Мы начинаем наше повествование с мыслью о великом городе Санкт-Петербурге, одном из красивейших городов на земле. А для многих он вообще единственный. Искромсанный, изуродованный изнутри революциями и войнами, он не погиб, он стоит, вечный, величественный в своей немыслимой красоте. Стоял и тогда, когда начали потихоньку зарождаться события, которые развернутся в нашем романе. Стоял голубовато-зеленый Зимний дворец, и статуи на его крыше казались накренившимися, какими кажутся и сейчас. Могучие атланты так же поддерживали балкон Эрмитажа, а гордые Ростральные колонны высились у краев совершенной формы Стрелки. И так же дремали ивы над тихой Мойкой, а развалины Новой Голландии напоминали о величии этих мест. И Петр Великий грозно вздымал на дыбы своего коня, и Нева несла свои воды, а иногда поднималась непомерно высоко, напоминая жителям этого города, что есть силы, людям неподвластные..
Город этот назывался тогда Ленинградом, и с приближением 20-й годовщины Октябрьской революции, уходили в прошлое самые тяжелые послереволюционные годы. Ушел в прошлое военный коммунизм, отменили продовольственные карточки и елки разрешили ставить на Новый год. А по Невскому проспекту еще неторопливо цокали копыта старых ивозчичьих лошадей, создавая впечатление, что все тихо, все спокойно, все хорошо, хорошо, хорошо. Да ведь и в песне пелось: "Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей...".
Перед первомайскими праздниками 1935 года, когда подзабылось страшное - убийство Кирова,первого секретаря Ленинградского обкома) и горкома партии,секретаря ЦК - появилась робкая надежда на то, что беды и неустроенность жизни позади. А вместе с тем какой-то странный невидимый, но смутно ощущаемый туман стоял над городом. Он то сгущался, то редел, но не исчезал. Ползли по городу слухи о том, что "тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой". Так пелось в хорошей песне, правда, по другому поводу.
По вечерам жители города, вернувшись с работы, где днем бодро и с энтузиазмом вносили свой вклад в выполнение второй пятилетки, дома проверяли приготовленные на всякий случай мешочки, саквояжи, чемоданчики с парой белья и нехитрыми туалетными принадлежностями. А с наступлением темноты напряженно прислушивались к звукам автомобилей, въезжавших в гулкие ленинградские дворы - колодцы, и замирали, услышав звонок у двери и четкие шаги военных сапог в коридоре коммунальной квартиры. За мной? Ах, нет, не сегодня. И засыпали тревожным сном чуть ли не под утро.
И шли тихие разговоры:
- Сегодня двоих увели. Из дворянского происхождения.
-А за что?
-Как за что? Из "бывших"...
- Дак что, площадь освободилась? У меня ребята мал мала меньше.
- На дверь бумажку с печатью повесили. Так что, знаешь? "На чужой каравай..."
- Дак я и ничего.
А те, что ночью освободили жилплощадь, исчезали бесследно, и о них старались не говорить, не вспоминать. Многих, правда, можно было увидеть на вокзале, строем стоящих перед поездом, да только на перрон посторонних не пускали. Везли их в далекие края, иногда поодиночке, иногда семьями; иногда в простых вагонах, а иногда в теплушках - уж тут как получится, транспорта не всегда хватало. А в теплушке-то еще и лучше - у кого спиртовка, у кого примус - кашу детям варить. Уезжали "бывшие" с конца февраля - холодно еще было. И увезли в никуда счетом 11 тысяч человек, а, может быть, и больше. Да и как считать? Едва ли не половину года через два расстреляли.
Но зато атмосфера очистилась - не было больше в славном городе Ленина этих никчемных жителей, которые одним только своим присутствием каким-то неизвестным образом содействовали произошедшему 1 декабря 1934 года злодейскому убийству любимца питерских рабочих и сталинского любимца товарища Сергея Мироновича Кирова.
И решение жилищной проблемы в Ленинграде существенно продвинулось - комнаты в коммунальных квартирах, опечатанные властями, пустовали недолго. Но только не тетя Даша с ребятами "мал мала меньше" и ей подобные их заселили, а подтянутые, в ремнях и кожанках, суровые мужчины самого аскетического образа жизни, только лишь на ночь снимавшие с себя ремни с револьверами и готовые в любую минуту, днем ли, ночью, выехать по делу. Или служащие из Смольного, по утрам отправлявшиеся на работу с потрепанными пустыми портфелями, распухавшими к вечеру и издававшими приятные запахи съестного.
Страшно было жить в городе Ленинграде тем, кто умел и хотел задумываться над происходящим. Да многие ли умели? Лучше, конечно, было не думать, тем более, что, как бы там ни было, а жизнь упорно пробивала себе дорогу, молодые люди влюблялись, ходили гулять душистыми весенними вечерами, целовались, рожали детей. Словом, жили, жили, жили, пока жилось, пока еще не придавила тяжелая пята тирана. Да, может, нас-то и не придавит!
И странно соединялись той весной 1935 года яркие платья женщин - стали думать о моде, красные кумачовые косынки заменили первыми шляпками, - светлые костюмы молодых людей, прогулки на островах - и тайный страх, гнездившийся в душах, страшные мысли, которые никто не хотел додумать до конца. А кто решался додумать, тот уж был обречен.
И не только Ленинград застыл в ожидании перемен. Вся страна чего-то ждала - и ждать оставалось всего два года до страшного 37-го.
Большая квартира в доме ? 24 на Литейном проспекте когда-то принадлежала преуспевающему петербургскому адвокату. Здесь у него была и приемная, и жилые комнаты его семьи. Теперь всё было переделано, перегорожено и занято 18-ю разнообразными жильцами. Это коммунальная квартира, в просторечии - коммуналка, одно из первых безумных достижений в строительстве социалистического общества.
Извилистый коридор вел в далекую большую кухню, всегда завешанную бесконечно сохнущим бельем, заставленную многочисленными столами разной степени чистоты и порядка. Гудели примусы, шипели сковородки, и запахи жареной картошки смешивались с ароматами не слишком свежей рыбы. Тут же и уборная, по утрам осаждаемая жильцами, упрекающими друг друга в том, что свет не гасят в местах общего пользования, ночные горшки опорожняют в кухонную раковину, не моют ванну, стирают над ней носки... А в одной из излучин коридора рядом с висевшим на стене телефоном с привязанным к нему огрызком карандаша, среди многочисленных записей на грязной стене выделялась полустертая временем стрела и подпись к ней крупными буквами "Дорога в капернаум", указывающая путь к ретирадному месту.
В просторной ванной комнате стены были завешаны промятыми детскими ванночками и корытами, и над ванной висел разобранный велосипед. Тазы и ведра гремели при попытке пробраться к поистине устрашающей ванне, испещренной огромными черными пятнами - то ли эмаль совсем слезла, то ли еще что...
Супруге бывшего владельца квартиры, давно сгинувшего в необъятных просторах нашей родины, Констанции Леопольдовне, оставили-таки неплохую комнату у самой входной двери. Там, в окружении старых пожелтевших фотографий и накрахмаленных скатерок и салфеточек, она коротала свои старческие дни под неусыпным контролем соседей, которые постоянно шептались о том, что надо бы эту Констанцию переселить в комнатку поменьше, рядом с ванной, а сюда вселить семейных.
Когда споры о том, кого именно из семейных следовало бы сюда переселить, разгорались слишком уж сильно, их прекращал один из жильцов - Петр Иваныч Батурин. Он выходил из своей комнаты, зычным голосом произносил неизменное:
- Цыц, бабы!
И бабы действительно умолкали и расходились.
Петр Иваныч Батурин был среди 18-ти соседей в этой квартире главным, хотя никто главным его не назначал. Но по его слову умолкали споры, разрешались конфликты и вообще поддерживались более или менее приемлемые отношения. Он был потомственным типографским рабочим и получил в адвокатской квартире хорошую комнату, в которой поселился со своей супругой Евдокией Ивановной и двумя сыновьями. Оба уж выросли. Младший, Фёдор, уехал из Ленинграда на Север, да там и застрял. А Максим, выучившийся на юриста, получил хорошее место юрисконсульта на заводе "Красный треугольник", женился на милой девушке Соне, учившейся на курсах журналистики. Петр Иваныч своими силами поставил у себя перегородку, отделив даже не угол, а маленькую комнатку для молодых. Зажили спокойно и дружно, и вскоре Евдокия Ивановна, сияя от счастья, нянчила внука Петю, Петушка, Петрушу. Батурины полюбили Соню, и Соне было с ними хорошо. Она была не коренной ленинградкой или, лучше сказать, петербурженкой. Родилась и училась в Смоленске, а в Ленинград приехала учиться на курсы, оставив в Смоленске маму.
Соня жила у Батуриных уже 7 лет. Она быстро перезнакомилась со всеми жильцами. В общие дела квартиры старалась не вникать, ими Петр Иваныч занимался. И ни с кем тут не дружила. Однажды только поместила в газете заметку о молодой жиличке Полине, работнице Путиловского завода, которая в лютый мороз декабрьского вечера 1934 г. притащила с улицы замерзающего насмерть мальчишку лет 10-ти и оставила его у себя как сына. Газету Соня принесла домой и лист с заметкой о Полине повесила на стену около телефона. Всем очень понравилось. А беспризорник Тимка, Тимофей, отмытый и отогретый, оказался очень даже неплохим парнишкой и приходил к Батуриным играть с Петькой.
Свое одобрение высказал тогда Соне державшийся в квартире особняком Борис Михайлович Ступин. Это был высокий, статный мужчина лет 50-ти, совсем седой. Поздним утром, переждав торопившихся на работу жильцов, он направлялся в ванную, в нижней сорочке, в подтяжках, с полотенцем через плечо, держа в руке мятую старую коробку с зубным порошком. Если на его пути оказывалась Соня, он неизменно просил прощения за свой "нецензурный" утренний вид. Она заметила, что, встречая Констанцию Леопольдовну, маленькую, полную, робкую старушку, запуганную недоброжелательными взглядами и беглыми словами, иногда произносившимися специально для того, чтобы она их услышала, он неизменно почтительно целовал ей руку.
По утрам супруги Ступины пили желудевый кофе с молоком, и Борис Михайлович отправлялся на службу - он работал секретарем в суде. Жена его, Лидия Ивановна, лениво готовила скудный обед, происходивший часов в семь вечера, читала старые исторические и авантюрные романы ("А Соловьева Всеволода Вы читали? - спрашивала она у Сони. И без перехода: - вот бы достать "графиню де Монсоро!""). А поздно вечером два раза в неделю у Бориса Михайловича были увлекательнейшие дела. Он был завзятым картежником, членом небольшой компании любителей игры в винт. Компания эта собиралась попеременно у каждого из ее членов. Лидия Ивановна производила ритуальные приготовления: на стол стелила чистую скатерть, на краю ставила разнокалиберные чайные чашки, сухарики в сухарнице накрывала салфеткой. Сама же уходила из дому. Во время игры страсти кипели, и возгласы участников винта не предназначались для дамских ушей. Компания расходилась не раньше часа ночи, а то и позже.
Как-то раз вечером, встретившись в прихожей с Соней, Борис Михайлович пригласил ее зайти к нему "на огонек".
-У меня сегодня прорыв вышел, - сказал он.- у нас друзья собираются, мы в винт играем. Лидуша на весь вечер ушла, спасаясь от моих винтеров, а они, коварные, не пришли. Заходите чайку попить. У меня хороший чай есть - клиент презентовал.
- Так Вы в карты играете? На деньги?
- Да что Вы, - рассмеялся Ступин, - какие деньги! Так, на копейки. Это удовольствие. Знаете, как Анатоль Франс сказал? Кто не играет в карты, тот готовит себе печальную старость
Соня не знала, кто такой Анатоль Франс и промолчала. Зайти согласилась. Максим Петрович в тот вечер задерживался на работе. Петю бабушка уложит.
Комната Ступиных производила поистине ошеломляющее впечатление. Это была настоящая берлога. По оштукатуренным, грязным, неопределенного цвета стенам и облупленному потолку с остатками лепнины тянулись провисшие темные провода, посередине комнаты над обеденным столом висела голая сильная лампочка, которую Лидия Ивановна иногда прикрывала свернутыми листками бумаги. Большим шкафом был выгорожен угол, где стояла кровать хозяина. Там - тумбочка, издававшая крепкий запах лекарств. По стенам разнообразные предметы мебели, которые вряд ли годились для употребления - вычурная этажерка как бы из стеблей камыша, тумбочка с мраморной крышкой и выломанной дверцей, продырявленная плетеная качалка. На стене висела прекрасная репродукция портрета Пушкина кисти Кипренского, один из считанных экземпляров, изготовленных к юбилею поэта в 1887 г. На огромном подоконнике длинного, с полукруглым верхом, окна пылились колючие кактусы. Красивый старинный письменный стол с жалкими остатками зеленого сукна на крышке, стоявший в углу, был завален самыми разнообразными предметами, - чистая и немытая посуда, книги, газеты, лекарства, пипетки, градусники, лупы, колоды карт, ручки, карандаши, бутылочки с клеем и чернилами, коробочки, фотографии, записные книжки и бесконечные бумажки с какими-то записями. На продавленном диване, покрытом не первой свежести полотняным чехлом, спали, как выяснилось, Лидия Ивановна и роскошный пёс по имени Гвидон. Это был английский сеттер, белый с рыжими крапинами на боках, с хвостом, подстать павлиньему, с длинными рыжими ушами, благородной слюнявой мордой. Когда Соня вошла, Гвидон вскочил на диван и оглушительно залаял. Соня отпрянула, но Борис Михайлович объяснил ей, что пёс лает исключительно для порядка, а на самом деле он добрейшее существо. Два раза в день, рассказывал Ступин, Лидия Ивановна берет его на поводок и выводит на прогулку.
- Это, я Вам скажу, зрелище! Он тянет ее с такой силой, что приходится упираться ногами. Лидуша еле удерживает его, как на вожжах. А мне не доверяет. Это ее любимец.
В комнате стоял густой запах затхлых старых вещей, лекарств и давно не мытой собаки. Гвидон спрыгнул с дивана, подошел сначала к Соне, обнюхал ее, обильно обслюнявив, потом уткнулся мордой в колени Борису Михайловичу. Хозяин потрепал его за уши, и пес вернулся на место.
- Гвидон - великолепный охотник, - сказал Борис Михайлович. - А нашему беспорядку не удивляйтесь. Я здесь временным себя чувствую. Мне это все...
- А что за клиент может быть у секретаря суда, - спросила Соня, заваривая действительно отличный цейлонский чай.
- Эх, проговорился я, - покачал головой Ступин, - но я почему-то уверен, что Вы умеете хранить тайны. Я ведь адвокатом был, потом пришлось это оставить. Но иногда по гражданским делам помогаю знакомым - тайно, конечно, ну, там иск составить или кассационную жалобу написать.
- А я вот в юриспруденции ноль, - сказала Соня. - А надо бы, я ведь журналистка, в газете работаю.
- В какой, позвольте спросить?
- В "Лениградской правде".
- И на какие же темы Вы пишете?
- О детях, в основном. Вот несколько статей о беспризорниках написала.
- Ну, это еще ничего. О политике не пишите.
- Почему?
- А Вы не догадываетесь? Тяжелые времена наступают, Софья Сергеевна.
- Лучше Соня, ладно?
- Извольте... Знаете, убийство Кирова все изменило, надломило. А, может, и раньше еще все надломилось. Я старше Вас, многое видел. Вы в голодные годы в Питере были?
- Нет, мы с мамой жили в Смоленске.
- Ну, там тоже не сахар, конечно, но то, что здесь было после революции, ни с чем не сравнимо. На улицах хватают, расстреливают. Голод, смерть кругом, вечный страх за жизнь близких. Потом потише стало, а теперь Вы видите, что делается?
- Борис Михайлович, но ведь это неизбежно - революция, кругом враги. Сила событий делает террор необходимым. И ведь это красный террор...
- Ах, Сонечка, красный, белый - все одно террор... Знаете, как мы, молодые интеллигенты, революции ждали? Мечтали о свободе. И получили кровь и смерть..
Затянулся этот ошеломивший Соню разговор.
- Ладно, дорогая, - встал Борис Михайлович, - ступайте, спать пора. Ваши, верно, удивляются, куда это Вы запропали...
Когда Соня пришла к себе, Максим был дома и уже спал. Спал, конечно, и Петя.
-Ты где была, Сонюшка? - шопотом спросил Петр Иваныч.
- Да я у Ступиных засиделась. В шахматы играли.
- Ну-ну. Ложись. Спокойной ночи.
И Соня стала частенько захаживать к соседям. Иногда они действительно играли с Борисом Михайловичем в шахматы, а Лидия Ивановна раскладывала пасьянсы. Но иногда Соня с интересом слушала рассуждения Ступина, хотя Лидии Ивановне эти разговоры не нравились. Она шла гулять с Гвидоном, а по возвращении решительно обрывала речь мужа.
- Не слушайте его, Соня, - говорила она, - это его конек. А Вам жить да жить, и все это ни к чему. У Вас мальчишечка растет, о нем надо думать, а не об этой галиматье.
Однажды, когда они были одни, Ступин спросил Соню, как у них обстоит дело в семье. И неожиданно для себя Соня ответила:
-Да никак, Борис Михайлович, никак.
- Как это - "никак"?
-Да вот так: все идет вроде как по накатанной колее. Муж, сын, родители. Все правильно, все одинаково.
- А Вы давно с Максимом Петровичем вместе живете?
- Семь лет уже. И, знаете, скучно мне с ним стало. Говорить не о чем. Вы не удивляетесь, что я его до сих пор к Вам не привела? Да он бы наших разговоров на дух не принял и перепугался бы до смерти.
- Соня, - сказал Борис Михайлович, -. мы на днях в отпуск уезжаем на пару недель. Вот Вам совет на прощанье. Я вижу, Вы человек искренний и горячий. Не дай бог начнете мои идеи пропагандировать. Да и вообще в Ленинграде с каждым днем становится все опаснее. Арестов все больше. Уезжайте Вы отсюда хотя бы на время. И чувства свои проверите, и с Максимом Петровичем друг от друга отдохнете. Это ведь иногда очень полезно. Попросите в газете командировку. Послушайте меня, верно говорю, как другу.
- А Петя как же?
- Петю с бабушкой и дедушкой разлучать нельзя. Посмотрите: Евдокия Ивановна на него не надышится. И Вы же не навек уедете.
А Максима Петровича, солидного и очень правильного мужчину, старше жены на 4 года, мечтавшего прожить всю жизнь со своей любимой красивой и умной Сонечкой, с некоторых пор стала пугать ее странная задумчивость. Он никак не мог определить причины слишком серьезного ее настроения. Соне нравилась работа в газете, она сочиняла рассказы для детей и водила знакомство с работниками Детгиза, знакома была с самим Маршаком. Вроде бы все у них в семье было хорошо. Никаких ссор и разногласий не было ни между ними, ни с родителями, обожавшими невестку и внука. А то, что Соня ходила играть в шахматы к соседу, нисколько не тревожило Максима Петровича: он не был ревнивцем.
Что же касается Сони...
Стоя однажды на лестничной площадке здания, где помещалась редакция "Ленинградской правды", куда сотрудники выходили из редакционной комнаты покурить, она как-то сказала двум своим приятельницам, что семейная жизнь перестала ее удовлетворять.
- Вот, вроде бы, все хорошо. Семья хорошая, Петьку обожают, и я у них не чужая, любят меня. Но чего-то мне не хватает. Слишком все ровно и правильно. По будням работаем, по выходным едем куда-нибудь, ну, например, в Петергоф, к фонтанам. Потом обед семейный, вечером в театр или в филармонию. И так из месяца в месяц. Скучно как-то...
- А ты чего бы, Софья, хотела? - спросила корректорша Анна Дмитриевна. - Как с Максимом-то у вас?
- А я бы хотела... Ну, не знаю. Поехать куда-нибудь, страну повидать. Вон на Дальний Восток комсомольцы едут, и я бы с ними... Или бы куда-нибудь в горы. А с Максимом? С Максим Петровичем? Да как-то тоже все правильно очень. И все одно и то же.
- Цыганка ты, Сонечка, - засмеялась молоденькая секретарша из отдела главного редактора. Охота к перемене мест одолела?
- Ну, может, и так. Впрочем, нет. Не только. А вот знаете, девочки, что я думаю...Любить надо, покуда можешь. А если не можешь - это уже вранье получается - долг, верность.
Все примолкли.
Сонечку не зря прозвали цыганкой. Среди ее не очень даже далеких предков со стороны отца действительно были цыгане. Может быть, это они одарили ее своеобразной внешностью. Она была жгучая брюнетка, волосы укладывала по моде, a la Любовь Орлова - гладко на макушке, волны по сторонам лица - черноглазая, яркие губы, маленький прямой нос между круглых щечек, которые Максим называл яблочками, белоснежные мелкие зубы, и лицо смуглое. Ничего от матери Марии Сергеевны - дворянских кровей дамы, что удавалось каким-то образом скрывать. И только в произношении некоторых слов - "чецверг" или "пионэр", звучало что-то старо-русское, от породы.
И еще до бесед с Борисом Михайловичем Ступиным, до его совета уехать из дома на время, Соня действительно мечтала если не изменить кардинально судьбу несколько раз в жизни, то хотя бы поездить по разным местам.
Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам,
Суда уходят в плаванье к далеким берегам.
Плывут они в Бразилию,
Бразилию,
Бразилию,
И я хочу в Бразилию, к далеким берегам
Да, вот и Соня давно хотела - ну, если не в Бразилию, то к каким-нибудь другим далеким берегам съездить. Беседы с Борисом Михайловичем заставили ее задуматься об этом и совсем с другой стороны. А тут произошло еще одно событие, укрепившее Соню в намерении последовать его совету. Ступины уезжали через три дня. Утром, направляясь в ванную, Соня увидела на двери одной из комнат полоску бумаги с печатью. Она вернулась в свою комнату и спросила встревоженно:
- Евдокия Ивановна, это что же с комнатой Гольдмана произошло?
- Ты, Сонечка, не слышала ничего ночью? Забрали его.
- Как забрали? Почему?
- Вот так. Забрали. Петр Иваныч не разрешил мне встать. Мы из комнаты не выходили. Обыск был, понятые из 8-й квартиры пришли. Ты не волнуйся, нас это не касается. Петруша с Тимкой во дворе, я их в окно вижу. А ты завтракать садись.
- Я сейчас. Только на минутку...
И она побежала к Ступину.
- Вот хорошо, что зашли, Соня, - Борис Михайлович в старом плаще и кепке завязывал какой-то узел, - мы уезжаем.
- Да ведь Вы только послезавтра собирались...
- Нет, поедем сегодня. Лидия Ивановна с Гвидоном уже на улице. Про Гольдмана знаете? Мало ли, что ему там говорить придется. Так вот я решил - береженого Бог бережет. Подумайте над моим советом. Ну, всего Вам доброго. Прощайте.
Семен Моисеевич Гольдман работал на швейной фабрике, жил один. Больше жильцы квартиры никогда его не видели.
А через несколько дней бумажку на двери его комнаты снял явившийся вечером молодой человек приятной наружности. Когда Петр Иваныч, по своему обыкновению, зашел к новому жильцу познакомиться и рассказать о порядках в их квартире, тот не очень вежливо прервал объяснения тов. Батурина, показал ему свое удостоверение и сообщил, что он является сотрудником Ленинградского ОГПУ НКВД, и правила поведения жильцов в коммунальных квартирах ему хорошо известны.
Петр Иваныч возражать не решился - это же не баба была из тех, что он усмирял возгласом "Цыц!". Обескураженный приемом нового соседа, он вернулся к себе и, качая головой, поделился впечатлением с супругой.
- Ну и ну, - посетовала Евдокия Ивановна - Семен Моисеевич такой тихий, вежливый. Всегда поможет. Ни с кем не ссорился. Хороший человек был. Ну, за что его-то взяли? Может, этого нового попросить похлопотать?
- Да ты что, Дуся? Ты запомни - это не наше дело, об этом ни слова. Лучше на наших ребят посмотри. Что-то у них не так в последнее время. Я вот думаю - не в этой ли Сониной дружбе со Ступиными дело? Слава богу, что уехали хоть на время. Сонечка по вечерам пропадать не будет.
Однажды, укладываясь на ночь в супружескую постель, - недавно родители купили им новую кровать - никелированную, украшенную блестящими шишечками - Соня сказала мужу:
- Знаешь, Максим Петрович, заскучала я что-то.
- Соня, да ты что? Что с тобой, родная?
- Вот никогда мы с тобой в отпуск никуда не съездим. Моря еще не видели. Да вообще ничего не видели!
- Я подумаю, Сонечка, только ты не волнуйся, я что-нибудь придумаю.