Апокалипсис не состоялся

Утром этого странного дня у меня было много работы, и закончив ее к обеду, я прилегла отдохнуть. Как это часто со мной бывает, уснула так крепко и глубоко, что, проснувшись всего лишь через полчаса, не сразу сообразила, который час, и решила, что на дворе все еще раннее утро. А проснулась я со смехом, который сама же и услышала, открывая глаза. Очень уж смешной был сон. Будто бы сидим мы какой-то большой женской компанией и ведем серьезную беседу о том, какова в армии иерархия генералов, кто кому подчиняется. Только я решаю взять энциклопедию и выяснить этот вопрос по-научному, как входит настоящий генерал в пышной форме, молодой, властный, эту иерархию знающий, конечно, без энциклопедии. Я задаю ему вопрос, а он, и не взглянув на меня, вдруг начинает говорить о себе: ни жизнь, ни работа, ни карьера не удались - из-за жены. И все присутствующие дамы с увлечением принимаются обсуждать гораздо более интересную тему - какими должны быть генеральские жены. И украдкой поглядывают на прекрасного генерала в смутной надежде обратить на себя его внимание. Тьфу, думаю я, вот дуры. Но генерал, который, казалось бы, вовсе не слушает этих дур, вдруг улыбается и говорит: "Хорошо сидим, терпко". Почему "терпко", недоумеваю я, и на этих словах просыпаюсь со смехом.

Тут я вспомнила, что накануне звонили соседи. Они куда-то уезжали и попросили взять к себе на несколько дней их кота. Поскольку моя дочка Катя не так давно высказывала мысль - не взять ли нам, в дополнение к нашей собаке Арви, еще и котика, а я сомневалась, уживутся ли два эти зверя, я подумала: вот и проверим. Кот, уверял меня сосед Лев Львович, абсолютно приличный, ко всему приучен, и современный кошачий туалет они нам, конечно, дадут. Пора было идти за котом, я вышла и позвонила в соседнюю дверь. Лев Львович стоял уже в пальто и берете; кот, уверял он, ко всему подготовлен. Но тот, почуяв, очевидно, перемену участи, скрылся под диваном, на уговоры хозяина не отвечал и сдаваться не собирался. Все же кота извлекли из его укрытия. Лев Львович посмотрел на меня виновато и с некоторым сомнением, опасаясь, очевидно, что я могу изменить свое решение. Дело в том, что кот оказался огромных размеров, ну чуть поменьше булгаковского Бегемота, враждебно сверкали его желтые глаза и вытянулись очень длинные когти. Однако отступать было некуда. Лев Львович показал мне, как надо взять этого котика таким образом, чтобы обезопасить себя от когтей, и мне действительно удалось прижать его лапы повыше когтей к большому пушистому туловищу.

Лев Львович поспешно удалился, все еще, видимо, опасаясь, не раздумаю ли я, а я, держа зверя перед собой обеими руками, толкнула ногой дверь нашей квартиры и увидела Арви, стоявшую прямо передо мной и со страхом глядевшую на свирепого даже на вид котяру. Тело кота было напряжено, но держался он спокойно, и я решилась опустить его на пол. Арви, не издав ни звука, трусливо побежала на кухню, а кот, словно он уже в нашей квартире бывал, прямиком ринулся к черному ходу, пулей вылетел через полуоткрытую дверь, обитую дерюгой, из под которой вылезали клочки войлока и ваты, и, опрокинув стоявшее за дверью помойное ведро и какие-то бутылки, ринулся вниз по лестнице. Катя бросилась вслед, но тут же вернулась - кота и след простыл.

Откуда здесь черный ход? Закрывая дверь на большой грубый крючок, я поняла, что нахожусь вовсе не у себя дома, а в далекой-далекой, 1943-го года коммуналке на улице Герцена, д. 17, кв. 4. Тут были все ее приметы - четыре кухонных стола по числу жильцов, густой запах керосина, ободранная раковина, кран, из которого, не переставая, капала вода; темная передняя, около входной двери - длинный железный крюк, которым на ночь запирались в дополнение к замкам, а тот, кто собирался придти позже часа ночи, должен был вывесить на дверь карточку со своим именем; маленький коридор, и вот я вошла в ту странную, неправильной формы, со скошенной стеной, большую комнату, где проходила тогда моя не очень-то веселая жизнь, разворачивались главные ее события. Большие окна с широченными подоконниками выходили в Собиновский переулок, и прямо перед окнами виднелся большой балкон театра Революции, а если поглядеть налево, то там в отдалении виднелось здание ГИТИСа, а еще левее - задние дворы Консерватории.

Я загляделась в окно, но тут из соседней комнаты послышался детский плач. Я заглянула туда и увидела: комната совсем пустая, только посередине - деревянная детская кроватка с зарешеченными боками, и в ней стоит маленькая девочка - ну, не больше года ей, и тянется через перильца к упавшему на пол мячику. Я взяла ее на руки, с радостью ощутив прикосновение маленького теплого тельца; крошечные мягкие ручки вцепились в мою руку. Прижав ее к себе, чтобы успокоить, я вдруг узнала ее: это была моя маленькая дочка Катюшка. Это ее почти совсем черные глазки, знакомая маленькая вмятинка на лобике у корней жидких еще темных волосиков, ее разные ушки. Я любовалась ею и вспоминала, вспоминала... Вдруг распахнулась дверь, и вошла взрослая Катя. Ничему не удивляясь, она встревоженно и резко произнесла: "Ты что, не слышишь?"

И тут мир взорвался. Дальние громовые раскаты пушечных выстрелов, разрывы бомб где-то совсем рядом, треск рушащихся деревянных строений, звон разбитых стекол, непрекращающийся шум и визг подлетающих все ближе самолетов. За окном все мгновенно стало серым - серые клубы дыма, заволакивающие красно-кирпичные стены театра Революции, серые стены разваливающихся во дворе дровяных сарайчиков. Какие-то огромные деревянные балки взлетели в воздух в виднеющемся вдали садике ГИТИСа. И почему-то можно было рассмотреть отсюда серые крыши гигантского здания Ленинской библиотеки, где то и дело вспыхивали огни разрывов. Еще дальше - пламя пожаров. Кто-то закричал:" Останкино горит!" "Да нет еще никакого Останкина!", с раздражением возразила я из сегодняшнего дня. Но кто же кричал? Катя взрослая исчезла, наверное, помчалась домой, к своим. Катюшка маленькая заснула в своей кроватке под звуки разрывов. А я была совершенно спокойна. Ну и ладно, - то и дело проносилось в голове,- видимо, всему конец, вот и хорошо.

Но апокалипсис не состоялся. Бомбежка утихла. Надо бы позвонить домой, подумала я, и Гале надо позвонить - она ведь там, поблизости от Останкина. На улице никаких следов только что происходившего не было. У автомата стоял мальчик лет 12-ти, намеревавшийся, видно, говорить долго. Я постучала в стекло кабинки, и он послушно вышел, оставшись, однако, стоять рядом, рассчитывая, очевидно, позвонить еще раз после меня. А я вошла в кабину и поняла, что не могу вспомнить номер - ни свой, ни Галин. Неловко как получилось. Помнила только телефон Николая Павловича. Но ему звонить было невозможно. Невозможно - и все тут. Мальчик, иронически улыбаясь, вернулся в кабину и стал быстро крутить телефонный диск.

А я поплелась домой и вошла в свою осточертевшую мне комнату, правильными своими очертаниями напоминавшую пенал. Не было ничего - ни той пропахшей керосином коммуналки на ул. Герцена, ныне Никитской, ни театра Революции, ныне театра им. Маяковского в клубах дыма, ни дровяных сарайчиков во дворе, откуда приходилось, чертыхаясь и роняя поленья, ежедневно носить дрова по той черной лестнице на наш высокий второй этаж. Не было ванной комнаты, в которой с трудом умещалась ванна, бесполезная, поскольку в ней никто не мылся. Не было той странной комнаты со скошенной стеной.

Но главное - не было маленькой Катюшки и никогда уже не будет ее крошечных теплых мягких пальчиков, ее быстрых длинных ножек, не будет она тянуться к мячику из кроватки с зарешеченными боками. Ушло безвозвратно. Взрослая стала.

Достался мне вот этот маленький ежедневный мирок - диван да стол, друг - компьютер да друг - телевизор, книги на стеллажах да Шуберт и Брамс в проигрывателе, да редкие телефонные звонки, да больные ноги, которые быстро ходят только в том потустороннем мире, где я снова побывала сегодня в погоне за котом.

А кот, законно погуляв несколько дней, пока соседей не было дома, к тому же март месяц разворачивался во дворе, помяукал, степенно вошел в подъезд; потершись об ногу знакомого соседа, спокойно зашел в лифт, доехал до своего седьмого этажа, поцарапался в свою дверь, вошел в родной дом и, спрятав когти, безмятежно мурлыкая, улегся на коленях у рассеянно погладившего его Льва Львовича, который сидел перед недавно купленным новым телевизором и с удовольствием смотрел ток-шоу "Свобода слова" с Савиком Шустером.