полусерьезно с детской улыбкой произнёс Али.

Сославшись на кое-какие обстоятельства и дела, Али сказал, что будет ждать меня у городских ворот. На мой очередной вопрос о времени встречи и отправления он многозначительно посмотрел куда-то наверх и на манер проповедника отчётливо произнёс поставленным голосом: "Время отправления тебе подскажут звёзды".

И не успел я даже не испугаться своего одиночества в этом сияющем мире, как Али исчез и на его месте уже сидел огромный чёрный ворон. Его образ был мне знаком и я вежливо ему поклонился. Ворон, словно, только этого и ждал. Его запрокинутая наверх важная голова благосклонно кивнула. После этого он поднял свои широкие крылья и взмыл в безразличный воздух. Поднятый им ветер ещё некоторое время не находил себе места, но потом успокоился и мягким пушистым котёнком улёгся в нежных коленях прохладного ручья.

В несколько туманном состоянии после всего пережитого и услышанного, я покинул уютный оазис и по известной рекомендации отправился бродить по городу. Дома протягивали навстречу мне руки дверей. Стены уже давно ничего не разделяли и служили больше в качестве опор, на которых висели картины.Окна, казалось, были созданы для того, чтобы из них доносились слышные одному мне трогательные мелодии и задумчивые песни, которые я когда-то слышал в далёком детстве. В их очаровании становилось так легко, что больше не хотелось ни о чём думать, а только сидеть под их открытыми створками и слушать эту музыку. Утопать в ней, пропитываться ею, превращаться в неё.

Чем больше мелодии проникали в душу, тем яснее становились окружающие образы. Всё это было далеко от необжитости и безмолвия, пускай даже и золотого. Постепенно я начал различать силуэты людей. С каждым разом их становилось всё больше и больше. Вскоре их яркие праздничные одежды и улыбающиеся лица заполнили ранее казавшиеся мёртвыми улицы. Среди прохожих встречалось много детей. Тут и там звучал их заразительный смех. И сердце моё смеялось вместе с ними. От переполнявшей радости хотелось кричать и обнимать всех подряд. Никогда в жизни я не чувствовал такого восторга. Никогда в жизни я не был пронзительно влюблён. И только за плечами я почувствовал зуд от стремительно прорастающих крыльев, как сверху точно тяжёлая слеза сорвалась одна из звёзд. Но не успел я вспомнить о позывных возвращения, как далеко внизу в ярком оперении старого огня увидел утомлённый и глубоко несчастный образ самого себя. Он испуганно глядел на небо и беспомощно ждал моего возвращения.

Не теряя ни секунды, я направился к городским воротам, беспокойный и какой-то до неприличия увечный земной мир в конце концов предпочтя приобщению к материям вечным. По мере моего приближения к ним, изображения города золотого безмолвия непринуждённо сливались, пока окончательно не были смыты пограничной оторопью массивного триумфального нагромождения.

У одной из его арок меня уже ждал белый иноходец. Хотя самого Али нигде видно не было. Я подошёл к коню и тронутый его преданностью, погладил его и приложил свою отяжелевшую голову к его шершавой щеке. Откуда-то сзади подошёл Али и дружески похлопал меня по плечу. Время красивой сказки вышло и пора было возвращаться назад. Я оглянулся, но никакого Али не было и в помине...Событийная связь опять вышла из моего подчинения. Чего-либо неправдоподобней себе трудно было представить. Я лежал в грязном мазаре, уткнувшись лицом в баранью шкуру, которую я, вероятно, принял за лошадиную щетину, а надо мной...стоял какой-то местный житель и осторожно тряс меня за плечо. Если уж в этом и не было скрытого стремления удостовериться в том, насколько моё состояние соответствует прямому назначению мазара, то ничего другого, кроме попытки добудиться в его действиях отыскать было трудно.

Окончательно потерявший надежду на прекращение этой чехарды реальностей, я нашёл в себе силы не лишаться в очередной раз дара речи и поприветствовал несколько изумлённого гостя. Пока же его любопытство боролось с известной настороженностью, я что-то пробормотал про мост, про потерянного друга и про моё глубокое намерение двигаться в сторону ближайшего населённого пункта. Однако безучастность горца казалась непоколебима. И это внушало определённые сомнения относительно его как речевых способностей, так и соответствующей успеваемости на уроках тогда ещё государственного языка. Как бы то ни было, этот странный и безымянный человек недоверчиво посмотрел на меня и, стряхнув с засаленного халата лесные крошки, начал заниматься разведением огня на отсыревшем за ночь кострище. За подобным занятием, как видно, легче всего удавалось выказывать своё полное безразличие, в котором, надо сказать, он был далеко не одинок. Насколько я успел заметить, у входа в это припогостное убежище пощипывал траву ишак, который был не более общительнее и не менее степеннее своего хозяина. Под его чавкающий рефрен постепенно набирал силу огонь и, казалось, уже ничто неспособно никого, в том числе и меня, вывести из трогательного равнодушия...

Если бы не одно "но" . Оставленный местным жителем в углу домика мешок время от времени наполнялся какой-то беспокойной возней и это давало почву для самых нездоровых предположений. Чтобы избавиться от наиболее навязчивых и драматичных из них, я на всякий случай переспросил горца о моём приятеле. Дорога - дело известное, всегда найдется кто-нибудь, кто, если и не видел путника, то уж обязательно может о нём что-нибудь рассказать. Но и на этот раз угрюмый гость не проронил ни слова. В силу какой-то природной неделикатности он оставил мой вопрос без внимания. Более того, вероятно догадываясь о моих опасениях, он проводил мой очередной взгляд в сторону мешка и некоторое время не сводил с его оживлённых контуров своего пристального взгляда. Наступившей паузы хватило бы, чтобы составить самые циничные картины расправ и представить самые отвратительные формы унижения человеческого достоинства. Но вот пауза закончилась. Горец тяжело вздохнул и вернулся к своим чайным церемониям.

Со свойственной восточным людям неторопливостью он заварил в прокопченном кумгане щедрую жмень кок-чая, достал свой походный дастархан, разложил завёрнутый в него нехитрый провиант и благородным жестом протянутой ладони пригласил меня составить ему компанию за этим почти полузабытым занятием. И не успело моё замешательство растаять от столь трогательного и неожиданного обращения, как вдруг горец начал говорить. Словно дар речи в его случае зависел исключительно от наличия заваренного чая.

"Это не друг, это - баран",- с некоторым телепатическим пафосом произнёс он свою первую фразу. И хотя понять её можно было достаточно отвлечённо, последний барьер на пути нашего человеческого общения был тем не менее серьёзно разрушен. Чай отогрел его ещё больше и вскоре я его уже называл Юсуп, а он мне рассказывал про местные традиции и обычаи. Причём обряды погребального свойства ярче всего представлялись в моём изображении.

Из застольной беседы с ним выяснилось, что Юсуп был местным пастухом и в настоящее время возвращался после перегона очередной отары на другую сторону ущелья. Путь его лежал в кишлак и к вечеру он уже рассчитывал нянчить своих четрверых отпрысков. Долина эта была местом гиблым и в народе называлась не иначе как "долиной смерти". Такому названию она была обязана десяткам пропавших в её отрогах туристов и местных жителей, забредавших сюда по неосмотрительности или в приступе беспрекословной отваги. Кратчайшая дорога домой привлекала многих, но не многие обладали достаточным опытом, чтобы не сбиться с неё и не пополнить реестры спасательных служб, которые к моему глубокому удивлению здесь тоже существовали.

Честно говоря, поначалу Юсуп принял меня именно за такого же "решительного малокососа", который из нескромных туристических побуждений бросил бесстрашный вызов мрачному ущелью. Нельзя сказать, что его мнение полностью соответствовало действительности, но в чём то он был без сомнения прав. Этим во многом и объяснялось его наносная хмурость в первый час нашей встречи.

Поскольку Юсуп чабанил уже лет пятнадцать, ему не составляло большого труда выбрать самое правильное решение при движении по этой тропе. Для этого достаточно было только верно рассчитать время перехода через сварливую реку и не сорваться с щербатого висячего моста. Подобная эквилибристика не казалась чем-то рискованным и чрезвычайным, когда за плечами стоял такой большой опыт. И то, что находилось за его плечами, было как нельзя на руку мне, страшно утомлённому от взятия бесчисленных преград и в конец истосковавшемуся по большой земле. Ещё одного сольного перехода вслепую хватило бы, чтобы окончательно стать неким экуменическим приложением к древнему мазару или проникнуться глубочайшим отвращением ко всему, что находиться выше уровня моря.

Подкрепив себя разговором, чаем и небогатой походной деревенской снедью, мы, наконец, отправились вниз, нисколько не желая быть застигнутыми врасплох горным непостоянством и преждевременной старостью солнца. К тому же совершенно не хотелось составлять никакого исключения из правил его пятнадцатилетних переходов.

Пройдя поляну таинственных усыпальниц, мы вышли на небольшую тропу и через какое-то время оказались около очередного висячего моста. Все разговоры о его преступном нраве были моментально развенчаны. Мы его одолели так быстро, что я даже не успел вспомнить про свой уже доистреблённый страх. Опасных участков с каждым метром становилось всё меньше и вот вскоре мы уже находились на настоящем тракте, который мог сгодиться даже для толстых колёс какого-нибудь сельскохозяйственного транспорта. Дорога мне почему-то сразу показалась очень знакомой, хотя выяснить причину этого завуалированного дежавю сразу не удавалось. Внутренние терзания жгли не меньше полдневного палящего солнца. Лишь некоторые географические ремарки Юсупа и отчаянные собственные догадки привели меня в конце концов к убеждению, что это тот же самый тракт, по которому в своё время двигался фантом азиатского каравана, а я искривлёным от боли ртом безуспешно пытался до него докричаться из плена ложбины. Только теперь стало понятно, что караван не был призраком и чтобы выбраться из этого ущелья совсем не обязательно было брать высококатегориийные перевалы, обвалы, осыпи, переходить стремительные реки и подвергать себя постоянной опасности. Достаточно было просто отклониться на несколько сотен метров влево и найти этот свет в конце тоннеля. Вся история нашего путешествия стала приобретать реальные контуры и в ней почти не оставалось места для драматических историй с подземными рабовладельцами и золтыми городами.

Поскольку путь предстоял неблизкий, Юсуп благородно предложил оставшуюся часть пути проделать на его четвероногом спутнике, который, надо признаться, без должного понимания отнёсся к идее своего хозяина. Со свойственной ослам безотчётной строптивостью, он периодически возмущенно останавливался и подчас только серьёзные вмешательства Юсупа избавили нас от необходимости в очередной раз задумываться о походном ночлеге.

День клонился к закату, когда мы наконец добрались до небольшого селения, в котором жил Юсуп. После стольких дней яростной и одинокой борьбы за выживание, я впервые упивался восторгом жизни и сидя на осле, радостно приветствовал Иерусалим своего спасения. Степенные аксакалы, казалось, с глубоким пониманием посматривали на процессию, достойную кисти Веласкеса. Навстречу выбегали юркие босоногие дети, широко улыбаясь громкими и чумазыми ртами. Поджарые юноши с почтением расступались. Юные горянки смущённо отводили свои красивые лица. Не иначе как на мой счёт сообщая друг дружке какие-то весёлые подробности, они заливались прерывистым смехом и шумно скрывались за каменными изгородями. И я спешил навстречу жизни, кривым прутом, которым я подгонял ишака, словно пальмовой ветвью, приветсвуя добродушных селян.

Однако библейские реминисценции длились не долго. Пройдя несколько дворов, Юсуп свернул в огромную арку и по ходу отдавая окружавшим его родственникам кое-какие хозяйственные распоряжения, пригласил меня в свои глинобитные палаты. После непродолжительного семейного застолья, Юсуп взял керосиновую лампу и вместе со мной вышел в абрикосовый сад. Там нас уже ждал хорошо заваренный чай с небогатым горным десертом и по-восточному размеренная беседа.

Многие вещи, рассказанные им, были чрезвычайно любопытны, особенно с точки зрения коррекции топографических представлений. Так, в частности, из разговора с Юсупом я выяснил, что эта долина ничего не имела общего с долиной, в которой жил Али. Непосредственно где-то в районе золотого ручья как раз и проходил этот, с позволения сказать, водораздел между ними. И это обстоятельство серьёзно затрудняло намеченные мной поиски моего напарника. Выход из создавшегося положения был один. Надо было спешить вниз, в город. До него, по мнению Юсупа, было не более суток пути. И уже в городе встретившись с уцелевшими частями группы, выработать стратегию спасательных мероприятий.

Юсуп нашёл мой план вполне убедительным и по своему был готов его поддержать. В предстоящую на утро дорогу он собрал мне несколько лепёшек, кураги, солёного курта и, несмотря на свой скромный по городским меркам достаток, уговорил меня взять яркий стёганный халат. Как это всё отличалось от того Юсупа, которого я встретил в неприютном мазаре. Сколько обходительности, такта и понимания было в каждом его действии. Может быть действительно есть какой-то удивительный смысл в том, что добрые черты угадываются не сразу, а проявляются постепенно, пока вдруг не раскроются как полуденный подсолнух, на тонких и нежных лепестках держащий такое тяжёлое и горячее солнце.

С Юсупом простились трогательно, с нескрываемым сожалением, так, как прощаются фронтовые друзья перед дальней дорогой. Подобные фрагменты память удерживает особенно остро и долго, видимо опасаясь оставить сердце без их тепла. И вот уже позади провожающие взгляды поселян, расторопная пацанва, босыми пятками наметившая мои последние метры по кишлаку, первые сады с забеременевшими яблонями и тревожный мир сумрачных воспоминаний о жизни в ущелье, вернее о борьбе за жизнь в этом холодном царстве высокого камня и равнодушного низкого неба.

Несмотря на огромное расстояние и раскалённое полуденное солнце, путь не казался особенно изматывающим. Во-первых, дорога шла почти всё время вниз, а во-вторых, эта дорога вела в сторону дома. По мере того, как долина раздавалась вширь, картины становились всё более оживлённее. Время от времени встречались приветливые чабаны, выгуливающие либо перегоняющие небольшие отары, и местные купцы с притороченными к ишачьим спинам яркими поклажами. Издалека слышались долгие и протяжные песни тех, кого зной ещё не успел загнать с обрабатываемых наделов в широкую тень тутовников. Везде царила пасторальная беззаботность и азиатская размеренность. Вскоре появились первые крупные аулы. Проходя через них, нетрудно было попасть под их очарование и поддаться твёрдому убеждению в том, что если в этих горных сёлах что-то и ценилось кроме нелёгкого повседневного труда, так это было гостеприимство. Оно здесь было настоящим культом.

И дело было далеко не в массовом усвоении норм Корана, в соответствии с которым любой гость, и в данном случае я, воспринимался исключительно как подарок Аллаха. Достаточно было посмотреть в добродушные глаза горян, чтобы понять, что кишлачное гостеприимство это такое же природное явление как, например, восход солнца, радуга или обмеление Аральского моря. Каждый хозяин так хотел познакомиться с редким для этих мест иноземным путником, что чуть-ли не считал своим долгом заполучить меня к себе на чай, на беседу, на обед или в лучшем случае на ночлег. Но я уже горел городом и не мог позволить себе быть убаюканным в этой колыбели тёплой сказки. Поэтому, как правило, ограничивался лишь большими пиалами горячего молока да ароматными ломтями лепёшек.

Дорога между тем всё больше принимала рельефы проезжей части и, действительно, через некоторое время гужевое движение, к моему большому удовольствию, было дополнено четырёхтактовым дыханием грузового транспорта. Дыхание это однако было всё больше каким-то нездоровым, чахаточным и чахоточным настолько,что машину можно было расслышать задолго до её появления в пределах видимости. Именно таким образом, после минут десяти неумолкающей канонады из очередного перекрестного ущелья вырулил дряхленький 51-й газик. Его кузов был набит утомлёнными за день садоводами и земледельцами, которых судя по всему доставляли после аграрных работ на большую землю. Словно давно сговорившись, не выясняя никаких причин и обстоятельств, меня тотчас взяли на борт этого "громокипящего" механизма и уже через пару часов, полупростреленный и глухой, я, наконец, въехал в долгожданный город.

Две-три остановки хватило, чтобы выгрузить работников мотыги и незатейливый инвентарь. Лишь после этого водитель как-будто впервые обратил на меня внимание и на всякий случай поинтересовался моими планами. В двух словах я описал всё случившееся и поскольку внезапный вечер не оставлял никаких надежд на обнаружение "арестованного" руководства, спросил его о возможности недорого ночлега. Саид, так звали водителя, точно ждал этого вопроса и был несказанно рад выказать мне своё расположение, разместив меня в своём доме.

Жил он неподалёку от последней остановки. Поэтому не успел я опомнится от очередного порыва событий, как один из многочисленных детей Саида уже лил мне на руки холодную воду из длинношеего медного кувшина. По заведённому обычаю тотчас начались семейные приготовления к праздничному дастархану. Однако свинцовая усталось не позволила мне в полной мере вкусить все очарования восточной кухни. Едва распробовав жирный плов, я вынужден был извиниться и уйти спать в отведённую комнату. Не прошло и мгновения, как внушительные облака перин погрузили моё растрясённое тело в сладкую истому и всем переживаниям не оставалось ничего другого как раствориться в мутных бликах долгожданного сна.

Человек на Востоке просыпается раньше, чем солнце. С одной стороны это, конечно, положительно сказывается на работоспособности местных тружеников. Ранний зной никогда не застанет врасплох их стриженные головы и под их лёгкими тюбитейками и тяжёлыми чалмами дольше обычного будет жить бодрость проточной воды из арыка. С другой стороны, это настоящее наказание для сов и людей со смещённым в сторону вечера ритмом жизни и перепутанным поясом времени. И я не был исключением именно для другой стороны преждевременного подъёма.

Разбуженный бестактной перекличкой гудков, которой местные шофёры обычно приветствуют друг друга на утренней трассе, я окончательно выпал из сна и сколько не пытался, так и не смог вернуться к его слепому очарованию. В разбитом и в далеко не радостном настроении, мне, к моему большому огорчению, не оставалось ничего иного, как всё же принять условия наступающего дня. Кроме того, к этому обязывали и некоторые неотложные дела и правила гостевой этики. Кое-как вымучив улыбку, я вышёл из комнаты и был тотчас встречен утренним чаепитием и многоголосым "Ассалам валейкум" как паролем утреннего Бога. "Авалейкум ассалам",- рефлекторно откликнулся я и с нескрываемым удивлением насчитал за дастарханом целых пять взрослых улыбающихся лиц, причём ни одно из них не принадлежало Саиду.

Вряд ли это были коллеги хозяина. Шоферского в них было крайне мало. Строгие, правда несколько потёртые и засаленные блекло-синие пиджаки, голубые рубашки и старательно отглаженные брюки, штанины которых с необычайным остервенением были запиханы в холёные яловые сапоги неприятно контрастировали с образом водителя. Короче говоря, их одежда недвусмысленно выдавала совершенно иную сферу профессиональных занятий и услуг. Один из гостей, отрекомендовавшийся Клычмурадом Джафаровичем, по-хозяйски распорядился налить мне чая и, обращаясь уже ко мне, предложил не стесняться и , по возможности, ни в чём себе не отказывать. Делать было нечего. Условия можно было только принимать. Разговор должен был в конце концов прояснить странную ситуацию. Периодически надрывно хохоча, Клычмурад Джафарович произносил какие-то важные слова и задавал какие-то нехорошие вопросы, смысл которых заключался в выяснении моего легального прошлого, политических пристрастий и географических наклонностей. Сorpus deliktum витал в воздухе, пока все мои ответы не были подвязаны к происхождению моего гардероба. Особенно местного чекиста заинтерсовал мой халат. Насколько можно было судить по его всё более деревеневшему лицу, за всем этим скрывалось не досужее любопытство к народному промыслу и национальному текстилю, которое всегда внушало известное уважение и понимание, а попытка разоблачить серьёзное преступление, в которое я случайно мог оказаться замешан.

Ведя себя более чем непринуждённо в столь нечастой ситуации утреннего допроса, я без лишнего волнения пересказал историю его приобретения у Юсупа и лишь потом взглянул на сам халат. Оставленный мной вчера за ужином, он явно преобразился. Что-то до боли неприятное обжигало при его виде. Воспоминания теснились гурьбой, колясь и царапаясь. Ни одно из них не хотело уступать место другому. И борьба их продолжалась до тех пор, пока память, наконец, не опознала в нём того самого халата, который в своём наваждении я видел на Барабеке. Тот же самаркандский атлас, те же бисерные стежки. От внезапного озарения я чуть было не лишился рассудка. Логика отказывалась расшифровывать более чем странную связь реальностей и событий. Ещё мгновение и моё сердце неминуемо угодило бы в капкан страха и запросто захлебнулось бы в нём от охватившей паники. И всё шло именно к этому, как вдруг память языком колокола лупанула по перепонкам ушных раковин, затрубила в евстахиевы и и вся душа словно пасхальным перезвоном наполнилась голосом Али, голосом далёкого золотого города: "чтобы понять, насколько ты освободился от страха".

От стоявшего звона слов было совершенно невозможно о чём либо думать и я покорно превратился в воспоминание и слух: "Пока страх живёт в душе человека, его тело и сознание всегда будут оказываться в роли жертвы, даже если за человеком и не стоит никаких преступлений. Страх не существует сам по себе. И он не случайный гость в сердце того, в чьей голове поселилась ложь. Страх пробирается во все его поры. Всё в нём полно страха. Боится рот человека и становится жертвой сквернословия. Боится его зрение и глаза перестают замечать что-либо, кроме разврата и разложения. Как жертва страха человек не способен ни на самопожертвование, ни на преданность, ни на любовь. Душа его боится любви. Даже если за человеком и не стоит никакой вины от страха он теряет свою свободу, а если что-то находит, так только следы пока ещё не совершённых им преступлений. Без вины он уже виноват в том, что не пытается очистить себя от проникающей смерти.

Только предав огню всю ложь, что в течении стольких лет пожирала голову, только предав струям бурных потоков застоявшийся гной сквернословия, оскорбления и обмана, только отпустив своё сильное сердце на обжигающий ветер любви... можно освободиться от страха, зависти и гордыни и, наконец, стать учеником Вечности. Жить вечно - не страшно. Страшно забывать, что мы живём вечно." Полезные слова ещё долго могли путешествовать в моём сердце, если бы настойчивый спецработник, о котором я, честно говоря, уже и забыл, не нарушил трогательное коллективное оцепенение свирепым покашливанием. После этого, видимо до конца насладившись моим замешательством, он просто протаранил меня откровенным вопросом о том, каким образом я сумел присвоить такую дорогостоящую вещь. Причём последние слова о "...стоящей вещи" просвистели у него со слюной между почерневших от насвая и покосившихся от парадонтоза зубов с такой силой, что вырвавшись из чёрной тюрьмы его рта, улетели куда-то очень далеко из глинобитной комнаты в поисках более достойного убежища.

Без малейшей тени тревоги и трепета, я поведал блестящим от пота блюстителям, историю встречи в горах с князем тьмы и предложил им на выбор несколько версий её развития вплоть до сегодняшнего утра. Чтобы избежать дальнейших процедур расследования, я даже был согласен вместе со всей правоохранительной группой съездить в ущелье для проведения очной ставки с чабанщиком Юсупом, подарившим мне халат или подняться ещё выше с тем, чтобы по-возможности не только взять свидетельские показания, но ещё и арестовать живущего под носом у правосудия крепостника и сатрапа Абу Али Баль Барабека. Однако этого оказалось недостаточно для прекращения нашей беседы. Мои предложения были явно неубедительны и не смогли способствовать переводу всего дела в действительно юридическое русло.Вместо того, чтобы придерживаться моих советов, в мой адрес последовало большое количество вопросов судебно-психиатрического характера. По их мнению, по мне просто рыдало соответствующее медицинское освидетельствование. Угрозы чередовались с просьбами. Сфабрикованные факты с фиктивными аргументами. Но уличить меня в краже не было никакой возможности. От этой бездоказательности Клычмурад Джафарович ещё больше потел, негодовал и бранился свистящими словами. Одно за другим, они словно пули трассировали над моей головой. Жирный подбородок оказывался совершенно неспособным корректировать их полёт. Как впрочем и его глаза. Скользкие и чужие, они лопались в мясорубке желваков.

И вот, лицо его вдруг потеряло всякие формы, стало огромным и жидким как студень. Потом оно как-то неестественно вытянулось, красная измождённая кожа при этом покрылась мощной бурой щетиной и из пасти выстрелили четыре здоровенных клыка. "Ну что ж, свидетель так свидетель", -прохрюкало то, что раньше было оперативным работником и не успел я опомниться, как держась за его сытый загривок, я уже стремительно рассекал чёрный воздух своей очередной Азии.

Полёт оказался на удивление недолгим и вскоре, покинув нижние слои атмосферы, мы вошли в странное пике и штопором вонзились в околоподземное пространство. Надо сказать, я никогда не предполагал, что под уровнем моря может находиться столько места, совершенно пригодного для жилья и труда. Тут и там сверкали огни больших городов, караваны магистралей и улиц словно на торг увозили их яркий неон во всех направлениях. Словно патрубки доильных агрегатов лепились к жилым массивам бесконечные линии электрических станций и теплоцентралей. Хоботами труб к городам прирастали тяжёлые фабрики и шумные цеха бесконечных заводов. Мерные удары многотонных прессов отбивали ритм прокатным станам. Повсюду стоял такой производственный грохот, что за ним едва удавалось расслышать храп кабана. Казалось, этому промышленному наваждению не будет ни конца ни края. Но вот кабан сделал неожиданный выдох и как-то весь решительно сдулся. Однако несмотря на эти аэродинамические издержки, он тем не менее достаточно мягко совершил приземление на плоской крыше какого-то управленческого особняка. Не успел я совершить посадку, как ко мне в ту же секунду подошёл очень широколицый карлик и вцепившись в мою руку, повёл меня по направлению к чердачному входу.

Надо признаться, для меня это не было большой неожиданностью. Почти за месяц путешествия, я настолько смирился со своей галлюционативной судьбой, что развязка подобных событий не могла вызвать ничего кроме профессионального любопытства. На чердаке нас уже ждал открытый и вместительный лифт, который страшно скрежеща проржавевшими кронштейнами лебёдок, через некоторое время доставил нас в фойе какого-то тусклого зала. Судя по тому, что кривоногий и необычайно бородатый поводырь тотчас прошмыгнул в одну из многочиленных ниш, можно было заключить, что на этом и его миссия была завершена и следовало ждать очередного действия и очередного действующего лица. И оно не замедлило появиться. Только я переступил порог зала, как от тусклости не осталось и следа, стены помещения загорелись настоящим пламенем и, горя как рождественская ёлка, навстречу мне вышел сам Абу Баль Барабек.

Огонь словно прирученный хищник всполохами бродил по его длиннополой одежде, грозя перекинутся на любое существо, неугодившее воле хозяина. Зажжённые как дула сварки глаза его были готовы распаять и выесть самое бронированное соединение. И рот его был переполнен пожаром. Несмотря на столь устрашающий пиротехнический вид, он великодушно предложил мне сесть в кресло, оставшееся, пожалуй, единственным предметом, которого не коснулось пламя и, не церемонясь, приступил ко мне с целым ворохом упрёков, угроз и предложений.

Не давая опомнится, он поочерёдно обвинял меня в нарушении условий договора, который я, собственно, даже не видел, в бесчисленных предательствах и клятвопреступлениях. По его словам, золото у ручья было задатком, который я получил от своего нового работодателя за своё согласие на него работать. Отпираться было бесполезно. Все мои оговорки о реальной последовательности событий и призывы придерживаться известной хронологии звучали малоубедительно в империи, для которой время вряд ли имело какое-либо значение.

Помимо всего прочего неподдельный гнев огненного князя вызвало моё непростительно небрежное отношение к золотому жалованью и самовольное отлучение из его территориальных владений. Всё это предполагало несение некого тяжкого наказания, которое должно было, по его горячему убеждению, отбить у меня навсегда охоту к свободолюбивому экстремизму и желанию пренебрегать нормами приисковой морали.

Тем не менее в качестве знака своего неограниченного великодушия Барабек был согласен пойти на некоторое смягчение своего решения. Для этого достаточно было только подтвердить договорённость о сотрудничестве и скрепить его на грамоте из тварного золота отворенной кровью.

Не успел я отказаться от всех предложений сразу, как в зал вошли двое хорошо вымуштрованных слуг. Осанка и холодная монументальность пустых взглядов патетично дополняли строгость обстановки. Сходство одного из них с моим затерянным другом было поистине феноменальным. В руках у него был развёрнутый свиток, другой придворный держал наготове обоюдоострый золотой предмет, чем-то напоминавший хирургический скальпель. Смысл процедуры не вызывал никаких сомнений. Я ещё раз внимательно вгляделся в закомые черты и все вопросы об идентичности отпали, когда на поясе у вышколенного царедворца я заметил мокрый холщовый мешочек, голубя наших золотых надежд на переправе, и холодным кивком головы слуга подтвердил безошибочность моего заключения. Несказанно обрадованнный тем, что я наконец отыскал приятеля, и одновременно крайне расдосадованный его новым положением и состоянием, я терялся в мыслях и намерениях. Необходимо было что-то предпринимать, а что именно я не знал. Шок почти погубил инициативу, как вдруг какая-то первобытная дикость и стихия захлестнула меня и неожиданно для самого себя я начал действовать. Сделав вид, что предложение меня явно устраивает, я выхватил золотой нож из рук крепкого пажа, но вместо того, чтобы использовать его по предполагавшемуся назначению, в порыве какой-то неосознанной отваги и ярости набросился на главного виновника этого судилища. Ещё мгновение и я распорол бы грудь халифа золотого шара. Но только я собирался нанести удар, как боль в ладони стала нестерпимой. Нож до ожога выжег руку. То, что мне первоначально мнилось золотом оказалось на поверку раскалённым стержнем. Опешившая стража опомнилась и пыталась схватить меня. Лицо приятеля стало зелёным от гнева. Отравленный чужими представлениями о счастье, он не жалел своей мимики, чтобы выказать мне свою ненависть. Провал обрекал меня на побег. Ни о какой помощи не было и речи. Рассчитывать можно было только на себя.

Вырвавшись из настигающих рук моего бывшего компаньона, я устремился прочь из полыхающего зала. Разгорячённый больше обычного, Абу отдавал какие-то громкие распоряжения. Угрозы и проклятия, тяжёлый топот со всех сторон набегающих охранников и обжигающие струи пламени неслись по моим пятам. Словно загнанный волк я метался в дыму коридоров, не видя ни выхода, ни себя. Поскользнувшись на одном из поворотов, я прокатился несколько метров и провалился в какой-то тлеющий резервуар. Плавящаяся стекловата, догорающие синеватые головёшки, от которых подташнивало, цеплялись за беспокойные ноги. Гомон верхних этажей постепенно затихал. Не теряя времени, я попытался сориентироваться. Выход должен был быть где-то рядом. За стеной, если так можно было ряд брустверных сооружений, отчётливо прослушивалась слаженная работа станкового оборудования. Туда я и направил свой путь. Для этого нужно было только перелезть через вздыбленные надолбы. Они шли один за другим и сколько их всего, понять было сложно.

Первое заграждение я одолел без особых трудностей. Ров, в котором я оказался, был высажен карликовыми деревьями с широкими и страшно колючими кронами. Их ветки и иглы были облеплены тысячами паукообразных насекомых. По стволам и собственной пряже они спускались вниз, туда, где прыгали человеческие сердца. На одно из них я чуть было не наступил и в ужасе отпрыгнул на другую часть насыпи.

Следующий барьер стоил большего напряжения сил. Он был заметно выше и стена его представляла собой одну огромную насыпь. Однако природная брезгливость и крайняя собранность способствовали взятию и этой преграды. Дно этого окопа было удивительно вязким и жарким. Когда я присмотрелся, то увидел, что всё оно было усеяно тёмно-зелёными живыми человеческими лицами. Перекошенные ужаса, негодования и страха, они вываливающимися глазами молили о помощи и, захлёбываясь в мутной гнойной жиже, полной опары, пытались о чём-то докричаться полупрогнившими ртами. Многие из лиц мне казались знакомыми. Но чем старательнее я пытался вглядеться в их черты, тем всё больше увязал в этом месиве. Встречались и особенно злые агонизирующие создания. Они не удовольствовались моим временным присутствием и начинали беспощадно вгрызаться в мои ноги. Однако их зубы тотчас начинали ломаться точно съеденное временем стекло.

Не останавливаться, гудело в голове. Ни на секунду не останавливаться, было единственно сохранившейся в этом кошмаре мыслью. Весь исполненный ража и порыва, я совершенно не заметил, как ещё один бруствер был за моими плечами. Стоя на его песчанном горбу, , обернувшись назад, я, к своему большому огорчению увидел, что след мой был взят. Десятки вооружённых людей, улюлюканьем и ором сопровождая погоню, уже переваливали через первый надолб.

Картина впереди была не менее впечатляющей. По устью рва, шириной метров в семь, сжирая всё на своём пути, с огромной скоростью неслась раскалённая лава. Отступать было некуда, с другой стороны не хотелось отдавать своё предпочтение и судьбе пепельного героя. Собрав в свою грудь всю волю и редкий ветер, который случайно забрёл на этот полигон чистилища, я размахнулся насколько хватало рук и высоко-высоко прыгнул. Жар был такой сильный, что в некоторых местах на мне даже обуглилась одежда. Огонь разъедал с такой ненавистью, что я чуть было сам не поверил в то, что сгорю, даже не долетев до противоположной стороны. Но желание жить было сильнее огня. Отчаянного прыжка хватило на то, чтобы не только перелететь через вулканическую реку, но и достигнуть первых заводских помещений. Толпы людей были здесь заняты чеканкой, выплавкой, прокатом, сваркой, работой на станках и прочей ремесленщиной и никакого интереса к моему внезапному появлению не проявляли. Казалось, ничто не способно было вывести их из монотонного трудового режима.

Пробежав несколько цехов, я натолкнулся на массивную чугунную дверь. Замка на ней не было. Однако открыть её долгое время никак не удавалось. Все попытки взять её с разбега руками, ногами и плечами заканчивались безрезультатно. Видимо, ржавые петли и покосишиеся косяки серьёзно переклинивали громоздкую дверь. Она застревала в проёмах и не шла ни на какие уступки. Травля между тем продолжалась. Судя по приближающимся крикам, у меня оставлось не так много времени, чтобы уйти от преследования. Но дверь была как заколдованная. Когда положение моё казалось безнадёжным, внизу двери я заметил две малоприметные ручки. Они располагались по боковинам таким образом, что не трудно было догадаться об их функциональном назначении. Подгоняемый боевыми рожками и безысходностью, я потянул на себя обе ручки и дверь, неохотно скрипнув, подалась, задирая свой тяжеленный подол и оголяя новое пространство. Не мешкая, я поднырнул под её закрома и оказался в просторной клети лифта. Крики были уже совсем рядом, когда я надавил на один из выключателей и с бешеным останкинским свистом полетел куда-то глубоко вниз.

Если вначале от скорости лишь закладывало уши, то вскоре от неё начали лопаться и глазные сосуды. Всё было в тревоге и красном тумане. Свидание с бездной явно затягивалось. Но вот, ухая и выдыхая, заработала какая-то свирепая пневматика, протяжно завыли металлические соединения и с пронзительным кряканьем лифт, наконец, остановился.

Отрыв от барабековой гвардии составлял по моим предположениям многие километры. Поэтому можно было немного перевести дух и оглядется.

Площадка, на которую я вышел была своеобразным узловым пунктом. Со всех сторон к ней подходили тёмные переходы, больше напоминавшие штреки. Поскольку друг от друга они ничем не отличались, по одному из них я и решил продолжить свой побег. Дорога шла всё время под горку, но приятной назвать её можно было с трудом. Полуосвещённый туннель с каждым метром становился всё уже и ниже. Идти приходилось согнувшись, а вскоре я и вовсе был вынужден перейти на четвереньки, чтобы впритирку прокарабкиваться сквозь конические раструбы катакомб. Самое же неприятное состояло в том, что временами приходилось вляпываться в какие-то жирные следы полуразложившейся пищи.

Почти вслепую, обдирая колени и локти, я полировал холодную и скользкую глину мрачной норы, пока в конце концов, измученный диггерским спринтом и клаустрофобией, я не добрался до полуметрового и полумёртвого окошка. Всё, что за ним происходило надёжно скрывало тослстое матовое стекло. В такой ситуации, я не нашёл ничего лучшего как постучать в него. Во всяком случае, встреча с неизвестным казалась мне гораздо предпочтительнее возвращения по узкой кишке, заполненной каким-то кислым перегаром съестных отходов. К моему удивлению, окно тотчас растворилось и в то же мгновение тяжёлая волна горячего пара со всей силы разбилась о моё лицо. После того, как массивное облако понемногу рассеялось, в открытом квадрате я увидел настоящую дикую поросль рук, протянутых мне навстречу. Перекарёженные от труда пальцы, дрожа под тяжестью мозолей, тянулись к оконному проёму. Энтузиазм их был так искренен, что вряд ли мог иметь что-либо общего с коварными умыслами Барабека. Догадка моя полностью подтвердилась на месте. Сорвавшись вниз, я оказался в кругу невооружённых людей. Более того, эти люди принадлежали скорее к пострадавшей стороне. Ноги их были закованы в тяжёлые кандалы и измождённые лица недвусмысленно выдавали их общественный статус. Моё появление оптимизма им явно не прибавило, а скорее наоборот, даже несколько огорчило. Причина этого выяснилась чуть позже.

В двух словах обрисовав свою ситуацию, - моя речь, слава Богу, здесь не была иностранной, - я поспешил продолжить своё отступление и как бы про между прочим осведомился об относительно безопасных вариантах его проведения. Назвать сочувствием то, что выразилось на лицах заключенных, можно было с преогромной натяжкой. Безысходность словно стала их кредо и любой даже самый призрачный намёк на побег не мог вызвать ничего кроме досады и раздражения. Отчаявшись дождаться понимания, я в который раз решил положиться на собственную интуицию. Но только я покинул душное помещение как меня кто-то окликнул. Сзади стоял невысокий тщедушный человек, черты лица которого мне показались очень знакомы. Внимательно всмотревшись, я узнал в нём одного из членов нашей экспедиции, который остался по ту сторону царства князя тьмы. Тем удивительней было его нынешнее появление. Взявшись меня проводить до надёжного места, где по крайней мере можно было переждать погоню, он поведал мне крайне трогательную историю своего заточения.

Суть её в общих чертах сводилась к тому,что безрезультатно прождав нас около недели и отправившись на наши поиски, группа оказалась во власти Барабека, пленённая красотой бриллиантовых россыпей. Не пройдя и километра, экспедиция вышла к водопаду. За ним и находился грот, сплошь усеянный драгоценными камнями. Пещера уводила всё глубже и глубже и вскоре просвет водопада полностью исчез из поля зрения.

Не нужно было исключительных логических способностей, чтобы дорисовать себе развязку этой истории. Блеск рассыпанных драгоценностей владел их помыслами до тех пор, пока тупик не вызвал панику. Однако беспокойство оказалось запоздалым и вскоре они стали лёгкой добычей приспешников повелителя золотого шара. Препровождённые стражей, они через какое-то время очутились на аудиенции у самого Барабека. Принимал он их в уже знакомом в огненном зале, где, собственно, и были расписаны роли для всех новых участников этой рабовладельческой интермедии.

Те, кто выглядел поздоровее, был определён на работы в нижние шахты. Орудуя в непереносимой жаре кирками и отбойными молотками, они вгрызались в тяжёлые метры раскалённой земли, чтобы как можно быстрей сорвать последнюю одежду с тела золотого шара. Заключенные верхних шахт занимались вывозом отработанного материала, в том числе и человеческого, и обустройством ранее вырубленного пространства. Сюда, как правило, привлекали людей менее выносливых или тех, кто был уже непригоден к непосредственному шаровыкапыванию. Всех остальных распределяли либо по мере их продажности, как например, моего напарника, на лакейские посты на средних и верхних этажах этой империи либо по мере способностей командировали в штрековую обслугу. Поскольку Женя, - его имя я, к своему большому стыду, узнал только теперь,- не отличался особой кондицией, но при этом хорошо разбирался в кулинарии, его определили, скорее больше иронии ради, к так называемому окну раздачи. Раз в день, а то и реже того, из уже известного мне лаза сюда выкатывалось несколько чанов плохоусвояемой похлёбки. Назначение же кухонной челяди состояло в том, чтобы не выронить малокалорийный продукт и поскорее распространить его на остальных рабочих уровнях. После этого, они имели свободные полчаса перед началом работ другого рода, связанных со строительством и отделкой.

Поступление пищи могло произойти в любую минуту. Поэтому руки должны были быть в постоянной готовности. Однако на этот раз вместо тюремной байды этим рукам пришлось довольствоваться мной. И, судя по всему, именно это обстоятельство их не особенно развеселило и вселило в лица доходяг столько тоски и разочарования.

Поначалу Женя, как впрочем и все раздатчики, отнёсся к моему появлению с большим недоверием. Удивительно было то, что я не наткнулся на стражу, стерегущую все ходы и выходы к катакомбам. Но после того, как я рассказал историю с лифтом, кое-что для него всё-таки прояснилось. Стремительная клетка служила для смены караула и доставки баланды. Пустые чаны вместе с членами вахты поднимались наверх, выносились, вымывались, наполнялись и по тому же маршруту переправлялись назад. Рассчитать время заступления свежей бригады было невозможны, потому что оно во избежании возможных попыток побега постоянно варьировалось. И видимо удача моя состояла в том, что в лифт я попал именно в то счастливое мгновение пересменки, когда старый караул уже отбыл, а новый вместе с провиантом ещё не появился.

Между тем мы достигли какого-то отсека, за которым отчётливо прослушивалось железнодорожное движение. По словам Жени, именно по этой дороге можно было достигнуть огромного подземного карьера, куда доставлялись бесполезные породы. Где-то в тех развалах терялась тропа, выводящая к огненному морю, за которым, якобы, и заканчивался страшный мир Барабека. И хотя морская тема, мягко говоря, внушала известную тревогу, надежда тем не менее пустила самые смелые корни в моём сердце. Дело оставалось за немногим. Нужно было дождаться вагонетки, и забравшись в неё, скрыться под загруженным сколом и щебнем. Эта мера предосторожности была необходима, потому что дорога, как впрочем и въезд в карьер, время от времени инспектировались охраной. Речь в данном случае шла не столько о пресечении свободолюбивых жестов, - огонь был более чем надёжным гарантом безопасности имперских рубежей, - сколько о соблюдении неких формальностей.

Вообще, следует заметить, что надзирательная система была организована крайне лояльно. Поскольку покинуть прииск было равносильно самоубийству, предмет забот охраны состоял исключительно в обеспечении рабочих "котловым довольствием" и ежедневным контролем за объёмом ими выполненных работ. Две эти вещи состояли в теснейшей взаимосвязи, поскольку качество труда непосредственно влияло на объём пайка. Поэтому халатность или самодурство одного всегда сказывались на содержании всего подневольного коллектива. При такой ситуации, любой побег также считался делом антиобщественным, легкомысленным и подлым.

Логика подобной морали подсказывала, что уговорить Женю как впрочем и других товарищей по этой бесконечной геологической партии на отчаянный поступок удастся навряд ли. Так оно, собственно, и произошло. Моё предложение было отвергнуто без оговорок. Кроме того, Женя даже не догадывался, где могли находиться остальные экспедиционеры. Да и смысла их отыскивать было немного.Вход на каждый уровень стерегла массивная решётка, пролезть в которую могла разве что миска дежурной похлёбки.

Стреножив людей, Барабеку удалось главное: он сумел приручить их сердца. Поэтому ничего другого не оставалось, как опять полагаться на себя и свою собственную удачу.

Ждать подходящего случая пришлось недолго. Словно ножом режа сумерки подземных галерей, из-за угла показалась гружёная тележка. Наспех попрощавшись, я приноровился к скорости вагонетки, зацепился за её невысокий борт и как прирождённый джигит оседлал её каменный круп.

Весь путь до карьера прошёл как один непрекращающийся грохот. Словно шар многотонного кегельбана неслась автоматичнская дрезина по кривым лабиринтам подземелья. От постоянных заносов и тряски долго не удавалось последовать известным конспиративным предписаниям Евгения. И лишь тогда, когда дорога приняла относительно размеренный ритм и ровное движение моего состава перестали стеснять многочисленные колена поворотов, удалось задействовать все свои кротиные повадки и, насколько позволял камень, головой зарыться в отработанную породу. На некоторое время однообразная музыка рельс стала моим единственным утешением на многокилометровом перегоне.

Железнодорожный кураж был упоителен в своей размеренности. Но вскоре и он как-то поостыл, и постепенно сошёл на нет. Прямо подо мной угрожающе заурчал какой-то механизм, задёргался какой-то рабочий сустав и через мгновение я со всей полуобжитой усыпальницей уже летел вниз. Непонятый и опрокинутый, я тем не менее не нашёл ни одного повода для огорчений. Я находился в карьере и checkpoint отныне был не более метафоры из пограничного эпоса.

Здесь было гораздо светлее, чем в туннелях каменоломни. И светлее ровно настолько, чтобы под собой я мог увидеть огромную конусообразную пропасть карьера, а возле себя разглядеть кусок обветшалой рогожи. Любопытство в очередной раз взяло вверх над предосторожностью и вскоре мне удалось раскопать целый мешок, начинённый чем-то суровым и привычным. Его содержимое недолго оставалось загадкой. Только я его поднял, как в голове оглушительным залпом прогремело прошлое и память стремительно опознала в нём наш депозитарный золотой вклад, до лучших времён оставленный в недрах ущелья.

Чтобы удостовериться в этом, я с хирургической беспощадностью вскрыл его горло и из мешка стали высыпаться уже знакомые камни с золотоносными вкраплениями. Судьба в очередной раз со здоровым сарказмом напомнила мне о роковых обстоятельствах последнего путешествия. В голове вновь заработал камерный кинематограф и в режиме обратной перемотки начали последовательно вставать хронометрические химеры. С презрением отпихнув от себя выпотрошенную рогожу, я постарался обойтись без самобичеваний и судилищ и продолжил свой путь.

Указания Жени о существовании некого скрытого прохода к огненному морю полностью подтвердились. Не прошёл я и сотни метров вдоль осыпи, как впереди себя я заметил малоприметную тропу, правда, если так можно было назвать более менее ухоженное нагромождение щебёнки и гальки. По ней я всё время держался в направлении бордового зарева, где судя по всему и начиналось бескрайнее царство огня.

По мере продвижения условия приобретали всё более резкоконтинентальный оборот. Воздух становился с каждым шагом всё суше и всё ощутимей становился жар. Брать берег в лобовую в такой ситуации, было равносильно желанию самого себя посадить в раскалённую печь. Логика подсказывала другие решения. Наиболее оптимальным из них было движение в обход. Прояснить ситуацию в данном случае лучше всего мог вид с какой-нибуль высокой точки. Метрах в пятидесяти я разглядел прилично выдающийся уступ. Лучшей позиции для обозрения трудно было придумать. Перевалив через мрачноватый периметр осыпи, я оказался на относительно ровной площадке, покрытой полугорелым и полуоплавленным гравием. На самом её обрыве, над самой пропастью пожара на фоне пылающего зарева, в перспективе протуберанцев пламени и фейерверков огромных искр я увидел чёрный силуэт ещё одного человека. Он сидел ко мне спиной и подперев подбородок коленом с неизъяснимой печалью смотрел на бесконечное бушующее пламя.

Я неспеша подошёл к нему и негромко окликнул. Не потрудившись даже повернуться ко мне, на удивление странный силуэт, судя по сутуловатости и облачению один из окольцованных тружеников камеломней Барабека, с большим намёком на патетичность поставленно произнёс. "Я ждал тебя". Его голос показался мне не просто знакомым, а знакомым настолько, что несмотря на окружающий жар рябь дрожи пробежала по телу. "Кто ты ?" , - с нескрываемым недоумением спросил я.

Вместо ответа он обернулся и в красном сиянии пламени я увидел своё собственное отражение. Это был я сам, только немного подпорченный возрастом и непосильной работой. Мои руки были в порезах и ушибах, на щеках от слёз образовались настоящие мозольные борозды, глаза смотрели обречённо и безжизненно. Всё случившееся не находило никакого объяснения. Встреча с самим собой была, пожалуй, самым большим потрясением за всю мою памирскую одиссею.

"Целые годы я ждал твоего возвращения", - с печальным надрывом произнёс мой двойник и после того, как разговор мало-помалу завязался, рисуя каракулями currikuluma, он поведал мне настоящий мартиролог, описал мне страсти по мне самому, исповедывался мне обо мне самом.

Его осведомлённость о потайных закоулках моей жизни вскоре престала удивлять и я постепенно поддался очарованию слушателя, завороженного игрой ярких сопоставлений и захватывающих сравнений. Сходство поражало.

Однако последние события многое переменили в нашей совместной хронологии. И произошло это непосредственно в тот момент, когда огонь рукопожатия Барабека едва не опалил мою ладонь. Как мне казалось, тогда в ложбине мне хватило мужества отвергнуть душещипательные предложения грозного властелина тьмы. Но это только как мне казалось.

Обжигающего мгновения было достаточно, чтобы огромная часть меня самого начала своё отдельное и жертвеннное существование под присмотром рассерженного палача. И то, что мне порой нашёптывали тяжёлые сны, являлось не более чем скромной выдержкой из бесконечного ужаса в заключении Барабека.

Строптивость моего нрава настолько взбесила всесильного царька, что в его империи я был удостоен самого плачевного и унизительного существования. Закованный в неподъёмные кандалы, я должен был голыми руками выскребать обледенелые породы в самых нижних и глухих штреках подземного царства. Если за сутки, само значение которых размылось до неузнаваемости, не удавалось выработать более метра грунта, я подвергался самым изощрённым избиениям со стороны беспощадных нукеров местного Люцифера. Для большей острастки меня время от времени посылали на работы в газовые забои. Работа в них продолжалась до тех пор, пока тяжёлые выхлопы удушливых газов окончательно не парализовывали редкое дыхание и сознание не оставляло без присмотра измождённое тело. После же того, как я приходил в себя, все начиналось сначала.

Барабек любой ценой пытался добиться моего сотрудничества и покладистости. Любой ценой он пытался заполучить мою второе "Я", используя измученное тело в качестве живца, на которого неминуемо должна была клюнуть чудом спасённая половина. Барабеку я нужен был целиком, весь со всем своим достоинством и чистыми озерами глаз.

Дело принимало довольно трагический оборот. Моё положение в этих норах ада становилось крайне опасным. Всё чаще горлом стала идти кровь. Каждый вздох причинял неимоверные боли и стоил больших усилий. Казалось, что лёгкие вот- вот разорвуться. С каждым кашлем я рисковал выплюнуть их наружу.Но не дождавшись себя другого умирать мне было запрещено.

Когда я стоял на пороге смерти, гнев неожиданно был сменён на милость, вернее на одну из равновидностей гнева, его более мягкую форму, и меня направлили в верхние штреки.

Работа здесь гораздо посильней. К тому же иногда случались и настоящие увольнения: На несколько дней можно было попасть на карьер для сортировки каменных и человеческих отходов и проведения технического контроля за выгрузкой вагонеток. По счастливой случайности так это произошло и на этот раз. Я точно чувствовал момент возвращения своей второй половины, словно знал, когда ей хватит сил вернуться за мной.

Ведь расколотый на две части, за собой я мог вернуться только тогда, когда внутри у меня хвтило бы солнца растопить ледяные границы измерений и сил побороть в себе страх. И вот, этот момент настал. Передо мной сидело моё постаревшее и заключённое "Я" и я был обязан его спасать. Только таким образом я мог рассчитывать на возвращение из адского пламени, в огне которого и должен был сгореть мой последний страх. Только таким образом я мог обрести себя как единое целое, сплоченное духом бесстрашия и свободы.

Я сидел перед собой, постаревший и разбитый. Измученный болью и преживаниями, я едва был способен осознать случившееся. Восприятие притупилось и улыбка больше походила на отвратительную гримасу корсара. Но отныне я не чувствовал себя частью, слепком, растоптанной тенью. Я увидел как за морем огня загорается новое солнце. Я знал, что его тепло соединит, сплавит, отольёт меня в огромный материк, дарящий быстрому ветру свою радость и свои плоды.

Моё путешествие на небо, в золотой город многое мне объяснило. Я понял наскольок близок я небу, сколько во мне полёта и желания разбудить для этого полёта землю, стать с ней одним большим несущимся телом, одной единой биографией луча,не знающего границ летящим навстречу солнечному счастью. Но никогда я до конца не узнал бы этого восторга соединения, если бы сам не пришёл себе на помощь, сам не разбудил себя для небесного подвига, не отыскал себя в хламе событий.

Ведь нам ничего не стоит выяснить любой математический или лингвистический корень, найти нужный переулок, координату на карте, оправдание собственной глупости, подлости и лени. Без труда мы отыскиваем нужный гриб, логово зверя или пропавшую копию документа. Но при этом нам совершенно не удаётся найти самих себя, различить своё я в хронологии вихрем проносящихся событий. Так красиво рассуждая о спасении мира, мы чаще всего забываем и не умеем спасать самих себя. Нам не хватает сил поднять себя прошлого, прожитого, несколько раз вступившего в одно и то же русло, униженного и изнурённого от страха, чтобы без оглядки, отважно и мужественно шагнуть в одному тебе улыбающееся будущее. Я должен был вернуться за своим потухающим огнём, пусть даже для этого мне пришлось спуститься в ад. Я должен был прийти себе на помощь, пусть даже в этом аду нельзя было найти ничего кроме своей растоптанной тени.

Я видел того, кто пришёл за мной. Я увидел как вечная ночь отступила и горячие слёзы радости обожгли чёрные щёки. Я протянул ему руку и мы вместе пошли к краю обрыва, за которым кипело огненное море. Улыбнувшись грядущему и неизвестному счастью, мы оторвались от утёса и полетели, превратившись в одну долгую и красивую птицу. Один за другим с грохотом расступались подземные своды и ломались монолитные слои. Навстречу летели скалы и тонны грозных пород. Но что они могли значить по сравнению с пробуждённой памятью крыла и ещё неизведанным наслаждении свободой. Они проносились, даже не задевая меня.

Вскоре подземные миры закончились и я оказался над широчайшей равниной, которую я только мог себе вообразить. Опалённая зноем, она была пуста и безжизненна. Я летел дальше. Пустыни сменялись степями, степи - тундрами, прерии саваннами. И казалось, этим мертвым пейзажам, не будет ни конца,ни края. Но жар отчаяния не смел коснуться моего сердца. Безлюдное плоскостопие планеты не раздавило моего порыва. Я не имел права на печаль. Хуже ада, в котором я встретил своё будущее, это все равно не было.

Я летел годы и годы, пока наконец впереди не появились очертания узнаваемых рубежей. Знакомые страны, города, родные берега. Показались первые горы. Созвездия указывали мне путь и вот подо мной уже лежал тот самый дом, в который когда-то давным-давно привёз меня местный таксист и в котором происходил неприятный допрос с пристрастием. И именно отсюда я должен был начать своё очередное земное бытие. Мне не было тесно жить в соединенном теле и своим простором я хотел угостить весь мир. Я улыбался будущему.

Стук в дверь окончательно вывел меня меня из высот воздухоплавания. На пороге стоял хозяйский мальчик и, бойко указывая рукой вглубь дома, со страшным акцентом пытался передать, что за мной пришли. Кто то мог быть на этот раз?.

Тут не давая углубиться мне в казуистику предположений, в комнату ввалились наши уцелевшие экспедиционеры, и от гомона упрёков и радости глинобитные палаты начали неистово сотрясаться.

"Мы тут с ног сбились , а он себе Бахчисарай здесь устроил", с неприкрытой иронией ворчал начальник группы. Причём здесь Бахчисарай я, правда, так и не понял, но счастья от встречи это нисколько не убавило.

Несколько недоумевая, я попытался что-то рассказать про своё второе Я и Барабека, но вовремя спохватился и понял, что измерение опять сменилось и произошло это, по всей вероятности, уже в последний раз.

Наспех собравшись, на ходу пересказывая какие-то выдержки из перенасыщенного событиями недавнего прошлого, я уже повторно вышел за накрытый дастархан в доме водителя.

Конечно, не о каких маргинальных персонажах типа Клычмурада Джафаровича, речи уже не было. Как впрочем не было и самого водителя. Несмотря на кажущуюся избалованность в распоряжении временем на Востоке, рабочего графика тем не менее тут старались придерживаться и Саид в этот момент уже где-то наматывал свои тарифные километры.

Закончив недолгое чаепитие, мы тепло попрощались с семьёй Саида и с бешеным темпом устремились к местным административным пунктам, нетерпеливо прирпавляя свой путь сотнями трепетных повествований.

Несмотря на разгоряченность рассказчиков, события передаваемые ими носили абсолютно здравый характер и не имели ничего общего со всеми случайными домыслами, увлекательными предположениями и версиями, сообщёнными мне некогда моим приисковым другом.

Всё ущелье в связи с появлением опасного энцефалитного клеща, преносящего какую-то страшную инфекцию, было объявлено карантинной зоной и после двукратных предупреждений местных властей группа действиетльно была-таки отправлена назад до ближайшего города. О двух же первопроходцах должны были позаботиться местные санитарные службы. Поскольку же поиски оказались безрезультатными, дело двух туристов было передано горным спасателям и пограничным караулам. Когда же и эта мера не принесла желаемого результата, разрозненной группе не оставалось ничего другого кроме пасссивного ожидания.

На дворе был уже конец сентября. Большая половина команды, так и несовершившей своё путешествие, давно уже разлетелась по домам и только начальник экспедиции с двумя своими самыми верными спутниками терпеливо надеялись на наше возвращение.

Хотя в данном случае "нашим" его назвать уже можно было крайне относительным. К моему огромному облегчению, согласно сводке, полученной от диспетчеров соседнего аэропорта, мой напарник ещё неделю назад благополучно вылетел в Душанбэ, а уже оттуда, по всей вероятности, и в Москву. Любопытно, что это известие приправлялось ироничным замечанием местных авиаторов о "такелаже" внезапного пассажира. По их словам, одинокий гость в двух огромным мешках пытался увезти пол-Памира со всеми его мезозоями, палеолитами и отложениями слюдяных пород.

Выстраивая связь событий, нетрудно было догадаться о характере груза . Недоступным для понимания оставалось только то, каким образом весь этот товар мог быть доставлен в аэропорт. Неужели задумчивый ишак ?

Мероприятие с удостоверением нашедшейся личности прошло в милицейском заведении на удивление споро. Капитан, которому было как бы поручено это дело, оживлённо балагурил, благосклонно журил и в конце концов по отечески проводил до ворот участка, ежесекундно желая нам счастливого возвращения на Родину. Ворота с громадными красными звёздами закрылись и на следующий день наше возвращение наконец-то действительно состоялось.

Громкий и маленький "Ан" смело разбежался по пыльной взлётной полосе и курс на Душанбэ был взят окончательно.

Трогательная сказка подходила к своему концу. Печальные и гордые горы наконец отпускали нас, покорно подставляя свои седые головы для последнего поцелуя. Внизу оставались золотые мечты, больная нога и приключенческий задор.

Сквозь иллюминатор мне улыбалось мои удивительные сны. Было видно, как постепенно размывались очертания города золотого молчания и всё дальше и дальше улетал белый конь благородных кровей.

Где то за горизонтом начинало бушевать красное море восхода и в его сиянии явно угадывались черты покинутого мной царства Барабека. Он больше не существовал даже в моём воображении. Он сгорел вместе с моим страхом в кровавом океане лжи.

Я возвращался и тихая колыбельная песня радости убаюкивала мою уставшую голову в перинах пролетающих облаков. Это мастера гимнов дарили мне на прощание своё очарование и трепет молитвенных мелодий. Любовь и песня нежно укутывали моё утомлённое сердце и вскоре я сам стал этой песней. Она летела сквозь века и страны и словно заботливая мать обнимала всё человечество. Я был сам этой песнью и эта песня была мной, одним большим и целым, с открытым сердцем живущим в своём будущем.

Вместо Эпилога

После возвращения домой уже нелегко было оценить временные границы путушествия. Если судить по датам на билетах отечественных авиалиний длилось оно не больше двух месяцев. Однако по количеству прожитого оно совершенно не могшло уместиться в прокрустовом ложе календаря. Только к началу следующего года мне удалось выйти из его беспощадного измерения и на некоторое время приобщиться к заурядным ценностям регулярного общественного порядка.

Как то в феврале на Гоголях, у так называемого малого Гоголя я впервые со времени бадахшанской поездки случайно встретил своего напарника. Отныне он работал в каком-то налоговом управлении и судя по одежде не был в обиде на свою судьбу. На голове его оттопыривалась баснословно дорогая андатра и на руках горели два, судя по яркости, агатовых перстня.

Поначалу он долго укорял время за его постоянное отсутствиие и оправдывался огромной занятостью. Эти причины, по его мнению, были главными врагами на пути сближения старых друзей, за плечами которых была нелёгкая и совместная горная эпопея со всевозможными видами борьбы за выживание.

Потом он как то освоился и словно уличённый воришка начал печально и пронзительно сетовать на то, что "золотая затея" оказалась унылой иллюзией и по сути дела не стоила и выеденного яйца.

Как позже выяснилось, россыпи, каким-то нелегальным образом всё таки доставленные до Москвы, - в этом отношении им повезло больше чем двум мешкам с золотыми вкраплениями, задержанными в душанбинском аэропорту,- совершенно не представляли никакой ювелирной ценности. По заключению одного известного прикладника, "слитки" оказались не более чем осколками местного памирского сорта слюды, удачно имитирующими блеск желанного металла.

Партнёра по отчаянному "десанту" трудно было упрекнуть в малодушии. Судя по его словам, меня он не бросил, а около недели искал вдоль течения бурной реки, пока наконец не вышел к самому началу долины.

Поняв бесполезность дальнейших поисков в одиночку, он решил вернуться в столицу. Выхлопотав в Хороге себе билет до Душанбэ, вскоре он уже оказался дома. Именно здесь, он, якобы, и пытался организовать спасательную экспедицию.

Однако необходимость в ней отпала тотчас после того, как он узнал от начальника о моём счастливом возвращении. Сам же почему-то связаться со мной не решался и, сменив место жительства, вёл себя букою и избегал встреч и любых напоминаний о путешествии. Недавно ему крупно подфартило и прибыльная работа стала его ближайшим и единственным другом.

Время его обеденного перерыва подходило к концу. Сославшись ещё раз на обстоятельства и пообещав непременно созвониться, бывший напарник бегло попрощался и пошёл своей дорогой. И только в этот момент я заметил, как страшно он припадает на правую ногу. Было видно, что движение доставляет ему непереносимые страдания. Боль была еле сдерживаемой.

Как хорошо мне были знакомы эти движения. Кому как не мне было знать о том, каким трудом они даются и какие взрывы они рождают при этом в измождённом организме.

Нога. Он словно шёл на моей ноге, опираясь на моё больное прошлое.

Проникнутый искренним сочуствием и глубокой жалостью, я попытался его окликнуть. Он обернулся и как-то виновато посмотрел на меня исподобья. Но в то же мгновение лицо его исказила гримаса ненависти. Как будто, тысячи зелёных молний вырвались из его глаз, гневом, страхом и агрессией пытаясь испепелить всё, что могло претендовать на существование.

Внутри меня стало как-то особенно грустно и обидно. Рассчитывать на понимание в такой ситуации было совершенно невозможно. Сжав от великого внутреннего напряжения кулаки, он ещё быстрей захромал в сторону предполагаемой работы, нашептывая или вернее шипя какие-то проклятия и угрозы.

Не успел я пожалеть, что общение закончилось на такой грустной эмоциональной ноте, как во мне смертельным гонгом заклокотало страшное эхо подземного мира, в котором явно угадывался смех зловещего Барабака.

А может это был очередной электропоезд, разорвавший чёрную немоту метрополитенного тоннеля.

Я не придал этому большому значению и пошёл по направлению к подземке. У входа в метро стояла голубоглазая девочка лет пяти и в своих маленьких ручках держала огромную связку разнцветных надувных шаров. Увидев меня, она улыбнулась. И я улыбнулся ей в ответ...

Авг 2001

Оставить комментарий © Copyright Нургалиев Слава (nourgaliev@yahoo.de) Размещен: 25/06/2003, изменен: 17/02/2009. 150k. Статистика. Повесть: Проза		Ваша оценка:

Нургалиев Слава : другие произведения.

Нога