Аннотация: Рассказ написан за один час на первоапрельский конкурс КЛФ с единственной целью: занять последнее место. Цель не удалась, занял предпоследнее. Многие участники обиделись, затронул, дескать, святое... Так ему и надо!)))
Воблиндар!
Умер Юрий Михайлович Семецкий.
Эта новость потрясла весь Союз. Не тот, который нерушимый, но тоже неслабый.
На экстренном совещании пролетарского актива было решено прощаться с покойным в Малом Зале и на скорую руку, чтобы наконец-то утереть нос проклятым мусульманам.
В почетном карауле застыли не успевший спрятаться в туалете Перумов и благообразный старичок с бэджем "Стругацкий". У изголовья покойного плакал навзрыд, поминутно сморкаясь, размазывая по лицу слезы и сопли, Васильев. Рядом бился головой о железный крест ручной работы Лукьяненко. По его мощному бритому загривку стекала струйка искусственной крови. В стороне, охраняя венки и крышку, нервно курили анашу братья-акробаты Олди. В другом углу, за ширмой, меланхолично предавались семейной ссоре супруги Дьяченко. Слышался звон бьющейся посуды и высокохудожественный мат.
У входа в зал Карганов и Кавеева с трудом сдерживали толпу офигевших графоманов, завсегдатаев форумов и конференций. Графоманы, именовавшие себя почему-то "молодыми литераторами", острее других осознавали тяжесть утраты. Они прекрасно понимали, что не станут классиками при мертвом Семецком и с надеждой ожидали конкурса "Воскреси Юрку".
Ждали Акунина. Кроме того, обещал подъехать Никитин, подарить всем по книжке "Как стать писателем" и станцевать ламбаду на крышке гроба. На что Вася Головачев заявил: "Только через мой труп!". Что, в принципе, всех устраивало.
Юрий Михайлович лежал в простом гробу из неструганных березовых досок. Доски были старые, потемневшие, кое-где подгнившие. На справедливое замечание старика-смотрителя Малого Зала КиЛиФаныча что, мол, такому человеку и кистей можно было бы понавесить, Лукьяненко резонно ответил: "Гонорары не для того плотют. Ты, дед, предложил бы еще на поминки скинуться".
В последний путь Юрия Михайловича облачили в ту же одежду, в которой его зачал отец - рваные джинсы, грязную рубашку, дырявые носки. Рожденный в муках, он пронес страдания через всю жизнь. Матери своей покойный не знал, не знал даже ее имени. Ведь сам отец постоянно путался, называя ее то "Сука", то "Премия". Недоброжелатели же упорно распускали слухи, что матери у Юрия Михайловича никогда и не было, а вот отцов много. Это вносило смятение в душу, и он часто приставал к папашке и его друзьям с вопросом "Дядя-папа, а ты не гермафродит?". Дяди-папы делали грустное лицо, затем убегали и прятались. Тогда Юрий Михайлович расстегивал брюки, доставал свое мужское достоинство и говорил ему: "Ну что, дружище, мы еще покажем тебя всему миру". Дружище радостно кивал головой в ответ. С хозяйской помощью.
Лежать в тесном гробу было неудобно. Деятельная натура требовала движения, энергия в мертвом теле била через край. Или это выпитое накануне кончины пиво просилось наружу ценным химическим сырьем? Юрий Михайлович приоткрыл один глаз: "Радуются, сволочи. Хоть бы один застрелился. И как это я некстати забыл про памперсы? Знал же, что канительное мероприятие, и на тебе". Он заметил, как Перумов подозвал Олди и прошептал тем: "Юрка что-то заерзал. Зря вчера его поили. Тащите крышку".
Лукьяненко и Васильев взревели дурными голосами, поминая почему-то не Семецкого, а Жюля Верна и Уэллса.
А старик КиЛиФаныч, заколачивая гроб, лишь качал головой, приговаривая: "Ишь ты, как убиваются. Оно и понятно, хоть и не Гарри Поттер, а какой - никакой кормилец".