Место действия - лагпункт ГУЛАГа на Северном Урале
Заболеть в лагере и попасть в лазарет - удача. Умирать лучше не в бараке на нарах, а на больничной койке, где сердобольная сестра подойдет к тебе, подаст водички и, если суждено тебе отсюда не выйти, закроет тебе глаза. Доктор придет и уйдет, а сестра с тобой останется. И какая бы она ни была - опытная, знающая, или такая, что перед тем, как внутривенный укол сделать, крестным знамением себя осеняет - как бы не промахнуться - главное, чтобы не злая была, чтобы сочувствовала беднягам, на которых и смотреть-то страшно - доходяги...
Наташа заболела летом. На лесоповале собирала сучья, срубленные с поваленных деревьев. Жара, пить хочется страшно. Она увидела маленькое болотце. Вроде вода чистая. Стала на колени и попила из него воды, а она оказалась с противным гнилым привкусом. Ну, ничего, вроде бы обошлось. Но через несколько дней ее стало лихорадить, и однажды утром, когда загромыхали удары железяки об рельс - подъем! - она не встала, не вышла из барака, и охранники распорядились тащить ее в лазарет. Двое мужиков взяли ее под мышки и поволокли. По дороге они ловко обшарили ее и, не найдя ничего стоющего, матюкнулись. Занесли ее в приемную лазарета, посадили на лавку и привалили к стене.
- Эй, есть кто?
Открылась дверь, в комнату вошла женщина в белом халате, очень маленького роста, горбатая, с худым желтым лицом.
- Чего орешь? - сказала она, - Кто это?
- А я знаю? Приволокли вот из барака, еле живая. Куревом не снабдите? Тяжело было тащить-то.
- Мы тут некурящие. Давайте отсюда, притащили, и спасибо.
- А у меня палец нарывает, - с вызовом сказал один из пришедших.
- На приемку приходи, доктор посмотрит.
И мужики ушли ни с чем. Горбатая маленькая женщина подошла к Наташе. Та не открывала глаза, губы у нее запеклись, лоб был очень горячий.
- Я Эсфирь Исаковна, старшая сестра, - сказала женщина, не уверенная, что больная ее слышит, - а Вы кто?
Наташа открыла глаза, прошептала:
- Зк Королева. Статья 58-10. Мне бы лечь.
- Ксюша, - позвала Эсфирь, - иди, помоги мне, - носилки, что ли? Только нет мужчин.
- Я сама дойду, - опять прошептала Наташа, - Вы только помогите.
Вошла высокая немолодая женщина лет пятидесяти с лишним, сказала:
- Я доведу, Эсфирь. А Вы, больная, вставайте потихоньку и обнимите меня за шею. Медленно-медленно пойдем.
Минут через десять Наташа лежала на кровати, раздетая, на простынях, укрытая одеялом. Женщина, что привела ее в палату, подставила к ее губам треснутый поильник с водой, показавшейся Наташе необыкновенно вкусной. Она спросила:
- Вы доктор?
-Нет, я медсестра. Меня зовут Ксения Викторовна. А принимала Вас старшая сестра Эсфирь Исаковна. Доктор скоро придет.
Наташа приподняла голову. На соседних койках лежали еще четыре женщины. Она хотела поблагодарить сестру и что-то спросить, но голова сама упала на тощую подушку, и Наташа начала уплывать в тяжелое жаркое забытье. Верблюды медленно и ритмично шагали друг за другом по нескончаемым желтым пескам. Где-то плескалась вода, зеленели пальмы - оазис. А верблюды шли и шли, и оазис все отодвигался, и так без конца, без конца... Наташа очень устала от этого движения и тихо застонала. Приоткрыла глаза - над ней склонилось чье-то лицо, и что-то холодное прикасалось к разным местам ее груди. "Доктор", - догадалась она. Издалека доносились звуки его голоса
- А ну, покажи язык. Так... - Он приподнял на Наташе рубашку - а что это за сыпь? А стул был - вчера, сегодня?
Наташа помотала головой, лежала, закрыв глаза.
Доктор покачал головой:
- Эсфирь Исаковна, - обратился он к старшей сестре, - ее немедленно в бокс. Плохое дело. Кажется, typhus abdominalis.
Соседки заволновались:
- Заразная, что ли?
- Тишина! Вам, бабочки, ничего не грозит. - И к Эсфири - Зовите Павла, пока сама ходит, переведем ее. А здесь - дезинфекцию. В барак сообщите.
С помощью единственного в лазарете санитара Павла подняли Наташу и перетащили ее в совсем крошечную комнатку, где кроме кровати и табуретки ничего не помещалось..
Доктор не ошибся. У Наташи действительно был брюшной тиф, и он совершенно измотал ее и без того измученное тело. Две недели металась она в жару, и когда температура начала, наконец, спадать, на нее страшно было смотреть: на бледно-желтом лице резко обозначились скулы, маленький нос как будто увеличился и туго был обтянут кожей; под одеялом обозначился словно бы скелет со вздутым животом. И не было никакой возможности поддержать ее ослабленный организм по-настоящему. Эсфирь с трудом выхлопотала для нее "усиленное питание", которое выражалось в ежедневном стакане жидкого молока. А ей бы куриного бульонца да сальца, да сладкого чаю с белой булочкой...
Однажды утром, в начале третьей недели пребывания Наташи в боксе, сестра Ксения Викторовна присела к ней на койку.
- Вот что, Наташа. Пока Вы тут у нас совсем загибались и чуть Богу душу не отдали, мы с Эсфирью все про Вас разузнали. Если сейчас не изменить Вашу здешнюю судьбу, то Вам крышка. Выйдете из лазарета, общие работы. А это для Вас сейчас, в Вашем состоянии, верная гибель.
- Я понимаю, - сказала Наташа, - да что ж сделаешь? Я не знаю.
- Мы Вам поможем. Лазарету нужна медицинская сестра. Понимаете? Если нам удастся оставить Вас в качестве таковой, Вы спасены.
- Да что Вы! Я никакого отношения к медицине не имею. И потом, если честно, мне уже совершенно безразлично, что со мной будет.
- Вот послушайте меня, - Ксения Викторовна взяла Наташину руку, худую, слабую. - Эсфирь - профессиональная медсестра высокого класса, а я в медицине никто. Я на Беломоре в 41-м тоже на общих была, к счастью, на огородных. Свеклу пололи. Перед самым этапом, прямо в поле, у меня началось сильнейшее кровотечение. И прямо с поля меня в лазарет свезли и срочную операцию сделали. А через два дня лазарет увозили по воде, на барже. Мы в трюме были. Я лежала, а Эсфирь около меня сидела. Мы с ней разговорились о прошлой жизни, и она мне предложила немедленно начать готовиться и сдать экзамен на медсестру. Я сначала двумя руками отмахивалась - какая из меня медсестра, я издательским работником была, медицина для меня темный лес. "Ничего, - говорит она, - хотите выжить - соглашайтесь. Попробуем". Обещала поговорить с Сергеем Афанасьевичем, это наш главный врач, и устроить для меня облегченную процедуру. И дала мне книжку - Ихтеман. Учебник для среднего медперсонала. Через два дня с баржи пересадили в поезд. И пока мы ехали - в теплушке, на голом полу лежали, - я этого Ихтемана основательно проштудировала. И, знаете, это даже интересно оказалось. А что касается того, что Вам все безразлично, так Вы сейчас в тяжелом состоянии. У Вас кто на воле остался?
- Сын и мама. Пете четырнадцать лет, маме пятьдесят пять.
- Так что же, простите меня, Вы о них совсем не думаете?
Наташа отвернулась к стене и заплакала. Она в последнее время действительно совсем не думала ни о Пете, ни о маме. Убедила себя, что с ними все в порядке - Петя у отца, мама в Москве, живет со своей сестрой и даже посылки иногда присылает. Все в порядке.
- Ну, вот, - продолжала Ксения Викторовна, - не будем это обсуждать. Но я Вам вот этого спасительного Ихтемана принесла. Вы на карантине двадцать один день. Две недели прошло. Осталась одна. Дольше держать Вас здесь не получится. За эту неделю Вы много должны успеть прочитать. Потом еще неделю в зоне продержитесь, а потом экзамен на медсестру.
- Да я не смогу.
- Если хотите жить и увидеть своих, то сможете.
Ксения Викторовна поднялась.
- Постойте, - попросила Наташа, - а у Вас есть дети?
- Было трое. Старшего расстреляли в 37-м, второй на фронте погиб в 41-м. Дочка одна осталась, семнадцати лет. В детдоме. Отдыхайте, Ихтемана читайте. Еще поговорим.
Наташа взяла потрепанную книгу. Открыла оглавление. Малый и большой круг кровообращения... Костная система...Да разве возможно все это постигнуть?
Поздно вечером, сдав свою смену, Ксения Викторовна еще раз заглянула в инфекционный бокс. Наташа спала, отвернувшись к стене, на табуретке рядом с кроватью лежал учебник Ихтемана, открытый на первой странице.
Ксения Викторовна вошла в свою "спальню", зажгла свет. Загорелась на потолке тусклая лампочка, еле осветившая маленькую каморку - двухэтажные нары вдоль стены, небольшой, окрашенный в белый цвет стол и две белые табуретки. Ксения Викторовна спала на нижних нарах - по возрасту уступила их ей медсестра Ирина, которая сейчас сменила ее на дежурстве. Окно было забрано решеткой, и открыть его настежь было нельзя, но форточка была большая и открывалась внутрь. Ксения Викторовна распахнула ее, и свежесть июльской ночи, здесь, на севере, все равно прохладной, влилась в комнату. Она быстро натянула марлю, чтобы комары не налетели. Окно глядело в лес, и не медицинские запахи шли оттуда, а слабый запах соснового бора - лазарет стоял в углу лагерной зоны, у самой колючки. Было полнолуние, и Екатерине Васильевне показалось, что лунный луч протянулся на белый больничный стол и высветил лежащий на нем треугольник письма. Она вздрогнула, сердце бешено заколотилось - от Саши? Неужели от Саши? Безумная надежда заставила ее помедлить и не сразу взять письмо. От сына Саши с фронта не получалось писем уже почти три года, последнее пришло в сентябре 41-го. "Мало ли что бывает, - мелькнуло в мозгу, - вдруг он...".
Нет, письмо было от дочери Тани, из детдома в Кинешме. Это она в ту первую военную осень сообщила матери, что Сашка молчит уже два месяца, что она послала запрос в Бюро потерь и получила ответ: "Покровский Александр Александрович в списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести не числится". Слова эти звучали приговором, а в то же время и надежду давали...
Мысли Ксении Викторовны вновь и вновь возвращались к Саше. Он был любимым сыном матери и особенно отца, обожавшего своего Сашулю. "Как бы он и Тане сейчас был нужен", - думала она. Вспомнила, что у нее есть Сашино письмо Тане, написанное в самом начале войны. Она порылась в стопке писем - сохраняла только Сашины, - нашла это письмо и перечитала, хотя помнила почти наизусть. Письмо потерлось на сгибах, и чернила почти выцвели. Некоторые места стали совсем неразборчивыми. Да и почерк у Саши... Как курица лапой писал мальчик, собиравшийся стать филологом. Саша кончил школу в 40-м году и поступил в Ленинградский университет. Там и застала его война...
"Дорогая Танечка!
Вчера вернулся я домой - мы рыли окопы - и нашел твое письмо. Сейчас два дня гуляем, и вот хочу тебе написать. Дела мои обстоят так: работа наша кончилась, работал я там много, уставал здорово, но, в общем, работал хорошо - был в нашей бригаде одним из лучших.
Сейчас у нас в Ленинграде собирается народное ополчение, все комсомольцы идут туда. Иду и я вместе с Севой и всеми товарищами...придется повоевать, наверное. Только ради господа Бога не бойся за меня, у меня такое чувство, что вернусь я живой и здоровый. Теперь я хочу немного написать тебе самой. Прежде всего, Танечка, помни, что за твою жизнь опасения даже малейшего не может быть. Вот мы живем в Ленинграде, город около самой границы, а до сих пор ни одной бомбы не было. Не будет ее и в Москве... ни один немецкий самолет не дорвется. Теперь. Учеба, верно, и твоя, и моя, на время кончается. Помни только, что после войны ты будешь учиться обязательно, и школу кончишь, и вуз, и станешь настоящим, хорошим, стоющим человеком. Трудно будет сейчас - год-два, может быть, немного после войны. А после, когда разобьют Гитлера и отстроятся, замечательная будет жизнь, как Чапаев говорил, умирать не надо. А за меня не бойся, вообще держись крепче. Сейчас еще моего будущего адреса не знаю, как узнаю, напишу - завтра или послезавтра. Крепко тебя целую, желаю тебе здоровья и сил. Все кончится хорошо...
Саша".
Луна уже ушла. Ксения Викторовна наугад взяла из стопки еще одно Сашино письмо и прочитала - в который раз. Это тоже было письмо из Ленинграда. Уже страшный 41-й наступил. Саша кончал первый курс. В зимние каникулы он ездил в Кинешму, в детдом, к Тане, и его там принимали, как родного, обули, одели и денег на обратную дорогу дали. Какой же все-таки у них замечательный детдом!
Саша писал::
"15.III.1941.
Милая мама!
Получил твое письмо и, хоть с некоторым опозданием, отвечаю. Кажется, про стипендию и прочее я уж тебе писал. Наша первокурсная стипендия - 140 рублей в месяц, 15 рублей за общежитие, 10 рублей на белье, конверты (а это у меня весьма больное место) и остальные 120 на еду. Так что живу из расчета 4 рубля на день. Не всегда, в общем, хватает этого, но ничего. Живем суровою студенческою жизнию. Нас, трое ребят - Федька Алексеев, Сева и я зимой пошли на ночную работу - снег счищать скребками с мостовой. Федька парень сильный, работал легко, да и то напевал: "Скажи мне, скажи, каторжанин, за что в рудники ты попал". А нам с Севой пришлось туго, но, в общем, оба держались на высоте. Отработали 8 часов, и выяснилось, что жалование на брата приходится 1р. 80 к. Мы с горя засмеялись страшным смехом и пошли домой. После, правда, повысили нам до пятерки, но это все равно просто издевательство. Вот теперь зато почуял, что есть эксплуатация. Теперь новое дело. Пошел я на кинофабрику Ленфильм (она от нас близко) и увидал объявление, что требуются для съемки стриженые мужчины. Пошли мы, те же трое, наниматься; принять приняли, но велели остричься. Федька свою шевелюру пожалел, а мы решили остричься. Так и сделали и ныне снимаемся в кино в роли раненых в госпитале. Режиссер у нас Эйсымонт, который ставил "Четвертый перископ". Картина - "Фронтовые подруги", про Финляндию. Играют в ней главные роли Зоя Федорова и Блинов, так что мы для них служим фоном. Вообще говоря, это не работа, а сплошной анекдот. Сидим мы на фабрике, или шатаемся без дела, или глядим, как снимаются Блинов и Федорова; а когда наступает наш черед, ложимся на койки, забинтованные, и лежим. А если перерыв нас на койках застает, я обычно засыпаю, потому что приходишь на съемку рано, в полдевятого. И решили мы на выработанные деньги пойти в театр и кино, на "Маскарад", "Лес", "Бесприданницу" и "Большой вальс". Живем, в общем, не тужим. К Тане я, действительно, тогда приехал в жутком виде - небритый, в рваных сапогах и таких же галошах и т.д. Все дело в том, что дюже себя урезывал в первом семестре, чтобы в Кинешму на каникулы попасть, сейчас я уж в таком затрапезном виде не хожу, как что порвется - зашиваю. Вот только б теперь сдать сессию, уж на втором курсе стипендия будет 160 рублей, можно жить получше. А не вытяну - буду лето работать, один парень из нашей комнаты предлагает ехать с ним на Волгу слесарями, говорит, что он на этом деле в месяц тысяч по 12 зарабатывал, а он врать не любит. Не пропаду, авось...
Мамочка, милая, как бы мне хотелось увидеть и утешить тебя. Нельзя ли это сделать? Напиши скорей. Деньги на дорогу и на жизнь будут, время тоже будет свободное. Как бы это было хорошо. Можно будет и Татку прихватить. Узнай там у своего начальства, как и что, и пиши скорей. Крепко-крепко тебя целую, желаю всего хорошего.
Саша ".
Саша, Сашуля, как она любила этого мальчика. Теперь одна Таня у нее осталась...
Примерно раз в месяц в лазарете происходила заветная "комиссовка". Появлялись приезжие врачи, и начинался осмотр отобранных для этой процедуры зеков. Свои врачи, из заключенных, представляли пациентов комиссии, а решение выносили приезжие. Осмотренных делили на три разряда. Первый годился для всех работ; второй для работ "с ограниченной физической нагрузкой", третий - инвалиды, не работающие вообще, или работающие внутри зоны - дневальные, кипятильщики, уборщики двора.
И вот как раз, когда кончался Наташин карантин, подоспела комиссовка. Удачным оказалось то, что Наташа выглядела еще совсем плохо. И главврач Сергей Афанасьевич, хоть и заключенным был, но решился замолвить за нее словечко. Наташу перевели в третий разряд, в инвалиды. Ну! Это была такая удача - освобождение от общих работ и возможность готовиться к экзамену! Ее определили в дневальные и из лазарета отправили в барак.
С утра барак пустел - почти всех уводили в лес. Наташа принималась мыть полы. Однажды, все еще очень худая и слабая, она стояла с тряпкой в руках посередине барака. Вошла незнакомая женщина - кого-то искала - и остановилась, с интересом наблюдая за Наташиной работой. Постояла минуту и глубокомысленно сказала:
- Я поняла - Вы моете пол по финской системе.
Наташе стало так смешно, что она бросила на пол тряпку и присела на нары.
- По какой системе?
- А что тут смешного? - возмутилась женщина. - По финской. Делите пол на квадраты и моете их по очереди.
И Наташа рассмеялась! Она смеялась, пожалуй, впервые после болезни. Она вдруг почувствовала, что участвует в движении этой жизни, в которой не все одинаково черно. Вот и посмеяться можно. Женщина, однако, обиделась
- Не сердитесь, - сказала Наташа, - смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно. Просто я не знаю никаких систем мытья полов.
- Ну, вот теперь будете знать.
И незнакомка вышла, не удовлетворенная Наташиным объяснением.
А Наташа, кончив работу, взялась за книжку и стала повторять устройство мочевыводящей системы, ибо экзамен на медсестру предстоял послезавтра.
Председательствовал главный врач Сергей Афанасьевич Кудряшов. Он понимал всю ситуацию и никаких вопросов не задавал. Доктор Иван Иванович Коробов, тот самый, что определил у Наташи брюшной тиф, спросил о первых признаках брюшного тифа. Хирург Альфред Иванович Кох предложил Наташе показать, что она станет делать в случае кровотечения при ранении предплечья. Ксения Викторовна подставила руку, и Наташа сумела кое-как наложить жгут в нужном месте. Самое страшное были уколы. Слава Богу, о внутривенных, которых боялись и опытные сестры, речи не было, а как и куда делать внутримышечный, Наташа рассказала.
- Я думаю, - сказал, улыбаясь, Сергей Афанасьевич, - никто из присутствующих не предоставит свою жопу, пардон, свои ягодицы, для проверки знаний экзаменующейся?
Все засмеялись, только Эсфирь Исаковна фыркнула.
В общем, экзамен был сдан. И через неделю Наташа мыла полы по финской системе уже не в своем бараке, а в бараках, служивших палатами лазарета - Эсфирь строго сказала, что ее взяли на испытательный срок, пусть она поработает санитаркой и помогает сестрам, это будет начальный курс ее практического обучения.
Наташа вытирала пыль и мыла полы, выносила судна, разносила еду лежачим, помогала сестрам. Наконец, Эсфирь распорядилась доверить ей исполнять сестринские обязанности. В первое ее ночное дежурство приволокли из лагеря двух подравшихся зеков. Один, раненый в руку, беспрерывно матерился, другой с заплывшим глазом и струйкой крови, не переставая, сочившейся из уголка распухших губ, привалился к стене, закрыл глаза и молчал. Пришел дежурный доктор Иван Иваныч, промыл и перевязал руку ругавшемуся мужику, осмотрел второго, померил у него давление, покачал головой и распорядился:
- Этого, с рукой, утром на место отправить, а другой пусть полежит. Сдается мне, что у него пеллагра начинается, кожа прямо как пергамент. Пусть отдохнет пару дней, доходяга.
- А я, - завопил мужик с раненой рукой, - а я, доктор, что же? Помирать в барак пойду? У меня температура - вон девка эта цыганская, ...твою мать - померила. Я вашу повязку на х... сорву, пусть кровью изойду. Этого Гришку Вы оставляете, а он первый начал!
- Заткнись, дурак, - спокойно сказал Иван Иваныч, - не девка, а медицинская сестра, сестра милосердия - так раньше говорили. А что цыганской породы - он подмигнул черноглазой Наташе - так ты на нее полюбуйся, а не матерись. Она тебе еще судьбу предскажет. А повязку сорвешь - кровью истекать будешь, а я помогать не стану. Помирай на здоровье.
Повернулся и вышел. Мужик тотчас умолк. Потом пробормотал:
- Ладно, ...твою мать. Хоть до утра на кровати полежу. Закурить дай, как тебя там, сестра милосердия, что ли?
- Не курим, - сказала Наташа. Она бросила курить в лазарете. Доставать курево было так трудно, что решила, - нельзя же жить в зависимости от этого.
Теперь предстояло еще одно дело. Взяв журнал дневных записей, она отправилась в морг, помещавшийся в маленьком полуразвалившемся бараке, и принялась привязывать к большому пальцу на ноге каждого принесенного сегодня трупа фанерную бирку с обозначенным на ней номером умершего заключенного. Она знала, что в этой бирке заключен единственный опознавательный знак умершего, и что трупы эти, больше похожие на скелеты - кожа да кости - сбросят, ничем не накрыв, в общую яму. Сначала она рассматривала лица, хотела кого-то запомнить. Вдруг случится такое чудо, и по этой бирочке лет через десять-двадцать родные найдут человека? Потом оставила эту мысль. В особенности зимой трупов было много, и она механически привязывала заготовленные бирки с номерами, написанными химическим карандашом, к казавшимся огромными желтым худым ногам мертвецов.
Глубокой ночью, когда затих лазарет, и дежурный врач прилег на топчане в ординаторской, и дежурная сестра Ирина тоже прикорнула в сестринской комнате, не спала в своей каморке, кажется, только старшая медсестра Эсфирь Исаковна Ошер. Она сидела за столом и писала письмо своей матери в Саратов. Писала огрызком карандаша - с чернилами в лазарете было плохо, и иногда приходилось записи в истории болезни делать густо разведенной марганцовкой.
"Мамочка, милая моя! - писала Эсфирь, - я так рада была получить от тебя письмецо и узнать, что хотя бы ты осталась мне в утешение из всей нашей семьи. Ну, что говорить о том, как страшно и больно было мне узнать от тебя о гибели всех наших. И какой страшной смертью они погибли. Какое счастье, что тебе чудом удалось выбраться из этого ада в Киеве, и теперь ты в безопасности. Напиши мне, как ты устроилась в Саратове, имеешь ли карточки, питаешься ли сносно? Может быть, ты сумеешь устроиться на работу в какую-нибудь библиотеку и протянешь те несколько месяцев, которые остались до моего освобождения? А тогда тотчас же приедешь ко мне сюда, и мы будем вместе.
Я работаю старшей медсестрой в лазарете, у нас очень хороший коллектив, интеллигентные, образованные люди. Меня здесь ценят, и главный врач уже говорил со мной о том, чтобы после выхода на волю я осталась работать в лазарете хотя бы до конца войны. Он выхлопочет мне комнату в доме, где живут больничные работники - не заключенные, там мы с тобой и поселимся.
Мамочка, кончается мой карандаш, кончаю и я свое письмо. Ты мне пиши, моя родная, но ничего не посылай. Я получила от тебя пятьдесят рублей, спасибо, но больше не надо - откуда ты можешь взять деньги? Продать что-нибудь? Не надо, ладно?
Крепко тебя обнимаю и целую
Фира"
Эсфирь поднялась, заглянула в окно - фонарь, горевший на вышке, расположенной поблизости, направлял яркий луч света прямо в ее комнатку, а марлевая занавеска на окне этому лучу не препятствовала. Ну, хоть кровать удалось поставить так, что свет не падал на нее. Кровать, не нары, Эсфирь выхлопотала себе как инвалиду.
Она родилась и выросла в Киеве в большой семье известного киевского врача. Родилась и росла красивой кудрявой девочкой, веселой и живой. А в десять лет, на даче в Святошине, полезла на дерево за жалобно мяукавшим котенком и упала на землю. Неудачно упала, перелом позвоночника. С тех пор Фирочка почти перестала расти и постепенно два горбика появились на ее прежде стройной фигурке - на груди и на спине. И вся ее жизнь потекла по совершенно иным, чем прежде, законам, и перспективы вырисовывались невеселые. Никакой надежды на замужество, на детей. Надо было прежде всего учиться, учиться. И Эсфирь выучилась, во время первой мировой, шестнадцати лет, стала работать в госпитале, сначала санитаркой, потом сестрой милосердия.
И удивительное дело - то ли профессия дала ей уверенность в себе, то ли счастливое детство в семье подарило ей силу, но манера ее поведения была такова, что, общаясь с ней, люди забывали, что она горбунья, шутили, смеялись, неизменно восхищались ею. Всегда красиво одета, даже по моде - насколько возможно при особенностях ее фигуры, на маленьких ножках красивые туфли, и все это со вкусом, так, чтобы не создалось неприятного контраста между недостатками ее фигуры и заботами о внешности. Она много читала, очень любила театр. Никогда не унывала и любила говорить, что ничего нет хуже, чем жалеть себя. Никогда и не жалела.
Отца убили на улице петлюровские солдаты в 1918 году. Матери с тремя дочками приходилось прятаться и бедствовать, и порой она совсем теряла голову. И постепенно главной в семье стала Эсфирь, имевшая специальность, нужную при любых режимах, и обладавшая стойким, решительным характером. Кончив школу медсестер и получив диплом, она поступила на работу в больницу. И мама пришла в себя, работала в районной библиотеке, а сестры Эсфири вышли замуж и поселились отдельно.
В конце 1936 года она работала уже старшей медсестрой в одной из лучших киевских больниц. Но случилась беда: арестовали трех врачей, лечивших и не вылечивших видного партийного функционера, а вскоре арестовали и ее. И тем же маршрутом, что и Наташа и Ксения Викторовна, она в начале войны, когда с приближением линии фронта заключенных стали переводить из Карелии в другие лагеря, проделала путешествие на Северный Урал и оказалась близ Соликамска. С самого начала своей лагерной эпопеи она работала медсестрой, и это спасло ее от верной инвалидной гибели. И вот теперь она ждала окончания своего восьмилетнего срока заключения и мечтала, что выйдет на волю и будет жить с мамой, утешать ее. Поможет матери забыть страшный день 20 сентября 1941 года, когда перед самым приходом немцев встретивший ее на базаре молочник из Святошина, у которого они когда-то несколько лет подряд снимали дачу, посоветовал ей не возвращаться домой, положил ее на телегу, укрыл сеном и вывез из Киева. А сестры Эсфири, их мужья и дети, теперь лежали в Бабьем Яру...
Никак не могла Эсфирь уложить свое маленькое изуродованное тело так, чтобы ничего не болело. Наконец, усталость взяла свое, и она заснула, отвернувшись от яркого света проклятого фонаря.
А рано утром Эсфирь проснулась от криков, раздававшихся у дверей больничного корпуса. Громко кричала женщина: "Я умираю! Я умираю!" И еще чьи-то голоса перебивали друг друга. Она подумала, что это пьяные вопли какой-нибудь истерической зечки, и приняла решение не спешить. Тщательно оделась, причесалась, не торопясь, вышла во двор и увидела, что у входа стоит телега, на которой лежит женщина - явно не заключенная, из деревни привезли, а вокруг небольшая кучка людей - доктора, Ксения Викторовна, Наташа, сестра Ирина и больные, ждущие приема в амбулатории. Эсфирь с трудом протолкнулась сквозь эту толпу.
В это время женщина, судорожно дергаясь всем телом и широко раскрывая рот, зевнула, словно хотела набрать воздуху, и опять закричала: "Я умираю! Я умираю!". Доктор Альфред Иваныч держал ее дергающуюся руку, пытаясь прощупать пульс.
- Что? - спросила Эсфирь.
Альфред Иваныч пожал плечами.
- Откуда она?
- Из Петровки привезли, - ответил кто-то из больных.
Еле видная в толпе Эсфирь громко сказала: "Всем сейчас же разойтись! Больные - на прием". И те послушно поплелись к амбулатории. С носилками спешили Павел и фельдшер Анатолий. Переложили на них женщину, теперь дрожавшую мелкой дрожью так, что зубы у нее стучали, и понесли в больничный барак. А оттуда снова раздался прерывающийся крик: "Я умираю! Я умираю!" Женщиной занялись доктора, но хлопоты их длились недолго. Крики утихли, и минут через десять Альфред Иваныч вышел из смотровой.
- Она умерла. Сердце, по-видимому. Знаете, - обратился он к Эсфири,- вот сколько лет работаю, сколько смертей перевидал! И пришел к выводу, что все умирают без сознания. Оно уходит от человека раньше, чем сердце останавливается. Верите ли, впервые вижу женщину, умершую в полном сознании. Она, знаете, до последней минуты шептала: " Я умираю".
Однажды летом единственные носилки в хирургическом бараке сломались прямо под больным, которого несли в палату санитар Павел и фельдшер Анатолий. Больной чуть не упал, Пашка его подхватил.
Павел был косноязычен, не произносил нескольких букв, говорил очень невнятно и сбивчиво и вообще больше молчал. К нему всегда обращались с просьбой помочь, если надо было сделать что-то тяжелое, - шкаф передвинуть, тяжело больного перенести. Это ему без разницы - что человек, что предмет мебели.
Он был неравнодушен к Наташе, она с ним разговаривала и хорошо его понимала и слушала. А он, завидев ее, широко улыбался, открывая беззубые десны, и любую ее просьбу бросался выполнять тотчас же.
Пашка отвечал за лазаретный инвентарь - табуретки, столы, кушетки, носилки. И он вспомнил, что есть еще носилки, и даже не одни, только они заперты на чердаке, а ключ у главврача Сергея Афанасьевича.
Сергей Афанасьевич доверил ключ Наташе. И они с Пашкой по шаткой деревянной лестнице взобрались на чердак. Там действительно нашлись двое носилок, и Пашка унес их вниз. А Наташа подошла к низкому окошку под самой крышей и ахнула - какой вид открывался из этого окна! Густой сосновый бор, а там, дальше - голубовато-серая лента реки. И небо в роскошных, пышных белых облаках на светло-серой подкладке. Она осторожно тронула раму - окно легко и бесшумно открылось, и свежий воздух влился в затхлость заброшенного чердака.
Наташа быстро закрыла окно, поспешно спустилась вниз и пошла к Ксении Викторовне, дежурившей в этот день в амбулатории.
- Ксюша, у меня сюрприз, - шепнула она в ухо Ксении Викторовне, перевязывавшей руку молодому парню из уголовных, - мы сегодня ночуем на свежем воздухе.
Ксения Викторовна с удивлением посмотрела на Наташу, но ничего не сказала. А Натаща перетащила на чердак два одеяла и две подушки, кое-как разгребла мусор и устроила две постели неподалеку от окна.
И им удалось несколько ночей спать там, на чердаке, открыв окно в ночную темень, и утром слушать раннее пение птиц. Но самое удивительное случилось на второе день их блаженства. Ранним утром Ксению Викторовну разбудили звуки чудесного голоса:
"О, Баядера, луч луны голубой,
О, Баядера, полонен я тобой,
Затмила красотой ты месяц молодой,
О, Баядера, весь я твой..."
Знакомая мелодия плыла в небо, в лес и слышна была, вероятно, очень далеко.
Наташа подняла голову, села, и они прослушали арию из "Баядеры" Кальмана с начала и до конца. И еще два раза наслаждались они воздухом, небом, птицами и "Баядерой". Эсфирь объяснила, что у одного охранника есть патефон, и он обожает "Баядеру", спрашивал ее, что значит это слово.
Но на четвертый день пришел конец их вольности. Вертухай с вышки заметил какое-то движение в окне чердака, и Ксению Викторовну с Наташей тотчас оттуда выдворили, окно забили досками (Павел и забивал), а чердак заперли. И Сергею Афанасьевичу был выговор за такое неположенное дело.
Всё соединилось в жизни трех сестер милосердия - болезни, смерти, потери близких и обретение новых друзей, и общение с интересными людьми, которых очень много оказалось тогда на зоне, и маленькие мимолетные радости. И когда десятки лет спустя они вспоминали годы своей неволи, то неизменно говорили, что жизнь их тогда не прервалась. Она продолжалась и стала важнейшей частью их судьбы. То ли им так сказочно повезло, что бОльшую часть лагерного срока они провели в лазарете, то ли вообще на этом свете не так уж мало людей, воспринимающих жизнь не только как черно-белое кино.