Хмурое январское утро. Я еще в постели, встаю поздно, чтобы все могли спокойно позавтракать без меня, собраться и либо уйти по своим делам, либо приняться за дела домашние. Звуки в квартире обычные: открываются и закрываются двери, тихо звенит посуда в далекой кухне, собака принимается негромко лаять.
Изредка кто-нибудь произносит что-то непонятное. "Кирилл, за макаронами поедем", - громко говорит Катюша. Почему за макаронами? Чепуха какая... Может, это уже сон? Да, вот он уже приближается. Я закрываю глаза, и тотчас перед внутренним взором встает картина: богато убранная комната, как бы из XIX века. Посередине - гладильная доска, пахнет утюгом, старым железным утюгом, в который угли запихивали, и свежим бельем. Папе гладят рубашку, потому что они с мамой, совсем молодые, какими я их и не знала, собираются в гости. Папа берет с полки и открывает какой-то художественный альбом, хочет оттуда взять что-то для подарка. Я вижу там потемневшую от времени репродукцию картины. Похоже на "Толедо" Эль Греко. Радость охватывает меня во сне: мама, папа, Эль Греко... Но всё, утренний сон кончился, пора вставать.
Я села за компьютер и, испытывая, как выражались в докомпьютерную эпоху, некоторый страх "перед чистым листом бумаги", то бишь не решаясь сразу приняться за работу, решаю начать с разминки и включаю увлекательную, хотя и простецкую, игру "Dixi-Ball". Маленький шарик, получая порой поддержку в виде различных бонусов, успешно крушит воздвигнутые авторами игры сооружения. Имея уже немалый опыт, продвигаюсь довольно далеко. Но вот на 14-м уровне высветилась ненавидимая мною довольно сложная конструкция из непробиваемых желтых коротких толстых полосок, которые я называю балками. Шарик отскакивает о них, и все тут. Подождав некоторое время помощи от друга- компьютера, я получила только замедление темпа, а балки как стояли, так и стоят. Ну, что делать?! И я решительно шагнула в послушно расширившийся монитор, схватила непонятно откуда взявшийся топор и принялась со страстью рубить эти проклятые желтые балки. Они оказались деревянными и раскалывались с треском, как сухие поленья. Шарик исчез, экран погас, все погрузилось во тьму.
В руках у меня оказался топор. Мне не нравилось его присутствие. Не зря я и большого кухонного ножа боюсь, если он одиноко лежит на столе, потому что не сомневаюсь - когда-нибудь он непременно сделает свое черное дело - или бандит, который проберется к нам, когда дома буду я одна, воспользуется им, или просто на ногу кому-нибудь упадет. Так, боюсь, и проклятый топор без дела не останется. Не успела я отдышаться после расправы с "балками" и выяснить, где я нахожусь, как тьма начала рассеиваться, отворилась дверь и из далеких лет шуйского детдомовского детства вошла моя подружка Женя Кострикова. Все четыре детдомовских года в спальне наши кровати стояли рядом, а во время войны мы сдвигали вместе по 5-6 кроватей, потому что боялись крыс. Нам казалось, что они греются по ночам в высокой круглой железной черной печке, и мы запихивали туда куски хлеба, начиненные битым стеклом. Ничего, однако, не помогало, то и дело кто-нибудь видел по углам омерзительные голые крысиные хвосты.
"Марина, - сказала Женя, не поздоровавшись, словно мы вчера виделись, - ты помнишь, что сегодня наша очередь Тян-Николавну навещать? Давай собирайся и пошли. Мне сказали, что она замерзает, дров совсем нет. Так что заготовим ей хоть немножко. Вон у тебя топор, бери его".
Татьяна Николаевна - наша воспитательница. Ей уже очень много лет, но она не выглядит старухой, и на лице ее всегда такое выражение бодрости и готовности к действию, что перед глазами встает ее образ из того запредельно далекого времени, когда она, молодая женщина, с пионерским галстуком на шее, принимает на линейке отчеты пионервожатых. Это бывало летом, на даче, когда по утрам все мы, спустившись в овраг к речушке Сальне и наскоро ополоснув заспанные лица, бежали к высокому столбу с еще спущенным на ночь флагом, строились по росту и занимали отведенные каждому отряду места. Но как же давно это было...
Я выглянула в окно. После оттепельного декабря на дворе, наконец, настоящая зима, снегу навалило так много, что идти будет нелегко. Оделись мы с Женей и вышли. Тишина. Только галки перекликались на редких голых деревьях, а блестящий снег поскрипывал под ногами так, как никогда он не скрипит в большом городе, где снег летит за окном чистыми белоснежными хлопьями, а на землю ложится уже каким-то сероватым, подгнившим.
Крутые улицы шуйской окраины, деревенского вида домики с резными наличниками на окнах, и вот мы уже стучимся в обитую старым войлоком, а поверх грубой дерюгой дверь и входим в чисто убранную комнату Тян -Николавны. Она молчит и даже спустя некоторое время куда-то исчезает, но мы сами знаем, что нужно делать. Женя снимает пальто, но это уже не она, а совершенно не знакомая молодая женщина в красивом, уютном длинном мягком платье светло-серого цвета. Женя мне помогла бы, а эта незнакомка в таком наряде дрова рубить не станет. Но, оказывается, дров-то и нет. Материал для топки предполагается другой. Я беру ножницы и принимаюсь резать какие-то вороха тряпочек, затем ножницами и ножом режу немногочисленные книги и все это складываю около печки аккуратными стопочками.
Нет, топор все-таки пригодился, когда я начала рубить стулья, а затем я поняла, что главная моя задача - разрубить на части эту незнакомку в красивом сером платье, спокойно сидящую у окна. Это-то и будет главное топливо. Она поворачивает ко мне красивое лицо и спокойно говорит: "Да Вы не бойтесь, рубите, рубите, зато у Татьяны Николаевны будут настоящие дрова". Она встает, переставляет стул на середину комнаты, садится и смотрит на меня со спокойным ожиданием. И я принимаюсь рубить топором эту фигуру в сером платье: разрубаю голову, шею... Но оглянувшись, с великим облегчением замечаю, что женщина в сером по-прежнему сидит у окна, положив ногу на ногу и, тихо улыбаясь, наблюдает за целой стаей громко перекрикивающихся красавчиков-снегирей на голых ветках раскидистой яблони в саду.
Боже, какое счастье, думаю я еще во сне, что это всего лишь сон, и сейчас можно будет вернуться в домашнее хмурое январское утро...