Вот он идет по летним улицам Москвы июньским утром 1937 года, молодой и красивый, типичный молодой человек 30-х годов. Ему 25 лет, он невысокого роста, но стройный, подтянутый, короткая стрижка русых волос, спокойное и уверенное выражение лица. На нем легкие светлые брюки, белая рубашка с воротником апаш и парусиновые белые туфли. Еще недавно он был туго затянут в военную форму, гимнастерка перехвачена ремнем, строгое выражение лица человека, уверенного в значимости своего существования в рядах Красной армии. Два года назад он кончил военную академию механизации и моторизации РККА, получил интересную работу в секретном научно-исследовательском институте. Он усмехнулся, вспомнив, как младшая сестренка спросила его: "Костя, ты правда самолеты изобретаешь, чтобы в них можно было твои танки возить"?

Он идет по улице Горького, спускается к Манежной площади, шагает по умытому асфальту, еще хранящему следы этой утренней процедуры, и пытается сосредоточить мысли на приятном. Они с Линой ждут ребенка, месяца через два у них будет сын, и звать его будут Сережей. А когда нужно будет поговорить с ним серьезно, я скажу: "Послушай, Сергей...". Так думает, всеми силами желая сосредоточиться на приятном, Костя Березин. Это не очень ему удается. Не такое уж уверенное у него выражение лица.

Он еще не знает по-настоящему, что где-то там, как бы глубоко под землей, или, лучше сказать, - на другой стороне планеты СССР тоже шагают люди, только это рабы и выглядят они совсем иначе, чем он, и число их увеличивается очень быстро, в геометрической прогрессии. Но он-то шагает по другой стороне.

Правда, два года назад, после вечеринки, где собрались друзья и в немалом подпитии вели весьма вольные разговоры, начавшиеся после двух-трех рюмок водки, и кто-то сболтнул: "Кобу надо убрать", его и еще нескольких собутыльников арестовали и продержали в кутузке дней десять, но потом отпустили - без последствий.

А вскоре Костя женился. Он был робок с девушками, не представлял себе легких отношений и связей; только раз серьезно увлекся, но Оксана была дочерью дипломата и вскоре уехала с отцом за границу. А Лина все устроила сама, легко и просто. Она тоже училась в этой их военной академии в числе немногих девушек, принятых в доказательство того, что в Советском Союзе женщины могут все то, что могут мужчины. Она была хорошенькая, волосы причесаны по тогдашней моде - короткие, пышные и кудрявые, нежные маленькие руки, мягкость во всем, исчезавшая лишь тогда, когда надевала узкую юбку и того же, что и у него, цвета гимнастерку и затягивала талию военным ремнем. А выражение лица у нее, в отличие от него, действительно было уверенное. У нее было славное пионерское прошлое, комсомольское настоящее и безусловно - партийное будущее, и она уже побывала замужем, правда, первый ее брак оказался недолгим.

Лина сама подошла к Косте, мягко взяла его за руку и повела за собой, не прилагая к этому никаких усилий. Она научила его тому, чего он не умел в отношениях с девушками; она была первой его женщиной, и он почувствовал, что хотя бы по этой причине должен на ней жениться, но, впрочем, влюбился и горячо этого желал. Все друзья у них были общие, и они постоянно собирались у Кости, потому что -давно надо было уже открыть важнейшее обстоятельство, многое определявшее в его жизни - он жил в Кремле, отец его был видным человеком в высших партийных кругах.

В квартиру Березиных входили через малозаметный подъезд, но рядом располагался подъезд страшный и величественный - оттуда открывался вход в квартиру Сталина, и в том подъезде всегда стоял часовой с винтовкой. Однажды, еще до женитьбы, Костя, задержавшись до глубокой ночи в веселой компании, возвращаясь домой, все перепутал, еле передвигая ноги, вошел в подъезд могущественного соседа и, не в силах идти дальше, опустился на пол и заснул. Смущенный часовой оказался человеком гуманным, а, может быть, он Костю знал, и ограничился тем, что сдвинул молодого человека в угол, а ранним утром растолкал. Протерев глаза, Костя понял, где он находится, ужаснулся и через секунду его там не было. Снова приоткрыл дверь, протянул часовому коробку дорогих папирос. Часовой рассмеялся и ничего не рассказал сменившему его товарищу.

В большой квартире Березиных места было много, и Костины друзья охотно собирались у него, много пили, много говорили, пели, веселились от души. Это были ребята из самых разных кругов общества, большей частью слушатели Академии. Во время экзаменов объединялись, чтобы готовиться вместе, насквозь прокуривали его небольшую комнату. Костя был душой компании, остроумный без язвительности, веселый, радушный хозяин. Когда вспыхивали ссоры или возникали серьезные разногласия, всегда получалось так, что он выступал в роли примирителя; готов был и серьезные конфликты разрешать. Все доверяли его чувству справедливости. Рассказывали анекдоты, хохотали; домработница Татьяна охотно кормила их, смеялась их шуткам, радовалась их веселью. Впрочем незадолго до экзаменов вешали на стену лист ватмана с большими красными буквами: MEMENTO MORI! и начинали готовиться всерьез. А, сдавши экзамены, устраивали веселье, в котором участвовали и все Костины домашние. Любимой игрой были шарады. Один из близких Костиных друзей Лева Бергман был мастером их придумывать и ставить. Взяли имя "Навуходоносор", разделили его на слоги: На-в-ухо-донос-ор и инсценировали каждый слог (естественно, в изображении слова "ор" охотно участвовали младшие дети). А Леве на голову почему-то накрутили полотенце в виде чалмы, надели на него полосатый халат Костиного отца, и так он изображал целое - жестокого вавилонского царя Навуходоносора.

Предъявив пропуск часовым у Троицких ворот, Костя поднялся наверх, ко второй паре часовых, свернул направо и через пять минут был дома. Стояли жаркие дни, а в квартире с толстенными каменными стенами царила приятная прохлада. Он подошел к окну в столовой, рассеянно поглядел в пустой узкий двор, перевел глаза налево и в окне стоящего перпендикулярно дома увидел вращающееся колесо и в нем совершающую свой бессмысленный бег рыжую белку. Зрелище белки в колесе всякого могло бы навести на размышления философского свойства, но на него нахлынули другие мысли. Он вспоминал: начали бесследно исчезать знакомые отца, арестовали тестя Левы Бергмана. Раскрылся чудовищный заговор в РККА, в который трудно было сначала поверить. Но теперь, когда пришлось расстрелять крупнейших военачальников, сомневаться стало трудно. А еще раньше - страшное и непонятное убийство Кирова. Газеты призывали к бдительности. И все же... Отец избегал комментировать все это, но Костя знал, что он очень не любит Сталина, знал и то, что в последнее время отец изо всех сил старается отойти от партийных дел.

Дома не было никого, Костя решил подождать отца, где-то с утра заседавшего, и вместе с ним ехать на дачу, сел в кресло у окна, закурил, снял трубку телефона и продиктовал телефонистке номер дачи. Подошла Лина. "Приезжай, Костя, - попросила она, - тут Лева приехал, тебя ждет, а мне его развлекать как-то тяжело". Костя как будто увидел Линину отяжелевшую фигуру и забеспокоился. Это была ее вторая беременность, первая кончилась выкидышем и вообще была очень тяжелой. Не раздумывая больше, он быстро собрался, вышел, спустился к Манежу, в котором помещался гараж и стоял отцовский фордик, и с удовольствием сел за руль. Удовольствие усугублялось тем, что ехал он один, не было с ним отца, который не упускал случая покритиковать его и страшно сердился, когда в пути случались какие-нибудь осложнения с машиной. Костя давно уже привык водить машину, а мама все еще гордилась тем, что он кончил шоферские курсы и несколько лет назад вместе с отцом участвовал в большом автопробеге.

На углу у Никитских ворот он вышел, купил в кондитерском магазине коробку Шоколадного набора с черной фигурой оленя на красной с золотом крышке и двинулся дальше. Надо было ехать по Рублевскому шоссе, потом свернуть по проселочной дороге на Барвиху, потом еще раз свернуть - направо, и вот уже высокий забор их дачи. Погудел, ворота открыли, и он увидел Лину и маму, встречавших его у крыльца. Лина была в синей сатиновой блузе с широким белым воротником, ему показалось, что за два дня его отсутствия живот у нее стал еще больше. "Пора, пора перебираться в Москву", - подумал Костя, выходя из машины и целуя ее и маму. "А Лева где?" - спросил он. Оказалось, что Лева с младшими ребятами уже больше часа играет в теннис, а скоро Татьяна позовет обедать. Костя обнял Лину за плечи, и все втроем они не спеша пошли к теннисной площадке. Издали слышались возгласы играющих, тугие звуки ударов мяча и судейские выкрики Женьки, расположившейся на высокой лесенке с сиденьем. Когда старшие не хотели уступать ей очередь в игре, то начинали уверять, что роль судьи - самая важная и почетная. Лева оставил игру и подошел к Косте. Мама села посмотреть на детей, а они с Линой потихоньку побрели к дому.

Послышался гудок автомобиля. Это хозяин дома возвращался на казенном линкольне с шофером. Так рано его не ждали. "Как хорошо, как раз к обеду", - сказала Лина, и они вместе с Костей пошли помочь накрывать на стол. А Лева Бергман подошел поздороваться с Николаем Николаевичем, зная, что тот привечал Костиных друзей и любил поболтать особенно с ним. Лева спросил шутливым тоном:

- Здравствуйте, Николай Николаич, ну, что новенького в верхах?

- Что новенького? А кто у нас дома? Лина как?

- Все дома плюс я. Кажись, всё в порядке. Обедать ждут.

Николай Николаевич задумался на мгновение, потом сказал:

- Новенькое, Лева, вот что. Меня вроде бы в партийную отставку отправили.

- Николай Николаич, как же так?

- Да вот так. Иосиф Виссарионович распорядился. Да Вы очень-то не огорчайтесь, я и сам не слишком огорчен: займусь теперь спокойно своей высшей математикой.

И направился к дому, высокий, в светлом костюме и светлых туфлях, на лице поблескивали золотые дужки пенсне. Лева растерянно последовал за ним.

Обед прошел в напряженном молчании. Окончив его, Николай Николаевич, ничего не объясняя, встал и ушел к себе, на второй этаж.

"Знаете что, - сказала Елизавета Михайловна, отлично знавшая нелегкий характер и все привычки своего мужа, - а пойдемте все гулять, и Линочка пусть обязательно пойдет, ей двигаться надо".

Женька идти не захотела, а Костя с Линой, младшие братья Коля и Ким и Лева Бергман, захватив с собой фотоаппарат Турист, который недавно подарили Киму, а также собаку Ори - замечательную лохматую лайку, отправились в ближний лес. Елизавета Михайловна сразу начала рвать цветы, она так любила это занятие, всегда собирала большие букеты, всё ей казалось мало. Коля нашел палку и, раздвигая высокую траву, посматривал, нет ли грибов. Гуляли долго, почти до вечера, до тех пор, пока Костя не заметил, что у Лины носки ее белых с синей каемкой - таких модных тогда - резиновых тапочек потемнели от росы. Несколько раз Ким фотографировал всю компанию. Получилось неплохо. Много месяцев спустя Женя, Коля и Ким часто втроем разглядывали их. Мама, чуть-чуть улыбаясь, по привычке склонив голову набок, сидит, обняв собаку, с цветами в руках, около нее стоят остальные, Костя за спиной Лины, набросил ей на плечи пальто. Или еще: все они сидят на краю обрыва, уже около самой дачи, все смеются, кажутся счастливыми и беззаботными.

Поздно вечером, когда все уже легли спать, уснула и Лина, найдя, наконец, удобное положение своему отяжелевшему и утомленному прогулкой телу, Костя и Лева вышли пройтись и покурить.

- Помнишь, Левка, в первый год моей женатой жизни Лина с Женькой на день рождения папиросы мне подарили? Взяли корзину из-под цветов и целый ворох разных коробок туда заложили. Ездили выбирать на Сретенку в табачный магазин. Лина говорила, что Женьке все было мало, она все твердила: "Еще, еще давай купим. Убьем его количеством". Теперь Линка грозится отучить.

Молодые люди шли и тихо беседовали. Наконец, Лева, у которого недавно совершенно неожиданно арестовали тестя, и никто не мог понять, в чем дело, тревожно спросил:

- Ну, и что теперь будет?

-Что будет? Кто же знает, Лева? Что касается отца, то он без работы не останется. Но все это принимает такие странные формы, хватают, кажется, тех, кто под руку попадется. Так ведь настоящих-то врагов и пропустят.

- А что же Сталин?

- А что Сталин? Думаешь, он все это знает? Да его прихвостни его от всего оберегают. А он возомнил... да ты сам знаешь, что отец о нем говорит. Я тебе одно скажу: время трудное, непонятное, и я думаю, что каждому нужно спокойно делать свое дело, не сдаваться и в любых обстоятельствах вести себя достойно. Ладно, давай закроем эту тему и пошли домой, я что-то за Линку беспокоюсь.

* * *

Лина родила сына только в конце сентября. Все изменилось к тому времени в доме Березиных. Неуловимая тревога царила среди взрослых. Младшие дети этого почти не чувствовали, у них были свои дела, а уклад жизни, в общем, остался прежним. Они давно жили не в Кремле, и отец там дел никаких не имел и чаще, чем прежде, доставлял им главное их удовольствие - читал вслух, сидя с тремя ребятами на широченном диване в своем кабинете, все стены которого были сплошь уставлены книжными полками. А у Кости в комнате все уже было приготовлено для Сережи, которого в серьезные минуты он намеревался называть Сергеем.

И Сережа, наконец, родился, и его привезли домой, и Лина решительно запретила Косте курить в комнате, и он уходил курить в кухню и беседовал там с Таней о трудностях выращивания и воспитания маленьких детей. А веселые вечеринки друзей прекратились - для них не было больше никакого места. И он никогда не уходил по вечерам, все время проводил с Линой, которой нелегко давались первые дни материнства, и с этим крошечным мальчиком, о котором он все время думал с любовью и тревогой. И с такой же тревогой он постоянно думал о маме - почему-то именно о ней, хотя тревожиться, по зрелом размышлении, следовало бы за отца.

Костины тревоги были отнюдь не напрасны, и это выяснилось очень скоро, потому что ровно через три недели после рождения Сережи Костю, его отца и его мать арестовали. Три человека, внешность которых ему никогда не удалось бы вспомнить, не постучавшись, вошли в комнату, и он услышал, как в коридоре отец кричит матери: "Прощай, Лиза!". Лина проснулась от этого крика, вскочила и бросилась к Сережкиной кроватке, а тот тоже проснулся и заплакал. Одевайтесь, - сказали Косте - Вы арестованы. Начался обыск. Лина сидела с ребенком на руках, успокаивая его. Маму пригласили подписать протокол обыска, во время которого разворачивали конфеты, лежавшие в вазочке, рассчитывая, по-видимому, извлечь из оберток информацию о подготовке "террористических актов против руководителей партии и правительства" - так говорилось в предъявленном Косте Постановлении об избрании меры пресечения. В описи отобранных предметов значились: паспорт, военный билет, фото, справка, пистолет и патроны к нему. Мама подписала протокол. "Мамочка, - повернулся к ней Костя, - да не бойся ты, Лину постарайся успокоить. Ты же понимаешь, что все это разъяснится, какие террористические акты? Вот только разрешение на пистолет просрочено, но это не так уж страшно. Сережу берегите". Мама молча обняла Костю, его уже торопили, и он наспех обнял рыдающую Лину. Елизавета Михайловна на мгновение замерла, ожидая звука захлопнувшейся за сыном двери, и пошла в комнату, где спали младшие и уже начался обыск. Наблюдая за тем, как обыскивающие перебирали детские книги, она вдруг ахнула и приложила руку к щеке, вспомнила: за неделю до этого дня Костя завершил, наконец, важный этап лечения ужасных своих зубов, удалили восемь и сняли мерки для протезов - уговорить серьезно заняться лечением сумела только Лина, и то лишь совсем недавно. Татьяна варила ему по утрам манную кашу, и он проклинал свое героическое решение. Как же теперь он без зубов? - ужаснулась Елизавета Михайловна.

А Костя в эти минуты находился на заднем сиденье черной легковой машины между двумя ничего не говорившими ему мужчинами и, стараясь не думать о тех, кто остался дома, а также и о том, что ему предстоит, мысленно повторял себе то, что тогда, июньской ночью говорил Леве Бергману: спокойно делать свое дело, не сдаваться и в любых обстоятельствах вести себя достойно. Он вовсе не вспоминал тот разговор, просто эта мысль сидела в нем очень глубоко, так он был воспитан и такова была его благородная натура. Вот главное, повторял он себе, - вести себя достойно.

Все это произошло в ночь на 14 октября зловещего 1937 года

* * *

Шестьдесят лет спустя та самая Женька, что сидела в тот июньский день 1937 г. на судейской лесенке на теннисной площадке, читала выданные ей на два часа документы, касавшиеся ее отца и брата, в тесной душной комнате в приемной КГБ на Кузнецком мосту. Копировать было невозможно, и она выписывала из пожелтевших бумаг то, что казалось ей наиболее важным.

Первый документ по Костиному делу был датирован 14-м октября 1937 г., то есть днем, когда его привезли в Лефортовскую тюрьму. Евгения Николаевна Березина начала читать длинное письмо, написанное Костиной рукой и им подписанное. "Я и Маркелов еще в 1927 году симпатизировали Троцкому, а в 1928 и 1929 г. в школе, в среде школьников выступали в защиту троцкизма... В августе - сентябре 1930 г. мы - Березин, Маркелов, Чернов, Козель пришли к выводу о необходимости устранения Сталина, как виновника разгрома троцкистов и начавшегося разгрома правых. Первым это предложил Андрей Маркелов". "Чушь какая!" - подумала Евгения Николаевна и продолжала читать. "В 1931 г. я поступил в Академию механизации и моторизации РККА и отошел от троцкистских связей, поддерживал связь только с Маркеловым... Живя в Кремле, мы с Андреем следили за передвижениями Сталина, однако быстро поняли, что прогулки происходят в разное время, машины его меняют свой маршрут и разные. Решили совершить теракт, когда Сталин посещает Молотова, убить его из револьвера при выходе. Рассчитывали достать оружие через Забавина в Академии... После ареста 1935 г. возобновились мои террористические настроения, мы вели разговоры с А Маркеловым, он думал о возвращении Троцкого, у меня такой идеи не было. С весны 1937 г. я вел об этом разговоры с отцом - сначала о настроениях, затем о планах. Отец одобрял наши планы и обещал достать хороший револьвер. После нашего отъезда из Кремля все затруднилось. С А. Маркеловым я больше не встречался В последний месяц никаких новых шагов не предпринималось, так как у меня родился сын, с отцом я больше об этом не разговаривал. Жена и мать ничего об этом, конечно, не знали. Отец в апреле 1937 г. высказывался о зажиме в партии, о терроре. Об отце знаю, что в 1936 г. он имел одну-две встречи с Бухариным, характер встреч мне неизвестен".

Боже правый, это Костя написал в первый же день!

Через неделю, 21 октября, Костя снова писал своей рукой: "Я не могу больше вести двойную жизнь - с одной стороны работа, с другой же стороны иметь ужасные настроения и мысли. Я с этим хочу покончить любой ценой... Об отце: с 1925-1926 г. он прервал почти все свои знакомства, и у него мало кто бывал. С отцом мы были далеки. Только после ареста моего 1935 г. говорили о настроениях. Контрреволюционные и непартийные разговоры начались у нас в 1937 г., он говорил о зажиме в партии, о лживом тоне газет, об отсутствии свободы обсуждения линии партии, об обюрокрачивании партийного руководства... О жене. Моя жена старая комсомолка, честный, преданный человек, она ничего не знала о моих замыслах, как и мать, но о настроениях я с ней говорил, и она всегда говорила мне, что я не прав и что надо от этого отойти. Она тяжело болела, у нее было две беременности, первая неудачная, после второй родился сын Сергей. Последний месяц я все вечера проводил дома, с женой, а потом целиком был занят сыном. Я дал эти показания не из боязни расстрела. Я не могу больше так жить. Я уже часто сам думал о смерти. Я не мог, хотя и хотел, стать в ряды со всеми. Мне по работе доверяли, но все время смотрели все же на меня, как на человека с браком. Партия была закрыта для меня. Единственные мои радости были работа и моя жена. И я очень рад, что, хотел я этого или не хотел, но все это кончено. Я знаю, что мне поверить почти невозможно, но я бы очень хотел, чтобы мне дали возможность жить, работать".

В тот же день был составлен протокол допроса Березина Константина Николаевича. "Березин: признаюсь, что я являюсь участником террористической группы, ставившей целью совершение террористического акта над Сталиным. Участники этой группы - Березин Константин, Маркелов А.Я, Забавин Е.Г. О существовании группы знал мой отец, который обещал содействие в организации террористического акта над Сталиным, будучи согласен в необходимости этого теракта".

В следующие три дня Костя дважды написал следователям, добавляя новые имена. Говоря о встрече с Маркеловым, писал: "Были предположения вовлечь Л.С. Бергмана, который после ареста его тестя был в тяжелом настроении. Ничего сделано не было, выяснялись только настроения. Делал это я... Я знал. что у Бергмана было оружие, но прямо просить у него было нельзя. Я занимался выяснением его настроений"

Потом прошел месяц ноябрь. А дальше события разворачивались стремительно. 4 декабря 1937 г. Константину Березину было вручено обвинительное заключение. 10 декабря состоялся суд. Женя читала протокол:

"Протокол суда от 10 декабря 1937 г. 20.00.

Подсудимый никаких ходатайств или просьбы об отводе суда не выразил. Подсудимый сказал, что виновным себя признает, показания, данные на предварительном следствии, подтверждает. В последнем слове просил о снисхождении. 20.20. заседание суда закрыто. Приговор вынесен по ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР. Приговор к высшей мере наказания - расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. В соответствии с законом от 1 декабря 1934 г. приговор приведен в исполнение немедленно".

Женя сложила бумаги, встала и отдала их. Сотрудник, принявший дела, с сочувствием и беспокойством посмотрел на нее. Многим плохо становится. Нет, ничего. Она медленно вышла на улицу, вспомнила, что шестьдесят лет назад именно здесь, на Кузнецком ей и братьям сообщили Костин приговор: 10 лет без права переписки. Сил не было размышлять. Она только подумала: Боже мой, ну почему именно мне вдобавок ко всему пережитому достается узнавать и сообщать близким обо всем этом? Сереже, тому крошечному мальчику, которого отец предполагал в серьезные минуты называть Сергеем, было уже под шестьдесят, и он - единственный потомок Березиных по мужской линии мог бы заинтересоваться тем, что постаралась узнать Женя. Нет, не интересовался, занят своими делами.

Она позвонила Леве Бергману и рассказала ему все. Лева был арестован месяца через три после Костиной казни и отсидел свои 20 лет. Теперь он опубликовал свои лагерные воспоминания и для Жени представлял собой эксперта по всем этим делам.

- Женька, - засмеялся Лев Соломонович, - ты до сих пор ничего не поняла. Костя никого не заложил. Все это следователи ему диктовали, согласно своему сценарию.

- Но вот он тебя назвал, лучшего друга своего. Тебя-то твой следователь обвинял в связях с ним? Говорил о том, что тебя вовлекали в этот их теракт, хотя бы револьвер достать?

- Да нет, конечно, об этом и речи не было. Для меня другой сценарий был разработан, ведь все они знали, что все показания липовые, нет, дубовые скорее, потому что тяжелыми предметами выбиты.

- А, может быть, Костя отчасти правду говорил? Может, действительно они с Андреем что-то задумали? Ведь вот у Кости пистолет был с патронами. Пусть лучше бы так было.

- Нет, Женька, кроме настроений не было ничего, это я тебе точно говорю.

Евгения Николаевна давно уже размышляла над судьбами отца и брата, и размышления эти далеко не всегда были в их пользу. Она думала: мы принадлежали к элите общества и спокойно жили в барской роскоши на фоне страданий и нищенского существования миллионов простых людей. Отец, кажется, во всем винил Сталина, но ведь и до него совершались чудовищные преступления. А год великого перелома, расправа с кулаками в 1929 году - почему никто и никогда об этом не говорил? А голодомор на Украине? Что, не знали они об этом? Все это в Жениных глазах, какими они стали теперь, делало папу и Костю невольными соучастниками преступлений.

А теперь вот эти документы, личное поведение Кости... Оставалось додумать мысль о том, что заставило Костю вести себя таким образом. Она знала, конечно, что мало кто устоял под немыслимыми пытками и не подписал собственного обвинения. Страшно думать об этом, когда речь идет о родном человеке, который когда-то качал тебя, совсем маленькую, на ноге, обутой во вкусно пахнущий военный сапог, смеялся и разыгрывал тебя. И осуждать его - грешно и страшно. И все равно, как он мог... Мысли о Косте, каким он предстал в этих проклятых лубянских документах, не оставляли Женю. Может быть, лучше было бы их не знать.

Но через много дней Женя открыла Библию и в Евангелии от Матфея перечитала то место, которое всегда глубоко ее трогало. Во время тайной вечери Иисус предсказывает: "Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь..." Петр возразил: пусть все соблазнятся, я - никогда. Тогда "Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня". И Петр уверял Учителя, что скорее умрет, чем совершит предательство. Но когда Иисуса схватили, и Петр последовал за солдатами, желая узнать, что будет, две служанки и еще какие-то люди, указав на Петра, говорили, что и он был с Иисусом. И трижды повторил Петр, что это неправда. И вдруг запел петух. "И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И вышед вон, плакал горько".

А ведь Петра даже не били, вспомнила Женя. И Господь его простил. Она попыталась представить себе, что чувствовал Костя, просивший на "суде" о снисхождении, и как, наверное, "горько плакал" он, когда оставался наедине с собой и решался в своих последних мыслях дойти до конца. Это мне, подумала она, следует просить прощения у моего безвинно замученного брата.