У Марины Александровны случилось такое дело. Стареющая женщина, на пенсии, она решила на свой страх и риск создать библиотеку, собрав туда только такие книги, которые нравились ей самой и ее дочери. Обратилась к друзьям, знакомым, соседям, сумела, несмотря на полную неспособность к финансовым предприятиям, арендовать помещение поблизости от дома, и вот немногочисленные дарители принесли туда свои книги, а она с дочкой Катей составила каталог, расставила по самодельным полкам, и библиотека начала функционировать.

Однако это продолжалось недолго по причине невозможности своевременно вносить арендную плату и необходимости оформлять множество занудных документов, которые внук Петя, юрист, ввиду занятости своими делами и априорного недоверия к бабушкиным проектам, решительно отказывался составлять и проталкивать. И библиотека лопнула. Пришлось возвращать книги дарителям, но тут Марина Александровна заболела и слегла. Как-то утром, когда дело уже шло на поправку, Катя заглянула к ней в комнату и сказала:

- Знаешь, мам, всё, наконец, забрали. Только Вадим Петрович остался, у нас три его книги, а он не приходит и по слухам куда-то уехал, не знаю, надолго ли. И вот я думаю, давай эти книги возьмем себе, раз так получается.

- А книги какие?

- "Война и мир" в одном томе, "На западном фронте без перемен" Ремарка и сборник Олеши - "Зависть" и "Три толстяка". Возьмем?

- Конечно, возьмем. "Война и мир" у нас есть, но в очень плохом состоянии. А Вадиму этому скажем, что в суете книги потерялись...

Катя кивнула и закрыла дверь. Марина Александровна полежала еще немного, но покоя уже не было. Как же так она решилась, не раздумывая, присвоить чужие книги? И Катя тоже согласна? Ей вспомнился давний разговор с Соней Панкратовой, тогда совсем еще молоденькой девочкой. Гуляли на даче, шли вдвоем по тропинке через кукурузное поле.

- Вот скажи, Марина, - допытывалась Соня, - ты могла бы взять чужое, если наверняка знала бы, что никто не увидит и не узнает?

Соня уверяла, что все мы воруем, потому что берем на работе бумагу, карандаши, ластики и т.п. Марина Александровна тогда смеялась. А вот, подумала она теперь, оказывается, действительно можно спокойно сделать такое. Мысль вовсе не смутила и не заставила переменить решение. Но странное беспокойство овладело ею, болезнь как рукой сняло, она поднялась, оделась, с удивлением ощутила, что негнущиеся ноги готовы к ходьбе, и отправилась в путь.

Очень скоро она заметила, что Москва, Ясенево, остались далеко позади, неведомо где. Она шла перелеском со станции Раздоры, мимо так называемого Фанерного поселка, мимо барвихинской дачи, где когда-то в далеком детстве так была счастлива с родителями и братьями. Дальше дорога протянулась по высокому обрыву; иногда Марина спускалась к Москва-реке, видела купальщиков и сама входила в воду, решая часть пути проделать вплавь, быстро проплывала очень большие расстояния, потом выходила и шла дальше, не уставая и не останавливаясь. Плана никакого у нее не было, и тем не менее она знала точно, что идти необходимо.

День был какой-то бесконечный, и много чего происходило вокруг. Вот она увидела, что на вершине невысокого холма неподвижно, спиной к ней, стоят две фигуры: мужчина и мальчик, взявшийся за руку отца. Оба в одинаковой, неопределенного желтоватого цвета одежде, - плащи, что ли, - они не двигались с места и явно ждали кого-то или чего-то. И вдруг Марина явственно почувствовала, что мужчина, лица которого она не видит, - это и есть она сама, и все, что происходило или происходит с ним, в сущности, происходит с ней. Оказывается, он попал в автомобильную аварию и теперь вместе с мальчиком ждал доктора - так это она была в машине, это она стояла неподвижно на холме, держа за руку сына, которого у нее никогда не было, и ждала помощи. И вот доктор пришел. Он вынул из маленького чемоданчика металлическую лопаточку, велел мужчине, то есть, в действительности, Марине, открыть рот пошире и нажал лопаточкой на язык, осматривая горло. Марина знала, что мужчина открыл рот, но она ощутила холодное прикосновение медицинского инструмента к своему языку и ждала окончания процедуры. Доктор достал маленький продолговатый карманный фонарик и сунул его в Маринин рот. Он очень долго молча смотрел ей в горло, и она поняла, что, по-видимому, что-то там у нее не так. А мужчина в неопределенного цвета плаще пропал, исчез и мальчик. Доктор, ничего не сказав, спокойно уложил инструменты в свой чемоданчик и удалился. Ничего хорошего Марине его осмотр не сулил; опухоль, что ли,- подумала она, совсем не удивившись, что после автомобильной аварии по вызову явился не хирург, а "ухо, горло, нос".

Все это нисколько не нарушило происходящего. Марина шла и шла. Знакомые места сменяли друг друга и сливались в странных сочетаниях. Вдруг она вспомнила, что ведь конец лета, пришла пора уезжать с дачи, где она в этом году почти и не бывала, а вещи не собраны и хозяевам забыли заплатить. Она прошла огородами, осторожно шагая между грядок, увидела кого-то из хозяев, хлопотавших в доме, поняла, что никто от нее ничего не ждет, и вошла в свою крошечную комнату в "домушке" - так называлась холодная пристройка, которую сдавали за гроши. Здесь было уютно, и Марина решила переночевать, а утром продолжить свой путь.

И продолжила. На мгновение отвлекшись от своих мыслей, заметила, что она уже совсем не в Подмосковье, а, кажется, в Тверской области. Это ее унылые, бедные деревни конца 40-х гг., осень, глинистая слякоть, колхозные поля с полегшим неубранным льном и валяющейся на земле мелкой картошкой. Избегая встреч и разговоров, Марина Александровна шла задами деревенских дворов, и ей изредка приходилось пробираться даже через сени некоторых изб; там за мутным стеклом маленьких окошечек виднелись люди, но никто не пытался ее остановить или заговорить с нею, только иногда выходили и смотрели вслед.

Но вот она, наконец, миновала деревни и вышла в открытое поле, отметив, что и второй день пути кончается, солнце спускается, и пора, наконец, достигнуть цели, которой она не знала. Но дорога в город была ей известна, она даже знала самый короткий путь, его и выбрала, немного опасаясь заблудиться, желая, однако, добраться до темноты. Вышла она в совершенно незнакомое ей место, и только маячившая где-то на горизонте Кремлевская стена свидетельствовала о том, что это все-таки Москва.

Марина Александровна заметила, что одежда на ней за два дня не то, чтобы истрепалась, но странным образом изменилась, а, может быть, на ней так и остался неопределенного цвета плащ того мужчины, у которого врач смотрел горло. Это бы ладно, но вот обувь приобрела совершенно неприличный вид, а ей хотелось в городе выглядеть все-таки получше. На углу, около большого обувного магазина женщина, похожая на цыганку, выставила на оконный выступ несколько пар туфель, и Марина Александровна остановилась. Женщина молча протянула ей замшевые черные туфли с золотого цвета шнурками, красиво охватывающими и туфлю, и ногу, и помогла примерить. Туфли оказались впору, а тут еще выяснилось, что их не продают, а предлагают даром с научными целями. Марину Александровну это особенно обрадовало, и ее не пришлось уговаривать участвовать в научном эксперименте.

Долгие годы вся ее жизнь была связана с наукой или с тем, что она считала наукой, и тот единственный человек, который был ей сердечно нужен, от которого она сейчас ждала душевной поддержки, или, во всяком случае, хоть какого-нибудь отклика, тоже был оттуда, из науки. И Марина Александровна сняла трубку и набрала до боли памятный номер. Она всегда набирала его с внутренним трепетом, не зная, как пойдет разговор и что он принесет - радость или боль. Чаще приносил второе.

- Я слушаю (таким тоном, словно человек заранее недоволен - кто бы ему ни звонил).

- Николай Павлович, здравствуйте.

- Марина Александровна, рад Вас слышать (оживленно и четко).

Марина решилась и сказала тихо:

- Николай Павлович, я Вам звоню, потому что мне очень плохо, и сказать об этом мне хотелось бы только Вам, Вам одному. Можно мне к Вам прийти?

- Мое удовольствие.

И в трубке все затихло, как будто и не было этой короткой беседы да и вообще ничего не было... Она бесконечно жалела его, любила... Вот и все. Он не захотел или не мог помочь. У него тоже сил не было. Марина Александровна снова заметалась по улицам, узнавая и не узнавая знакомые места. Вот угол Кузнецкого моста, где она решила зайти в кондитерский магазин и купить что-нибудь вкусное. Но магазина нет, а, может быть, и не было никогда. Вот высветился в закатных солнечных лучах кусок белой стены Китай-города, а рядом непонятные улицы где-то в районе Савеловского вокзала. Молодые ребята в спортивных костюмах бегут мимо Политехнического музея, а вот и громада проклятой Лубянки...

Ну, хватит. И действительно кончился этот проклятый морок. Марина Александровна стояла на Манежной площади, около Исторического музея, глядя на публику, гуляющую в Александровском саду, а нелепого изваяния маршала Жукова не было, она о нем и не вспомнила. Она смотрела на красные кремлевские стены; было необыкновенно красиво, потому что закат все еще стоял над Москвой и окрашивал все в желто-красный цвет, подстать стенам и Историческому музею. Кругом, как всегда, было много народу, шли с покупками, спешили в метро, толкались иногда, но Марина-то была окружена своими, стояла в своей компании, и разговор был интересный и значительный. Оказывается, все искали выход из внутреннего неустройства, беспокойства, каждый говорил свое. И вот кто-то сказал: "Нужно приблизиться к Богу"; все заговорили об этом, и Марина Александровна, чувствуя, что внутри тает какой-то ледяной комок мыслей о воровстве, мучивший ее много лет, сказала: "Я стараюсь, но больше, чем вышло, приблизиться не могу".