Обухов Платон Алексеевич : другие произведения.

Волшебное прикосновение художника Эдуарда Штейнберга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь замечательного художника Эдуарда Штейнберга, одинаково легко чувствующего себя как в Тарусе, так и в Москве, преемника и продолжателя Казимира Малевича, великого современного мастера супрематизма, одного из величайших живописцев России за всю ее историю. Художника -метафизика, глубоко православного человека, почетного гражданина Тарусы, сделавшего для ее славы больше, чем кто бы то ни было.

   "Волшебное прикосновение художника Эдуарда Штейнберга"
  
   ...Первый снег, выпавший ночью, плотно покрыл оба берега Оки, и хотя метель прекратилась, холод все равно пробирал до костей. На фоне свинцово-серой воды совсем потерялась фигура мальчика, стоявшего на большом камне с удочкой в руках. Мальчик невольно ежился - проникая сквозь прорехи старенького ватника, холод обжигал в самых разных местах. Вдруг удочка в его руках резко дернулась. "Какая-то большая рыба", - успел подумать мальчик. В следующее мгновение рыба с неожиданной силой натянула леску, рванула в сторону - и удочка выскользнула из окоченевших пальцев. Мальчик с ужасом увидел, как она исчезает в темной воде. Это было все, что у него осталось - удочка, которой он добывал единственное, что ели они с матерью - рыбу. Ведь даже хлеба у них не было... Не раздумывая, мальчик бросился в воду, пытаясь схватить уносящуюся прочь удочку. Обжигающе-ледяная вода превратила все тело в сгусток боли, из-за страшного озноба он почти не чувствовал своих ног. И вдруг он с ужасом ощутил, как его неудержимо тянет вниз, в пучину. "Это же Ильинский омут!" - пронеслось в сознании мальчика. Последним отчаянным усилием он все же заставил себя бороться. Напрягаясь изо всех сил, он сумел выплыть из гибельного водоворота. И тут перед его глазами мелькнула удочка. Не раздумывая, он вцепился в нее. Рыба на конце удочки яростно трепыхалась, но мальчик каким-то чудом противостоял и ей, и мертвенному холоду воды. Он сумел доплыть до берега, и зацепиться за прибрежные камни. Несколько мгновений бешеной борьбы, во время которой его удочка едва не сломалась - и вот он уже вытащил на берег огромного сома. Широко раскрытыми глазами мальчик уставился на него. Такой удачи он не ожидал!
   Подхватив сома и удочку и стуча зубами от холода, он опрометью пустился вверх по склону. Ноги в прохудившихся ботинках отчаянно скользили по замерзшей земле, и он несколько раз упал, пока добрался до вершины косогора. Знакомая тропинка вела еще дальше, мимо завалившихся набок плетней. Чувствуя, как сердце едва не выскакивает из груди, он побежал вперед, пока не добрался до потемневшего от непогоды домика и с трудом постучал в дверь.
   На порог выскочила женщина, голова которой была повязана стареньким платком.
   - Что с тобой? - ахнула она.
   Но мальчик торжествующе, обеими руками протягивал ей огромного сома. И, несмотря ни на что, в глазах женщины засветилось счастье. Наконец-то в их доме появилась еда. Но сейчас надо было спасать сына. И она подхватила его, потащила к печке, срывая на ходу мокрую одежду, и стала отогревать всем, чем только могла.
   Ей это удалось - мальчик не умер от переохлаждения в ледяной воде. А потом они поели - впервые по-настоящему за несколько дней, удовлетворив наконец тягостное чувство голода. Мальчик с любовью поглядывал на верную удочку, примостившуюся в углу их бедного жилища. Если бы не она, он и не знал бы, что делать...
   Шестьдесят лет спустя Эдуард Штейнберг прилетел из столицы Франции в Петербург на открытие своей персональной выставки в Государственном Русском музее. Он стоял сбоку от взволнованно произносившего приветственную речь директора музея, и ему хорошо было видно, как течет за окном Нева. Оттенком воды она была похожа на Оку, какой та бывает зимой. Но ни одна река в мире для него не похожа на Оку. Ока - это река жизни. Река, на которой он вырос. Которая спасала его от голода. А потом подарила ему тайну вдохновения. И превратилась в плавные линии и крутые изгибы его картин. Берега Оки стали их овалами, солнечные зайчики на ее воде раздробились на цветные прямоугольники и яркие точки, а отражающиеся в ней облака стали белыми треугольниками. И даже омуту, жуткому Ильинскому омуту нашлось свое место - он превратился в... черный квадрат. Ведь реки без омута не бывает - как и подлинной любви без страданий.
   Открывая свою выставку в северной столице России, а потом и в блистательной златоглавой Москве, глядя на тысячи людей, которые приехали отовсюду, чтобы ощутить волшебную прелесть его картин, Штейнберг сожалел лишь об одном: о том, что здесь не могут присутствовать его мать и отец.
   Он знал только ее тепло и ее доброту. Которые он особенно почувствовал, оставшись без отца. Только это и помогло ему выжить. И еще ее христианское смирение и терпение. Такой мама Валя была на протяжении всей своей жизни.
   Ее вера в Бога, которую она сумела передать сыну, давали ему силы и поддерживали его в самую трудную минуту. В том числе и тогда, когда к нему подкралась смертельная болезнь и пришлось лечь на операцию, исход которой был неясен. Он выжил. Мать и после своей кончины продолжала незримо хранить его...
   Светлый образ матери всегда возникает перед глазами Штейнберга, когда он входит в свою комнату - скромную, как келья. Здесь только книги и фотография матери на стене. И узкая кровать, застеленная скромным байковым одеялом, которое стирала мать. И ее грубые от стирки руки становились нежными и мягкиим, когда она касалась смоляных кудрей своего сына.
   Связь между ними была почти мистическая и даже когда Эдик уезжал в Москву, мать всегда чувствовала, что с ним. И если он мучался и страдал, то ее материнское сердце страдало тоже.
   И когда мать заболела, сердце Эдика сразу подсказало: беда случилась с самым близким человеком. До последней секунды он помогал ей всем, чем только мог, старался дорогими лекарствами облегчить ее страдания и быть с ней всякую свободную минуту, веря в чудо. Но чуда, к его великому горю, не случилось...
   Приезжая домой, он первым делом идет на кладбище, где похоронена его мать и всегда стоит у могилы и вытирая набегающие слезы, ведет мысленный разговор со своей любимой мамой Валей.
   Слишком поздно состоялась эта выставка в Санкт-Петербурге...
   А отец, Аркадий Акимович - разве он мог здесь присутствовать? Два срока подряд в Гулаге, да еще по тяжелейшей 58-ой статье, специально предназначенной для "врагов народа", искалечат здоровье любого. Чудо, что он вообще сумел выйти на свободу во времена послесталинской "оттепели". И дожить до следующей оттепели, уже "брежневской", когда картины его сына, "босяка", всю жизнь гонимого точно так же, как и отец, удостоились какого-то волшебного подарка судьбы - их на несколько дней вывесили в Москве. Вывесили без помпы, почти подпольно, но все-таки вывесили... Отец видел это. И мог с чистой совестью пожелать после этого работать Эдику и дальше. Потому что увидел, что в живописи у того все получается. Вытирая набежавшие непрошеные слезы, он так и сказал Эдику: "Я могу тобой гордиться". Все, чему он когда-то научил своего сына, тот с блеском воплотил в своих холстах.
   Ведь помимо уроков отца, никакого иного живописного образования у Эдуарда Штейнберга не было. Да и кто позволил бы учиться в престижном художественном институте сыну врага народа? Удивительно, как его вообще не отлучили от Москвы... Не отправили вслед за дважды судимым отцом туда, где развеивались в лагерную пыль миллионы людей.
   Штейнберг усмехнулся. Может быть, тех, кто был обязан "давить и не пущать" его, обманывал его внешний вид - вид простого работяги? Грязный ватник, сапоги, простенькая кепка - он полностью соответствовал образу пролетария. Того самого представителя рабочего класса, который вроде бы и официально и считался становым хребтом Страны Советов. Тронуть такого - наверное, себе дороже. И к нему не придирались, когда он, оторвавшись на короткое время от лопаты и топора, припадал, как завороженный, к картинам и рисункам Михаила Врубеля и Винсента Ван Гога. Когда он открывал для себя Лентулова, Малевича, Лисицкого, Чашника, Любовь Попову - художников свободного русского искусства. Их было совсем немного, этих ярких образцов живописи, свободной от государственного диктата и навязываемых идеологией условностей. Их практически не было в музеях, а если они и существовали там, то ютились на самых задворках или вообще скрывались от глаз людей в угрюмых запасниках. Ведь это было нонконформистское искусство - искусство, существовавшее не под сенью одобрительных резолюций партийных съездов, а само по себе. Оно шло из глубин русской души и из самого сердца. Выплескиваясь на поверхность в виде ярких, сочных, завораживающих картинок, это искусство вызывало восторг одних и подозрение и ненависть других. Других было, естественно, больше - подлинно свободное, подлинно народное искусство резало глаз обывателям и фарисеям. И Эдуард Штейнберг из этого роскошного царства свободы и фантазии возвращался обратно в свое скромное незамысловатое существование, превращаясь в того пролетария, каким он и являлся - в рабочего, землекопа, сторожа, дровосека, рыбака. Рыба по-прежнему кормила его и всех его близких. Так было во времена войны и послевоенного голода, так было и сейчас. Ничего не менялось. Об искусстве он мог только мечтать.
   И вдруг одним жарким летним вечером на пороге дома появилась фигура незнакомого человека. Эдик никогда не видел его раньше. Но по тому, как вскрикнула мать и бросилась к нему, он понял: это был его отец.
   Когда отца арестовали, Эдику было всего несколько месяцев. К тому же "взяли" Аркадия Штейнберга не в Тарусе, а в Москве, куда он помчался за продуктами для семьи, чтобы привезти их и устроить всем роскошный пир к празднику. Поэтому в памяти Эдика не сохранилось ничего - даже смутных воспоминаний. И он не отрываясь смотрел на незнакомого человека, своего отца.
   - Они больше не разлучат нас, сынок, - голосом, хриплым от тысяч километров дорог, едкого паровозного дыма и холодной воды дальних перегонов произнес отец. - Никогда.
  
   "Никогда не говори "никогда", - подумал про себя Эдуард Штейнберг, глядя на лежащего в лодке мертвого отца. Сердце отказало старому узнику в тот момент, когда тот собрался переплыть Волгу на лодке. Лодка так и не отчалила от берега. Там его и обнаружили. Эдуард Штейнберг поднял глаза, посмотрел на прихотливо раскинувшиеся вокруг окрестности - высокий волжский берег, золотой плес, кудрявая березовая роща невдалеке. "Потерянный рай". Так называлась поэма Мильтона, которую Аркадий Штейнберг как раз закончил переводить. Эдик невольно поежился: жизнь отца точно соответствовала этому названию.
   Он потерял свой дом в Тарусе - городе, который считал "райским уголком", потерял семью, которую боготворил, потерял свободу, которая представлялась ему бесценным даром небес. Одна поетря за другой... Терял он и веру в людей - ведь оба раза он оказывался за решеткой по воле чужих доносов. Первый донос на него написал человек, которого он в буквальном смысле слова "сделал" своими руками - Радуле Маркович, югославский коммунист, после бегства в СССР решивший заделаться литератором. Аркадий Штейнберг привез его в Тарусу и блестяще перевел, а вернее сочинил за него прославившие имя Марковича поэмы, заодно сочинив и имя их "создателю", под которым тот и вошел в историю литературы - Радуле Стийенский. Получив положенные щедрые гонорары и поразмыслив, новоявленный поэт решил, что лучший способ упрочить свое собственное "авторство" - это засадить настоящего творца в тюрьму, что он и сделал. Авторство второго доноса на Штейнберга тоже принадлежит коммунистам, но только румынским. В освобождавшем их страну майоре Советской Армии они разглядели опасное вольнодумие, а в его высочайшей культуре, которой он щедро делился с вздохнувшими свободно после оккупации людьми, знакомя их с русской литературой и театром - угрозу своим тоталитарным планам нового порабощения румынского народа. Донос мгновенно достиг цели - ведь в нем подчеркивалось, что до того, как пойти добровольцем на фронт, Штейнберг уже сидел. Считается, что ко второму, румынскому доносу, приложил руку не кто иной, как Николае Чаушеску - будущий многолетний кровавый диктатор Румынии, в конце концов свергнутый восставшим народом вместе со своей женой, вдвоем с которой они десятилетиями деспотически правили целой страной.
   Единственное, во что Аркадий Штейнберг никогда не терял веры - это в поэзию. И глядя на него, лежащего в лодке, как в погребальной ладье, Эдик думал: а разве могли как-то иначе закончиться земные дни поэта, когда-то пророчески написавшего о том, что "жизнь - река, и смерть - река"?
   В послесталинские же годы именно отец по-настоящему приобщил его к живописи. И не просто научил его пользоваться кистями и красками, но и рассказал о том, о чем никто и нигде больше не рассказывал - о традициях свободного русского искусства. Того самого, на лучшие образцы которого Эдик чуть ли не из-под полы заглядывался в Москве. Для Эдика люди, создававшие его, были титанами и гениями наподобие Андрея Рублева, Карла Брюллова, Валентина Серова - Кандинский, Лентулов, Малевич, Фальк, Попова, Веснин, Гончарова, Клюнков. А для его отца это были друзья, это были просто Василий, Аристарх, Казимир, Роберт, Люба, Саша, Наташа, Ваня. И Аркадий Штейнберг, бывший выпускник ВХУТЕМАСа, виртуозно владевший живописной технологией старых мастеров, к тому же прекрасно знавший русскую поэзию и философию, рассказывал молодому Эдику историю русского свободного искусства, передаваемую, как тайное знание, из уст в уста. Ведь нонконформистскому искусству было невозможно выучиться ни в одном советском художественном вузе...
   Эдик стал работать как одержимый, пытаясь выразить на холсте все, чему учил его отец. Он занимался живописью до изнеможения, стремясь достичь такой выразительности, чтобы зрители могли рассмотреть не только его мастерство, но и его душу. Но по-настоящему развернуться художнику в их маленьком тесном домишке было невозможно. И тогда будущего мастера приютила у себя вдова священника Мария Ивановна. Заботливо укрытая от уличному шума разросшейся сиренью комната в ее доме и стала тем местом, где окончательно расцвел талант Штейнберга-художника.
   Эту удивительную женщину он прекрасно помнит до сих пор. Она дала ему кров и кормила его, исходящее от нее поразительное тепло согревало его первые шаги на пути искусства.
   И сейчас, думая о ней, Эдик не может сдержать слез. Мария Ивановна стала вдовой после того, как в 1918 году большевики расстреляли ее мужа, тарусского священника. Тогда же закрыли и церковь. Иконы сожгли на площади, церковную утварь переплавили и сдали в металлолом, сам храм превратили в склад картошки. А в 1942 году расстреляли родного брата Марии Ивановны - за то, что он посмел расчистить и расписать церковь после того, как в 1941 году из Тарусы эвакуировали все советские учреждения и запрет на использование храма верующими перестал действовать. И еще на суде ему припомнили то, что он принес из Дома пионеров церковные колокола, которые после разгрома церкви передали туда вместе с гитарами и скрипками, реквизированными в местном трактире, для занятий в пионерском музыкальном кружке, и установил их на колокольне. И стал звонить по церковным праздникам. Сама Мария Ивановна, чудом уцелев от репрессий, после войны работала дворником. И теперь Штейнберг мог постигать в ее доме магию свободной живописи.
   Живопись и церковь таинственно сплели судьбы отца и сына. За три десятилетия до этого отец художника учился живописи почти в точно такой же маленькой комнатке, принадлежащей иконописцу, лишившемуся после революции своей работы. И то, что он усваивал днем в советском художественном вузе, растворялось вечером в том, чему его учил иконописец. А из окон, словно благословляя это учение, доносился звон колоколов церквей старой Якиманки - Марона Пустынника, Святого мученика Иоанна Воина, Святителя Николая в Голутвине.
   В годы же учения Эдика Штейнберга тарусский храм Петра и Павла стоял наглухо заколоченным. Его колокола, чудом найденные братом Марии Ивановны, снова сняли и отдали в городскую пожарную часть.
   Колокольный звон больше не плыл над Тарусой по праздникам, как прежде, когда городок, живописно раскинувшийся на высоком берегу Оки, привлекал своими великолепными пейзажами художников, поэтов и писателей - семьи Цветаевых и Толстых, Борисова-Мусатова, Крымова, Ватагина. Но через сорок лет после революции в Тарусе неожиданно вновь образовалось сообщество мыслящих, высококультурных, образованных, по-настоящему интеллигентных людей. И если раньше московские интеллигенты стремились сюда за свежим воздухом и чудесными видами природы, то теперь они искали здесь иного воздуха - воздуха, свободного от официоза, свободного от инструкций и "руководящих указаний", атмосферы, в которой они могли бы свободно творить - и дышать. В Тарусе они хотели уйти от суеты и официальщины, донимавшей их в столице. Так здесь появился Константин Паустовский и Надежда Мандельштам, писатель и поэт Юрий Казаков, философ Евгений Шифферс, кинодраматург Николай Оттен, писательница Елена Голышева, художник Дмитрий Плавинский.
   В Тарусу также потянулись "призраки прошлого", которых мало кто ожидал здесь увидеть - бывшие поэты и художники, отсидевшие, как и Аркадий Штейнберг, в сталинских лагерях и теперь освобожденные мощным дуновением послесталинской "оттепели". Многим после освобождения под разными предлогами отказывали в московской прописке, многие сами отказывались от нее - и уезжали за 101ый километр, в Тарусу. Так здесь появились Николай Заболоцкий и Борис Свешников. У Николая Заболоцкого было до этого "восемь лет далеко от Москвы" - в лагере на Урале и в ссылке на Алтае, а Бориса Свешникова вообще выходил и спас от голодной смерти в лагере Аркадий Штейнберг - по "счастливой" случайности, Свешников был брошен в тот же самый лагерь, где сидел и Штейнберг.
   В Тарусе поселилась любимая женщина адмирала Колчака Анна Тимирева, после его расстрела до самой смерти Сталина просидевшая в сибирских лагерях, Александр Гинзбург и Анастасия Цветаева, которая провела в лагерях и ссылке в общей сложности двадцать два года и вместе с сыном Анны Ахматовой Львом Гумилевым отбывала ссылку в одном и том же страшном месте, в Туруханском крае.
   И все эти люди были друзьями, гостями и собеседниками Аркадия Акимовича Штейнберга.
   "И моими тоже, - подумал Эдик, и морщины на его лице разгладились - так, словно он вновь стал двадцатилетним. - Ведь мы все сидели за одним столом, где ни для кого не делалось различия - ни для меня, ни для Паустовского, ни для Бори Свешникова".
   Общение с этими светлыми людьми - это и были подлинные "университеты" Эдика Штейнберга. Гораздо более ценные, чем формальное высшее образование. Ведь Паустовский и Свешников могли поведать ему то, чего ни за что на осмелился бы произнести на лекции ни один маститый профессор. А Заболоцкий - добавить то, чего ни при каких обстоятельствах не отважились бы произнести уста ни одного официального деятеля культуры. Здесь, за столом Аркадия Штейнберга, собрались по-настоящему свободомыслящие люди. Ведь именно это и предполагает профессия писателя, художника, поэта. Мыслить свободно им было легче, чем всем остальным. Они вели философские споры, говорили об Осипе Мандельштаме и Марине Цветаевой в то время, когда эти имена нигде не упоминались. А Константин Паустовский давал молодежи почитать пожелтевшие странички своих дневников, написанных в одни дни с "Окаянными днями" Ивана Бунина - дневников, ничуть не менее обжигающих своей правдивостью и искренностью, а потому насквозь запретных.
   За необыкновенным столом Аркадия Штейнберга привыкли свободно не только мыслить, но и вести себя. Верный старой лагерной привычке, он не делал различия ни для кого, кто садился за его стол. Каждого, будь он хоть академиком, хоть простым тарусским работягой или рыбаком, ожидал одинаково радушный прием. Ведь в лагере невозможно деление ни на какие касты, на стоящих "выше" или "ниже" - в лагере все люди равны. И привычно делятся друг с другом последним.
   "Это я точно взял от отца, - думает Эдуард Штейнберг, окидывая взглядом огромный стол в своем небольшом, но чрезвычайно удобном старом доме, за которым в уютном кругу собрались поэтесса Белла Ахмадулина, ее муж, прославленный художник Борис Мессерер, выдающийся кинокритик Нея Зоркая, популярный актер Николай Чиндяйкин, его жена, тоже актриса и баронесса по происхождению Раса фон Торнау, заместитель министра иностранных дел Алексей Обухов, владелец гостиницы и ресторана "Якорь" Александр Шугрин, известный театральный художник Игорь Попов, знаменитая актриса Алла Демидова, московский архитектор Александр Великанов - и плотник Гена, глухонемая садовница Надя, друг детства Слава, верные тарусские друзья Марья и Иван Звездаревы. - У отца за столом точно так же сидел и дворник, и Тарковский. И точно так же у меня, как и у него, нет избранного общества - все равны".
   Не хватало только одного человека, по прозвищу "Танкист". Обычно он сидел за столом, участвуя в общем разговоре, хотя, как это ни удивительно, никто не знал его настоящего имени. Его звали просто "Танкист" - из-за похожей на танковый шлем старой шапки, которую он носил зимой. Зимой он и появился в Тарусе - после 27 лет, проведенных в сибирских лагерях. У Танкиста не осталось ни жены, ни близких, но кто-то из старых лагерных товарищей надоумил его приехать в Тарусу. Так он и сделал, хотя никого здесь не знал. Но у него были трудолюбивые руки, он охотно брался за самую тяжелую работу, и не пропал. Вскоре к нему все привыкли. Он переходил из дома в дом, выполняя то одну работу, то другую, и как-то появился в доме Эдика, чтобы наколоть дрова. Потом сделал еще что-то - так же быстро, весело, с огоньком. Старый бродяга и художник подружились.
   Но сейчас его не было за общим столом. Эдик украдкой, с тревогой взглянул на часы. Он знал, почему отсутствует Танкист. И очень переживал за исход операции, которую делали сейчас в Москве Танкисту. Делали по просьбе Эдика.
   Беда подкралась неожиданно: Танкист, сумевший вынести 27 тяжелых лет лагерей, вдруг стал слепнуть. Его глаза поразила глаукома. Когда его привезли на обследование, выясняя, можно ли сделать операцию на глазах, оказалось, что у крепкого на вид Танкиста - еще целая куча сопутствующих заболеваний. А он уже ничего не видел. Даже не мог сам ходить по улице - его поддерживали под руку. Это было унизительно и неприятно. Родственников у него не было, да и в Тарусе он был все-таки чужим человеком, а операцию могли сделать только в Москве. И только за большие деньги. Которых у бедолаги тоже, естественно, отродясь не было.
   Эдик краем уха слушал о том, что говорят за столом Алла Демидова и Нея Зоркая, а сам молча молился о том, чтобы операция прошла успешно. И Танкисту вернули зрение. Сейчас это было для него самым главным.
   Хотя еще вчера самым важным делом для него была борьба за памятник Марине Цветаевой. Монумент Марине был долгом памяти. И долгом человеческой чести. Еще в мае 1934 года в Париже поэтесса молила судьбу: "Я бы хотела лежать на тарусском кладбище, под кустом бузины". А легла страшным студеным декабрьским днем в невзрачную могилу, которую еле вскопали заступом на окраине Елабуги. Пусть жизненный путь Цветаевой прервался далеко от Тарусы, но ее связывали с этим городком неразрывные нити, тянувшиеся из самого детства. Тарусу невозможно было представить без Цветаевой, и она заслужила свой памятник здесь как никто другой. Однако чтобы установить памятник мертвому человеку, нужны неустанные усилия живых - тех, кто помнит, любит, знает и верит. Таким человеком был Эдик Штейнберг. И, как обычно, нельзя было отступать.
   ...Так, как нельзя было отступать в конце 80ых годов прошлого века, когда им с женой, на самом излете горбачевской перестройки, впервые в жизни, выдали заграничные паспорта и впервые в жизни разрешили выехать за границу. Эдик прекрасно помнил, как ощутил в себе это: "Выезжай! Твори! Покоряй Европу! Весь мир! Доказывай, что ты - можешь!" Это было неимоверно трудно... в России, после бесконечных лет непризнания и гонений, после десятилетий полного забвения и замалчивания его наконец увидели, словно прозрев, стали устраивать выставки, здесь наладилось какое-то подобие быта - а ведь раньше, чтобы они с женой могли просто поесть, близкие друзья время от времени деликатно приносили им кульки с едой, потому что денег на еду постоянно не хватало... Но с другой стороны - Германия, Франция, Берлин, Париж, Копенгаген, Нью-Йорк... Возможность показать все, на что ты способен, на фоне полотен Пикассо и Магритта, проявить себя перед лицом Брака и Сезанна, картинами которых заполнены величайшие музеи мира. Штейнберг решился - и не пожалел об этом.
   Хотя сначала, конечно, было неимоверно тяжело. Совсем другая страна, другой мир. Чужой язык, которого Эдик совершенно не знал. Другие нравы, иные обычаи... даже обыкновенные человеческие привычки здесь были совсем другими.
   Но здесь же были и старые добрые знакомые Штейнберга: картины Ван Гога, Гогена, Анри Руссо, Пикассо. С ними он сроднился еще в Тарусе. Или нет... сначала влюбился, а потом - сроднился, как это и бывает в жизни, если любовь - взаимная. На первой в жизни выставке он представил пейзажи в духе Ван Гога. Их он сделал по совету отца, тоже обожавшего Винсента Ван Гога. Выставка случилась в Доме культуры в родной Тарусе, в тот год, когда в космос полетел Гагарин. И, как космический корабль "Восток", созданный гением бывшего зека Сергея Королева, доставил Гагарина на земную орбиту, подарив ему бессмертную славу, так и сделанные благодаря другому бывшему сталинскому зеку, собственному отцу, пейзажи в духе Ван Гога вознесли Штейнберга в мир высокого искусства, обеспечив ему такую же непреходящую славу. Ведь имя художника не умирает в веках...
   В отличие от обычных людей, которые, увы, смертны... В Париже жил и еще один человек, к которому Штейнберг стремился всей душой, которого втайне больше всего мечтал увидеть. Володя Максимов, писатель и поэт, непримиримый борец за Россию и справедливость. И старый друг Штейнберга. Человек, чье детство почти зеркально отразило детство самого Эдика: отец Володи точно так же был брошен в Гулаг и сидел в тех же Воркутинских лагерях, как и отец Штейнберга, так же с началом войны был выпущен и брошен на фронт, но только если отец Эдика сумел выжить и геройски прошел всю войну, чтобы снова быть брошенным в лагерь перед самым ее окончанием, то отец Володи Максимова был убит в первые дни войны, когда грузовик, в котором он ехал на фронт, разбомбили немцы. С началом войны Володя, как и Эдик, остался без крова, без пропитания. При стремительном приближении немцев к Москве власти в панике погрузили Эдика, вместе с доброй половиной москвичей, в вагоны для дров и отправили в татарский Чистополь, где их и выгнали в чистое поле - ни крыши над головой, ни еды. К этому добависля тиф, от которого Эдик чуть не умер. А рядом тенью бродила Марина Цветаева - такая же неприкаянная, отчаянно-голодная. В конце концов она полезла от горя в петлю, а Эдика от смерти спас дедушка, Георгий Иванович, который еще до революции работал шеф-поваром в ресторане "Нарва" в Москве. С тех еще, дореволюционных времен, у него остались запасы манной каши - несколько мешков. Эту кашу он и слал ее в Чистополь, где находился Эдик. А когда Эдик чуть подрос, он выстрогал себе удочку и стал ловить рыбу, делясь ею со своим братом и матерью. Так и удалось протянуть. Володя Максимов в эти годы также бродяжничал, выживая тем, что, как и Эдик, ловил рыбу и ею питался, попадал в детские приёмники и колонии. А когда вырос, то их судьбы свела вместе одна удивительная книга. Книга, которая, наверное, и не могла появиться нигде, кроме Тарусы. Там, где симбиоз высочайшей культуры таких людей, как Паустовский и Оттен, с неукротимым творческим запалом тех, кто совсем недавно освободился из сталинских лагерей уничтожения, воплотился в альманахе "Тарусские страницы".
   Это была поразительная книга. Благодаря ей 1960-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой хрущевской оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Об этом советские люди узнали, прочитав "Тарусские страницы". Главным редактором, создателем, душой их был Константин Паустовский. В "Тарусских страницах" нашлось место и воспоминаниям Надежды Мандельштам - вдовы сгинувшего в лагерях гениального поэта Осипа Мандельштама, и первой работе Бориса Балтера, и много лет не публиковавшимся стихотворениям Марины Цветаевой, и стихам полузапрещенных Николая Заболоцкого и Наума Коржавина. С "Тарусских страниц" началась литературная биография Булата Окуджавы - и Владимира Максимова.
   И еще одним чудесным знамением Эдику показалось то, что на обложке "Тарусских страниц" он увидел ниспадающие, струящиеся ветви берез из "Осенней песни" Борисова-Мусатова. Это была одна из самых близких ему картин любимого им мастера. А изобразила силуэты этих берез на обложке альманаха родная дочь Борисова-Мусатова, Марианна.
   Книга была напечатана в Калужской области - там, где находилась Таруса, но скандал разразился в Москве. Самым яростным обличителем был молодой партийный идеолог Егор Лигачев. Тот самый, который потом, в слепом запале антиалкогольной компании, приказал выкорчевать лучшие виноградники страны, доведя до самоубийства многих видных специалистов-виноградарей. Привычка ломать лозы, как человеческие судьбы, и наоборот. В результате Володе Максимову пришлось эмигрировать: в России его ждала либо тюрьма, либо смерть.
   И теперь они встретились в Париже. Сколько воды утекло в Оке и в Волге с тех пор, как Володя Максимов в 1974 году сел в самолет в аэропорту "Шереметьево" и с неизбывной тоской помахал Штейнбергу рукой. А Эдик вместе с женой Галей поехали в квартиру Володи, где он оставил свои вещи, чтобы увезти их в нищую деревню Погорелку, за 700 километров от Москвы, на Волге, куда они теперь ездили на лето, потому что жить там было дешевле, чем в Тарусе, а ведь им приходилось считать каждую копейку - картины непризнанного никем Эдика нигде не выставлялись и не покупались; порой он с женой Галей жил от одной ее зарплаты до другой, а ее совсем не хватало для двух человек...
   Галя Маневич была не только мужественным другом и ангелом-хранителем Эдика - она стала его музой. И как выразился Владимир Немухин, мэтр живописи эпохи "шестидесятников" и духовный наставник большинства русских абстракционистов, от самого Штейнберга до Янкилевского, "не так велико влияние на Эдуарда Штейнберга Казимира Малевича, как велико влияние его жены Гали Маневич".
   Самое таинственное и загадочное, самое волнующее и непостижимое - вот что такое русская муза художника ХХ столетия. Гала Дьяконова Сальвадора Дали, балерина Ольга Хохлова, бывшая женой Пикассо до самой смерти и родившая ему первого сына, вдохновлявшая его на протяжении 30 с лишним лет, Лидия Делекторская - муза Анри Матисса, Анна Ахматова - любовь и муза Амедео Модильяни, Надежда Забела, ставшая музой Михаила Врубеля, ее портрет-фантазия, написанный в год женитьбы, так и назван "Муза", Надя Ходасевич, очаровавшая Фернана Леже, Белла - неизбывная муза Марка Шагала, Нина, покорившая Василия Кандинского, Дина - источник вдохновения скульптора Аристида Майоля...
   Дали сказал: "В чем вы, русские, достигли истинного совершенства - так это в своих безумных женщинах!" При этом большинство русских муз, русских вдохновительниц принадлежали к тому героическому поколению женщин, которые в России пережили двойную катастрофу - войну и революцию. Многие из них вынуждены были покинуть родину из-за политического террора. Брошенные российскими событиями на самое дно, они в чужой стране начинали жизнь с нуля, без друзей, без связей, без средств к существованию. Гала не только нашла в себе силы одержать верх над испытаниями века, создать личное счастье, но еще и дать своим избранникам поддержку и вдохновение.
   Творческий союз с русской музой всегда был залогом шедевров. Картины Дали, Леже и Пикассо, рисунки Матисса и полотна Модильяни перенесли души русских женщин на небо. А те в свою очередь даровали бессмертье своим избранникам. Без них просто не было бы искусства прошлого века. "И нынешнего - тоже", - подумал Эдик, с нежностью и гордостью поглядывая на Галю.
   Но, как всегда, в мысли о высоком бесцеремонно вмешалась обыденная жизнь. За забором раздался громкий лай, и уже через минуту Эдик выносил миску еды для Уголька - здоровенного пса, прозванного так по угольно-черному цвету шкуры, огромного и очень доброго, но при этом, к сожалению, бездомного. Он жил на их улице, но кормил его, похоже, один только Штейнберг...
   Когда он впервые пришел в дом Гали Маневич, дочери видного московского профессора и одного из столпов ВГИКа, наставника нескольких поколений советских кинематографистов, то чем-то неуловимо напоминал этого Уголька. Может быть, иссиня-черным отливом своих непокорных кудрей. А может, своим добрым и искренним характером. И тем, что, как и у Уголька сейчас, у него ничего не было. Профессор только хмыкнул, узнав, что у его гостя из одежды имеется один только пиджак. Тот самый, старый и грязный, который он забыл на вешалке и за которым был вынужден явиться на следующий день. Хорошо, что его не успели выкинуть... Но глядя на то, как Галя подает этот пиджак Эдику, профессор Маневич, учивший маститых режиссеров управлять актерами в своих картинах, вдруг понял, что уже никак неспособен управлять своей собственной дочерью. В глазах Гали светилась любовь, описанная Булгаковым - та, что выскакивает словно из-под земли и поражает как молния. Или они любили друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя?
   А потом Штейнберг расшифровал потаенную сторону творчества Казимира Малевича - иконописную и религиозную. И русский авангард повернулся к людям доселе закрытой от них стороной: оказалось, это - абсолютно исконное, русское искусство, идущее от иконы и от православного креста. Треугольник и цифра "3" - это символ Троицы, круг - символ солнца, пророка Ильи. Картины супрематистов и абстракционистов оказались зашифрованным обозначением поиска Бога, вечного смысла жизни.
   Полотна Штейнберга, как и иконы Андрея Рублева, наполняли одинаковые религиозные символы - крест, черное и белое, земля и небо, жизнь и смерть, вечная пустота, любовь к Богу и к своим ближним. Облекшись в абстрактные одежды, икона Штейнберга покорила Францию и Запад и вернулась обратно в Россию, в Тарусу, где когда-то и родилась.
   Маленький мальчик, забрасывавший свою удочку в Оку, ловил там рыбу. На рыбе он вырос и стал художником.
   А ведь рыба и есть - древний символ религии Христа.
   И колокола снова звенят над Окой. Их нашли в городской пожарной части и торжественно водрузили обратно на колокольню храма Петра и Павла.
   А вдоль берега Оки летящей походкой идет Марина Цветаева. Она идет туда, где начиналось ее счастливое детство и где несколько десятилетий спустя лет бегал босоногий мальчишка, ставший знаменитым художником Штейнбергом.
  
   конец
  
   9
  
  
   17
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"