Аннотация: Этот рассказ основан на реальных исторических фактах. Жизнь прошлых времен, равно как и современная жизнь, предлагают сочинителю такие сюжеты, какие редко рождает самая богатая фантазия
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа.
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне...
Н.С. Гумилев
Евгений Исакович Утин, молодой преуспевающий адвокат, проснулся в своей Петербургской квартире в обычный час - около 10 утра, в приятном расположении духа. Ему приснился его любимый Париж, и он с Лизой в узкой улочке Монмартра... "Лиза давно уже не со мной", - подумал он и вздохнул. Но грусть его была мимолетной. Утин жил один, любил покойные утренние часы, когда, считал он, делового человека посещает истинное вдохновение, надобное и в адвокатских делах, и в сочинительстве. Он приказывал слуге поутру никого не принимать и его не беспокоить.
Не вставая с постели, разложенной в кабинете на длинном кожаном диване, он заложил руки за голову и привычно постарался сосредоточиться на заботах наступившего дня. Сначала неприятное. Надо было еще раз повидаться в Крестах с очередным, но не вполне обычным подзащитным. Это был бывший студент Технологического института Николай Гончаров, исключенный 4 года назад, в 1868 г. за участие в студенческих беспорядках. Евгений Исакович и сам 10 лет назад, совсем зеленым мальчишкой, участвовал в студенческих волнениях, был арестован и даже несколько дней провел тогда в узилище. Благодаря хлопотам старшего брата Бориса Исаковича, профессора в университете, ему удалось, однако, успешно закончить курс по юридическому факультету. Но все это было так давно...
А нынче на дворе начинался 1872 год. Минувший был страшным для России. Раскрылось существование нечаевского тайного революционного общества, члены этого общества совершили злодейское убийство ни в чем не повинного студента Иванова, и впервые в России прогремел публичный процесс против участников этой преступной революционной организации. А руководитель ее, Сергей Нечаев, бежал за границу, и его еще предстояло выследить.
И в Европе кипели страсти. Летом 70-го года разразилась война между Францией и Пруссией. И после того, как в решающем сражении французская армия была наголову разбита, а "император французов" Наполеон III позорно сдался в плен немцам, в Париже была провозглашена республика. Война, однако, продолжалась, и уже не прусские, а германские войска осадили столицу. Это произошло осенью, а ранней весной 1871 г. там вспыхнули волнения, и бунтовщики объявили Парижскую коммуну. Сведения оттуда просачивались скудные. Называли имена руководителей, но они никому не были известны. Продержалась эта власть около двух месяцев, а затем правительственные войска разгромили бунтовщиков; крови пролили эти безумные французы немало.
В России никто не мог понять, что такое Парижская коммуна. А Евгений Исакович чуть не стал свидетелем этих событий. В начале 1871 г. он поехал во Францию корреспондентом либеральнейшего журнала "Вестник Европы". Он любил Францию, где впервые побывал после окончания университетского курса, где встретил Лизу Бромлей и провел с ней волшебный весенний месяц, пока не вернулись ее родители из Италии; они спешно забрали домой, в Петербург увлекшуюся дочку. С тех пор Утин особенно любил Париж именно весной, когда тот словно окутан легкой сиреневой дымкой и, как иногда казалось ему, словно бы летит над Сеной. А когда гордо зацветали каштаны и воздух наполнялся особой свежестью, он всегда думал о том, что хороша, конечно, Италия, но краски ее ярки и грубы, и нет в них здешней поэзии.
Невыносимо было ему теперь представлять любимый Париж в осаде, голодный и холодный. Да туда и не пробраться было. Он побывал в Бордо, а уехал еще до мартовского бунта в столице и не одобрял его: враг стоял у ворот, а тут - выступление против правительства. Но когда правительственные войска буквально кровью залили Париж, и последние защитники баррикад были зверски расстреляны на кладбище Пер Лашез, Евгений Исакович не мог не сочувствовать жертвам кровавой расправы. Вернувшись домой, он написал для "Вестника Европы" несколько очерков о Франции и французах. Немало он из-за этих очерков натерпелся от цензуры, хотел издать их отдельной книжечкой, да ничего не вышло. Очень не нравились цензорам восторги в адрес новой Французской республики и то, что автор пытался хоть немного смыть черную краску с несчастных коммунаров.
С Парижской коммуной было связано предстоящее Евгению Исаковичу в суде дело. В самый разгар Парижского бунта, в апреле и мае 71-го в Петербурге, Нижнем Новгороде и Новочеркасске появились прокламации крамольного содержания. 14 апреля владелец небольшой модной лавки в Гостином дворе поутру вытащил из-под двери своей квартиры еще пахнущий типографской краской листок с заголовком "Виселица". Автор листовки объявлял, что в Париже началась мировая революция, и призывал молодежь поддержать ее, "святую, желанную". Иван Петрович и слыхом не слыхал про "мировую революцию" и, посоветовавшись с супругой, незамедлительно снес эту "Виселицу" в полицию. Оказалось, что такие же листки нашли и другие петербургские обыватели, а некоторым лицам в других городах они приходили по почте. Через десять дней появилась вторая листовка, 4 мая - третья, 14 мая - еще одна, в которой неизвестный автор призывал всех честных людей, и особенно молодежь, откликнуться у себя дома на события в Париже. "Выступайте на борьбу с окружающими разбойниками, - призывал он. - К оружию! К оружию!"
Полиции не составило особого труда выследить и схватить безумного автора крамольных революционных листков. Это и был подзащитный Утина - Николай Гончаров, бывший студент Технологического института, а ныне - рабочий на клеенчатой фабрике Шерера. В III Отделении на него давно уже было заведено дело, из которого Утин узнал, что Гончаров после увольнения из института участвовал в нескольких тайных кружках противоправитель-ственного направления.
Гончаров сам изготавливал в мастерской фабрики эту свою "Виселицу" и один, без помощников, носил бандероли на почту, почти не скрываясь, ходил по домам, подбрасывая дурно напечатанные на грубой серой бумаге листовки. И вот теперь предстоял публичный процесс; Утин должен был выступить с защитительной речью. Он был отличный оратор, говорил с пафосом, но, как утверждали современники, не пустым, поверхностным. Плавность речи и красота формы всегда сочетались у него с глубоким содержанием.
* * *
Евгений Исакович, наконец, встряхнулся, позвонил слуге и попросил одеваться. Но тут же раздумал, встал, накинул синий шелковый халат с красными отворотами, ноги сами скользнули в бархатные туфли. Вошел неулыбчивый Федор с одеждой на вытянутой руке; сразу понял намерения хозяина и спросил только:
- Кофею прикажете?
- Да, Федор, кофе, пожалуйста, и, знаешь...
- Знаю, барин, красаны?
Евгений Исакович засмеялся:
- Все ты знаешь, а что ж не запомнишь? - "круассаны", и непременно из французской булочной.
- Да уж знаем, не беспокойтесь.
Слуга раздвинул занавеси на окнах, и в комнату ворвалось яркое февральское солнце. Утин оглядел свой большой кабинет и остался доволен. Федор успел уже убрать постель с кожаного дивана, на котором он сегодня спал, засидевшись заполночь за письменным столом. Рядом с диваном стояли два глубоких кожаных кресла. Перед ними - низкий инкрустированный овальный столик, в выдвижном ящичке которого лежали сигары. На столике - вкусно пахнущая коробка с табаком, курительные трубки в специальной подставке, большая перламутровая пепельница в виде изогнувшего шею изящного лебедя. Еще одно кресло - для посетителей - располагалось прямо перед огромным письменным столом.
На зеленом сукне в обычном порядке лежали письменные принадлежности. Стол словно бы ожидал хозяина, и тот действительно опустился на придвинутый к нему новомодный вращающийся стул, накрытый расшитой подушкой. Вошел Федор с подносом и поставил его на выдвижную доску с правого края стола. Завтрак - кофе, по французскому обычаю со сливками, два румяных "красана". На краю подноса - несколько писем и свежий нумер "Санкт-Петербургских ведомостей". Слуга, давно изучивший привычки хозяина, знал, что за завтраком понадобится только эта газета, остальные - потом.
- А что, Федор, на дворе сегодня каково? Мороз, ветер? - спросил Евгений Исакович, рассеянно проглядывая конверты и разворачивая газету.
- Ледяной, - откликнулся тот. - Камин прикажете затопить?
- Да уж затопи, голубчик, - отозвался хозяин, с аппетитом запивая кофеем свежую мякоть круассана и просматривая газету.
Ага, вот и про нас - он нашел, наконец, сообщение и статью об открывающемся послезавтра политическом процессе по делу о преступных противоправительственных прокламациях, распространявшихся бывшими студентами около года назад. Автор статьи рассуждал об опасном увлечении молодежи новейшими социальными идеями, вспоминал о прошлогоднем Нечаевском процессе, упоминал, что защиту на нынешнем процессе будет представлять тот же известный петербургский адвокат, что защищал и нечаевцев, г-н Утин. А между прочим, брат г-на Утина Николай Утин, член преступного общества "Земля и воля", заочно приговорен судом к смертной казни и спасается от приведения в исполнения приговора в Швейцарии. И там этот опасный революционер не успокоился и собирает под знамя безумных социальных идей российских эмигрантов.
Ниже Евгений Исакович заметил имя своего приятеля Саши Жохова, который посвятил небольшую статейку личности обвиняемого. В его изображении Гончаров выглядел дурно воспитанным и мало образованным молодым человеком, не нашедшим своего места в жизни и посему погрузившимся в пучину революционной крамолы. "А этому-то что надо? - удивился адвокат.- Ведь неплохой журналист, либерал по убеждению, по земским вопросам пишет. Вот ими бы и занимался. Зачем в политику лезть, броду не зная?"
Евгений Исакович отложил газету. Вошел Федор, затопил камин, забрал поднос и, взглянув на хозяина, потихоньку удалился. По его наблюдениям, хозяин томился какими-то сомнениями. Федор не ошибался. Утин колебался - заняться ли неотложными адвокатскими делами, или достать из заветного ящика стола толстую клеенчатую тетрадь и заглянуть в начало романа ли, повести - как получится... Он полагал, что не лишен литературного таланта, но до сих пор пробовал себя только на журналистской стезе, а мечтал о большем. Адвокатская практика доставляла много увлекательных сюжетов. Его очень вдохновляла старая приятельница, старушка уже - Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, которую литературный Петербург лет 25 тому назад знал как подающую надежды писательницу Евгению Тур. Теперь ее основательно подзабыли. Она была первой читательницей журнальных очерков Евгения Исаковича и постоянно толковала, что он свой настоящий писательский талант в землю зарывает.
Большие старинные часы, привезенные из имения на Волыни, пробили 12, пушка Адмиралтейства глухо ударила где-то далеко за окном. Евгений Исакович, словно бы опомнившись и забыв о литературных планах, вскочил, позвонил Федору и принялся с его помощью быстро одеваться и приводить себя в порядок - предстояло последнее перед судом свидание с подзащитным Гончаровым Николаем Степановичем.
Он виделся с ним уже несколько раз. Странное тот производил впечатление. Высокий, нескладный, с взлохмаченными черными волосами и темными глазами, которые горели непонятным огнем, затухавшим, едва лишь адвокат пытался выудить из него правду о причинах случившегося. Он упирался потухшим взором в стол и на все вопросы Евгения Исаковича ответствовал очень коротко: вину свою признаю. А делал все это, потому что желал пойти на каторгу в Сибирь. "Желал", - подчеркивал он угрюмо, исподлобья взглядывая на адвоката. На следствии Гончаров давал сначала противоречивые показания, но постепенно заменил их вот этим утверждением: испытывал горячее желание отправиться на каторгу, и все тут. Чем вызвано такое странное желание, объяснять отказывался.
"Не подвести товарищей? - думал Евгений Исакович, - Так ведь ясно, что он в одиночку действовал. Один печатал, один и рассылал. Тут какая-то загадка, и вернее всего, что-то личное. Если он скажет, в чем дело, может, удастся это ему в поддержку использовать?" По-видимому, личное действительно имело место. Гончаров был женат на очень красивой молодой женщине Полине Гончаровой, весьма эмансипированной и смысл семьи понимавшей очень вольно; впрочем, дух времени был таков. Утин, в прошлом году выступая на процессе нечаевцев, видел ее там в группе молодежи, поддерживавшей обвиняемых громкими возгласами и аплодисментами. Когда же арестовали ее мужа, Гончарова стала посещать его в тюрьме. Однако тюремное начальство сообщало, что душевное состояние заключенного после ее визитов только ухудшается. Однажды надзиратель видел, что Гончаров после ухода жены плакал и даже принялся биться головой об стенку.
* * *
Ничего не дало Евгению Исаковичу это последнее свидание с подзащитным. Гончаров словно нехотя боком протиснулся в дверь, не поздоровался, сел, на предложение курить или чаю не ответил, а лишь головой помотал.
- Ну что ж, Николай Степанович, - начал Утин, - послезавтра суд. Побеседуем в последний раз. Если хотите, чтобы я Вам помог, расскажите мне все, как на духу, иначе ничего не получится.
Гончарова словно передернуло всего.
- Я уже все сказал, - вымолвил он словно бы с трудом, глядя в сторону, - чего же Вам еще?
- Скажите, а вот Полина Григорьевна...
Лицо арестанта перекосилось болезненной гримасой.
- Об ней ни слова, - выкрикнул он, стукнув кулаком по столу, - она здесь не при чем! Довольно уже, не хочу ничего больше говорить, пусть меня в камеру уведут.
- Ну, что ж, - огорченно промолвил обескураженный адвокат, - воля Ваша, увидимся в суде.
Гончаров не взглянул на него, повернулся, и жандарм увел его.
Близилось время обеда, и Евгений Исакович отправился в клуб, рассчитывая встретить там приятелей-коллег и, может быть, потолковать с ними о предстоящем процессе. Однако первый, кого он увидел наверху широкой мраморной лестницы, покрытой красным ковром, закрепленным золочеными зажимами, был Саша Жохов. Евгений Исакович обрадовался встрече, он любил Жохова за живость ума, незлобивое остроумие и общительность.
- О, Саша, рад тебя видеть. Ты уж обедал? Жалко, а то бы вместе... Евгений Исакович взялся за пуговицу сюртука своего приятеля.
- А ты чего это в политику подался? Зачем на моего Гончарова ополчился?
Жохов резко отбросил руку приятеля:
- Ваш Гончаров! Да много ли Вы о нем знаете, господин адвокат?
- Ты что это, Саша? - только и успел вымолвить Утин.
Жохов отвернулся и почти побежал вниз по лестнице, чуть не упал, споткнувшись о зажим ковра, со злобой оглянулся на Евгения Исаковича, словно тот был виноват в его неловкости, и исчез в дверях.
Обеденный зал был пустоват. Оглядевшись, Евгений Исакович увидел за столиком в глубине зала человека, которого все коллеги за полубога почитали. Это был Владимир Данилович Спасович, фигура незаурядная, адвокат высочайшего класса, пользовавшийся огромным авторитетом в обществе. Утин не решился бы, наверное, сам подойти к нему, хотя был знаком со Спасовичем с прошлого года, когда, они оба состояли в группе защитников на процессе по делу нечаевцев. Но Владимир Данилович заметил его и жестом пригласил к своему столу.
- Ну что, коллега, - усмехнулся Спасович. - Друг-то Ваш чуть с лестницы кубарем не покатился?
- Да о чем Вы, Владимир Данилович, стоит ли это Вашего внимания?
- Моего-то, может быть, и не стоит, а вот Вам, голубчик, следовало бы более осмотрительно друзей выбирать.
- А что такое?
- Да Вы "Петербургские ведомости" сегодня видели? Статейку его читали?
- Читал. Я ему сказал, зря он в материи политические вникает; он журналист хороший, писал бы о реформах. Но в конце концов никому не запрещено о наших делах говорить.
- Да не в этом дело! Знаете ли Вы, что Жохов в Полину Гончарову влюблен и повсюду за ней таскается? Вот и ищите теперь истинный смысл его статейки-то! Ну, ладно, довольно об этом. Давайте обедать. Какие у Вас новости из Парижа?
Но слова Спасовича о Жохове не выходили у Евгения Исаковича из головы. Он отвечал сбивчиво, разговор не клеился, обед, казалось, тянулся непомерно долго. Едва дождавшись окончания, Утин почтительно откланялся. Об инциденте на лестнице знали уже очень многие. К Евгению Исаковичу подошел Кригер, его приятель по адвокатскому цеху.
- Ну, что ты об этом думаешь? - спросил он. - А ты знаешь, что у Жохова роман с этой нигилисткой? Не украшает это его.
- Да, знаю. Я в недоумении - неужели он этой статейкой хочет на исход суда повлиять? Мужа погубить? Да, впрочем, и без него бы все так же и решилось бы. Однако теперь ясно, почему арестант головой об стенку бьется!
- Ты это о чем?
- Нет, - спохватился Утин, - ум за разум у меня зашел. Это я о совсем другом деле!
Кригер покачал головой и отошел.
* * *
Публичный процесс по делу бывшего студента Николая Гончарова несколько раз откладывался по причине болезни обвиняемого и состоялся в последних числах февраля месяца. Во время суда обвиняемый был мрачен, выглядел почти больным и упорно придерживался нелепой версии относительно своего желания отправиться на каторгу в Сибирь. От последнего слова он отказался и приговор - 6 лет каторжных работ и последующее вечное поселение в Сибири - выслушал с угрюмым безразличием. Публика, присутствовавшая в зале суда, - главным образом студенты и молодые девушки, выкрикивала слова поддержки, а когда по окончании заседания жандармы повели его к выходу, молодежь аплодировала ему. Гончаров никак не отвечал на приветствия и молча прошел сквозь строй сочувствующих молодых людей.
"Слава Богу, кончилось - думал Евгений Исакович, - ну, что мы могли сделать? Он явно болен, и через какое-то время его помилуют". Во время заседания он попросил товарища показать ему Полину Гончарову. Действительно, она была хороша собой. Очень стройная брюнетка, стриженая, как все "эмансипе". Маленькая аккуратная головка на высокой шее, правильные черты, высокие скулы, очень белая кожа. Она чем-то напоминала своего несчастного мужа - тот же беспокойный огонь в черных глазах. Евгений Исакович заметил среди присутствующих и Жохова; сначала хотел подойти к нему объясниться, потом раздумал.
После процесса в адвокатских делах наступил у Утина некоторый перерыв, и он с удовольствием отдался своему сочинительству, достав, наконец, из заветного ящика стола свою заветную тетрадь и продолжив работу то ли над романом, то ли над повестью - как получится... Сюжет был почти детективный, но существо дела составляла любовь - любовь, которой в жизни так не хватало Евгению Исаковичу.
В апреле месяце Стасюлевич, редактор и издатель "Вестника Европы" предложил ему поехать на месячишко в Париж и написать о том, что там теперь происходит. Евгений Исакович согласился с величайшей радостью - снова весна в Париже! О чем еще было мечтать...Хотя в Париже не были еще убраны развалины, следы пожара, учиненного, по слухам, коммунарами, и не было обычного французского легкого веселья, он вернулся в Петербург в первых числах мая, отдохнувший, повеселевший, приободрившийся, полный литературных замыслов.
* * *
Он и подозревать не мог, какие ужасы ждали его дома. Утром 12 мая Федор вместе с обычным кофеем, "красанами" из французской булочной и "Петербургскими ведомостями" подал ему почту. Газета сегодня не интересовала Евгения Исаковича; он решил внимательно просмотреть письма. Счета из магазинов, письмо от матери из Москвы (отложил в сторону для внимательного прочтения), проспект живописной выставки французских мастеров (обязательно посетить!), приглашения из адвокатской коллегии... Осталось одно письмо, которое почему-то не хотелось открывать. "Что за глупости",- встряхнулся Утин. Костяным ножом для разрезания бумаг аккуратно поддел край письма и вынул листок. Взглянул на подпись - А.Ф. Жохов. Они не виделись с той злополучной встречи в клубе. Только на суде лицо Жохова мелькало в публике. Евгений Исакович облегченно вздохнул и улыбнулся: "Объясниться, что ли, хочет? Зачем же письмом?" Он отпил глоток кофе и начал читать: "Милостивый государь! Мне стало известно из надежных источников, что Вы, нарушая простые законы нравственности, а также, вероятно, не известные мне и не интересующие меня адвокатские заповеди, осмелились высказывать в частных разговорах порочащие мою честь суждения, касающиеся дела несчастного Николая Гончарова. Вы изволили говорить, будто статья моя в газете "Санкт-Петербургские ведомости" от 10 февраля сего года, в которой высказано мое мнение о деле Гончарова, имела целью погубить обвиняемого для того, чтобы овладеть его супругой П.Г Гончаровой. Такая оценка моих действий, высказанная публично, порочит мою честь и не может быть оставлена мною без внимания..." Далее следовал вызов на дуэль. Секундантом своим Жохов называл Кригера, с которым секундант Утина должен был обговорить детали поединка.
Евгений Исакович был потрясен. Он давно забыл о клубном инциденте с приятелем своим Сашей Жоховым. Мысли прыгали: "Кому я говорил о смысле его статейки? Кригеру, которого он теперь выбрал в секунданты? Кригер, конечно, и передал ему мои слова. Да я и не помню уже, что говорил. Да если бы и помнил... Дуэль? Чушь какая! Конец XIX века, и два просвещенных молодых человека, штатских до глубины души, оба вполне либеральных убеждений, будут стреляться? Это что-то литературное, прямо "Евгений Онегин"...Я и стрелять-то не умею и никаких правил не знаю и знать не хочу... Поехать сейчас к нему, объясниться? Так ведь как письмо-то его кончается: "Вы, милостивый государь, подлец..." Как после этого ехать. Нет, вот что я сделаю. Я попрошу быть моим секундантом Пьера Боборыкина, он дипломат, он все уладит. Стреляться с Сашей Жоховым? Пусть я тридцать раз подлец - не стану ни за что!"
Евгений Исакович позвонил, тотчас явился Федор. "Послушай, голубчик, - обратился к нему хозяин, - пожалуйста, поезжай-ка ты... Нет, не надо, я сам поеду". К счастью, Пьер оказался в редакции "Вестника", куда явился Утин. Договорились быстро. Боборыкин даже несколько воодушевился своей миротворческой миссией и, уверенный в успехе, отправился к Жохову тотчас же. По дороге он завез Утина домой и велел спокойно ждать его возвращения. Евгений Исакович пошел в кабинет, неожиданно для себя заснул, крепко поспал часа полтора и проснулся в уверенности, что все будет хорошо. Вошел Федор.
- К Вам господин Боборыкин. Я подождать просил, говорю - спит он...
- Проси, проси скорее!
Боборыкин вошел, теребя в руках какую-то ветхую книжицу.
- Вот достал, тут хоть правила какие-то описаны...
- Ну что?- взмолился Утин.
- Ничего, Евгений, не вышло. Стреляться. На пистолетах. Срок 48 часов...
* * *
Евгений Исакович Утин лежал на своем кожаном диване, тесно прижавшись залитым слезами лицом к его холодной спинке. Под головой у него была неудобная кожаная подушка. В кабинете стоял густой запах лекарств, и на письменном столе стояли какие-то врачебные скляночки. И доктор был тут же, сидел в глубоком кожаном кресле и, скучая, разглядывал трубки на маленьком столике. На краю дивана сидела полная немолодая женщина, с тревогой наблюдавшая за Евгением Исаковичем и вздрагивавшая при всяком его движении. Отворилась дверь и, отталкивая Федора, без доклада, с возгласом "отстань!", в кабинет вошел Боборыкин. Утин мгновенно поднялся на диване; матушка вздрогнула и перекрестилась. Доктор оставил трубки.
- Ну, что, говори скорее, - задыхаясь, вскрикнул Евгений Исакович.
- Крепись, Евгений, Саша скончался сегодня на рассвете.
- Нет, - закричал Евгений Исакович как-то даже патетически, - нет, нет! Не может быть! Это из литературы! Это Пушкина убили, причем тут Жохов!
Мать испуганно обхватила его за плечи и кивнула доктору. Тот быстро накапал в рюмку лекарства и попытался дать его своему пациенту. Тот отбросил руку доктора и громко крикнул:
- Вон! Подите все вон!
Доктор сделал знак Федору остаться, а остальные все тихо вышли. Мать громко всхлипывала, но подчинилась.
- Федор, плотнее занавеси закрой, - простонал Утин и снова повернулся к спинке дивана - ты не уходи.
Качая головой, слуга на цыпочках подошел к окнам и задернул занавеси, затем вернулся к дивану.
- Барин, подушечку я Вам другую принесу, эта жестковата. А то в спальню я Вас отведу, там удобнее. А Вы усните, Бог даст, во сне полегчает.
- Федор, голубчик, я не хотел! Я не хотел!
- Да кто ж этого не знает? Поспите, барин.
- Ну, иди, и пусть никто ко мне не заходит.
Евгений Исакович закрыл глаза, и картины ужасного вчерашнего дня понеслись стремительной чередой, так что он не различал сон и явь. Ехали по солнечному городу на подскакивавшей по булыжнику извозчичьей пролетке. Напротив сидел незнакомый человек с докторским чемоданчиком и еще почему-то офицер, тоже незнакомый. Круглая полянка в лесу, только еще пробивающаяся травка. Офицер знает правила, остальные - нет. Вот и Саша подъехал с этим подлым Кригером. Евгений Исакович улыбается приятелю, протягивает руки, тот сурово отворачивается и отходит подальше. Евгений Исакович неотрывно смотрит на него и не замечает, как идут приготовления.
- Возможно ли примирение? -звучит чей-то голос.
- Да, конечно, - радуется он.
Но вот все с той же улыбкой на лице - теперь уже нелепой, он берет дурацкий дуэльный пистолет с непомерно длинным дулом и, подчиняясь указаниям офицера, отходит назад. Он видит встревоженное лицо Боборыкина, улыбается и ему. Что-то еще и еще говорят ему, он поднимает пистолет, думая - какая все же тяжелая штука - и нажимает тугой курок, зажмурившись и отвернув дуло в сторону. "Кончено", - произносит кто-то, он открывает глаза. Саша Жохов почему-то лежит на земле. Ужас охватывает Евгения Исаковича только тогда, когда он видит, подойдя к противнику, что тот лежит в неловкой позе, закрыв глаза, а из под спины его неумолимо растекается по зеленой траве что-то красное. Доктор, склонившийся над Сашей, слушает его сердце: "Он еще жив". Дальше все было смазано в памяти бедного Евгения Исаковича: возвращение домой, приезд матушки из Москвы и ее немножко назойливые заботы, доктор с его вечными каплями, Пьер Боборыкин... Что они все говорили и делали? Зачем?
И Утин провалился в бездну тяжелого горячечного сна. Его перенесли в спальню и удобно уложили на широкой кровати. Четыре дня он метался в жару и тяжком бреду. Только на пятый день утром сиделка послала сказать матери, что взгляд его чуть-чуть прояснился. А вечером он согласился на ее настойчивую просьбу выпить чашку горячего бульона.
- Доктор говорит, что не надо только вспоминать ничего. О будущем думай, - осторожно посоветовала она сыну.
- Ну, что Вы, maman, - ответил он, думая о том, как не хватает его матери деликатности, и закрыл глаза, смертельно боясь возвращения тех картин - всё позади. Помолчал и сказал - Я вот, наверное, в Париж поеду. А Вам пора домой, в Москву.
Он не решился сказать матери, что его, как участника дуэли, безусловно ждет суд.
* * *
Евгений Исакович довольно долго не в силах был заниматься адвокатскими делами. Но потом заехал к нему Спасович. Желая помочь младшему коллеге выйти из болезненного состояния, Владимир Данилович попросил его взять предложенное ему дело. Надо было возвращаться к жизни. Утин согласился и назначил встречу с клиентом через несколько дней.
Накануне этого дня Евгений Исакович впервые после своей болезни утром вошел в кабинет и уселся за стол, Поморщившись, сунул в ящик стола стопку накопившихся газет, представив себе, как смакуют журналисты его дело. А почту нужно было все-таки просмотреть и ответить на письма, требовавшие неотложного внимания. Вздохнув, он взялся за разрезательный нож и начал работу. Незаметно пролетели два часа, и чтобы размяться, Утир встал и подошел к окну. Кончался май, зелень видневшихся из его окон деревьев, низко склонявшихся над Мойкой, была еще совсем свежей, какой она бывает только в начале лета. Уже много дней он не выходил на улицу и решил сегодня непременно прогуляться.
Отворилась дверь, в кабинет вошел Федор с маленьким подносом в руках. На подносе лежало только одно письмо.
- Что такое? - недовольно спросил Утин.
- Да вот барышня незнакомая к Вам третий день ходит. Говорит, по делу, прошение у нее, а я не пускал, говорю, болен барин наш, придите попозже.
- Какое еще прошение? Ко мне прошение? Она не по адресу.
- Так она нынче опять внизу ждет, говорит, вот хоть письмо передай, а я ответа подожду.
Евгений Исакович с неудовольствием взял письмо, но не успел открыть его. Из-за спины Федора в кабинет проскользнула молодая женщина.
- Да вот они сами, - пробормотал Федор.
- Ну ладно, ступай, только больше без доклада чтобы никого. Прошу садиться, милостивая государыня, - обратился Утин к незнакомке, указав ей на кресло у стола. - Чему обязан?
Женщина была молодая и стройная, вся в черном, и на голове шляпка с густой вуалью, так что лица ее он разглядеть не мог. Он не садился, ожидая, когда сядет посетительница. Та почему-то медлила, остановившись в нескольких шагах от стола. Хозяин кабинета с удивлением поднял на нее глаза и вдруг заметил странность: незнакомка держала в руках маленькую черную муфточку. Она вынула из нее дрожащую руку и, торопясь и цепляя за поля шляпки, подняла вуаль. Евгений Исакович отшатнулся в ужасе: перед ним стояла Полина Гончарова.
- Узнал, подлец? - негромко сказала она. - Мне ваши дуэли ни к чему. Без них обойдусь...
Хотела продолжать, но задохнулась и быстро вытащила из муфточки правую руку. Блеснул маленький пистолет.
- А-а - закричал Евгений Исакович, теряя способность действовать разумно, и начал медленно приседать, скрываясь за столом.
- Трус! - крикнула Гончарова - это тебе за ... не кончила она и выстрелила, целясь прямо в голову Утина, не успевшую еще скрыться за столом. Раздался треск - пуля попала прямо в перламутрового лебедя на курительном столике.
- Промазала! - закричала Гончарова, - кончено...
Евгений Исакович вскочил и бросился к ней:
- Не надо, прошу Вас, прошу...
Полина поднесла руку к виску и, глядя на адвоката со страшной усмешкой, медленно спустила курок. Фонтаном брызнула кровь, заливая ковер. Евгений Исакович, теряя сознание, успел увидеть, как медленно опустилась на пол бездыханная Полина Гончарова.
* * *
И опять он лежал в постели в спальне, и доктор время от времени давал ему успокоительные капли. Матушки, слава Богу, уже не было в Петербурге, Федор не отходил от него, да и сиделку пригласили. Впрочем, она понадобилась ненадолго. Евгений Исакович не заболел и встал на другой день. Только одно воспоминание не отпускало, мучило - как он, действительно струсив (один Федор знал, что с ним медвежья болезнь приключилась в этот момент), приседал, скрываясь за столом от направленного на него пистолета. Он словно бы видел себя со стороны - невысокий лысеющий брюнет с намечающимся брюшком с усилием поднимался из-за стола, выпрямляя коротковатые ноги. Ужасно!
Но он твердо решил не поддаваться отчаянию, как это было после злополучной дуэли, и подолгу размышлял над происшедшим. "Почему она это сделала? Так любила Сашу, что жить без него не смогла? Вряд ли - тогда говорили, что он был влюблен, а она не отвечала ему взаимностью и даже смеялась над ним. Его честь защищала, поскольку сам он не успел? Да, это вернее. А зачем убила себя? А это защита собственной чести - не справилась, промахнулась. Глупая бравада, несчастная, преступная мода. А я? В чем повинен я?"
К нему заехала старая его приятельница, графиня Елизавета Васильевна Салиас де-Турнемир. "Ничего не говорите, - остановила она его попытку объясниться, - все, все знаю, бедный Вы мой парижанин". Так называла она Утина за особую его любовь к французской столице. "Вам сейчас уехать надо, надолго и поскорее. Уехать и писать, писать. Что Ваш роман, двигается? Может, Вам в имение поехать, на Волынь? От мирской суеты отрешиться? А можно и по-другому. Мы с мужем на днях отправляемся в Париж, поезжайте и Вы с нами. Ну, не можете сразу, так будем Вас ждать. Встряхнуться надо, милый мой, и не киснуть. Вам, простите, сколько лет? 29, кажется? Ну вот, а мне, старухе, 57 стукнуло, я и не скрываю, а всё крылья еще не отсохли и несут меня по свету. Будем Вас ждать. Между прочим, Лизочка Бромлей, кажется, рассталась с мужем и тоже сейчас в Париже"
Забыть, забыть все произошедшее, как кошмарный сон! Уехать как можно скорее!
* * *
Бедный, бедный Евгений Исакович! Он и представить себе не мог, что кошмарный сон еще не кончился. Продолжение не заставило себя ждать.
Коллеги по адвокатскому цеху всячески старались поддержать Утина. Его приятель предложил ему имущественное дело молодой, 19-летней девушки, сироты, Кати Полонской, которой грозило лишение наследства скончавшейся тетки. Евгений Исакович согласился, он всегда сочувствовал таким делам, да и отдохнуть хотелось от более серьезного.
В назначенный день и час Екатерина Васильевна Полонская, скромно одетая миловидная круглолицая девушка, вошла в кабинет Утина и села в предложенное кресло у стола. Евгению Исаковичу показалось, что она смущена - наверное, подумал он, непривычна ей богатая обстановка известного столичного адвоката, и поэтому не очень внятно излагает она свое дело. Он постарался ее приободрить и предложил чаю. Просительница не отказалась и скромно молчала. Но когда Евгений Исакович потянулся к звонку, чтобы позвать Федора, девушка внезапно вспыхнула и вскочила.
- Что случилось? - спросил Утин, не подозревая дурного.
- Не смейте звонить, - грубо отвечала Полонская. - Никакая я не Полонская, я сестра Полины Гончаровой.
Евгений Исакович начал медленно вставать, все еще надеясь, что все обойдется.
- Мы с Полиной приговорили Вас, - заторопилась девушка, понимая, что времени у нее в обрез. - Ей не удалось, мы поклялись, мы... наша честь...
В руке у девушки блеснул пистолет. Рука ее дрожала.
- Не надо - успел взмолиться Утин
Не целясь, - Евгений Исакович стоял почти что рядом - она выстрелила. У виска его просвистела пуля, он почувствовал что-то вроде ожога.
- Опять промах, - закричала она. - Я виновата, Полина! - и выстрелила себе в висок, точно так же, как несколько дней назад сделала это ее сестра.
То ли Евгений Исакович так был закален всем предыдущим, то ли в нем израсходован был уже весь запас ужаса, но он не потерял сознания, не лишился дара речи, громко крикнул Федору, прибежавшему на звук выстрела: "Доктора! Полицию!", а сам бросился к девушке. Она была еще жива и прошептала затухающим голосом: "Ни о чем не жалею". Когда вбежал доктор, все было кончено.
- Что надо делать? - спросил Утин почти спокойно.
- Идите, без Вас все сделается. Вы, кажется, контужены, я к Вам приду.
Евгений Исакович ушел в спальню. Долго лежал, глядя в раскрытое окно и слушая птичий гомон. Доктор пришел, сделал ему перевязку, дал выпить какие-то капли, потом появился следователь с коротким разговором. Вошел слуга.
- Унесли ее, Федор?
- Давно унесли, барин. Барин, кухарка уходить хочет, говорит - дом этот прОклятый.
- Ну, пусть ее. Ты только не уходи.
Федор заплакал:
- Барин Евгений Исакович, голубчик, да разве я могу? Столько вместе прожили да пережили...
Теперь предстоял еще суд по поводу дуэли с Жоховым. Утин вполне философски - спокойно отнесся к перспективе быть осужденным за участие в ней. Защитительную речь на суде произнес Спасович, обратив свой аналитический и ораторский талант на рассмотрение дуэли как явления русской жизни. Утин был приговорен к 5 месяцам заключения в крепости, но тут же помилован указом императора.
* * *
Вместо эпилога
Евгений Исакович Утин оказался крепким человеком и, по-видимому, не был сломлен ужасными событиями, произошедшими в его жизни весной 1872 года. Газеты на все лады перепевали сенсационную историю его дуэли, а затем самоубийств в его квартире, А он, подлечившись и отдохнув в Ницце, начиная со следующего года уже в звании присяжного поверенного, очень активно выступал защитником в ряде политических дел и дел, связанных с вопросами религиозной терпимости, свободы совести и свободы мнений. В "Вестнике Европы" по-прежнему публиковались его очерки и статьи - о политическом положении Франции, о французской литературе, о русских писателях, о русском театре, о несчастной русско-турецкой войне 1877-78 гг.
Вот только спешил он очень - много ездил, много писал, так много, что казалось - спешит, спешит, зная, что может не успеть. Жениться так и не успел. А, может быть, в напряжении всех своих сил, в жизни исключительно деятельной искал он забвения? Может быть, изо всех сил старался забыть, как ранним весенним утром упал на траву убитый им товарищ? Как прятался за письменным столом, спасаясь от пистолета Полины Гончаровой? Как прошептала умирающая на его глазах девушка: "Ни о чем не жалею..." Может быть...
Евгений Исакович Утин умер в своем имении в Волынской губернии в 1894 г. скоропостижно, в возрасте всего лишь 51 года.