С Эммой Фёдоровной я познакомилась в больнице. Лежала я тогда в Клиниках, болела уже вторую неделю пиелонефритом, кололась антибиотиками. Сначала врачи думали, что у меня инфекционный эндокардит, редкая гадость, от которой отделаться удаётся не каждому и всегда с большими потерями, но оказался всё-таки пиелонефрит. И это была удача, меньшее, лучшее из двух зол.
Эмма Фёдоровна была худенькой миниатюрной шатенкой лет пятидесяти. Она страдала ревматическими пороками и лежала на факультетке у своего дальнего родственника - профессора, заведующего кафедрой, для сезонной профилактики - всем сердечникам раньше рекомендовали дважды в год проходить курс стац.лечения. Был тысяча девятьсот девяносто пятый год. Ободранные и унылые стены больницы, полное отсутствие лекарств, всё необходимое мы закупали сами, и доктора - сплошь профессора и доценты, сотрудники кафедры. Лечила нашу палату маленькая, сухонькая, сморщенная как прошлогоднее яблоко Ашурова. Строгая и профессиональная, она уверенной твёрдой рукой пальпировала животы, простукивала грудные клетки, бесшумно и вкрадчиво аускультировала сердце и указующим перстом раздавала назначения. Зачастую она появлялась в палате с группой студентов, они открыв рты смотрели на неё, а после белой кучкой неуверенно подбирались к нам - больным.
С Эммой мы как-то сразу нашли общий язык. Она жила вдвоём с сыном, он часто её навещал. Худой и поджарый, в мать, Ромка ежедневно таскал кастрюльки с супом и котлеты, фрукты и отжатый собственноручно морковный сок. Со стороны я даже немного завидовала - моя дочь, ровесница Ромки, таким шикарным ассортиментом меня не радовала, хоть и навещала тоже каждый день и без еды, естественно, не оставляла. Да и как оставишь! В больницах тогда почти не кормили. Так что Ромка, невысокий, с резкими и некрасивыми чертами лица, обладал неоспоримым достоинством - он заботился о матери не хуже, чем если бы это делала любая дочь.
Эмма гордилась сыном, считала, что этот отпрыск получился толковым, в отличие от старшего - тридцатидвухлетнего Лёхи, бездельника и бабника, сидевшего на шее у жены. Ромка умел зарабатывать деньги - работал на стройке, а ещё платно учился в институте. На будущее. Не век же шпаклевать и штукатурить. И здоровье не железное. У Ромки оно действительно было не железным. Болели суставы, достаточно редкая, но въедливая, как все суставные, болезнь Рейно осенью и весной не давала покоя, заставляя прихрамывать и принимать нестероиды. Учился Эммин сын платно, и платить приходилось дважды: сначала собственно за обучение, затем за экзамены. Учиться по-настоящему не хватало ни времени, ни сил. Но диплом важен сам по-себе - так считала Эмма.
Позже, когда мы уже выписались, стали созваниваться, навещать друг друга. Эмма оказалась нужным человеком. Она знала, где можно фиктивно устроиться на работу и получать дополнительных триста рублей раз в квартал, где хорошие распродажи и бесплатные абонементы. С её лёгкой подачи на отдалённом оптовом Норде стала я закупать свежую недорогую сёмгу и засаливать её. Кости, голову и хвост использовала для ухи. Ромка тогда встречался с девочками на одну ночь, менял их, не задерживаясь ни на одной больше недели. Не сказать, чтобы Эмму это беспокоило, но она была не против, если бы он обзавёлся невестой - девушкой из хорошей семьи. Ромка в круговерти подружек и подцепил это своё "Рейно", а точнее хламидию, непонятно почему отозвавшуюся аутоиммунным процессом.
Перед Эммой острой зазубриной стоял вопрос об оперции. Многократно разные доктора говорили, что пора делать - протезировать митральный клапан, но Эмма боялась и не делала. Просто копила деньги на импортный протез. Потом, уже накопив большую часть, плюнула на оперцию вовсе и купила сыну машину: тёмно-зелёные "Жигули", семёрку. Парню нужна машина.
В двадцать семь Ромка влюбился. Он калымил на своей семёрке, обычно поздно вечером, после работы. И когда две девушки ему махнули рукой, привычно притормозил. Девчонки уселись сзади, а он их вёз и исподтишка рассматривал в зеркальце на лобовом стекле. И та, что сидела справа, с рыжей прямой чёлкой на глаза, глазами-вишенками и милыми ямочками на щёчках, нравилась ему всё больше и больше. Он не стал брать денег за довоз и вытянул-таки телефон так понравившейся Ирины.
Они стали встречаться. Иришка жила в общежитии с родителями. В начале девяностых её отец попробовал организовать свой бизнес, но, как и многие в то время, оказался неудачлив. Квартиру - багаж советских времён - пришлось продать, чтобы расплатиться с кредитами. Ромка утром и днём работал на стройке, вечером калымил и до ночи пропадал у Иришки.
Эмме было интересно, что за пассия у сына. И она задумала устроить знакомство. Испекла бисквитный тортик, нарезала салатик: "Ромк, а давай, приводи свою Иришку на чай". В общем, они познакомились. Потом Эмма рассказывала, что, в целом, ничего так девочка, но уж больно старается понравиться, вся такая вежливая!
- Нет, Тань, ну с чего девчонке так стараться? От Ромки моего без ума? Что-то сомневаюсь. Рома, конечно, неплохой парень, но ведь он же, честно, и не красавец, и больной, опять прихрамывает. Так для чего ей всё из кожи лезть? Ведь и причёску-то она сделала, и костюмчик явно первый раз надела. А я думаю, что не на сына моего она глаз положила, а на квартиру.
У Эммы была неплохая трёхкомнатная квартира, без ремонта. В панельном доме, но почти в центре города, метраж хороший, планировка "московская". Квартиру Эмма ценила и всякий раз просила Ромку: "сын, давай отремонтируем и заживём по-человечески!". Но Роме хватало чужих, отремонтированных им квартир, а жить можно было и среди старых обоев и серых потолков, зато вечерами пропадать у Иришки в общежитии.
С того самого, устроенного Эммой чаепития, Ирина превратилась для моей подруги во врага, которого она сначала не явно, но затем всё более отчётливо старалась изжить, вывести, словно пятно со скатерти, с орбиты их с Ромкой счастливой жизни. Ромка пытался реабилитировать Ирину в глазах матери. Но не очень удачно. Даже то, что Ирина прекрасно готовила, воспринималось Эммой как уловка, чтобы заполучить её Ромика, а точнее - трёхкомнатную квартиру.
- Таня! - говорила она мне, - здесь же всё ясно! Они поженятся, он её пропишет, или она родит, и он их пропишет, потом разведутся, а квартиру придётся менять. Ме-нять! И где мы с ним останемся? В однушке у чёрта на куличках?
- Нет, Эмма, ну не все же расходятся. Будут нормально жить, чего ты так? Ты же сама хотела , чтобы сын женился.
- Хотела. Но не на девице из общежития. А разводятся сейчас семьдесят процентов. А она нацелена на квартиру, вот и будет вгрызаться в жилплощадь намертво.
Это были такие бабские разговоры, в которых истина гуляла где-то в неведомых далях, и царило мещанство с вульгарным оттенком.
В конце-концов Ромка действительно собрался жениться, а Эмма запаниковала. Она даже стала болеть. Тут же наросла сердечная недостаточность. Появился сухой кашель, со скудными кровавым отделяемым. Пила мочегонные - не помогало. Снова легла на факультетку. Ромка после работы бежал не к Иришке - в общежитие, а домой. Крутить котлеты и варить бульоны. Утром забегал к матери. Женитьба отодвинулась на неопределённый срок. Вот уже и Эмму выписали, её состояние компенсировалось. И Ромка снова до глубокой ночи торчал в общежитии, а Эмма затянула старую песню про ремонт...
Однажды Иришка сказала, что беременна. Эмма возмущалась: "Нет, она хочет за него замуж любой ценой! Какой ей ребёнок - в общежитии живёт! Да она придумала эту свою беременность, чтобы моего дурака окрутить!" Ромкины друзья, дети Эмминых знакомых, долго разговаривали с ним, убеждали: "Да она выдумала, врёт! Страшна не беременность, а сам факт обмана! С лживым человеком семьи не построишь" Ромка поверил друзьям и внезапно перестал ездить к Ирине. Просто пропал. Был и нет. Вот, ещё неделю назад звонил ей пять раз на дню и каждый вечер бежал к ней, а вдруг пропал, будто и не существовал вовсе.
Через три месяца подкараулил её утром, когда она выходила из дома.
- Здравствуй. Ты как?
- Нормально. Сделала аборт. Выхожу замуж.
Наверное, именно этот момент стал отправной точкой глубокого, непреодолимого разлада между Ромкой и Эммой. Он перестал с ней разговаривать. Эмма поиграть в молчалки сама была первая, и всегда свою линию гнула до конца. Но эти молчалки затянулись на пол года. Он перестал отдавать ей зарплату, она - не стала ему стирать и готовить. Тяжело было всем, но никто не сдавался. Ромка ожесточился, и даже мне говорил о матери зло: "Да ну её! Болеет, и пусть болеет!"
Эмма действительно болела. Снова декомпенсировалась, стала задыхаться, кашлять кровью и не спать ночами. Сделала ЭХО, оказалось, регургитация на митральном и трёхстворке - три креста. И родственник-профессор, и другие профессора, не родственники, все как один утверждали, что с операцией тянуть нельзя. Всё, край близок, немного потянешь, и уже не возьмут. Эмма поняла, что выбора нет, и решила оперироваться. Стала собирать документы, обследования. Родственник-профессор попросил не родственника-профессора, и у Эммы появилась бумага в облздрав с просьбой о бесплатном выделении импортного протеза. Бумага сработала, протез выделили. Да и где ей было б взять денег: то, что копила, ушло на машину, а последний год жила на пенсию - денег сын не давал.
Боялась операции она ужасно. Я её понимала. Но делать нечего, как не крути, а ложиться под хирургический скальпель нужно мужество, да ещё какое!
Незадолго до операции Эмма отмечала своё пятидесятипятилетие. Собрала лучших подруг в кафе. Застолье устроил Ромка - это был его подарок матери после долгого времени почти полного отсутствия отношений. Эмма была весёлой - она любила именно не домашние посиделки, а такие вот "выходы в свет". Это давало ощущение, что всё у неё здорово, что она не одинокая больная пенсионерка, а успешная и даже состоятельная дама.
Потом была операция. Я приходила к ней в больницу. Эмма лежала в кровати - слабая, бледная, но мужественная, улыбалась. Она пережила операцию. Всё позади. Ромка тоже приходил, не каждый день, но без бульонов и котлет Эмма не осталась.
Через две недели её выписали. Ходила в корсете, ждала, когда образуется прочный рубец. Корсет был жёсткий, неудобный. Но это такие мелочи, по сравнению с тем, что осталось позади! Посадили Эмму на варфарин, надо было ездить в больницу еженедельно, проверять МНО (кровь должна быть жидкой, чтобы протез не затромбировался). Варфарин подбирался плохо, цифры МНО скакали то вверх, то вниз, так и не достигая нужных значений. С Ромкой опять была молчанка. После того, как её выписали, Ромкина озлобленность вернулась на своё прежнее место в душе. Зато результат операции получился отличным - сердечная недостаточность с сопутствующим ей кашлем и одышкой канула в лету. Даже многолетняя мерцалка, вечно сопровождающая запущенные митральные пороки, прошла. Но варфарин никак не подбирался. Эмма просила Ромку возить её в больницу, сдавать анализы. Он возил. Ворчал, огрызался, но возил.
Через полгода после операции Эмме неожиданно стало плохо. Резко ослабла, и снова стала задыхаться. Положили в захолустную больницу на Комсомольской площади. Но там ведь не лечат. Они и больных-то таких, с протезами клапанов редко видят. Пролежала неделю. Лучше не стало. На выходные пришла домой. Ромка был дома:
- Ты чего, мать, за жизнь так цепляешься? Хочешь сто лет жить?
- Знаешь, сынок, моя это жизнь, вот и цепляюсь.
Позвонила родственнику - профессору: "Что-то, мне плохо, помоги!". Родственник сделал, что мог - госпитализировал опять на факультетку.
А через два дня, утром, в семь часов мне позвонил Ромка: