Ловушка хлопнулась, словно карточный домик, стенки которого чуть покачнулись и сложились беспорядочными картонками; и не было никакого домика, вовсе не было...
И вовсе я уже не уважаемый человек, кандидат технических наук, отец двоих детей, муж и удачливый любовник, а нечто не вполне определённое. Да и как определить мужчину без прилагающихся ему социальных связей, ведь даже у младенца есть мать, и следовательно, перед нами уже не простой младенец, а сын своей матери... У меня же в этой странном мире не оказалось никого, совершенно никого.
Я сажусь за пианино, старое немного расстроенное, но ещё вполне ничего. На коричневой лаковой поверхности инструмента каждое утро пыль, и я беру тряпку из детских колготок и протираю его. Бережно провожу по крышке, поднимаю её, касаюсь белых клавишей, чёрных...Бум. Бум. Бум. Дзинь. В детстве родители заставляли меня учиться музыке - я промучился четыре года, и никогда не жалел о том, что бросил. А в этом доме жалею, что не могу сыграть необыкновенную прекрасную музыку, как мне хочется. Вот ведь! Никогда не знаешь, какое умение в жизни может пригодиться! Среди стопки жёлтых газет, лежащих на пианино, обнаружились ноты. Сборник гениев в шифровке знаками. Точки, и палочки расположились на ступеньках. Вниз, вверх. Скок, скок. Чаще всего я играю "Элегию" Массне. Медленно, спотыкаясь и останавливаясь, как женщина на шпильках изрядно выпивши. Moderato, ещё более moderato! Боже мой! Какая музыка! Её не портит даже моя откровенная неловкость. Я играю, душа плачет вместе с фантомом Массне, а серая жаба в углу, надувшись, затягивает свою заунывную песню. Жёлтые глаза смотрят янтарными пуговицами, щёки надуты, рот до ушей, хоть завязочки пришей, только песня нисколько не весёлая. Пой жаба, пой. Достойный мне аккомпанемент. Хоть ты и считаешь, вероятно, что всё наоборот, и это я аккомпанирую твоему бухчанью. И ведь не поспоришь. С точки зрения формы, жаба исполнитель, вот уж точно. Да и с точки зрения содержания, мой приоритет весьма неоднозначен. Я играю "Элегию", и нахожу в этом счастье. Жаба дует щёки, за окном тусклый ноябрь. В комнате сумрак. Каждый день ноябрь, и каждый день сумрак. Каждый день "Элегия", моё сегодняшнее счастье.
***
В прежней жизни, в ритме бешеных скоростей при ограниченных возможностях, я жил в перманентной борьбе с окружающим миром за расширение этих самых возможностей. Я боялся не успеть, опоздать, упустить. Я боялся в школе, в институте, на работе. Боялся, боялся, боялся. Страх вообще главное человеческое чувство. Меня страх толкал на маленькие подвиги. Страшно не быть первым учеником, и я был первым; страшно не получить аспирантуру после института, и я лез из кожи вон, чтобы занимать первые места на студенческих научных конференциях; страшно не остаться на кафедре, и я...о, я проявил чудеса изобретательности, и доцентом на кафедре стал именно я. Это был круг, по которому бежишь, и нет возможности остановиться, ведь остановка равносильна смерти. Наверное, это преувеличение, но тогда всё представлялось именно так. Мы все бежим, карабкаемся и кусаемся, но я видел в жизни чуть больше драматизма и потому, был чуть быстрее. Даже ночами снились бесконечные лестницы, дороги, тропинки и лабиринты; колесо обозрения и эскалатор. Адская карусель, которой нет конца. Я просыпался, натягивал галстук - ежедневную удавку, влезал в костюм - современную сбрую, сглатывал кофе - мини-допинг, и, высунув язык, завоёвывал очередные ступени.
В этом круговороте жена у меня появилась незаметно, будто я её выписал по каталогу. Вокруг всегда были какие-то девочки - соседки по общежитию, сокурсницы, знакомые друзей и просто приятельницы. Я встречался с очередной пассией, но менял её на новую прежде, чем успевал наскучить.
С Янкой я учился с четвёртого курса, тогда меня перевели в её группу. Поначалу она не произвела впечатления. Но в аспирантуре я снова встретил Янку, и вдруг неожиданно заметил, что она похудела, похорошела, часто смотрит на меня задумчивым воловьим взглядом, да и вообще-то профессорская дочь! Мы сходили в кино (один раз), пару раз я проводил её домой. На второй раз она пригласила меня зайти, и я познакомился с папой-профессором и мамой - вполне домашней тётенькой, милой своей домашностью.
На следующий день в лаборантской, увидев её, вместо дежурного приветствия, спросил: "Будешь моей женой?"(боже, какая затёртая фраза, затёртая до отвращения!). В каждом романе, в каждом тошнотворном мыльном сериале кто-нибудь непременно произносит: "будь моей женой", или "выходи за меня замуж", или "давай поженимся". Мне эта фраза далась легко, ведь говорить банальности легко и приятно. Она так же легко согласилась: "Да,Серёжа". Через месяц мы поженились, и я перебрался в их четырёхкомнатную квартиру. Так неожиданно упростился мой быт. Профессорская дочка оказалась миленькой девочкой, не донимала по пустякам, а в решении важных вопросов полагалась на мужа.
Незаметно я стал отцом. Просто сначала Янка работала, потом потолстела, появился малыш, Янка осела дома, похудела. Потом снова потолстела, и появился ещё один малыш, лишь немного похудела и больше не работала. Жизнь убеждала, что всё идёт путём. Я успешен, я быстрее других защитился, стал доцентом. К тому времени мы переместились в собственную трёхкомнатную квартиру. Иногда задерживался на работе, работы много всегда, а ещё больше, когда какая-нибудь новенькая студенточка просит позаниматься с ней предметом индивидуально. Я занимался предметом, студенточкой, работой и не замечал ничего вокруг. Писал курсовые и диссертации, теперь не для себя.
Янка заболела, я не заметил. Приходил домой - дети спали, Янка встречала, всё, как всегда. Это после, уже потом, когда она потеряла сознание и попала в больницу, я стал припоминать, да бледновата последнее время Янка, да, говорила, что устаёт. А кто нынче не устаёт? Я что ли не устаю? Да жизнь такая - сумасшедшая. Янке ещё хорошо, дома сидит. Ей бы семью покормить...Все устают - "астенический синдром". А когда её врач пригласил в кабинет и сказал, что кровь плохая, что долго с такой кровью не живут, я не понял, о чём он. Как это не живут? Янка умрёт, что ли? Моя Янка умрёт? Я даже с вызовом сказал: "думайте, что говорите, доктор!". Он ответил: "Это я вам советую подумать над моими словами".
Янки не стало через десять дней.
Я сидел в пустой квартире и пил. Дети были у домашней, такой похожей на Янку, бабушки и профессора-дедушки. А я пил. Я пил не с горя. Я пил, потому что не понимал того, что происходит с жизнью. Всё было правильно, и вдруг стало не так. Пошло кувырком. Адская карусель сломалась на ходу. Говорят: "Семь раз отмерь, один раз отрежь" Я не мерил ни разу. Я знал, как надо. А Янку жалко. Жалко Янку. Янку жалко.
Потом я пошёл отлить. Меня шатало - не привык напиваться. Прошёл через коридор, дошёл до туалета, отлил. Когда повернул назад, в зеркале на стене увидел Яну. Она смотрела на меня приветливо, как всегда. В синем платьице в ромашку с блюдце. Светлые волосы пучком. Я застыл на месте, не удивился, просто не знал, что делать. Яна сказала:
- Здравствуй, Серёжа.
- Яна?
- Да.
- Здравствуй...
Повисла тишина. Она молчала, у меня во рту пересохло. Прокашлялся:
- Ты чего тут?
- Пришла к тебе, Серёжа. Мне разрешили, вот и пришла. Заслужила, Серёженька, я это право.
- А зачем пришла-то?
- Помочь тебе, совет дать пришла. Мне теперь-то всё яснее видно. В жизни мы не много говорили, вот и пришла договорить.
В виске стучало набатом. От меня до неё - пять шагов, а ноги налились свинцом. Хрипло повторил:
- Ты зачем пришла-то?
- Пойдём со мной, Серёжа. Я тебя люблю очень, вот и зову. Мне можно. Ты не бойся, пойдём со мной. Деток старики поднимут, им ещё долго жить. А тебе со мной лучше будет.
Висок стучал набатом. Казалось, я сплю. Она протянула ко мне руки:
- Серёжа, послушай. Жизнь у тебя пустая, совсем пустая. Для тебя лучше хочу.
Чёрт, один чёрт. Да что она о жизни знать-то может? Профессорская дочка. Всегда за чьей-то спиной. И умерла-то не пожив! Стало вдруг противно, захотелось избавиться от её голоса, просящих интонаций, тянущихся рук, воловьего взгляда. Хотелось вынырнуть из сна. Хотелось, чтоб всё было, как прежде. Я наклонился, схватил пепельницу - она лежала на полу справа, и швырнул в Яну. Звон был таким резким, что казалось барабанные п6ерепонки не выдержат и лопнут. Набат в голове превратился в сплошной разрывающий грохот. А потом всё исчезло. Лампочка сгорела. Наступила тьма.
***
Я сажусь за пианино, старое немного расстроенное, но ещё вполне ничего. На коричневой лаковой поверхности инструмента каждое утро пыль, и я беру тряпку из детских колготок и протираю его. Бережно провожу по крышке, поднимаю её, касаюсь белых клавишей, чёрных...Бум. Бум. Бум. Дзинь. Я играю "Элегию" Массне. Медленно, спотыкаясь и останавливаясь, как женщина на шпильках изрядно выпивши. Moderato, ещё более moderato! Боже мой! Какая музыка! Я играю, душа плачет вместе с фантомом Массне, а серая жаба в углу, надувшись, затягивает свою заунывную песню. Жёлтые глаза смотрят янтарными пуговицами, щёки надуты, рот до ушей. Я играю "Элегию", и нахожу в этом счастье. Жаба дует щёки, за окном тусклый ноябрь. В комнате сумрак. Каждый день ноябрь, и каждый день сумрак. Каждый день "Элегия", моё сегодняшнее счастье.