Борис Алферьев : другие произведения.

И Пусть Народ Мой Идет!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Это произведение целиком вошло впоследствии в роман "Игра в Воскресение".
  Борис Алферьев
  И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ
  
  
  
  Полине Бабкиной, Петру Коробицыну, Алине Алышевой и Екатерине Дорошенко,
  которые по совести являются моими полноценными соавторами.
  Это посвящение.
  
  
  
  127.176.229.15:8000 СЕРВЕР СКОРБИ. ОБЩИЙ ДОСТУП.
  
  
  1.
  Многие хотели бы рассказать об этом. Не у всех получилось. То есть вообще ни у кого не получилось.
  Это не от того, что все такие глупые. Многие начинали. А потом пугались. И не заканчивали.
  Ибо ключи эти - ключи отравленные. И некому верить на этом свете.
  
  2.
  
  Мрачный город, в котором происходит мною описываемое, я иначе, как "Город Одиноких Людей" не определяю. Я не люблю его, что скрывать, и он не любит меня. Радости мне там большой не достало, а неприятностей было - море неисчерпаемое.
  К слову сказать, и Берлин не лучше.
  И Саньтьяго.
  И Монтевидео - Город Одиноких Людей, в котором каждый сам себе и палач, и жертва.
  
  3.
  
  Мы живем в Городе Одиноких Людей. Город Одиноких Людей находится в Стране Одиноких Людей. Страна Одиноких Людей находится в Мире Одиноких Людей. Мир Одиноких Людей повис в Пустоте.
  В этом Городе случались разные странные вещи, уж помимо гоголевских чиновников, и скверных сумасбродов Достоевского. Один, например, Одинокий Человек, напившись в Купчине пьян, да и, сказать прямо, пропившись, шел домой на Остров ночью. Ну-с, к утру он, надо думать, дошел бы, но прихватило его так, что хоть святых вон: раскинул он руки, и заорал, нет, завыл, как волк на луну: "Люди! Плохо мне, плохо! Помогите мне, помогите!" Люди помогли, что ж: вызвали наряд милиции. Наряд долго ждать себя не заставил, явились, отделали Одинокого Человека под орех с дегтем, так, что он бы вовек зарекся кричать людям, что ему плохо, да вот Одинокий человек надул всех: он взял, да помер. В больнице. Не приходя в сознание. Наделал, прямо скажем, забот. Нет бы выжить!
  Другой Одинокий Человек ночами бродил по кладбищу, общался с Поэтом... впрочем, важно ли его имя? Что в имени его? Этот утверждал, что когда Поэта похоронили там, душа его в силу каких-то причин привязалась к месту, как к постоянной координате. И до се там пребывает, не имея возможности покинуть пределы кладбища. Свобода Поэта оказалось ограничена оградой кладбища, ну, если верить Одинокому Человеку. А поскольку Поэт остался во Времени, то так он и вынужден был проводить там часы, дни, недели, месяцы и годы в одиночестве, ибо никто его не слышал, то есть, что вернее, те, кто слышали, до полусмерти пугались. А он все больше слабел, и слышали его все меньше и меньше. А ему становилось все хуже и хуже, и метался он лунными ночами и туманными днями, по квадрату Смоленка - 17-я Линия - Малый Проспект - Детская. Метался, бежал, не в силах ни остановить свой бег, ни выбежать из самого себя. И так проходили десятилетия. Он ничего не знал и не ведал, ему никто ничего не мог рассказать, он не понимал, почему на его территорию падают снаряды, он слышал миллионный шепот умирающих от голода, но не мог понять, отчего это, и зачем. Потом на его территории стали гулять с детьми (а где гулять было с ними!), и он не мог понять, почему. Потом детей заменили собаки (а с ними где гулять!), и он тоже не мог ничего понять, дошел даже до той идеи, что детей теперь повсеместно заменили собаки, что, кстати, не так уж неверно, если хорошо задуматься.
  Лишь раз он смог пообщаться с неким раньше времени застреленным бандитом, который сидел на своей могиле, и ждал, когда его заберут. Бандит сообщил Поэту, что "все они пидарасы, и их всех надо валить". Кто это "они", Поэт уточнить не успел, так как бандита в этот самый момент пришли забирать. Поэт попросил забрать и его (раньше он забирающих не видел), но ему сухо ответили, что он у них в списках не значится, и поэтому они откладывают решение его вопроса до выяснения обстоятельств, впрочем, кому надо они доложат. Доложили, или нет, неизвестно, но Поэта забирать так никто и не явился.
  И вот наконец: появился человек, который увидел, или, вернее, услышал Поэта, и даже подружился с ним! Он ходил общаться с Поэтом, чтобы тому не было скучно. Пересказывал он ему последние новости, и так далее. А некий Иван Гонорат, поймав последнего за этим занятием, и расспросив, в чем дело, взял дух Поэта за шкварник, и вытащил с кладбища, отпустив на все четыре стороны. Поэт же, ничтоже сумняшеся, спросил у Гонората путь к его бывшей возлюбленной, да и устремился туда, где и пропал, словно и не было его.
  А Одинокому Человеку стало не с кем говорить. Вот и думай теперь, делать такие вещи, или не делать!
  Думаете, Иван Гонорат тогда с ума спятил? Как бы ни так! Это мир сошел с ума. И Город, как часть этого Мира.
  
  4.
  
  Мир сошел с ума, или, вернее, сходит. Процесс этот еще идет. И не всегда было так, было время, когда он был еще так, шизоид, но еще не кататоник. Однако, количество смерти прямо пропорционально желанию жить, так как Одинокие Люди, несмотря на все свои страдания, а, быть может, и вследствие их, хотят жить как можно дольше. Это можно понять: они мало видели хорошего в своей жизни, и надеются, что хорошее впереди. И они желают его дождаться. И думают, что оно свалится им на голову с неба, словно золотой дождь, но это неверно: хорошее надо делать. Но стоит начать его делать, как немедленно убеждаешься в собственном бессилии, это выбивает почву из-под ног, и поэтому существует традиция ждать. Ждать бесполезно.
  Они хотят жить, и их страх смерти сводит этот мир с ума. И кризис Мира наступил в тот день, когда Хайрем Максим додумался использовать отдачу ствола на коротком ходе для перезаряжания своего пулемета, и с тех пор Мир стал слабоумен и туп, и правят им деликатесы и круглые задницы. Господа Эйнштейн, Бор, и Оппенгеймер доделали доброе дело: Хиросима стала истинным символом Мира Одиноких Людей. С тех пор мы живем пространстве с мягкими стенами, одержимые идеями равных возможностей, желая не то демократии, не то севрюжинки под хреном , и абсолютно не замечая, что общество вокруг нас снова свалилось в рабовладельческое. Что? У вас еще нет рабов и господ? У вас еще нет метки на правой руке? Ну, тогда мы летим к вам! Мы вам покажем, откуда у вас ноги растут, и где вам, кстати, самое место! Connecting People! И мы победим, и да поможет нам Бог! Ибо вы все трусы несчастные, да и мы... если хорошо подумать - тоже.
  Кто-то против? Шаг вперед! И два назад... Полька-бабочка образца глобального информационного общества.
  Под Ezekiel Saw De Wheel.
  Бравые парни в голубых касках, шагающие по Балканам. Они пройдут и по Кавказу, и на Тянь-Шане будут выплевывать жвачку на камни. Они будут улыбаться. Веселые, с засученными рукавами... прямо как их предшественники, в касках серых. Те тоже стремились на Балканы, Кавказ, и Тянь-Шань.
  Голубая мечта Человечества. UN-K-FOR.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  Вот идет рота, смотрит в камеру. Каски, улыбки. Автоматы М-16А2. А вот другая - у них черные повязки на головах. Бороды. Темные очки. Автоматы М-16А2. "Черный Аист". Делают пять четких шагов вперед, потом столько же назад. Видеореверс. Снова вперед, и снова назад. Танцующие роты. Веселая пляска Черного Аиста.
  Гвардейцы в форме а-ля гусарская старина. Еще б из пушек тех же времен посалютовали. И влепили ядро в Царя-Плотника.
  Мы идем, сцепившись руками, по Дворцовой. Строй - фронтом. Ноги отплясывают Хавва-Нэгилу.
  Кеннеди, с раздробленной головой падающий на багажник открытой машины.
  Лапочка Ди, от которой не осталось и мокрого места.
  Опухшие наркоманы, которым выдают метадон.
  Дэн Мак-Кафферти . Мы все - звери.
  Бомбы, бомбы, бомбы, бомбы...
  Хиросимская девушка, которая не может спать: у нее язвы на ягодицах. В язвах копошатся мелкие белые черви.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  "Кричащие Ястребы" , высаживающиеся из своих "Геркулесов" . Кевларовые шлемы, очки, автоматы М-16А2. Делают пять шагов из чрев своих самолетов, потом отплясывают пять шагов назад. Темпоральный реверс. Снова пять шагов вперед, и снова пять назад. Снова пять вперед, и снова пять назад.
  Kill"em all, let God helpout us.
  Ядерный взрыв. Мегатонны полторы на взгляд. Стандартная мощность.
  Эмир Кустурица, который не хочет курить.
  Тренажеры для похудания.
  Я курю в объятиях женщины, до которой мне нет никакого дела. А ей - до меня.
  Бомбы, бомбы, бомбы, бомбы...
  Югославка лет семнадцати на мосту в Белграде. На груди надпись: "Попади в меня".
  Цветы около американского посольства.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  Штурм Трои ахейцами, который прекращают вмешавшиеся боги. Боги в очках, в кевларовых шлемах, лупят в толпу ахейцев из подствольников и очередями. Автоматы - М-16А2. В радостного Гектора целится пятнистый снайпер.
  Клинтон с красным лицом. Моника с лицом Моны Лизы.
  "Баб-Илу", "Божьи Врата" - все что осталось от Вавилона.
  Влепили в комету снаряд, и радуются.
  Плачущий человек, которому тесаком отпиливают голову. Тесак тупой, человеку больно.
  Божьи Врата Вавилона. Прямое попадание. А нечего было Навуходоносору...
  А что такое сделал Навуходоносор?
  Школьники, которых учат надевать презерватив на банан.
  Ezekiel Saw De Wheel...
  "Том-Кэты" , с пиратской символикой на килях стартуют с палубы. Стартуют, и шлепаются на нее обратно килями вперед. Реверс. Стартуют, и обратно. Стартуют, и обратно. Стартуют и обратно...
  Сколько можно! Выключите это, наконец! Мы же еще живые!!!!
  Никто не выключит этого! В Мире Одиноких Людей страдание - товар, и товар ходкий.
  
  Полночь.
  Льет луна в окошко вязкий желтый клей,
  Возле двери плачет кошка - кошка ждет гостей,
  Где-то бьют часы набатом, ветер свищет в лоб,
  Это шествует куда-то Всевеликий Клоп.
  У Клопа полны карманы удалых забав,
  Клоп - любовник и шарман, Клоп - маг и доктор прав,
  Лунный клей к кровати стелет, залепляет рот,
  Под окошком кто-то мелет про запретный плод...
  
  Клоп со скрипом залезает где-то на кровать,
  Клоп мурлычет, Клоп вздыхает, Клоп не хочет спать,
  Кошку рвет кровавой пеной, рядом пляшет бес,
  Ночь журчит открытой веной со святых небес.
  Это все, что есть над нами, все, что есть у них,
  Это - радость, это - знамя грешных и святых,
  Это - вечное желанье, это - томный крик,
  Это - страх и покаянье, это - лунный блик.
  
  Наигравшись, Клоп уходит, у него дела,
  За окошком тени бродят, сыплет с рук зола,
  Кошка весело играет - ловит лапой тьму,
  Мир тихонько засыпает, не мешай ему!
  Нет! Не все долги закрыты, нет, не всем дано,
  Кто-то хочет быть убитым, кто-то пьет вино,
  В колыбели плачет мальчик, рядом плачет мать,
  Все кричат. Нет крика жальче. В окна, в трубки, вспять:
  "Мой любимый,
  Мой единственный,
  Мой нежный
  Клоп!"...
  
  
  5.
  
  Да, они любят страдать, и они трусливы. И сделав что-то, хорошее ли, плохое ли, не суть важно, они испытывают непреодолимое стремление поджать хвост, и спрятаться в кусты, тихонько поскуливая. И не раз бывало так, ведь бывало: вечером вам шепчут слова любви, а уже к утру успевают одуматься, и сообразить, что это не особенно-то им и надо. После чего начинают от вас прятаться, и даже меняют порой и номер мобильного телефона. Бывает и так. И чаще, чем хотелось бы.
  А кто-то и искренне не помнит того, что творил накануне. Таким лучше ничего не напоминать. Пусть себе живут.
  - Привет, Эвка. Что новенького?
  - Здравствуйте, Александр Робертович. Ничего новенького. Слушайте, я вчера ничего не натворила?
  - Что такое? - гуляли до утра, как в старые времена, да вроде ничего не творила, что там творить-то, господи, был же рядом! - У тебя зловещие провалы в памяти?
  - Какие, до ясной холеры, провалы! Ничего вообще не помню! Вообще! От кабачилы - ну ничегошеньки!
  И холод в груди.
  - Не врешь?
  - Йезус-Марья, вот ни-че-го! Что было-то? Что молчите?
  - Ты ж не была пьяной. Ну-ка, в чем дело?
  - Да Минка таблетками угостила.
  - КАКИМИ?
  - Не знаю...
  - Ну, что тебе сказать? Дура.
  - Дурочка.
  - Дура!!!! Ладно, я тебе не судья. Или, вернее - судья тебе не я. Нет, ничего не творила. Все было тихо-чинно. Я тебя проводил. До дверей довел. Нормально.
  - Несла чего-то я?
  - Да нет, все очень разумно, я и удивился. Ладно, Эв. Пойду я.
  - Ага. А чего звоните?
  Сама же просила позвонить, как проснусь, немедленно позвонить! Диалог напомнить?
  
  Это было всего десять часов назад:
  - Саш, ну почему ты снова отказываешься от меня? Ну почему? Останься!
  - Засыпай. Выспись. И подумай. Подумай еще. И если ничего не изменится, тогда будет все, что ты захочешь. Все, что угодно. Обещаю.
  - Может, ты боишься?
  - Кого мне бояться, дурочка? Ну кого? Да, все будут против нас. Потому что им просто завидно. Завидно, что мы счастливы, и они нам больше не нужны. Никто. Да, это будет. И что?
  - Завидовать? Какое им всем дело?
  - Эв, половина параллели была влюблена в меня. Думаешь, я до пояса деревянный, и не понимал, что к чему? Сейчас! Не могу понять, правда, за что такая честь, ну да и ладно.
  - Саш, в тебя была влюблена вся параллель, а вовсе не половина! Без исключения... Я уж наслушалась, какой ты страшный - это ж в корне неверно, и какой ты хам и свинья...
  - Я? Да, я - хам и свинья. Москвич, что доброго!
  - Шуточки у тебя и правда бывают премерзкие.
  - И богопротивные.
  - Ну да, ну да. Ты, Саша, артистически пинал юношей и девушек своим тупым башмаком прямо в их стенящие комплексы, бедняги корчились и потели (о ужас!), но потом ты ставил незаслуженные тройки и даже четверки, как шубу с барского плеча подносил. И тебе даже говорили спасибо за это. - Эви рассмеялась, - А ты хохотал, и отпускал шуточки не в бровь, а в глаз, и твои выкормыши поддерживали тебя солидарным гамом и прищуренными взглядами. А я грустно улыбалась тебе, слушала твои шуточки... Я ведь очень грустно тебе улыбалась, а ты этого не понимал. Я все поняла, кажется.
  - Надеюсь, поняла верно. Да ляг же ты, наконец!
  - Только с тобой.
  - Зачем тебе это? Ты устала. Отдохни. Отдохни, Эв. И мне нужен отдых. Ты же знаешь, сколько я пил! Засыпай. Засыпай, я еще здесь.
  - Как только проснешься, сразу звони мне. Сразу же, Саш. Не заставляй меня ждать и страдать. Ладно?
  - Хорошо. Спи.
  - Слушаюсь.
  
  Это стало всего десять часов спустя:
  - Что молчите? Что-то все же не так?
  - Да, господи, что звоню? Да ничего. Хотел в Павловск смотаться.
  - Не, я не в силах. Но забегу как-нибудь.
  - Да ладно, зачем тебе это?
  - Привыкла я к вам.
  - Отвыкай.
  - Ладно. Кто там теперь будет вместо нас?
  - Сама знаешь. Граф Клопский, Кватро, и Капитанская Дочка.
  - Завидую им.
  - Забудь об этом. Все, Эв. Ну, дела.
  - Пока.
  И все?????? И все!
  И все на этом!
  И пусть народ мой идет! Ну, он и пошел!
  Ну, Гонорат обхохочется!
  
  6.
  
  
  У метро два бездомных пса показывали классический пример однополой любви. Причем один из них при этом жрал что-то из просаленной бумаги. А второй не растерялся, ну и понеслась... Первый при этом не переставал жрать. Видно, был привычен.
  - О, труп, на жрачку купил! - отметил небритый мужик, любуясь происходящим, - Сам, что ли, подкинул?
  - Это ты про что? - спросил мужика другой, коротко стриженный, в пальто.
  - Да вон, гля, опарафинили чуху за жрачку!
  - Сидел, что ли?
  - А чего?
  - А по какой статье?
  - По пятьсот пятой - за поджог Каспийского моря!
  - По какой статье, спрашиваю?
  - А ты кто такой?
  Коротко стриженный показал удостоверение:
  - Читать умеешь? Ладно, пошли, там разберемся.
  - За что это?
  - Разберемся, говорю. Шагай.
  Мужика увели.
  НЕТ!!!!!!!!!
  Рестарт системы. Начальная установка. Идет загрузка системы. Идет загрузка драйверов системы. Счастья тебе, моя замечательная одиннадцатая параллель. И удачи. Она вам пригодится.
  Пригодится, пригодится!
  
  7.
  
  Одиночество - процесс, замкнутый сам на себя. Оно само себя генерирует. И наступает момент, когда человек погружается в одиночество настолько глубоко, что его признают мертвым. И закапывают в землю. Одного.
  Собственно, и все кончается этим. И все на этом основано. Ибо это - тоже ключи отравленные.
  Мы все отдаемся нашему страданию с блаженством святых великомучеников римских времен. Мы любим свое страдание, и кокетливо находим его сильнейшим из всех существующих.
  
  Мои миньоны на лугу
  С утра скрываются в стогу,
  И мне бы с ними...
  А я, несчастнейший Анжу,
  Весь день как проклятый твержу
  Одно лишь имя...
  
  И так далее, до бесконечности. И нет для нас доли горше.
  Но знаем ли мы, скажем, что чувствует сидящий в камере смертников? А что думает восемнадцатилетний мальчишка, которому в живот попал выстрел из РПГ , ну, перед тем, как его кишки намотаются ему же на ноги? А что кричат те, кто целых двадцать четыре секунды падают на землю в горящем самолете? А что болит у раба, сидящего в зиндане, и который бит только за то, что не хотел подыхать?
  Вопросы, однако! Я не знаю ответов на них. Я не знаю, что чувствовали те, кого рубили мы шашками в двадцатом году, мы же чувствовали болезненный рывок в запястье, и слышали скрип стали о плоть. И после этого нам дико хотелось есть, и мы с собой носили в кармане сухари на этот случай, и грызли их после стычек. И такова вся наша жизнь. И весь наш Мир был таков, пух, беременел, а потом разродился таким плодом, что до сих пор неясно, как мы вообще все с ума не посходили от этого! Впрочем, пережили, но умнее не стали, позволю себе вольную цитату из "Шах-Намэ". Не стали. И не станем. Ничего не изменилось. И, боюсь, не изменится.
  И Вторая Мировая, как страшна она ни была, была все же последним агональным хрипом подлинной, настоящей жизни. Тогда еще умели любить, и тогда еще умели драться. И за своих рвали в клочья.
  
  8.
  
  Крыса в лабиринте научается находить выход, чтобы от нее наконец отстали со своим лабиринтом. Ей плохо в ее лабиринте, зачем он ей?
  Человек, в отличие от крысы, строит эти лабиринты. И не только для крыс. Он строит их для себя. Сам для себя. А потом начинает метаться в этих лабиринтах, паниковать, биться головой о стены, и забывает напрочь их структуру и путь, да и что, если бы и помнил: лабиринтов столь много, что выйдя из одного, немедленно попадаешь в другой. Из второго - в третий. И так далее. Еще можно стоять на месте. Еще можно положиться на волю Аллаха. Еще можно найти себе Проводника. Но результат один и тот же.
  Поскольку Проводник не знает пути лабиринта, а Аллах не имеет воли.
  И получается: каждый сидит в своем лабиринте, устав бродить и метаться, и общается с себе подобными жалкими криками через всевозможные ограды - от заборов и плетней, до барбет, минных полей и контрольно-следовых полос.
  Вдоль внутренней стены проволоки в Дахау вышагивали не демоны - это были первые Одинокие Люди.
  Ну конечно, это жестоко - бередить раны, согласен, и согласен так же, что именно этим сейчас и занят. Тем более, что я не собираюсь ничего лечить. Зачем это мне? Да я и не знаю, что лечить, где, когда, и каким образом.
  Все что я могу - это повторить те простейшие истины, которые напоминают нам о себе каждый день.
  
  9.
  
  Продолжаем.
  Когда людям больше нечего друг другу сказать, они начинают говорить друг другу гадости. Странно, но гадости всегда приходят на ум, и еще: от повторения одних и тех же гадостей никто ничего не теряет. А вот если не гадость, тогда надо иметь что сказать. И ни разу не повториться при этом, или же прослывешь записным занудой и человеком неинтересным, а уж этого, право, никто не хочет.
  К восходу луны у нас будет все, что мы хотим! Но мы-то уже давно не хотим ничего!
  Это ужасно!
  
  - Ты посмотри этот текст. Посмотри, и скажи мне: могу ли я это использовать в дальнейшем. Если тебе это будет неприятно, я его уничтожу, и все дела. Но мне будет жаль.
  - Да. Конечно... без проблем.
  Голос ее срывается. Эрбени отводит взгляд.
  - Спасибо, кстати, за сюжет.
  - Если бы я знала, что это станет сюжетом, я бы...
  - Что - ты бы? Да не бери в голову. Все хорошо. Звони сразу, как примешь решение. Мне это важно. Пока.
  Эрбени уходит, думая, что все хорошо.
  Первая встреча. И есть повод для следующей.
  
  Вторая встреча.
  Немой диалог:
  - Ничего я тебе сейчас не скажу! Я не могу, не могу сказать тебе это! Вдруг ты рассмеешься? Бросься ко мне, бросься! Или... или ты меня потеряешь навсегда!
  - Броситься? Нет. Не я. Я сам в такие пропасти не бросаюсь. Сама! Бросайся, я приму. Меня устраивает эта ситуация. Мне плохо, я устал ждать. Я готов любить кого угодно, только попроси меня об этом. Только попроси! У меня этого много, через край хлещет. Ты, так ты. Отвечу. Ну, что же? Иди ко мне! Или иди к чертовой матери, наконец!
  И она идет в свой подъезд, а Эрбени шагает домой. Для третьей встречи повода нет. Но она будет.
  
  Встреча третья:
  - Что все же вы хотели сказать, Александр Робертович?
  - Ты что-то хотела услышать новое, девочка? - это с тонкой улыбкою.
  - Мало ли... Хотела бы.
  - А что? А, кстати, что тебе вообще от слуги покорного твоего нужно? Можно подробно и по пунктам.
  - На данный момент - ничего.
  - Ну и говорить не о чем.
  - Да? Даже так?
  - А как? Остальное - это так, личное. Мои проблемы. Мне их и решать.
  - Давайте обсудим ваше личное. И ваши проблемы.
  - Ты - психоаналитик?
  - Допустим, да.
  - Не лучший, чем я.
  - Я жду.
  - Ждать - дело малоинтересное. Тем более, что ждать долго придется.
  - Слушайте, ну охота ж вам ваньку валять!
  - Это какого? - со смехом, а сердце-то разрывается, болит! Почему болит? Теряю ее? И что? Пусть идет с миром, пусть народ мой идет! Но ведь я не хочу ее терять. Что такое? О, господи, не хочу ее терять! Я же останусь один, больше же никого нет! Ну что ты, девочка? Что ты хочешь? Ну пожелай же ты хоть чего-нибудь!
  Молчание. Взгляд вперед. Руки вцепились в локти. Оборона.
  Надо отложить это.
  - Пойдем-ка, девушка. Устал я. От всех от вас устал. Провожу.
  - Нет.
  - Что?
  - Мы сейчас вообще разбежимся.
  - Что такое?
  - Мы сейчас разбежимся.
  - Что, в разные стороны?
  - Именно.
  Времени не дано. Можно только атаковать. Атакуем.
  - Ну что ж, давай разбежимся в разные стороны. Это хоть какая-то определенность. Только ты - налево, согласна?
  - Что такое?
  - Госпожа выбирает Левый Путь!
  - Не понимаю.
  - Да и не надо. Честь имею кланяться.
  Александр Робертович - человек гордый. Внутри у него все кричит, плачет: "Нет! Не уходи, не бросай меня здесь одного!" Но на один миг. Следующий миг Александр Робертович и бровью не ведет, только лицо его горит от бешенства: как посмели! Как могут вот так, запросто, бросаться им, Эрбени, и кто! Эрбени снова становится сам собой. Он жесток и спокоен. Но тоже на один миг.
  Их сейчас десятки, десятки и сотни Эрбени, каждый из них чувствует и мыслит совершенно по разному, и все эти мысли и чувства мечутся и бьются в его бедной, слишком маленькой для этого, седеющей голове, они устроили битву внутри его сознания, разные варианты и ипостаси Александра Эрбени сменяют друг друга в реальности с бешеной скоростью, выражение его лица меняется сотни раз в секунду, глаза вспыхивают и угасают, щурятся и блестят слезами, это безумный калейдоскоп выражений, мыслей и чувств, но она смотрит мимо, она не видит всего этого, она не видит этого дергающегося лица, и не понимает, что происходит. Это можно прекратить, это нужно прекратить, и Эрбени говорит: "СТОП!". И губы его неслышно шепчут: "ЛЮБЛЮ". Она не видит и этого.
  Не там надо было остановится.
  Ее желание выполнено. Но поздно.
  Амур, Амур, старый, опытный снайпер! Подстрелил коллегу? Внезапно, из засады, когда не ждали, да? В сердце пятидесятым калибром? Торжествуешь, поросенок? Да, сам любил такие вещи - снимал на отходе. Когда им казалось, что уже все, и они переставали меня бояться.
  Девять минут. И сколько всего изменилось за эти девять минут!
  Эрбени жует сигарету, кривит рот, и рыцарски предлагает еще раз проводить даму домой. Но она отказывается, так как твердо решила идти совершенно не домой, впрочем, это планировалось заранее, на случай неудачи в разговоре. И этот момент наступил.
  Мачты долой! Стоять по местам! Пляшите, ребята, что нам остается?
  Капитан тонущего флейта стоит, как влитой, на мостике, руки скрещены на груди, взгляд устремлен вперед, как будто это кому-то еще нужно!
  Он ел то, что ставили перед ним.
  Но Эрбени, еще не понимая тщетности агонии, немо просит: помоги же мне! Остановись, что ты делаешь? Я ухожу, я сейчас уйду, и больше никогда ничего не будет! Я не возвращаюсь в старые окопы, зачем это мне? Там меня ждут, я никогда не вернусь туда, где меня ждут, это рефлекс, это главная мудрость старого, опытного снайпера. Я иду только вперед. И не оглядываюсь. И не хочу оглядываться.
  Девочка, мы, же, давясь, едим сейчас то, что поставили перед тобой. Перед тобой, счастье мое! Я устраняюсь. Ни да, ни нет. Решай. Ты уже взрослая. Я же не желаю больше есть то, что передо мной ставят. Сколько можно? Помоги мне, если хочешь. Я устал. Меня надо поднимать. Если это кому-то еще нужно.
  Или придется нам проглотить то, что поставили перед нами.
  И Эрбени в последний раз смотрит на любимую, спрашивая:
  - Жалеть потом не будешь?
  Ответа нет, она просто не понимает, о чем речь. Да и отлично, что не понимает. Она просто вообще не может понять, что происходит, она не может этого понять, это слишком много для нее, она не может с этим справиться. И она шалеет, видит только землю под ногами, слышит как сквозь вату в ушах, как будто сильно пьяна.
  Постойте! Да она ж не в себе! Господи, да она под балдой!
  Куда как проще впасть в прострацию, в некий эмоциональный наркоз, нанюхаться кокаину, и блаженно ждать, когда все сделают за тебя.
  Блаженны нищие духом.
  Остановить ее насильно? Парой, ведь парой всего слов лишить ее воли, отложить, удержать, переждать, пока начнет мыслить трезво? Нет. И сил на это нет, и прогноз все равно неблагоприятный.
  Все это уж было. Неоднократно, и без всякого кокаина. Дрогнувшим голосом, не дрогнувшим, жалким, истерическим... все равно: за наши же пряники мы и козел, как сказал бы пан Гонорат. Так надо, так научили. Зачем спасать положение? Бог бы с ним, добра-то...
  Этим все равно кончится, стоит ли что-то спасать? Типичное явление, тогда, когда люди сходятся, ничего, в принципе, друг о друге не зная, и с каждой минутой разочаровываясь, ибо действительное не соответствует придуманному себе на ровном месте. Причем, как правило, один при этом глухо страдает, а другой идет искать приключений себе на голову. Или не на голову. Тут неизвестно, что хуже - страдая, можно и запить, а ища приключений, можно и найти их... Это взрослые игры. Не для девчонок. У девчонок свои, попроще, примитивнее. Там главная тема звучит так: почему не делать над людьми то, что они позволяют делать над собой? Где написано, что этого нельзя делать?
  Своего рода вивисекция. Эксперименты на людях. В принципе, это первый шажок к печам Освенцима. Обратно к печам Освенцима.
  Это тенденция, но ведь другого нет. У них, да что у них - у нас отнимают понятие любви. Она невыгодна, она бесит большинство только потому, что у них ее нет, и они ее не смогут ни купить, ни взять в кредит, это не доступно, значит - бесит. Буржуазный мир и любовь - вещи не совместимые, это вызов, это подрыв устоев. Это отвлекает от карьеры, это выводит деньги из постоянного оборота, это подрывает кредитно-банковскую систему в конце концов! Влюбленный человек счастлив, ему уже не нужна новая машина, он не будет пользоваться услугами проституток, адюльт-сети, частных детективов и турагентств, он не будет покупать презервативы, реагировать на рекламу, он не будет употреблять наркотики, пить дешевую водку, ходить на юмористические концерты, и голосовать. Ему не до этого. У него на это просто времени нет. Влюбленная женщина никогда не переспит с начальником, все, хватит-хватит, а ведь вся суть начальника в том, чтобы спать с подчиненными. Ей наплевать на свою карьеру, она, если хотите, ее уже сделала! Влюбленный мужчина способен в ответ на первое же оскорбление немедленно дать в лоб, и не дай бог у него под рукой еще окажется пулемет Калашникова! Они выпадают из социальной схемы, с ними надо немедленно бороться, пока они не натворили дел, их надо пресекать и изолировать... а лучше заранее напугать так, чтобы ни у кого ничего не получалось. Пусть хотят и ищут, хотеть не вредно, но чтобы ничего у них не вышло. Инструменты имеются. Пусть ждут хоть до смерти, нужды нет, и едят то, что перед ними поставили.
  У них отнимают их же самих, но они же этого не понимают, и это не их вина, а их беда! Мы к сорока-то годам только разве приближаемся к пониманию нашего же бытия, только приближаемся, и то не все, а самые что ни есть, чьи интеллект и способность к компиляции и анализу очевидны и велики; однако все это было с юности, разве что нечего еще было анализировать и компилировать. И понимаем все до конца дорогой ценой, пожалуй, не меньшей, чем цена нашего собственного сердца.
  Цена познанию меры и права - инфаркт миокарда!
  
  Жизнь прожита, Фараон, и загадка отгадана:
  Нет ничего ценнее Любви!
  Но тебе уже поздно:
  Жизнь прожита, Фараон!
  
  И Любовь, маленький, нежный и беззащитный ангел со светлыми волосами, который еще только родился, и умеет разве что тихо плакать, и хвататься ручонками за их плечи, охватывает ее ноги, прося остаться, не уходить. Ей мешает это, она отбрасывает несчастное осиротевшее чувство ногой, оно отлетает, ударяется о стену старого дома, и в последний раз дико кричит. И Эрбени, желая прекратить бессмысленные страдания ни в чем не повинного ангела, расстреливает его у этой стенки, но маузер его прадедовский уж стар, он дает осечки, не подает, да и патронов некомплект, и смертельно раненое чувство залегает камнем в его сердце, медленно умирая, и заставляя его сердце болеть, и замирать ночами, грозя каждую ночь забыть себя, и не застучать вновь никогда.
  "Бедный мой, нежный, но такой несчастный, испуганный и обиженный ребенок! Я мог тебя защитить, закрыть собой от всех напастей этого Мира, но я мог только это. Это немного. Ты поступила правильно". - шепчет Эрбени, быстро, не оглядываясь, уходя, и на ходу стирая все ее номера из памяти телефона: он ведь знает, что неодолимо захочет ей позвонить, но номеров он не помнит, это специально, исключает сам прецедент. Два отныне бесхозных ронина закладывают катаны в ножны, подвязывают кимоно дорожным узлом, и удаляются прочь, искренне обещая в дальнейшем друг другу не мстить.
  Так они и расходятся в разные стороны, но каждый идет в Город Одиноких Людей. Превращать самих себя в подобие постоялого двора для усталых пилигримов. Ну, если это - выход. Но это не выход. Один из них это отлично знает, другая предчувствует. Впрочем, что толку знать, что выхода все равно нет? Кому от этого будет легче? Блаженны нищие духом, вот уж воистину!
  Он просто ходит по Городу Одиноких Людей, по тем местам, где они ходили вместе. Он разговаривает с ней, хотя ее рядом нет. И не будет. И бесполезно - она не слышит. И не услышит. И не поймет. Никогда. И сказать ей нечего. И бог с ним со всем. И вообще - не делает ли она того же самого? Не называет ли кого-то его именем? Не смотрит ли в окно - вдруг он пройдет по улице? Нет? Кто знает? А даже если и да? Что это меняет? Если они и встретятся случайно, им нечего будет друг другу сказать. И они пройдут друг сквозь друга, словно находятся в разных пространствах.
  И встречные ухмыляются человеку, который вслух разговаривает сам с собой. Забыли, как делали то же самое. И еще не раз будут делать.
  Ибо это - ключи Бездны. Бездны безумия.
  Ибо в Безумном Мире если женщина тебя ненавидит, она хочет, чтобы ты умер у нее на глазах. А если она тебя любит - она хочет, чтобы ты умер у нее на руках.
  То есть в любом случае - умер.
  И с мужской половиной человечества почти то же самое, только они хотят властвовать. А власть убивает, это известно. Собственно, без смерти - это и не власть, а так, шуточки.
  Да-с, господа и дамы, все это кончается вполне единообразно.
  А мы, идиоты, все живем, и живем. Обманываем ожидания, откладываем решение основной проблемы. И потом удивляемся, что рядом с нами несчастные существа, обманутые, униженные, которые делят с нами наш ужин, мысленно желая нам провалиться в тартарары.
  И смерть наша есть бегство. От них, от их любви. В молодости мы никак не можем понять, отчего люди умирают так спокойно. Потом понимаем. Победа над страхом смерти - то благодеяние, которое дают нам любящие нас.
  От этого люди идут на войну. Если она есть. Или в бандиты. Если они есть. Или еще куда-то, где в полную силу пахнет могилой.
  Простите меня, но это правда. Жизнь человеческая - период от первой любви до первых похорон. Через траекторию, опорными точками которой являются свадьбы. Ну, детство не в счет - это не жизнь, а развитие.
  
  10.
  
  Представьте себе кота, который сдох, но никто еще не знает об этом, и все считают кота живым, а он сдох. Так вот кот этот, пока никто не узнал, что он сдох, находится в пограничном состоянии между живым и дохлым, причем живой кот дохлому однозначно не тождественен . Один живой, другой дохлый, значит, их два, оба ни живые, ни дохлые, а что-то среднее. Но кошмар не в этом, кошмар в том, что коты эти будут находиться в пограничном состоянии ровно до тех пор, пока кто-либо однозначно не определит, жив этот кот, или этот кот дохлый. И тогда один из котов, не важно - живой или дохлый, это зависит от того, как определят данного кота, так вот один из котов закрепится в континууме навсегда, так как будет иметь последствия, а второй кот навсегда из континуума исчезнет, так как он был однозначно не определен, следовательно, в континууме ему просто нет места.
  Теперь разберем двух котов, которые, безотносительно к тому, живые они, или дохлые, собственно, в чем дело, они все равно не тождественны, занимают, прошу заметить, исходя из прошлой задачи, одно и то же положение в пространстве. То есть, множество точек одного кота занимает место множества точек кота другого, или, говоря для людей простых, два кота занимают одно и то же место. А два тела занимать одного и того же места не могут, попробуйте-ка, я на вас посмотрю... И получается, что, если мы предполагаем такое положение в пространстве целых двух котов, то это значит, что для одного кота время течет медленнее, чем для нас, для другого - быстрее, чем для нас, а для нас - как для нас, оно у нас есть сумма темпоральных векторов, отложенная на наше пространство. И один кот перед нами просто уже был, а другого еще не было, если приводиться к времени нашему как к эталонному, что чушь - оно не эталонное. Но только тогда возникает эффект суперпозиции: нам кажется, что два кота занимают одно и то же место, а один был, а другой будет, а пока они занимают одно место, так как не определены. Тот кот, что был, был жив, тот кот что будет - сдох. Что и требовалось доказать.
  Не надо сходить с ума, дальше будет легче.
  Теперь мы возьмем двух девушек, или вернее - одну и ту же, только одна хорошая, с точки зрения общественной морали, другая - плохая, с той же точки зрения, но при этом однозначно ничего еще не определено. Если определить одну, другая исчезнет, но, быть может, хорошая добра, а плохая умна, а что есть хорошо, и что есть плохо, в конце концов, можно так доопределяться до того, что останется в континууме озлобленная зануда, которая выйдет замуж и будет гнобить мужа, пока он не сопьется, или же наоборот: при известной доброте и известном упрямстве она влюбится по уши в того, кто ей не по зубам - сильными натурами и управлять проще всего, айки-до - влюбится, а он ее выжмет себе в коньяк, поболтает, и выпьет, и не поморщится при этом.
  Так что не дай нам бог права определять и судить, мир и так уже утратил всякое понимание грани между счастьем и петушком на палочке. Любить надо, но любить мы не умеем, было уж говорено, не умеем, и, добавим, не очень-то и хотим! А даже если б и хотели, а как? Чтобы я умер у нее на руках? Да зачем мне это? Есть другие варианты? Есть? Я не знаю, я спрашиваю!
  А спросить некого. И бьемся мы лбами о те же грабли, на которые наступали еще наши родители, да что родители, праотец Авраам колотился своим лбом о черенок тех же грабель, и мы с тех пор бьемся и бьемся, и все никак нам не надоест. Залезли мы по уши в наши компьютеры, а там - те же самые грабли, только реализованные шестнадцатирично, причем, как ни странно, эти бьют еще больнее. И выбираемся мы из наших компьютеров, и никак не можем понять, выбрались мы или нет, ибо мир уже давно потерял понимание грани между реальным и вычисляемым.
  Вот так. Терпелив, ибо вечен.
  
  
  127.176.213.10:8010 СЕРВЕР СОЗИДАНИЯ. АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ДОСТУП.
  
  1.
  
  Берешит бара Эрбени эт"а Шамайм веэт"а Арец .
  Альтернативная реальность - это ответ на вопрос "что было бы, если бы..." Если бы да кабы, во рту росли бобы, был бы это не рот, а целый огород.
  Отбросим Пространство и Время, оставим вопросы в покое, и попробуем.
  Создаем реальность по следующим показателям:
  Все персонажи скорее всего вымышлены.
  Все совпадения скорее всего случайны.
  Кто узнает себя - его проблемы.
  Главный герой и автор - скорее всего не одно и то же.
  Места действия в пространстве скорее всего не существует.
  Описываемых событий в реальности скорее всего не происходило.
  Общая диалектическая вероятность - от 0 до 99,9 %.
  Все законы Мэрфи применимы.
  Принцип Шведингера применим так же.
  Не энтропирует.
  Входить в реальность на свежую голову. И на трезвую.
  Не пускать государственных служащих из-за угрозы свертывания пространства на них.
  Требует энергообеспечения.
  
  Итак:
  Это не праздник. Это просто собрались друзья. У них есть время друг для друга.
  За столом сидит Эрбени, в парадном драгунском мундире своего прадеда, хоть раз в году, ведь никто лишний этого не видит, и пьет скотч, потому что от водки болит желудок, плохая она, да и скотч не лучше, блонда, но хоть в стиль ирландскому фольку, который создает фон одиночеству троих Одиноких Людей. Эрбени положил подбородок на сцепленные пальцы, и тоскует глазами. Холодно. За окном свистит ветер, нося мелкий дождь по асфальту.
  Карина Гонорат устроилась в уголку в кресле, закрыв ноги пледом, обнимает себя за локти, тоже мерзнет, и тоже молчит. У нее есть привычка молча смотреть на кого-либо часами. Сейчас она смотрит на Эрбени. Муж ее, Иван, раз уж сбежавший, да вернувшийся назад, к жене, играет германским штыком, и подпевает английской песенке про солдата, который возвращается домой, к любимой, с войны, но отчего-то ведет за собой туда всю роту - выпить с ним на прощанье.
  Гонорат, мастер на все руки, выходит из комнаты, гремит в кухне, и возвращается, неся горячее - буженину. Все оживляются.
  - Нарежь, и садись, наконец! - командует резким голосом Эрбени.
  - Слушаю. Премного благодарен, вашскобродь! - денщицким тоном говорит Гонорат, и смеется.
  - Тебя меняет этот мундир, - говорит Карина, - Вы начинаете командовать, пане полковнику. Сколько раз наблюдала.
  - Кровь, - объясняет Гонорат, у которого с этой стороны дело не хуже, лучше даже.
  Эрбени задумывается:
  - Может, наконец, снять костюмчик?
  - Нет, оставь, - просит Карина, - Тебе идет.
  - Да знаю. - усмехается Эрбени, а Гонорат подтверждает:
  - Известное дело.
  Карина сидит между двумя сказавшими одно и то же, может смело загадывать желание, но не хочет. Гонорат подвигается поближе, Карина делает вид, что не заметила.
  - Вшей у него нет, - резковато поясняет Эрбени.
  Карина кивает:
  - Знаю. Но вообще-то все равно неприлично.
  - Это да. Иван, сядь нормально, и ешь.
  Гонорат кивает: пуд соли вместе съели да пороху два пуда сожгли, это останется навсегда, Гонорат никогда не вступит в спор с Эрбени, он навечно остался его вторым номером.
  Карина усмехается.
  Гонорат разливает.
  Эрбени водружает на нос темные очки, с улыбкой наблюдает за Гоноратом.
  - Ну те-с! - поднимает Гонорат, - За нас, любимых всеми. И, господа и дамы, пусть у нас будет то, что мы сами себе хотим.
  - Тоже, тост, - недовольно сказала Карина.
  - Ну, да мы ж дома, - Гонорат улыбнулся, - То есть у Сашечки. Не вижу причины мудрить. Зачем нам это?
  - Нам это не нужно, - отзывается Эрбени, - И так все ясно. Счастья тебе, Карюш.
  - Да, благодарю. - Карина улыбается, но у нее косит левый глаз, и от того улыбка получается хитроватой.
  - Что такое-с?
  - Как прикажете, пане полковнику!
  Гонорат смотрит на жену, которая в душе так и осталась ему чужой, и прищуривает глаза:
  - Только вот попробуй!
  Карина отворачивается.
  - Рина, я тебе сказал...
  - Смиррррнаааа! - рычит Эрбени.
  Гонорат рефлекторно вытягивается.
  - Вольна-а-а! Не скандаль. Можете садиться, друзья мои. Я выпил.
  - Всегда завидовал твоему умению ставить людей на место, - признается Гонорат.
  - А что такое? Что-то пострадало? Твой героический облик поблек?
  - Немного да.
  - Зря ты это, братец. Мой вот не блекнет даже на ковре у начальства, когда я ем его глазами, и включаю дурака на полный вперед. С меня не убудет.
  - У вас еще есть героический облик? - пытается уколоть Карина.
  Эрбени сверкает в ее сторону очками:
  - Карюш, я на провокационные вопросы не отвечаю.
  Гонорат снова смеется:
  - Вынужден повториться, экселленц, но факт: людей ставить на свое место вы умеете артистически!
  - Опыт большой, друг мой! Навострил руку при выволакивании огромного числа всевозможных организмов из огромного числа всевозможных кабаков. Помнится, и с вами бывало там действовать. Не припоминаете?
  - Ну, как же? Отлично припоминаю. Тузла. Особенно, как вы гражданина огрели по затылку пучком чебуреков. Это был, право, номер! После этого вас на утро надо было встречать кирасирским церемониалом.
  Эрбени поднял глаза.
  - Бойцы вспоминают минувшие дни, и битвы, где вместе рубились они.
  - Есть что вспомнить.
  - Человечество нуждается в сказках. Гораздо более, чем в реальной жизни, человечество нуждается в сказках. Мы нуждаемся в них. А они в нас.
  - Аксиома - утверждение, не требующее доказательств.
  Эрбени и Гонорат выглядели моложе своих лет. Они оба балагурили, они глотничали, они командовали, они щурили на всех пронзительные рысьи глаза старых, опытных снайперов, они были веселы и смелы до отчаянности. Они ничего и никого не боялись. Во всяком случае - с виду. Они ни с чем и ни с кем не считались. Во всяком случае - по мнению окружающих. Про них ходили легенды, и близкие к правде, и далекие от нее. Легенды ими пересказывались друг другу с удовольствием истинных ценителей и знатоков. С громким и сытым смехом.
  Но только Эрбени и Гонорат знали, какой ценой дается им их громкий смех.
  И он давно уже не звучал.
  Он кончился.
  И слез не было.
  Все кончилось.
  Бесконечных ресурсов не бывает.
  
  2.
  
  - Это разговор ни о чем, - бросила Карина.
  - А о чем разговаривать? - стал уточнять Гонорат.
  - Не знаю. Но меня бесит бессмысленность нашей жизни.
  - И где я тебе смысл возьму, прости? Придумать его себе ты сама можешь.
  - Это же будет ложь.
  - Не ложь, а легенда. В этом и фокус, что надо уметь придумывать себе легенды. А погоня за истиной приводит в надзорную палату ближайшего дурдома.
  - Почему так?
  - Потому что истина безумна, как старая дева с двумя десятками кошек. И я в этом не виноват.
  - И что делать?
  - Сказал уже: легенды придумывать. Или говорить ни о чем. Или дуться в преферанс. Угодно?
  Карина решительно встала:
  - Это без меня. Пойду я, господа снайперы, прилягу. Скверно себя чувствую.
  Эрбени вскочил:
  - Да, располагайся. Поди в мой кабинет, там теплее. Подожди, я тебя провожу.
  - Я провожу, - вызвался Гонорат.
  - Сиди, - бросил через плечо Эрбени.
  - Сашечка, не борзейте!
  - Сиди, говорят! Начнешь тут... сиди.
  Карина благодарно улыбнулась.
  - Ладно, - согласился Гонорат, и налил себе полстакана.
  Эрбени провел Карину в кабинет.
  - Здесь все есть.
  Карина посмотрела на него долгим взглядом.
  - Как бы хорошо было нам вдвоем!
  - Карин!
  - Эрбени, не лицемерь, пожалуйста! Ты же тоже не рад, что он пришел.
  Эрбени покачал головой:
  - Ошибаешься. Рад.
  - Ну рад, так рад. Поцелуешь меня? Не отказывай. Ты же не можешь мне ни в чем отказать!
  Эрбени отказать не смог. Карина прижалась к нему, запустила руки ему в волосы, рванула стоячий ворот прадедовского мундира.
  - Тихо, тихо, тихо... - не разжимая губ, шептал Эрбени.
  - Что ж мы творим, Эрбени? Что ж мы творим такое? Но я не в силах, не в силах я прекратить это...
  - И я, - шепнул Эрбени.
  - О, Господи!
  - Все! - Эрбени схватился рукою за лоб, - Прекрати это! Прекрати! И ложись спать!
  - Хотя б он уехал!
  - Не уедет. Он все чувствует. Ладно. Спать ложись. Я продержу его.
  - Спасибо, Эрбени. Не хочу, чтобы он был рядом.
  - Все. Доброй ночи.
  - Да куда уж!
  
  
  Гонорат стоял у окна, и курил сигарету. Эрбени тоже закурил, и встал рядом.
  - Уложил? - улыбка Гонората была кривой.
  - Не укладывал. Не маленькая. Сама справится.
  - И на том спасибо.
  - Что?
  - Что не уложил.
  - Ты о чем?
  - Об этом самом.
  - С ума сошел?
  - Да я-то в уме. Это вы с ней сошли!
  - Что? Ну-ка, сядь!
  - Не ж-желаю! Желаю смотреть на улицу. На Город. Вот, извольте видеть: что вы скажете по поводу того, что у вас перед глазами?
  Эрбени долго посмотрел в окно.
  - И что?
  - Это? Это Город Одиноких Людей.
  - Как?
  - Ты слышал. Или не согласен?
  - Согласен.
  - В конце концов, началось с тебя. Нет?
  - Да. Началось с меня. Я думал, что я нашел Пат Хольман.
  - Кого? А, "Drei Kameraden" ?
  - Ага.
  - И как?
  - Ну, откуда в дупе алмазы?
  - Не удивлен. Мельчает народишко. Давно уже никто на такое не способен. И ты. И я. Я максимум что могу сделать, это увести у друга женщину. Прости. Дурная новость, да?
  - Я не сержусь. Да я давно и знаю.
  - Откуда?
  - А она тебя во сне зовет. Повторить точно слова?
  - Меня?
  - Не меня ж! Я не Эрбени, я - Гонорат. Так повторить?
  - Тебе этого хочется?
  - Мне? Вот уж нет. И ответить мне ей на это нечего. И вообще нечего. Кругом виноват.
  - Тут лучше молчать.
  - Я и молчу. И теряю ее.
  - Давно потерял.
  - А вернуть?
  - Пробуй. У меня не получалось.
  - Вы и не пытались, экселленц. Зная вашу гордыню.
  - Не пытался, верно. Да и бесполезно это, на мой глаз.
  - Это ужасно!
  Эрбени усмехнулся:
  - Ужасно или нет, а факт. Нас выхолостили. Как боровков выхолостили.
  - У меня все получается.
  - И у меня. Я о другом.
  - О чем?
  - Помнишь историю с баронеской?
  - Так Рина после этого... появилась?
  - Она никуда и не девалась никогда.
  - Ну, я о другом.
  - Да. И она меня просто спасла. Вытащила. Из под огня. По гроб ей за это благодарен буду. По гроб. А ты гулять изволил. Прости, Иван. Ситуация скверная, знаю, но пока я выхода из нее не вижу. Не могу выйти. И тебя жаль, и...
  - Себя?
  - Неверный ответ! Пойми, любовью не бросаются. Нельзя ею бросаться, грех это! Больший гораздо, нежели человекоубийство, если хочешь! На мне грехов много и так, не могу, и не хочу. Жду, как само пройдет. Все, что мне остается. Да и тебе, собственно.
  - Я ж сказал, не сержусь. Хоть могу быть за нее спокоен, уж хотя бы. При нашей бардачке - дело не последнее. Закончим это разговор. И забудем о нем. Считай, что я - идиот, и ничего не знаю. В конце концов, все проходит, и всему на свете есть мера и край. И всему на свете приходит конец. Давайте, пане добродию, за Время! Пусть оно разрешит наши бремена, и разрубит наши узлы! И все будет в порядочке! Прошем!
  Эрбени улыбнулся и чокнулся с Гоноратом.
  - Терпелив, ибо вечен! Мы подождем, и все изменится. Что ж, подождем.
  - Подождем. Ну что, пошли за следующей бутылкой?
  - Тебе этого мало?
  - Ну, ты ж меня до утра держать будешь, так ведь? Эх, я ли тебя не знаю? В одном секрете сидели, я чай. Пошли. Хотя согреемся.
  - Сам сходишь?
  - Добже, схожу сам. Того же самого?
  - А зачем менять марку?
  - А не заскучаешь тут без меня?
  - Я не пойду к ней, если ты об этом, Иван.
  - Хорошо. Тогда жди.
  Гонорат пошел одеваться.
  
  3.
  
  Стопка бумаги. Целый мир, целая любовь, целая судьба на шестидесяти пяти страницах.
  Итак:
  Три ученицы выпускного класса, тихо просочившись через тяжелую металлическую дверь кабинета, неожиданно предстали пред светлы очи Александра Робертовича Эрбени. Все три ходили у него в фаворитках - умных людей Александр Робертович уважал. Первую, латышку, звали Паулина Берга, с ней были Лина Краснова, и хорватка Эвелина Штайр.
  Миша Радзивилл, десятиклассник, по прозвищу "Граф Клопский", который принес на суд Александру Робертовичу статью в учебный инфосайт под названием "Почем демократия за баррель?", был немедленно атакован Эвелиной, которая дала ему ценное указание немедленно выйти вон, и не мешать далее умным людям.
  - О Господи! - возопил Клопский томным голосом, воздевая руки, - Оставь меня, страшная девочка! Я не к тебе!
  Клопский если уж и бил, то бил наверняка: Эвелина ошалела, а Лина и Паула захохотали.
  - А вы над кем смеетесь? - продолжил образованный Клопский, - Не над собой ли?
  - Ты, Городничий, Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, - блеснула эрудицией и Лина, - Ну будь человеком, дай поговорить.
  - А вам известно правило вытесняющей многозадачности, или нет? В порядке поступления запросов кэшируется очередь на исполнение, - томно протянул Клопский, - Уж поскольку я пришел первым, вы позвольте Александру Робертовичу...
  - Ты, хрен поросячий! - к Эвелине наконец вернулся дар речи, - Я тебе счас все уши напомидорю! И еще кое-чего, если найду, конечно!
  - Вот видите, Александр Робертович, - посетовал Клопский, - ну как в таких условиях работать?
  - Не отстанут, - сказал на это Эрбени, - Не надейся. Ладно. Я выправлю вечером, и отдам Кватро на заверстку. Принято. Удачно. Молодец.
  - Да уж я старался, Александр Робертович, уж так старался!
  - Я тебя уже хвалил. Свободен на сегодня.
  - Но вы Алисе скажите, чтобы не резала особенно текст, а то...
  - Ладно. Кватро совсем не такая злобная обрезательница, как вы ее представляете.
  Одноклассницу Миши прозвали Кватро якобы за то, что у нее голос был похож на голос незабвенной Сюзи. На самом деле суть была в другом.
  Девицы построились в одну шеренгу, и магнетически воззрились на Эрбени.
  Александр Робертович кивнул Графу Клопскому, сцепил пальцы, положил на них подбородок, и покачивая головой, спросил:
  - И что?
  Молчание. И три улыбки.
  Эрбени забеспокоился:
  - Паулит, я что-то не понял. Вы сюда улыбаться пришли? Я кастингов не провожу.
  Паула достала из сумочки бумагу формата А4, свернутую свитком, торжественно ее развернула, и принялась читать:
  "Достойному и почтеннейшему повелителю и великому князю компьютерного класса, достославному Александру Робертовичу фон Эрбени, владыке потоков данных и протоколов транспортного уровня, шлют привет свой Принцесса Ингерманландская, Эстляндская, Курляндская и Леттляндская Паула Берга, и с ней княжна Краснова, Пожарская тож, и с ними Штайр Эвелина, кою тоже ты, князь, знаешь не понаслышке. И нужно нам от тебя, князь, не злата, не земли, и не союз, а час интернета, дабы накачать рефератов для Педаховского, за дни черные прогулов наших, дабы и дальше нам прогуливать в вольности, о чем тебе и челом бьем, низко кланяясь, но не ниже приличного.
  А не дашь нам просимого, зело на ты сердиты будем, пойдем на ты войной, будем тебя честить принародно Бобром и Каской Фрица, и кинем еще письмо подметное Педаховскому о том, что ты с нами, греховодник, хлестал абсент, и иже с ним проповедовал ересь, что информационное общество есть чушь и блажь, а ЕГЭ придуман для того, чтобы под это закупить оргтехники, и растащить оную по дачам начальства.
  А дашь час интернета, так будем тебя любить и баловать всячески, называть как раньше, дядей Сашей, и хлестать с тобой абсент..."
  Вошел Педаховский.
  Краснова ткнула Паулу локтем в бок, и стала рыться в сумочке. Штайр поправила черный локон, и стала тереть руки.
  Паула тоже обернулась, и застыла с челобитной в руке.
  Михаил Мозесович Педаховский в сем богоугодном заведении вел историю, что делать любил, и потому держал за собой 26 часов в неделю, и руководство 11-м А классом. Дети его побаивались, и среди них он именовался кодовым именем "panzerkleine" , причем лет на десять раньше, чем это слово стало известно благодаря выходу в свет игры "Сайлент Сторм".
  Эрбени достал новую сигарету.
  - Что они хотят? - спросил Педаховский.
  - В глобальную. - ответил Эрбени.
  - Дай им, - приказал Педаховский, и вздохнул: - И милости прошу ко мне.
  Эрбени пожал плечами, и двинулся за Педаховским.
  - Любят они тебя, - начал Педаховский в коридоре. Было тихо, половина третьего, и коридор был пуст.
  - Кто?
  - Дети.
  - Да? То-то у меня телефон разрывается от звонков их родителей. И то, и это... все не так.
  - Знаю. И мне звонят.
  - Вот и то.
  - Все равно любят. - Педаховский остановился, - Так что там с абсентом?
  - А что с абсентом может быть, Михаил Мозесович?
  - Ты не юродствуй мне, тоже, Винсент Ван-Гог! Что за история с питьем абсента?
  - Пили.
  - А зачем?
  - А зачем пьют абсент?
  Отношения у Педаховского с Эрбени были, вообще-то, дружеские, потому что Александр Робертович с Михаилом Мозесовичем запирались вечерами в кабинете, и азартно играли в Master of Orion, а иногда Педаховский рассказывал байки про своего брата, известного на всю Одессу авантюриста и остряка. Бывало, выпивали. Сблизило их то, что ни тому ни другому домой идти не хотелось: дома были проблемы, мягко говоря.
  - Пусть они лучше со мной нахлещутся, и абсента, чем без меня, и паленой водки, - продолжил Эрбени, не глядя на нахмурившегося Педаховского, - или обкурятся ганджубасу.
  - Ганджабангса.
  - Знаю. И ты знаешь, что если они захотели упиться, они упьются. И еще кое-что... На то и подростки. А потом зепеэров девать некуда.
  - Так ты что, с высокой педагогической целью с ними распиваешь, так что ли?
  - Нет, - улыбнулся Эрбени, - Для себя. Не могу один сидеть. Стены давят.
  - Больше никто не давит?
  - Давит. Но это - мои проблемы.
  - Твои проблемы будут, если до директора дойдет. Вот у тебя будут тогда проблемы! Ты еще не наслушался о том, что добиваешься дешевой популярности у учеников?
  - От Лиды, что ли?
  Лидия Дмитриевна Тропинина была завучем по УВР, и поведение Эрбени ей, мягко говоря, не нравилось.
  - В Лиде ли дело?
  - А ты что, Михаил Мозесович, разделяешь это мнение тоже?
  - Иногда - да.
  - Что - иногда? Это из серии о слегка беременных? Слушай, ну я понимаю, наши дамы, это другое дело. Но ты-то куда, Миша, а? Сам-то, святой, что ли?
  - Нет, но...
  - Здесь - да, - подхватил Эрбени, - Как же! Но я - не педагог и не замполит. Я - журналист, и здесь преподаю системный инженеринг. И дистанцию между собой, замечательным, и ими, молокососами, я определять не буду. Потому что это их молокососами и делает, а потом они вылетают отсюда, из курятника, в жизнь, и спиваются, или пулю в башку получают... Как здорово, а? Пить со мной они не доросли, а пулю в башку получать уже годятся? Ну, нет, братец. Я в этом участия принимать не намерен, и буду держать себя на равных с теми, кто этого достоин, а вот кто не достоин - другое будет дело, вот что! И давай заканчивать этот разговор. Считаешь своим долгом доложить Тамаре, так иди, докладывай, jedem das seine!
  Педаховский отвернулся к окну.
  - Не обижайся, - остыл Эрбени.
  - Мажор ты! - определил Педаховский, - И дети твои будут мажорами! Абсент, прогулочки, мишпуху организовал, хавва-нэгилу плясали на Дворцовой площади, думаешь, я не знаю? Все знаю!
  - Хавва-нэгила запрещена, марейну Михоэль? Вот не знал!
  - Да ты еще нашел с кем!
  - С молокососами?
  - Не прикидывайся, что не понял!
  - Не понял!
  - Я про Бергу.
  - Это чем тебе Паулит дорогу перешла, а?
  - Мне - ничем.
  - А что тогда?
  - Ну, что... один уже черную пьет, а что на День Учителя отмочил?
  - Кто, я? Я ничего не отмачивал.
  - Да не ты!
  - А!
  На День Учителя музыковед Романов привел в ресторан женоподобного друга с собой, а недовольной этим Тропининой сказал что-то такое, от чего та онемела, и еще с полчаса качала головой. Потом Романова едва не уволили, но пожалели, знали, сопьется вовсе. Еще Романов начал злобствовать, и иногда высказывал некие мнения, которые Эрбени, по старой привычке, интересовали. До этого же Романов отличался бабничеством класса такого высокого, что Эрбени на него посматривал, мягко говоря, косо. Он признавал, что это зависть, но настроения его это не улучшало. До лицея сам был бабник, но тут увял.
  - Ну а Паулит здесь причем?
  - Что за Паулит вообще такое, а?
  - Полечка, - улыбнулся Эрбени, - по-латышски.
  - Ты вот смотри, как бы тебе эти Полечки по-латышски... Тебе, старому дураку, под сороковник, а все, как пацан...
  - Да в чем дело-то?
  - Хватит, поговорили!
  Педаховский повернулся, и пошел по лестнице.
  Эрбени задумался.
  ВЦ лицея находился в отдельной пристройке, и был изолирован стальными дверями и решетками настолько хорошо, что никакие слухи и прочие шурум-бурумы до Эрбени как-то не доходили. О учениках он, потому, имел всегда собственное мнение, и ничего такого особенного за Паулой не заметил. Может и не стоило замечать, но все по той же старой привычке Александр Робертович решил про это дело разузнать - мало ли, информация лишней не бывает. И он знал, кого тут следует допросить, но решил это оставить на потом. А пока что пошел курить к старшему охраннику, на улицу идти не хотелось, весна была на редкость холодная.
  Старший охранник сидел, и зеленел лицом.
  - Чего еще? - спросил Эрбени, входя.
  - А, - отмахнулся старший.
  - Да чего?
  - П.....т до х..., вот чего! Они мне не за то деньги платят, сучки! Не за то! Они мне!
  - Кто?
  - Да пришли три, а я их не стал пускать. Занятия кончились, и не х... шлындрать тут.
  - Так и сказал?
  - Да нет. Что ты! Садись, снайпер. Водку будешь?
  - Не буду, не употребляю. Ну, то есть, редко. Так и кто три? Мамы с растопыренными пальцами?
  - Да нет, какие к е..ням мамы! Девки!
  - Которые?
  - Из 11-х. А та вот, иностранка-то, мне и говорит: закройте рот, мы вам не за то деньги платим...
  - Какая иностранка?
  - Из 11-а. Беленькая такая. Высокая. Со шрамом.
  - Берга? Паулина?
  - Ну да.
  - Какая ж она иностранка? Хотя да... Так и не привык. Да у ней гражданство-то наше.
  - Рожа зато не наша! Ох, не наша, снайпер!
  - Ну ладно, ты полегче. Я разберусь.
  - Давай, давай, разберись! Только потом смотри, алиментов не наплатишься!
  - Да ладно, - Эрбени усмехнулся, - не родилась еще такая... - не закончил, и призадумался.
  
  4.
  
  Такая еще не родилась. Или родилась?
  Едва ли не родилась, быть может, Александр Робертович их просто не замечал - в роду Эрбени было в правиле существовать вне суетного Мира.
  Происходил Александр Робертович из швейцарцев, там, в Понтрезине, до сих пор фамилию rbeni помнят, хотя уж никого не осталось. Дед Александра Робертовича, Клаус фон Эрбени был ученый, ракетчик, жил в Германии, и, естественно, принимал участие в германской ракетной программе, хотя нацистом не был - Клаус просто не заметил существование нацистов, и даже едва заметил войну, он был слишком занят скоростями истечения газов из сопел разных форм. На заседаниях в Keiser-Wilghelms Geselsschaft Клаус спал с открытыми глазами, ничего не слышал. Проспал он и жену, которая в 42-м году сбежала с летчиком, оставив ему на попечение сына Роберта фон Эрбени, которому от роду было 14 лет.
  По окончании войны Клауса вывезли из Германии, предложив работать на СССР. Клаус быстро согласился, ему было все равно, дали б лабораторию и стенды. Он знал V-2 как свои пять пальцев, едва ли не лучше, чем сам фон Браун , и потому его ценил сам Берия. А Эрбени и Берия не заметил, только попросил разыскать и привезти его сына. Через, примерно, год Роберта действительно разыскали, и вывезли в СССР к отцу.
  Клаус, или, вернее - Николай Карлович, добился многого: после расстрела Берия ему разрешили принять гражданство, дали квартиру в Москве, и разрешили преподавать. Впрочем, Николай Карлович все равно пропадал добрых десять месяцев в год на той самой "точке", где его содержали с 45-го по 54-й годы. Работал, и ничего не замечал вокруг. Дама, которая за ним присматривала от госбезопасности, стала его женой - это устроило всех, и немедленно вышла в отставку в чинах подполковника ГБ, доктора наук, и прочая, и прочая. Звали ее Элеонора Алексеевна Румянцева (фамилия по первому мужу). Первого ее мужа расстреляли по делу Абакумова.
  Черту карьере Николая Карловича подвела катастрофа на Байконуре, в которой погиб маршал Неделин. Машина сгорела из-за простой халатности персонала, это выяснилось, но сам Николай Карлович от потрясения не оправился: он явился домой седой, сел, вынул изо рта один за другим все зубы, после чего замолчал навсегда. Только, много позже, перспектива появления внука его несколько оживила, но уж он угасал, и умер, в день начала Войны, не дождавшись внука всего-то четыре месяца.
  Он умер в день выпускных вечеров.
  Роберт фон Эрбени, который в детстве начал с "Гитлерюгенд", а юность провел среди комсомольцев, так и не смог справиться с многогранностью бытия, и приспособиться. Стал он археологом, там, в раскопах, во временах, где все просто и понятно, он чувствовал себя хорошо. Обожал жену, которая была его на 14 лет моложе, а сына, Александра, как-то даже и не замечал. И жену обожал издали - из раскопов, собственно. Александр его запомнил мрачным, немногословным, с отсутствующим взглядом. Отец все время смотрел по телевизору советские фильмы про войну, при этом громко хохоча, но чему хохотал, и в чем дело, отец обычно не объяснял. Говорил на смеси русского с немецким, к чему приучил и приемную мать Элеонору Алексеевну, и самого Александра. Александр Робертович таким же образом изъяснялся с детства, причем эту привычку все, кто с ним общался, немедленно начинали перенимать, так это было заразительно.
  Отец был, мягко говоря, немного странен, к примеру, ботинки снимал только на ночь, остальное время топотал по дому в грязных, жил отдельно, в своей комнате, ночами маршировал из угла в угол. Прятал дома запрещенные работы художников-авангардистов. Метал в дверь эсэсовский клинок, найденный в Эльтигене. Ненавидел котов. Разводил кактусы. Сажал маленького Александра в машину, и ездил с ним по всей Москве, не говоря ни слова. Не мог видеть сырого мяса. Говорил в обществе такие темные вещи, что никто не мог его понять. И так далее. В общем, нечего удивляться, что жена от него сбежала, прихватив и сына. Роберт и тут остался верен себе: пройдя процедуру развода, и размен квартиры, он лег на диван, и умер. У него было три редких коллекции, их разграбили его друзья - друзей выбирать он не умел никогда.
  Последний отпрыск рода, Александр Робертович фон Эрбени, вырос маменькиным сыночком в высшем смысле этого слова: он получил аттестат, почти не посещая школу, большую часть службы в армии провалялся в госпиталях, под дембель выздоровел совершенно, и после служил в секретном НИИ, где фамилия Эрбени была чем-то вроде символа Веры. Там освоил компьютеры, получил категорию секретности до сентября 2005 года, причем параллельно со всем этим заочно учился в педвузе - так попало по разнарядке, собирался стать педагогом в Суворовском Училище в Москве. Если бы все пошло, стал бы к описываемому времени подполковником, да тут Горбачев решил сократить армию. И остался Эрбени за штатом: кого ж было увольнять, не Архангельского же, который Леонова на ЦФ крутил, вызвали Александра Робертовича в политотдел, стали убеждать, и убедили. Сократился добровольно. И завертелось.
  После два года Александр как-то пропал из видимости: вроде жил у какой-то девицы, но дома не появлялся, разве что изредка звонил. Матери было не до него - ее муж смертельно заболел. Потом Александр снова поселился дома: с разбитыми и деформированными передними зубами, глухой на одно ухо, и с бессонницей. Долго сам не знал, как жить. Жил жизнью Уленшпигеля: всего помаленьку. Играл арт-рок, с одним-то ухом, умудрялся, писал стихи, но на экзамен в Литературный институт, где его ждали персонально, проспал, и не пошел. И так далее. Сутками мог пропадать в стрелковом клубе. Одну за другой клал пули в центр мишени, скрипя зубами, и злобно шипя по-немецки. Женился, но брак не удался. Потом заявил, что в Москве жить вовсе не может, и перебрался в Питер - бабка Элеонора оставила ему квартиру.
  Итак, в результате: Александр Робертович Эрбени, 38 лет, выглядит гораздо моложе на вид, и гораздо старше по выражению глаз, москвич, преподает в Лицее с углубленными немецким и английским языками информатику в старших классах, и три факультатива: "Компьютерные Сети", "Железо", и "Средства Массовой Информации". Он громкоголос, уверен в себе, и в то же время часто задумчив. Любит быть загадочным. Пьет исключительно скотч и абсенту, редко - коньяк, если нет ни того ни другого ни третьего, пьет воду. Без промаха стреляет, и артистически кидает ножи, отвертки, топоры и малые лопатки, но редко кому объясняет, где этому научился. Имеет два неудачных брака, двоих сыновей, две квартиры, малокалиберный промысловый карабин с какой-то несусветной оптикой, и компьютер. Ненавидит физический труд и бытовые скандалы. Учениками любим до эксцессов, и носит среди них прозвища "Герр Профессор", "Бобр", "Каска Фрица", "Падре де Санчес", "Джеймс Бонд", "Штирлиц", и "Дикий Прапор".
  Эрбени в долгу не оставался. Он сам всем ученикам придумывал прозвища, правда, иногда не очень понятные. В свое время прозвище "Никит" приклеилось намертво к Паулине, а прозвище "Линка-Боцман" к Красновой. Эвелину он прозвал "Stg-88", но этого не поняли.
  Половина параллели своими прозвищами была обязана Эрбени.
  Шестерых из параллели Эрбени негласно лепил по образу и подобию своему. И, естественно, совершенно не замечал, что происходит вокруг него. Этим пользовались.
  
  5.
  
  Когда Эрбени вернулся в кабинет, выяснилось, что девушки, ничтоже сумняшеся, растратили всю бумагу в двух принтерах.
  - Хм, - сказал на это Эрбени, - Пачку принесете.
  Лина согласно закивала:
  - Принесем, принесем... можно идти?
  - А кто тебя здесь вообще держал? - пожал плечами Эрбени, - не урок, вроде. Глушите моторы за собой, и марш отсюда.
  - Сейчас, - заторопилась Штайр.
  - Не сейчас, а так точно! Отключаю контроллер, - и Эрбени пошел выключать сеть.
  Штайр и Краснова удалились, рассуждая о каком-то Мишке, который живет с Гаянэ Погосян, причем родители им разрешают.
  - Тихо там! - рявкнул Эрбени, - Мне это не интересно. И никому не интересно.
  - А что такое? - поинтересовалась Паула, которая никуда не пошла, и вертелась на крутящемся стуле.
  - А то такое, что здесь не бардак! И его здесь не будет, пока я здесь работаю. Вопросы?
  - Вопросов нет.
  - А что сидишь? Кого ждешь?
  - Александра Робертовича фон Эрбени. Знаете такого?
  - Знаком, - подхватил Эрбени, он сроду за словом в карман не лазил, и на стороне не одалживал, - видел его недавно. Он мне передавал для Паулы Берг, знаешь такую?
  - Знаю, - Паула горестно вздохнула, развела руками, и определила: - Блондинка.
  - Вот точно. Так вот он ей передавал, что если она еще будет хамить охраннику, и вообще кому-то хамить...
  - Да он сам хамло трамвайное!
  - Да, кстати, и еще он передавал, чтобы она не училась переводить стрелки. Малоуважаемое это занятие.
  - А он мне не передавал, чтобы я возлюбила ближнего, как самое себя?
  - Этого не передавал. Еще что-то?
  - Да. Только сделайте лицо попроще.
  Эрбени так и оторопел:
  - Э, девушка, ты с кем разговариваешь?
  Паулит улыбнулась весело, но ничего не сказала.
  - Н-да, - насупился Эрбени, - избави меня, Боже, от друзей, а от врагов я уж как-нибудь сам...
  - Это я от вас слышала. Когда вы меня домой везли на машине, а водиле говорили, что я - ваша родственница, и такое наплели... эх вы, конспиратор! Он и слову не поверил, и хотел взять у меня телефон.
  - Зачем?
  - А я сказала, что я по вызову.
  - Кто? - Эрбени повысил голос.
  Паула расхохоталась.
  - О, вам это неприятно? Неприятно ведь?
  - Да.
  - А почему?
  - По кочану.
  - Нет, вы уж отвечайте!
  - Еще чего? Ликвидировать Сореса, просверлить Дамбу Гувера, подложить в Фудзияму полкило динамита... ты делай заказы, к твоим услугам!
  - Это все, или еще есть что-то?
  Эрбени рассмеялся:
  - Много. Так что не с тем связалась!
  - А я пока еще с вами и не связалась.
  - И на пока меня тоже не бери, этот номер тоже не пройдет. И марш отсюда!
  - Ладно, - Паула встала, и пошла к дверям, - Я уйду.
  - Давай, давай. Servus!
  - Aber warum? Я вам так неприятна?
  Эрбени, что редко с ним случалось, не знал, что ответить.
  - Так что?
  - И что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
  - Правду.
  - Ее нет.
  - Знаю, знаю, есть компиляции и интерпретации с влиянием личности того... повторяемся.
  - Повторение - мать учения.
  - Это точно. Ну что же, я пошла.
  - Свободна.
  - У нас все свободны. Как сопля в полете.
  - Цитируешь?
  - Это из кино какого-то. Деньги получили?
  - Да, - автоматически признал Эрбени, - а что?
  - Ну, хватит на козу и болотные сапоги?
  Этот намек на известную байку, часто применяемую Александром Робертовичем в качестве тяжелой артиллерии, но которую Паула слышать просто не могла по определению, настолько Эрбени взбесил, что он вскочил с места.
  - Выйди вон!
  - Нет, - покачала головой Паула, - я с вами пойду.
  - Куда это?
  - На выход, как вы любите выражаться.
  - А! - догадался Эрбени, - Ты на охранника нарваться боишься?
  Паула сверкнула глазами:
  - Конечно, боюсь. Еще бы! И еще боюсь зеленых чертей, шмыгающих собак, компьютерных вирусов, бобров, и фрицев в касках.
  - Чего ты сегодня, у тебя проблемный день, что ли?
  - Нет. Не обижайтесь. Я хочу выйти с вами отсюда. Это запрещено?
  - Вообще... нет. Но мне сигнализацию надо включить.
  - А я пальто ваше принесу. Хотите?
  - Ладно. И журнал отнеси.
  - Годится.
  Только выйдя наружу, Эрбени понял, в чем тут соль: Паула подхватила его под руку, а при выходе ждали Краснова, Штайр, и Дюша Петрик. У Красновой и Штайр были одинаковые сапоги, только у одной ярко-красные, у другой - белые. Они поменяли по одному сапогу, и стояли в разноцветных, весело смеясь. Петрик посверкал очками, и объявил:
  - Гуру! Это инсталляция! Сопротивление бесполезно! Корпорация Недовольных идет форматировать город нулями! Без вас не получится!
  Есть на свете такая вещь, как давление обстоятельств. И предложения, от которых трудно отказаться.
  Дюша распустил веером пять билетов на Кустурицу.
  - И что? - вопросил Эрбени, хотя уже догадался - что.
  - Едем?
  - Да.
  - Договорились. Значит, сейчас разбежались, - Дюша оглядел девушек, - почистили перышки, поели, попили, успокоили безутешных родителей. И так далее. Да, и пописать не забудьте на дорожку. Я за вами всеми заеду.
  - Ему отец машину подарил, - пояснила Эви.
  - Это не машина, а гроб на колесиках, - махнул рукой Дюша, - фатер себе новую взял. Но ездит. Это типа аванс за окончание нашей разведшколы "Цеппелин".
  - А ты "пахеру" хотел? - поддела Эви.
  - Нет, спасибо, я не врубаюсь в это. Это для элитеров. К Романову, пожалуйста.
  - Надо ему подарить будет, - задумалась Паула, - как разбогатею.
  - А ты б помолчала, - недобро посмотрел на нее Дюша, - вот на твоем бы месте...
  - Ты на своем месте, Андрей. И ничего не знаешь.
  - Все я знаю.
  - Не ссорьтесь, вы! - прикрикнула Лина.
  - Ну вас к богу в рай, - высказался Эрбени, - я пошел. Заезжайте за мной, если до того друг другу носов не пооткусываете. Чего не поделили?
  - Романова, - сострила Лина, - такой мачо... Царь Никита!
  Это была одна из старых шуток Эрбени: услышав раз, как Романов, которого звали Никитой Владиславовичем, отнес себя к потомкам царского рода, он подсунул ученикам "Царя Никиту" Пушкина. Романов, прознав, откуда ветер дует, пытался набить Эрбени физиономию, что, правда, ему не удалось. Потом они полгода не разговаривали. Отомстил Романов тем, что прозвал Эрбени "Каска фон Фриц". Оба прозвища имели бешеный успех.
  - Ну, вот еще! - фыркнула Паула, - Грязный тип, би, тычет во что попало, кому это надо?
  Эрбени махнул рукой, и пошел домой, куда ему совершенно идти не хотелось.
  
  6.
  
  Выходилось из дому так же без особого желания.
  Дюша был не совсем справедлив, называя свою машину гробом: это был вполне приличный "фольксваген". Дюша вышел навстречу Эрбени, Паула помахала из форточки.
  - Смирр-рна-а-а-а, - скомандовал Дюша девушкам.
  - У тебя права-то есть? - спросил Эрбени.
  - Где-то, наверное, есть... - задумался Дюша.
  - И где?
  - В конституции. Право на жизнь, еще там что-то...
  - Ясно. Прав нет.
  - Есть взятки. Разложены.
  - Прибереги их, пропьешь за мое здоровье. Я поведу.
  - Jawohl, herr kommander , - сразу согласился Дюша, - без проблем. А у вас права с собой?
  Эрбени улыбнулся:
  - Предвидел.
  - С вами страшно иметь дело, - и Дюша пошел, открыл дверцу переднего пассажирского сиденья, где сидела Паула, и скомандовал: - Вылазь.
  - Что еще? - отозвалась Паула, - сексуальные услуги, массаж, полкило кокса в лифчике? Делайте заявки, я к вашим услугам.
  - Разговоры! - прибавил накала Дюша, - я назад не полезу. Это, в конце концов моя машина.
  - Собственник. Мелкий пошлый собственничек!
  - Я самый. Все равно вылазь.
  - Давай, назад! Я, может, хочу созерцать благородный профиль Алекса фон Эрбени...
  - Пауль, вали, а то будешь созерцать благородный профиль президента республики Буркина-Фасо! А он негр.
  - А ты - расист.
  - А я - расист. А ты полезешь назад.
  - Назад полезешь ты, Андрияша.
  - Нет, только не Дюша, - вмешалась Лина, - тут от нас тогда лепешки получатся. Давай, Паула, к нам, здесь же места с Дюшей не будет.
  - Не будет, - согласился Дюша, - а ты что, хочешь вызвать у меня ранний комплекс неполноценности? Это у тебя не получится... Знаешь, что такое масса, помноженная на скорость?
  - Учились понемногу, - усмехнулась Лина.
  - Вот, правильно. Мы с Робертовичем, при условии правильной центровки, обеспечим такой импульс...
  - А двигателя у тебя реактивного нет.
  - Есть. - Дюша показал пальцем за плечо, - Продемонстрировать в действии?
  - Ой, не надо!
  - Тогда не жузжи .
  Паула наконец пересела назад.
  Эрбени, посмеиваясь, тронулся с места.
  - Со второй, - подсказал Дюша, - чтобы с визгом.
  - Зачем механику рвать? - не согласился Эрбени, - вроде не быки.
  - Интеллектуалы, - уточнила Паула, - Элита. На цырлах перед элитой!
  Эрбени, выезжая, несколько раз резко тормознул.
  - Работают, - сказал Дюша, - я уж проверял.
  - Откуда знаешь?
  - Батька объяснил.
  - Вы о чем? - спросила Лина.
  - Тормоза прокачивали, - пояснил Эрбени.
  - Зачем это?
  - А вдруг отказали? Как говорится: не верь жене и тормозам.
  - Любить надо, - вмешалась Паула, - тогда и верить можно.
  - Кого это любить? - повернулся Эрбени, - Жену? Или тормоза?
  Дюша тоже повернулся к Пауле вполкорпуса:
  - Я бы на твоем месте сначала извинился, а потом бы вставлял.
  - Что вставлял? Кто вставлял?
  - Комментарии.
  - А что мне извиняться?
  - А ты не знаешь?
  - Перед тобой?
  - Я переживу. Перед сенсеем.
  - Это за что?
  Дюша искренне удивился:
  - Не понимаешь?
  - Нет. Я блондинка.
  - Мне надоело слышать про блондинку, Паулит, - заметил Эрбени, - Если это - комплекс, ты перекрасься, и все пройдет. В зеленый колер. С красным верхом. Меня Романов уже достал анекдотами про блондинок, ты туда же...
  - То и оно, - хихикнула Лина, и получила от Паулы тычка.
  - Я не закончил, - сказал Дюша.
  - Ах, какая жалость! Это всегда такой облом!
  - Отставить! Паулин, я повторяю: надо извиниться.
  - Да в чем?
  - Дура, и не лечишься! Вы же подставили Робертовича!
  - Куда это?
  - Педаху, куда!
  - Так он не скажет никому. Он хороший дядька.
  - А если скажет? А если бы это был не Педах? Что?
  - Ладно, проехали, - вмешался Эрбени, - там хорошо...
  - Но нам туда не надо! - хором подхватили остальные.
  Эрбени притормозил.
  - Кабалия. Интересно, туда же?
  - Да, он идет, - подтвердил Дюша.
  Кабалия шел вместе с Костей Розановым.
  - Берем?
  - Ну, нет уж, - вмешалась Паула, - нам тут места мало.
  - Лучше взять, - сказал Дюша,- он компактный. Посадим посередине.
  - Или тебе на коленки.
  - Или нет. Тебе самой середины мало?
  Эви с Линой расхохотались, а Паула недоуменно обвела их взглядом.
  - Я - левый красный женский сапог, - пояснила Эви.
  - Я - правый красный женский сапог, - добавила Лина. - А посередине?
  - Сволочи, - поняла Паула, - теперь я понимаю, почему Дюша садиться не хотел.
  - Девик разбивает схему, - успокоил Дюша, - так берем?
  - Ладно. Но если он начнет ко мне клеиться...
  - Беру его на себя, - пообещала Эви.
  - Но начнет-то ко мне...
  - Паулик, не все так плохо.
  Эрбени остановился.
  - Дэвик! Ходи сюда, генацвале! - заорал Дюша.
  Кабалия повернулся, и пошел к машине.
  - Давай вон, к Паулинке на коленки. А то опоздаешь.
  - Да я договорился с народом. И Костец со мной.
  - Розочкин однозначно не влезет, - ляпнул Эрбени.
  Дюша расхохотался:
  - Как? Розочкин? Это круто! Розочкин! Поди сюда.
  Костя был знаменит тем, что мгновенно краснел. Прозвище пришлось на него. Как всегда.
  - Как ты меня назвал, бегемот?
  - Розочкин, как. И быть тебе Розочкиным во веки веков. Аминь.
  Дэви тоже рассмеялся.
  - А пошли вы! - обиделся Розочкин.
  - Мы-то пойдем. Слушай, Розочкин, у Эвки скоро день рождения, так вот если я ей подарю сорок рублей, это не мало?
  Этого намека Эрбени не понял, но зато Розочкин, как видно, понял отлично: он только махнул рукой, развернулся, и пошел.
  - Ну зачем ты, Андрей! - укоризненно сказала Эви.
  - А бог с ним. Дэв, ты тоже пойдешь в осадок, или все же с нами?
  - Говорю тебе, я с народом договорился. Что не понятно?
  - Позвони им, и скажи, что они попали.
  Дэви несколько времени подумал.
  - Gut. В какой еще жизни я пообнимаюсь...
  - Подрасти сначала, - буркнула Паула.
  - А нужна ты мне? - осклабился Кабалия, - Двигайся, Эвик.
  - Vorwarts! - скомандовал Дюша, - Недовольные рулят!
  - Что нового?
  - Паулка заложила Робертовича, - разъяснил Дюша.
  - Кому?
  - Педаху.
  - Про что?
  - Про мой Д.Р.
  - Наш, - поправила Лина, у них день рождения приходился на одно число одного года.
  - Ну, дура!
  - Я не нарочно, - возразила Паула.
  - Я и говорю, дура. Если б нарочно, я б тебя иначе определил.
  - Схлопотал бы по мордам.
  - Но это ничего не изменило бы.
  - Помолчи, а?
  Кабалия стал звонить друзьям, чтобы отменить встречу.
  Эрбени пошел по Большому проспекту. Смотрел на дорогу, вцепился в нее глазами, давно не водил. Слышал какой-то говор, звенящий, резкий голос Паулы, спокойные, насмешливые ответы Лины, но ни слова не понимал. Грязная снежная мякоть летела из-под колес на ветровое стекло.
  Штайр все время улыбалась Эрбени через посредство зеркала заднего вида.
  Эрбени поправил зеркало.
  Эви сказала что-то по хорватски. Эрбени не понял. Он не знал хорватского. Эви знала хорватский, польский, и болгарский.
  - Что ты там?
  - Шеф, мы курим?
  - Sei Gesund.
  - А Кустурица не курит.
  - Его проблемы.
  - Наши.
  - Ты баклан против Эмира.
  - Кто баклан? Я баклан?
  - Ты баклан. Но против Эмира.
  Дэвик рассказывал армянский анекдот. Что-то там с арбузами, которые у Мамеладзе. Карапет их у него куда-то унес. Пять штук. Вместе с Мамеладзе.
  На разгоне стала падать тяга. Эрбени ругнулся, качнул тормоза - для сигнала, вернулся к третьей передаче, стал разгоняться. Четвертая. То же самое.
  - А что так машину дергает? - обратила внимание Лина.
  - Да, кстати? - поинтересовался Дюша.
  - Тяга, - ответил Эрбени. - Падает на газу.
  - И что там не так?
  - Я почем знаю?
  - Доедем?
  - Nicht Sache. Я стараюсь.
  - Уже сломались? - стала выяснять Паула.
  - Еще нет.
  - Но можем?
  - Вероятность высокая.
  - Что б тебе, Андрюша, такое же в первую брачную ночь!
  - Это уже было. И все в порядке.
  - Все, к обочине, - сам себе скомандовал Эрбени, - Дюша, струмент маем?
  - Найдем. Батька известный хомяк.
  - Аварийный знак?
  - А я знаю?
  - Не найдешь, будешь сам стоять, как тополь на Плющихе.
  - А вы?
  - А я разрулю ситуацию. Если разрулю.
  - А концерт?
  - Как думаешь, помрет Кустурица, если меня не будет?
  - Ну да, ну да... А остальные?
  - Сейчас в тачку, и вперед.
  - Слышали? - обратился назад Дюша, - Бегом.
  - Дэвик, чтобы там без эксцессов. Надеюсь на тебя, - сказал Эрбени.
  - Билеты на. Лишние толкнете, - добавил Дюша.
  - Не впервой, - кивнул Кабалия, - За мной, ботаники!
  - Мы не ботаники, - зашумели девушки, - Мы стабильные хорошисты. Тки.
  - Все равно ботаники. Чки. Вперед.
  
  7.
  
  Вперед! Это всегда хорошо. И назад не так плохо.
  Эрбени тоже мог спокойно жить без Кустурицы - это давно его не волновало. И вообще мало что волновало, что он стал замечать за собой с растущим беспокойством.
  Аварийного знака не нашлось, и вообще, дело было хуже, чем казалось на первый взгляд. Поэтому машину оттолкали в проулок, и Эрбени, выяснив, где можно в такое время достать новый фильтр, (что можно, он точно знал, даже к компьютерам запчасти можно достать ночью, проходили эту тему), отправился с Дюшей за ним. Машину закрыли, и оставили.
  Дюша был задумчив, молчал.
  - Ты что это затосковал? - поинтересовался Эрбени.
  - Ничего.
  - Не понял.
  - Да... и не поймете.
  - Даже?
  - Ну... вот мы остались, а они поехали.
  - И что?
  - Вот я бы остался. Ехать, так всем, а не ехать...
  - Обидно, стало быть?
  - Да что-то вроде того.
  - Брось. Пусть развлекаются. Это нормально. Они нам ничем бы не помогли.
  - Да не в том дело.
  - Знаю, что не в том.
  - Просто... не по-настоящему у нас. Так, игруленьки. Нет?
  - Да. И слава богу.
  - Это почему?
  - Лиса из Сент-Экзюпери помнишь? Входило в твое образование?
  - Входило.
  - Ну вот и не дай бог стать в ответе за тех, кого ты приручил. Осталось-то... разбежимся в разные стороны, только нас и видели. То есть вас. Я останусь.
  - И это правильно?
  - Это нормально, Дюша.
  - Значит, правильно?
  - Я ведь сказал "нормально", кажется? Я не сказал "правильно".
  - Что-то в этом мире не так устроено.
  - "Последний дюйм".
  - Что?
  - Почитай.
  - Я фильм смотрел.
  - Ну там, в конце...
  - Ага, было.
  - Понять, что не так, пытались очень давно.
  - Но...?
  - Но не поняли.
  - И не поймут, думаю.
  - Правильно понимаешь политику Партии.
  - Которой?
  - Это из прошлого.
  - Да... это мне уже не понять. Педах дефирамбы поет...
  - Оставь эту тему. Я тогда был таким же как ты. И был счастлив.
  - А сейчас?
  - Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Или ты настаиваешь?
  - А если настаиваю?
  - Тогда вызванивай моего адвоката.
  - Батарея села.
  - Тогда отстань с этим.
  - Вам же самому обидно, что нас бросили.
  - Нас не бросили. Это во-первых.
  - Нет, бросили. Удивляюсь вашему спокойствию.
  - "Терпелив, ибо вечен".
  - Это, кстати, откуда? Все спросить хотел.
  - Девиз вестфальской Фемы .
  - Это они про Бога?
  - Видимо, да, хотя это не акцентировалось.
  - Ну, МЫ НЕ ВЕЧНЫ...
  - Но ты же все равно в глубине души считаешь, что бессмертен?
  - Да. Но мы все же не вечны.
  - Но терпеливы-то мы можем быть, нет?
  - С вами трудно разговаривать.
  - А ты старайся. Может, что и выйдет.
  - Все равно я хочу, чтобы было по другому.
  - Хоти. Это полезно. Вредно не хотеть.
  Дюша помолчал, подумал.
  - А как там было?
  - Что?
  - Там, где вы были?
  - А где я был?
  - На войне.
  - Нигде не был.
  - Александр Робертович! Это нечестно! Мы же договорились, друг другу только правду! А вы врете.
  - Не хами. Мне все можно, ибо я - генерал корпорации. И почему ты так уверен...
  - Саткилава вас же...
  - И что? Она тебе что, что-то сказала?
  - Она про себя рассказывала. А потом на вас ссылалась.
  - Дюша, я был здесь, и пинал баклуши. И нигде ТАМ не бывал. Что ты хочешь знать обо мне? Зачем тебе это?
  - Я хочу знать: там было так же?
  - На войне?
  - Ну.
  - Нет, по-другому, сколько я знаю.
  - А как?
  Эрбени задумался.
  - Видишь ли... там все гораздо проще. Там тебе прикрывают спину только потому, и только за то, что ты простреливаешь фронт. И все хорошо, и все ясно. Одному цена грош, он не сможет вертеть головой на триста шестьдесят градусов, а даже если и сможет, не удержит взгляд ни на одной директрисе . Таких рейдовая разведка валит ножами. Никому этого не хочется, и все стоят друг за друга. Хорош ты, или плох, это не важно. Пока ты держишь фронт, я прикрою тебе спину. И наоборот. Вот и все.
  - Хорошо.
  - Разве я сказал "хорошо"?
  - Мне нравится.
  - Это не может нравиться. Как ты называешь завуча, а?
  Дюша замялся.
  - Ну вот.
  - В военные, что ли, пойти? - вслух подумал Дюша.
  - Тебе не светит. Тебе теперь университет, и дальше, на полных парах. И радуйся этому.
  - Я радуюсь.
  - Не замечаю. В армии делать нечего теперь, это не армия, а ... Офицеры чеченам своих же молодых солдат в плен продают. Всего пятьсот баксов за голову, цена сходная. В рабство!!!! - крикнул Эрбени, кривя рот, - Своих же солдат!!!! Следователь, который это расследовал, верно мне сказал: у нас нет армии! Не-ту. И подал в отставку. Пулю в башку, правда, не пустил. А я бы пустил. Но за это я не ответственен. Все что мог, сделал, кто может - сделает лучше. Но никто не сможет. В этом информационном обществе импотентов - никто! Все что могут - это надписи на заборе Балтийского завода.
  - А что там?
  - Съезди, почитай.
  Эрбени умолк.
  - Не хочу здесь жить, - сказал Дюша.
  - А везде одинаково, - ответил Эрбени.
  
  8.
  
  Нет, не везде. У нас по другому.
  Сидя на капоте "фольксвагена" их ожидали Лина, Эви, и Паула, а Дэви названивал по мобильному, пиная полиэтиленовые сумки.
  - Что у тебя мобила не отвечает, носорог? - крикнула Эви.
  - Батарея села.
  - А мы испугались.
  - Что с нами сделается. А у вас что?
  - А мы билеты толкнули.
  - А сумки?
  - Это наш откат за сделку. Налетай. Что с машиной?
  - Сделаем, - сказал Эрбени, - Не боги горшки обжигают, а дед Кузьма. Марш в салон, салаги, померзнете. Но руки и прочие конечности прошу там не распускать. А то надеру уши. И языки намажу солидолом.
  - Не, мы вас подождем, - хихикнула Паула.
  Эрбени продемонстрировал ей жилистый кулак:
  - Носорог здесь один - это я. Не рекомендую бесить.
  В салоне пустили по рукам бутылку крема, мажоры несчастные. Эрбени сделал вид, что не видит. Но ему подсказали:
  - А мы ликер пьем, Александр Робертович.
  - Какой?
  - Молочный...
  - Вам и положено, молокососам.
  
  9.
  
  Что им положено? Кем, и на кого?
  Мотор завелся сразу.
  - Ну, что, - повернулся Эрбени от руля.
  - А это... не ваш родственник жену отравил на маскераде? - Паулу брало быстро.
  - Арбенин.
  - Имелся-то в виду фон Эрбени?
  - Может быть. Хотя я не припомню ни одного русского Эрбени...
  - Тогда это вы сам. Отравите жену, а? Могу поделиться ядиком. У меня есть... Змеиный.
  - Так. Надрызгалась. - покачал головой Эрбени.
  - И в ригу может поехать, - добавил Дюша.
  - О, Рига, Рига, педри-ла-ла, педри-ла-ла...
  - По домам, черти, - решил Эрбени.
  - Паулку первую, - подсказал Дюша, - Настругает.
  - Тебя уж точно последним. Машина твоя.
  - А вы?
  - Мои проблемы. Хотел со второй? На тебе!
  Молодежь радостно завизжала. Даже Дюша забасил.
  I played the pump and took the hump and watered whiskey down,
  I talked of whores and horses to the men who drank the brown,
  I heard them say that Jimmy's making money far away,
  And some people left for heaven without warning.
  - По набережной, - орал Дюша, - к черту мосты!
  I sad to say I must be on my way
  So buy me beer and whiskey 'cause I'm going far away,
  I'd like to think of me returning when I can
  To the greatest little boozer and to Sally MacLennane!
  
  Эрбени немилосердно гнал машину обратно на Остров, вцепившись двумя руками в руль, сминая в душе какое-то нехорошее, недоброе чувство. Заднее сиденье потряхивало, и вдавливало в кресла, от чего там экзальтировались пуще прежнего, впрочем, скорее, из-за бутылки "Бейлиса", которую они в этот момент раскупорили.
  - Я, - звенела Паула, - я сразу иду на перехват ситуации, и поэтому...
  - Знаешь, сколько перехватчик может находиться в воздухе? - спросил Дюша.
  - Ну?
  - Девять минут.
  - А чего так?
  - Горючее сжигает.
  - Не спеши, коза, в лес, - поучающе проговорил Эрбени, - все волки твои будут.
  - А чего ждать-то?
  - А чего ждать? Перехватывай! - крикнула Эви, и охватила Эрбени сзади руками за шею, потерлась о его затылок правым ухом. Царапнула серьгой. На обгоне.
  - Руки уберите там, до пояса деревянные! - заорал Эрбени, который от неожиданности дернулся, и едва не притер обгоняемого. Ушел на встречную, и вывернулся едва-едва, под дикое гудение встречных машин.
  Паула откинулась, обиженно поджимая губы, и со злости двинула что есть силы Эви локтем в бок. Эви вскрикнула от боли, и закричала:
  - До ясной холеры уберите эту вот психопатку, сколько можно...
  - На себя посмотри! Носяру сейчас отвинчу, расставила - не провернуться!
  Эрбени кинул взгляд в зеркало заднего вида - да, с носом там было все в порядке. Ну что - хорватка. Хорват Эрбени навидался. Песни западных славян. Впрочем, даже и не славян, какие тут, к черту, славяне! Вылитая вавилонянка, как будто только сейчас воскуряла на жертвеннике Эштар мирру и росный ладан. А глаза совершенно египетские. И анкос на шее. И мыслями вся там, на древнем, забытом, перевернутом с ног на голову богословами Востоке, и не хочет, не может понять и принять того, что вокруг. А придется и понять и принять.
  Занесло же ветром Времени аккаронскую жрицу, и куда...
  Ветер, Ветер! Не поймешь Тебя, Им-менем , нет у Тебя формы и размера, не измеришь, не взвесишь. Ты можешь нежно ласкать Ее кожу, и ты же можешь снести Ее дворец. Если ты жесток и холоден, ты гонишь Ее на юг, туда, где тепло и радостно, а если ты горяч и радостен, можешь занести в такие льды... О, Энлиль, в какие же льды ты сейчас несешь нас!
  - Ты дура, что ли?
  - Пауль, прекрати!
  - Рот закрой! Все вы на ее стороне. Золотой волосок у нее в м....е, да, так, что ли?
  - Да видзела я тебя у дупы холерной! - взорвалась Эви, - Курча бляда!
  Дело начинало принимать дурной оборот.
  Эрбени резко затормозил, и пошел к обочине. Остановившись прямо у кафе "Русский Кич", он вышел из машины, и заорал:
  - А ну все на выход! Быстр-ро!
  - Нехорошо вышло, - сказал Дюша.
  Девицы притихли.
  - Александр Робертович, они больше не будут, - пообещал Дэвик.
  - Вот вам и русский кич! - захохотала Паула.
  - Сама ты кич, - отозвалась Штайр.
  - Я что вам сказал? - прищурился Эрбени.
  - Молчим, молчим.
  - Вот так! И если вы еще, чурки...
  - Это кто чурки? - обиделась Штайр.
  - Прости. - Эрбени остыл, ему стало отчего-то стыдно, и он сел за руль. Поехал уже медленно.
  - Александр Робертович, вам какие машины нравятся? - спросил Дэвик.
  - В смысле?
  - Ну, какие именно машины вы любите?
  Эрбени сам себе усмехнулся:
  - БРДМ .
  - Не, а легковые? Немцы, японцы?
  - БРДМ.
  - И женщины в 105 килограмм. - выдала Паула.
  - Можно, - согласился Эрбени, - Если еще в бронежилете, так совсем хорошо. И в болоте ее на позиции подержать часа четыре.
  Эви прыснула.
  - Меня сейчас стошнит, - сказала Паула.
  Эрбени затормозил. Дэвик инстинктивно отодвинулся. Дюша обреченно сказал:
  - Говорил же! Терпи, Паулик, сейчас выйдем...
  - Да нет, от вашего образа!
  - От чьего? - переспросил Дэвик.
  - Да Эрбени.
  - Фон Эрбени, - поправил Эрбени.
  - Тебя тошнит от образа Александра Робертовича? - стал уточнять Дюша.
  - Да нет, от его бабищи в бронежилете!
  Эрбени поехал. Дюша облегченно вздохнул:
  - Слава логической адресации блоков! А я уж думал, мне машину обновят.
  - Она старая, - сказала Паула.
  - Для меня - новая.
  - Обновить? Мне два пальца в рот ничего не стоит сунуть...
  - Панкует, - неизвестно кому пояснила Лина, - Пауль, не пихай в рот грязные вещи, стоматит будет. Или герпес.
  - Если знаете, что ей не надо пить, почему наливаете? - спросил Эрбени.
  - Ей не нальешь...
  - Вам же наливают, - съязвила Паула.
  - И что? Я когда на ногах-то не стоял, как некоторые?
  - Зато бычите.
  - Бычит, - согласился Дюша, - И правильно делает. А то чмыри всякие, малолетки, права качают, а он - молчи?
  - Сам-то кто? - спросила Лина, уязвленная за малолеток.
  - Сам-то я крут, а вот некоторые на Звездные Войны тайком ходят...
  - И что?
  - Вот ты и малолетка.
  - Дурак.
  - Сама дура!
  "Смешные, - думал Эрбени, - Смешные, право! И ведь не знают, в какое дерьмо вляпаются сразу, как оставят нас, грешных, на произвол судьбы. Одну уже адюльт-бизнесмены приметили, сейчас, подберут ей какого-нибудь мачо, он ее быстро в соответствие приведет... и ведь ничего не скажешь, не поверит. Другая на перехват идет, поперед паровозного свистка везде быть пытается, а чего суетиться? Всегда выигрывает тот, что спокойно ждет в засаде, с места не двигаясь, экономя энергию, как снайпер. Его цель на него сама выйдет, рано или поздно, особенно, если такая вот нетерпеливая, что на перехват идет... а там - выстрел, и сменил позицию, никто даже и не поймет в чем дело... Сиди, не дергайся, твое тебя само найдет, потому что не твоего тебе и не видать никогда как ушей Будды Даранаты..."
  
  10.
  
  Первой решили сдать Паулу. Объезд по кругу.
  - До дверей ее отведи, - приказал Эрбени Дэви, - и убедись, что она в них упала.
  - Вернусь, - сказал на это Дэви, - ждите.
  - Понятно, вернешься, - хмыкнул Дюша.
  - Тебя не спрошу.
  Дэви и Лина жили в одном доме, сошли на проспекте, за них Эрбени мог быть спокоен.
  Отвезли Эвелину, отъехали уже, как у Эрбени зазвонил телефон. Эвелина.
  - Да, Эви?
  - Вы где?
  - Да тут еще.
  - Епрст... - только и сказал Дюша, - опять проблемы!
  - Я сейчас спускаюсь. Подхватите меня.
  - И куда?
  - Да все равно, хоть к черту!
  - Проблемы, - сообщил Эрбени Дюше.
  - Отец мне сделает проблемы, вот что, - сказал Дюша.
  - А о чем мы давеча говорили? Бросать - не бросать? Забыл? Тебя не бросили.
  - А я ничего, сенсей. Только к себе ее не поведу.
  - Придумаем что-нибудь.
  - Я не в силах. Спать хочу.
  - Вали на заднее сиденье, звони отцу, что задержишься, und so gute nacht , кто тебе мешает-то?
  - Батарея. В мобиле. По нулям.
  - Мою возьми.
  -Ладно.
  Дюша знал, что до утра он проспит, как у Христа за пазухой. Имел опыт.
  
  11.
  
  Дюша знал, что проспит, как у Христа за пазухой. Остальным на это надежды не было.
  - Маманн думала, я до утра, - сообщила Эви, усаживаясь, - Так и сказала.
  - И что?
  - Да она с мужиком!
  Эрбени крякнул.
  - Вот так. - Эви выключила мобильный.
  - А ты?
  - Так я и ушла до утра. У меня характер. Какие планы?
  - Никаких.
  Эви рассмеялась невесело:
  - Да я, в общем и целом, догадывалась. До панели подбросите?
  - Мосты разведены. И не твое это.
  - Я знаю...
  - И молчи, коли знаешь.
  Эрбени снова тронулся.
  - Куда едем? - поинтересовалась Эви.
  - Никуда. Самый лучший маршрут.
  - Так вам поспать надо бы...
  - Мне много чего надо бы. И тебе.
  - И мне.
  - Но тебе не светит.
  - Не светит.
  - Ну и я с тобой.
  - Жалко.
  - Жалко у пчелки. Ничего. Я двужильный. Успеть бы уйти на Большую Землю.
  - Уходить, дядя Саша, никуда и никогда не надо.
  - Твои бы слова, да Аллаху в уши!
  - Есть персидская поговорка: "дает Аллах, отбирают люди". Это про любовь. К чему бы я это, а?
  - Сами у себя отбираем, в основном.
  - И это верно. Поехали?
  Так и поехали. Эрбени ровно вел машину, поигрывая дальним светом. Было странно-красиво. Дюша храпел. Эвелина тихо рассказывала о том, как двое патрулей, мальчик и девочка, пытались поднять пьяного. Мальчик явно красовался перед девочкой - женское общество облагораживает, это общеизвестно, и он отпускал незлобные шуточки, попинывая пьяного ногой, но не сильно, очень даже, можно сказать, гуманно. Пьяный пытался пререкаться, и крутился по асфальту на заду против часовой стрелки, пытаясь стать перпендикуляром к плоскости патрулей.
  - Что вы делаете, гадье! - орал пьяный, добавляя кое какие малолестные эпитеты по поводу страны, в которой он валяется, порядка в этой стране, а так же тех, кто подвизался за зарплату в пять тысяч этот порядок поддерживать.
  - Да вставай, замерзнешь, - увещевала девочка в погонах.
  - Не замерзну! - орал пьяный, - Отстаньте от меня, падлы, мне хорошо!
  Эвелина грустно улыбнулась: да, здесь хорошо только пьяным.
  - Жаль! - громко сказала она.
  Патрули кинули на нее беглый взгляд, но у них уже был клиент, и они занялись им: он, наконец, поднялся, и покорно пошел туда, куда направила его пээром девочка в униформе.
  - Яб-блоки на снегу, розовые на бе-элом... - заголосил пьяный, его быстро подхватили, и поволокли в теплую клоаку метрополитена.
  Эвелина сплюнула, и выругалась. Ей не нравились подобные песнопения. Ей не нравилось то, что происходит вокруг. Ей не нравилась мысль о том, что сейчас придется идти домой. Домой идти она не хотела.
  Здесь хорошо только пьяным!
  Она вспомнила, как сама попалась патрулям, ей было хорошо, она была счастлива, она шла по улице одна, и смеялась в голос, ну, за это ее и прихватили. Посадили в "бобик" , привезли куда следует, и стали оформлять как пьяную. Но она не была пьяной, это было нетрудно доказать. Тогда стали спрашивать, какие наркотики она употребляет. Ответу "никаких" не поверили, стали брать анализы. Очень удивились, когда ничего не нашли - а шесть часов прошло - не нашли, и стали допрашивать: что смеешься, чему радуешься?
  - Мне просто хорошо, - ответила Эвелина.
  - Чего? - искренне изумился старый толстый капиташка, - Просто хорошо? Это как?
  Это как?!!!! Этого же не может быть! Пьяным хорошо, хорошо под балдой, ну ладно, в постели... секунды на четыре, ладно, но просто так! Этого же быть не может!!!!
  - Да хорошо же мне! - не выдержав, крикнула Эвелина, - Ну, влюблена я просто!
  - Да? - капитан, сомневаясь, потер рукою лоб, - А ты у психиатра на учете не состоишь?
  Впрочем, да, верно, он был прав.
  Потому что это кончилось.
  Стоило просто немного лучше присмотреться. Эви уже знала, что присматриваться именно что не надо, но это случилось само собой. И все кончилось. Для Эви.
  В свои семнадцать лет она видела людей насквозь, и знала, какова им цена. И в какую цену она для них, она тоже знала. Кстати, и не ошибалась в этом.
  И она увидела, что и это - то же самое: что она должна быть с этим человеком рядом, кормить его, успокаивать, когда он начнет капризничать, удовлетворять его сексуальные желания, когда ему захочется, развлекать, когда ему скучно. Быть может, и вытирать сопли, когда потекут. И слюни. И еще что-нибудь.
  И кому это надо? Правоверный раввин не ест сала, и что? Нужно ему это? А если б раввин его и ел, и что тогда? Хочет - ест, не хочет - не ест. И кому вообще теперь хуже, раввину, или салу?
  Хуже салу. Сало хочет в раввина, оно мечтает провалиться в недра правоверного иудея, потому что это правоверному иудею запрещено. Это необходимо салу, потому что это сродни грехопадению монаха, или роману десятиклассницы с классным руководителем, это увеличивает однородность в массиве желаний человеческих, и делает всех остальных равными во грехе.
  Не лучше и раввину. Его не пустят во всемирное капище салопоклонников, он не понесет свое подношение Всемирному Духу Сала, салоначальники укажут ему на дверь, и он будет исторгнут из народа сего.
  - Не хочу быть салом! - сама себе крикнула Эви.
  Эрбени кинул на нее короткий взгляд.
  - Не будь им.
  - И не буду!
  Всемирный Дух Сала скептически усмехнулся Эви из-под облаков, и повернулся к ней спиной.
  Эви его не интересовала. К нему бесконечным потоком текли женщины. Они несли свою жертву Всемирному Духу Сала, они сами были салом, и сами были жертвой. Они были и куда краше Эви, и гораздо лучше и дороже одеты. Эви даже не спрашивала, почему и за что они одеты лучше, чем она, она это знала, и поэтому она даже не обратила свой взор на парадную колонну салоначальников, в дорогих костюмах и галстуках, поскольку ее интересовали не галстуки, а глаза, а глаза их были стеклянны и пусты, в них не было даже похоти, вообще ничего не было в этих глазах. И еще она знала, что под дорогими тряпками прячутся складчатые животы, впалые ягодицы, и отвислые мошонки.
  - Не хочу быть вашим салом! - повторила Эви.
  Ей никто не ответил. Ну разумеется!
  Кто возьмет на себя такой труд: что-то отвечать Эвелине Штайр! Она же ни богу свечка, ни черту кочерга! Никто. Никто и не ответит. Да, никто. Никому этого не надо. И вообще ничего никому не надо.
  - Успокойся, девочка.
  - Спасибо, уже нет.
  - Что такое?
  - Не девочка.
  - А, ну да, ну да. Бабушка. Бабушки делятся почкованием.
  - Падре, не издевайся!
  - Буду издеваться.
  - За что?
  - Да ни за что. Было бы за что... - Эрбени махнул рукой, и, прибавляя газу, запел вполголоса:
  
  Шли шестеро рядом, топтали газоны, срывали цветы, и сминали в руках.
  Забытые фразы превращали в патроны, сбивали фонарики на серых столбах.
  
  Эви немедленно подхватила, сжав кулаки перед грудью, и щурясь в ветровое стекло:
  
  Один шел прямо, другие шли пьяно, неважно откуда, неизвестно зачем,
  Смотрели на солнце через донце стакана, и тихо скрежетали никому, то есть всем:
  Мне время не страшно, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Не добр и не зол, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Они прибавили голоса и газу, Эрбени косил глазами, Эви бита такт ногой, собирая на коленях свою флейту.
  
  Винтовка, разгрузка, гора и речушка, и ищут наши головы свободный куст,
  А дома хлещет водку чья-то подружка, мы все оставляем ей: дом сей пуст!
  Кто все что мог сделал, тот все что сделал - бросил, и нечего дальше продолжать этот шарж,
  Берите свое счастье, или - милости просим к нам, грешным, распевать Недовольный Марш:
  Мне боль не страшна, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Ни плох, ни хорош, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Эви собрала флейту, и заиграла, и петь Эрбени продолжил один.
  
  Шли шестеро рядом, топтали газоны, не ясно зачем, и не важно - куда,
  И вот по столицам шагают колонны, сбивают гербы, и крушат города.
  Кто все, что мог - бросил, тот многое сделал, и лучше об этом мы не сможем сказать,
  Напишем на досках крошащимся мелом, пока нам не нужно идти умирать:
  Мне память - не ад, терпелив, ибо вечен,
  Се оставляю вам: дом сей пуст!
  Не жив и не мертв, восемнадцатью мечен,
  И хватит!
  
  Дюша перестал храпеть, открыл глаза, повернулся, и ясно определил:
  - Психи на воле!
  Эрбени и Эви расхохотались.
  Дюша снова заснул.
  - Хорошо, - сказала Эви у Исаакия, - а тебе?
  - Что?
  - Можно на ты?
  - Валяй. Только не на людях.
  - Это ясно. Тебе хорошо?
  - Да.
  - Тормознем и покурим?
  - Gut.
  Вышли, потянули оба затекшие руки. Посмотрели друг на друга, рассмеялись.
  - Дюша-то, - показал Эрбени.
  Тот снова храпел, как трактор.
  - Портос, - определила Эви.
  - Вот точно.
  - А Дэвик - де Артаньян.
  - Между прочим, гасконцы - большие родственники грузин, чем баски.
  - Знаю. Ну а ты, конечно, мудрый Атос, да?
  - Довольно параллелей. Там девочки все плохо кончали.
  - А что? Паулина, Эвелина, и Алина... есть некий ряд. И все плохо кончали. - Эви затянулась сильно, подражая Эрбени, - Вот бы Паулка плохо кончила! Вот она как раз то, что меня здорово достало!
  Эрбени остановился.
  - Слушайте, вы что, сговорились мне тут сегодня?
  - Как музыка к твоей песенке? Я так прямо в слезы... Сойдет на гимн корпорации.
  - И прослезился?
  - Кто?
  - Гетман Скоропадский?
  - Почему гетман?
  - Проехали.
  - Падре, ты объясни.
  - Булгаков.
  - Ах, да. Тебе не понравилось?
  - Именно так и представлял. Но я не о том спрашивал.
  - А о чем?
  - Не прикидывайся. Что там с Паулиной? Мальчика не поделили?
  - Ее мальчики не интересуют.
  - А что, девочки?
  - Это к Погосян.
  - Она ж с парнем живет.
  - А ты его видел?
  - Слушай, ты раз начала, так заканчивай.
  - Она под тебя хочет клинья забить.
  Эрбени покачал головой.
  - Что, не веришь?
  - Еще не хватало! У тебя глюки, девочка.
  - Система повисла?
  - Вроде того.
  - А Романов?
  - А что Романов?
  - Ничего не знаешь?
  - Ничего не знаю.
  Эви замолчала.
  - Говори, - приказал Эрбени.
  Эви пожала плечами:
  - Знаешь, что такое любовь?
  - Видимо, с достаточным приближением, раз до сих пор не повесился.
  - А вот Романов без приближения. Жалко мужика, он хороший. Был.
  Эрбени давно догадался, о чем песня, но решил уточнить:
  - Короче, Паула попала под раздачу, теперь обиделась, а Романов...
  - Кто? Паулка? Под раздачу? Это Царь Никита попал под раздачу! А с ним еще Сусик, Княжна Тараканова, а потом и мне досталось. Ну, мне-то, что знала, и не доложила Лидусику...
  Сусиком звали руководителя ансамбля, а Княжной Таракановой - одну из немок. Звали ее, и правда, Августой Дероган, она очень этим гордилась, впрочем, ходили слухи, что ее бабка в 28 году прописала в газетах фамилию эту, как тогда было модно, вместо фамилии Зильберштейн, за что бабушке дали в 38-м пять лет лагерей и пять поражения.
  - Короче, слопала, и не поперхнулась. Это у ней хобби такое.
  - А Лидуся откуда данные получила?
  - Вот это, дядя Саша, вопрос вопросов! Не от меня, сам понимаешь... - Эви закурила вторую сигарету от первой. - Паулка говорит, что Княжна, потому что та сама с Царем Никитой круть-верть... Тебя тогда не было еще.
  - То есть?
  - Не вел.
  - Это что, в девятом классе было?
  - В начале десятого. Ты у нас не вел. Мобила-Дебила вел.
  Эрбени промолчал.
  - Сдаем своих, - сама себе сказала Эви, - Но сил уже нет смотреть.
  Эрбени и тут не ответил.
  - Что, дядя Саша, молчишь? Крушение иллюзий?
  - Ладно, - вздохнул Эрбени, - Забудь об этом.
  - Еще чего?
  - Vergessen diese! Я сказал. Навсегда. Ясно?
  - Jawohl, herr kommander.
  - Эва, ты пойми вот что: все это было, и бог с ним. Прошлого объективно не существует, есть только чьи-то воспоминания и комментарии, но они личностны.
  - Знаю.
  - А еще есть цепь последствий, которые зависят от этих комментариев и интерпретаций.
  - И это знаю. Ты нам говорил.
  - Вот и все. Не влияй. Забудь, и ничего не будет. Надо жить сегодняшним днем. Тем более, что завтрашнего может не быть. Поехали. Можешь поспать, кстати. На ходу хорошо спится. И пусть тебе приснится альтернативная реальность, в которой меня нет.
  - А ты?
  - А я порулю. Давно не делал этого, соскучился.
  - Так и я с тобой.
  - А надо?
  - Своих не бросаем. Я тебе на флейте посвищу. Или вот что... что тут еще есть? Во: два презера. Ты пользуешься?
  - Чем?
  - Вот этим?
  - Бывало.
  - И как? Расскажи, дя-дя Са-ша!
  - Только в двух словах.
  - Давай хоть в двух.
  - Оптику чехлил.
  - Что? Какую оптику?
  - Прицел. И срез канала ствола.
  - Какого ствола?
  - Калибра 7,62 миллиметра.
  - Смеешься?
  - Какой смеешься! В такое время и в таком месте?
  - А по назначению?
  - Это и есть их назначение.
  - А как же...
  - А вот я тебя после выпускного подробно проинструктирую, как же. Если захочешь.
  Эвелина все же показала две резиновые радости:
  - Не понадобятся?
  - Сама как думаешь?
  Резиновые радости полетели в грязный снег.
  - Ясно. Долой презеры, да здравствует поперечная флейта!
  Да здравствует академическая поперечная флейта!
  Да здравствует все, что угодно, им нельзя давать свободного времени! И еще - расслаблять мозги, а то они у них вытекут через почки.
  
  12.
  
  Эвелина, лежа головой на заголовнике сиденья, улыбалась Эрбени. Или не Эрбени. Эвелина спала. Он остановился, устроил ее поудобнее, и поехал дальше.
  Вот так. Уже предлагаем себя. Предложения, от которых, скажем прямо, непросто отказаться. Но нужно. Нужно отказываться.
  Черт занес Эрбени в эту компанию юных дарований, вот уж воистину!
  О-о-ох, грехи наши тяжкие!
  Эрбени были нужны рядом счастливые и беззаботные люди. Эта нищая страна не очень такими богата. Он хотел заполнить ими ту пустоту, которая окружала Эрбени в кругу несчастных людей. Он слишком много их видел. Он их сам умел делать. И делал. Бывало и такое.
  С Паулой, например, Эрбени поначалу просто общаться не мог. Его раздражал ее голос, и привычка резко смотреть в глаза. И фраза о том, что она хотела бы стать гебисткой. Отвечать он ее даже не вызывал, оценки проставлял автоматом. С Дюшей сцепился на первом же уроке. Алине едва не влепил тройку в триместр. Дэвика называл раздолбаем. Штайр на свои деньги купил паранджу, принес, и подарил. К чести Эвелины, она эту паранджу одела, и продефилировала в ней мимо директорского кабинета. Эрбени хохотал, и отмяк. А потом, когда они все: Паула, Эви, Алина, Дюша и Дэви явились к нему на день рождения - узнали как-то, Эрбени его по старой привычке не афишировал, и никого не было, кроме них - потом они все подружились.
  Но девчонки выросли. Они, впрочем, давно уже выросли. Теперь растут рано. И рано стареют.
  Терпелив, ибо вечен!
  
  
  127.105.29.15:3128 СЕРВЕР СИЯНИЯ. ПРОКСИ-СЕРВЕР.
  
  1.
  
  - Алло! Сашечка?
  - Иван? Ты?
  - Нет, накакали кучу! Кто же? Слушай. Я на семнадцатой. Ну, объясню. Пузырь не взял, но возьму, хотя меня на деньги ополовинили.
  - Кто?
  - Да кто, кто? Моя милиция меня бережет: сначала посадит, потом стережет! Да разъясню.
  - А где был?
  - Пся крев, в вытрезвилке. Вшей бы не набрался, вот бы хорошо. Ладно, я ж с мобилы!
  - Не, ты позвонить, холера, не мог?
  - Не мог, мобилу забрали и отключили. Отбой, короче. Зараз буду.
  Номер! Это номер!
  Эрбени сидел за столом, подпирая рукою лоб, и снова тосковал. К Карине не ходил, обещал, значит, не ходил. Накурил гору окурков в пепельнице.
  Эрбени изменился. Похудел, похорошел, перестал говорить наполовину по-немецки, на висках появилась седина. Грустный взгляд карих его глаз отныне уж не прояснялся никогда, и, разговаривая с кем-либо, он все время смотрел куда-то в сторону.
  Одно лето совершенно перевернуло его.
  Перед отъездом на Украину к родителям, его жена, которая ясно видела, что теряет Эрбени навсегда, предложила ему "начать все с начала" (и выраженьица у них, где берут такие только!) - предложение более чем разумное, если учитывать возраст их общего сына - Ваньке и двух лет не сравнялось. Эрбени же, достаточно раньше сентиментальный и чуткий, повернулся к жене, и смотря на нее невидящим взглядом, тихо спросил:
  - Ты о чем вообще?
  Ну тут уж все всем было ясно.
  Смеялся он теперь крайне редко. Смех стал слишком дорог для него. Смеется тот, кто смеется последним. Конец света наступит первого апреля. Если вообще наступит.
  
  2.
  
  "И ПУСТЬ НАРОД МОЙ ИДЕТ".
  На двери кабинета красовался рисованный на тетрадном листе плакат с надписью: "Убил Бобра - спас дерево"
  Эрбени оставил это.
  Он был готов к дню смеха, заранее озаботился: еще на прошлом занятии объявил 10-му Б и 11-му А, что будет контрольная. Этого боялись, потому что на уроках занимались хиханьками, и знали мало. Во время ответов Эрбени просто за голову держался. Кроме этого, были разведданные, что парни из 10-го А накупили игрушечных пистолетов, стреляющих шариками, и собираются Эрбени из них обстрелять. Но и к этому Эрбени был готов.
  В профессорской, которую сами преподаватели между собой называли "прозекторской", ибо находилась она в преддверии кабинета Тропининой, Эрбени заговорил голосом Брежнева. Тут еще на днях фильм про него показали, так что впечатление произвело.
  Шутка с контрольной так же произвела впечатление, во всяком случае, в 10-м Б классе. Все были в ужасе, тихо шушукались, некоторые попытались-таки поздравить с первым апреля в ответ на зловещее: "Как и было обещано, сегодня контрольная. Достали листочки...", но Эрбени дал понять серьезность своих намерений, и сослался на список на дверях профессорской, в которой контрольные на текущий день так же стояли:
  - Я сказал, ДОСТАЛИ ЛИСТОЧКИ... - голос у Эрбени был громкий, а когда он его повышал, так и вовсе грозный.
  В глазах 10-Б застыла безнадежность.
  Лена Самоловова попыталась протестовать:
  - Но мы не готовились, мы думали, это шутка...
  - Материал вы знать обязаны. Нет? Хочешь сразу банан в журнал, или попытаешься?
  Для внушительности Эрбени открыл журнал, ну, и заодно отметил отсутствующих.
  Способность Эрбени безжалостно ставить двойки была известна, дети считали, что хуже только Тропинина, которая тоже была щедра на раздачи, с чем Эрбени был вполне солидарен. Остальные детей щадили, и дощадили до того, что по поводу каждой пары дети начинали поднимать скандал. Предыдущий информатик, Харьковский, по прозвищу "Мобила-Дебила" - (так он обзывал учеников сам, а не суди, и не судим будешь, к нему же и приклеилось), все же, несмотря на крики, всем ставил пятерки, и только редко кому, самым ему ненавистным, четверки в ряд, даже не проводя опросов. Худо-бедно, так получил без сучка высшую категорию, и отбыл в другую школу на вкусную должность завуча по ШИС . Поэтому, привыкшие к пятеркам дети устраивали Эрбени крупные скандалы поначалу, с родителями, и угрозами поймать после уроков, было, но скоро поняли, что плетью обуха не перешибешь, и смирились. И даже начали учить материал, и слушать лекции. В качестве последней мести девицы из 10-го А в женском туалете написали эпиграмму: "Всем, кто вкус банана знает, Саша дружбу предлагает". Это было довольно двусмысленно, но второй смысл, видит бог, был в отношении Александра Робертовича несправедлив.
  - На листочках, на титуле: годовая контрольная работа по ИТР , фамилию, имя, класс, поток.
  Пишут.
  - Вариант один.
  Вздох облегчения - проще сдуть.
  - Пять вопросов.
  Некоторое оживление.
  - Ответы в развернутой форме.
  Стон. Одинаковые ответы караются. И пошли они, солнцем палимы, повторяя: "Суди его Бог!"
  - Вопрос первый: формула постоянного недельного прироста телеграфных столбов на лунном свету. Показатель выразить в байтах для сохраняемого, в битах для транслируемого.
  Так ошалели, что стали писать.
  - Второй: сколько весит бритый ежик, если у паровоза отвинтить гайку? - улыбнулся классу Эрбени, сминая первичный эффект, который его самого испугал.
  Хохот. Наконец-то, счастливый хохот.
  - Дальше продолжать?
  Между прочим, гам в классе по разрушительному действию на организм сравним с артиллерийской канонадой. И не в пользу канонады. Оперативная память из слотов выходит, это Эрбени сам видел. Шесть часов в день - одно микросотрясение мозга.
  Дальше урока не получилось. Тему Эрбени записал как повторение. Все равно сначала шел на опережение, выбивал часы на весну, чтобы дать им поиграть, или во внешнюю сеть полазать.
  По звонку Эрбени отпустил класс, и вышел, разведать обстановку. Ашки, как и было предполагаемо, ухмыляясь, занимали ключевые точки перед входом в кабинет.
  Эрбени вернулся, достал из шкафа стетсоновскую шляпу, и игрушечный "ремингтон" . Пожевывая незажженную сигарету и держа ружье на плече, Эрбени вышел из кабинета, и открыл огонь первым, целясь по ширинкам этих горе-бандюганов.
  
  Jesse James we understand
  Has killed many a man,
  He robbed the Union trains,
  He stole from the rich, and gave to the poor,
  He had a hand and a heart and a brain.
  Well it was on a Saturday night,
  The stars were shining bright,
  They robbed the Glendale train,
  And the people they did say, from many miles away
  It was those outlaws Frank and Jesse James.
  
  Проходивший через зону боевых действий 11-й А тоже угодил под раздачу.
  
  Now Jesse had a wife,
  Lived a lady all her life,
  Her children they were brave,
  But history does record,
  That Bob and Charlie Ford,
  Have laid poor Jesse in his grave .
  
  Оправившись от первого шока, ашки, и 10-й, и 11-й, достали свои боевые средства, и открыли в ответ ураганный огонь. Паша Воронов прикрылся двумя девчонками, как живым щитом, и нет бы бежать, так он пошел в атаку. Девчонки визжали.
  Когда Паша подошел на достаточную дистанцию, Эрбени обстрелял его по пальцам, что было довольно больно. Паша выпустил девчонок, затряс руками, и ретировался. Жорик Поснов снимал все это на камеру.
  По всей рекреации щелкали и рикошетили шарики. Эрбени вел непрерывный огонь от живота, быстро и ровно передергивая помпу, не двигаясь с места, как скала.
  В рекреацию зашла Тропинина. Тропинина хохотала. Эрбени хохотал тоже. Но парни испугались, попрятали стволы, и ретировались.
  Тропинина подошла к Эрбени, показала на ружье, и спросила:
  - Ваше?
  Эрбени продолжал хохотать.
  - Дайте-ка сюда, дитятко великовозрастное.
  - Шериф, вы оставляете меня безоружным перед сотней вооруженных мерзавцев! Что я буду делать?
  - Их я тоже разоружу.
  - Тогда ладно. Надеюсь на Закон, мэм! - Эрбени отдал ружье, и, продолжая смеяться, отправился в курилку.
  
  3.
  
  Отправился это Эрбени в курилку почти счастливым, а вышел с глазами на лбу. Дело было так.
  В курилке он застал англичанку, "Мэри Поппинс", по лицейскому прозвищу. Она была одна, нервно щурила глаза, курила судорожно. Довели человека.
  - Привет, Маш, - сказал Эрбени, присаживаясь напротив. Они были ровесники, давно дружили, но не больше. Они понимали друг друга. Это было хорошо.
  Мэри Поппинс воззрилась на Эрбени почти с ненавистью.
  - Что?
  - Ты очки свои черные здесь хоть снимай, здесь не класс, никто и никогда не увидит, кого ты там раздеваешь глазами своими красивыми, черти б тебя ели! - выдала Мэри Поппинс.
  Эрбени чуть сигарету изо рта не потерял.
  Мэри Поппинс махнула рукой.
  - Маш, ты чего?
  - На, читай.
  Листок. Тетрадного формата. На нем... как бы это сказать, цензура ведь, в общем: вариации на вольную тему по поводу того, что надо сделать с Эрбени после уроков, чтобы он зверствовать перестал. На французский манер. Без знания дела, но с большой экспрессией. Почерк знакомый, но чей? Собственно, какая разница?
  - Откуда? - только и спросил Эрбени.
  - Из дневника.
  - Какого?
  - Учета успеваемости.
  Поппинс руководила 10-м Б.
  - Чье творчество?
  - Так я и сказала тебе! Чтобы ты в жизнь претворил?
  - Соображай, девушка, что говоришь!
  - Не первый был бы случай. И не последний. Сам знаешь.
  - Как раз я не знаю, - окрысился Эрбени, - я ведь не педагог, я - астматик! А по специальности - журналист. Если ты хочешь дать мне тему, дай мне факты, я напишу, куда следует.
  - Давать тебе жена будет. Если будет. И, видно, с этим не очень, раз учениц провоцируешь!
  - Да не провоцирую я никого!
  - А кто 11-му А про свинарика рассказывал?
  - Я. Потому что они и есть свинарики. Дай-ка сюда этот документ?
  - Щас! - Мэри Поппинс вырвала листок у Эрбени, и ринулась вон.
  Вот так!
  
  4.
  
  Вот такие пироги.
  Терпелив, ибо вечен.
  Настроения устраивать "контрольную" 11-му А уже не было.
  По дороге попалась Саткилава, физичка, старая подруга и Эрбени, и Мэри Поппинс, капитан-лейтенант в отставке. По ранению. С Эрбени дружила дольше, знала его, как ни кто. Она и привела Эрбени в лицей.
  Посмотрела Саткилава долгим взглядом, ничего не сказала, и пошла дальше.
  11-го А в коридоре не было, только Паула. С журналом.
  Эрбени остановился:
  - Та-ак!
  - Все на репетиции, концерт будет, на День Лицея. Педаховский снял.
  - Снял?
  - Genau .
  - Er ist"n Schlaffer Schwantz!
  - Вы так по нам соскучились, Александр Робертович?
  - Нет, я удивляюсь просто, почему я об этом узнаю только сейчас?
  - Не соскучились?
  - Да не в этом, Паулит, дело.
  Паула взяла у Эрбени ключи (он всегда вертел длинные ключи от кабинета на пальце, привычка такая), открыла, прошла, села за его стол, своей рукой вписала в журнал тему, число, и отметила отсутствующих. То есть всех, кроме себя.
  - Ну, это перегиб, - опомнился Эрбени.
  - Зачеркивать будете?
  - Нет, не буду. Отнеси от меня этот журнал, к чертовой матери.
  - В виссеншафтлерскую?
  - В педаховскую! Пусть сам за мою тему расписывается! Мне чужие деньги ни к чему!
  - Ладно, - Паула ушла с журналом, а Эрбени остался в кабинете один.
  Тихо, монотонно шумели компьютеры, кросс-узел, и проектор. Они включались с утра, и не выключались до конца дня, одно холодное включение равно двумстам часам горячего ресурса, Эрбени берег оборудование, ему, кстати, не принадлежащее, все равно берег. Настроение было хуже некуда, то, что остался один в пустом кабинете, угнетало, расплакался бы, да слезы давно кончились - выплакал, было почему, и было по ком. Бесконечных ресурсов не бывает.
  Включил музыку. Прозрачная девушка из Канады ковала в кузнице цепочку любви.
  Паула вернулась, и устроилась напротив Эрбени, тоскливо глядящего в одному ему видимую даль. Впрочем, этого видно не было, черные очки и борода скрывали и глаза и лицо.
  - Я вернулась, - напомнила о себе Паула.
  - Я вижу, - едко сказал Эрбени, окидывая девушку взглядом, и пугаясь, что кто-то откомментирует это как раздевание глазами, - Что вот ты не на репетиции?
  - Я не репетирую. Я - блондинка.
  - Да-да, я знаю. Блондинок не берут.
  - И это здорово, Александр Робертович!
  - Это у тебя от Романова?
  - Что?
  - Про блондинок?
  Паула откинулась на стуле:
  - И вы туда же?
  - Куда и все.
  - Не замечала за вами раньше стадного чувства!
  - То есть...
  - Да не было ничего у меня с Романовым, Александр Робертович! Не было! - Паула зафыркала, как кошка, которую облили водой, - Еще не хватало! Это Минская придумала все!
  Минская была по воспитательной работе, и вела в 11-м А немецкий, а в Б - руководство. Собственно, руководила всей параллелью, Педаховский ленился.
  - Как устроила мне бучу в кучу, мне до сих пор пожары снятся...
  Эрбени поднял руку:
  - Все! Оставь это. Я все понял. И довольно.
  - Туда же, ну Александр...
  - Я сказал, оставь!
  - Не лучше вы других!
  - Я? Не лучше. И ты не лучше. - Эрбени протянулся через стол, взял ее ладошку в свою лапищу на пять гитарных ладов, пожал.
  - Молчи.
  Паула, смотревшая в сторону, повернула к Эрбени глаза, и шепнула:
  - Теплая.
  - Что? - Эрбени был глух на левое ухо, а Паула была как раз с левого.
  - Рука теплая. У меня вот холодные.
  - Как когда. - Эрбени снова сжал ее ладошку, - Все?
  - Все. Терпелив, ибо вечен.
  - Паулит, если обидел - прости. И прости, если обижу. Имей великодушие, я обидеть могу, и еще как! И сам не замечу. А замечу - добью. Есть у меня такая особенность. Я добиваю. Зверею при виде слабости.
  - Ясно. Отпускаю грехи на десять тысяч лет вперед. Индульгенцию выписать?
  Эрбени рассмеялся:
  - Я тебе на слово поверю.
  На душе стало легче.
  - Что все же делать будем? Урок, не урок, холера какая-то...
  Паула подперла щеку рукой.
  - Расскажите мне сказку. Только новую. И страшную.
  - Ты нуждаешься в сказках?
  - Все нуждаются в них.
  - Не знаю... - Эрбени задумался, - не знаю я их.
  - Своим детям не рассказывали? Свои дети есть?
  - Вот это, Паулит, никого не касается, - свои были, двое, но... ладно, не об этом речь. Когда секретарь лицея получила о них точные данные, она только одно сказала: "Ну, артист!"
  - Мы - ваши дети.
  - Вот точно. Птенцы гнезда Боброва, - Эрбени усмехнулся.
  - Так расскажите же!
  - Ну, слушай. Город был затянут дымом...
  
  Город был затянут дымом.
  Негустой, но равномерно распределившийся по всем улицам бело-голубой дым значительно ограничивал видимость, и не давал вздохнуть. Люди бегали, высунув языки - точно собаки. Порой останавливались, и начинали надрывно кашлять. Некоторые передвигались в противогазах, но большинство этого делать не предпочитало.
  Утреннее солнце в небе выглядело совершенно белым, и небо близко к солнцу тоже было белого цвета, дальше немного серело. Дома, уже разрушенные, и еще не разрушенные, выглядывали из дымки, словно флотилия призрачных парусников из карибских легенд. Они оскаливались чернеющими проемами выбитых окон, словно древние, злобные старухи, беззубые и грязные, радующиеся тому, что кого-то везут на кладбище. Окон боялись: мало, что они сами по себе производили тягостное впечатление, да еще каждое из них мог контролировать чей-то снайпер, которому уже нечего было терять, и единственное, что ему оставалось хотеть в жизни, так это расстрелять с толком боекомплект, ну а что там дальше - то война план покажет. Таких весельчаков по городу было немало, так как силы законного правительства были разбиты, а их остатки брошены своим командованием на произвол судьбы.
  Некоторые дома еще горели. Ночью вокруг горящих домов собирались кучки людей - не праздных, кстати, зевак, они просто грелись. Бесплатные костры для замерзающих - ночи были довольно холодные.
  Сейчас все расползлись по норам и щелям - из цивильного народу видно никого не было. Где-то только надрывно орал радиоприемник, настроенный, отчего-то, на Будапешт. Передавали джазовый концерт - Армстронг пел "Go down, Moses" . И, под его знаменитое соло на трубе, словно нарочно, три вертолета без опознавательных знаков, пробрившие небо со стороны солнца, дали ракетный залп.
  Танцующие вертолеты. Пилоты сами слушали Будапешт.
  Мир продолжал сходить с ума.
  Too let my people go!
  Все это напоминало американский фильм. Хороший такой, богатый, с большим бюджетом. Снимали, кстати: двадцать четыре "Хьюи" заходят на точку под Вагнера. Красиво - эстетика вырождения. Но они не знают никакого Вагнера. Не знают! У них даже боевой клич - рок"н"ролл.
  Ракетный залп под джазовый спиричуел... Сигал бы, который Стивен, позавидовал, если бы все это... если бы все это не было по настоящему. Но это было по настоящему - здесь умирали. Умирали порой смешно, глупо, и совсем не поучительно-трагично - не по голливудским стандартам.
  Ракеты разорвались.
  По воздуху пролетел труп, и со звуком лопающегося арбуза шлепнулся на асфальт. Затем посыпались осколки.
  По несчастью, того, что наснимали в Голливуде по здешней теме, здесь никто так и не видел. Хоть бы посмеялись люди, что ли... и, быть может, многое поняли. Например - что, зачем, и для кого делается. В частности - с ними.
  Оглушенный Прекрасный Принц несколько времени хватал воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, потом все же опомнился, выскочил на проулок, присел за поваленной тумбой, и стал осматривать местность в винтовочный прицел. Винтовка его, (у принцев они обычно хорошие и ухоженные), с виду напоминала обычную "СВД-С", и только при ближайшем рассмотрении можно было установить, что это - "Dracula", на ствол которой, на резьбу для мортирки, насажен был длинный пламегаситель кустарного происхождения, сделанный из велосипедного насоса, отобранного у мирных поселян. Еще на Принце были навешены "филин" , противогаз, и сумка-барсетка, в которой лежали две гранаты, трофейный пистолет без патронов, сотовый телефон, который не звонил, полпачки сигарет, зажигалка, и три пачки презервативов - это для чехления оптики, курева и ствола в мокрую погоду, и при преодолении водных преград. И на иные случаи, вроде наливания в них спирта из пробитых пулями цистерн. За спиной Принца был еще вещмешок, который был совершенно пуст, и производил малосолидное впечатление.
  Осмотревшись, Принц показал рукой тем, кто должны были быть сзади - мол, чисто, продвигаемся. Но когда никто не продвинулся, он оглянулся, и обнаружил, что за ним никого нет. Совсем никого, а та стена, под которой он сидел, просела и рухнула. Совершенно для Принца незаметно. И тут только Прекрасный Принц понял, что стал Глухим Карликом.
  Он потер пальцами левой руки ухо, вымазал их в собственной крови, посмотрел на это, поморгал глазами, все понял, и, усевшись на тумбу, некоторое время грустил, потирая окровавленной рукою лоб. Потом достал из кармана фляжку, несколько раз глотнул "ракушки", злобно и похабно выругался на ее вкус, свое положение, и все остальное, подхватил винтовку, и решил двигаться дальше.
  Глухого Карлика интересовало только одно: как выбраться из передряги. Остальное приложилось бы. Были б уши на месте, а слышать уж они будут. Потом. А даже если и не будут - голова на месте. Руки - тоже. Ноги - тоже. И остальное на месте, что интересно... Никто так и не отгрыз на почве межнациональной розни. То есть - транснациональной розницы. Или межрациональной резни.
  Мимо пробегали три еврея в черном; подбежав к Глухому Карлику, они стали ему что-то доказывать, что Карлика отчего-то взбесило, и он заорал, что все равно ничего не слышит, а и слышал бы, так все равно бы послал их куда подальше с их проблемами. И что в Израиль самолеты все равно не летают. Они вообще никуда не летают. И так далее, используя цветистейшие выражения русско-украинской тяжелой словесности.
  Что интересно, евреи все отлично поняли, и один из них потемнел лицом, и полез в карман. Карлик, поняв, зачем тот лезет в карман, свалил его с ног ударом приклада в подбородок, а остальные два исчезли сами. Спугнула их автоматная очередь, которой Карлик не слышал, так как был глухой, но понял, что стреляют, по фонтанчикам пыли, поднявшимся чуть сзади убегающих евреев. Карлик обернулся, и поднял винтовку.
  Стрелял, как выяснилось, знакомец - Славка, или, вернее - Славко, папа которого был грек, и потому фамилия Славкина была Хакиаопулос. Хейрете, кирие... На голову Славка, вместо каски, напялил мотоциклетный шлем, но стекло его было поднято, и Славка был вполне узнаваем.
  На налобнике шлема крупно была намалевана красная звезда. Вернее - малиновая. Губной помадой.
  У Карлика мутилось в голове, и подкатывало к горлу, но он все равно рассмеялся, созерцая этого воителя.
  Карлик рассмеялся, и стал собственной Тенью.
  Славка что-то крикнул, махнул укороченным калашниковским автоматом, но Тень хлопнул себя ладонями по ушам, показывая, что ничего не слышит. Славка подошел, и снова что-то сказал. Потом занялся евреем, лежавшим у ног Тени без сознания. Пинал его башмаком, и проверял реакцию на это. Реакции не было, что Славку вполне удовлетворило.
  Скорее догадавшись о том, что спрашивает Славка, чем поняв наверное, Тень объяснил, что у него "минус уши". И это, надо думать, надолго. Славка, который по-немецки понимал вполне хорошо, кивнул, и потянул Тень за поясной ремень, призывая идти за ним следом. Потом побежал. А Тень крикнул, чтобы Славка не несся, как на пожар, оттого, что почувствовал - его начинает мутить.
  Славка не остановился, только повернулся, и побежал дальше. А Тень тяжело сел там же, где стоял, на битый кирпич и стекла, стал просто Человеком, и устало сказал всему миру:
  - А шли бы вы все к ехарнобабайским бабаям! Домой хочу.
  
  А, кстати, шли бы все, действительно, к ехарнобабайским бабаям!
  Паула долго молчала, и смотрела на Эрбени.
  - Он вернулся домой? - наконец спросила она.
  - Да, Паулит. Домой он вернулся. Но это был не его дом. Все изменилось.
  - Это хорошо, или плохо?
  - Неважно. Все все равно стало другим.
  - Я очень рада этому.
  - Чему?
  - Что он вернулся. Потому что я счастлива. А могло быть наоборот.
  - Что?
  - Он бы не вернулся, и мне было бы очень плохо.
  - Альтернативная реальность.
  - Не дай нам Бог альтернативной реальности. Три минуты до звонка. Я пойду.
  - Иди.
  - Позвоню.
  - Ага.
  Не позвонила.
  Не позвонила, и не надо. Куда звонить, зачем звонить? Просто не надо так легко кидаться словами. Не смог Эрбени их отучить от этого.
  
  5.
  
  Позвонил Гонорат. В дверь.
  - Ну что, какие дела, док? - расплылся Гонорат улыбкой кролика Банни.
  - Ты о чем?
  - Что Рина?
  - Спит.
  - На каком боку?
  - Не проверял.
  - А думаешь как?
  - Никак не думаю. Бесишь, Иван.
  - Не буду больше. Держи флакон.
  - Ты рассказывай, рассказывай.
  - Ну что, иду, курю. Темно. Бобик, и патрули при нем. А меня глюкнуло, что это усташи , я на ходу былое вспоминал. Ну, я маятник мотнул. Они за мной. А у меня и документов нет. А человек с запахом - человек бесправный в этом мире. Пригласили в гости, а я и не спорил, нечто я стану спорить с человеком с автоматом? Он прав хотя бы потому, что у него автомат есть, а у меня нет... А они меня в вытрезвилку. А там, пока с меня показания снимали, в дупель пьяная баба меня типа обыскивать начала. Я на нее рявкнул, слушай, кто она такая вообще, меня, капитана госбезопасности лапать, а? Ну, меня раздели, и на шконку! Ну да ведь я не пьян, сижу, улыбаюсь. Но замерз. Потом выяснили личность, и отпустили, однако, содрали штраф. За что вот только?
  - Протокол с собой?
  - А як же ж?
  Эрбени заглянул, усмехнулся:
  - Шел по Среднему Проспекту, шатаясь, самостоятельно передвигался с трудом... это ты-то? И что ты тут написал? Выпил 150 граммов виски? Ты поллитра выдул! А если б проверили?
  - Так это ж под конец процедуры, - улыбнулся Гонорат, - Проверять было некому.
  - Не били?
  - Не, я ж сказал, где служил. Все очень корректно. Разливаем. После ракии нам этот вискарь что водичка. И черт нам не брат! И гусь не товарищ.
  - Типа мы свиньи с тобой?
  - Мы круче. Мы очень агрессивные боевые хряки! Со всеми вытекающими... давай. Я соскучился.
  - По чему это?
  - Не по чему, а по кому. Долой "голубятников"! Помнишь, как мы патроны "223 у итальянца торговали?
  Эрбени улыбнулся.
  - Полный "Джаггед Альянс" !
  - Точно. У тебя нет?
  - Выпускнику отдал. Наиграется, вернет. Но это не скоро. Я в него пять лет дулся.
  - Я не меньше. Только тебе не говорил. А тем временем нация продолжала гибнуть.
  - Иван, поверь мне, не мы виноваты в этом.
  - А вот шиш тебе, училка! Посмотри вокруг!
  - Периодически делаю именно это.
  - И что видишь?
  - Всеобщий петтинг.
  - Вот именно.
  - Но я его вижу всю свою жизнь. Просто раньше его не так выпячивали. То есть лучше скрывали.
  - Большевизм сдох, если ты о нем. И на его поминках все зависело от нас. А результат налицо. Значит, плохо стреляли, командир, плохо! Надо было стрелять лучше. Или больше.
  - Хорошо стреляли. "Черная Цапля" век нас с тобой будет помнить.
  - Значит, не в тех.
  - А кто бы стрелял в "Черную Цаплю"? Не гони, капиташка. Мы свое дело сделали.
  - И ты сделал? И можно успокоиться? И дуться в "Джаггед Альянс"?
  - В "Сайлент Сторм".
  - Одна хрен. Что пулемет, что водка - на раз с ног валит.
  - Что ты мне хочешь сказать, Иван?
  - Да делай же ты, училка, людей из своих подростков, наконец! Делай! Я ж видел, как они на тебя смотрят: поднимешь их сейчас в атаку, пойдут ведь, как один пойдут! Куда угодно! А ты только и способен, что девкам мозги запудривать.
  - Что? Каким девкам?
  - А что, нет? Думаю, всем подряд.
  - Н-нет.
  - Не верю. Тебя салом не корми, дай понравиться!
  Эрбени задумался.
  
  - Алин, дай запереть мне дверь. Пошла, понимаешь. Думаешь я за тобой побегу? Не побегу я за тобой.
  - На край света побежишь, товарищ Санчес!
  - И не подумаю. Еще не хватало!
  - Я подожду. Терпелив, ибо вечен!
  
  - Говорите, пан Гонорат, пудрю мозги? Пожалуй, это и верно. Так что ты предлагаешь?
  - Так делай их, холера б тебя возьми!
  - Чем?
  - Людьми.
  - А они кто? И что такое люди, а, Иванушка? Кем их делать? Такими, как мы с тобой? Зачем им это? Зачем им по горам с винтовками бегать? Дырки в корпусе получать, БЭРы , контузии во все рыло, лопатой по башке, прикладом в позвоночник? Зачем это им?
  - Я своими рубцами горжусь.
  - А что тебе остается? И я горжусь. А знаешь анекдот про восточника и шарпея?
  - Знаю.
  - У тебя комплекс ветерана, Иван. От того тебя и на ремарковских девушек тянет. А помнишь у Высоцкого, про то, как капитан бычил: "Я там кровь проливал, за тебя, подлеца, а ты водку здесь хлещешь, иуда". А были мы с тобой, Ванька, наемники. Проститутки в бронежилетах.
  - Иностранные специалисты.
  - Вшистко едно. Что пулемет, что водка.
  - Не о том говорим.
  - О том самом, дядя! Ну кем мне их делать, а?
  - М-м-м... людьми.
  - Опять за рыбу деньги!
  - Людьми, которых есть за что любить.
  - А я сам-то таков ли?
  - Судя по Рине...
  - Закрой эту тему!
  - Ладно.
  - Не ладно, а так точно, капитан. А то никогда не будешь майором. Не знаю, Иван. Не знаю. Сначала хотелось бы быть уверенным, что сам в порядке. А я не уверен. Потому что я не в порядке. И ты это отлично знаешь.
  Помолчали.
  - Ладно, - потянулся Гонорат, - Присплю два часа. Ты ж не будешь?
  - Я пьяный не ложусь.
  - Вот и подними меня. Тебе к какому уроку?
  - К первому, - это была ложь, надо было к четвертому.
  - Ну вот, вместе выйдем. У меня сутки.
  - Как будешь-то сутки там?
  - А что мне? Все само работает. Спать с открытыми глазами я не разучился еще. А ты?
  - Уже разучился.
  - Неженка!
  - Я! Ладно, вались на диван. Мешать не буду. В компьютер постучу. Поклацаю.
  - В игрушенцию?
  - Хуже. В поурочное планирование. Отбой, номера.
  - Угу-мс. Гаси свет, - Гонорат сладко зевнул, - Если за мной придут божьи ангелы, скажи им, что я в Вировитице. Пусть там меня ищут. Искать будут долго.
  - Скажу - в Тель-Авиве.
  - Или так. Спокойной ночи.
  - Куда там! Только бы не позвонил никто.
  - А что?
  - В такое время? В это время хороших вестей не жду. Спи давай. - Эрбени открыл документ с именем "Let-1.RTF".
  - А-а-ау. Валяй там. Писатель!
  - Не бухти, читатель.
  - Dominus Vobiscum.
  - Et cum Spiritum tuo.
  - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti!
  - Спи, носорог!
  - Так есть, пане полковнику!
  
  6.
  
  Это было когда-то.
  Звонок. Среди ночи. На мобильный.
  Эрбени не спал, Эрбени сидел и играл в "Сайлент Сторм". Был в наушниках, не слышал. Жена вбежала в его комнату, показала на стол:
  - Возьмешь или нет свою трубу?
  Эрбени, не отвечая ей, подошел, посмотрел. Звонила Лина.
  Зачем?
  Пока Эрбени раздумывал, пришло сообщение: "Перезвони мне. Срочно."
  Эрбени с недобрым чувством отрепетировал вызов.
  Жена стояла, уперев руку в бедро.
  - Александр Робертович, - сразу крикнула в трубку Лина, - Я тут на бегу. Тут проблемы.
  - Was ist"n los? - вопросил Эрбени, специально по-немецки, жена немецкого не понимала.
  - Эвка каких-то колес нажралась. Много. Я уже у нее.
  - Was steht die Sache?
  - Поди-ка, знай... Александр Робертович, делать-то что? Ее там колбасит по полной программе, глюки она ловит. Мать в панике. "Скорую" вызывать?
  - Warten sie wahl. Ich komm"gleich auf .
  - Давайте.
  Жена продолжала сверлить Эрбени взглядом. Эрбени стал переодеваться.
  - Далеко?
  - Нет, тут рядом.
  - А зачем?
  - А зачем ты думаешь? Нет, не за этим. Этого удовольствия я тебе не доставлю. Где деньги?
  - Зачем тебе?
  - Дурацкий вопрос. На тачку.
  - Пешком не дойдешь?
  - Боюсь, нет.
  - Так не терпится?
  - Это смотря кому.
  Эрбени забрал деньги, и выбежал на улицу.
  Доехал он быстро. Влетел в дверь, оттолкнул плачущую мать, крикнул Лине:
  - Где она?
  - В комнате заперлась.
  - На ногах?
  - Да.
  - Чего нахлебалась? И сколько?
  - Сейчас дам. - Лина сбегала в ванную, и вынесла пустую пластинку паркопана .
  - Это все?
  - Не знаю.
  - Мадам! - грозно обратился Эрбени к матери: - Откуда "свинина" в порядочной семье?
  - Ее Эдита Дмитриевна зовут, - подсказала Лина.
  - Мне плевать, как ее зовут! - рявкнул Эрбени, - Откуда "свинина", спрашиваю?
  - Не понимаю... какая свинина?
  - Вот эта самая, - Эрбени сунул Эдите под нос пустую пластинку.
  - Я не знаю...
  - А кто знает? Ладно, потом... Где она?
  - В комнате заперлась. "Скорую" надо. - Лина глотала слезы.
  - Да? Я сам это решу. Если сейчас Эвку увезут, ей пришьют либо суицид, либо полинаркоманию. Это клеймо на всю жизнь. Если не справимся... короче, иди, грей воду. Нужна теплая, градусов 37-38. Бегом.
  - Чайник?
  - Ведро, дурища! Ведро, не меньше. И пластиковую бутылку найди. В два литра. Бегом!
  Эрбени прошел к комнате, в которой заперлась Эви, дернул ручку двери, не открыл, и, выдохнув, вышиб дверь ударом кулака. Мать Эви только охнула.
  Эви сидела на своей кровати, подобрав ноги, и дрожала. Ее рвало несколько раз.
  - Ну вот и ладненько, - сказал сам себе Эрбени, - Спокойная.
  Схватил на руки, понес в ванную. Обмыл лицо, сунул голову под кран с холодной водой. Похлопал несколько раз по щекам:
  - Не спи! Не смей спать! Сколько ты выпила?
  - М-м-м...
  - Вот эту пластину? Или больше?
  Эви повертела головой.
  - Она полная была? Или нет?
  - Не-е-ет...
  - Сколько? Сколько? Не спи!
  Эви не ответила. Темные глаза заволокла муть.
  Эрбени прижал ее мокрую, несчастную голову к груди:
  - Все, малыш. Все будет в порядке. Все будет хорошо и замечательно. Ты только не спи.
  По разбитым пальцам у него текла кровь. Эрбени только сейчас заметил это - испачкал Эви. Выругался, стряхнул кровь, сунул руку под струю воды.
  Вошла Лина.
  - Ну, нагрела вам дура воду. Дальше что?
  - Прости, Лин. Наливай ее в бутылку. И сюда.
  - И куда вы ее лить будете?
  - В рот, разумеется.
  - Она столько не выпьет.
  - А кто ее спросит? Давай сюда, разговариваем много.
  Дальше началось мучение: Эви вливали воду, она плакала, пыталась отбиваться. Дальше Эви рвало. Если не рвало, вызывали рвоту. Эрбени держал ее на левой руке, правой умывал, успокаивал. Эви плакала. Она заметно замерзла, ее бил озноб. Наконец Эрбени счел, что хватит. Эви висела у него в руках, как мешок.
  - Инквизитор чертов, - ворчала Лина.
  - Помолчи-ка, - прикрикнул на нее Эрбени, - Если сама отмочишь что-то в том же духе, я с тобой не так поговорю!
  - Мне еще не хватало колеса катить!
  - Надеюсь. А спиртным-то не пахнет, кстати.
  - А что?
  - Ну, колеса обычно под водку катят.
  - Так может, она отравиться хотела?
  - Да маловато по дозе. Если это вся доза.
  - Так для смелости. А потом, может, собиралась уксус пить... Вон он, над вами. Эссенция.
  - Что? - правильно выпитая уксусная кислота - верная смерть, откуда только знают, Эрбени и правда испугался, - Анны Каренины мне нашлись тут! Знайте: ваш товарный поезд - это я! Мало не покажется! Убери ее на фиг! Беситесь с жиру!
  - Кто бесится?
  - Все беситесь! Я то видела, я это видела... видальщицы! Дать бы по морде разок...
  - Мне?
  - И тебе можно, для профилактики.
  - Спасибо.
  - Пожалуйста! Давай чистую рубашку сюда. И полотенце.
  - А взять где?
  - В пятой борозде от края поля! Я почем знаю? Ищи.
  - А кто ее переодевать будет?
  - Я и переодену. Выполнять.
  - Дядь Саша, вы что, вообще?
  - А чего я тут такого не видел? Все видел. Ничего нового. Давай, бегом!
  Вместе переодели Эви, вытерли голову. В комнату Эрбени отнес ее сам, приказав прежде Лине переменить белье.
  - Что еще? - спросила Лина, когда Эрбени уложил Эви.
  - Все. Дуй к маме с папой. Я посижу, - Эрбени проверил у Эви пульс, чертыхнулся, - Давай. И это... не трепли языком. Ничего не было.
  - Обижаешь, начальник. Все понимаем!
  - Я надеюсь. Ты у меня вообще самая умная. И лучше всех. Servus.
  - Пока. Дядь Саш, если вас кто-нибудь обидит, я за вас порву в клочья!
  Эрбени не сдержался, ответил хохотом:
  - У! Это, действительно, круто! Завтра же поймаю Рэмбо, за спиной которого вся мощь Соединенных Штатов , и разделаю ему рожу под паросский мрамор! Я разберусь с Рэмбо, ты - с Соединенными Штатами! Иди, давай!
  - Ладно, пойду. Рада за вас. Все же вам веселее стало. Но я серьезно.
  
  Да уж, стало веселее. Куда еще веселее бы!
  Их родители слишком заняты собой. Они не стары еще, они Эрбени ровесники, им нужна их личная жизнь, они каждый миг тратят на нее, боятся, что скоро кончится.
  У Эрбени тоже есть дети. И Эрбени тоже слишком занят собой.
  Карусель какая-то.
  И все, главное, будет как было. Это уже определено. Кто-то что-то делает, кто-то куда-то рвется, ан все будет так же, как и в том самом прошлом, которого объективно не существует. Как было.
  
  Великий Немой утомился явлением черных дождей и крестов,
  Брызгами звезд, разрушением, тлением дней, и таинственных снов.
  Заблудший во голоде, боли и холоде, в точке кипения слез,
  Великий Немой ищет истины в омуте песка и превышенных доз...
  Великий Немой на обломках вселенных построил избушку для книг,
  Затем для спокойствия верных и пленных надел их младенцев на штык,
  Приклеил фуражку на стриженом темени, зарылся в тоннели как крот,
  Устав от трудов, отрешился от времени, и требует красный фокстрот!
  
  Да, девочка, ты не приемлешь этого Мира, который окружил тебя своей липкой пустотой и бессмысленностью, ты не можешь свободно дышать в этом городе, построенном на костях, на этой земле, удобренной прахом миллионов, в этом большом концлагере, в котором неприкаянные души страдальцев сконцентрированы так густо, что невозможно пройти сквозь них, их не коснувшись. Тебя гнетет эта страна, которая по чести - большая и жарко растопленная ваалова печка, жаждущая все новых жертв, жмущаяся, как матка нимфоманки, в сладостном желании заглотать и тебя. Тебе некуда бежать, ибо и весь Мир - капище и блудилище, и ты уже понимаешь это. Но одна ли ты такова? Ты бежишь? Но куда? Зачем тебе это?
  Нервы у нас не из стали, что верно, то верно, и тем более, чем больше мы можем видеть происходящее в плане общем, в плане так называемого информационного пространства, которое ныне считают за благо и высшую истину. Бедные, бедные! Их пожалеть надо, и только, они же опять ползают в пыли перед очередным Астаротом, которого сами воздвигли, и сами же на него только и уповают! Но ведь и это пройдет. Все пройдет. Надо только пережить и это, вот и все. Они хотели, как боги, знать добро и зло? Они получили это!
  
  Так на ж тебе! Вихрем! И утром, и вечером: солдаты, Никто и Ничто,
  Друзья и враги, миноносцы, Извечное, и девка в кошачьем манто,
  Великие расы, окурки, полиция, понятия зла и греха,
  Свиные котлеты, уродцы, патриции, брильянты, свинец и труха -
  Все вертится, носится, пляшет и скачет, все хочет вернуться назад,
  И воздух просоленный стонет и плачет, и дико визжит звездопад:
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО!!!!! И стрелки в зените апостолов делят на ноль,
  Любовь и Война вяло мокнут в корыте, в котором стирается Боль,
  Визжат провода, на которых подвешены птицы седым дураком,
  И танец несется, безумный и бешеный, вьется нечистым платком...
  
  Эв, не надо, Эв, это же не выход, Эв, это не выход, дезертиры никогда не бывали в чести, Эв, не бросай меня здесь одного, не уходи с нашей позиции, Эв, мы же ее держим, и мы ее удержим, если вы все не разбежитесь кто куда! Прикрой мне спину, уж я-то в долгу не останусь! Пожалуйста! Мы сильные, мы выстоим, мы выживем любой ценой, победим, а уж победителей, известно, не судят! Стой на ногах, стой, даже если ничего и не изменится. А ничего и не изменится, все будет, как было. А ты стой, и просто не смотри никуда, вообще не смотри, там ведь просто ничего нет! Совсем ничего, так вот и нечего копья ломать! Все будет, как было!
  
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО! И с этой молитвой колонны идут никуда,
  И пушки клянутся над каждою битвой: ВСЕ БУДЕТ, КАК БЫЛО ВСЕГДА!
  Заплачем младенцем, вернемся к истоку, поднимемся ввысь божеством,
  Погибнем, и снова появимся к сроку немаранным белым листом.
  ВСЕ БУДЕТ КАК БЫЛО: мы словно пшеница, растем, чтоб упасть под серпом,
  И в землю зерном и соломой ложиться, и вновь подниматься ростком,
  Страдать, чтобы гибнуть, летать, чтобы падать, закапывать в землю родных,
  Стоять на ногах, ПОТОМУ ЧТО ТАК НАДО! А бог пусть осудит других.
  
  Эрбени повторял и повторял это Эви, которая его не слышала. Эви стонала, дышала неровно, ее мучили кошмары.
  Мать ее не появилась: как видно, боялась войти.
  Выбора не было: обратиться за помощью - испортить девчонке жизнь.
  Эви, стой на ногах, Эви, стой, потому что ТАК НАДО! Держись, Эви!
  Сколько она съела этого паркопана? Пластину? А почему такая коматозная картина? Что надо, если дыхание станет еще реже? Антагонист? Так это галоперидол, ее вообще выключит. Так, адреналина... да где его взять? Непрямой массаж, искуственка, можно б камфары, но ее тоже нет.
  Держись, Эви! Ради меня, если своя жизнь не дорога. Согреть надо, температура - градусов тридцать пять, не больше. Чем бы? Дуб деревянный, да собой! Плевать на мамочку, вякнет - честное слово физиономию разобью! Заслужила!
  Если Эви умрет, Эрбени посадят. Эрбени вытер холодный пот. В тюрьму он не сядет. Живым не возьмут, будет отстреливаться, пока не убьют. Его не взять, он все приемы и ухватки штурмовых групп знает на-зубок.
  Погибнет в бою, стало быть, место ему - в Вальхалле. Ого! Он там уж устроит всем валькириям праздник непослушания!
  Скотина ты, Сашка, гад и бабник! Прилег к девчонке, тут же и идеи, несовместимые со статусом. Правда, о валькириях, да от перестановки слагаемых...
  Пульс ровнее. Наполнение лучше. Не мечется.
  Вот он, крест-то животворящий что делает!
  Эрбени улыбнулся сам себе.
  Гад ты, Сашка! А, впрочем...
  Судьба мне так хорошо должна, что расплатиться не может. И долг ее вырос. Еще вырос. Интересно, в каком виде Судьба расплатится? И когда? На рай не надеюсь, и, вообще-то пора, ложка дорога к обеду.
  Эви, Эви. Ну не глупость? Выдрать бы ремнем, честное слово!
  Они всегда будут делать то, что им запрещают. И страдать от этого.
  Они не хотят, чтобы их учили. Они не хотят, чтобы их ткали носами в их котеночьи лужицы. Они же всегда правы! Им подавай предложение. Им надо предлагать, а они еще поломаются. И пока они ломаются, им промоют мозги.
  Вон они, на три года старше, полностью мозги промыты! Потребители Пепси-колы и экстази, гниют на танцполах. Сами загнутся от С-гепатита, и на других еще распространят.
  И этим мозги промывают. Но эти уже сопротивляются. Молодцы! Нечего им мозги промывать. Нечего. И незачем. И уже все труднее это делать.
  Или хотите получить еще одно Рассерженное поколение?
  Они не хотят! Они не хотят этого. Их вполне устраивает еще одно Потерянное, да вот...
  Да вот что-то не срастается. Не выходит. Специалистов уж нет, уходят специалисты блаженной памяти Конторы из трех букв, а все места в ВУЗах, где готовят новых промывателей мозгов, "PR" по-теперешнему, все эти места раскуплены для блатных, для детей из так называемой "элиты", которые и морковку-то в корыто положить не сумеют без порции кокаина, и пачки родительских долларов.
  Мир становится справедливее - в нем все будет как было.
  
  Все будет как было - Эви снова засияет улыбкой, снова будет ругаться по-польски, и снова будет строить глазки Педаховскому, вгоняя последнего в пурпурную краску. Будет вздрагивать всем телом, и выдыхать: "Ах, герр Педаховский!", хватая себя за соски. И все будут хохотать над этим. Включая самого Педаховского.
  Уже под утро Эрбени вышел на кухню, по дороге прихватил в гостиной бутылку коньяку, сел, налил себе полный стакан, залпом выпил, закурил, и коротко объявил:
  - Спит спокойно.
  Мать Эви, Эдита, стирая рукой слезы, тихо проговорила с акцентом:
  - Не знаю, как благодарить вас, Александр Робертович.
  Эдита была красива. Но Эрбени слишком устал. И ему было противно.
  - Я знаю. Откуда таблетки?
  - Оставил один...
  - Да? Это здорово. Вот что, дамочка, если он еще здесь появится, гоните-ка его в три шеи. Или это сделаю я. Приду и сделаю. Будет большой скандал!
  - Да.
  - Не да, а так точно! Где вы находите только таких продвинутых организмов! Только оторопь берет! На дискотеках, что ли?
  - Он мой стажер.
  - То есть моложе вас?
  - Да.
  - А, ну да, ну да. В общем, я свои условия выдвинул. Вы их хорошо поняли?
  - Да.
  - Вот и ладненько. Не первый раз, кстати, проблемы.
  - Я знаю.
  - И расхлебываю их я, между прочим.
  - Спасибо вам.
  Эрбени покачал головой, и налил себе еще один стакан коньяку.
  - Pros"t!
  - Может, закусите?
  - Незачем, благодарю. Меня сейчас не возьмет.
  - Я от чистого сердца.
  - Я поблагодарил. Мне ничего не нужно.
  - Да-да, - Эдита внезапно скорчила злую гримаску, - У вас-то все в порядке! Вы меня имеете полное право осудить. А у меня муж погиб, я беженка, куда мне деваться? Что вы знаете? Вы жили здесь, были сыты, обуты, одеты, веселились, пили пиво, с девушками... по лицу вашему видно, своего не упускали! А мы... а знаете вы, что такое тоннель под аэропортом в Сараево? Эву передавали с рук на руки, она этого уже, наверное, и не помнит. Муж был корреспондент, только снимки и остались. - Эдита вскочила с места, сбегала в комнату, вынесла пачку снимков, - Нате, смотрите! Может, поймете что-нибудь.
  Эрбени кивнул, и взял первый снимок. Эдита подала ему второй, третий. Эрбени смотрел, и откладывал в сторону.
  Внезапно Эдита замялась. Она всмотрелась в один из снимков, посмотрела на Эрбени, снова на снимок, снова на Эрбени. Эрбени протянул руку, взял снимок у нее. Посмотрел. Щелкнул зажигалкой, и сжег снимок над пепельницей.
  - Простите меня, - шепнула Эдита, - простите, Александр Робертович.
  - Это вы меня простите. За снимок. Это вам, наверное, дорого. Но я не люблю следов за собой. Бог с ним, и вы забудьте об этом.
  - Как вы...
  - Что вы хотите знать обо мне, Эдита Дмитриевна? Зачем вам это?
  - Нет, ни за чем.
  - Ну и говорить незачем. До свидания. Я пойду.
  - Вас проводить?
  - Чего ради? Кого мне бояться в своем Отечестве?
  
  7.
  
  Судьба нам слишком много должна.
  Но что есть теперь?
  Посадив Гонората на маршрутку, Эрбени вернулся домой. И пошел к Карине.
  - Двигайся, Карюш, - попросил он, присаживаясь на край дивана.
  - Эрбени? Это ты?
  - Нет, накакали, как говорит твой замечательный муж.
  - Не повторяй его. Сначала: это ты, Эрбени?
  - Нет, Мао Цзе-Дун!
  Карина рассмеялась, закинула руки за голову:
  - Эрбени, ты неисправим!
  - А ты меня исправлять собираешься? Еще одна!
  - Да, прости. Приляг. И разденься.
  - Холодно, - Эрбени прилег с краю, приласкал Карину одной рукой, улыбнулся. Карина внимательно посмотрела ему в глаза.
  - Эрбени! Ты что, прощаешься со мной?
  - Что ты? Зачем нам это? Мы будем где-то рядом. Всю нашу жизнь.
  - Где-то рядом?
  - Именно.
  - Но не вместе?
  - А что такое вместе?
  - То есть больше ничего не будет?
  - Если ты про секс - нет, секса не будет. Жаль мне Ивана. Не могу. В тряпку превращается. Это хуже смерти, если на мой глаз. И ты, Карька, вот что: или ты уже его бросай, благо, детей у вас нет, или будь уже с ним, хватит эту мозготню разводить...
  - Ага! Промыл тебе мозги капитан госбезопасности?
  - Я сам кому хочешь промою.
  - Его учили этому.
  - И меня. Совесть просто надо иметь.
  - Это ты мне?
  - Это я себе. Себе, Карюш. Не сердись.
  - А если я оставлю Ивана, тогда что? Ты будешь со мной?
  - Я буду с Иваном. То есть я не о том, что мы с ним поголубеем, ну да ты поняла.
  Карина вздохнула, и натянула одеяло на грудь.
  - Эрбени, Эрбени! Любишь ты проблемы, из которых нет выхода. Я с тобой хочу быть. С тобой!
  - Быть - это...
  - Да, это спать в одной постели!
  - Мне это тоже нравится. Очень нравится, Карюш. Но я не вижу возможных вариантов.
  - А оставить все как есть? Что?
  - Жестокая ты. У Ивана сердце разрывается, у меня... кого раньше Кондратий обнимет, кого позже, это не суть, а ты нас обоих похоронишь, да? Так получается?
  - Дурак ты, Сашка.
  - Это мне говорили, и не раз. Впрочем, доказать так и не смогли. И не смогут. Карюш, да что такое? Любила ж его!
  - Ты сам жену любил так, что аж светился! И где теперь все это?
  Эрбени кивнул.
  - Да понятно. Ну что ты? Не плачь! Карина! Ну что ты, ведь я ж не разбил тебе сердечко, правда?
  - Нет, не разбил. Ты его торпедировал! Маринеско хренов! А теперь в сторонку отстегиваешься!
  - Да перестань.
  - Что перестань? Старый снайпер все умеет... Саш! Ну Саш! ну иди ко мне! Сашенька, ну последний разочек! Саш, ну потом пусть как ты хочешь, но...
  - Нет. - Эрбени встал, - Прости, Карюш. Нет. У голодного отобрать - сам сыт не станешь. На мне грехов много, некоторыми я даже горжусь, но это - прости. Мне не стыдно ни за один день моей жизни, ни за один, и я не хочу начинать делать гадости на старости лет. Поздно учиться.
  Эрбени отошел к окну, и стал смотреть на улицу, сложив руки на груди.
  - Ты счастливый человек, раз тебе ни за один день своей жизни не стыдно. - сказала Карина. - Это ведь и есть счастье.
  - Да. Наверное. Я счастливый человек, Карюш. - голос его сорвался.
  Карина вскочила:
  - Боже, Эрбени! Ты что, плачешь?
  Эрбени отвернулся к окну:
  - Тебе показалось. Впрочем, я ведь иду ко дну. И не понимаю, почему мне надо при этом делать благочестивое лицо. Можно тебя попросить об одной вещи?
  - Проси о чем хочешь, любимый. Сделаю.
  - Карин, не бросай Ивана! Не надо. Он хороший. Он меня из-под обстрела вытащил... Карин, не он - так меня бы не было. Вообще. Не бросай его. Не бросай.
  
  8.
  
  Одиннадцать лет, как повержена Троя, и мы, старики, иным уж под сорок, собрались на стенах, что б вспомнить былое.
  Это было всего полгода назад.
  Это записано, измерено, взвешено.
  Утро. Эрбени, подходя к лицею, увидел в дверях Паулу и Дюшу. Оба стояли, оглядывая подходящих учеников нарочито наглыми глазами, и отпускали комментарии. Старая традиция саксоборусских корпорантов. Дюша, наверное, вычитал.
  С Дюшей молча поручкались. С Паулой раскланялись. А сигарета не кончилась, поэтому Эрбени сказал:
  - Ну-ка, фуксы, дорогу старому буршу.
  Дюша отскочил в сторону:
  - Ваше место, шеф.
  - Ну-с, Паулина Иогансовна, какие новости в текущей реальности?
  - Нас не устраивает этот мир.
  - Это не новость. Он и нас не устраивает.
  - Но он изменится.
  - Мы подождем.
  - Терпелив, ибо вечен.
  - Есть ко мне еще вопросы?
  - Когда у меня день рождения?
  - Думаешь, это сложный вопрос?
  - Ну когда?
  - Сейчас не скажу, уточню в базе, но... начало января. 88-го года. - Эрбени задумался, - н-да. Я уже на дембель шел, а тобой в этой реальности еще и не пахло.
  - Он тебе в отцы годится, - ухмыльнулся Дюша.
  - Не надо мне такого отца. Он бы стал делать из меня настоящего человека. Павлика Матросова, который закрыл амбразуру фашистского дзота грудью своего отца-кулака. И драл, как сидорову... - Паула покраснела,
  - Козу? - подсказал Дюша.
  - Нет, коза здесь ни при чем.
  Эрбени поднял брови:
  - Хочешь сказать, ты знаешь, что такое "козу драть"?
  - "Козу на возу"? Или в болотных сапогах?
  - М-м-м?
  - Это секс в карательных целях.
  - Изнасилование, что ли? Фи, - сказал Дюша, - моветон.
  - Да нет, - поправила Паула, - Скорее - выражение презрения таким образом.
  - Это как?
  - Тебе что, на практике показать?
  Дюша сощурился, и мог отмочить тоже что-то оскорбительное, они вообще стали часто ссориться с Паулой, и Эрбени встал между ними с видом рефери:
  - Брэк! Шагом марш в класс. Чтобы по звонку сидели за партами, как хорошие дети.
  - Мы не хорошие. И мы не дети.
  - Не мальчики и не девочки, - вставил Дюша.
  - Да-да, - подхватил Эрбени, - Мы умудрены сексуальным опытом, подсмотренным на ДТВ. "Горячие ночи" и "Пупсик-ру". Онаники-теоретики.
  - Кто? - спросила Паула.
  - Проехали эту остановку!
  Разошлись. Эрбени пошел к себе, Паула с Дюшей - к Педаховскому.
  Эрбени в этот день в кои-то веки сбрил бороду. Даже директриса ахнула. Эрбени довольно хлопнул себя по пузу - директриса была дама переборчивая. И пузо приличное... да ведь не в нем соль! Испортили дело девицы: такой нездоровый восторг это вызвало во всех старших классах, что Эрбени решил тут же отрастить бороду назад. Ну его к монаху, и так шушукаются .
  Неприятности начались и другие: при старте сети интернет оказался заблокированным. Эрбени запросил шлюз, забрался в NAT , просмотрел логи , и выяснил, что в его сеть были закачаны целых двенадцать SW , поэтому брандмауэр NAT просто не пропускал исходящий трафик .
  Эрбени взбесился. Это пахло большими нервами. И устроил ему это 11-й А - прошлое занятие Эрбени разрешил всем покопаться в интернете - у него уже шли резервные часы. Докопались. Интересно, с какой порнухи они наловили столько проблем?
  Едва досидев еще двадцать минут, Эрбени за пять минут до конца урока направился к Педаховскому.
  - Разрешите, Михаил Мозесович?
  - Да-да, Александр Робертович. Вы ко мне?
  - Нет, к вашему классу. - вид у Эрбени был непривычно злой, поэтому класс сразу притих. Эрбени окинул всех взглядом, и, понижая голос, что делал только в крайнем раздражении, это знали, сквозь зубы процедил:
  - Вставать вас не учили?
  Класс встал. Необычно быстро - взрослые уже, понимаешь, хамили как умели обычно, но тут все вскочили.
  - Та-ак, - продолжил Эрбени, - И кто прошлое занятие сидел за девятой машиной?
  - Сами знаете, - отозвалась Штайр.
  - Знаю. Но я хочу...
  - Я, - встала Карина Фардзинова, - моя машина.
  - И я, - призналась Кристина Огарева, - а что?
  - И где ж вы были, дети мои?
  - А что?
  - Где были, спрашиваю?
  - На "Доме-2".
  Остальные расхохотались.
  - Молчать! - приказал Эрбени, - Я говорю. Вот, стало быть, что? Ну да, ну да! Дело всей жизни - вовремя знать, отформатирует Май Солнце низким форматом, или не отформатирует. Это важно, что там! Ксюша Собчак, и вся эта мишпуха.
  - Да что случилось?
  - То, что и должно было случиться: 12 троянских коней в активном состоянии. Сети у нас нет.
  Дюша свистнул.
  - Не свисти, Петрик, денег не будет, - посоветовал Эрбени, - сели все, кроме Фардзиновой и Огаревой. А вам, девицы, я скажу вот что: я столько с вами мучился по теме информационной безопасности, что считаю своим долгом принять у вас по ней зачет. Обеим по жирной двойке... и радуйтесь, что не по две через дробь! Михаил Мозесович, можно журнальчик?
  Эрбени взял журнал, и поставил в нем соответствующие знаки.
  - И еще, Михаил Мозесович, мне Петрик нужен на весь день. Одному мне не провернуться.
  - Ясно. Разрешаю. Берга, можно тебя просить говорить на уроках, что Петрик отсутствует по моему разрешению?
  Паула кивнула.
  - Пошли, Андрей, - поманил Эрбени, - Можете не вставать. Бог вам судья, но если вы меня еще так подставите, я половину класса не аттестую по непосещению, а второй назначу принудительный экзамен. И на нем зарежу! Вы у меня уже все в печенках сидите, и когда вы выпуститесь, я, честное слово, локтем перекрещусь, несмотря на то, что я и атеист, и не акробат. Дети в интернете!
  Дети, дети, конечно дети! Кто же еще!
  Иисус завещал: будьте как дети. Вот мы и есть как дети. Не живем, а в игрушки играемся. Каждый в свои.
  Пилоты, которые танцевали на своих вертолетах.
  Танцующие вертолеты.
  Go down, Moses!
  И пусть народ мой идет.
  Но куда, куда он пойдет? Туда, где танцующие вертолеты барражируют над летящими частями в разные стороны танцорами? Туда, где нет грани между реальным и вычисляемым, добром и злом, любовью и гнетом, диверсией и созиданием? Куда, куда идти им? Зовут, зовут, звать легко, это ни к чему не обязывает. А дальше?
  А дальше все будет, как было.
  Все будет, как было. Сеть работала, сеть наладится.
  Дюша шел по лестнице хмурый - ему было обидно за Робертовича.
  - И ведь не понимают, поросята, сколько проблем людям делают, - отнесся Дюша к Эрбени.
  - А сам, не помнишь, как ты у меня на уроке в мобилу играл, я тебя выгнал, так ты соизволил обидеться, и месяц не ходил, а?
  - Ну, я вас тогда не знал.
  - А что это меняет? Дело не в людях, дело в принципе... - Эрбени усмехнулся, - Выше нос, Дюша! Блесни очками, четырехглазые берутся за дело! Не все так трагично, как я расписал в педагогических целях... Снял я тебя потому, что ты все равно сейчас сбежишь. С истории Искусств. А потом поленишься возвращаться.
  - Так что, есть выход? Ну, кроме форматирования?
  - А то? Пока есть входящий трафик, исходящий сейчас с контроллера отфайрволлим. И закачаем одну программулю...
  - Как называется?
  - Spyware Doctor.
  - Знаю. Так она 75 баксов хочет за лечение.
  - Но она находит же? Я, думаешь, чем их нашел?
  - И что?
  - Дюша! Страны НАТО погибнут от собственной тупости, но ты-то? Она же дает локацию вирусов!
  - А!
  - Если файлы, или записи в реестре - снесем.
  - А системные?
  - Заменим идентичными чистыми с других машин. Переименование - скачка - обратное переименование. И все дела!
  - А не пустит?
  - Пустит. Покажу, как. То, что в памяти, просто помечается, если ты о ядре. Помечается, а не очищается. Метку можно снять, если ты не путаешь HEX с кексом. А ты вроде не путаешь. И все, кури. Посидим, поокаем на предмет "Часовых". Кстати, как "Серп и Молот"?
  - Отстой. Ощущение, что тебя поимели, и не поцеловали. И тинейджерский юмор.
  - Все равно принеси. За сколько ты прошел?
  - Да за два дня! Про что и речь...
  - А подольше?
  - Никак.
  - А манчкинить?
  - А негде там манчкинить. Случаек просто нет. Зато прокачка летит как паровоз. За труп в голову - два уровня. Маразм.
  - Н-да. Расстроил ты меня.
  - Да ладно... Александр Робертович, я человек нервный, так что реестры сносить буду нещадно!
  - Сноси, Дюша, сноси. Они давно это заслужили.
  
  9.
  
  Мы все давно заслужили то, что с нами делают.
  Работу, тем не менее, не закончили даже на второй час. Некоторые трояны начали самовосстанавливаться, и переписываться. У Эрбени появилось предчувствие, что форматирований ему сегодня не избежать. Дюша бегал по кабинету с потным лицом, и ругался черным матом. Эрбени, который молодежной матерни не любил, сейчас прощал это Дюше - сам готов был врезать в три этажа.
  На перемене Эрбени собрался курить, Дюша остался. Он не курил.
  Правда, носил с собой две зажигалки-револьвера под "Смитт-Вессон Спешл-38".
  Выйдя, Эрбени столкнулся с Паулой и Штайр.
  - Девчонки плачут, - сообщила Штайр, - А у вас как?
  - Достаточно скверно, - отозвался Эрбени, - Я сам того гляди скоро расплачусь!
  - Бедный, бедный...
  - ... маленький акватоид?
  - Кто это - акватоид?
  - Ты не знаешь. И это не важно.
  - У меня к вам дело, - сообщила Паула, останавливаясь.
  - Слушаю.
  С диким гамом в этот момент в рекреацию влетел знаменитый 5-й Б. Есть такой термин - гиперподвижность. Так вот эта гиперподвижность в этом классе была у всех. Пятиклассники огляделись, заорали, и атаковали Дюшу, который вышел вслед за Эрбени, и направился куда-то, видно, за водой в ларек. Этот, впрочем, мог и за пивом.
  Дюшу едва не свалили с ног долой.
  Дюша сражался, как Арес в толпе троянцев. Каждый могучий удар отбрасывал очередного врага. Последнего Дюша схватил под мышку, и понес, но трепыхающий всеми четырьмя конечностями организм стал изрыгать такой изощренный мат, что Дюша, ошалев, раскрыл рот, и организма выронил.
  Организм упал, видно, больно ударился, и загнул такое, что по сравнению с ним предыдущее было лепетом малого дитяти. Эрбени прожил жизнь, его ротный командир матом не ругался, ротный матом разговаривал, но и то он почувствовал, что у него горячеют уши. Потому он подхватил организма в охапку сам, и повел к Тропининой - эти боялись только ее.
  Тропинина была на месте.
  - Вот, Лидия Дмитриевна, - Эрбени втолкнул организма в ее кабинет, - рекомендую - берсеркер. Со товарищи устроил схватку в Тевтобургском Лесу. Как шеи не сломали. А его лексикон, это вообще, заслуживает отдельного рассмотрения.
  - И что схватка?
  - Отпинали одиннадцатиклассника.
  - Кого?
  - Петрика!!!!
  Тропинина напустила на себя строгий вид, но по глазам было видно, что в душе она хохочет.
  - Спасибо, Александр Робертович. Я разберусь.
  - Да уж, у меня дело...
  - А что, кстати?
  - Вирусов напускали.
  - И как?
  - Разберемся.
  - А Петрик вам помогает, да?
  - Без него я бы неделю возился. Честно.
  - Ну, идите.
  Паулы возле кабинета уже не было. Собственно, Эрбени про нее забыл.
  - Э, черт, - огорчился Эрбени, - обидел ребенка.
  На счастье мимо пробегала Макарова из 11-го Б.
  - Макарона! - воззвал Эрбени, - Макарона!
  - Что?
  - Na komm zu mir, bitte ! Где может быть Берга, как думаешь?
  - Во дворе. Или в пивнушке. Они собирались.
  Вместо урока, между прочим. Да и бог с ними.
  - Макарона, - просяще потянул Эрбени, - сгоняй за ней пулей, ладно? У тебя это хорошо получается... Передай, что я просил ее зайти ко мне. Лучше сейчас. Ладно?
  - Ладно. А что мне за это будет?
  Эрбени улыбнулся:
  - В долгу не останусь. Опять же в поминанье могу записать...
  Этого Макарона уже не слышала - понеслась. "Хорошая девчонка" - подумал Эрбени.
  Все они хорошие.
  
  10.
  
  Да, да, они все хорошие. Абсолютно все. Очень хорошие. Только... в спецшколах.
  Эрбени хлебнул и обычной, народной школы. Там тоже были хорошие. Но их было мало. Очень мало.
  Дюша радостно сообщил:
  - Определенно, просвет намечается. Даже можно сказать - наверняка.
  - Вот так? Как решил?
  - Гы... от сети отключился. Они в сеть убегают, а потом обратно скачиваются. А поиск себя в реестр прописывают. Ну, а пакет живет, как известно...
  - Сколько, кстати, тебе известно?
  - Есть байка: если сисадмин купит пельмени, на которых будет написано "варить до готовности", сколько он их будет варить?
  - Я-то знаю. Я тебя спрашивал.
  - 255 минут после всплытия.
  - Пять баллов с меня. В год. И на уроки можешь больше не ходить. Все равно все знаешь.
  - Да нет, я приду. Мне нравится.
  Вошла Паула.
  - Слушай, забыл я про тебя, - сказал Эрбени.
  - Вот спасибо-то!
  - Ладно. Что за дело у тебя?
  - У меня комп сломался.
  - Когда? Сейчас?
  - Да нет же, давно уже. Не грузится, фигистику всякую пишет...
  - А что пишет-то...
  - Я не поняла. По черному фону...
  - Троешница! - у Паулы была круглая пятерка, - Чему я тебя учил?
  - Да там... вроде адрес, а потом какие-то...
  - Так там Гекс.
  - Гекс, Кекс, Секс, - пропел Дюша.
  - Слушай, я на тебя нездорово действую? - обиделась Паула, - Без твоих корок тошно!
  Дюша хмыкнул, и продолжил:
  - Мы победи-ли, и враг бежит, бежит, бежит! Паулка, я тебя сейчас расцелую, отбивайся как хочешь! И починю тебе твой несчастный комп, потому что я крут, как американские горки! Четырехглазые рулят!
  - Я тебе не верю.
  - Да не буду я к тебе приставать, очень мне хотелось! Я - четырехглазый, я покруче себе инсталлирую...
  - Аппликатор нашелся . Я тебе с компом не верю. А у меня там данных - убиться можно. А я их достать не могу.
  - А система какая? - поинтересовался Эрбени.
  - Виндоз, какая еще? Я Юникса не знаю.
  - Файловая система какая? - терпеливо уточнил Эрбени.
  - NTFS... - Паула встревожено посмотрела на Эрбени.
  - Худо. Если систему не запустим, загрузочный диск просто не увидит поверхности. Говорил же вам, держите данные на фате... Диск хоть разбивала? Впрочем, если он полетел...
  - Данные потеряются? - с ужасом спросила Паула.
  - Могут. У меня нет такого загрузчика, чтобы видел Эн-Ти. В природе они есть, но на дискетах, или "Партишн-Мэджик", а у меня рабочей версии нет... тебе сильно нужна машина? Может, Дюша проги организует?
  - Во как! - Паула ладонью резанула себя по горлу.
  - Ну, ладно, может, еще не все так плохо. Вези.
  - Кого?
  - Комп. Монитор мне не нужен. И-О, периферия - тоже. Только ящик.
  - А куда везти?
  - Сюда, думаю. Здесь возможностей побольше.
  - А как?
  - Девушка, в сумочку, на плечико, и шагом марш, шагом марш...
  - Я далеко живу.
  - Я знаю, где.
  - Может, ко мне?
  - И что мы там будем делать? Лицезреть дохлый комп? Ни сети, ни другого компа, ни "хвостов" , ни чорта вообще. Паулит, надо. Могу Дюшу дать, в качестве тягловой силы.
  - Да нет, я Сережу возьму. Он опять есть хочет.
  Сережа Дмитренко периодически ссорился с родными, и не приходил домой. Подкармливался и ночевал у друзей.
  - И что?
  - Ну, я его покормлю.
  - А, ну да, ну да. Действуй. Я вас отмечать не стану.
  - Чертова благотворительность, - выразился Дюша, которому хотелось поехать с Паулой. - И чертовы благотворители!
  - Все мы тут благотворители, Дюша. Работай, давай! Солнце еще высоко!
  
  11.
  
  Мы все тут чертовы благотворители! А не делай добра, не получишь за него дерьмом вес по весу.
  Эрбени с Дюшей вычистили системы до стерильной чистоты. На радостях таких Эрбени достал из заначки, и в животах системных администраторов стало теплее. Абсент, абсент, все мы грешны...
  "А, ладно, - решил Эрбени, - не продадут".
  На ногах он держался твердо.
  Сеть решили не запускать. Пусть хоть день в чистоте побудет.
  11-й А радостно ввалился в кабинет, и стал рассаживаться. Парни ближе всего: стулья катались, и поэтому все, кто хотел что-то слушать, садились прямо перед Эрбени, прикрывая заодно тех, кто страдал ерундой.
  Девицы как-то подозрительно хихикали. Эрбени насторожился.
  С правого дальнего угла кабинета за ним непрерывно следили глаза Штайр. Красивые глаза. Светятся. Темные, большие.
  Лина вообще уселась на его, Эрбени, место - он обычно объяснял стоя, и принялась заполнять журнал.
  - Бергу и Сержика не отмечай, они по делу, - сказал ей Эрбени, - Остальных - вали без разбору. На том свете бог узнает своих.
  Лина усмехнулась.
  Саша, по прозвищу "Кочкин-рулез", принюхался, ткнул Илью Конева. Тот тоже принюхался, и вопросил:
  - А чем это пахнет, Александр Робертович, а?
  - Прыщ прижигал, - заявил Эрбени.
  - Где?
  - Показать? Молчи, дубина, демаскируешь!
  - Нет, я хочу знать...
  - Конь, рот закрой, - приказала Лина с учительского места, - Просили же. Тебе все равно не обломится.
  Эрбени потянулся, кивнул Лине, прошел к доске, и, по сложившейся традиции, спросил у класса:
  - Есть вопросы ко мне по изученному материалу?
  - Есть, - Минна Колоскова, известнейшая оторва, потянула руку.
  - Слушаю.
  - Вы ведь филолог?
  - Журналист. А что?
  - Вопрос есть. Филологический.
  - А, к ЕГЭ готовитесь?
  - Ну да.
  - Валяй свой вопрос.
  - Александр Робертович, а "Полина" в уменьшительно-ласкательной форме на французский манер как?
  - Paulette.
  - А Минна?
  Парни захохотали.
  Эрбени спокойно посмотрел в ее сторону:
  - Мин, я тебя так не называл. К родителям претензии. Или ты меня в краску вогнать хотела? Так это зря. Бесполезно. Не покраснею, не Розочкин. И хватит меня на это дело щупать. Взрослые уже.
  И тут пришла в голову Эрбени идея, показавшаяся ему гениальной.
  - Сколько я понимаю, желающих сдавать мне экзамен по выбору нет в этом колхозе? - довольно весело спросил он.
  - Нет дураков, - протянули сразу несколько голосов.
  - Я сдаю, - сказал Дюша, - записался.
  - Ты-то сдашь, - Эрбени сделал долгую паузу.
  Пауза возымела свое действие:
  - Ну чего, чего, - и запищали, и забасили, - говорите уже.
  - Аттестационная контрольная, - объявил Эрбени.
  - Что, сейчас? Не имеете права!
  - Прав тот, у кого больше прав, - парировал Эрбени, - И я не понял, что, жужжать была команда? Жужжать команды не было! Отставить жужжать!
  - Да не буду я ее писать! - вскочила Минна.
  - Да, конечно, это тебе не про саперные росписи спрашивать. Я предупредил вас, что она будет. А сейчас начнем к ней готовиться.
  - Какие саперные росписи?
  - Слониха зайцу делала минет, - сказал Дюша, и при гробовой тишине закончил: - И толку нет, и... зайца нет!
  Эрбени не смог - расхохотался.
  - Браво! Орден Бобра первой степени на грудь, и вон из класса за плохое поведение.
  - Пожалуйста, - поднялся Дюша, - мне-то экзамен сдавать. Пойду, погуляю. Купить чего?
  - Курить мне купишь?
  - Легко.
  - Деньги возьми.
  - Потом. Что у меня, нет, что ли?
  Дюша вышел.
  - Итак, - продолжил Эрбени, - все просто. Берем билеты на экзамен, из каждого - только первый и второй вопросы. Так?
  - А биле-еты откуда?
  - Выдам. Вот они. Кабалия, к ксероксу. На каждого размножишь. С оборотом, а то бумаги не напасешься.
  - Ja gut, herr kommander .
  Кочкин-рулез вспомнил уже ставшую легендой контрольную в десятом классе, и горестно сказал:
  - Да, жаль не первое апреля.
  Если бы ты знал, Кочкин-рулез, как ты прав! Никакой контрольной Эрбени делать не собирался, кто б ему дал, он просто хотел, чтобы они хоть под конец со страху что-то зазубрили. Пригодится ведь!
  - Итак, приступили к разбору полетов, - приказал Эрбени.
  Будем тянуть их за уши, heave away, haul away ...
  
  12.
  
  Паула пришла с Сережей. Сереже пожали руку, и отправили гулять. Сережа посмотрел ехидно, и гулять пошел - этот человек в себе был уверен. Эрбени включил машину, и стал с ней возиться.
  - И какой это дебил постирал все файлы ядра, и так почистил реестры?
  - Это я. - сказала Паула. - У меня вирусы были. И трояны.
  - Так ты что, группами стирала? Дюша!
  - Hier, herr kommander!
  - Принеси журнал из профессоршафта! Я сейчас этой вот примадонне влеплю бананец, причем ей уже - два, через дробь. И не видать ей пяти в полугодии, как коту рогов!
  Паула была так расстроена, что на последнее даже не отреагировала.
  - Так что делать?
  - Эту систему уже не поднять.
  - А поверх, Александр Робертович?
  - А кто корень разнес? Она ж не встанет.
  - А вторую?
  - А как увидеть твои двести мегов в Эн-Ти-Фэ-Эсе?
  - Форматировать, - сказал Дюша, как приговор вынес. Сам он дома форматировал диски после каждого сбоя. И утверждал, что дискам это только на пользу.
  - Форматировать, - подтвердил Эрбени, - причем сначала сносить раздел, и делать новый, фатом, такой у меня инсталлятор. А потом фат снести, создать под Эн-тю... головняк! Но не иначе.
  Паула уселась на монтажный стол.
  - А данные?
  - На небесах твои данные, - уточнил безжалостный Дюша, - Святой Петр им уже врата открывает. Собственно, уже и открыл. И закрыл.
  Паула заплакала.
  - Да там за три года всего...
  - И что там? - спросил Эрбени, жалея Паулу, но и злясь на нее, - чертежи бомбы на холодной плазме, роман, который потрясет мир, или план свержения правительства? Что там такое? Без чего станет трудно жить?
  - Мои дневники, фотки.
  - Паулит, чем раньше твои дневники сделают ноги в Вечность, тем лучше, это точно я тебе говорю. А то их час неровен прочитают. Мама, или какой-нибудь хакер... знаю я, что вы в них пишете! - Эрбени как раз вспомнил бумажку, которую ему показывала Мэри Поппинс, и ему стало противно так, что скривился, - И фотки ваши в наполеоновских позах мне так же известны. У тебя друзей много, согласен... но все они живы, Паулит. Иди, и фотографируй снова. У меня вот половина парней в выпуске в Афгане сгинула, кто-то еще где, кто спился, кто сторчался, кто под машину, кто на ней... так начнешь считать... И сколько я вам талдычил: пересохраняйтесь! Сохраняйтесь, и предохраняйтесь, а то проблем будет не счесть. Что гласит закон информационной энтропии?
  - Данные, занесенные в информационный процесс, начинают теряться с момента их занесения, с нарастанием вероятности потери пропорционально коэффициенту энтропии, каковой постоянен, - отчеканил Дюша.
  - Тебя я уже хвалил, - кивнул Эрбени, - Хватит.
  Паула плакала.
  - Ладно, пошли курить, - сказал Эрбени, - После решим.
  Дюша тоже пошел, хотя и не курил.
  Паула своих сигарет не имела, стрельнула у Эрбени. Крепковато для нее оказалось - прикашливала.
  - Давно хотела спросить... - Паула тоже пыталась сильно затягиваться, они вообще заметно подражали Эрбени в манерах, и строе речи, все, им нравилось, - что это у вас на шее? Темное? Родимое пятно?
  Эрбени отмахнулся:
  - Какая разница? Или сильно портит?
  - Да уж не красит.
  - Ну и бог с ним. Я плевать на это хотел.
  - Так что?
  - Успокойся. Ничего. Нянька в детстве уронила, так теперь от меня все время слегка отдает водкою, - Эрбени стало неприятно.
  - Радиационный ожог, - сказал Дюша глухо, - У моего батьки такие же. По рукам, и груди, много. Загорать вообще нельзя, как солнце попадет, так на леопарда похож становится.
  - Он какого года?
  - 66-го.
  - Служил где?
  - Под Киевом. Вокруг "чебурашки" ограждение ставил.
  - Какого Чебурашки? - не поняла Паула.
  - Чернобыльского. А вы где, Александр Робертович?
  - В то время там же. 35 километров от Киева. ПГТ "Десна". Потом - в Кривом Рогу. Туда тоже достало.
  - Ну да, ну да.
  - И что? - испугалась Паула.
  - Мы - стра-ашные радиационные мутанты, - завыл Дюша, - с нами нельзя находиться рядом, облучаем. Особенно я. В темноте свечусь. И язык у меня длиной в морскую милю. Свертывается в барабан, и прячется в пузо.
  Шутки шутками, а с почками у Дюши дело было так плохо, что собирались его класть на операцию. Он отбрыкивался.
  - А это...- замялась Паула, - с девушками-то... как...
  - У меня нормально, - ответил Дюша, - Никто не жаловался пока.
  - А у вас, Александр Робертович?
  - А тебе какая разница?
  - То есть стало хуже?
  Эрбени улыбнулся:
  - Стало даже лучше. Я серьезно.
  Дюша захохотал:
  - Мой батька то же самое говорит!
  - Ты не смотри на меня как на Зигфрида-героя, Паулит, - сказал Эрбени под хохот Дюши, который на Зигфрида-героя особо среагировал, это выражение относилось к субкультуре Джаггед-альянса, которая Дюше была известна, а Пауле - явно нет; - Все, кто там был, получили от души на раздаче. А потом вот твое поколение нарожали. От того и больные все. Хуже было только под Тоцким.
  - Это что?
  - Это еще при маршале Жукове. Собрали пять, по-моему, корпусов... ну, в корпусе - до 20000 человек, окопали в окопах, без всего, без средств защиты, и бабахнули над ними четырехсоткилотоннку, ну, это двадцать Хиросим по сумме. И начали наступать в эпицентр. Я, когда в Москве, памятник Жукову видеть не могу.
  - Свинство какое! - возмутилась Паула, - Педаховский нам не говорил.
  - Я говорю.
  - А я слышала, при коммунистах хорошо было, о людях заботились...
  - Плюнь им в очи! Заботились! Так что, форматируемся? Все равно других вариантов, видимо, нет.
  - Ладно, - махнула рукой Паула, - Давайте.
  Она уже не плакала.
  - Можешь гулять пока.
  - Нет, я с вами. И спасибо, мужчины.
  - Спасибо не булькает, Паулит.
  - Принесу, принесу, - она улыбнулась, - даже не спрашиваю, что. Наизусть знаю ваши вкусы, Александр Робертович.
  - Да? Ничего ты не знаешь.
  Ничего ты не знаешь, Паулит! Ничего. И не надо тебе знать. Незачем. Бог с тобой, и пусть народ мой идет!
  - Постойте. Ты иди, Андрей. Давай, форматируй... ты же это любишь!
  - Бог с вами, воркуйте, - пожал плечами Дюша.
  - В глаз получишь, - отнесся Эрбени к Дюше, - намеки он будет делать тут! А ты, Паулит, что хочешь?
  - Еще по одной.
  - Ну, давай.
  Снова закурили.
  - Я...
  - Молчи, Паулит. Лучше молчи. Ничего не хочу знать. Ничего.
  
  13.
  
  Ничего, ничего не хочу знать. И слышать.
  Что ты, Паулит, можешь сказать мне? Ну что? Я ведь уже слышал это. Неоднократно. Слова сотрясли воздух, и не сделали ничего. Результаты налицо, что уж там.
  Ты скажешь мне, возможно, правду, но какую? Первую, или вторую? Ведь есть и вторая. И третья.
  Истина х-мерна. И каждая ее мера верна по своему.
  А, впрочем, Паулит, что я могу знать о тебе? И что ты можешь знать обо мне, Паулит? Узнаешь, испугаешься. Зачем тебе все это? Тебе-то зачем?
  Зачем тебе это, Паулит?
  Сдать экзамены, поступить в Универ, устроиться на работу, нарожать детей, и привести их сюда же, в этот же лицей, отдать на растерзание старому, седому, и наконец, к великой радости Тропининой, грустному Александру Эрбени, а через 10 лет бояться, что старый гад Эрбени зарежет милое, глупое дитя под выпуск? Чушь какая! Ладно, тебя это не устраивает. Но что остается? Роль Маты Хари местного разлива? Таких-то много, и ничего у них нет, ни впереди, ни позади, собственно.
  Так можно начать с умным видом педагога отвечать на те вопросы, ответы на которые тебе самому не известны. Можно дойти до многого.
  Учителя, как и саперы, должны ошибаться один раз. Ошибка учителя - ходячая бомба, которая еще размножается, плодит бомбочки по образу и подобию своему, und so weiter, und so weiter ... После первой ошибки учителей надо гнать в три шеи. Не дожидаться второй. Она будет хуже. Только и то и это ничего не изменит. Потому что ничего не изменится. Мы стараемся, тратим на это силы, нервы, зрение, слух, но...
  Но все будет, как было.
  А мы с умным видом принимаем экзамены, хотя, бывает, ни слова не можем понять из того, что нам говорят ученики. Тем более, что эти поросята уже умеют говорить нам то, что мы хотим слышать.
  Они всегда, всегда будут говорить нам то, что мы хотим слышать. Всегда.
  И ничего не изменится.
  Маэстро, урежьте марш!
  - Ну, мы пришли.
  - Вижу, не слепой. До дому дотащишь уж сама свое вычислительное сокровище?
  - Да, спасибо.
  - Не булькает спасибо, было уж говорено.
  - Я же сказала - принесу.
  - Я шучу. И не такой я алкаш, как меня малюют. Пока.
  - До завтра. Завтра будет все.
  Эрбени улыбнулся: и что такое будет завтра? Новый день? Или все, что мы хотим? После восхода луны?
  After rising of the Moon?
  Эрбени поворачивается, и шагает домой, он знает этот маршрут уже наизусть, он прошел все возможные маршруты не один раз, изучал подходы. И пути отхода. По старой привычке.
  Маршрут через школу, через Корабли, от залива... все измерено, исчислено, взвешено. Еще по снегу. На всякий случай.
  Но сейчас он принял решение.
  
  Разбитый град с седой травой наполнен прахом дней,
  Туман с поникшей головой ползет среди камней.
  Разбитый град застыл в любви, и ждет смиренно сна,
  Увы! - в непрошеной крови безумствует Она.
  Она тиха на этот год - шаги ее легки,
  И Город в напряженье ждет и ноет от тоски.
  И не пускает за порог прохожих мутный страх,
  Лишь Ветер пыль больших дорог бросает спать в углах.
  Любовь, ушедшая теперь замерзнет, пропадет -
  Никто ей не откроет дверь, никто не подойдет.
  Все будут ждать в своих домах своих концов зимы -
  Издохнут - истощит их страх, останемся лишь мы.
  Оставит Град совсем пустым любимая рука,
  Посыплет снегом голубым, и бросит на века.
  Уйдет, оставя Смерть и прах, притихнет на краю,
  Рассыплет иней впопыхах на голову мою.
  
  Теперь снега нет, теперь уже почти лето. Внезапное, пыльное и неустроенное. Посередине асфальтового тротуара яма, похожая на могилу, вылитая могила, огорожена поребриком. Вдали памятник пятерым повешенным. Их там повесили. Мало пятерых, надо было больше вешать! Больше! Больше повешенных, хороших и разных! Всех этих народовольцев, большевиков, социалистов-революционеров, Бунд, Гехалюц... Переловить, и повесить. Меньше бы было потерь, право! Что такое? Что-то не нравится?
  "Хочешь, я тебе свой член через вебку покажу? Могу подрочить для тебя " - это нравится? Это, товарищи, глобальное информационное пространство! Сеть образовательных учреждений! Чат "Кому за 30" портала MAIL.RU. Нормально? А знаете, откуда эти ноги растут?
  Когда Паула в девятом классе гордо заявила, что не девственница, ее начали активно воспитывать. Как будто это могло вернуть ее вспять, тем же путем, в прежнее состояние!
  
  Летят века - не уследишь, смерзаются года,
  Не спит Земля, желая лишь исчезнуть без следа.
  Снег звездной пылью кроет Тьму, проросшую зерном,
  Она, незрима никому тоскует о былом.
  И ждет, когда в потоке лет пыль гимны воспоет,
  Когда родится слово "НЕТ!" и кровь растопит лед.
  Когда огнем сраженный Бог падет на свой алтарь,
  И превратится в пыль, в песок, в туман, в седую гарь.
  Когда уйдет святая боль, вводящая в любовь,
  Когда разучит Кукла роль, и станет Богом вновь.
  И я вернусь к ней - тих, как сон, босой, и без меча,
  Непосвящен, и заклеймен рукою палача.
  Я сброшу слезы, как росу, на россыпи камней,
  Возьму ее, и понесу, туда, где мы нужней.
  
  Пьяная баба лет под сорок вывалилась из дверей магазина, огляделась, хлопнула себя рукой по джинсовой куртке, и направилась прямо к Эрбени.
  - Молодой человек, можно вас?
  - Что?
  - У меня проблема.
  - Это какая?
  - Вы не могли бы проводить меня домой?
  - Я недопонял! Что, я похож на того, кто снимается?
  И тут баба выдала такое, от чего Эрбени едва на месте не рухнул с ног долой:
  - Я одна боюсь. За мной с утра по всему городу гоняются глюки!
  Эрбени, как уже известно, за словом к соседу не ходил, так что он, как ни был изумлен, немедленно все же парировал:
  - А если они пристанут и ко мне, и начнут гоняться за мной?
  - Кто? - не поняла баба.
  - Глюки?
  На лице у бабы отразилась напряженная умственная работа.
  - Я денег заплачу, - наконец сказала она.
  - Благодарю, - так же спокойно отказал Эрбени, - В заработке не нуждаюсь. Насчет остального - смотрите выше.
  - Куда смотреть? - переспросила баба.
  - В Вечность, - разъяснил Эрбени, и отвернулся.
  
  И будет ночь, и будет день, и будет путь назад -
  Туда, где Ветер и сирень вреда не причинят.
  Вернусь! Вернусь! Вернусь совсем, я буду петь и пить,
  Я вспомню - где, когда, зачем, напрасно, может быть.
  Узнаю я, куда идти, пусть поздно, и не в лад,
  Узнаю я, кому нести, быть может, лишний, клад.
  Я буду бегать по траве, не важно, с ней иль нет -
  Вернусь. Со снегом в голове - как мотылек на свет.
  
  Эрбени уходил с одного Острова на другой с пустотой в груди, и каждый раз, когда ему навстречу попадался Одинокий Человек, провожал его взглядом и поворотом головы. К концу пути у него заболела шея.
  Терпелив, ибо вечен!
  
  127.105.205.254:8080 СЕРВЕР МОЛЧАНИЯ.
  
  1.
  
  Ну что изменилось полгода спустя? Ну что? Так уж повелось, что раз начавшись, процесс все время возвращается в исходную точку, может быть, не к началу, как утверждает правило Колеса Анубиса, но все же к точке отсчета в одной какой-то мере, если предположить спиральное строение Реальности. Так когда-то началось Время, так когда-то развернулось Пространство, так Бесконечность свернулась в ленту Мебиуса, так Человечество начало прокладывать себе путь из грязи в князи, причем достигнув княжеских высот тут же снова оказалось в непролазной грязи.
  Утро. Такое же утро, как и полгода назад. Или почти такое же. Тогда была весна, теперь - осень. Впрочем, совершенно никакой разницы. Ну никакой. В этом городе царит Вечный Сентябрь. Или зима. Или Сентябрь. Или слякоть.
  Завтра будет новый день. Прошлого объективно не существует. На грани между несуществующим прошлым и нереализованным будущим стоит Граф Клопский, сверкает во все стороны тонированными (а ля Эрбени) очками, мило улыбается, и раскланивается. Он очень изящен, и он очень себя любит. У него есть любовница в Москве, которой тридцать один год, и у которой много денег. Это для Клопского - повод для большой и честной любви.
  Впрочем, ему все равно не интересно со сверстницами. Мажор.
  Клопский издали замечает Эрбени, и раскланивается. Неподалеку курят Царь Никита и Княжна Тараканова. Они снова не разлей вода. Эрбени широко улыбается, лихо засовывает руки в карманы джинс. Еще не хватало, чтобы и эти заметили, что с ним что-то не так.
  Этакий тупенький бодрячок Эрбени. Терпелив, ибо вечен.
  - Сырра! - рычит Эрбени, - Вольнааа!
  - В своем духе, - отмечает Княжна, она дама утонченная, хотя последнее время смотрит на Эрбени с женским интересом такого порядка, как будто она энтомолог, и изучает неизвестный вид палочника.
  - Отчего бы нам не веселиться? - кивает Эрбени, - Смерть неизбежна.
  - Ваша сентенция?
  - Галиани.
  Тараканова делает вид, что только вчера с Галиани сидела в Кавказ-баре.
  - Что с вами такое, Саша?
  - Жизнь прожита.
  - Уже? А кто это сказал вам?
  - Сфинкс, кто!
  - Это который на набережной?
  - Это который Шемякинский. Жизнь прожита, фараон!
  Бедная Княжна! Она не понимает! Да и отлично, что не понимает. Зачем ей это?
  Эрбени обернулся к Клопскому:
  - Здравствуй, Миша.
  - Здравствуйте, здравствуйте, Александр Робертович! А я вот тут жду...
  - Надеюсь, не меня?
  - Нет... а почему надеетесь?
  - Ну, еще мне не хватало, чтобы меня ждали хорошенькие мальчики! Я не такой!
  Романов фыркнул Эрбени в спину.
  - Я па-прашу! - повернулся Эрбени.
  - Охальник. И шалун, - довольно миролюбиво отметил Романов.
  - Мсье, у вас есть доказательства по поводу моих шалостей?
  - Все у Тропининой. А что? Сам даешь.
  - Пардо-он. Я это я. Тем не менее, хорошенькие мальчики меня, правда, не интересуют. Надеюсь, претензий нет?
  - А если есть? На дуэль вызовешь, герр барон? - усмехнулся Романов.
  - Застрелю ведь.
  - А рапиры?
  - Ну, разве что. Можно еще на указках подраться. Только дай мне указку.
  - Самому б иметь!
  - Кого?
  - Будешь мне, немцу, объяснять глагол haben?
  - Нет. Я умолчу. Прости, с графом побеседую, - Эрбени снова развернулся, и отнесся к Клопскому:
  - Мсье Радзивилл, какие новости в текущей реальности?
  - Ах, Александр Робертович, какие же у нас новости? Это у вас новости.
  - Ничего нет.
  - Я вот хотел показать вам фото... Катюша прислала. Хотите посмотреть?
  Клопского прямо раздирало желание похвастаться перед Эрбени.
  - Вот, извольте видеть, - Клопский протянул дорогущий мобильный телефон.
  - Темно что-то.
  - Сейчас увеличу.
  - Хм, - Эрбени взял у Клопского мобильник, - А хороша. Нечего сказать - хороша!
  - Ну так, тоже не лаптем щи хлебаем! Впрочем, с вас пример берем, Александр Робертович. А вот Алиса смеется.
  - По поводу?
  - По поводу возраста.
  - Ну, зрелая женщина хорошему научит. Кватро просто к тебе неровно дышит.
  - Ко мне? Господи, да к вам же!
  Клопский не понял, что он сказал, зато отлично понял Эрбени.
  - Давай-ка отойдем, Миша, - пригласил Эрбени.
  - Да с радостью, Александр Робертович!
  - Радости у тебя сейчас поубавится, - пообещал Эрбени, отвел Клопского в сторону, и зашипел ему в ухо, - Ну при ком ты это несешь, раздолбай! Ну при ком! Да у Кватро еще в голове учеба, слава богу, это первое! И второе: не распускай язычину до пола, зачем тебе это? Отрежу ведь, и отрежу по самые помидоры!
  Клопский вытянулся в струну:
  - Я все понял, Александр Робертович, не продолжайте. Виноват. Больше не повторится.
  - Да и я виноват. Ладно. Будет уроком. И вообще не трепись. А то будет как у меня...
  - А что у вас?
  - А мне бывшая жена радостно пересказывает все версии, которые излагает населению... - Эрбени замялся.
  - Кто? - решил уточнить Клопский, - А! Фройлейн Берг?
  - Ну, видишь, и ты знаешь.
  - Знаю и схему, Александр Робертович. Фройлейн Берг излагает Чижиковой, они подруги, Чижикова - Насте Бенуа, они подруги, Настя - дочери вашей жены, Лизе, они подруги... и вообще всем. Мне, Дашеньке Анненковой, Оленьке "Нео", ну, Асе с Катрин... в общем, весь район в курсе. Да, нам это неприятно. Я учел урок. Александр Робертович, вы ошиблись. При всем к вам уважении... впрочем, ошибаться свойственно человеку.
  - Errare humanum est, - автоматически перевел на латынь Эрбени, - Да, я ошибся. Надеюсь, не как профессор Плейшнер.
  - Ну что вы? Не обращайте внимания. Это ж моськи.
  - А я что, слон? Нечто похож? Ладно. Иди, вон Кватро идет.
  Романов и Княжна встретили Кватро внимательными взглядами.
  - Меня больше интересует Гели, - показал Клопский на Капитанскую Дочку, - И я хочу ее спросить, она что, повеситься пыталась? Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая? В праздник сорокалетия Лицея?
  Эрбени стал искать взглядом Капитанскую Дочку в толпе родителей, которые привели младшеклассников.
  - Что такое? - спросил Эрбени.
  - Шея вся в синяках, - подсказал Клопский.
  - Это не синяки, это засосы... о господи, - возопил Эрбени, - Гелена! ну-ка, ко мне!
  - Что, Александр Робертович? - Капитанская Дочка включила голливудскую улыбку, на силу которой она всегда очень надеялась.
  - Ты с ума сбрендила, в таком виде являться?
  - М-ма! Я вас тоже очень люблю! Какие претензии?
  - Ты, холера, видела свою шею?
  - Да. - Капитанская Дочка сыто ухмыльнулась, - Вы ревнуете?
  - Я? Тебя? - Эрбени задохнулся от бешенства, скрипнул зубами, и отнесся к Клопскому: - Миша, быстро раздобыл шарфик. Любой и где хочешь. Кватро тоже направь. Пусть звонит Досе, она рядом, еще не вышла, пусть прихватит. Короче, где хотите, там и берите. Но чтобы эту шею мне к первому уроку замотать. Хоть половой тряпкой!
  - Половой? - снова улыбнулась Капитанская Дочка.
  - О, эти люди, - вздохнул Клопский, - Одно в голове. Карл Клару склонял к оралу. Клара впряглась в орало, и начала орать, как дура. Сделаем. Не уроним реноме обернемецкого Лицея. Стой здесь, горе ты наше! Алис! Побежали.
  Кватро улыбнулась:
  - Доська уже несет кашне. Шелковое, все будет модно.
  - Что б мы без вас, Александр Робертович, делали, - вздохнула Капитанская Дочка.
  - Ротик закройте, барышня! - процедил Эрбени, - Что, новый имедж? Б...дь международного значения? Ты, дурочка, знаешь, что тебя пометили? Офаршмачили? Что это - выражение, в лучшем случае, неуважения, а в худшем - презрения? Коза в болотных сапогах? Со свободными руками? Знаешь?
  - Да ничего и не было...
  - Лучше бы было, но чтобы никто ничего не знал и не видел! Это мне, понимаешь, мне пинок! Ты ж при мне крутишься, вы - мое окружение, моя свита, вы делаете меня... а я - вас. Ты видела хоть раз в жизни меня в засосах? Или хотя бы с запахом чужих духов? А?
  - Нет, если честно, то нет.
  - А потому что попробовала бы хоть одна... были прецеденты. На месте дал по роже, и еще спросил публику с видом Шарля Сансона : "Славный удар, не правда ли?" Гелена, себя ценить надо. Как себя оценишь, так и тебя оценят. И если тебе угодно вываляться в грязи, сделай это, и бог тебе судья, но от нас тогда держись подальше. Мы тебе не компания.
  - Сами говорили, что я - золотая молодежь.
  - Я? Я говорил, что мы - элита. Разные вещи. Эти гниды на танцполах... ты поняла так? Так тогда иди, солнцем палима. Иди, энтропируй. До полной однородности с массивом. Но без нас. Мы как-нибудь здесь постоим. В стороночке. Терпелив, ибо вечен.
  - Но я ж не монашка...
  - Да прыгай по койкам, сколько в тебя влезет! Только тихо. И не наживи проблем. А это надо выбирать получше. Уж понятно, что не урюков, которые тебя метят. Пинка ему, Гелена, пинка под дупу, и найди другого. Благо добра... Что я, не знаю, что это для вас - способ самоутверждения? Другого-то не дал бог. Я ж не запрещаю, кто я такой, тебе запрещать, пусть тебе отец запрещает, если у него получится, конечно. Пришла как шалава, учится вообще перестала, ну да понятно: рыба с головы тухнет. Хвостом кончает. Вон, Доська идет. Замотала шею, и исчезла с глаз моих долой! Видеть тебя не могу!
  - "Я Ча-па-ев! А ты хто? Ну хто ты такой?" - сострил Романов, подходя, - Охота тебе?
  - Никита, когда корабль тонет, есть три образа действий. Сидеть на заднице и молиться, это обычно. Тикать, это крысиный алгоритм. А еще можно пытаться заделать пробоину.
  - Не получится.
  - Так все равно на дно, Никита! Но я хотя бы что-то пробую.
  - Или кого-то?
  - Не намекай. Ни с кем и ничего. Судьба хранила.
  - Ладно, но электорат понимает по другому. И стучи-и-и-ит! Не оскудеет стукачами земля русская.
  - Что нового-то ты мне сказал?
  - Я тебя об этом предупредил. Пошли на уроки. Сегодня всего три, а потом - гуляй, рванина. Ну да ты знаешь.
  - У меня первого нет.
  - А что пришел?
  - В четырех стенах не сидится. Давай, удачи. Склоняй глаголы.
  - Тебя там выпускники ждут внизу. То есть выпускницы. Ну, как всегда.
  - Какого выпуска?
  - Прошлого.
  - А!
  - Нет, ее нет.
  - И, Господи, пронеси. Ладно. Спасибо, Никита.
  
  2.
  
  Это был выпуск. Выпуск. Все, выпуск. Кто-то заплакал, кто-то вздохнул спокойнее. Засверкали в воздухе фразы, вспорхнули, как бабочки, и улетели по своим делам, ибо это только фразы. Все могут только пожелать, но сделать-то ничего не могут! Выпустили, и снова тянем следующий выпуск за уши к выходу.
  Это похоже на роды. Наг вышел из чрева матери моей, наг и возвращаюсь. И Господь мой со мною, кого убоюсь?
  Если бы он только был, этот Господь!
  Его нет.
  Мы оставляем наш выпуск в пустом доме, мы оставляем им дом сей пуст. Мы бросаем наш выпуск на произвол судьбы, мы вынуждены делать это. Впрочем, выпускники искренне думают, что мы им больше не нужны.
  Мы им больше не нужны.
  
  3.
  
  На выпускной Эрбени идти не хотел. Не любил он выпускных. И не ходил никогда ни на один. Даже на свой, в 84-м году, и на тот не пошел.
  День смерти Клауса фон Эрбени, день начала войны. И день выпуска.
  Выпуск. Все, выпуск.
  На входе стояли разряженные девицы. Что-то с чем-то. Одна вообще была с таким кринолином, как будто на свадьбу собралась. Эрбени никто не заметил. Паула стояла на ступеньках, отдельно, в глазах застыл испуг.
  Да, есть чего испугаться, наверное. Все, детство кончилось. То есть, детство-то давно кончилось, фактически, но тут оно закончилось уже и формально, то есть навсегда. Люди, к которым привыкла, разбегутся во все стороны. И останется: две операции, два неудачных романа, очень неудачных, что там, да еще обрушившийся на эту бедную белокурую голову весь арсенал воспитательных штук, которым бы позавидовал сам Торквемада , еще темная история на кладбище с какими-то клоунами, и еще какой-то бычок, который навевает ужас своей персоной, которой, как он сам искренне считает, можно все... Есть от чего заметаться, то есть ей, проблемы-то решаемы: один звонок Гонорату, и бычок надолго приземлится на шконку, клоунов с кладбища можно переловить по одному, и так напугать, что они тени своей станут бояться, романы забудутся сами собой, тут лучшее средство - новый роман... вот две операции - это вопрос. Особенно - с перспективой третьей, что возможно. Но тоже... вот Эрбени: в семи водах со щелоком парен, и жив-здоров. Не кашляет. Машет Пауле, но она не замечает. И ладно. Ей простим. Простим, но не скажем об этом.
  Остальные фотографировались, хихикали. Погосян привела своего мальчика, с которым жила. Да-с, мальчик, из рукавов сюртука торчали кружева в ладонь. Однако. Романов бы оценил, но не было его здесь. Он собирался подъехать позже.
  Эрбени все еще никто не замечал.
  Можно сказать, его это удивило и озадачило. Потом он обиделся, и хотел даже уйти. Потом заметил Дюшу - тот отошел далеко в сторону. И понял - останется. Друзей не бросают. Остальных можно, но друзей - нет.
  Подошел.
  - Ну что, фукс?
  - Ничего, коммандер. Все. Нет Недовольных. Кто после нас придет?
  - Не намерен восстанавливать.
  - И правильно. Игруленьки. - Дюша помолчал, и сказал: - Мы чужие, Шура, на этом празднике жизни. Правильно угадал?
  - Вполне.
  - Может, нам свалить, а, Александр Робертович?
  - Нет, Дюша. Мы с тобой переживем этот вечер. Он первый в твоей жизни. И последний. Хотя... я тебе вот что скажу: если ты пролетишь на свой матмех, иди-ка ты в пед. У тебя, право, получится. Харизма у тебя великая. Тогда не последний, но привыкать надо сейчас.
  Дюша рассмеялся.
  - Что такое?
  - Да вон, Алинка нам рожки показывает. Заклинает от нечистой силы.
  - А Эвка где?
  - Где-нибудь пальцы топырит. Окончательно рассорилась с матерью. Мать уехала жить к любовнику, а Эви вышибла ей вслед окно богемской вазой.
  - Откуда знаешь?
  - Окно вставлял. С батькой на пару. Выпьем?
  - А есть?
  - Коньяк.
  - Пошли за угол. Кринолинами меня не удивишь. И не испугаешь.
  За углом стояла куча выпускников. Все курили.
  - Александр Робертович, вы обещали выпить с нами после выпуска. Теперь выпьете?
  - Я тебя потом поцелую. Если захочешь , - отозвался едко Эрбени, и приказал Дюше: - Доставай.
  - Эвка! У нас есть кое-что для тебя, - позвал Дюша.
  Втроем сразу просто взяли и опустошили фляжку.
  Пришлые с недоумением таращились на них - им разъяснили, что это - информатик и его лучшие ученики.
  Вернулись. На них обоих снова не обратили внимания.
  - Ладно, я с торжественной части свалю, - сказал Эрбени, - будут спрашивать, скажи, меня астма прихватила. Звякнешь, когда подадут автобусы на кабак.
  - И я бы с вами, - кивнул Дюша, - да надо мне там быть, аттестат получить. Теперь выльется на меня такой поток лицемерия, что...
  - Не надо так, Дюша. Имей великодушие прощать людям. Иначе толку из тебя не выйдет.
  - Но вы же не имеете великодушия, так ведь? Раз сваливаете?
  Эрбени тяжело вздохнул:
  - Нет, Дюша. Я - не имею.
  
  4.
  
  Эрбени, собственно, ничего не имел. У него ничего не было, кроме самого себя. И своих знаний. Так сложилось.
  В ресторане всех схватил в оборот громкоголосый массовик-затейник. Он раздражал. Еда и питье стояли на столах, Эрбени просто и быстро съел все. По старой привычке - он ел то, что ставили перед ним.
  Съел, кивнул Дюше, и ушел. На улицу. Дюша за ним.
  Так там и стояли, смотрели на позднюю зорю, и молчали. Провожали уходящее солнце, зная, что кто-то может уже не увидеть его всходящим.
  Ра ушел в страну Ночи, Сэр ушел на Запад. С миром, с миром на Запад .
  Вышли к ним две девицы, Саша с Ксюшей, пустили по рукам фляжки с каким-то питьем, но разговор не склеился, и они ушли.
  - Раньше надо было делать приветливые лица, - вслед им послал Дюша.
  - Не мсти, - сказал ему Эрбени, - не надо. Они, может, волновались. Начинается другая жизнь. И все разбежимся. Есть с чего обалдеть.
  - Может быть, - согласился Дюша, - Но я-то не обалдел.
  Пошли, поели горячее. Эрбени съел то, что поставили перед ним. И снова на улицу.
  - Мы чужие, Шура, на этом празднике жизни, - горько повторил Дюша.
  - Но нам же не нравился этот мир, нет?
  - Да, но...
  - Вот он тебе и мстит. Ты выпал из него, ты сказал, что он тебе не нужен. Как и я когда-то. Привыкай.
  - А наши?
  - А где они?
  - А Паула?
  - А ты заметил, что вы все реагируете на нее, в общем, отрицательно? Заметил? Ну-ка, объясни, почему?
  Дюша подумал.
  - Не объясню. Но это факт. Кроме Дэвика.
  - Да, Дэвик относится к ней достаточно нежно.
  - Да и я, если по-правде.
  - Я заметил, не слепой. Тем не менее. Вы ей просто не нужны. Она это скрывает, а вы все равно чувствуете. И это вас бесит.
  - А кто ей нужен?
  - Да никто, собственно. Она себе придумывает на ровном месте то, что должно бы быть в крови. Но я тебе этого не говорил.
  - Это изменится?
  - Быть может. Но уже не при нашем участии.
  - Жаль.
  - Это почему? Дюша, у тебя довольно своих проблем, на кой ляд тебе еще и чужие?
  - А мне не трудно.
  - Всем трудно.
  - Н-да. Нам крупно повезло, у нас есть вы, Александр Робертович.
  - Я? Меня больше нет.
  - Не хочу.
  - Твои проблемы. Но это факт. Дальше шагаешь сам.
  - Жаль.
  - Мне тоже.
  Бэшка, по прозвищу "Дринкинс", ходил, пока суть да дело, за водкой и за куревом. Вернувшись и с тем и с тем, он гордо продемонстрировал пачку презервативов, сообщил:
  - Может быть, пригодится.
  - Нет-т, не при-ко-тит-ся, - вспомнил Дюша анекдот про финна, а Эрбени, нетвердо помня, процитировал Блока:
  Родись хоть сотню раз сначала,
  и повторится все, как встарь:
  Ночь, ледяная гладь канала...
  - Аптека, улица, фонарь. - закончил Дюша.
  Дринкинс не понял.
  - У меня, Александр Робертович, такая проблема, - сообщил он, показывая пресловутую пачку, на которой было намаркировано "XXL", - Ошибся я. Великовато, наверное.
  Дюша вытаращил глаза.
  - Так вот что будет, если он свалится? - спросил Дринкинс.
  Эрбени сжал зубы, сощурился, словно ножом собирался ударить, и рявкнул на полнабережной:
  - Доставать полезешь! С фонариком! Ясно?
  Дринкинс обиделся, и полез было даже выяснять отношения, но был остановлен Дюшей, который встал перед ним, как скала.
  Потом, когда стресс прошел, хохотали оба так, что согнулись в три погибели, сели на корточки к стене, и все равно хохотали. Дюша только ухмылялся.
  - Кого трахнуть-то решил? - спросил Дюша Дринкинса.
  - Да Паулку, кого!
  Эрбени ошалел. Дюша тоже напрягся:
  - Ка-го?
  - Бергу. Она мне нравится. И я ей.
  Дюша сработал мгновенно: вырвал у Дринкинса презервативы, сунул в карман, и швырнул его в ресторан, посылая вслед:
  - Иди водички попей, пилот Дринкинс, пока я тебе твои гандопулы в зад не затолкал под полонез Огинского! Во дает!
  Эрбени потер руки:
  - Это жизнь, Дюша. Тут никогда не поймешь, что к чему. Может, он и...
  - Да гонит, Александр Робертович! А может... может и нет...
  Эрбени закурил. Дюша чесал в затылке, и приговаривал:
  - Во дают, ну орлы, ну золотая рота!
  Потом плюнули, и пошли в зал.
  В зале танцевали. На тему диско.
  Сначала Эрбени отплясывал с директрисой, потом - с бывшей директрисой, ныне завучем: там был высший класс старого стиляжного твиста.
  Потом заиграли что-то медленное, и тут, внезапно, Эрбени подхватила Паула, сцепила свои руки у него на затылке, неумело повела. Эрбени засмеялся:
  - Ты ноги-то веди. Отдавлю ведь - тяжелый!
  Паула была сильно пьяна. Она не услышала Эрбени, впрочем, было шумно.
  Танец кончился.
  - Пошли-ка, девушка, на воздух, - потянул ее Эрбени.
  Паула послушно пошла.
  Вышли. Паула закурила, сняла с Эрбени очки, посмотрела ему в глаза, и спросила:
  - Как вы ко мне относитесь, Александр Робертович?
  - Я на вопросы о себе не отвечаю, - парировал Эрбени, - Знаешь ведь.
  - И не надо, - Паула отбросила сигарету, просто и быстро положила голову Эрбени на грудь, его руки - себе на талию, замерла. Потом подняла голову:
  - Нет?
  - Да, - ответил Эрбени. - Сегодня твой вечер. Ты не можешь пережить его. - Эрбени вздохнул, - Поможем.
  Волосы ее пахли счастьем. И лаком.
  Паула опять спряталась у него на груди, но потом, осознав смысл слов, снова подняла глаза:
  - А дальше?
  - А дальше - тишина.
  - Дальнейшее - молчание?
  - Ну да, ну да.
  Паула отстранилась, зябко охватила себя за локти.
  - Могли бы пообещать мне счастье.
  Эрбени не ответил.
  - Вам сложно? Мне обещали...и не раз.
  - Я не могу обещать того, чего у меня нет, - горько ответил Эрбени, - А тебе счастья нужно?
  - Кому его не нужно?
  - Смотря какое. Я, впрочем, не специалист по этому вопросу. Вон, смотри, сколько там обещателей. Например, Дринкинс. Богатый папа, нефтяник. Чем не счастье?
  - А что Кока, кому-то что-то мог обещать? Это же ребенок!
  - А ты?
  - А я нет. Я много видела, Александр Робертович.
  - И чего? Девочка, ты кому говоришь это? Ты что, лежала сутки на позиции под кинжальным огнем с полными штанами дерьма? А рассказать тебе про девочек, ровесниц тебе, которых вешали на сливе, и превращали в решето? Господи, не сравнивай этого! Вы счастливы хотя бы потому, что... Ладно, проехали. Прости меня. Видела, так видела.
  - Странный вы человек Александр Робертович, странный. Что вы замерли, будто на змею наступили? Посмотрите ж вокруг!
  На набережной выпускники какой-то народной школы откровенно занимались петтингом.
  - Не хочу смотреть вокруг, - сказал Эрбени, хотя краем глаза и глянул, - Мне там не интересно.
  - Тогда смотрите на меня. Интереснее?
  - Допустим. Weiter?
  - Дальнейшее - молчание. Вы сами сказали. Не я.
  - А что, есть варианты?
  - Пообещайте мне счастье.
  - У меня есть только я сам. И этого я не отдам никому. И никому этого не надо. Там ад.
  Паула помолчала.
  - Говорите, как одинокий старый волк. У вас же есть дети?
  - Их двое. Но один уже не мой, а другой... ЕЩЕ МОЙ... вот так. Кроме меня у меня ничего нет.
  - Но это тоже не мало.
  - Не гните осину, Паулина Иогансовна! Я себе цену знаю отлично. Ни больше, ни меньше. Для тебя, например, это с одной стороны - мизер, а с другой - тебе и не поднять.
  - Тяжелый?
  - Ты знаешь, о чем я.
  - Значит, дальнейшее - молчание? Давайте молчать. С вами я согласна на все.
  - Только пошли молчать в зал. Тебя колотит.
  Ушли. Нашли спокойный полутемный нерабочий зал. Сели в угол. Напротив на лавке лежала Лина, и курила в потолок. Над ней стоял Конев, и что-то вещал. С пафосом. Эрбени усмехнулся.
  Сели в угол. Паула легла головой Эрбени на плечо, на левое. Это была плохая сторона: и ухо не слышит, и рука перебита. Впрочем, договорились молчать. Эрбени тихонько ласкал ей волосы, плечо, руку, ухо, что попадалось. Тихо-тихо, двумя пальцами, чувствуя огромную, и все растущую нежность. Нежность росла, как будто была бесконечной. Перехватывало дыхание, ныло истрепанное жизнью сердце. Нежность росла. Желания не было.
  Подходили выпускники, понимающе ухмылялись. Эрбени курил одной рукой, ему наливали что-то, он выпивал, не пьянея, и все ласкал, ласкал свою Паулу.
  Он пил то, что наливали ему.
  
  5.
  
  Он пил то, что наливали ему, он ел то, что ставили перед ним.
  Паула беспокойно зашевелилась.
  - Что такое? - спросил Эрбени.
  - Тошнит, - призналась Паула.
  Она попыталась встать, ее мотнуло, и она села обратно на лавку.
  Дринкинс сидел перед Линой на корточках, и целовал ей руки.
  - Дринкинс дер Гроссе, - позвал Эрбени, - и ведь не надоест тебе!
  - Точно, - отозвалась Лина, - Крут добрый молодец. Куда тебе, один стихи читает, другой руки целует... Как, скажу тебе, выпуск смольного института.
  Лина полчаса тому выпила с Эрбени и Штайр на брюдершафт, и довольно быстро освоилась.
  - А ты чего ради вскочил?
  Эрбени показал на Паулу.
  - Мутит ее.
  - Новость-то, - Лина мягко отодвинула Дринкинса в сторону, потянулась, вышла:
  - Отвести ее? Удовольствие ниже среднего, но не хуже, чем было.
  - Ну да, я про это.
  - Сделаем. А то тебя в дамский сортир не пустят...
  - Надеюсь, - усмехнулся Эрбени, - Присмотри там за ней.
  - Сама разберется. А у меня к тебе разговор будет.
  - По поводу?
  - А вот по этому самому... почему мы круче? Потому что мы пьем абсент! На каждую... старушку бывает своя прорешка. Помоги мне.
  Вместе подняли Паулу и довели до места назначения, где натолкнулись на Федьку и Катьку, умных, злых, продвинутых в эстетике Недовольных, вечно неприкаянных; они уселись напротив туалетов с двумя гитарами, и орали что-то малопонятное, но им нравилось. С ними была Эви.
  Федька и Катька, которые не желали учиться, хамили всем подряд, и знали все на свете, и даже, скорее всего, больше этого. Федька и Катька, которые удивленно смотрели на ночи шалыми, бессонными глазами, которые держались за миг, и продлевали этот миг солидными порциями спиртного, которые еле живые доползали домой, спали мертвым сном, и, выспавшись, начинали друг другу названивать, ибо скучали друг без друга смертельно. Компания "Мегафон" довольно поджилась на них обоих.
  Федька с Катькой, которые перед экзаменами поставили на уши половину Города, и не поставили в ту же позицию вторую половину только потому, что она им была даром не нужна.
  Федька, который за неделю стер каблуки новых башмаков. Катька, которая протерла джинсы так, что они раз утром расползлись у нее в пальцах.
  Эрбени не любил их, они терпеть не могли Эрбени. Они были слишком одинаковы, чтобы относиться друг к другу хорошо.
  Федька обещал на выпускном набить Эрбени физиономию. Эрбени принял вызов. Но сейчас Федька кивнул ему, ухмыльнулся, и отсалютовал ладонью. Эрбени показал ему "козу".
  Эви, заметив Эрбени, Лину и Паулу, бросила орать, и расхохоталась:
  - Ого! Воистину, каждому - свое. А Федька с Катькой таки успели!
  Лина закивала:
  - Превратим мы наш сортир в бастион борьбы за мир. Пусть от страха с...т в штаны поджигатели войны, - подхватила Паулу, и втолкнула ее в двери.
  - Не урони, - пожелала Эви, и потянула Эрбени за рукав:
  - Пойдем-ка, кшатрич, дело есть.
  Эрбени резко обернулся:
  - Того же плана?
  - Извини, нет. От меня можно отказаться один раз.
  - Хорошее правило. Беру на вооружение.
  - Дарю. А что ты снова руку на пояс кладешь? Стрелять будешь, чекист проклятый?
  - Почему стрелять?
  - Но это же привычка к пистолету?
  - У меня была винтовка.
  - БЫЛА винтовка? Однако. И как она была?
  Эвелина, как всегда, весело улыбалась. Эрбени вернул улыбку, тоже как всегда, не разжимая губ:
  - У хорошего стрелка винтовка как девушка. Он ее любит, холит, и лелеет. Она спит с ним, укрытая его одеялом, на его левом плече. И она первое, к чему он прикасается, когда проснется.
  Эвелина схватила лицо руками.
  Эрбени засмеялся:
  - Не таращи свои замечательные глазищи! В этом есть железный смысл: первое движение просыпающегося человека - правой рукой к левому предплечью. Это инстинктивно. И рука сразу хватает винтовку, повыше рожка, и дальше дело секунд: вскочить на колено, сбалансировать на левую руку, спустить предохранитель, перекинуть раму. И - к бою готов.
  - Вниз до упора, и тра-та-та-та?
  - Вниз до упора - это одиночный огонь. И никаких тра-та-та. Тра-та-та посередине хода переводчика. Во всяком случае, у "Калаша".
  - Хм...
  - Да, девочка, мы любим свое оружие, как своих женщин. Мне иногда приходит в голову еретическая мысль о том, что мы своих женщин любим, как свое оружие... Если тебе кто-нибудь скажет, что ты красива как винтовка... вцепись в него, и не выпускай. Сильнее него любить тебя не будет никто.
  - У многих никакого оружия никогда не было. И не будет.
  - Знаю. В каком-то смысле они остаются девственниками. Навсегда. Но это их конституционное право. Их выбор. Я не люблю таких людей.
  - Каких, - встрял проходивший мимо Розочкин.
  - Брысь! - шугнула его Эвелина.
  - Без проблем! - Розочкин метнулся в сторону, натолкнулся на Лину, повис у нее на шее, и возопил:
  - Наконец-то! Алина, радость моя! У меня все с собой...
  - Вот и иди к Дринкинсу с этим. Вы найдете общий язык. У него тоже все с собой...
  - Так я - в туалэт, в туалэт...
  - Тем более не ко мне. Я похожа на унитаз, что ли?
  Эрбени расхохотался:
  - Бессердечная и жестокая девица!
  - Да. Я такая.
  - Что там?
  - Где?
  - Не прикидывайся дурочкой. Не идет к тебе это.
  - А! Ну... это надолго. Но жить будет. Эва, у тебя что за вопросы?
  - Aber was ist los?
  - Слушай, Паула просила меня сходить за Августой. Сходи ты, а, ты ей как-то ближе. Она у тебя вела. Сходишь?
  - Она тебя просила?
  - Ну да.
  - Так ты и сделай.
  - Но...
  - Сама.
  - Отличненько, - Лина обернулась к Эрбени, - О, геморрой-любовник, ты, никак поплыл?
  - И не думал, - ответил Эрбени.
  - Пошли, проветримся. - предложила Эви.
  - Да я и так оттуда не вылезаю!
  - Знаю я, откуда ты не вылезаешь! Пошли. Мне без тебя страшно. Там педофилы на тачках останавливаются.
  Вышли снова на улицу. Эви вынула у Эрбени из пиджака сигареты, закурила, потянула вверх руки, затанцевала:
  - Vom Abendrot zum Morgenlicht war mancher Kopf zum Greise, wer glaubt es! - meiner Ward es nicht auf dieser Ganzen reise ... ла-ла, ла-ла-ла-ла-лэй, лала-ла ла-ла ла, ла, смотрюсь?
  - Что хотела?
  - Это подход. Правильно. Нечего тянуть кота за его котячее достоинство: удовольствие небольшое, а кот орет и царапается. Санчес, а тебе говорили что ты - дурак?
  - Бывало. Но доказать не могли.
  - Не обижайся, я любя. Ты чего, Сашечка, поплыл кефиром по паркету? А? Погладили мальчика по шерстке? Это бывает!
  - Und du bist eifersuchtig, oder, dich du interessierst?
  - Aber nein, was mir sich zu interessieren? - Эви пожала плечами, - Мне-то все ясно. И Линке.
  - Ну и молчите обе.
  - А вот не буду! Ты что, слепой? Разочаровываешь меня.
  - И ладно. Разбежимся, и все дела.
  - Слушай, достало меня это! Не хочешь слушать, хлопай ушами!
  Эрбени сдался:
  - Doch . Выкладывай.
  - Ты ж слышал, что она Августу звала.
  - Да хоть десять Август. И что?
  - А вот до этого Никит твоя все с ними паслась, смеялась все. А потом Никита с Августой тоже очень смеялись. Очень. А потом вы увалили из зала. А Никита с Августой еще больше смеялись. А теперь они пропали в туман, и Августу Никит не дождется.
  - А при чем тут я?
  - Вот и я не могу понять: при чем тут ты?
  В голове Эрбени сложилась простая схема.
  - Да нет, чушь, - сказал Эрбени.
  - Ну и черт с тобой, - обозлилась Эви. - Вспомнишь еще меня.
  - Ага. Война придет, хлебушка попрошу. Обязательно.
  Эви придвинулась вплотную, сощурила темные глаза:
  - Эрбени! Если бы я стала вешаться тебе на шею, я это сделала бы тихо, никто б ничего не видел. Тебе еще тут работать, так что... А, отдыхай. Голову снесло, я тебе свою не отдам. Самой пригодится.
  Эви махнула рукой, и ушла.
  Эрбени продолжал курить.
  Мимо него, не заметив, прошла Паула, уселась на каменные ступеньки, охватила руками голову, и замерла. Так и сидела. Долго сидела. Эрбени отбросил сигарету и подошел:
  - Вставай, девушка. Придатки застудишь. Пригодятся еще. И вообще. Пора, в сущности.
  Паула покорно встала, взяла Эрбени под левую руку. Эрбени повел ее по набережной. Молча.
  
  6.
  
  Педагогов сажали в такси, Эрбени не сел. Выпускники ехали кататься на теплоходе, впрочем, могли и все желающие, кто с ними. Эрбени повел Паулу на пристань. Паула трезвела, и все чаще поднимала удивленные глаза на Эрбени, который вел ее, обняв за талию, но ровно, молча, и смотря в сторону.
  На теплоходе громко играл магнитофон. "Go down, Moses".
  Too let my people go!
  Эрбени мягко отправил Паулу на трап, сказал: "Я сейчас", и вышел на набережную. И пошел к Дворцовому мосту. Один.
  Теплоход отвалил.
  Впереди лег запруженный молодежью Город Одиноких Людей.
  Разум - та торпеда, которая пустила на дно не один уже флейт под алыми парусами. И еще не один пустит.
  
  I come old friend from hell tonight across the rotting sea,
  Nor the nails of the Cross, nor the blood of Christ, can bring you help this eve,
  The dead have come to claim a debt from me,
  They stand outside your door four score and three
  Did you keep a watch for a dead man's wind,
  Did you see the woman with the comb in her hand,
  Wailing away on the wall on the strand,
  As you danced to the Turkish song of the damned!
  You remember when the ship went down, you left me on the deck,
  The captain's corpse jumped up and threw his arms around my neck,
  For all these years I've had him on my back,
  This debt cannot be paid with all your jack.
  Did you keep a watch for a dead man's wind,
  Did you see the woman with the comb in her hand,
  Wailing away on the wall on the strand,
  As you danced to the Turkish song of the damned!
  
  В кармане Эрбени запищал мобильный.
  Кому это? Зачем это? Кому это нужно? И что?
  - Да? - ответил Эрбени.
  - Вы где? - задал Дэвик коронный вопрос всех обладателей мобильных телефонов.
  - А что?
  - Да где вы?
  - На берегу.
  - Почему?
  - Генацвале, а почему я должен быть в другом месте?
  - Вы ж были с нами.
  - Там, где я был, меня больше нет.
  - Что Паулинке сказать?
  - Что хочешь.
  Дэвик помолчал, потом тихо сказал:
  - Зря, Александр Робертович, зря.
  - Быть может. Но все равно. Помнишь? "И пусть народ мой идет". Вот пусть он и идет. Так и есть правильно.
  Пауза. Хватило времени выкурить сигарету, и пару раз скрипнуть зубами.
  Мачты долой! Стоять по местам! Пляшите, ребята, что нам остается?
  Мобильник снова зазвонил. Эви.
  - Да, Эви?
  - Санчес, это, конечно, не мое дело, но мне тут доложили, что Розочкин занял валентность при Никит...
  - Эв, слушай, это не твое дело! Или Розочкину надо в лоб наварить?
  - Ему-то давно пора.
  - Это твой заказ?
  - Нет. На фиг он мне.
  - Тогда проехали. Пусть живет.
  - То есть ты ему не конкурент?
  - Это он мне не конкурент. Не дорос еще.
  - Санчес, браво! Орден Штайр первой степени на грудь, и с меня.
  - Я отпустил вас.
  - А меня ты спросил? Я тебя никуда не отпускала. Ладно. Скоро увидимся воочию.
  - Не понял?
  - У меня денег мало. Перезвони.
  Эрбени не перезвонил. Зачем?
  Звонок. Лина.
  - Санчо Робертович, дарагой! Абсент на троих, и пошли все в курвину дупу, как выражается Эвка.
  - Что, сейчас? У тебя своих планов нет?
  - Есть. Но не на 24 часа.
  - А что только на троих?
  - Остальные отпали. Естесстный отбор. Ты их отпустил, они и пошли, солнцем палимы.
  - С Эвкой общалась?
  - А то! Тебе следователем бы надо работать.
  - Тебе самой если захочется туда, я за тебя похлопочу. Или в Морскую пехоту. У меня связи.
  - Ладно, я подумаю. Короче, до двадцать четвертого. И попробуй только не быть! Also?
  - Уломала.
  - Ах ты мой безвольный! Не пей там.
  - И не собираюсь.
  Отбой. Снова звонок. Номер не определен.
  - Здравствуйте, - сказал Эрбени голосом автоответчика, - Вы позвонили на центральный командный пункт ракетных войск стратегического назначения. После сигнала тревоги оставьте Ваши координаты.
  Трубку повесили. Еще бы!
  Звонок. Номер не определен.
  - Der Wehrmacht Oberkommando! - рявкнул Эрбени в трубку.
  Молчание. Отбой.
  Снова звонок. Номер не определен.
  - Я отпустил вас всех. Идите с миром, - сказал Эрбени, и выключил мобильник.
  Эрбени шел, рассекая толпу, руки в карманах черных джинс, пиджак нараспашку. Его отпустили. То есть почти отпустили. Он не остался один, этот страх прошел. И ладно. Все будет, как было, и это лучшее из всего, что можно желать. Жизнь, что ни говори, устроена почти справедливо.
  Под левую руку его взяла рука, к левому плечу прислонилось плечо. Эрбени повернул голову.
  Эви.
  - Это что? - Эрбени был удивлен.
  Улыбка. В глазах огоньки. Прическа растрепана.
  - А я знала, Эрбени, что ты так и сделаешь. Вот знала. Куда теперь?
  - Я? Никуда.
  - Правильно. Самый лепший маршрут. И я с тобой. Не возражаешь?
  - Нет.
  - Еще бы ты возразил! Шагом марш, встретим то солнце, которого завтра может не быть. Когда меня вывозили из Сараева, я думала: есть ли оно вообще?
  - Солнце-то есть, куда оно денется... Это тебя на самом деле не будет, девочка! Я же слеплю тебя по образу и подобию своему. Тебе это не понравится, и ты...
  - Нравится же... Помнишь, как ты пришел к нам на первый урок? Пришел и сказал: "Молодежи надо самовыражаться. Топырить пальцы. Не имею ничего против. Если не в терпеж, можете вставать и растопыривать пальцы. Но молча." И весь класс встал, и молча растопырил пальцы. Кроме Паулы. Она тебя просто не слушала, как и всегда.
  Эрбени рассмеялся.
  - Да, да, смейся, - подхватила Эви, - тебе очень идет, когда ты просто, открыто смеешься. И вперед, снайпер. Стоять на ногах, потому что так надо. Я помню это, я все помню. И сегодня твой вечер. Ты один не можешь пережить его. А я тебе помогу. Потому что я люблю тебя. Очень люблю. Ты даже не представляешь себе, как. У меня сейчас в груди все сжимается, дышать не могу. И ноги не идут. И в животе все свело. Как это лечить, Алекс? Ты знаешь средство?
  - Средство знаю. Но не сейчас. Пожалуйста.
  - Понимаю. Но ты сильный. Я подожду. Терпелив, ибо вечен. Ты только не бросай меня, ладно? Что бы ни случилось, не бросай.
  - Не брошу. Идем?
  - Let my people go! - послали им обоим вслед танцующие теплоходы.
  Эту ночь он пережил счастливым.
  
  7.
  
  Ну, что сказать?
  Все вернулось на круги своя.
  Эвка уехала в Белград, бросила университет, и уехала. Никто не знал, зачем. Не знал и Эрбени.
  Дюша встречался часто, но отчего-то прятал глаза, и молчал. Эрбени знал, отчего. Но молчал тоже. Зачем было нужно говорить что-то?
  Остальных всех Эрбени видел первого сентября. И позже видел. И ничего не шевельнулось.
  Всем было хорошо. Все смеялись. И Эрбени смеялся с ними.
  Но вспомнить было нечего.
  Чаще всех появлялась Лина. Но ей было, в общем, не до Эрбени. И Эрбени не требовал ничего. Зачем это ему?
  И все. И все!!!!!!!
  И пусть народ мой идет.
  И ничего не случилось.
  И все хорошо и замечательно.
  И все счастливы.
  Дай-то Бог!
  
  8.
  
  
  - Вечер добрый!
  Эрбени повернулся от компьютера.
  - Labas.
  Паулина продолжила по-латышски. Эрбени не понял:
  - Прости, Паулит, но так далеко мои познания в латыш-ском яс-зыке не продви-инулись. Практики не было.
  Паулина засмеялась.
  - Спрашиваю: что вы тут сидите один? Не хотите видеть своих собственных выпускников в их вечер? А если они не смогут его пережить без вас?
  - Кому надо, те знают, где меня искать. Вот ты нашла... что у тебя, Паулинка?
  - Как вы?
  - Это вопрос?
  - Нет, - Паулина улыбнулась, - Это дань вежливости. Я знаю.
  - Да, Паулинк, я тосковал по тебе.
  - Мне жаль.
  - Это кого? - вскинулся Эрбени, - Не меня ли? Не надо меня жалеть, я этого не достоин!
  - Нет, что вы? Мне жаль, что у вас ничего не вышло.
  - А! Мне тоже.
  - Зато вы написали свою вещь. Как она?
  - Как, как? Стоит женщине ее прочитать, и она тут же вешается мне на шею. Или сидит, и тихо любит. Впрочем, недолго. Полторы недели в среднем. И мне это надоело. Они все - жертвы.
  - Вы не нашли мне замены?
  - Паулит, заметь, я тебя об этом не спрашивал. Мне хватило такта. Не спрашивай и ты. Впрочем, нет, не нашел. И не хочу находить. Или, что вернее - она сама нашлась.
  - Не понимаю - нашлась, не нашлась... объясните.
  - Пауль, я люблю уже свою героиню. А ты - просто Паулина Берг. Другая Паулина Берг.
  - Фон Берг.
  - Ты стала похожа на меня.
  - Я старалась. Я вспоминала вас, и... и становилась похожа. Я многому у вас научилась. Знаете, зачем я пришла?
  - Знаю. Предложить мне начать все с начала.
  - Не раз слышали?
  - И не два, и знаю, что путного из этого ничего не бывает.
  - Нет, я этого не собиралась предлагать. Но... но можно и это попробовать.
  - Паулит, ты сможешь быть той Паулой Берг?
  - Так вы прогоняете меня?
  - Отпускаю. Иди, наконец, с миром.
  - А вы?
  - А я останусь здесь. И все кончится.
  - Останетесь с той глупенькой Паулит? Но я умнее. И я живая. И я нужна вам.
  - Что???? Паула, ты из-за этого здесь? Послушай, я когда-нибудь говорил тебе, что ты мне нужна? Не говорил я тебе этого! И не скажу! Благотворительница еще мне нашлась. Я от маман своей наслушался, как она пожалела моего отца, у меня детский комплекс на это дело!
  - Я нужна вам. И меня это устраивает. Я упрямая, заканчивайте кричать. Не кричите на меня. Ненавижу, когда на меня кричат. Могу лягнуть копытом. Тоже детский комплекс.
  - Прости. Вот видишь, снова то же... Я принесу тебе несчастье. А ты мне. Зачем нам это? Разве мы не проверили уже, что мы можем натворить?
  - Что именно? Вы меня обидели...
  - Прости мне это. Прости и все. Это же так просто!
  - А я вам отомстила. Простите мне это.
  - Уже давно простил. И что? Как было хорошо до выпускного, Паулит! Зачем мы это испортили?
  - Я хотела большего.
  - А получила?
  - А вы?
  - Я-то не хотел большего. С тобой-то надо было перешагнуть через... как сказать? Ну не педофил я, ну не дал бог!
  - Перешагнули?
  - Уже нет, нет нужды. И это хорошо, впрочем, я все равно изменился.
  - В лучшую сторону?
  - Смотря о чем ты. Говорят, похорошел.
  - Очень похорошели.
  - Это все ты. Твоя заслуга. Спасибо тебе за это.
  - Пожалуйста, Господи! Чем еще могу служить?
  - Ничем мне не надо служить.
  - А в худшую сторону изменились?
  - Да. Я стал видеть женщин в одиннадцатиклассницах. То есть не то, чтобы я к ним клеюсь, но я на них реагирую. И это тяжело. И они ведь на меня прыгают...
  - Всегда прыгали. Не замечали просто.
  - Не хотел замечать. И мог не замечать.
  - Все-таки, я вас развратила.
  - Торжествуешь?
  - Утверждаю.
  - Причем тут разврат? Я любил тебя, ну так случилось. Да, Паулит, я очень любил тебя. Очень. Ты не представляешь себе, как. Я и бесился. Сходил с ума. Мне было плохо без тебя.
  - Любили?
  - Да, это в прошедшем времени. Всему на свете есть мера и край.
  - И когда это случилось?
  - Что?
  - Мера и край?
  Эрбени рассмеялся:
  - Когда Кастро рассказал Дринкинсу, ну.. это... у них у всех язык без костей, и у Кустика, да и у прочих. Да ты ж не удивлена, нет? Дринкинс рассказал мне. А я расхохотался, и на радостях таких накачал Дринкинса скотчем. А Дринкинс заблевал мне весь дом, и я его вытрезвлял холодным душем. Это, скажу тебе, зрелище: голый Дринкинс, корчащийся в моей ванне, с твоим именем на устах! Отличное противоядие против остзейских баронессок, которые так же, помнится мне, слабоваты на стакане! Я уже не страдаю, Паулит. У нас с тобой было одно это лето, оно было у нас одно в любом случае, как бы ни повернулось. Я хотел посвятить его тебе, не вышло, мы не использовали его, я ждал тебя, быть может, и ты ждала меня, но... не вышло. Просто не вышло. Такая реальность. В дальнейшей реальности нас просто нет вместе, никак нет, и нет даже вероятных вариантов НАС, есть только ты и я. По отдельности. Нет ни времени друг на друга, ни места, где, ни желания, если честно. После Кастро - извините, фройлейн. Не мой уровень.
  В дверь просунулась голова Минской.
  - Исчезните!!!! - закричала Паула.
  Минская, что интересно, исчезла. По коридору зазвучали ее удаляющиеся шаги.
  - Интересно, куда она идет? - задумался Эрбени.
  - Мне не интересно, - отозвалась Паула, - Хоть к Папе Ратцингеру. Дайте ключи, надо закрыть дверь. И пусть все они молчат, а то я их сегодня порву в клочья!
  - Да нет, надо прояснить это, - улыбнулся Эрбени, вышел в дверь, и, перешагивая порог, почувствовал, что, наконец, свободен. С плеч как будто свалился тяжелый груз. Не легче, наверное, чем крест Спасителя.
  Все изменилось.
  Надо остановиться на этом.
  В коридоре появилась знакомая фигура.
  - Анненкова! - позвал Эрбени, - Кошк-Дашк! Ты не меня ищешь?
  - Нет, Мао Цзе-Дуна, - Анненкова засмеялась в ответ.
  - И как, нашла?
  - Не нашла. Как ты там, считаешь убитых енотов?
  - Откуда? Так ты ко мне?
  - Ясное дело. Показалось мне, что с тобой что-то не так. Надеюсь, ошиблась. Или нет?
  - Да нет, alles in Ordnung. Зайдешь?
  - Всенепременнейше, Александр Робертович.
  - С Паулой ты знакома ведь?
  - Я пойду, - сказала Паула, - Позвоню.
  - Угу-м, - кивнул Эрбени, - Звони. Не пропадай, главное.
  Паула медленно уходила прочь.
  Паула молчала.
  И все молчали. И молчат. И будут молчать! И это - лучшее из всего в Городе Одиноких Людей.
  И все будет, как было.
  И ничего не изменится.
  И народ мой уйдет.
  И все будут молчать.
  И реальность эта альтернативная, дорогие коллеги! Не торопитесь плевать мне вслед, посмотрите на себя со вниманием. Я ведь все про вас знаю! И я знаю то, что есть, а вы - то, чего не было.
  Молчите! Я все знаю, молчите!
  Терпелив, ибо вечен!
  
  
  25.06.05 - 29.09.05 Санкт-Петербург.
   С Борис Алферьев 2005
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"