Обухов Платон Алексеевич : другие произведения.

Опора Ленина, революционный балтийский матрос Железняк - уроженец подмосковного села Федоскино Анатолий Железняков, он же Анатолий Викторский, он же несостоявшийся американец Алекс Викторс

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Судьба знаменитого революционного матроса Анатолия Железнякова, который, ворвавшись в Таврический дворец, выпалил циничную фразу "Караул устал", и угрожая расстрелом, штыками и гранатами, разогнал первый демократически выбранный российской парламент, обросла мифами и легендами, за которыми спряталось одно: матрос Железняков... никогда не был ни большевиком, ни революционером, ни даже настоящим матросом, а был авантюристом, искателем приключений, приблатненным полубандитом и демагогом, искавшим красивой жизни, и получившим пулю в спину от своих покровителей-большевиков
  Бонч-Бруевич умел подбирать нужных людей. Легендарный революционный матрос Железняков в действительности... фактически не был матросом. Скорее, это был авантюрист, в меру обаятельный, с мошенническими наклонностями, самолюбивый любитель приключений, неспособный заниматься каким-то полезным трудом, но зато умевший добиваться своего с помощью языка и грубой силы.
  Бонч-Бруевич, прекрасно изучивший человеческую психологию еще со времен студенческих марксистских кружков, и отшлифовавший умение обращаться с людьми под руководством Ленина в Женеве, сразу распознал в Железнякове того человека, которым удобно будет управлять. Он же так походил на профессиональных революционеров, с которыми Бонч-Бруевич привык иметь дело, работая в экспедиции РСДРП - самовлюбленных, быстро вспыхивавших, но в целом ленивых людей, еще в юности сознательно променявших обычную жизнь, наполненную трудовыми буднями и скучной рутиной, на службу "революционным идеям", за которую очень хорошо платили, и на которой вовсе не обязательно было себя утруждать.
  В память Бонч-Бруевича навсегда врезались фразы, брошенные Лениным еще в Женеве: "Партия не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец... У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится".
  Анатолий Железняков и был такой исключительно полезной "дрянью". Он родился в подмосковном Федоскино в семье бывшего солдата, который переквалифицировался в помощника домуправа и смотрителя богатых зданий в Москве. Григорий Железняков командовал прислугой - уборщиками, полотерами, слесарями, но в то же время должен был и сам подносить состоятельным квартирантам чемоданы, караулить их машины у подъезда, вовремя их будить. Он очень завидовал этим состоятельным господам, и мечтал быть похожим на них, и в то же время исподволь страстно ненавидел их, поскольку эта мечта была для него недостижима. Эта любовь-ненависть к богатым, зависть к их образу жизни и подспудное желание расправиться с ними, чтобы завладеть их сокровищами и домами, никаким иным путем недоступными, передалось и двум его сыновьям, Николаю и Анатолию.
  Когда отец скончался от неожиданного сердечного приступа, главным добытчиком денег в семье стала их сестра Александра, которая, получив гимназическое образование, устроилась домашней учительницей в обеспеченную московскую семью.
  Братьям же такая жизнь была не по нутру. Они мечтали о плаваниях в далекие страны, о жизни моряков, которая казалась им веселой и разгульно-необременительной. Стремясь осуществить свою мечту, старший брат, Николай Железняков, сбежал из дома и добравшись до Одессы, попытался устроиться матросом на какое-то судно. В первый раз ему не повезло - его отправили назад, к матери. Но когда он сбежал в Одессу во второй раз, ему все-таки устроиться на одно из судов, отплывавших в Грецию. Его мечта осуществилась. Перед ним было бескрайнее море и далекие путешествия.
  А пятнадцатилетнего Анатолия, как сына солдата, прослужившего в армии три срока, устроили на обучение за казенный счет в Лефортовское Военно-фельдшерское училище. Но Анатолий не видел себя он в роли военного фельдшера, а мечтал, как старший брат Николай, о море и вольной стихии. В училище он не протянул и двух лет. В свой день рождения он сбежал из училища, напился, загулял, и пришел назад только под вечер. Оказалось, он пропустил торжественное построение в честь празднования дня рождения императрицы Марии Федоровны, являвшейся шефом училища. За этот дисциплинарный проступок Железнякова должны были отчислить из училища с весьма нелестной характеристикой, но в последний момент решили не портить его дальнейшую судьбу, и отчислили его якобы по ходатайству его матери по причине ее слабого здоровья и оказания ей необходимой помощи.
  Чтобы сэкономить на жилье, семья Железняковых переехала в подмосковный Богородск. Как имеющему определенные медицинские знания, Анатолию удалось устроиться в аптеку при Новоткацкой фабрике Арсения Морозова. Но проработал он в аптеке всего лишь три месяца. Выйдя из аптеки, он, по своему обыкновению, закурил папироску. Но на беду навстречу ему попался сам хозяин фабрики Арсений Морозов. Морозов был старообрядцем, и считал табак "бесовским зельем". К тому же он полагал, что во время работы служащий аптеки должен был находиться внутри аптеки, стоять за прилавком, а не покуривать на улице. Он приказал Железнякову бросить папиросу. Тот в грубой форме отказался. После этого Железнякова выгнали из аптеки, уволив в тот же день.
  Тогда Железняков уехал на Черное море, в город Туапсе. В то время там работал водолазом его старший брат, Николай. Анатолий стал работать водолазом. Он пытался поступить в Ростовское и Кронштадтское мореходные училища, но уровень его знаний был удручающе низким, и ему отказали. В конце концов в мае 1914 года Железняков устроился кочегаром на пароход "Тайфун". Работа на пароходе ему совсем н нравилась - приходилось много работать, подбрасывая в топки уголь, чистить котлы. Но деваться было некуда.
  1 августа 1914 года началась первая мировая война. Анатолий узнал, что Ростовское мореходное училище объявило дополнительный набор курсантов. Он сразу же подал туда документы, надеясь пройти в училище со второй попытки. Но, к своему огорчению, не обнаружил себя в списках зачисленных. Пришлось возвращаться в кочегарку "Тайфуна". Но работа на корабле уже так тяготила 20-летнего Железнякова, что он подбил остальных матросов устроить забастовку, ссылаясь на невыносимые условия труда. Судовладельцы поступили в ответ по-своему - они обратились в портовую жандармерию, и всех матросов, годных для отправки на фронт, сняли с парохода и направили в армию. Железнякова, как не достигшего призывного возраста, мобилизовать не могли. Его уволили с парохода и предложили в течение 24 часов убраться из Одессы, где в то время стоял "Тайфун".
  Железняков вернулся в Москву и в июне 1915 года поступил слесарем на Бутырский завод Густава Листа, где производились насосы для военно-морского флота.
  В октябре Железняков достиг призывного возраста, и был отправлен на военную службу в Балтийский флот. Сначала его вновь обучили профессии кочегара. В принципе, это была не очень трудная и не требующая никаких специальных знаний работа: в обязанности кочегара на военном флоте входило бросать лопатой уголь в топку котла на протяжении своей вахты. Кочегары первого класса несли вахту по четыре часа через двенадцать часов. То есть в неделю они работали ровно 42 часа. Казалось бы, Железнякова, который уже работал кочегаром на "Тайфуне", не требовалось вновь обучать этому же ремеслу. Но, видимо, увидев, как "умело" он орудует лопатой и ломом, и чему он успел "научиться" на "Тайфуне", на Балтийском флоте пришли в ужас. Ничего удивительного: тяжелый физический труд никогда не был Железнякову по нраву, и он всегда сторонился его и старался уклониться от такой работы при малейшей возможности. Так что почти за год работы на "Тайфуне" Железнякову так и не удалось по-настоящему овладеть профессиональным мастерством кочегара. Но на Балтийском флоте сумели быстро исправить этот недостаток, и Железняков, успешно пройдя курс обучения, получил звание матроса второй статьи во 2-м Балтийском флотском экипаже.
  Однако работа кочегаром, даже в военном флоте, совсем не прельщала Железнякова - он упорно не желал стоять перед топкой с лопатой в руках. И он упорно добивался зачисления на учебу в Кронштадтскую машинную школу. Эта школа готовила машинистов - весьма уважаемых на флоте людей, которые могли быстро дорасти до унтер-офицеров.
  Был в настойчивом желании учиться Железнякова и еще один аспект: учеба позволяла избежать отправки в самое пекло - на фронт. Чем дольше учишься, тем дольше тебя туда не пошлют - это было аксиомой. Ему совершенно не улыбалось лезть в мясорубку войны и терять в ней жизнь. Значит, надо было учиться, учиться и еще раз учиться...
  Наконец, хитрый и просчитывающий все свои шаги Железняков рассчитывал бесплатно получить на военном флоте то обучение, в котором ему до этого несколько раз отказывали, не зачислив ни в Кронштадское, ни в Ростовское мореходное училища. Гражданские училища не пожелали открыть перед ним двери - а на флоте, куда его зачислили по призыву, лишь от его настойчивости зависело эти двери открыть. Здесь он мог за несколько месяцев, и притом совершенно бесплатно, пройти тот курс обучения и получить тот заветный диплом, до которого раньше дотянуться было совершенно невозможно. Железняков рассчитывал, что если все пойдет так, как он задумал, то он сможет получить звание судового механика, и тогда на любом корабле ему найдется хорошее место. Это было то, о чем он так долго мечтал - наконец-то выбиться в люди.
  Настырному Железнякову после нескольких попыток удалось в феврале 1916 года добиться зачисления учеником класса машинных унтер-офицеров Кронштадтской машинной школы.
  Там он старательно учился, зубрил все предметы, которые были положены, и получил долгожданное звание механика четвертого разряда.
  Но для того, чтобы подтвердить это звание, требовалось пройти практику на учебном корабле. И Железнякова послали проходить практику на учебный корабль "Океан" - самый современный и крупнейший в своем классе.
  Однако длительная практика уже не страивала Железнякова. Зачем? Он уже решил все свои задачи - получил звание судового механика, и мог начать наконец зарабатывать хорошие деньги. Железняков стал думать о том, как поскорее убежать из армии. В конце концов, практика на "Океане" должна была закончиться тем, что его направят в действующий, настоящий флот. И пусть воевать ему придется уже с дипломом механика, но ведь и механиков на войне убивают. А такая перспектива совсем не улыбалась честолюбивому Железнякову.
  Но сбежать с корабля просто так он не хотел - это было бы самым глупым вариантом. Сбежать надо было в ореоле славы борца за права матросов, преследуемого властями. Это обеспечило бы ему сочувствие матросов и их защиту на будущее - мало ли, что случится. Артистичный по природе, ловкий демагог Железняков уже научился выступать так, что его слушали, ловко и складно вещал про права матросов, отпускал едкие шпильки по адресу господ офицеров. Вскоре удобный случай представился: во время приборки палубы "Океана" один молодой офицер пришел в ярость от того, что один из матросов явно ленился, и еле елозил шваброй по палубе. Он подбежал к этому матросу, стал громко выяснять с нм отношения, а затем, видя, что тот не желает его слушать, хотел отпустить ему подзатыльник. Но его руку уже перехватил Железняков и громко, чтобы многим, находящимся на палубе, было слышно, решительно произнес:
  - Ваше благородие, по морскому уставу бить матроса нельзя!
  Все знали, что подобный поступок можно было трактовать как сопротивление офицеру. А за это полагалось суровое наказание. Поэтому никто не удивился, когда Железняков, чтобы избежать расправы со стороны корабельного начальства, 12 июня 1916 года Анатолий Железняков совершил побег с учебного корабля "Океан". Симпатии со стороны большинства матросов он себе обеспечил.
  Появившись вскоре у родственников в Москве, Анатолий предупредил, что он из-за серьезного конфликта с корабельным начальством совершил самовольный побег с корабля. В связи с тем, что данный поступок являлся уклонением от царской военной повинности, теперь вынужден скрываться, опасаясь возможного ареста.
  Взяв у родственников деньги. Железняков переехал в Богородск. Здесь он уже не шлялся по улицам и площадям, вызывающе куря, а вел себя очень тихо, стараясь выправить себе необходимые документы. И один такой документ он изготовил: "Богородское уездное воинское присутствие сим удостоверяет, что гражданин Железняков Анатолий Григорьевич освобожден от воинской повинности по болезни".
  Но такой документ был, конечно, очень хлипким - его хватило бы разве что на первое время, но при тщательной проверке он был бы мгновенно разоблачен. Железняков решил пробираться в глубь страны - туда, где было поменьше жандармов, а значит, и меньше проверок. Из Богородска он отправился в Саратов, где у него имелись знакомые по Одессе. Там ему удалось получить более надежный и выглядевший более солидным документ об освобождении от армии. Поскольку его рослая фигура и мощные от природы мускулы служили как бы зримым опровержением того, что было написано в первой справке - что он "освобожден от воинской повинности по болезни", в новой справке Железняков видоизменил эту формулировку. Теперь он был "освобожден" от призыва как "единственный сын" у больной матери. Про то, что у него имеются еще два брата, Железняков никому рассказывать не собирался...
  С таким документом в кармане Железняков рванул на уже хорошо знакомое ему Черное море. В Новороссийске в августе 1916 года ему удалось получить место кочегара на морском грузопассажирском пароходе "Принцесса Христина", совершавшем рейсы по Черному морю не только от Одессы до Батуми, но и в порты Румынии, Турции и Болгарии. С мечтой служить за большие деньги механиком ему пришлось сразу распрощаться - поскольку такие должности давали право на официальное уклонение от призыва, они были давно разобраны теми, кто не желал проливать свою кровь в боях. Пришлось согласиться на ненавистную работ кочегаром. Судьба жестоко посмеялась над честолюбивым Анатолием Железняковым: он пришел к тому же, с чего и начал.
  Однако уже в сентябре 1916 года капитану "Принцессы Христины" пришла жандармская ориентировка на дезертировавших моряков, которая рассылалась по всем судам, приписанным к русским портам Черного моря. В одном из персонажей, перечисленных в ориентировке, он сразу опознал Железнякова. Однако капитану Каспарскому не было никакого резона спешить сдавать Железнякова в полицию - в таком случае неизбежно всплыло бы то обстоятельство, что он сам принял его в команду, не словно тщательно проверив его документы. Поэтому он просто рассчитал Железнякова, выдав ему все заработанные деньги, и ссадил на берег в ближайшем порту - им оказался Новороссийск. Тот город, откуда началось недолгое путешествие дезертира Железнякова по Черному морю.
  Сойдя на берег, Анатолий Железняков испытал приступ настоящей паники. Капитан не сдал его полиции, однако ни в чем нельзя быть уверенным... Может, городовой ждет его уже за углом. Возьмет за ушко и отведет на войну. Под пули. Там же гибнут миллионы - а чем он лучше их?
  И тогда он понял, что у него единственный выход - бежать из страны. бежать туда, где его никто не достанет. В Америку.
  Америкой, ее прериями, ковбоями, техасскими просторами он грезил еще с детства, когда старший брат Николай давал ему книжки про эту удивительную далекую страну. И сейчас Железняков понял, что в Америке - его спасение.
  Он уже совершил успешно один побег - из военного флота. Но сейчас ему надо было продумать главный побег своей жизни - побег в Америку.
  Он стал размышлять, как же можно бежать в Америку. У него было два пути - через юг и через север. Южный путь заключался в том, чтобы пробраться либо в Турцию - морем или по суше, либо в Персию - по суше или через Каспийское море, а оттуда рвануть в Америку - либо через Средиземный океан, либо через Индийское море, в обратном направлении.
  Северный путь означал, что Железнякову надо попытаться пробраться на китоловные или котиковые промыслы в районе Камчатки, а оттуда - двигаться на Аляску.
  У обоих путей в Америку, у северного и у южного, с его двумя подвариантами - через Запад и через Восток - были свои плюсы и минусы. Но главное, что для такого путешествия требовались, во-первых, надежные документы, во-вторых - деньги.
  За ними Железняков помчался в Москву. Больше ему было неоткуда их достать.
  Тем более, что оставаться в Новороссийске было смертельно опасно. Надо было поскорее уносить оттуда ноги. И он, не раздумывая, взял билет на поезд до Москвы.
  В начале октября 1916 года Железняков добрался до дома на Бахметьевской улице в Москве, где жили его сестра с матерью. Получив от них деньги, он выправил себе поддельные документы на имя Анатолия Викторского - для псевдонима он решил использовать имя своего младшего брата Виктора. А вдруг забудешь?
  Раздобыв "железные" документы, Железняков решил двигаться на юг. Самым перспективным ему представлялся путь в Америку через Батум. Оттуда он намеревался перебраться в Турцию, и на корабле доплыть до Нью-Йорка.
  В Батуме, куда Железняков добрался в ноябре 1916 года, ему наконец пригодился диплом моториста, раздобытый во время учебы в Кронштадтской машинной школе - он сумел устроиться мотористом на небольшое буксирное судно. Конечно, это было совсем не то, о чем он когда-то мечтал, но в создавшихся условиях это было наилучшим вариантом. А самое главное - на этом буксире он мог попытаться проникнуть в Турцию. Теперь все зависело от него...
  Но время шло, а использовать работу на буксире для побега в Турцию ему все никак не удавалось. Новый год 1917 года Железняков встретил в том же Батуме. Хандря, н записывает в своем дневнике: "Новый год... Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?"
  Впрочем, он быстро добавляет: "Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю". Однако в тот момент его положение было скорее печальным, нежели действительно многообещающим.
  Железняков терпеливо ждал, когда же откроется "окно" в Америку, а пока перелистывал книги Джека Лондона - готовился к американским реалиям, прикидывал, чем же станет заниматься за океаном.
  В конце января Железняков узнал радостную весть: их буксир решили перебросить на Балтийское море. Идти туда буксир должен был своим ходом через всю Европу. Это открывало такие перспективы, от которых начинала кружиться голова. Он мог сойти на берег в любом из европейских портов по пути, а оттуда до желанной Америки было уже рукой подать.
  Одновременно Железняков рассматривал и вариант побега в Турцию через линию фронта. Русские войска заняли в то рея Трапезунд, находившийся на турецкой территории, а многие корабли совершали рейсы по маршруту Батум-Трапезунд, доставляя туда припасы. Если бы Железняков устроился на один из таких кораблей, то он на легальном основании прибыл бы к самой линии границы. А уж перейти ее он надеялся, опираясь на свою смекалку и находчивость. И он стал деятельно изучать все справочники по Трапезунду, чтобы в случае чего без помех ориентироваться там.
  В Батуме Железнякова и застала февральская революция. Император Николай отрекся от престола, и он сам превратился в гражданина свободной России.
  Пока на улицах бурлили революционные толпы, Железняков тщательно обдумывал создавшееся положение. С одной стороны, теперь он мог практически без помех бежать в Америку - при общем ослаблении дисциплины и порядка, границы перестали охраняться так внимательно, как прежде. С другой стороны, ему вроде бы и не было теперь особого смысла бежать из страны - дезертиров практически перестали преследовать: революционные толпы разогнали сами жандармские отделения, бывшие полицейские тряслись от страха, и можно было не опасаться ареста и задержания. Да и фронт, как таковой, практически перестал существовать - а значит, исчезла и опасность быть убитым на нем.
  Железняков детально взвешивал свои шансы. Чтобы процветать в далекой Америке, требовались деньги. Большие капиталы. Или хотя бы приличное состояние. А он мог рассчитывать лишь на то, чтобы кое-как добраться до вожделенного Нового Света.
  С другой стороны, революция, кажется, высвечивала новые перспективы.. Стремясь определиться, Железняков стал посещать собрания моряков. На них собирались батумские моряки, говорили о жизни, о своем положении, о будущем. Говорили все более зажигательно.
  Узнав, что более многолюдные митинги проводятся в Новороссийске, Железняков перебрался туда. Сходил на несколько митингов, потом не выдержал, и сам выступил на одном из них. Первое выступление оказалось удачным. За ним последовали следующие. И в его дневнике появилась запись: "Было собрание моряков. Выхожу, говорю и начинаю жить той жизнью, о которой мечтал, - жизнью общественного деятеля".
  Так вчерашний моторист и приказчик из аптеки Морозова, недоучившийся фельдшер и дезертир, матрос учебной команды, ни единого дня не сражавшийся с врагом и всю войну ухитрившийся отлынивать от службы, в одночасье превратился в общественного деятеля.
  Поднабрав опыта выступлений в Новороссийске, Железняков решил поехать туда, где было "наиболее весело и жарко" - в Петроград, туда, где происходили ключевые политические события. Он верил, что именно там, в кипящем революционном котле Петрограда, сможет найти свое место.
  По дороге в Петроград он заехал к родным в Москву. Пожил несколько дней, отъелся, выпросил денег на дорогу. Теперь тратиться на фальшивые документы не приходилось - просто не было нужды: их и так никто не проверял. И отправился дальше, прямиком в революционное сердце России.
  Оказавшись в Петрограде, Железняков отправился в Кронштадт. Он рассчитывал встретить там своих старых знакомых - тех, кто мог помнить, как он "пострадал за дело революции", перехватив руку флотского офицера, занесенную над нерадивым матросом. Если бы он мог встретить хоть кого-то, на кого он мог опереться...
  В Кронштадте Железняков направился сразу в Кронштадтский Совет. Депутату Кронштадтский Совета матросу Пожарову Железняков объявил, что он был вынужден из-за преследования самодержавия оставить военную службу и перейти на нелегальное положение. А сейчас вернулся Кронштадт, чтобы послужить делу революции. и он с пафосом попросил Пожарова передать всем членам Центробалта, что матрос Железняков снова в боевом строю и не пожалеет своей жизни для борьбы с контрой. И попросил представить его председателю Кронштадтского комитета партии Семену Рошалю.
  Рошаль встретился в Железняковым, и, оценив его готовность служить революции, распорядился зачислить его матросом на минный заградитель "Нарова". Железняков должен был быть приписан какому-то кораблю, иначе его невозможно было использовать в революционной деятельности. Как только Железняков получил бескозырку с названием "Нарова", его в числе 38 делегатов избрали от кронштадтцев на 1-й съезд представителей Балтийского флота.
  Появляясь на трибунах с лихо сбитой бескозыркой на темноволосой волнистой шевелюре, Железняков произносил зажигательные речи, "покрепче" врезал буржуям, раскатывал их "по-нашему, по-балтийски", "поддавал" им жару так, чтобы вызвать одобрительные возгласы и аплодисменты своих слушателей.
  Железняков, естественно, не служил - бескозырка с надписью "Нарова" на его голове была лишь прикрытием, а жил на деньги, которые в виде партийного жалования выделяла ему большевистская ячейка. Ездил по Петрограду, набирался опыта еще более зажигательных выступлений, тренировался, ждал своего шанса.
  Большевики содержали Железнякова, оплачивая все его расходы из партийной кассы, но самому ему по душе был ближе анархисты. Вот среди кого царствовали полная свобода и вседозволенность! Вот в ком воплощалась его давняя мечта о безграничной свободе, о жизни, превращенной в сплошное торжество собственной воли и желаний!
  И он стал пристальнее приглядываться к ним, прислушиваться, знакомиться с людьми.
  Партия этому не препятствовала, наоборот, поощряла Железнякова: решительные, безбашенные анархисты были ей крайне интересны как союзники, как мощная сила, которую можно было использовать для борьбы с правительством, как грозный таран, которым, образно говоря, можно было вскрыть любую дверь.
  Железнякова щедро подпитывали партийными средствами - теми, из которых финансировались все большевистские газеты и журналы Петрограда, митинги и демонстрации - и благодаря им он вскоре выдвинулся в лидеры среди анархистов.
  В один прекрасный момент руководство партии, вызвав Железнякова, который уже успел обрести необходимый авторитет среди анархистов, поставило перед ним деликатную задачу.
  Каждой партии нужно место, где она могла бы существовать, осуществлять свою деятельность, базироваться, готовить свои кадры, печатать литературу и так далее. Не может же партия существовать на улице, в конце концов?
  Для партии, которая стремится к власти, это особенно необходимо.
  А для партии, которая стремится к захвату власти вооруженным путем, это просто жизненно необходимо.
  Прибыв в Петроград, большевики быстро решили эту проблему. Их базой, их главной опорной точкой стал особняк царской фаворитки балерины Матильды Кшесинской на Большой Дворянской улице.
  Во время Февральской революции Кшесинская вместе с сыном Володей в спешке покинула свой особняк. Опустевшее здание было самовольно занято солдатами мастерских запасного автобронедивизиона. По договоренности с ними Петербургский комитет РСДРП(б), его военная организация, а затем и ЦК РСДРП(б), экспедиция газеты "Правда", редакция газеты "Солдатская правда" перебрались в особняк. С 3 (16) апреля 1917 по 4 (17) июля 1917 здесь работал и произносил речи с балкона особняка В. И. Ленин. Так дом превратился, как писали петроградские газеты, в "главный штаб ленинцев".
  Кшесинская предприняла попытки вернуть свою собственность, направляя соответствующие запросы на имя прокурора Петроградской судебной палаты. Её адвокат присяжный поверенный Владимир Хесин возбудил в суде гражданский иск о выселении. В качестве одного из ответчиков истицей был указан "кандидат прав В. И. Ульянов (лит. псевдоним - Ленин)". Интересы ответчиков взялся представлять адвокат-большевик М. Ю. Козловский.
  5 мая 1917 года мировой судья Чистосердов постановил: "Выселить из дома N 2-1 по Б. Дворянской ул. в течение 20 дней" все революционные организации "со всеми проживающими лицами и очистить помещение от их имущества". После этого Центральный и Петербургский комитеты РСДРП(б) вынуждены были официально заявить о выезде из особняка Кшесинской, но военная организация партии наотрез отказалась выполнить судебное решение, а Петербургский комитет также вскоре фактически вернулся обратно.
  Но судебное решение о выселении висело над руководством партии как дамоклов меч. Что, если оно все-таки будет исполнено? В этой связи, партии срочно требовались новые опорные точки. Новые особняки и здания, в которых можно было бы расположиться.
  И самое главное заключалось в том, что партии срочно требовались надежные здания, в которых можно было спрятать оружие. Много оружия. Иначе чем вооружать своих сторонников, когда дело дойдет до вооруженной борьбы до власть, к которой партия готовилась с самого первого дня?
  Однако самим большевикам захватывать новые здания в городе было как-то несподручно. В ту пору они еще демонстрировали свое показное уважение к парламентским методам, к законности, к порядку - хотя бы показное. Они изображали из себя цивилизованную социалистическую партию. А непосредственно грабить, грубо отнимать чужие здания означало нанести урон такой репутации, вызвать на себя огонь критики.
  В этих условиях в партии и вспомнили о безбашенных анархистах. Они ведь отрицали любую власть, какой бы она ни была. Им было море по колено. Они не признавали никаких законов, установлений, никакого порядка, и флаг их был сродни пиратскому - черный с надписью "Анархия". Не хватало лишь голого черепа с костями.
  В руководстве большевиков зародилась мысль использовать анархистов в качестве удобного тарана, и их руками занять особняки и здания, которые потом потихоньку использовали бы сами большевики. Какой с анархистов спрос? Никакого. Да и подойти к этим громилам, увешанным оружием и пулеметными лентами, никто не осмелится. Во всяком случае, никакой обычный полицейский к ним и не приблизится. Это обстоятельство также делало захваченные анархистами дома исключительно привлекательными с точки зрения размещения там оружия и боеприпасов. В такие точки можно будет сколько угодно свозить винтовок и взрывчатых веществ все равно туда никто не сунется. А значит, у партии появится прекрасная возможность организовать склады оружия по всему городу. С тем, чтобы эффективно использовать их в нужный момент.
  В этом и состояла суть деликатного поручения, данного большевиками Железнякову.
  Самому Железнякову эта идея очень понравилась. В случае успеха, она резко повышала его авторитет среди анархистов. Да к тому же и самому ему надо было где-то жить, в конце-то концов. А не мыкаться между казармами флотского экипажа минного заградителя "Нарова" и квартирой, которую на деньги партии ему снимали на Глазовской улице.
  Осталось лишь найти подходящие особняки и здания, которые могли бы послужить мишенью для атаки. После недолгих поисков остановились на даче Дурново - огромном особняке на Полюстровской набережной, окруженном просторным парком. Он принадлежал Петру Дурново (1835-1918) - бывшему управляющему Департаментом уделов, харьковскому и московскому генерал-губернатору. В 1917 году сам Дурново, давно отошедший от дел, достиг столь преклонного возраста, что не смог бы оказать никакого реального сопротивления захватчикам. Особняк же располагался в чрезвычайно удобном месте - он был равноудален от всех основных точек в городе, а наличие огромного парка и гаража позволяли беспрепятственно осуществлять операции по завозу туда оружия и боеприпасов.
  В середине мая Железняков во главе отряда анархистов занял дачу Дурново. Перепуганных обитателей дачи грубо вытолкали оттуда. Было объявлено, что теперь дача превращена в клуб анархистов. На робкие попытки жаловаться в разные инстанции, в том числе и в Петроградский Совет, анархисты заявили, что никакой власти они не признают, включая и сам Совет. Они легко могли пойти на то, что ни при каких обстоятельствах пока не могли позволить себе большевики.
  А руководители большевиков довольно потирали себе руки - дача Дурново стала для них замечательным приобретением. Теперь осталось лишь дождаться своего шанса - шанса бросить в бой своих вооруженных сторонников, и смести власть Временного правительства.
  Этот шанс настал, когда Керенский распорядился возобновить наступление русской армии на Западном фронте. В ответ на это, 18 июня проспекты, улицы и площади Петрограда заполнились толпами демонстрантов с красными знаменами и плакатами с лозунгами: "Долой контрреволюцию!", "Долой десять министров-капиталистов!", "Долой империалистическую войну!".
  По указанию Центробалта из Кронштадта, Ревеля и других морских портов в Петроград для участия в демонстрации прибыли тысячи моряков. Одну из групп матросов-кронштадтцев возглавлял Анатолий Железняков.
  Солдатам, матросам и большевистским активистам спешно раздавалось оружие. Составлялись планы захвата важнейших объектов города - центральной телефонной станции, телеграфа, почты, зданий министерств, военных казарм.
  Однако что-то тут не заладилось. Революционная волна, искусственно нагнанная 18 июня 1917 года, слишком быстро сошла на нет. Большевики так и не успели пустить в ход вооруженную силу.
  А правительство решило выбить анархистов из особняка. На дачу Дурново были посланы войска. По приказу Железнякова, все анархисты и большевики забаррикадировались внутри здания и открыли бешеный огонь из окон. Сам Железняков бросил в нападавших четыре гранаты. Однако правительственным силам удалось ворваться в здание, и обезвредить анархистов. А Железняков был арестован, заключен в "Кресты", судим и приговорен к четырнадцати годам каторжных работ - по 3 с половиной года за каждую бомбу.
  Это был конец. Железняков, наверное, впервые в жизни по-настоящему приуныл. Он наконец попался в лапы полиции. Несколько лет он удачно скрывался от нее, будучи дезертиром, и вдруг он все равно оказался там, куда меньше всего хотел попасть - в казенном доме. Все товарищи куда-то исчезли. Жизнь казалась очень мрачной и печальной. "Неужели я поставил не на ту карту?" - терзался мучительными сомнениями Анатолий.
  Выбраться из этой пучины отчаяния ему помогла женщина. Вернее, девушка - его 17-летняя возлюбленная Любка Альтшуль. Или, по паспорту, Любовь Абрамовна Альтшуль. Стремясь любой ценой выбраться из унылого еврейского местечка под белорусским Мозырем, она во время войны убежала из родного местечка и поступила на патронный завод Барановского в Петрограде. Из-за войны на заводе Барановского работали одни молодые девицы - все мужчины были давно призваны в действующая армию, а балтийские матросы, околачивавшиеся в столице, ходили туда, как в парк - знакомиться с девушками. В один из весенних дней состоялось знакомство Любы с Железняковым. Знакомство, оказавшееся для него спасительным.
  Добившись свидания в Крестах со своим возлюбленным, Любовь Альтшуль передала ему стальные пилки и браунинг.
  Распилив ночью 6 сентября решетку и отогнув ее прутья, Железняков спрыгнул из камеры на крышу соседнего корпуса. Оттуда перебрался на крышу другого корпуса, который был совсем близко от дороги. Там его должен был ждать автомобиль. Но когда он срыгнул с тюремной крыши на мостовую, то подвернул ногу. А охрана уже подняла тревогу, со всех сторон слышался шум погони. Анатолий кое-как доковылял до автомобиля - тот ждал его за углом ближайшей улицы. Он заполз в автомобиль, и тот помчал его к по широкой улице, ведущей к Финскому заливу. Вдали уже виднелся маяк, где его ждали свои люди со шлюпкой. На этой шлюпке его переправили в Кронштадт, а оттуда - под покровом ночи перебросили на финскую территорию, в Гельсингфорс.
  25 сентября Железняков стал секретарем открывшегося в Гельсингфорсе 2-го съезда представителей Балтийского флота. Вместе с председателем съезда, которым был избран только что освобожденный из "Крестов" под залог большевик Павел Дыбенко, он заседал на бывшей царской яхте "Полярная звезда", где и работал Центробалт.
  На съезде представителей Балтийского флота были приняты грозные резолюции - с требованиями немедленного роспуска контрреволюционного Временного правительства и передачи власти в руки Советов. Моряки писали, что ни политическому авантюристу Керенскому, ни другим авантюристам и соглашателям не удастся оторвать флот от большевистской партии.
  Однако возвращаться в Петроград было опасно. И, приняв эти громоподобные резолюции, Дыбенко с Железняковым остались отсиживаться в Финляндии, куда русские власти не смели сунуться. И ждали, что же случится в Петрограде, и какие указания оттуда последуют.
  
  Зашифрованный приказ Свердлова срочно прибыть в Петроград последовал лишь в самый канун октябрьских событий. В качестве проездного документа Железнякову оформили мандат делегата, будто бы избранного от моряков на II Всероссийский съезд Советов.
  24 октября Анатолия вызвали в Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.
  - Вам поручается срочно создать ударный отряд из матросов 2-го Балтийского флотского экипажа. С этим отрядом, вместе с красногвардейцами Выборгского района и солдаты Московского полка, в первый день восстания вы должны занять тюрьму "Кресты". Там вы должны будете освободить всех наших товарищей, и подготовить тюрьму для приема наших арестованных противников.
  - Понял, - кивнул Железняков. - Своих освободить, и подготовить пустые камеры для приема новых постояльцев. - Его глаза вдруг злобно сверкнули: - Только, боюсь, камер в Крестах не хватит. Придется их потом разгружать.
  - Это будут решать руководители восстания. Прикажут - разгрузите, - отрезал секретарь Военно-революционного комитета. - А завтра мы поручаем вам занять здание Петроградского телеграфного агентства. Подберите грамотных людей и возьмите под контроль все телеграммы. Пропускайте только безвредные для революции сообщения.
  
  Железняков с блеском выполнил поставленную перед ним задачу. Ворвавшись в помещение Петроградского телеграфного агентства с оружием в руках, он заставил всех служащих остановить свои аппараты. У них встали люди Железнякова. С этого момента деятельность крупнейшего в России телеграфного агентства была парализовано. А два дня спустя оно стало публиковать уже совсем другие телеграммы - выходившие под диктовку большевистских пропагандистов.
  Затем прозвучал сигнал к всеобщему восстанию. Железняков, как и следовало из плана восстания, занял Кресты, расстреляв всех сопротивлявшихся надзирателей и охрану. На улицу были выпущены большевики и анархисты, находившиеся там. Но их было немного. А затем в преддверии большого потока новых арестованных Железняков решил немножечко "разгрузить" тюрьму. Произведя несколько десятков залпов и оставив в тюремном дворе несколько трупов, его отряд поспешил занять позицию напротив Зимнего дворца, который надлежало штурмовать по сигналу "Авроры".
  - Ничего, - довольно посмеивался Железняков, поглаживая ложе винтовки, - хоть винтовки свои пристреляли.
  По сигналу, вместе с другими отрядами перекрещенные пулеметными лентами, увешанные ручными гранатами матросы ворвались на Дворцовую площадь и неудержимо двинулись к Зимнему. Когда дворец был взят, Железняков помогал Антонову-Овсеенко арестовать всех 13 министров Временного правительства, и отконвоировал их в Петропавловскую крепость. Убедившись, что все надежно рассажены по камерам, Железняков вместе с еще одним членом Центробалта матросом Ховриным поспешили в Смольный, где заседал II Всероссийский съезд Советов. Ведь они, в конце концов, прибыли из Гельсингфорса в Петроград в качестве делегатов этого съезда, черт побери...
  Но на съезде им строго сказали, что их дело - не речи слушать, а работать, действовать. "В городе полно контрреволюции, а вы пришли сюда, чтобы уши развесить в тепле, - возмутился Свердлов. - Немедленно на улицу! На борьбу с контрреволюцией! Нечего тут штаны просиживать!"
  Контрреволюции действительно было много - против большевиков был почти весь Петроград. Весь день 26 октября Железняков принимал участие в операциях против контрреволюции. Но вечером он снова поспешил на заседание съезда Советов - доложить об успехах, и получить новые задания. И когда Владимир Ильич заговорил о грядущей революции во всех воюющих странах, о предстоящей победе рабочего движения во имя мира и социализма, Железняков с волнением схватил руку Ховрина и прошептал: "Куда б он меня ни послал - все выполню".
  - Мы все так поступим! - не менее взволнованно ответил Ховрин.
  Несколько дней спустя матросов вызвал лично Ленин. Желание матросов стало явью: вождь действительно поручал им новое задание. Принял Ленин их в штабе Петроградского военного округа, расположенном поблизости от Адмиралтейства. Там Ленину был выделен специальный кабинет, откуда он командовал войсками. Ленин сказал морякам, что вызвал их по очень важному делу: в Москве идет бой с юнкерами. Нужно срочно помочь пролетариату Москвы. Балтийцам было поручено в течение восьми часов сформировать матросский отряд и мчаться в Москву.
  Сразу же возникло неожиданное препятствие: Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников (Викжель), который был настроен против большевиков, отказался предоставить поезда. Но для Железнякова это не могло быть преградой: десятки вооруженных матросов под его командой под угрозой оружия захватили целый поезд, и помчались в Москву, чтобы ускорить победу московского пролетариата.
  Однако когда эшелон прибыл в Москву, все было уже кончено - Советская власть в Москве победила, контрреволюция была подавлена.
  Железняков решил воспользоваться неожиданно возникшей паузой, чтобы повидаться с родными, и помчался в квартиру, где жили его мать и сестра в Петровско-Разумовское. С собой он захватил и своего друга Николая Ховрина. Не забыл прихватить и ценные подарки - после многократной "разгрузки" буржуев в Петрограде их у него хватало.
  Блаженствуя среди своих родных, Железняков дожидался сигнала об отправке в обратный путь. Однако из Петрограда поступила совсем иная директива. Ленин поручил посланным в Москву матросам срочно направиться на помощь трудящимся Украины. Надо было получить оружие в Туле, и доставить его рабочим Донбасса. И разгромить все контрреволюционные войска, которые встретятся по пути.
  Матросскому отряду Железнякова и Ховрина было присвоено название: "1-й отряд петроградских сводных войск". Приняв в Туле оружие, большевики приехали в Харьков. Там их радостно встретили харьковские большевики во главе с Артемом (Сергеевым). Железняков и его товарищи помогли Артему укрепить Советскую власть в Харькове (произвели аресты нескольких десятков буржуев и пустили их в расход), и отправились в соседний Чугуев. Там им предстояло установить Советскую власть. Для этого требовалось разоружить местное юнкерское училище, и разогнать городскую думу.
  Для этого требовалась беспримерная наглость находчивость и нахрапистый напор. И уголовные повадки, которые якобы матросам, ни дня не служившим на настоящем флоте, было не занимать.
  Первый этап боевой операции был выполнен сравнительно быстро и без особых осложнений. Не зная, что с бронепоездом прибыло всего 100 моряков, командование 700 чугуевских юнкеров согласилось сдать все свое оружие.
  Дальше Железняков со своими матросами направился к зданию Чугуевской городской думы. Сюда собрались все местные богачи и чиновники. Железняков с вооруженными матросами прошел сквозь ряды перепуганных думцев, и поднялся на трибуну. Раздался властный голос Железнякова:
  - Мы требуем немедленного и полного разоружения города и передачи власти в руки трудящихся!
  Категорический ультиматум был встречен протестующими криками думцев. Железняков посмотрел на часы. И через несколько секунд раздались громкие оружейные залпы, от которых задрожали стекла.
  - Дальше будет еще хуже, - зловеще предупредил Железняков.
  Внезапно он выхватил из-за пояса гранату и высоко поднял над головой. То же самое сделали и все прибывшие с ним матросы.
  - Все, кончайте этот цирк! - проорал Железняков. - Иначе от ваших тел через секунду останутся одни ошметки! Даю вам полминуты, чтобы спастись! Иначе вы все здесь поляжете!
  Испуганные думцы опрометью бросились вон из зала. И действительно, что они могли противопоставить вооруженным бандитам?
  К утру над входом в здание городской думы заалел огромный плакат: "Да здравствует власть Советов!"
  "Операция по установлению Советской власти в Чугуеве прошла успешно", - телеграфировал Железняков в Петроград. И тут же получил ответную телеграмму: "Поздравляем, молодец. Возвращайтесь скорей - тут назревают крупные события".
  "Крупными событиями" были только что прошедшие выборы в Учредительное собрание, которые, увы, не принесли победу большевикам, как те ни старались.
  Созыв Учредительного собрания был одной из первоочередных задач Временного правительства. Само название правительства "Временное" исходило из идеи "непредрешенности" устройства власти в России до проведения Учредительного Собрания.
  7 октября 1917 года большевистская фракция "Предпарламента" демонстративно вышла из него в полном составе, в знак возмущения и протеста. Протеста против чего? В отсутствии перешедшего на нелегальное положение Ленина большевиков возглавил Троцкий, и в оглашенной им декларации большевики возвещали стране: "Буржуазные классы, направляющие политику Временного Правительства, поставили себе целью сорвать Учредительное Собрание!"
  Сенсация Троцкого-Ленина при помощи партийной прессы и страстных речей бесчисленных ораторов облетела всю Россию: народ и страна обмануты, Учредительному Собранию уготованы Временным Правительством похороны по первому разряду.
  И партия большевиков страстно билась за созыв Учредительного собрания, каждый раз напоминая, что именно этот лозунг большевики написали на знамени революции, когда не существовало еще ни одной из других революционных партий.
  Собственно, ради этого и было совершено вооруженное восстание - чтобы не позволить Временному правительству обмануть народ, и непременно обеспечить созыв Учредительного собрания.
  Но после взятия власти в октябре 1917 года все вдруг изменилось. Ведь вся власть и так досталась большевикам. А насчет Учредительного собрание у них сразу возникли серьезные сомнения. И еще большие сомнения у них появились по поводу возможных результатов предстоящих выборов в это собрание. Ленин сразу же стал выступать за то, чтобы всемерно отсрочить, оттянуть, сдвинуть выборы - и провести их под диктовку партии, заведомо обеспечив себе подавляющее большинство.
  Но оттянуть выборы было очень сложно - идея созыва Учредительного собрания была очень популярна, и любые заминки могли вызвать громкое недовольство народа. Поэтому Совнарком был вынужден принять и опубликовать за подписью В. И. Ленина постановление о проведении выборов точно в назначенный срок - 12 ноября 1917 г.
  Однако население не оправдало надежд большевиков: большевики и блокировавшие с ними левые эсеры получили всего 155 мандатов - 38,5 процентов. Даже под ливнем самых соблазнительных декретов Советской власти страна устояла и ответила большевикам фактическим вотумом недоверия, послав в Учредительное Собрание абсолютное большинство социалистов-революционеров. И даже со своими союзниками, левыми эсерами, большевики все равно оставались в абсолютном меньшинстве.
  На Втором съезде Советов Ленин обещал подчиниться результатам грядущих выборов - "воле народных масс". Но, поскольку они оказались не в пользу партии, большевики начали думать, что же делать с собранием, тем более, что в состав Собрания были избраны такие политики, как Керенский, атаманы Дутов и Каледин, Петлюра.
  Сталин предложил просто отсрочить созыв самого Собрания. Троцкий и Бухарин предложили созвать "революционный конвент" из большевистской и левоэсеровской фракций, и, вычленив их из состава Собрания, объявить их и только их одних Учредительным собранием. Эту точку зрения активно поддержал левый эсер Марк Натансон. Он же первым озвучил и мысль о разгоне Учредительного собрания. Зайдя к большевикам "посоветоваться", он с первых же слов сказал: "А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное Собрание силой". - "Браво! - воскликнул Ленин. - А пойдут ли на это ваши?" - "У нас некоторые колеблются, но я думаю, что, в конце концов, согласятся, - ответил Натансон".
  Для начала же из Учредительного собрания решили "изъять" всех кадетов. Ленин объявил партию кадетов вне закона, выпустив декрет "Об аресте вождей гражданской войны против революции". 23 декабря в Петрограде вводится военное положение - большевики хотели, чтобы у них были развязаны руки для борьбы со своими противниками.
  Однако стало ясно, что и эти чрезвычайные меры не помогают, и что запугать Учредительное собрание и его сторонников не получается.
  Тогда было принято решение взять и разогнать Учредительное собрание, и навсегда от него избавиться. За него проголосовала коалиция большевиков и левых эсеров.
  Разгон Учредительного собрания планировался как боевая военная операция. Для координации всех действий по подавлению Учредительного собрания был создан Чрезвычайный военный совет. Официально он должен был бороться с "беспорядками" в столице. В действительности - уничтожить обещанный народу перед революцией парламент.
  Акция по разгону Учредительного собрания мыслилась как комбинация двух взаимосвязанных операций: в первой половине дня - разгон запланированной на улицах Петрограда и Москвы демонстраций в поддержку Учредительного собрания, а вечером, после его открытия в Таврическом дворце - разгон непосредственно самого Учредительного собрания.
  Большевики справедливо полагали, что жесткий утренний разгон демонстраций в поддержку Учредительного собрания сразу создаст необходимый "фон", на котором легче пройдет и основная часть операции, которая будет проводиться уже в стенах Таврического дворца.
  Еще до начала разгона Учредительного собрания были заранее заготовлены номера газет, в которых сообщалось об этом, и листовки с декретом о роспуске собрания, которые предполагалось расклеить по стенам.
  При этом, большевики до последнего надеялись, что им удастся вообще не допустить значительной демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Они вели соответствующую работу со всеми потенциальными участниками этой демонстрации, и утром 5 (18) января в "Правде" вышло постановление за подписью члена коллегии ВЧК Урицкого, которым всякие митинги и демонстрации в Петрограде были запрещены в районах, прилегающих к Таврическому дворцу. Большевики полагали, что многие послушаются или испугаются этого запрета, и вообще не придут к Таврическому дворцу. Однако желание поддержать Учредительного собрание, чего бы это ни стоило, оказалось сильнее. Впрочем, в тот момент те, кто собирался на демонстрацию, и не предполагали, какая участь им уже уготована...
  
  Таврический дворец, где с 1906 по 1917 год заседала Государственная Дума России, и где 5 января должно было состояться первое - и последнее заседание Учредительного собрания, и все подступы к дворцу, район Смольного и другие важные позиции Питера совет поручил охранять морякам. В помощь морякам были приданы также тыловые части латышских стрелков и Литовского лейб-гвардии полка. Командовал ими всеми народный комиссар по морским делам П. Е. Дыбенко.
  А непосредственно на месте руководить операцией и командовать матросами должны были два человека - Железняков и Ховрин. При этом Ховрину поручался разгон демонстрации в поддержку Учредительного собрания, а Железнякову - разгон и закрытие самого Учредительного собрания в Таврическом дворце.
  Для того, чтобы собрать в Петрограде достаточно сил для разгона Учредительного собрания, Дыбенко пришлось дать срочную телеграмму на имя Центробалта - "срочно, не позже 4 января, прислать на двое или трое суток 1000 матросов для охраны и борьбы против контрреволюции в день 5 января. Отряд выслать с винтовками и патронами".
  Но присылка нужного количества людей недопустимо затягивалась, и тогда Ховрин лично выехал в Гельсингфорс, а Железняков - в Кронштадт, чтобы набрать там людей и привезти в столицу.
  Отряды моряков заняли все главные улицы и площади Петрограда, встали на перекрестках, перекрывая все возможные пути отхода.
  А Железняков со своим отрядом окружил Таврический дворец. Железняков расставил посты, проверял оружие, указывал, где установить пулеметы, отдавал последние распоряжения. Расстановку людей и постов проверил лично Бонч-Бруевич.
  - Когда на 2-м съезде Балтфлота меня предложили выставить кандидатом в Учредительное собрание, я отказался - считал, что это никчемная буржуазная затея, которая была мне совсем не по душе, - с лукавой улыбкой признался Железняков. - А теперь я тут точно почетное место займу. Правда, Владимир Дмитриевич?
  - Главное - вовремя выполнять все приказы, - отрывисто бросил Бонч-Бруевич и, удовлетворенный, помчался к Ленину - докладывать, что все готово. На пути он еще раз остановился в расположении штаба Ховрина и напутствовал его:
  - Если вы встретите врагов революции - пощады им нет, и пусть ваша рука не дрогнет! Помните об этом, товарищ Ховрин! Никакие демонстранты к Таврическому проникнуть не должны! Ни один человек!
  Всем же остальным отдельным начальникам отрядов, вступивших в город, Бонч-Бруевич вручил в запечатанных конвертах специальные задания. Конверты надлежало вскрыть в случае необходимости. Но этим людям и так все было известно: стрелять на поражение в случае появления перед ними противников большевиков.
  Имели они и еще одно специальное задание - Ленин боялся, что обычные воинские части, крестьянские по составу, окажутся ненадежны, что входящие в их состав русские мужики могут заколебаться, и тогда эти части должны были нейтрализовать абсолютно преданные власти латышские и литовские полки и матросы Железнякова и Ховрина. Одни вооруженные отряды следили за другими, и, не спуская с них глаз, контролировали каждое их движение.
  5 января 1918 г. демонстранты - рабочие Обуховского и Патронного заводов, служащие, интеллигенция - двинулись к Таврическому. Когда они приблизились ко дворцу, то по команде Ховрина матросы набросились на них, стали вырывать знамена и ломать древки, топтать их ногами, а потом жечь на костре. Затем была отдана команда открыть огонь. По демонстрантам били из пулеметов, и из-за заборов - Ховрин заблаговременно расставил там своих людей, и они метко стреляли сквозь щели заборов, сами оставаясь невидимыми.
  Под градом пуль демонстранты дрогнули, остановились, а затем покатились назад. Матросы бежали за ними, хватали отстающих и тащили в тюрьму. Вскоре вся демонстрация была разогнана. Поддерживать Учредительное собрание было некому. Теперь можно было переходить ко второй части операции.
  
  Вся площадь перед Таврическим дворцом была загромождена орудиями, пулеметами и боеприпасами. Это выглядело чрезвычайно грозно и устрашающе. Свободным Железняков оставил лишь один узкий боковой вход, куда впускали по одному, после проверки билетов делегата.
  Сам Железняков находился внутри дворца. Он следил здесь за порядком. Вместе с ним "следили" за ним и вооруженные люди с винтовками в руках, битком набившие галереи для публики и коридоры дворца. Билеты на галереи распределял Урицкий. И распределил между теми, кто должен был по его сигналу действовать, как нужно...
  Когда правые эсеры вошли в зал заседаний, он был совершенно пустынным - там не было ни единого большевика и не единого из их левоэсеровских союзников. Те и другие уединились в своих фракционных комнатах, и не выходили. Они были еще не готовы к общему заседанию, и лихорадочно продолжали совещаться о порядке своих действий. И лишь через несколько часов поступило сообщение двух фракций - большевистской и левоэсеровской. Они готовы к открытию заседания. Они готовы, и всё "готово".
  Железняков наблюдал за тем, как старейший депутат, старый народоволец С. П. Швецов попытался согласно регламенту открыть Собрание. Но в ответ раздалось топанье ногами, стук пюпитров, крики, пронзительный свист - свистели, засунув пальцы в рот, и Дыбенко, и Спиридонова - словом, настоящий кошачий концерт. Одновременно грозно и требовательно застучала прикладами о пол стража - большевики тем самым требовали, чтобы Собрание открыл Свердлов, и только он. Швецов все же успел произнести сакраментальную фразу: "Заседание Учредительного Собрания открывается", но к трибуне тут же подскочил Свердлов, чтобы во второй раз открыть собрание именем Совнаркома. Когда Свердлов произнес "Исполнительный комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания", на него закричали уже делегаты из числа правых эсеров: "У вас руки в крови! довольно крови!"
  Затем Свердлов попытался перевести вопросы во всемирную плоскость: "Октябрьская революция зажгла пожар социалистической революции не только в России, но и во всех странах. Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру и не далек тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров так же, как в октябре восстал российский рабочий класс и следом за ним российское крестьянство. Позвольте надеяться, что основы нового общества, предуказанные в этой декларации, останутся незыблемыми и, захватив Россию, постепенно охватят весь мир".
  После этого Свердлов сделал то, ради чего он и пробивался на трибуну и отстаивал свое первенство на открытие Учредительного собрания: потребовал принять написанную Лениным "Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа", первый пункт которой гласил: "Россия объявляется Республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вся власть в центре и на местах принадлежит этим Советам".
  Это был гвоздь ленинского плана по разгону Учредительного собрания. Если бы Учредительное собрание приняло "Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа", то тем самым оно само себя закрыло бы: в Декларации содержался специальный пункт о том, что "поддерживая Советскую власть и декреты Совета Народных Комиссаров, Учредительное собрание признает, что его задачи исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества". А по поводу полномочий Учредительного собрания в этом удивительном документе было сказано буквально следующее: "Будучи выбрано на основе партийных списков, составленных до Октябрьской революции, Учредительное собрание считало бы в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставить себя Советской власти. Учредительное собрание полагает, что теперь, в момент решительной борьбы народа с его эксплуататорами, эксплуататорам не может быть места ни в одном из органов власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному представительству - Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов".
  Таким образом, Учредительное собрание после принятия этой Декларации должно было ограничиться "общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества" и тут же передать власть тем, кому она должна "принадлежать целиком и исключительно" - Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
  А чтобы никто из нетрудящихся депутатов Учредительного собрания не мог проникнуть в эти Советы, Учредительное собрание должно было еще и подтвердить, что "в целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность. В интересах обеспечения всей полноты власти за трудящимися массами и устранения всякой возможности восстановления власти эксплуататоров декретируется вооружение трудящихся, образование социалистической Красной Армии рабочих и крестьян и полное разоружение имущих классов".
  Тем самым Учредительное собрание объявило бы всех своих членов, не принадлежащих к партиям большевиков и левых эсеров, представителями "паразитических слоев общества" - к "трудящемуся и эксплуатируемому народу" могли относиться лишь профессиональные партийные работники типа Свердлова, Троцкого, Сталина и так далее, и автоматически лишило бы всех депутатов-небольшевиков их прав. А поскольку его полномочия должны были быть жестко ограничены "общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества", Собрание не имело права разрабатывать и утверждать никаких законов.
  По дьявольскому плану Ленина, Собрание должно было высечь само себя - полностью признать его правоту, лишить любых прав всех своих членов, не относящихся к его партии, дать Ленину карт-бланш на дальнейшие действия, подтвердив в туманной форме общие принципы коренных оснований социалистического переустройства общества, и разойтись полностью разоруженным и готовым к выполнению трудовой повинности. Вся же власть должна принадлежать Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
  Для составления этой издевательской по существу Декларации Ленин употребил все свои знания юриста, полученные в университете, весь тот багаж юридической практики и крючкотворства, который он получил во время своей недолгой службы помощником присяжного поверенного. И, выдавая себя и своих соратников по партии, совсем недавно вернувшихся из Швейцарии, за "рабочих, солдат и крестьян", потребовал полной и безоговорочной передачи власти себе. В конце Декларации он потребовал еще раз для полной ясности подтвердить, что "вышеприведенные основные положения должны лечь в основу деятельности Учредительного собрания".
  Неудивительно, что в зал заседаний Таврического дворца Ленин явился с браунингом в кармане пальто - когда предъявляешь такой бандитский по сути ультиматум, иначе и быть не может.
  В ответ на издевательскую по сути Декларацию весь зал затопал, и отказался даже обсуждать ее. Солдатня и матросы, которых по распоряжению Бонч-Бруевича специально провели в зал, чтобы они изображали там зрителей, попробовали перекричать депутатов, но им это сделать не удалось. На голосование был поставлен вопрос о выборах председателя Учредительного собрания. В этот момент большевики сделали еще одну попытку направить работу собрания в нужное для себя русло: они выдвинули в председатели кандидатуру своей союзницы, левой эсерки Марии Спиридоновой. В случае избрания, Спиридонова должна была проштамповать ленинскую Декларацию, скороговоркой принять общие коренные основания социалистического переустройства общества, и закрыть Собрание навсегда.
  Однако этот номер сорвался - Председателем Всероссийского Учредительного Собрания был избран Виктор Михайлович Чернов, за которого было отдано 244 голоса. За Спиридонову отдали на сто голосов меньше.
  Тогда Ленин через большевика Скворцова-Степанова предложил Собранию пропеть "Интернационал". Он рассчитывал, что кто-то откажется это сделать - тогда их сразу можно будет объявить представителями паразитических и эксплуататорских классов, и приказать матросам Железнякова немедленно вывести их из зала. А все остальные делегаты, которые пропоют "Интернационал", будут вынуждены последовать за большевиками, и, точно так же разевая рты, проштамповать все их предложения.
  В этом смысле предложение пропеть "Интернационал" очень походило на приказание, которое отдавали фашисты советским военнопленным - спустить штаны и показать, кто из них обрезан, а кто нет. Проверка-тест на "чистых" и "нечистых" со смертельным исходом.
  Но ленинский тест провалился. Все присутствовавшие в зале социалисты, в том числе и правые эсеры, собрав волю в кулак, пропели затребованный Лениным "Интернационал".
  И тогда на трибуну по распоряжению Ленина вышел "любимец партии" Николай Бухарин. Походя обвинив эсеров в том, что они говорят о трудовых массах, и расстреливают эти массы разрывными пулями юнкеров, говорят о воле к социализму и в то же время являются убийцей этого социализма, он заявил, что коренной вопрос текущей российской действительности - это вопрос о власти партии революционного пролетариата, то есть партии большевиков, и что этот вопрос окончательно будет решен той самой гражданской войной, которой никакими заклинаниями никаких Черновых остановить нельзя вплоть до полной победы победоносных русских рабочих, солдат и крестьян.
  На мгновение в зале окаменели. Сбывались слова Горького о большевиках - "Или они думают так: или мы - власть, или - пускай всё и все погибают?" Ради сохранения власти большевики прямо грозили Гражданской войной, прямо говорили о своей решимости развязать ее и вести ее до полного истребления своих противников.
  А Бухарин, не стесняясь, продолжал грозить дальше:
  - Мы стоим за диктаторское решение вопроса о власти. Мы высказываемся за меры самой решительной, беспощадной войны против всех врагов народа. Мы с этой кафедры провозглашаем смертельную войну буржуазно-парламентарной республике. Пускай господствующие классы и их прихлебатели вместе с ними дрожат перед коммунистической революцией!
  
  Желая еще больше подкрепить ужасное впечатление от кровавых и людоедских по сути слов Бухарина, Ленин вслед за ним выпустил на трибуну Дыбенко:
  - Мы, все матросы Балтийского флота, которые первые подняли знамя восстания пролетарской революции, которые погибали на баррикадах, которые погибали в волнах Балтийского моря и призывали к восстанию весь пролетариат в тот момент, когда из другого лагеря с Черновым и подобным им г. Керенским во главе присылали нам проклятия, мы посылаем им вместе с корниловцами, вместе с Керенским, с Савинковым, Филоненко - мы посылаем проклятия и заявляем, что мы признаем только Советскую власть. За Советскую власть наши штыки, наше оружие, а все остальные - мы против них, долой их.
  Однако и после этих слов противники большевиков не стали каяться и не понесли на заклание свои повинные головы.
  Все первоначальные планы сорвать Собрание и удушить его же собственными руками не сработали, провалились. Теперь оставалось только ждать, как будет реализован заранее продуманный в деталях план разгона собрания. Сигналом к разгону должно было стать заявление большевистской фракции о том, что она покидает Учредительное собрание.
  Ленин вылез из кресла, в котором ему было тесно, и со скучающим видом разлегся на широких ступеньках зала, укрытых толстым ковром - ждал, как будет разыгрываться заранее согласованная партитура. Но время от времени взрывался хохотом, обмениваясь репликами со своими товарищами - они очень веселились, представляя, как от "хозяина земли русской", как весь 1917 год называли Учредительного собрание, вскоре ничего не останется. Затем Ленин слегка поправил заранее составленный текст заявления о том, что большевики покидают Учредительное собрание.
  Но это было не просто раздраженное заявление об уходе, не просто громкое хлопанье дверью Собрания. Самым важным в тексте заявления Ленина было недвусмысленное указание на неминуемую расправу с теми депутатами собрания, которые выступали против него. "Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти депутатов окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания" - вот что гласил окончательный текст. Таким образом, он без каких-либо обиняков объявлял всех не согласных с Лениным депутатов Учредительного собрания "преступниками", и не просто преступниками, а настоящими "врагами народа". Таким образом, Ленин фактически объявлял своих политических противников вне закона. И обещал непременно "позаботиться" об их судьбе - в его заявлении имелся замечательный пассаж о том, что большевики передают решение вопроса о том, как поступить с теми депутатами собрания, которые выступали против них, на усмотрение Советской власти, то есть самим себе.
  Иезуитский характер заявления Ленина об уходе из Учредительного собрания, которое НСД представляло собой обвинение несогласных с ними в тяжких преступлениях и объявление их врагами народа, был еще одной попыткой запугать депутатов собрания, грубо надавить на их психику и естественное чувство самосохранения с тем, чтобы заставить их разойтись самим.
  Именно в этом состояла вся тайная пружина ленинских действий - он добивался того, чтобы Учредительное собрание само разошлось, само расписалось в своей несостоятельности и никчемности, чтобы оно самораспустилось.
  При этом Ленин, как это часто бывало в его практике, приписал своим противникам свой же собственный образ действий: "Прения в течение целого дня показали воочию, что партия правых эсеров кормит народ посулами, на словах обещает ему все и вся". Такое впечатление, он говорил о самом себе и о своих декретах о мире и о земле. По состоянию на день открытия Учредительного собрания, как известно, ни один из этих декретов так и не был выполнен...
  Но даже если бы это было и так, и партия эсеров действительно в течение одного дня кормила народ посулами... неужели за это можно было на полном серьезе объявлять всех ее членов преступниками и врагами народа?!
  Ленин, однако, не останавливался в своем прокурорском раже, и по итогам "целого дня" наблюдений - а в действительности, всего нескольких часов, в течение которых он и остальные большевики принимали участие в работе Учредительного собрания - сделал совершенно безапелляционные выводы о партии эсеров: "Эта партия, называющая себя социалистической и революционной, руководит борьбой буржуазных элементов против рабочей и крестьянской революции и является на деле партией буржуазной и контрреволюционной". Вот так. ни много ни мало. Зачем же тогда, спрашивается, было заставлять членов насквозь буржуазной и контрреволюционной партии петь священный гимн пролетариев "Интернационал"? И осквернять его слова своими нечистыми буржуазными губами?
  Впрочем, все это в самой меньшей степени волновало Ленина, который по самой своей природе был величайшим циником. Единственное, чего он добивался - это оказать мощное психологическое давление на оставшихся в зале депутатов Учредительного собрания и заставить их разойтись самим.
  Разумеется, такая постановка вопроса может вызвать у многих улыбку. С какой стати было Ленину добиваться, чтобы Учредительное собрание само закрыло и распустило себя, если он заранее окружил Таврический дворец верными ему войсками, и отдал матросам и солдатам самые суровые приказы? Почему Ленину было так важно добиться того, чтобы члены Учредительного собрания разошлись сами, если все указывает на то, что Ленин с самого начала был готов жестко разогнать неугодное ему Учредительное собрание, не останавливаясь ни перед чем, и самого первого дня взял неуклонный курс на это?
  Разве Ленин не советовался именно об это с Троцким и с лидером левых эсеров Натансоном, и не использовал формулу "придется разогнать силой" с самого первого момента обсуждения? Разве не высмеивал он саму идею Учредительного собрания с самого первого дня, когда появился в России после эмиграции? Разве не поклонялся он вождям революционных якобинцев во Франции именно за то, что они были абсолютно безжалостными и не останавливались ни перед чем, когда им надо было расправиться со своими политическими противниками?
  Разумеется, все было именно так: Ленин действительно заявлял все это, он действительно говорил об Учредительном собрании именно в таких выражениях, и специально объезжал на велосипеде в Париже все места, связанные с якобинцами, чтобы память об их революционном терроре глубже запечатлелась в его собственной памяти. В памяти у всех до сих пор жива поразительная по своему цинизму ленинская фраза: узнали и его знаменитую фразу: "Ждать Учредительного Собрания, которое явно будет не с нами, - бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу!"
  Но... мало ли было слов и лозунгов, которые Ленин сначала бросал и со свойственным ему бешеным энтузиазмом продвигал лишь для того, чтобы затем безжалостно отказаться от них? Разве мало было крутых поворотов в его жизни и политике, когда его вчерашние "убеждения" без малейшего сожаления выбрасывались в мусорную корзину для того, чтобы освободить место новым, столь же "священным", убеждениям?
  При всем своем цинизме, Ленин был прежде всего прагматиком. И жестким, хладнокровным, расчетливым политиком для мозга костей.
  И он старался никогда не совершать таких поступков, которые могли ему по-настоящему навредить. Доходя в бешеной злобе и ярости до умоисступления, он затем неожиданно сбавлял тон, умел договариваться со вчерашними заклятыми врагами, если это способствовало его собственным целям.
  Безусловно, среди большевиков и левых эсеров Ленин мог кидать сколь угодно цветистые и смелые революционные фразы, и изображать из себя политика, которому море по колено, и который не боится какого-то Учредительного собрания.
  Но когда он возвращался в сферу реальной политики, он становился гораздо более осторожным и взвешенным. И здесь на первый план выступала его хитрость, служившая ему главным компасом и поводырем в непростых ситуациях.
  Ленин отлично помнил, какое значение придавалось созыву Учредительного собрания в течение всего революционного 1917 года.
  Он помнил, что за созыв Учредительного собрания и за его делегатов проголосовали сотни миллионов людей.
  Называя партию эсеров партией буржуазных отщепенцев и агентов, он отлично знал, сколь сильны позиции этой партии среди народа, и как много простых людей ее поддерживает.
  Наконец, он отлично сознавал, что в октябре 1917 года он и его партия совершили, по сути, авантюру, по-гангстерски захватив верховную власть в стране. И он знал, сколько переменчиво может оказаться колесо фортуны и истории.
  Поэтому он во что бы то ни стало хотел застраховаться, и разогнать Учредительное собрание руками... самого Учредительного собрания.
  Он хотел сделать это для того, чтобы в будущем, спокойно глядя своим возможным обвинителям в лицо, с непроницаемым видом бросить: а разве не они с а м и сделали это? При чем здесь, собственно, я? Я, конечно, их клеймил, их ругал, но в конце концов, они же взрослые люди - и они сами все это сделали.
  Так Ленин обеспечивал себе вероятное алиби.
  О том, что Ленин очень волновался в первые минуты работы Учредительного собрания, недвусмысленно свидетельствуют воспоминания очевидцев. Причем не каких-то предвзятых, не людей из числа его противников, а воспоминания самого что ни на есть вернейшего ленинского оруженосца Бонч-Бруевича: "Ленин волновался и был мертвенно бледен, как никогда... сжал судорожно руку и стал обводить пылающими, сделавшимися громадными, глазами всю залу".
  Правда, вскоре оправился и "просто полулежал на ступеньках то со скучающим видом, то весело смеясь". И тогда в его поведении проявилась и еще одна закономерность, которая роковым образом будет возникать во все последующие годы русской истории. Сладострастное желание диктора и палача вырвать чистосердечное признание из уст своей жертвы.
  Казалось бы, зачем нужны были Сталину признания всех его обвиняемых, их публичное покаяние и раскаяние, когда он был готов убить их всех - и убивал тысячами - без каких-либо признаний вины, покаяний и самобичеваний?
  Однако он всегда требовал от своих палачей, чтобы они обязательно вытащили бы из обвиняемого чистосердечное признание, и положили ему на стол. И требовал подлинной подписи обвиняемого под этим признанием. А разве не приятно небрежным жестом бросить на стол листки бумаги с чистосердечным признанием своей жертвы и с деланным равнодушие проронить: ну что вы, ведь он сам же во всем признался, о чем тут еще говорить...
  Так и Ленин - еще не догадываясь о будущей обширной сталинской практике - стремился поступить точно так же. Если бы Учредительное собрание само распустилось и разошлось по домам, если бы оно само себя высекло, ему было бы гораздо приятнее.
  Вот почему он составил иезуитский текст Декларации о выходе большевиков из собрания, детально продумав в нем каждое слово, каждую запятую. Он надеялся, что, прочитав о себе как о преступниках и врагах народа, делегаты не выдержат и разбегутся.
  Вот почему он послал читать текст Декларации от имени большевиков не кого-нибудь, а именно Федора Раскольникова. И когда в третьем часу ночи представитель большевиков Федор Раскольников поднялся на трибуну и, не отрывая глаз от бумаги, зачитал составленный Лениным текст, сам Ильич впивался хищным взглядом в лица депутатов, стараясь увидеть, как же все это на них действует.
  В партии большевиков были десятки фигур, гораздо более значимых, чем Раскольников. И когда Ленин адресовался к Собранию в первый раз, то он выпустил на трибуну не Раскольникова, а Свердлова.
  Но именно Раскольниковым он завершал участие большевиков в работе Учредительного собрания. Он специально выпустил на трибуну от лица фракции большевиков не кого-нибудь, а именно Раскольникова, чтобы все поняли, что им грозит, и чего им следует ждать в случае неповиновения.
  Дело в том, что Федор Раскольников был личностью легендарной. Легендарной в плохом смысле слова. Все прекрасно помнили, что когда Ленин решил "помочь" московским трудящимся установить Советскую власть и поскорее одолеть буржуазию, он послал в Москву отряд матросов с Раскольниковым во главе.
  И все знали, как бесчинствовал в Москве Раскольников. Как он под предлогом поисков складов с оружием обходил дом за домом, квартал за кварталом, и врываясь в каждую квартиру, проводил повальные обыски и аресты. Как по результатам этих обысков он практиковал расстрелы на месте. Как его отряды вооруженных матросов выполняли функции ЧК, когда та еще не успела возникнуть.
  Выпуская на трибуну от имени фракции большевиков цепного пса по фамилии Раскольников, которая также была не фамилией, а псевдонимом, сознательно взятым внебрачным сыном священника Ильина в память о герое Достоевского, Ленин явственно демонстрировал большевистский топор, занесенный над головами всех несогласных.
  И Раскольников, негромким голосом зачитывавший ленинский ультиматум, должен был вызвать в умах депутатов образ Родиона Раскольникова из бессмертного романа Достоевского, и заставить их примерить на себя незадачливую судьбу старухи-процентщицы, и, ужаснувшись, бежать из зала куда глаза глядят.
  Именно об этом в 1918 году в своих мемуарах, злорадно торжествуя и глумясь над поверженными противниками, писал Троцкий. "Топор пролетарской диктатуры" - или секира - казался ему замечательным изобретением, позволявшим решать любые сложные проблемы и без помех разрубать любые запутанные узлы.
  Правда, четверть века спустя он уже совсем другими глазами глядел на альпинистский топорик, раздробивший его череп по воле "генералиссимуса пролетарских войск", генерального секретаря все той же - никуда не девшейся и не сильно изменившейся партии большевиков - Иосифа Сталина. И жалко взвыл, и вцепился в руки Рамона Меркадера, и не давал ему снова ударить себя пролетарской секирой - беспощадной, но такой целомудренной, как восторженно пел еще один "любимец Ленина" Николай Бухарин.
  
  Однако тайному вожделенному желанию Ленина не суждено было сбыться: даже после оглашения Декларации о выходе из Учредительного собрания со всеми ее недвусмысленными угрозами, его противники не потянулись толпами к выходу, не стали покидать Таврический дворец. И Раскольников, который вместе с Урицким, распределявшим билеты для "публики" на галерках и в коридорах, и вместе с Павлом Дыбенко уединившийся в одной из комнат дворца, где они все трое с тревогой следили за развитием процесса, послали нарочного Ленину с паническим сообщением: замысел не сработал.
  Тогда в действие был приведен следующий пункт плана: наращивая психологическое давление на оставшихся в зале, его вслед за большевиками в четыре часа утра покинула левоэсеровская фракция. Выходя из Таврического дворца для того, чтобы оставшиеся в нем противники Ленина почувствовали себя совсем уж отщепенцами, фракция устами своего лидера Карелина заявила:
  - Наша фракция, рассматривая то решение, которое только что было угодно принять большинству Учредительного собрания, как продолжение все той же политики лицемерия и трусости, как путь, на который большинство стало с самого начала нынешнего заседания...
  Голословные обвинения, которые и клеветой-то нельзя было назвать - это был просто какой-то поток оскорблений - вызвала гневную реакцию Председателя Учредительного собрания, который зазвонил в свой колокольчик и сказал:
  - Покорнейше прошу члена Учредительного собрания Карелина не употреблять таких выражений.
  В ответ на это Карелин, чувствовавший полную поддержку Ленина, развязно продолжал:
  - Я не буду употреблять тех слов, которые по форме своей могут вызвать здесь нарекания, потому что я думаю, резкость мысли гораздо более предпочтительна. То положение, которое сейчас создается, ясно говорит, что большинство Учредительного собрания пользуется тем, что совершенно случайно, благодаря тому, что самая техника выборов не позволила ломать избирательные списки в тот момент, когда комбинация политических сил в стране коренным образом изменилась, в Учредительном собрании совершенно искусственно создалась такая комбинация, которая ни в какой мере не отражает действительного соотношения сил в стране.
  Дав такую оценку выборам, Карелин продолжал:
  - Учредительное собрание не является ни в коем случае отражением настроения и воли трудящихся масс, вследствие чего большинству Учредительного собрания предстоит задача, пользуясь своим официальным положением, стать на путь борьбы с Советской властью, утвержденной в огне Октябрьской революции. Мы считаем, что такое положение является совершенно нетерпимым, мы считаем, что дальнейшее наше участие здесь в качестве хотя бы присутствующих в данном заседании, это наше участие можно было бы квалифицировать, как покрытие того греха, который совершило, по нашему разумению, правое большинство Учредительного собрания. И поэтому мы уходим, удаляемся из этого Собрания. Мы идем для того, чтобы наши силы, нашу энергию принести в советские учреждения, в Центральный исполнительный комитет, в те учреждения, которые все силы и всю мощь свою в настоящий решительный момент Великой российской революции употребляют на то, чтобы в этой борьбе двух лагерей, непримиримо столкнувшихся друг с другом, все отдать на пользу трудящихся классов, на то, чтобы принести под красными знаменами революции победу трудящимся. Мы идем туда, а это Собрание мы оставляем, потому что здесь собрались одни контрреволюционеры.
  После этого левые эсеры торопливо, гуськом, покинули зал заседаний.
  И снова Урицкий, Раскольников и Дыбенко, затаившиеся, словно пауки, в одной из закрытых комнат Таврического дворца, с тревожным нетерпением ожидали желанных результатов.
  Но и после демарша левых эсеров оставшиеся депутаты из числа "контрреволюционной части Учредительного собрания" не ушли - ни один из них! - а продолжили работу под председательством Виктора Чернова и приняли следующие постановления: первые 10 пунктов аграрного закона, провозглашавшего землю общенародной собственностью; обращение к воюющим державам с призывом начать мирные переговоры; декларацию, провозглашавшую создание Российской демократической федеративной республики.
  И тогда в тайную комнатку Таврического дворца вызвали Анатолия Железнякова.
  - Только что закончилось заседание Совнаркома, - веско сказал ему Урицкий. - Там решили - пора разгонять всю эту контру! Никого из народных комиссаров в зале ведь нет, верно?
  - Ни одного, - покачал головой Железняков. - Последние комиссары из числа левых эсеров ушли вместе со всей фракцией.
  Урицкий побарабанил пальцами по столу.
  - Ну что ж, тогда надо действовать... Тебе ведь все ясно, верно?
  Железняков кивнул.
  - Ты парень красивый, - Урицкий покосился на лихо заломленную бескозырку на смоляных волнистых кудрях Железнякова, на пулеметные ленты, которые крест-накрест пересекали его грудь, на всю его щегольскую, ладно пригнанную к телу матросскую форму, - артистичный... недаром столько лет бегал от царских ищеек, так, что они не смогли напасть на твой след... даром, что ль, всю войну отсиделся на юге, в Батуме? Ну так прояви смекалку. Прояви характер. И сделай что-нибудь. - Ухмыльнувшись, Урицкий заглянул в глаза Железнякову: - Ты ведь парень смышленый. А после того, как солдаты вышибли вас из дачи Дурново, ты ведь в Крестах долго сидел. Поди, научился чему-то у уголовников? У них можно многому полезному научиться...
  Железняков задумался. Потом ударил кулаком по столу:
  - Этот проклятый Чернов... Говорит не останавливаясь. А другие депутаты словно заворожены его говорильней, и смотрят на него, как на бога. И пока он говорит, мне кажется, это собрание так и будет работать... Если бы можно было заткнуть ему глотку.
  - Ну, так просто ты ему глотку, положим, не заткнешь, - помрачнел Урицкий. - Чернов - это же не просто депутат. Он один из основателей партии эсеров. Можно сказать, один из тех, кто эту партию создал своими собственными руками. Он еще Азефа в нее принимал. И задания ему давал как главе Боевой организации. И две трети людей, которые сидят сейчас в зале - все они прошли через него. И те эсеры, которые стали левыми и пошли за нами и покинули дворец - из них половина тоже им же была принята в свое время в партию. Так что рот ему просто так не заклеить.
  - Кстати... - Железняков покосился на Урицкого, и тот заметил, что на смугловатом лице одетого в щегольскую матросскую форму революционера застыло вдохновенное выражение. - Вы тут вспомнили про дачу Дурново... Я и сейчас помню этот великолепный особняк на Полюстровской набережной в окружении роскошного парка... Жаль, что оттуда пришлось так равно съехать - и не по своей воле... Так вот, когда нас оттуда вышибли, и вернули дачу законному владельцу, то Виктор Чернов заявил в печати: "Солдаты хотели только восстановить порядок". А что, если я подойду к нему и скажу, что... что мне, как начальнику караула Таврического дворца, тоже надо восстановить порядок?
  Урицкий с Дыбенко непонимающе уставились на Железнякова.
  - Ну, поставленным в караул матросам надо же, например, спать, - пояснил Железняков. - А пока идет заседание, они этого сделать не могут. Нарушение? Нарушение!
  - Ты еще скажи им, что они зря электричество жгут, и не платят за это, - фыркнул Дыбенко.
  - И это тоже я им скажу! - совсем не приветствуя его иронии, с задорным озлоблением выкрикнул Железняков.
  - Подожди, Павел. - Урицкий поднял руку. - А ведь в том, что он говорит, есть рациональное зерно. Караулу надо отдыхать... матросы имеют на это полное право. Да и вопрос насчет электричества - он ведь не праздный.
  - Ты что, издеваешься, Моисей? - рявкнул Дыбенко. - Это же курам на смех! Какое электричество?! Какой уставший караул? Караульных ведь ставится в наряд ровно столько, чтобы одни имели возможность отдыхать в то время, как другие бодрствуют? Разве это не задача начальника караула - распределить своих ребят таким образом, чтобы караул все время работал, и в то же время все имели возможность отдыхать? Ты что, устава не знаешь? Или Железняков его не знает?!
  - Ну, я, положим, знаю... более-менее - а вот многие депутаты, думаю, не знают, - насмешливо произнес Урицкий. - Идея, конечно, бредовая, но что, если она сработает?
  - Не сработает, - мрачно отрезал Дыбенко. - Чернов - не дурак. И все, кто рядом с ним - тоже не дураки. Они еще до начала заседания запаслись и свечами, и бутербродами - специально на случай, если мы отключим свет, и заблокируем все выходы из дворца, заперев их внутри. Они намерены работать во что бы то ни стало. И во что бы то ни стало провести в жизнь задуманное.
  Урицкий насупился. Он не любил, когда его идеи развенчивали - пусть даже самые дурацкие.
  - Других предложений у нас все равно нет, - мрачно произнес он. - Так что иди, Анатолий, и попробуй проделать этот трюк. Не получится - придумай новый. В общем, импровизируй. Как в цирке. Понял?
  - Есть импровизировать, - пробурчал Железняков и направился к выходу.
  - Из этого ничего не получится, - кривя губы, проронил Дыбенко, когда дверь за ним захлопнулась.
  - Скорее всего, - неожиданно согласился с ним Урицкий. - Но ты знаешь, чему научил меня один старый датский уголовник?
  - Датский уголовник? - расхохотался Дыбенко. - Не думал, что в Дании вообще есть уголовники...
  - Он датчанин только по крови. А так всю жизнь "работал" в Германии. Гамбург, район "красных фонарей", Берлин - кварталы с театрами и притонами гомосексуалистов и так далее. А в Данию приехал, чтобы спокойно провести там старость. - Урицкий провел рукой по лицу. - Так вот, этот парень был мошенником. Устраивал разводы на деньги, кидал людей. Ловко, артистично и все такое - в этом ему не откажешь. Но он сам признался, что на все свои мошенничества и кидалова обязательно ходил с пистолетом. Или с ножом. На худой конец, с кастетом. А когда я ему сказал - мол, разве мошенники так поступают, они же должны прежде всего работать головой, работать своими мозгами - то он мне ответил: "Верно, но что же делать, если мозги не срабатывают, и ничего не получается, как надо? Тогда достаешь пистолет, и доделываешь ими то, что не сумел сделать мозгами". - Урицкий сурово посмотрел на Дыбенко, теперь в его взгляде читался один лишь холодный металл: - Ленин сказал: к утру очистить Таврический от этой контры. Очистить любой ценой. Не разойдутся миром - что ж, тогда будем поступать, как тот копенгагенский уголовник.
  - Где он, кстати? Сидит в Копенгагене, пьет пиво и щурится оттуда на русскую революцию?
  - Ну что ты, - Урицкий сладко зажмурился. - Как можно было оставлять там такой ценный кадр? Он здесь, у нас. Служит под моим началом в ЧК.
  Дыбенко захохотал:
  - Ну, ты рачительный хозяин! Черт побери, чувствуется еврейская жилка!
  - Если на пользу революции - так что же в этом плохого? - огрызнулся Урицкий.
  
  Было 4 часа 20 минут утра. Железняков обошел посты, еще раз проверив, как расставлены его люди, в каком состоянии их оружие. Оно было готово к бою.
  После этого он твердой поступью вошел в огромный, ярко освещенный зал дворца, прошел мимо рядов, поднялся на трибуну. Он подошел к Чернову, положил ему на плечо свою маленькую руку и громко сказал:
  - Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал.
  Произносивший в это время речь левый эсер Фундаминский застыл на полуслове, уставив испуганные глаза на вооруженного матроса.
  Чернов закричал на Железнякова:
  - Да как вы смеете! Кто вам дал на это право?! Какую инструкцию? От кого?
  Железняков произнес:
  - Я являюсь начальником охраны Таврического Дворца и имею инструкцию от комиссара Дыбенко. - Он смерил Чернова холодным взглядом и мстительно добавил: - Ваша болтовня не нужна трудящимся. Повторяю: караул устал!
  Из рядов меньшевиков кто-то крикнул:
  - Нам не нужен караул!
  За спиной Железнякова угрожающе сгрудились вооруженные матросы.
  - Члены Учредительного Собрания тоже устали, но не могут отдыхать, пока не выполнили возложенного на них народом поручения: решить вопрос о мире, земле и государственном устройстве, - отчеканил Чернов. И продолжил вести заседание. Не давая страже времени опомниться, он изложил основной закон о земле, другие законы.
  Железняков сделал знак матросам, вооруженным людям на галерке. И они загудели, заорали:
  - Пора кончать! Довольно! Очистить здание! Сейчас гасим электричество!
  Но Чернов - совершенно бледный, однако не терявший присутствия духа - продолжал вести заседание. И Учредительное собрание продолжало свою работу.
  На случай, если погаснет электричество, эсеры загодя запаслись свечами. И под аккомпанемент вызывающих восклицаний и неприкрытых угроз вооруженной стражи, у которой чесались руки, приняли все запланированные базовые законы. После этого Чернов объявил перерыв заседания - до 12 часов того же дня.
  Он до конца сделал свое дело и только после этого спустился с председательского помоста и, свертывая на ходу бумажки в трубочку, прошел к вешалкам с пальто.
  В двенадцать часов дня посланные на разведку члены Учредительного Собрания принесли весть, что двери Таврического Дворца запечатаны и охраняются стражей с пулеметами и двумя полевыми орудиями. Позднее вышел декрет Совнаркома об упразднении Учредительного собрания. Он был спешно расклеен на стенах всех зданий Петрограда. Утренние же номера газет, в которых были опубликованы отчеты о прошедшем заседании Учредительного Собрания, изымались из типографий, редакций и киосков, отбирались у тех, кто их купил или получил, и рвались в клочки и сжигались. Эти несчастные газеты преследовали так, точно они были плотью от плоти незадачливого Учредительного собрания, которому суждено было быть вычеркнутым из истории, растаять в воздухе, точно дым от костров, в которые бросали пачками те самые непокорные газеты...
  Безжалостно преследовали и уничтожали отпечатанные в незначительном количестве листовки с обращением председателя Учредительного собрания Чернова к населению России и с перечислением принятыми на нём законодательных актов.
  В развязных воспоминаниях под названием "Разгон Учредительного собрания", написанных еще в ту пору, когда сам Троцкий был у руля власти, Лев Давыдович, изгаляясь в сарказме, написал: "Эсеры тщательно разработали ритуал первого заседания. Они принесли с собой свечи на случай, если большевики потушат электричество, и большое количество бутербродов на случай, если их лишат пищи. Так демократия явилась на бой с диктатурой - во всеоружии бутербродов и свечей". Нечего и говорить, что демократия, вооруженная свечами и бутербродами, оказалась раздавлена броневиками и пулеметами диктатуры. Тогда Троцкому это казалось очень забавным, и совершенно справедливым. И лишь когда пулеметы мексиканских революционеров под командованием Диего Риверы забили по стенам его резиденции в Койоакане, и он спрятался, забился под кровать, и прижался лицом к глинобитному полу, он вспомнил наконец тот день 5 января 1918 года и почувствовал, каково им было - незадачливым демократам со свечами и бутербродами, и что значило оказаться перед пулеметами диктатуры...
  Впрочем, развязный тон по существу лживых воспоминаний Троцкого был призван замаскировать тот факт, что, как ни хорохорились сами большевики и как ни расхваливали они самих себя за разгон Учредительного собрания, убеждая всех в своей абсолютной правоте, они прекрасно понимали в тот момент, на какое тяжкое преступление пошли. И не зря сам Ленин, получив сообщение о том, что матрос Анатолий Железняков вынудил председательствовавшего на собрании эсера Виктора Чернова прекратить заседание, вдруг разразился истерическим смехом. "Смеялся он долго - и всё смеялся, смеялся. Весело, заразительно, до слёз. Хохотал. Мы не сразу поняли, что это истерика. В ту ночь мы боялись, что потеряем его", - рассказывал позднее Николай Бухарин.
  
  Впрочем, истерика вождя скоро прекратилась - наступили революционные будни, и надо было защищать с таким трудом добытую свою власть, убивать своих противников, не предаваться рефлексии, а действовать. И когда пять дней спустя в том же Таврическом дворце открылся III Всероссийский съезд Советов, который должен был, по мысли Ленина, подменить собой разогнанной Учредительное собрание, то сразу после открывшего съезд Свердлова выступить на нем был приглашен Анатолий Железняков. Он приветствовал съезд от имени революционного гарнизона Петрограда.
  Но Железняков долго не мог начать свою речь - зал гремел аплодисментами.
  - У революционной армии и флота, - громко чеканил слова Железняков, - у всех "чернорабочих революции" еще не заржавели винтовки и хватит сил для того, чтобы задушить капитализм, довести революцию до конца и одержать всемирную победу над угнетателями!
  Он подробно рассказал, как он "распустил" Учредительное собрание.
  - Когда для нас стало ясно, что другого выхода нет, мы вошли в зал и потребовали разойтись, "ибо мы устали". И эти трусы разбежались! Если бы потребовалось применить против врагов революции оружие, у нас не дрогнула бы рука! Чтобы защитить власть Советов, мы готовы на все!..
  
  Впрочем, дальнейшая судьба Железнякова сложилась отнюдь не так успешно. Можно сказать, что с этого звездного момента она медленно, но неуклонно катилась под откос.
  Вскоре боевые действия открылись на румынской границе - румынский король Фердинанд, отказавшийся признать новую власть большевиков, отдал приказ румынским войскам захватить Бессарабию, присоединив ее к Румынии. Заняв же Бессарабию, румыны вплотную подошли к Одессе, и стали угрожать и этому городу.
  На выручку Одессе Ленин и направил Железнякова с отрядом революционных питерских матросов.
  Прибыв в Одессу, Железняков выступил на объединенном заседании Совета, представителей от воинских и морских частей и предприятий, которое проходило в самом большом зале города - в Одесском городском цирке.
  - Если весь остальной флот и вся остальная армия не пойдет вместе с нами, с балтийцами, защищать Советскую власть, то мы выпустим все патроны по врагам, а последними убьем себя... Если красный флаг гордо поднялся, то он не может упасть... Я революционер, и для меня есть только один исход - или победа, или смерть. Если нужно будет, мы пойдем сражаться босыми и кинем проклятье Одессе, если она не пойдет за нами...
  "Бурные аплодисменты собрания приветствуют прекрасную истинно революционную речь тов. Железнякова", - писала большевистская газета "Голос революции" в отчете о заседании.
  Но, кроме цветистых фраз, Железняков ничего не дал Одессе. И уж конечно он не собирался сражаться за нее босым и проливать свою кровь. Как только румыны и немцы усилили нажим на Одессу, Железняков поспешил оставить ее и укрыться на Донбассе. О своей клятве сражаться за Одессу босым и никогда не спускать красный флаг он, естественно, не вспоминал. И вскоре вернулся в Москву - от греха подальше.
  Но подобное фактическое дезертирство Железнякова очень не понравилось Ленину. "Триумфальное шествие" советской власти на поверку оказалось довольно неуклюжими шагами. Брестский мир рассорил большевиков с левыми эсерами и анархистами. Гражданская война набирала обороты. Советская республика напрягала последние силы в ожесточенной борьбе с врагом, и всех большевиков в тот момент гнали на фронт - сражаться. Поэтом Железнякову не позволили насладиться спокойной жизнью в Москве, и приказали немедленно отправляться на Южный фронт. И строго предупредили - если он еще раз самовольно покинет тот участок, на который назначила его партия, с ним обойдутся по-настоящему сурово, и спуска уже на дадут.
  На Южном фронте Железняков со своим малочисленным отрядом матросов поступил в распоряжение Василия Киквидзе
  Василий Киквидзе был весьма колоритным типажом эпохи революции. Он как раз и относился к числу тех "полезных мерзавцев", по крылатому выражению Ленину, без которых дело революции совсем бы заглохло.
  По рождению Киквидзе не принадлежал ни к рабочим, ни к крестьянам - его отец был довольно высокопоставленным царским чиновником в Грузии.
  С детства отлынивал и от учебы, и от работы, зато запоем читал революционную литературу, выступая в качестве юного революционера.
  В результате к началу войны, за целых двадцать лет жизни, он никак себя не проявил.
  Когда началась война, его призвали в армию, но он сразу же решил сбежать из армии - подставлять свое тело под пули ему не хотелось. Связавшись с левыми эсерами, он дезертировал из армии и, так и не побывав ни в одном бою, ушел в подполье, где его прятали и скрывали. А сразу после февральской революции, когда реальная опасность угодить на фонт миновала, он сразу вынырнул на поверхность и возглавил солдатский комитет 6-й кавалерийской дивизии. После выступления Киквидзе на митинге перед солдатами начались беспорядки, в результате которых был убит помощник командира полка полковник Антадилов. После октябрьской революции был избран товарищем председателя Военно-Революционного комитета Юго-Западного фронта. Когда Комитет разогнали сторонники украинской независимости, Киквидзе бежал в Ровно, сколотил там отряд из нескольких сотен "революционных бойцов", который грабил местное население и даже учинил еврейский погром. Но его решительность и беспощадность понравилась Ленину и Троцкому. Особенно им понравилось то, как ревностно Киквидзе выполнял ленинский приказ о том, чтобы при отступлении оставлять за собой выжженную землю: отходя, он взрывал при отступлении водокачки, уничтожал запасы продовольствия, разрушал железнодорожное полотно.
  В результате в мае 1918 года Киквидзе доверили сформировать в Тамбове отдельную дивизию, впоследствии получившую наименование 16-й стрелковой, и стать её командиром. Эта дивизия предназначалась для проведения карательных акций против донских казаков генерала П. Н. Краснова. Для этих действий Киквидзе получил от своего командования три бронепоезда, интернациональный батальон и роту китайцев. На обычных красноармейцев он опереться не мог, так как они отказывались участвовать в карательных операциях против казачества.
  А когда в июне 1918 года вспыхнуло вооружённое восстание против большевиков в самом Тамбове, то дивизия подавила и его. Восставшие - около 300 человек - были расстреляны.
  В распоряжение этого героя и прибыл бывший начальник Бирзульского укрепрайона под Одессой Анатолий Железняков во главе отряда моряков.
  Некоторое время они весьма успешно действовали рука об руку. Работа была привычной: аресты местных жителей и показательные расстрелы, реквизиции, пытки, захват заложников, и снова расстрелы, и так без конца. Их ненавидели, их боялись, но из-за этого им и подчинялись. А саму бывшую 16-ую дивизию Киквидзе теперь пышно именовал Революционной армией. Он также провозгласил создание Донской Советской Республики, которой и должна была служить его Революционная армия, и поставил начальником штаба войск Донской Республики другого грузина - Евсея Чикваная.
  Но затем у Киквидзе возникли непредвиденные разногласия с Николаем Подвойским - видным революционером, членом коллегии Наркомата по военным делам, которого партия послала надзирать за работой Южного фронта, и за подозрительной деятельностью странного политического образования - Донской республики Киквидзе.
  Проверяя деятельность войск Киквидзе, Подвойский установил вопиющие факты притеснений и убийств местных жителей, расправ над совершенно невиновными людьми, которые не укладывались даже в большевистские стандарты. Причем особенно отличился на этом поприще как раз Железняков.
  Конфликт закончился тем, что Подвойский приказал арестовать Железнякова. Исполнение приказа об аресте было поручено Киквидзе. Но тот наотрез отказался его выполнять, и в результате приказ не был выполнен.
  Однако когда подчиненным Железнякова стало известно, что против него выступил сам Подвойский, в полку Железнякова началось брожение, и солдаты попросту разбежались.
  Взбешенный подобным обращением Железняков попытался отомстить Подвойскому, и устроил крушение его поезда, на котором ехал Подвойский с членами Высшей военной инспекции.
  В результате покушения Подвойский был сильно контужен, но каким-то чудом ему удалось выжить. Он быстро разобрался в том, кто заказал его смерть, и обвинил Железнякова в крушении своего поезда, и тот был объявлен вне закона. Теперь при обнаружении ему грозил расстрел на месте.
  Железнякова и теперь выручил Киквидзе: он спрятал его в Тамбове на квартирах своих друзей - левых эсеров. А в октябре 1918 года положение Советской власти стало совсем аховым. Москва и Петроград оказались в кольце фронтов, руководители большевиков всерьез готовились к тому, чтобы уйти в подполье и скрыться, и были готовы на все, чтобы попытаться удержать рассыпающуюся власть. Они специально амнистировали всех своих противников, и дали им карт-бланш на любые действия - лишь бы только они помогали им бороться с белыми.
  Под эту "амнистию отчаяния" подпал и Железняков. Он вернулся в Москву, и попросил дать ему достойную работу и подходящее назначение в армию.
  Однако после его многочисленных провалов и неудач на всех фронтах к его полководческим талантам относились уже весьма скептически. И ни полка, ни тем более дивизии ему не дали. Что и говорить - ему не доверили командовать даже отрядом матросов... Его просто отправили на подпольную работу в Одессу, чтобы там он налаживал работу среди моряков, агитировал их за советскую власть, подбивал на антиправительственные выступления. Никто особенно не рассчитывал на то, что его работа будет успешной, и на то, что он выживет - шансов сгинуть в одесском подполье было гораздо больше, нежели выжить. По сути, его посылали босым на минное поле - погибнешь, так черт с тобой. Ну, а если повезет... Но в тот момент никто особенно не верил, что ему повезет.
  Однако Железняков оказался хитрее, чем думали его московские кураторы. Он не стал рисковать и вести опасную подпольную работу, которая могла бы привести к его гибели. Вместо этого он прибился к отряду Котовского и встал под его покровительство и защиту. И вместе с Котовским участвовал в налётах на банки и грабежах, которые рассматривались как одна из наиболее действенных форм революционной борьбы.
  Холодным душем для Железнякова стала и весть о гибели его спасителя Василия Киквидзе - тот погиб 11 января 1919 года около хутора Зубриловка. По официальной версии, он погиб в ночном бою. Однако никакого боя ночью в тех местах не происходило. И убит он был одной-единственной пулей, и очевидцы рассказывали, что слышали один-единственный выстрел. До Железнякова дошли мрачные слухи - Киквидзе был убит тайной боевой дружиной, приехавшей из Питерской ЧК. Большевики стали планомерно зачищать таких левых эсеров и смутьянов по своей природе, как Киквидзе и им подобные, которые проявили себя как очень ненадежные и нестойкие в бою товарищи. К тому же в Москве опасались, что такие люди могут в любой момент примкнуть к Нестору Махно, или сами превратиться в отдельных маленьких махно.
  Поэтому, узнав о гибели Киквидзе, Железняков поспешил дистанцироваться от Котовского, и, отойдя от деятельность по грабежу банков, залег на дно, и лежал на нем до тех пор, пока Одесса не была занята частями Красной Армией, и над ней не установилась надежная Советская власть. В этот момент Железняков грациозно вынырнул на поверхность и предложил свои услуги в качестве организатора моряков - пользуясь своими старыми связями, он пообещал создать из одесских гражданских моряков профсоюз, который будет совершенно лоялен советской власти. При этом Железняков расписывал себя как человека, который долгие годы знал одесский торговый флот изнутри, лично знал всех основных фигур, и вообще был своим в одесском торговом флоте. О том, что он моряк-балтиец и герой войны, он старался не вспоминать.
  Железнякова сделали председателем профсоюза моряков торгового флота Одессы, однако его деятельность на этом посту не заладилась. Одесские моряки относились к нему презрительно-насмешливо, как к самозванцу, который и плавал-то несколько месяцев, и то на буксире, и то только потому, что хотел уклониться от военной службы. К тому же все помнили, как он обещал босым защищать Одессу, а сам при первой же опасности сбежал из нее.
  Поэтому не пользовавшегося никаким авторитетом Железнякова поспешили убрать из Одессы и, дав ему старенький, еле бегающий бронепоезд, отправили бороться с восстанием атамана Григорьева. В Москве не без оснований рассчитывали на его отменные качества карателя, отшлифованные под руководством Киквидзе. И действительно, он активно громил и преследовал казаков, сжигал целые села, пытал и расстреливал.
  Однако внезапно в Москву пришла печальная весть о гибели славного героя революции. Оказывается, казакам удалось окружить бронепоезд Железнякова и он решил пробиваться вперед, чтобы уйти из окружения. Он приказал открыть по врагу ураганный огонь, а сам вел огонь по казакам сразу из двух пистолетов, высунувшись по пояс из командирской рубки. Но в самый последний момент, когда опасность, казалось, миновала, в отважного командира попала шальная пуля. Рана оказалась серьезной, и два дня спустя Железняков скончался.
  Гроб с телом А.Г.Железнякова был срочно доставлен в Москву, "Правда" в двух выпусках подряд за 2 и 3 августа 1919 года опубликовала трогательный некролог: "В бою с белогвардейскими бандами Деникина на Украинском фронте погиб смертью славных командир бронепоезда имени тов. Худякова известный революционер Железняков Анатолий Григорьевич".
  Военное ведомство РККА "Главбронь", в ведении которого тогда находились части бронетехники, организовало траурное прощание и похороны Железнякова. Гроб с его телом везли на броневике в сопровождении большого числа матросов, боевых друзей, товарищей, знакомых и родственников. Траурная процессия проследовала от Новинского бульвара, где проходило последнее прощание, до Ваганьковского кладбища.
  Там Железнякова похоронили окружении революционеров и героев Гражданской войны, рядом с могилами Н.Э.Баумана, А.С.Ведерникова, В.И.Киквидзе - его комдива и близкого боевого друга.
  Однако столь подчеркнуто пышные похороны, хвалебные некрологи аж в двух номерах "Правды" подряд, небывало-торжественный траурный кортеж, который проехался по всей Москве, наводили на мрачные мысли. Кто-то явно координировал столь пышную церемонию, которая была совсем не по чину Железнякову, и которая ему в тот момент попросту не полагалась - у революции имелись и куда более заслуженные герои. А власть нарочитой пышностью этих похорон словно пыталась что-то скрыть. Из Железнякова явно делали культовую фигуру, какой он никогда не был при жизни, точно полагая, что он будет гораздо лучше и отчетливей служить делу большевиков после своей смерти, служить значительно более преданно, чем при жизни.
  За неполных два года Советской власти люди уже привыкли к тому, что обычно власть таким образом отмечала память тех, с кем перед этим расправилась.
  И действительно, почти сразу вслед за его странной гибелью от одной-единственной пули - да к тому же шальной, да к тому же попавшей ему в спину - поползли слухи, что убили-то его как раз свои. Не простившие ему анархических тенденций, создания Донской республики, неподчинения члену коллегии наркомата, своеволия и свободомыслия. Железняков был авантюристом, легко решившимся на то, что являлось явным и страшным государственным преступлением - разгон Учредительного собрания в столице государства. Но что, если он попытается разогнать таким же способом съезд Советов? Или съезд партии? И если в момент разгона Учредительного собрания такие люди были крайне нужны, то теперь они стали смертельно опасными. И от них старались избавиться. В конце концов, Железняков уже был официально объявлен вне закона и приговорен за свои проступки к смерти. И теперь просто приводили в исполнение смертный приговор в отношении него.
  Вряд ли было случайностью и то, что в те же самые дни, но только без особого шума, в Харькове было расстреляно сразу несколько махновских командиров. В самом конце июля без суда был расстрелян комбриг Приднепровской бригады "самостийник" А.Богунский. В августе при невыясненных до конца обстоятельствах погибли два других известных украинских комбрига - Т.Черняк и В.Боженко, а также начдив Н.Щорс. Через год на Дальнем Востоке коммунисты расстреляли популярных партизан - анархиста Я.Тряпицына и максималистку Н.Лебедеву-Кияшко. В 1920-21 гг. расстреляны Б.Думенко и Ф.Миронов. В самом деле, тут просто нельзя не заметить некоторой планомерности отстрела.
  Многие исследователи считают, что роковую роль в судьбе Железнякова сыграли его неосуществленные попытки уехать в Америку. После революции он несколько раз рассказывал о них - правда, лишь близким людям. Но от кого-то из них информация просочилась дальше. И вызвала настоящий шок. Видный революционер, разогнавший само Учредительное собрание, в свое время вынашивал мысли сбежать в страну, которой правил Вудро Вильсон - заклятый враг Советской власти! Не в Швейцарию, не во Францию, не в Швецию, черт побери, а в Америку - в страну главного врага социалистического Отечества. Нет, это было совершенно непереносимо - и недопустимо. И определенно сыграло роль спускового крючка, запустившего старт операции по ликвидации неконтролируемого авантюриста и опасного смутьяна. Америку ему подавай... А до этого - Донскую республику. А не лучше ли тебе, милок, откушать девять граммов?
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"