Февраль - кривые дорожки

Странные дела творятся в нашем доме! Вчера вечером прихожу из Института, усталая до последней степени, и еще поднимаясь в лифте, мечтаю о том, что сейчас сброшу пальто, шапку прямо на стул (в шкаф потом уберу), скину сапоги, повалюсь на диван и засну хоть на полчаса. Дома, кажется, никого нет, Катя с Алешей, наверное, в магазин поехали, мальчишек дома не бывает никогда, одна собака встречает меня своим странным приветственным почти мяуканьем, но тут же уходит в кухню и ложится там под столом, дожидаясь ужина и, как всегда опасаясь, не забудут ли о ней хозяева.

Я отворяю дверь в свою комнату и застаю там такую картину: шкаф сдвинут, а на его месте - раскладушка, покрытая не знакомым мне ковром, и на ней, закинув руку за голову, скрестив вытянутые ноги, возлежит не известная мне дама в черном платье с белым воротником. Невидящим взором уставилась в потолок, на мое появление не реагирует никак. У ног ее на маленьком стульчике с благоговейным выражением сидит моя подруга Зина. Она делает рукой знак: тише! И мы обе выходим из комнаты. Зина объясняет, что дама эта то ли занимается какими-то мистическими учениями, то ли сама воплощение мистического начала - я не поняла - и будет завтра читать доклад у нас в Институте, и до моего прихода ее, Зину, попросили с ней посидеть.

- А я-то при чем?

- Как это при чем? Ты ее послушаешь, все запишешь, а потом в Институт привезешь. А мне надо уходить.

Возвращаемся в комнату. Дама все в том же положении. Зина молча вытягивается перед ней в струнку, складывает руки, как бы для молитвы, наклоняет голову в знак прощания и уходит. Ну, вот и отдохнула, вздыхаю я, раздеваясь и вешая все на место, потому что в присутствии гостьи нельзя же все просто бросить. Сажусь и жду знака. Проходит час, ничего не меняется, дама молчит, и я решаю ложиться спать. Стелю постель, тушу свет и быстро засыпаю. Сквозь сон ощущаю какое-то движение в комнате, догадываюсь, что гостья наша встает, раздевается, теперь она в чем-то белом; тихо поскрипывает раскладушка, дама вздыхает, осторожно ходит, потом ложится, и все стихает. Я крепко заснула, а когда проснулась, шкаф стоял на своем месте, не было ни раскладушки, ни дамы. О том, что она действительно здесь была, напоминает странно разреженный, будто послегрозовой воздух, и это ощущение не проходит.

Дома все еще спят. Сегодня суббота, 1 февраля, начинается месяц, о котором моя мама всегда говорила: "февраль-кривые дорожки", а я играла с этой поговоркой: кривые, потому что метели будут и снегу много, или о кривых дорожках в жизни речь идет? За окном все еще зима, но уже какая-то ненастоящая - снег не ослепительно белый и пышный, как месяц назад. Январь "проскочил, пролетел", пришло время ожидания весны. Долгим будет это ожидание, и пока что можно еще покататься на лыжах.

Пребывание мистической дамы и этот странный озоновый воздух произвели, видно, свое действие. Не думая о том, что я со своими больными ногами и на лыжи-то встать не смогу, я быстро оделась - коричневый лыжный костюм, вязаная красная шапочка с мыском на лбу, красные рукавички с узором - все это папа привез мне из Америки,- лыжи на плечо, и вот я уже на станции Раздоры Белорусской дороги и иду на лыжах в сторону Москва-реки, где мы всегда катаемся с высокой горы. С одной стороны дороги - так называемый Фанерный поселок, с другой - сосновый лесок. Тишина и свежий запах зимнего леса. Мы втроем - братья Валя, Ким и я; мама дала нам с собой плитку шоколада, и Валя объяснил, что шоколад - первое дело в питании участников полярных экспедиций.

Валя и Ким нисколько не боялись и тут же полетели вниз с горы; я же помедлила, выбирая более или менее пологий склон, наконец, решилась и оттолкнулась палками. Лыжи и свистящий в ушах ветер понесли меня вниз, к полузамерзшей реке; не доехав до нее, я, конечно, упала, встала, вдыхая запах свежего снега, осмотрелась и увидела, что ни Вали, ни Кима рядом нет, и пейзаж кардинальным образом изменился. Обрыв был очень высокий, совсем отвесный и песчаный, снега не было, из песка торчали сухие кустики. Наверху, так далеко, что я не расслышала бы его голос, стоял Валя, каким я запомнила его много лет назад. Мягкие черты, глаза светло-серые, почти голубые; на нем черные брюки и косоворотка из сурового полотна с узором по воротнику. Он стоял неподвижно, вытянул руку вверх, машет мне, и фигура его медленно удаляется, словно какая-то сила уносит его. "Валя! - кричу я изо всех сил - Валя, постой!" Но он медленно исчез, продолжая махать мне. И я вспомнила, что давно уже нет на свете этого мальчика в косоворотке, лежит где-то в полях под Ленинградом...

Ким, вероятно, уже наверху. Тропинки нет. И я начала медленно карабкаться вверх по обрыву, хватаясь за те кустики, которые казались более надежными, осторожно выбирая ногой ямку в песке, стараясь, чтобы он не слишком осыпался. Долго длился этот ужасный подъем, но все-таки я добралась до верхнего края, подтянулась, легла на него животом, с трудом перебросила ноги, полежала так немножко, встала и огляделась. Невдалеке, на опушке лесочка стояла та вчерашняя мистическая дама и что-то беззвучно говорила. Удивительно, но я все поняла: Ким давно ушел, а мне надо спешить на электричку, меня ждут.

До станции удалось добраться очень быстро, все уже были в вагонах, я вошла и увидела маму. Она не взглянула на меня, только подвинулась,давая место, сидела, как всегда, выпрямившись, в длинном пальто, заколотом у воротника дешевой брошкой, скрестив на коленях худые руки, в глазах застыли скорбь и желание ее не обнаружить; она, не отрываясь, смотрела в окно.

Поезд двинулся, как только я вошла в вагон, и за окном замелькали сначала знакомые подмосковные станции, потом я увидела название "Черусти", а затем, не останавливаясь и набирая скорость, мы стали явно удаляться от Москвы. Куда, зачем? Я не решалась спросить. Мама сидела молча. Не знаю, как долго ехали мы таким образом, но в конце концов на какой-то небольшой станции поезд остановился. Посидели немного, ожидая отправления, но тут вошел проводник и объявил, что дальше поезд не пойдет. Пришлось выходить. Оказалось, что мы давно уже ехали не на электричке, а на каком-то старом, старом поезде - вагоны обшарпанные и локомотив какой-то допотопный. Мы с мамой стояли в нерешительности - то ли уж обратно ехать, то ли все-таки подождать, пока починят наш состав. Долго мы так мялись на перроне, а тут снова обнаружил себя февраль: вдруг закрутил легкий снежок, с каждой минутой он становился все гуще, и сквозь него не сразу можно было разглядеть, что происходило на заснеженных путях.

А там наблюдалось движение: подходил новый состав. Мы поспешили к нему, но в это время железным звуком лязгнули сцепления нашего поезда, показалось, что он двинулся. Мы кинулись к нему, выяснилось, однако, что просто отцепляли локомотив. Снова спешим к подходящему к станции поезду и поднимаемся по крутой вагонной лесенке, даже не узнав, куда этот поезд идет. Вошли в вагон и уселись у окна. Поехали, наконец. Поезд шел неспешно, медленно проехал мимо нас пристанционный садик; а снег все шел и шел, кружились снежинки, и все покрывалось непрочным, но таким красивым мягким белым ковром. Так бы и ехать, ехать... За окном незнакомые места, промежутки между остановками необычно короткие, и вот сквозь снежную круговерть я все же разобрала название станции, написанное на торцовой стороне деревянного вокзальчика: "Цирк". Что такое? Название следующей станции - "Волна" - убедило меня, что мы едем не туда. "Пошли", говорю я маме. Торопясь, мы сходим с поезда и идем в вокзальное здание.

Выяснилось, что мы действительно ехали совсем не туда, куда нужно, а теперь придется довольно долго ждать поезда обратно. Впрочем, сказал нам человек в железнодорожной форме, у нас здесь Дом культуры "Волна", и скучать не придется. В зале ожидания было довольно много народа. Люди сидели на неудобных деревянных креслах. "Когда же представление-то будет?", - спросил кто-то рядом. Мама пошла узнать, когда пойдет нужный нам поезд, а я задремала на деревянной лавке. То и дело возвращаясь из непрочного сна в действительность, я некоторое время сидела спокойно, но мамы так долго не было, что это стало казаться странным. Дети в ярких спортивных костюмах с лыжами на плечах, прошли мимо, громко разговаривали и, глядя на меня, со смехом повторяли: "Февраль - кривые дорожки". "Февраль-кривые дорожки", - громко крикнул последний мальчик и, обернувшись, показал мне язык. Через несколько минут они молча и быстро пробежали обратно, уже без лыж и с огромными рюкзаками за спиной. Что было в их рюкзаках? Тот мальчик, убегая, бросил на меня недобрый взгляд. Что-то здесь не так, испугалась я.

Я вскочила с места, озираясь в тревоге, - зал ожидания был совершенно пуст и безмолвен. Чувствуя, что происходит что-то ужасное, я бросилась в соседний большой зал, оттуда по железной лестнице на второй этаж, там с галереи, тянувшейся по всем сторонам верхнего зала, все было видно. Никого! "Мама!" - позвала я. Мертвая тишина вокруг. Я побежала. Одна лестница, другая, какие-то темные переходы, нигде ни души. "Мама! - кричала я все громче, плача и захлебываясь от слез, - мама, мама!" Кажется, это длилось бесконечно долго, а ведь я уже поняла, что поиски мои бесполезны. Не было мамы. Увижу ли ее когда-нибудь? Нет, не пришло еще время. Может быть, та дама в черном могла бы помочь, но она исчезла, исчез и тот озоновый запах, который я чувствовала с самого утра.

Я вышла на перрон.Февральская метель продолжалась. Темнело, и на станции зажигались огни. Где-то вдали, за горой, покрытой шапкой снега, наполовину скрывавшей маленькие домики, засветились окна. Надо было ехать домой, а денег у меня не было совсем. Ладно, как-нибудь доберусь...