Аннотация: Знаменитый побег эсерок из Новинской тюрьмы в Москве не обошелся без участия Владимира Маяковского. Из-за этого он угодил в тюрьму, однако именно тюремные университеты в конечном счете вывели молодого дворянина Маяковского в поэты.
13 декабря 1907 года в Москве была открыта Новинская женская тюрьма. Она представляла собой замкнутый комплекс кирпичных двухэтажных зданий с внутренним двором в форме вытянутой к Москва-реке буквы "О". Располагалась на пересечении Малого Новинского и Продольного переулков - ныне упраздненных.
С момента своего открытия, Новинская женская тюрьма стала крупнейшей тюрьмой Москвы для заключенных-женщин. Просуществовала она более полувека. Из них в качестве тюрьмы функционировала ровно 40 лет - с 1907 по 1947 год. 13 октября 1947 года был издан приказ МВД СССР Љ 0628 о преобразовании Новинской женской тюрьмы в общежитие для тюремных надзирателей, служивших в других тюрьмах. Это было сделано для того, чтобы за счет этого увеличить количество камер в Таганской и Сокольнической тюрьмах: те помещения в этих тюрьмах, где ранее проживали сами надзиратели, переведенные теперь в корпуса Новинской женской тюрьмы, превращались в новые камеры. При этом, МВД СССР позаботилось о том, чтобы Новинскую женскую тюрьму в любой момент можно было снова преобразовать обратно в тюрьму: согласно этому же приказу МВД СССР, какое-либо капитальное переустройство помещений Новинской тюрьмы запрещалось, и все тюремное оборудование и инвентарь строжайше предписывалось сохранить.
Вот текст приказа дословно целиком:
"В целях ликвидации общежитий надзирательского состава в тюремных корпусах Таганской и Сокольнической тюрем, недопустимых по условиям тюремного режима, и расширения в связи с этим камерной площади этих тюрем, приказываю: Новинскую женскую тюрьму УМВД по Московской области временно закрыть, переведя содержащихся в ней заключенных в Таганскую и Сретенскую тюрьмы, а женщин, имеющих при себе грудных детей, в Бутырскую тюрьму МВД СССР; в освободившиеся помещения Новинской тюрьмы, впредь до постройки общежитий, переселить надзирательский состав, проживающий на камерной площади в тюремных корпусах Таганской и Сокольнических тюрем; существующий штат Новинской тюрьмы сохранить, а личный состав временно передать для работы в Таганскую и Сокольническую тюрьмы; личный состав, обслуживающий детские ясли, передать для работ в Бутырскую тюрьму МВД СССР; какое-либо капитальное переустройство помещений Новинской тюрьмы запретить; все тюремное оборудование и инвентарь сохранить".
Однако Новинской женской тюрьме так и не суждено было снова превратиться в тюрьму. Надзиратели из других московских тюрем так и продолжали жить в ней до 1960 года, не смея трогать бывшие камеры и блюдя весь тюремный инвентарь, но в 1960 году стало ясно, что держать столь одиозное учреждение, как тюрьма, в самом центре Москвы, да к тому же прямо на правительственной Кутузовской трассе, уже как-то совсем неловко. Тем более, что во время международного фестиваля молодежи и студентов в 1957 году многие иностранные делегаты и гости спрашивали, когда их провозили мимо на сияющих шикарных автобусах - "А что это за мрачное кирпичное здание с решетками на окнах?", и им приходилось объяснять: "Да это, знаете ли, тюрьма... Нет, конечно, она построена при царе, при страшном царском режиме, и при Советской власти функционировала только тридцать лет подряд, а сейчас в ней живут надзиратели, хотя решеток с окон не снимают, и держат в готовности для обратного превращения в женскую тюрьму, но..." Можно только представить себе, как вспыхивали при этих словах иностранные делегатки-женщины.
Поэтому решением Хрущева Новинская женская тюрьма в 1960 году была снесена. Снесена для того, чтобы освободить место для конференц-зал комплекса зданий СЭВ. Мощные экскаваторы быстро разрушили старые кирпичные стены, вырыли гигантский котлован, и скоро участники Совета экономической взаимопомощи радостно встречались друг с другом и рассказывали о поступательных успехах социализма и социалистического строительства, не ведая, что делают это, в общем-то, в проклятом месте - ведь иными места, где стоят тюрьмы, и не бывают. Вздохи, слезы, ужас, беспредельную тоску женщин- заключенных, многие из которых умерли в этой тюрьме, или сошли здесь с ума, или навсегда превратились в калек, ведь никуда не деть. Они впитались в это место, их мрачные лучи и энергетика до сих пор пронизывают его - и не предопределило ли это ВКК печальную судьбу самого СЭВ? Не внесло ли это лепту в разрушение замечательной конструкции международной социалистической экономической взаимопомощи, которая оказалась по сути построенной на костях - как и весь социализм?
Но в историю Новинская женская тюрьма вошла не только потому, что стала фундаментом будущего СЭВ, но прежде всего потому, что в ночь с 30 июня на 1 июля 1909 года в ней произошел самый массовый женский побег за всю историю России. И потому, что в организации этого побега активно участвовал не кто иной, как будущий знаменитый поэт Владимир Маяковский.
Побег 13 политзаключенных, в том числе 2-х участниц покушения на премьер-министра П.А.Столыпина, организовали эсеры - самая боевая и активная партия русского революционного движения. З год до этого был разоблачен как полицейский провокатор основатель партии Евно Азеф. Однако в Новинской женской тюрьме продолжала работать внедренная туда по его совету тюремная надзирательница Анна Тарасова - тайный член партии эсеров. Любопытно, что, докладывая в полицию обо всех революционерах, которые готовили покушения на царя и высших сановников, обо всех людях, кто изготавливал бомбы, привозил в Россию динамит и эсеровские прокламации, Азеф не упомянул при этом об Анне Тарасовой. Считается, что сделал он это по двум соображениям: сентиментальным и деловым. Сентиментальное соображение заключалось в том, что Анна Тарасова, как и многие революционерки-эсерки, была его любовницей. Деловое же соображение заключалось в том, что Азеф заблаговременно приберегал определенные козыри на случай своего разоблачения. Он понимал, что в случае его разоблачения, согласно давним и устоявшимся эсеровским традициям, он будет приговорен однопартийцами к смерти и убит (как священник Георгий Гапон, как член партии эсеров Татаров). И тогда, чтобы избежать расправы, он и вытащит из кармана свой козырь - надзирательницу Анну Тарасову, которую так и не сдал полиции, сохранив для героического революционного дела. Она устроит успешный побег революционерок, и Азеф будет хотя бы отчасти реабилитирован и оправдан.
Тарасова передала своим сообщникам-эсерам тщательно сделанные восковые слепки с тюремных ключей, по которым были выполнены их точные копии.
Мать будущего поэта Александра Алексеевна вместе с дочерьми Людмилой и Ольгой по ночам шила заключенным коричневые гимназические платья для побега. В комнате Володи Маяковского смолили простыни, по которым заключенные должны были спуститься со второго этажа, как по канатам, чтобы им не приходилось прыгать с риском сломать себе ноги.
После этого осталось выбрать удачный день для побега. После изучения обстановки и окончания последних приготовлений, его было решено назначить в ночь с 30 июня на 1 июля 1909 года.
За три дня до этого (27 июня) Россия отпраздновала 200-летие Полтавской битвы, и московская полиция после несения усиленной охраны отдыхала.
Все прошло как по маслу. В заранее условленное время надзирательница-эсерка Тарасова бесшумно открыла дверь одной камеры, вывела из нее четырех наиболее физически сильных подруг по партии, и все вместе они проникли в ту комнату, где пил чай две другие дежурные надзирательницы. Связав их, эсерки распахнули двери всех камер, где сидели их товарищи, вывели их в коридор и, выломав решетку на окне, спустились вниз по жгутам из просмоленных простыней.
А Владимир Маяковский, 16-летний выпускник гимназии, забравшись на колокольню соседнего с тюрьмой храма Девяти мучеников, подавал оттуда условленный сигнал надзирательнице Тарасовой о возможности выбраться на улицу - "все чисто".
Всех бежавших развели на подготовленные конспиративные квартиры. Но затем начались провалы, которые привели к тому, что организатора побега, двух бежавших и Владимира Маяковского арестовали практически на следующий день после побега женщин-заключенных.
Вот как все происходило. Полиции удалось очень быстро выйти на след двух из тринадцати бежавших, и задержать их в то же самое утро, когда они бежал из тюрьмы - через три часа после того, как они, казалось бы, уже навсегда распрощались с унылыми камерами Новинской женской тюрьмы.
Эти двое сразу сломались на допросах, и выдали главного организатора побега - революционера Исидора Ивановича Морчадзе (С.С.Коридзе). Они также сообщили на допросах имя еще одного участника организации побега - Владимира Ильича Вегера (1888-1945) по кличке "Поволжец", "Поволжский", "Ильин", "Борис". Вегер, сын известного и уважаемого в Саратове врача Ильи Сергеевича Вегера, учился там в реальном училище, в 16 лет руководил забастовочным комитетом, с 1904 года вступил в РСДРП и стал организовывать крестьянское партизанское движение против помещиков, а к началу революции 1905 года прибыл к Москву, чтобы участвовать в вооруженном восстании, а потом, после его поражения, так и остался в Москве, и, несмотря на молодость, занимал видное положение в партии, став членом Московского комитета партии (с И. Степановым-Скворцовым, В. Ногиным, А. Бубновым, В. Манцевым, П. Смидовичем). После того, как ему удалось зачислиться в Московский университет и стать студентом его юридического факультета, он обратился в Московский комитет партии большевиков с предложением использовать это обстоятельство для нелегальной пропагандистской работы среди студентов. МК охотно согласился с Вегером, что наличие у него студенческого билета открывает широкие возможности для обработки студенчества в революционном духе, и по поручению МК он стал активно участвовать в студенческом движении в интересах партии.
Час спустя был арестован организатор побега Морчадзе, вслед за ним - Вегер. Расследуя обстоятельства происшедшего, полиция выяснила, что Морчадзе до побега долго проживал на квартире Маяковских и съехал оттуда лишь за несколько дней до операции, когда уже было известно, на какой день назначен побег.
После тщательного допроса Морчадзе, полицейские ворвались в квартиру Маяковских, учинили там обыск, а затем устроили засаду. Маяковского в тот момент дома не было - из предосторожности он ушел из дома сразу после того, как женщины с его помощью бежали из тюрьмы, весь день 1 июля провел на улице, не вернулся домой ночевать, проведя ночь с 1 на 2 июля в кафе, а рано утром 2 июля направился... в квартиру жены Морчадзе - Е.А.Тихомировой. Он пошел туда, чтобы узнать о результате побега, прихватив для конспирации рисовальные принадлежности, чтобы изображать из себя студента-художника. Но на квартире жены Морчадзе его также ждала поставленная накануне засада, и Володю тут же арестовали.
При задержании Маяковский выдвинул версию насчет рисования: пришел, мол, к Е.А.Тихомировой получить какую-либо работу по рисовальной части. Держался независимо и даже не отказал себе в удовольствии поиздеваться над приставом, снимавшим допрос: "Полиция приглашает Володю к столу. Начинается допрос. Вдруг он быстро встает, вытягивается во весь рост и издевательски шутливым тоном говорит приставу, который пишет протокол дознания: "Пишите, пишите, пожалуйста: я - Владимир Владимирович Маяковский, пришел сюда по рисовальной части (при этом он кладет на стол все рисовальные принадлежности, как-то: краски, кисти и т.д.), а я, пристав Мещанской части, решил, что виноват Маяковский отчасти, а поэтому надо разорвать его на части". Этот каламбур, сказанный экспромтом Маяковским, вызывает у всех присутствующих взрыв хохота".
Никаких прямых улик против Маяковского не было, но тем не менее этот юный гигант уже примелькался полиции и охранному отделению и внушал большие подозрения, поэтому его все-таки обвинили в подготовке побега. Так Маяковский в оказался под арестом. Сначала в Мещанской полицейской части, затем в Басманной и, наконец, в Мясницкой. Эти переводы объясняются его дерзким поведением: "Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть".
Владимир был сразу избран старостой заключенных, но всем видом и занятиями (рисованием) показывал, что он ученик Строгановского, что здесь он человек случайный. Однако при этом он обязанности старосты трактовал слишком широко, добивался свободного движения по коридору и посещения некоторых заключенных в их камерах, скандалил.
Слишком вольное поведение Маяковского в Мясницком арестном доме оканчивается для него плохо - теперь уже переводом не в другую полицейскую часть, а в одиночную камеру Бутырской тюрьмы. Надзиратели не могли больше выносить дерзость и неповиновение "старосты" Маяковского, и один из них оставил потомству замечательный документ под грифом "секретно" - письмо-жалобу в охранное отделение. Вот оно:
"Содержащийся под стражею при вверенном мне полицейском доме, по постановлению Охранного отделения от 26 июля с.с., Љ 432, переведенный ко мне из Басманного полицейского дома 14 того же июля Владимир Владимирович Маяковский своим поведением возмущает политических арестованных к неповиновению чинам полицейского дома, настойчиво требует от часовых служителей свободного входа во все камеры, называя себя старостой арестованных; при выпуске его из камеры в клозет или умываться к крану не входит более получаса в камеру, прохаживается по коридору. На все мои просьбы относительно порядка Маяковский более усилил свои неосновательные требования и неподчинения. 16 сего августа в 7 часов вечера был выпущен из камеры в клозет, он стал прохаживаться по коридору, подходя к другим камерам и требуя от часового таковые отворить; на просьбы часового войти в камеру - отказался, почему часовой, дабы дать возможность выпустить других по одиночке в клозет, стал убедительно просить его войти в камеру. Маяковский, обозвав часового "холуем", стал кричать по коридору, дабы слышали все арестованные, выражаясь: "Товарищи, старосту холуй гонит в камеру", чем возмутил всех арестованных, кои, в свою очередь, стали шуметь. По явке мною с дежурным помощником порядок водворен.
Сообщая о сем Охранному отделению, покорно прошу не отказать сделать распоряжение о переводе Маяковского в другое место заключения; при этом присовокупляю, что он и был ко мне переведен из Басманного полицейского дома за возмущение.
Смотритель Серов".
На этом документе краткая резолюция: "17 августа. Перевести в пересыльную тюрьму в одиночную камеру; о распоряжении прошу доложить". Так Владимир Маяковский, которому только что исполнилось шестнадцать пет, оказался в Бутырках.
Оказавшись в Бутырке, Маяковский пишет прошение в Московское охранное отделение с просьбой отпустить его на свободу: у охранного отделения нет никаких фактов и улик, указывающих на его прикосновенность к деяниям по приготовлению к побегу из тюрьмы... Кроме того он просит разрешить ему общую прогулку.
И на этом прошении суровая резолюция: "31 августа. Сообщить Маяковскому, что до окончания дела он освобождению не подлежит; просьбу об общих прогулках отклонить".
Дальнейшие ходатайства Маяковского об освобождении уже московскому градоначальнику и ходатайства его матери тоже не дали результата. Но в конце октября ему все-таки разрешили общие прогулки и свидания с родными.
В глазах охранного отделения Маяковский был опасен. В формуляре охранного отделения содержится запись: "По агентурным сведениям Маяковский был членом Московского комитета РСДРП и имел непосредственное отношение к тайной типографии этой партии, арестованной 29 марта 1908 г. в доме Коноплина". Далее говорится о том, что "наружным наблюдением установлены сношения Маяковского с лицами, принадлежащими к местной организации РСДРП".
Когда особое совещание рассмотрело обстоятельства дела и определило сроки и адреса ссылки десяти лицам, изобличенным в содействии побегу, то о Маяковском были затребованы "дополнительные сведения". Однако усилия властей не увенчались успехом, улик добыть не удалось, и в результате департамент полиции сообщил, что по рассмотрении особым совещанием обстоятельств дела о содержащимся под стражей дворянина Владимира Владимировича Маяковского, заподозренного в способствовании побегу каторжанок из женской тюрьмы, "Министр внутренних дел 28 декабря 1909 года постановил переписку о Маяковском прекратить". Это означало освобождение из-под стражи. 9 января 1910 года Маяковский вышел из ворот Бутырской тюрьмы.
В тюрьме он провел всего 6 месяцев, но на всю жизнь запомнились долгие месяцы одиночки, через решетку окна которой мрачно вещала о бренности человеческой жизни вывеска на кирпичной стене: "Бюро похоронных процессий". Не сразу выразишь, каково состояние молодого человека в одиночке, это придет потом: "Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшую мякоть..."
Однако все это - позади.
"Володя вышел из тюрьмы в холодный день в одной тужурке Строгановского училища, - вспоминала его сестра Людмила Маяковская. - Пальто его было заложено. Мы просили Володю дождаться утра, чтобы достать где-нибудь денег и выкупить пальто. Но Володя, конечно, не мог отказать себе в страстном желании видеть друзей. Он ушел на всю ночь. Наутро мы достали двадцать пять рублей и из них двадцать истратили на пальто, три на галоши, а на два рубля Володя отпраздновал свой выход из тюрьмы".
Первое время после одиночки - упоение свободой. В квартире Маяковских царило веселье. У них в то время жила семья Алексеевых-Месхишвили, в которой были две девушки - курсистка и гимназистка, - и Люба Ершова, курсистка филологического факультета, девушка весьма незаурядная, покинувшая буржуазную семью в Петербурге, красавица с золотистыми косами, влюбленная в поэзию. Володя, по свидетельству Людмилы, увлекся ею и даже читал свои стихи, вероятно, из тех, что сочинял в тюрьме. Все вместе бывали на студенческих вечерах, устраивали у себя вечеринки. Так было до весны, когда дружная компания начала разъезжаться.
Перед Владимиром стоял вопрос: что делать дальше, как жить? Ему шел семнадцатый год, в тюремном одиночестве обо многом успел подумать, много читал. Считал это время "важнейшим" для духовного развития. В тюрьме Маяковский "перечитал все новейшее". Называет символистов - Белого, Бальмонта. Увлекся формальной новизной их стихов. "Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое - нельзя". Маяковский цитирует четверостишие из той тетради, что у него отобрали надзиратели при выходе из тюрьмы:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
На этих стихах, о которых Маяковский потом уничижительно сказал: "ходульно и рев-плаксиво" - на своих поэтических опытах как будто бы поставил крест... Читал Маяковский в Бутырке и классику: Байрона, Шекспира, Толстого. Проходил свой "университет" при тех возможностях, которые предоставляла тюрьма.
А что же дальше? Про себя думал: "У меня уже сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже из Строгановского. Если остаться в партии - надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Перспектива - всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я все-таки не могу написать. Он про свое весело - "в небеса запустил ананасом", а я про свое ною "сотни томительных дней". Хорошо другим партийцам. У них еще и университет".
Увы, далеко не у всех партийцев был "университет". Тут к месту было бы привести высказывание одного из авторов сборника "Вехи" А.С.Изгоева, который дал не очень лестную характеристику молодой революционной интеллигенции (студенческой, гимназической) из-за ее презрения к фундаментальным знаниям, считая, что "в подполье личность человека сильно уродуется", особенно в юношеском возрасте. И тут же высказал следующее: "Если революционер увлечется своей гражданской профессией или специальностью, всецело отдастся ей - его ждут самые жестокие сарказмы со стороны товарищей, как настоящих революционеров, так и фразерствующих бездельников. Но приобрести серьезное влияние среди населения, получить в современной жизни большой удельный вес можно, только обладая солидными, действительно специальными знаниями. Без этих занятий, кормясь только популярными брошюрами, долго играть роль в жизни невозможно".
Может быть, Изгоев и не на сто процентов прав в первом своем утверждении, но это суждение все-таки дает повод связать его с размышлениями Маяковского о своем будущем и его решением, учиться, прервав подпольную деятельность.
Раздумья о будущем приводят его к мысли об искусстве. "Я зашел к тогда еще товарищу по партии - Медведеву. "Хочу делать социалистическое искусство". Сережа долго смеялся: кишка тонка.
Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.
Я прервал партийную работу. Я сел учиться".
Закончились эти "университеты" Маяковского его активным участием в Октябрьском перевороте, после которого он уж засучив рукава, деятельно строил социалистическую культуру в стране. Товарищ по партии большевиков Медведев действительно недооценил крепость его кишечника.