Этот очерк-воспоминание - наверное, последний из тех очерков, которые я назвала общим именем "Какие бывают историки". Героя этого воспоминания я знала именно как историка, хотя теперь, когда его давно уже нет на свете, выясняется, что определение "историк" слишком узко для этого человека. Но я все-таки напишу о нем.
Борис Федорович Поршнев (1905 -1972) - крупнейшая фигура современной науки. Может быть, странно звучит "современной" - ведь он умер еще в 1972 г. Но судьба многих замечательных ученых и их новаторских творений именно такова - они становятся современными лишь после того, как уйдут от нас - в нашей стране особенно, но и во всем мире тоже. Упомяну хотя бы, что главнейший труд Б.Ф. Поршнева "О начале человеческой истории" впервые увидел свет только после его смерти, и сама смерть ученого была, несомненно, связана с трудной судьбой этой книги. Борис Федорович с трудом добился ее издания, пожертвовав целыми главами, важными для выражения его главной идеи. Все было готово к печати. И тут поистине варварская акция - рассыпали набор! Для Поршнева это было страшным ударом. Книга вышла только после смерти автора - в 1974 г., и в урезанном виде. Лишь в 2007 г. усилиями знатока и почитателя ученого О.Т. Вите, проделавшего огромную работу над рукописью автора, удалось издать книгу в полном объеме - такой, как написал ее Поршнев.
Я была хорошо знакома с Борисом Федоровичем, училась у него, некоторое время работала вместе с ним. Может быть, мое воспоминание будет небезынтересно для поклонников этого выдающегося человека. Вот, например, О. Девяткин пишет мне: "Вы упомянули Б.Ф. Поршнева. Я давно в него влюблен. Не могли бы Вы что-нибудь рассказать о нем"? Попытаюсь рассказать - именно "что-нибудь".
Заранее предупреждаю, что это всего лишь воспоминание о человеке. Одолеть главный труд Б.Ф. Поршнева мне не по силам, и я скажу о нем лишь несколько слов, предоставляя читателю возможность самому ознакомиться с ним. (www.x-libri.ru/elib/porsh000/index.htm). Коротко содержание и смысл этой главной книги Б.Ф. Поршнева изложил в виде нескольких тезисов О.Т. Вите (http://www.porshnev.ru)
Я познакомилась с Б.Ф. Поршневым в 1946 г., будучи студенткой исторического факультета Московского областного педагогического института (МОПИ). Институт недавно вернулся из эвакуации, Борис Федорович, в эвакуации в Казани профессор и зав. кафедрой истории на историко-филологическом факультете Казанского университета, тоже только недавно вернулся в Москву и работал в нашем МОПИ, где в то время были собраны очень серьезные преподавательские силы. На третьем курсе я записалась к нему в семинар по истории общественной мысли и получила тему: "Теория круговоротов Джамбаттиста Вико". Поначалу чтение толстой синей книги "Основания новой науки об общей природе наций", принадлежавшей перу Вико - крупнейшего итальянского философа эпохи Просвещения XVIII в., творца современной философии истории, вызывало у меня отчаяние - я ничего не понимала. В Исторической библиотеке я многие часы просидела над ней, силясь вникнуть в рассуждения автора и наталкиваясь на недоступные моему пониманию пассажи. Постулаты, пронумерованные аксиомы и королларии к ним. Одна из аксиом звучала так: ведьмы, в то время, когда они сами преисполнены устрашающими суевериями, особенно дики и бесчеловечны.
Вчитываясь в сочинение Вико и даже не пытаясь поместить его в контекст эпохи XVIII в., я избрала в качестве метода самое худшее, что только могло быть. Пыталась понять, идеалист Вико или материалист; механически искала в нем ростки материалистического понимания истории. Это давало хоть какие-то ориентиры и помогало найти место Вико в развитии идей, конечной точкой которого являлось открытие исторического материализма - того учения, которое, как считалось официальной наукой, "всесильно, потому что оно верно". Б.Ф. вполне поддерживал направление моих мыслей и моей работы. И только когда был написан и прочитан в семинаре реферат, он сказал то, что следовало бы сказать в самом начале работы: теперь нужно разобраться в эпохе, в идейном окружении итальянского мыслителя. А в характеристике, которую он мне написал после окончания семинара, было сказано, что в моей "глубокой работе о теории исторических круговоротов Вико дан марксистско-ленинский анализ мировоззрения этого мыслителя XVIII века, весьма трудного для понимания".
В общем, это был для меня не лучший опыт. Конечно, ограниченность такого примитивного подхода я поняла довольно быстро; он возможен был, наверное, только в наивные студенческие годы. Но не мог же не видеть этой примитивности наш учитель! Конечно, все, о чем я сейчас сказала, в решающей степени зависело от меня самой и обнаруживало мою неспособность к оригинальному мышлению. Но Борис Федорович? Да очень просто: он был убежденный марксист, и на мою работу смотрел с этой точки зрения. А студенческую примитивность прощал.
(Впрочем, жаль, что я не могу сейчас прочитать свой реферат. Я утратила его таким образом. Вдруг из деканата поступает распоряжение: всем студентам сдать для ознакомления запись лекций. А у меня не было записей. Тогда сдайте любую запись - на семинаре, например. И я вынуждена была отдать свой реферат о Вико, написанный от руки и, конечно, в одном экземпляре. Обещали вернуть - не вернули. Начальству, по-видимому, нужны были образцы почерка).
Историк-марксист Борис Федорович Поршнев - человек, не укладывающийся ни в какие оценочные рамки и определения. От него исходила как тогда, так и потом, мощная сила таланта и смелости. Ему интереснее всего было все новое; забыв все на свете, он с головой погружался в это новое, отдавался ему, не заботясь о впечатлении, которое может произвести. Теперь его часто считают догматиком, а он был человеком, умевшим и любившим мыслить широко и свободно, и то, в чем видится догматизм, было его глубоким, искренним и тоже творческим убеждением. Уверена, что Поршнев никогда не руководствовался конъюнктурными соображениями, он не раз говорил, что гордится тем, что он - историк-марксист. К тому же, это не мешало ему понимать и ценить другое.
Порой бывает обидно за Поршнева: в среде историков он иногда предстает в виде закоренелого (или даже заскорузлого) марксиста, книги которого уже не имеют никакой ценности. Но читатель тех лет видел в них новую постановку вопроса и богатство мыслей. Не лишним будет вспомнить, что книга Б.Ф. Поршнева "Народные восстания во Франции перед Фрондой", опубликованная в 1948 г., вызвала много откликов и интересную полемику прежде всего именно в зарубежной исторической литературе и - что являлось тогда большой редкостью и предметом зависти некоторых коллег, - была тотчас переведена на французский и немецкий языки. Не стоит также забывать, что Поршнев - даже в своих исторических работах, посвященных конкретным событиям (например, "Очерк политической экономии феодализма". М., 1956; "Феодализм и народные массы". М., 1964; "Мелье". М., 1964; "Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в." М., 1970 ), всегда был историком - теоретиком.
Тогда, в годы первого знакомства с Борисом Федоровичем, он представал перед нами только как историк, и позже, пятнадцать лет спустя, когда я вновь встретилась с ним как со своим начальником в секторе Новой истории Института истории АН СССР, он тоже был историком, хотя все знали о его особом интересе к философии. Но историки, принадлежащие к своему "цеху", не любят философов как людей, занимающихся "неизвестно чем". И когда доктор исторических наук Б.Ф. Поршнев стал еще и доктором философских наук, это расценили как чудачество или как проявление тщеславия.
Я никогда не беседовала с Поршневым о том, что происходит в стране, и его общественная позиция осталась мне не известной. Но запомнился один разговор с ним, состоявшийся в 1961 г., вскоре после нашей встречи в Институте истории. Сектору поручили составить записку о школьных учебниках по истории, и Б.Ф., имея в виду мой преподавательский опыт, предложил мне собрать нужные сведения и доложить общеинститутской комиссии, занимавшейся этим вопросом, о состоянии учебников по Новой истории. Я, разумеется, отлично их знала, 14 лет работала в школе. К тому же, поработав в библиотеке, нашла еще несколько учебников, которые сама в преподавании не использовала.
Обсуждая материалы, подготовленные к заседанию этой комиссии, мы беседовали с Борисом Федоровичем, он спросил, как я себя чувствую в Институте. Разговорились, и он предупредил меня, что повсюду, в том числе и в нашем Институте, есть люди, сотрудничающие с "органами", советовал быть внимательной к некоторым персонажам у нас, назвал два имени, которые я называть не хочу, тем более, что и тогда, и теперь эти имена, вызвал недоверие и усмешку. Много позже о том же самом мне толковал и А.З. Манфред.
Все, все они были ушиблены - репрессиями или угрозами репрессий.
(Впрочем, не следовало слишком легкомысленно относиться к такого рода предупреждениям. "Сексоты" среди нас, конечно же, были, и по некоторым признакам, проявлявшимся в их судьбах, а также в поведении, их нетрудно было "вычислить". Только один пример. В конце 70-х гг. одна сотрудница, склонная наедине вести казавшиеся наивными смелые разговоры, как-то спросила меня о Солженицыне: "Нет, но Вы читали "Архипелаг ГУЛАГ"? Что это в сущности такое?" Я проявила наивность, граничащую с глупостью, принявшись рассказывать содержание "ГУЛАГа", заверив предварительно свою собеседницу, что рассказываю не с чужих слов, сама читала).
О Поршневе говорили как о чудаке, увлекшемся мифической проблемой снежного человека. И хотя еще в 1963 г. вышла принадлеавшая его перу серьезная работа, посвященная проблеме снежного человека, (Б.Ф. Поршнев. Современное состояние вопроса о реликтовых гоминоидах. М., 1963), сколько легенд и правдивых историй рассказывали о нем в связи со "снежным человеком"! В каком-то популярном журнале (кажется, "Вокруг света") был помещен очерк о связанной с этой проблемой экспедицией на Памир, в которой участвовал Борис Федорович. Имелась фотография - он ехал по горной дороге верхом на маленьком ослике, и ноги его почти касались земли. Я так и вижу его высокую фигуру, полное тело, низко сидящую на плечах маленькую, чуть приплюснутую лысую голову в панаме и эти достающие до земли ноги, болтающиеся по бокам ослика. И представляю себе, до какой степени ему было безразлично, каким его видят окружающие, и как он полон был сознания важности совершаемого им! На Кавказе он участвовал в раскопках. Рассказывали: удалось найти скелет, который, как он был уверен, принадлежал снежному человеку. Эксперты не согласились с этим мнением энтузиастов, но Борис Федорович уверял, что во время экспертизы кости подменили местные ученые. Говорили, что настоящие кости он привез в Москву, ящик стоял у него в передней, посетители задевали край ящика, и кости отзывались сухим стуком. Не знаю, что здесь правда, а что вымысел, но это очень похоже на Поршнева.
Никто не понимал, зачем ему, серьезному историку, этот "снежный человек". Мало кто знал, что этот интерес вовсе не случаен и связан с самыми важными в жизни ученого занятиями.
В нем были какие-то, на первый взгляд, почти детские странности. Мой научный руководитель, близкий друг Поршнева, Б.Г. Вебер рассказывал смешной эпизод их поездки в ГДР для участия в научной конференции. Их с Поршневым поселили в одном гостиничном номере. Утром Вебер предложил пойти позавтракать в кафе. "Что ты, - замахал руками Поршнев, - зачем деньги тратить, у меня еда с собой". Он извлек из своего видавшего виды портфеля буханку хлеба и растворимый кофе. Кипятильника не было, но Бориса Федоровича это нисколько не смутило, он предложил налить в стаканы горячей воды из-под крана. Вебер не согласился и оставил своего друга уныло завтракать в одиночестве. Конечно, это эпизод в духе советской действительности 70-х гг. "Наши за границей" вообще могли поступать именно так. Однако профессор, ученый, книги которого вызывала живейший интерес на Западе...Он экономил, как мог, чтобы купить что-нибудь домой.
Или вот еще незабываемый эпизод, произошедший на праздновании шестидесятилетия Бориса Федоровича. Он пригласил нас, сотрудников своего сектора Новой истории, собраться в небольшом отдельном зале ресторана "Прага". Много пили, произносили тосты, главным образом в честь Поршнева и в честь нашего сектора, которым он руководил. И вдруг Борис Федорович, в значительном уже подпитии, но вполне себя контролирующий, взобрался на невысокую эстраду (для оркестра, очевидно, предназначенную) и в манере оперного певца громко запел: "Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая..." Я не знала, что это был коронный номер Поршнева, неизменно повторявшийся в подобных ситуациях. Официант, проходивший мимо нас, негромко сказал: "Веселый у вас начальник...". А Борис Федорович любил петь и серьезно занимался вокалом, брал уроки. О результатах не знаю. "Мурка" - единственное, что я слышала в его исполнении.
Борис Федорович прослыл в академических кругах человеком, мягко говоря, оригинальным, совершенно непредсказуемым и нелегким в научном и в повседневном общении. Он действительно был человеком в высшей степени пристрастным и часто несправедливым, очень импульсивным и вспыльчивым, не умевшим и не желавшим сдерживать свои эмоции. Он мог неожиданно высказать совершенно необоснованно резкое суждение о почтенном человеке, выразиться недопустимо грубо, действовать, сообразуясь не только исключительно с собственным мнением, но иногда и со своим минутным настроением.
Несколько первых моих лет в Институте истории Поршнев был заведующим сектором Новой истории, в котором работала и я. Это были довольно тяжелые годы для сектора: Борис Федорович сумел испортить отношения с большинством подчиненных, позволял себе непарламентские действия по отношению к ним, и часто на заседаниях сектора мы замирали в ожидании: что же сейчас произойдет? Но я помню его выступления на этих заседаниях, когда обсуждали чью-нибудь диссертацию или просто книгу, или даже статью. Как он умел найти и подчеркнуть в любой работе самое важное и интересное! Как он умел вывести простую критику или простые похвалы на другой, более высокий уровень, оценить не ясную на первый взгляд, сущность обсуждаемой работы и показать, какие новые повороты возможны и важны при исследовании темы, какие открываются перспективы для исследования! Никто так не умел!
Однако отношения в секторе складывались так, что в конце концов Поршневу пришлось покинуть свой пост. Для него создали небольшую группу по истории общественной мысли, которая работала больше всего над историей общественных учений в эпоху Просвещения XVIII в. Сам Борис Федорович написал тогда изданную в серии "Жизнь замечательных людей" прекрасную книгу о французском сельском священнике XVIII в., философе- материалисте, утопическом коммунисте, Жане Мелье.
Здесь я вспоминаю Бориса Федоровича таким, каким видела его уже в последнее десятилетие его жизни. Но вот передо мной написанный А.З Манфредом некролог, опубликованный во "Французском ежегоднике" в 1972 г. Долгие годы А.З. Манфред и Б.Ф. Поршнев были друзьями, но в начале 60-х гг. их разделили не вполне понятные мне расхождения отнюдь не научного свойства. На посту зав.сектором Новой истории Поршнева заменил именно Манфред. О былой дружбе и речи быть не могло. Но некролог, написанный Альбертом Захаровичем в память о друге молодых лет, свидетельствует о том, что расхождения эти ничего не могли изменить в главном. Говоря о Поршневе как человеке большой, яркой одаренности и перечисляя его научные заслуги, Манфред самые впечатляющие строки своей небольшой заметки посвятил воспоминанию, относящемуся к аспирантским временам, когда Поршнев был "высоким, тонким юношей со светлыми волосами, очень подвижным, задиристым, готовым вот-вот ввязаться в спор, полным энергии, бьющей через край", мастером игры в пинг-понг". Он вспоминался автору некролога "чаще всего стремительным, прыгающим через две-три ступеньки вниз по лестнице, беззаботным, беспричинно веселым, совсем молодым, с маленькой ракеткой в руках". А что осталось от этого образа через сорок с лишним лет? Альберт Захарович писал, что встретил Поршнева за несколько дней до его кончины. Борис Федорович быстро и оживленно, "без предваряющих фраз" заговорил о своей работе, о своих планах".. Вот это и осталось - увлеченность, одержимость своим делом. Ведь он принадлежал к числу (и немалому!) тех людей, для которых их дело и их частная жизнь неразделимы. Он был предан науке страстно и бескорыстно, хотя и был очень чувствителен к оценке своей деятельности. Как он хотел стать академиком! Неудача на академических выборах - этом и до сих пор весьма несправедливом и порой даже грязном деле сыграла свою роль, прибавившись к горестному известию о катастрофе с главной книгой. Борис Федорович умер скоропостижно, в академическом санатории "Узкое".
Я думаю, что при жизни Бориса Федоровича Поршнева - сотрудника Института истории и автора работ чисто исторического характера - мало кто представлял себе подлинные масштабы его деятельности как ученого и масштабы его творческой личности. Мало кто понимал, что его "чудачества" со снежным человеком связаны с совершенно новаторскими идеями о происхождении homo sapiens, занимавшими его больше всего на свете.
Завершая свой очерк, я пребываю в сомнении. Передумав все возможные способы хоть что-нибудь сказать о главном направлении творческой мысли Поршнева, о том, что занимало его мысли еще с 20-х гг. и составляло его главный интерес, я решаюсь только передать не более чем свое впечатление. Меня поразила научная смелость Б.Ф. Поршнева, убежденного марксиста, решившегося, в сущности, выступить с критикой знаменитой работы Ф. Энгельса о роли труда в процессе превращения обезьяны в человека и утверждать, что решающую роль в становлении homo sapiens сыграл не труд - во всяком случае, не так, как это трактовал Энгельс, - а речь, речевая коммуникация, свойственная только человеку. Может быть, это мое не вполне отчетливое впечатление натолкнет кого-нибудь на мысль - а не прочитать ли книгу Поршнева?
Могли ли чиновники от науки примириться с таким потрясением священных основ? Вот и рассыпали набор книги, и, в сущности, погубили замечательного человека.