Аннотация: Вторая книга мира семи царств, продолжающая "Перевернутую карту палача" Ридеро и Литрес
Глава 1
В которой рассказывается о событиях осени 3210 года от начала нового времени в четвёртом царстве
Путь беса. С камнем на шее
Никому не удавалось застать багряного беса Рэкста врасплох! Никому и никогда, если говорить о времени, которое он помнил, как рэкст - раб иерархии бессмертных. Постепенно он притерпелся к несвободе и даже приучил людей звать себя Рэкстом. Над кем издевался, взяв за имя - кличку? Над людишками, или же над собою? Ведь он давно отчаялся, осознав после порабощения, что личность и даже имя древнего свободного вервра рассыпались в прах...
Он привык горько усмехаться: в сказках чудеса бывают добрыми, в реальности же целительна лишь смерть, недоступная подневольному бесу. По инерции он надеялся хотя бы так освободиться, он искал врага превыше сил... И вот - о, насмешка случая! - нашёл заморыша, недоросля даже по меркам людишек! Глупца! Зная тёмные дела и мрачные замыслы беса, ненавидя его, враг Ул не сделал попытки убить. Более того, принял на себя бремя неволи Рэкста - хотя его никто не просил! Хуже, враг взялся самонадеянно учить древнего вервра - жизни! Судил его, приговорил и казнил.
С казнью раб обрёл и свободу, и расплату: обузу и слепоту.
А палач - мальчишка-атл, едва получивший взрослое имя Клог хэш Ул... он с трудом пережил свою победу! Безоружный Клог в момент казни стоял в трёх шагах от беса. Он сомневался, он был слаб и неопытен... Как же получилось, что рука Клога дотянулась, впечаталась в лицо! И Рэкст - ослеп... Боль взорвала рассудок, породила бурю в душе - ярость боя, восторг свободы, жажду рвать врага, позор поражения... Под таким напором плотина забвения дала трещину! Вервр перестал быть безымянной вещью королевы, обрёл свободу вдыхать запахи мира, впитывать его вибрации... Вервр осознал, что милостью еще одного слабого человека - синего ноба Монза, он может теперь по-настоящему взять личное имя. Подарок старика. Непрошенный и... бесценный!
Вервр Ан, свободный вервр - очнулся. Любопытство погасило крик, а вместе с ним ярость. Жестоко выдавленное из глазниц зрение умирало, напоследок обманывая мозг сотнями способов. Вервр пристально наблюдал процесс, чтобы не оказаться наедине со своей инертной, кошмарно неудобной и неуправляемой памятью.
Истинное древнее имя в первый миг не нащупалось, да и позже не пришло... Зато ненависть к врагу Клогу высветила в памяти яркий образ: из небытия улыбнулся старый друг. атл Тосэн, как живой... с терпким и острым запахом мыслей о бое, с теплотой на дне темных спокойных глаз, с мелкими морщинками у губ, накопленными бессчётными улыбками миру и людям, даже если они - враги.
С горячей болью вервр Ан сдирал шкуру с мёртвой своей памяти - и корчился, и узнал лукавый прищур, поворот головы, острый, неудобный взгляд в упор... лёгкое, по-птичьи худое тело, вроде бы - не годное бойцу.
Краткосрочная потеря сознания погасила разум Ана. Слепой и слабый, вервр пошатнулся, несколько раз глубоко вдохнул, стер с лица кровь, ощупал пустые глазницы. Криво улыбнулся: лишь ослепнув, он прозрел прошлое и смог понять, почему Клог хэш Ул при всякой встрече получал помилование от багряного беса Рэкста... Вид Клога причинял боль! Он был как соринка в глазу: мешал дурашливой манерой, прищуром, худобой - будто тело крылатого досталось человеку, и ветер готов его принять, подбросить ввысь, как родного...
Два дня назад пойманный в западню Ул так неудобно, так раздражающе смотрел в упор. Зрячий, он упрямо не видел в Рэксте свою предрешённую смерть! Не пытался сбежать, не излучал страха. Он пах... любопытством! Смутная мыслишка закопошилась тогда в сознании Рэкста, как придавленная муха. Бес зажмурился... но мысль оказалась ловчее мухи - и ускользнула. Любопытство побудило беса отсрочить смерть врага, терпеть его вопросы и сдерживать свой гнев, обычный в общении с людишками... да с кем угодно! Бес рассматривал Клога - всклокоченного, сомневающегося. "С чего бы?" - задумался Рэкст. Пришёл к выводу: так проявляется самоедство, основанное на отвращении к идее разумного устранения выродков. Пацан стрелял в подосланных к нему убийц, и собственная меткость довела его до полуобморочного раскаяния. Это показалось забавным... и снова продлило жизнь врага. Кто мог предположить, чем завершится игра в поддавки и для загонщика, и для дичи?
Казнь дала вервру слепоту и обязанность жить без власти и достатка. Казнь превратила Клога - в палача, причастного к иерархии бессмертных... Они поменялись местами? Или произошло нечто более глубокое и сложное? Вервр Ан не знал ответа. И все же он находил занятным такое стечение неслучайностей.
Вервр Ан начал путь искупления оттуда, где почти год назад багряный бес Рэкст совершил преступление: убил старуху и ребёнка по приказу иерархии...
В рабском служении палача самым мерзким было бремя уничтожения душ, не тронутых гниением. Впрочем, постепенно Рэкст стал именовать раннюю насильственную смерть достойных - привилегией. Мол, я даю им уйти, не мараясь в грязи взросления... Рэкст был раб и выделял жертвам то, что мог: быструю смерть без боли... Разве мало? И разве важно, когда оборвётся человечья жизнь, если и самая долгая для тебя, бессмертного, - лишь миг...
Прошлой весной багряный бес одним движением клинка вычеркнул из бытия девочку. Он ощутил, как ребёнок угас. Но, по воле Ула, неугомонного, как все атлы, порядок вещей сломался. Сейчас девочка - та самая, бывший Рэкст помнил и запах, и звучание души - снова жила, высохшая и страшная в своём противоестественном упрямстве: вернуться, вырасти, преодолеть...
Слепой вервр глубоко вздохнул.
- Осень...
Ан улыбнулся, ощущая мир сполна и сливаясь с ним, как может лишь свободный вервр: он знал тяжесть напитанной влагой земли, готовой укрыться снегом и баюкать нерождённую еще весеннюю зелень в корнях, орехах, семенах, побегах... По-звериному внятно Ан чуял дремоту жирующих по берлогам медведей, дрожь промокших зайцев, линяющих в зиму и слишком приметных теперь, до снега. Ан - слепой сам по себе - смотрел на бурый волглый лес взглядом нахохленного ворона, вместе с уткой рвал из ледяной воды малька. Он грыз осиновую кору, стачивая бобровые зубы...
Вервр - родня всему дикому миру, высший хищник. Ан вспоминал, как он любил прежде наблюдать окрестности с плоской скалы. Мир тогда принадлежал только ему. Не князю и не хозяину, а просто - сильнейшему.
Ан принюхался, раздраженно стряхнул с руки собственную кровь. Пустые глазницы саднило... Да, при своём огромном опыте он не смог уклониться от удара Клога хэш Ула. Более того, теперь он вспомнил: в прежней жизни приём "лапа тигра" сам же и показал другу. Атлу Тосэну вервр верил больше, чем себе. Друг мёртв. Но память о нем стала нерушимой защитой для врага: ослепший, разъярённый вервр не смог отомстить! Тыльная сторона ладони мазнула по щеке Клога, прошла мимо его горла... С хрустом пальцы впечатались в кору, вонзились на полную длину в дубовую древесину.
Клог, не вполне законный по мнению вервра наследник атла Тосэна, потерял сознание и без удара в горло. Он безвольно сполз в жухлую траву, раздавленный приступом раскаяния. Палач жалел ослеплённого! Даже его. Даже сейчас...
Вервр вслух поиздевался над слабаком, хотя слушателей не было. Затем поговорил с покойным Тосэном - и не важно, что тот не мог ответить. Наконец, вервр излил боль в рычании... Сжал зубы и стал терпеть, пока рассудок остыл до вменяемости. А пока Ан сполз по стволу дуба, обдирая куртку и спину, и расслабился.
Боль немного ослабла. Ан уже мог хладнокровно оценить ситуацию. Волею врага и взятой им карты палача, отныне и до совершеннолетия младенца, вервр Ан вынужден подчиняться своей казни. Значит, он будет жить без права пользоваться тем, что бесу Рэксту давали в мире людишек страх, власть, деньги... Хотя - пустое. Сила при нем. Опыт тоже.
Губы сложились в презрительную усмешку. Вервр потянулся, и носок его башмака упёрся в свёрнутую куртку.
Он почти забыл... В свёртке чужой куртки покоится младенец, девочка. Ей бы умереть по весне, но упрямая дышит, пусть и реже обычного человека раз в десять. Вот сердце шевельнулось, снова замерло... Проклятущий Клог взял на себя несвободу графа Рэкста. Взамен ввёл условие: ребёнка нельзя отдать на воспитание!
- Я припомню тебе это, дождись, - прошелестел вервр, пнул врага в бок и нехотя подтянул ближе свёрток с ребёнком.
Теперь он окончательно принял свою казнь: безвластие, обузу и слепоту. Может, это и неплохо - не видеть ни обузу, ни иных людишек? Вервр зевнул, на губах проявилась усмешка, знакомая всем в свите графа Рэкста. Откуда бы людишкам знать её смысл? Ультразвука они не слышат, приборов в этом убогом мирке нет... Отосланный в ночь писк вернулся, прорисовал в сознании ближний лес, пустой от врагов и угроз. Вервр оскалился ещё раз, уточняя тропу. Конечно, без привычного зрения первое время двигаться будет менее удобно. Но, рассуждал, Ан, потеря глаз не так опасна, как утрата слуха или чутья височных и наушных рецепторов - тепловых и иных.
Вервр взрыкнул, выдрал из дуба крупный клок волокон, ещё пахнущих летним соком. Сила при нем! Нехотя, помня об избранной Клогом казни, вервр нащупал куртку с ребёнком и сгрёб, чтобы тащить, как мешок. Касаться прохладного тельца было неприятно. Как и думать о том, что это существо придётся терпеть рядом целых семнадцать лет. Вервр нацелился шагать к опушке, но напоследок замер, принюхиваясь к сонму неосознанных переживаний, терзающих врага даже в обмороке.
- Клог хэш Ул, теперь у меня есть причина, чтобы покарать тебя. Я выращу девчонку, и тогда стану твоим палачом, законно. Я исполню свой план ликвидации людишек и бессмерти, убив тебя во вратах миров! - прошелестел вервр, заинтересованно улыбаясь. - Позже, чем хотел... Но разве для нас время имеет значение? Постарайся выжить. Ты отныне - мой. И ты не Тосэн, чтобы я снова прощал. Ненавижу понятие "наследник"... в тебе есть сходство с ним, и ты вдвойне виновен из-за своего преступного сходства.
Вервр отвернулся и заскользил по лесу, безошибочно уклоняясь от низких веток, перепрыгивая поваленные деревья и огибая овраги. В кармане нашёлся платок, и вервр стер кровь с лица, порычал ругательно - и ускорил бег.
Осень сошла с ума. Ветер рылся в лесу, как гончая в кроличьей норе. Листья то кружились, то хлестали в лицо и царапали кожу, то норовили со спины навалиться всем ворохом, подмять... Ветер мешал понимать лес, заставлял вервра острее сожалеть о временно утраченном зрении.
От опушки Ан побежал в полную силу, желая одолеть брод до начала дождя. Не успел: иглы льдинок ударили в лицо, когда он был на самом глубоком месте, по грудь в воде, и боролся с сильным течением. Вервр зарычал, в несколько прыжков миновал стремнину, метнулся к берегу - и разобрал хруст неблизкой молнии. Он был бес и он был рядом. Один во всем мире он проследил, как для упрямого врага приоткрылась щель в ткани мира. Как снова срослась плоть мироздания, надолго сделав Ула недоступным для мести... А заодно отрезанным от любой помощи, от всего знакомого и привычного.
Ветер дичал и дичал, выл зимней стаей, кусал тело, стынущее в мокрой насквозь одежде. Первый за осень ледяной дождь облеплял все, устранял различия теплоты и холода. Ветер ревел и ярился.
Ан упрямо брёл, все хуже понимая окружающий мир. Враг посоветовал идти в дом у дороги, на отшибе, вне села. Сперва вервр не собирался принимать словесную подачку мерзавца, возомнившего себя наследником Тосэна. Но слепота в гомоне ветра, но ледяная корка одежды, но беспомощность младенца, которого надо вырастить во что бы то ни стало...
Он едва смог заметить дом. Он добрел до низкой двери и привалился к ней, хрипло дыша и даже не взрыкивая - лишь поскуливая. Он давно тащил куртку, как куль, и не сомневался: всё кончено. Второй раз за ничтожную жизнь высохшая девочка пересекла реку смерти, и теперь - бесповоротно.
Когда дверь поддалась, вервр провалился в тёплую затхлость сеней, не помня себя. Он даже не удивился тому, что дверь открыли! Всю дорогу от леса и именно в это он не верил. Когда нет денег и власти приказать - кто разберёт твой крик отчаяния? Кто согласится отворить дверь, кто впустит в дом беды... и ничего, кроме них.
Вервр рухнул на колени - и позволил себе забыться.
- Вишь ты, какая беда, - слабо, с придыхом, посетовал старческий голосок. Тонкий, скрипучий, вроде бы женский.
- Ты мне зубы-то не заговаривай, - бойчее и громче возразил другой голос, более низкий и глуховатый. - Довольно дрова изводить. Их и так нет.
- Раз нет, то и жалеть нечего, - в голосе старухи прорезалось визгливое упрямство. И сразу погасло. - Пусть хоть одёжа просохнет. Ну, очухается он, и как ему, бестолковому, намекнуть, что козы у нас нет? Нету, подохла. А без молока дитя помрёт вот прямо скорёшенько. В чем душа-то держится, косточки вон, тоньше прутиков. Ужасть. - Старуха вздохнула и добавила иным тоном, деловито: - Проверь ещё, совсем кошеля нет? Хоть бы медяк разыскать, сбегать к Мобру с задатком и попросить в долг.
- О-о, ты бегать наново выучилась? - обозлился старик.
Вервр поморщился, попробовал шевельнуться и осознал, что лежит на подстилке, привалившись спиной к печному теплу. Оттого и разморило, прямо нет сил поднять голову. Не понять даже: ему до такой степени дурно или же наоборот, в нечувствительности содержится счастье...
- Очухался? - заметила старуха. - Эй, болезный, где ж тебя так отходили? Хотя оно конечно, вся округа стоном стонет. Вроде, и нобы в непокое. От баронов Могуро, сказывают, лихие люди подались во все стороны и баламутят, и пакостят. - Старуха помолчала и осторожно спросила: - Сынок, как звать-то тебя?
- Прежнее имя износилось, едва я ослеп, - покривился вервр и добавил: - По доброте одного старика я законно унаследую новое имя... Назову позже, если придётся.
Вервр сел, ощупал печь, вцепился в горячую кружку, едва она оказалась возле ладони. Он пил быстрыми крупными глотками, до дна. Напившись, ослабил намотанную в несколько слоёв повязку на лице, тронул пустые глазницы. Стер коросту крови с чувствительных к теплу рецепторов, внешне похожих на симметричные родинки у висков. Покривился, пискнул летучей мышью, собирая впечатления о помещении.
Убогое место, прав был враг Клог. Ещё вчера граф Рэкст и не подумал бы, что очнётся на земляном полу, в крохотной избе-четырехстенке, косо навалившейся на печь, как на костыль... Под потолком щели, холод осени так и сквозит.
Ребёнок? Вервр принюхался. Вон и девочка: на руках у старухи, укутана в побитый молью вязаный платок. Вздохнула... снова как мёртвая. Теплота кожи едва заметна.
- Тут такое дело, - дед начал готовить гостя к плохой новости.
- У кого поблизости есть коза? - вервр сократил бесполезную часть разговора.
- По уму ежели, спросить бы в 'Ветре удачи', а разве ж они откроют тебе или нам? - Старик вздохнул. - Ну, опять же... всё лето у них с гостями беда, а ныне и вовсе: хуже засухи потоп, да-а... Я о чем? Не было гостей - убыток, а повалили гости - и того горше горюшко, вон каковы гости-то.
- Где этот 'Ветер'? - нехотя уточнил вервр, слушая вой урагана за стенами.
Старуха махнула рукой, охнула. Ласково, жалостливо тронула щеку гостя. Вервр ответно оскалился в ухмылке. Получил в руки совсем ветхий шейный платок, почти не погрызенную молью валяную шапку, дождевую куртку из толстой грубой тканины. Вырядившись чучелом, Ан развеселился. Спросил о своём ноже - и старик безропотно вернул опасную вещь, до того припрятанную 'от греха' в сенях.
- Темень там, глаз коли темень, - запричитала старуха и осеклась, слушая смех ослеплённого вервра.
Она продолжала всхлипывать и сетовать на глупый бабий язык, пока вервр миновал сени, добрел до двери, переступил порог и привалился к мокрой бревенчатой стене снаружи.
Непогода разошлась в полную силу. Палый лист, водяную взвесь и иглы льдинок крутило и месило так, что направление ветра не угадать. Вервр совсем размотал повязку, принюхался к запахам дома и дождя, приладился к току стариковских тревог и переживаний. Оттолкнулся от надёжной стены - и сделал первый шаг в трясину осени...
- Гнусный Клог, буду убивать медленно, - пообещал вервр. - Зачем ты бегом поволок меня в лес, на казнь? Ночью... Оставил без ужина. Там, на постоялом дворе изжарился кролик, сочный... Свежатинка, сам ловил.
Было бы удобно приписать врагу вину за отсутствие кошеля. Даже за то, что младенцы не едят крольчатину - а ведь поймать кролика куда проще, чем отыскать посреди ночи молочную козу. А после - вот ужас! - ещё и подоить... Но вервр полагал, что даже без фальшивых обвинений долг Ула со временем вырастет до неподъёмной тяжести...
Вервр брёл, принюхивался, пищал и вслушивался, собирал чужие настроения, приближаясь к их средоточию - к селу с густо налепленными вдоль хилых улочек избами и просторным постоялым двором, похожим на быка посреди овечьей гурьбы.
Настроения составляли общую мутную массу, знакомую по всяким людским скоплениям и мысленно именуемую - помои. Сегодняшние казались густыми, тёмными, замешанными на многочисленных страхах, пустых и настоящих. Вервр спотыкался, злился на слепоту, взрыкивал, вслушивался в эхо - и снова шёл, упрямо не растопыривая руки и не сокращая шаг. Он не слабый человечишка, чтобы выглядеть шаркающим слепцом и вызывать презрение.
Из общего вороха страхов и сомнений Ан наугад выделил всхлипывающий высокий голосок. Страх у этого человека - острый, отчётливый, он распознается ярко.
- Люди, ох, люди! Хоть кто, помогите... Ох, пустите, да пустите же, - стонала девка, плотно притиснутая к забору, в глухом и наверняка очень тёмном месте возле конюшни. - Да что же это... да пустите, умоляю, ну пустите...
Отпускать добычу, понятное дело, никто не собирался. Рта зажимать тоже не пробовали - слушать мольбы занятно. Вервр покривился, ощущая, как возвращается в привычный себе мир людишек. Такие скучны и однообразны как в бессилии, так и в насилии. Душегрейка девки валяется в углу, рубаха разорвана от ворота и до пупа... А ведь в двух шагах к стене привалены вилы, дотянуться - можно! Мало того, в ногах у девки валяется кухонный ножик - его нетрудно поддеть и всадить во врага. Но эта овца, как и многие подобные, знает своё место и покорно топает на бойню, смутно соображая, каковы последствия отчаянного сопротивления. Насилие привычно, неизвестность страшна, она - удел сильных... Так обыкновенно рассуждают людишки. И - сгибаются.
Вервр хмыкнул: вот потому был интересен мерзавец Клог. Если разобраться, куда почётнее числиться врагом беса, чем выглядеть для него парализованным кроликом или овцой, не достойной спасения.
Голова деловито сопящего мужика впечаталась в бревенчатый сруб с хрустом. Вервр разжал пальцы, высвободил прихваченные на затылке волосы наёмника - и позволил бессознательному телу сползти по стене. Само собой, внимание 'овцы' теперь целиком принадлежало спасителю - и баба орала в голос, захлёбываясь и срываясь в писк. Ещё бы! Что она видит? Лицо в потёках крови, пустые глазницы, ухмылку... и всё это под смутно знакомой валяной шапкой, над смутно знакомой дождевой курткой!
- Болотник, - спасённая определилась с сортом нечисти и сразу запуталась: - Мертвяк! Старого Ясу пожрали-и...
Вервр зажал орущий рот и выждал, пока истерика поутихнет.
- Веди к хозяину, - велел он, выломал руку и развернул отчаянно постанывающую девку лицом от себя. - Быстро. Пока цела.
Хозяин постоялого двора обнаружился в дальнем подполе, в обнимку с отвратно воняющей бутылью ведёрной ёмкости, судя по плеску и булькам - ополовиненной. При виде девки-поводырки и шагающего за ней слепого, хозяин икнул и тихонько застонал.
- Гости беспокоят? - задал тему вервр.
- С весны, - всхлипнул хозяин. - Как отсыпал я мухортке проезжему лежалого овса, так и пошли дела вкривь. У-у, враг людской. Вся погань с него началась, с мора лошадиного.
- Не с тебя же, - согласился вервр. Он прислонился к стене, удобнее перехватил плечо девки. - Нужна коза. Молочная, для маленького ребёнка. Коза и вдобавок, пожалуй, дрова. На таких условиях до рассвета выгоню гостей или заставлю их заплатить и утихнуть.
Вервр поморщился с отвращением. Пока хозяин заведения пил и копил размышления, он попытался сообразить, когда оказывал столь мелкие услуги окончательно ничтожным людишкам. Память не выдала ни единого похожего случая.
- Выгнать и заплатить, ага, - по тону было ясно, что хозяин широко, тупо ухмыляется.
- Что насчёт козы?
- А гости ещё шумя-ят, - обнаглел хозяин, почуяв торг.
- Могу сам взять, что мне надо. Выйдет быстрее, проще. А гости - они твои, может, и до самой твоей же смерти, - прошелестел вервр.
Для ускорения решения он нащупал бок бутыли и выломал горсть осколков. Это просто, вот только движение должно быть очень, очень быстрым. Люди такого даже смазанным не замечают. Рядом на два голоса завыли: 'Убивают!'... Вервр неподвижно ждал, пока в голове хозяина, неубитого вопреки воплям, сварится каша решения.
Наконец, девка, всхлипывая и жалуясь, поволокла по улице упирающуюся козу. Хозяин оторвал от груди бутыль с прорехой в пол-бока, принюхался, назвал вервра разорителем и разжал руки. Осколков стало больше, а запах обрёл такую крепость, что вервр предпочёл задержать дыхание. Он терпеливо ждал, пока хозяин сопит и ворочается, медленно поднимаясь в условно-стоячее положение. Наконец, опробует способность ног перемещать тело туда, куда надо, а не туда, куда качнуло...
- Выдели кого потрезвее в провожатые, - предложил вервр, наблюдая, как хозяин третий раз обошёл камору, с растущим беспокойством щупая стены и сетуя на отсутствие дверей. Когда совет остался без внимания, вервр сплюнул шипящее, привычное: - Людиш-шки...
Поймав руку хозяина, вервр небольно, но чувствительно прикусил запястье, позволяя себе учуять ток крови, а жертве - её место в мире.
Пьянчуга ещё визжал и летел прочь из подпола, спиной вперёд, но уже был совершенно трезв. Удар, тишина... Вервр вынырнул на свежий воздух по узкому всходу, хлебнул мокрого ветра, хрустящего некрепкими льдинками на зубах. Улыбнулся природе: она во всяком мире друг ему и мрачная загадка - людишкам. Так и норовят испохабить. Но здесь пока не сладили.
Мир атлов исконно не желал принимать прогресс, сопротивляясь обычному в иных мирах развитию цивилизации - инстинктивно, но весьма успешно. А может, всё не так, - задумался вервр, позволяя ветру трепать свои волосы, - может, четвёртое царство ограничивает одни стороны жизни, возмещая ущерб в ином. Тосэн говорил что-то подобное, но вспомнить не получается, да и тогда присказки друга проходили мимо внимания.
- Там, - третий или четвёртый раз сообщил хозяин постоялого двора, ненадолго забытый. Икнул и завыл от ужаса, осознав, что тычет пальцем в темноту, указуя направление слепому. - То есть... прощения просим. То есть... Оно там, ну то есть как бы сказать... туда и ещё туда, да что же я... да вот же...
- Я понял с первого раза, - осклабился вервр. - Там и ещё туда. Внятно. Сколько они задолжали?
- Так... если всё учесть... А-аах. О-оо... - хозяин осип, рассмотрев в подробностях пустые глазницы, кровавые дорожки на щеках ночного гостя, бурую коросту на его пальцах и тыльной стороне ладони, тёмное пятно на рукаве дождевой куртки. - То есть...
- Сумму. Без стонов, вранья и учёта ущерба потрёпанной чести сговорчивых баб, а равно мухортости весенних лошадей и подобного маловажного, - покривился вервр.
- Щуку серебром, полновесную, - выпалил хозяин и клацнул зубами, прикусив язык и испугавшись своей неуместной честности. - То есть... но ведь коза, но ведь...
Он шептал всё тише и жалобнее, он обнимал голову и принимал вес похмелья, настигшего жертву почти сразу после внезапного протрезвления.
Вервр не слушал. Получив нужные сведения, он крадучись двинулся к главному строению через захламлённый двор, заодно прикидывая наименее затратные и проблемные пути исполнения уговора.
Графу Рэксту довольно было бы взрыкнуть, чтобы его опознали. Наёмники неизбежно сами сползлись бы к сапогу и смиренно ждали приказов, хоть бы и казни - их же собственной.
Безымянный бес, даже слепой, отпустив на волю силу и дикость свою, не оставил бы в доме живых очень быстро: в несколько ударов человечьего сердца. А сколько денег соберут с мёртвых те, кому он дозволит мародёрство - не его забота.
Вервр, обременённый полумёртвым младенцем и желающий хоть сегодня остаться неузнанным и значит, свободным... Для него не имелось простых способов исполнить задуманное.
- Клог, я выколю тебе глазёнки, - рычание было низким, людям такого не разобрать их убогими ушами. Но, не слыша слов, люди во всём селе вздрогнули, вдруг заподозрив близость смерти. - Клог, ты ведь услышал? Ты учуял? Твар-рь.
Когда вервру оставалось сделать по двору шага два до двери, она с грохотом распахнулась, и какого-то мелкого служку вынесло из темного коридора. Следом попёр, диким вепрем взревел в дверном проёме, рослый наёмник. Его так и выламывало от беспричинного и бесконечного раздражения. Вервр подвинулся, пропуская служку, и коснулся кончиками пальцев бревна: пока не погасла вибрация от удара двери, он запомнил план строения.
Получив нужные сведения, Ан смазанной тенью скользнул крикуну за спину... и наёмник затих на полувздохе, пропал в бессознании надолго, до полудня самое малое. Вервр придержал грузное тело, мягко опустил на пол. Как раз успел исправить оплошность, допущенную вчера: рука нащупала и отстегнула наёмничий кошель. Пока деньги меняли хозяина - а они такие, сами текут в сильную руку - вервр перебрал монеты и извлёк нужную, крупную золотую. Зажатая меж пальцев, она послушно сплющилась, приняла оттиск. Подобные 'приказные монеты' граф Рэкст выдавал посланцам, показывая своё отличие от людишек. Рисунок подушечки пальца не раз пытались подделать, и всегда неудачно. 'След беса' хранил ощущение животного страха, готовое уколоть всякого, совместившего палец с выемкой в монете.
- Попробуем так, - шепнул самому себе вервр, не вполне довольный планом.
Но - время не ждёт. Бывший Рэкст уже двигался по коридору, прилаживаясь шагать, как подобает слепому немощному человеку. Он шарил по стенам, прикашливал, шаркал... и приближался к нужной двери, заранее зная: в комнате трое, один из них мертвецки пьян, второй трезв и весел, а третий в отчаянии и весь изошёл холодным потом, даже хуже, обмочил штаны. Обычный расклад для людишек: безразличный ублюдок, жадный ублюдок и ловкий доносчик, вдруг возомнивший, что чужими грязными руками он дотянется до соседского достояния...Сам явился, денежки принёс, только не учёл, что сельская зажиточность никого не впечатлит, а вот разбуженный страх - позабавит.
Вервр покашлял и стукнул в дверь. Приоткрыл её, втиснулся в щель, пытаясь достоверно кланяться. Нищие так обычно и делают. Только у нищих в дрожащей ладони не блестит нежданным уловом - золотой.
Трезвый наёмник вмиг заметил странность и убрал руку с рукояти ножа. По уму и несуетливости вервр именно его мысленно произвёл в вожаки. Запах тела, настроение - то и другое казалось смутно знакомым. Лично граф Рэкст столь мелкого слугу не принимал, но где-то в его особняках человечишка столовался и отдыхал, нет сомнений...
- Прощения просим, - засипел вервр. - Послание до вас, наизусть велено выучить и передать, ни словечка не позабыв.
Вожак хмыкнул, рассматривая пустые глазницы, одежду с чужого плеча, дрожащие пальцы. Вожаку хватило ума молча выслушать приказ Рэкста и сразу же заставить случайного гонца повторить его, проверяя, выучены слова - или же перевраны. После третьего пересказа с многими запинками и вздохами, но без единого отступления от текста, вожак поверил и недовольно поморщился. Ему не хотелось спешно покидать село, тем более так - расплатившись и не оставив по себе дурной памяти... Был невнятен и приказ двигаться к замку на перевале и безвылазно сидеть там, пока не явится старый барон. Но приказы беса не таковы, чтобы их оспаривать.
Наёмник заливисто свистнул. Постоялый двор заскрипел, зашевелился общим недоумением, загудел спешным приготовлением к отъезду. Перекликались басовитые голоса, топали сапоги. Метались шёпоты и вздохи слуг...
Ан усмехнулся: дело сделано. Без крови, без прямого объявления своего имени... пора бы тихо сгинуть, но - не получается: крепкая рука вцепилась в ворот.
- Погасни, тля помоечная, - прошипел в самое ухо вожак и накрутил на кулак ворот куртки, норовя слегка удушить и напугать. - С нами двинешь отсель. Кто весть от беса донёс, тому и почёт... бесовский. Чё, не знал?
Ответ не требовался. Вервр мрачно покривился. Он, в общем-то, знал и своих людишек, и ту помойку из зависти, страха и самомнения, что смердит в их душах. Он, правда, никогда не обращал внимания на мелочи. Теперь злился на себя, сидя с крепко стянутыми локтями на дне возка, в облаке перегара.
'Горевестника' тащили в обозе до переправы. На глубоком месте пнули в спину, с борта - да в ледяную воду... а прежде камешек на шею повесили, не позабыли...
Добравшись до берега в насквозь мокрой одежде, и это второй раз за бесконечную ночь, вервр был не просто зол - он аж светился стеклянно-ломкой яростью. По волосам с шорохом пробегали искры, и бес знал: они багряные, как свежая кровь. Чего стоило сохранять волосы 'человечьими' всё время, пока жертву везли и пинали... Он и теперь еле сдерживался, уговаривая себя не догонять ублюдков и не рвать их, не давить, не размазывать по дну повозок, наполненных сивушными парами.
- Клог, зар-раза, - рычал вервр, лязгая зубами не от холода, а от зажатой в них намертво злости, - Клог хэш Ул, ты умр-рёшь не ср-разу, стр-радай заранее! Ты... ты...
Впервые за неисчислимое время жизни вервр не нашел годных угроз. Наказание подлеца Ула стало делом, требующим холодного и неспешного обсуждения с самим собою. Пока же вервр был слишком занят: бежал во весь дух, греясь и выгоняя из тела ярость, подобную гною, остро-болезненную. Вервр мчался, и ненависть тянулась за ним черными крыльями - каменными, не дающими ни полёта, ни широкого взгляда на мир...
Рычание и шипение оборвались в единый миг. Вервр расслышал отчаянно бьющийся бубенчик, споткнулся и замер.
Ан подставил лицо дождю пополам со снегом. Принюхался. Чтобы наказать врага, надо прежде стерпеть данную им казнь. Только затем будет возможно огласить свою, ответную. Чтобы дотянуть до казни Клога, надо сберечь жизнь никчёмному детёнышу атлов. А для этого прямо теперь требуются - вот же мелочи досадные - коза и дрова. Так почему добытую с таким трудом козу сейчас, посреди ночи, волокут на верёвке обратно в село? Почему на пороге покосившейся избы бессильно всхлипывает старуха?
Вервр резво развернулся и в несколько прыжков очутился возле козы. По ушам ударил знакомый визг служанки - 'болотник!'...
- Аш-ш пш-шла прочь, - прошипел вервр, выдрал верёвку из рук девки.
Коза от происходящего взбодрилась - и попыталась насадить ближнего двуногого на рога. Вервр, конечно, уклонился, но обозлился пуще прежнего. Взвалил брыкающуюся собственность на плечо и поволок домой.
- А-аа! - проверещала девка и шлепнулась в грязь. Довольно долго оставалась там, неподвижная, без сил. События ночи исчерпали её способность испытывать страх. Поэтому девка не смолчала и, отдышавшись, заорала визгливо-требовательно: - Эй! Хозяин сказывал: утоп охальник, возверни козу. Эй! Ты почему не утоп? Эй! Э-эй...
- Потому что болотник! - не оборачиваясь, прорычал вервр. Добежал до лачуги, сгрузил козу и поклонился старухе. - Годная коза? Годная?
- Годная, - подавленно согласилась та, но хотя бы прекратила плакать. - Живуч ты, мил человек. В самое время вернулся... а я только села доить-то, тут и началося... сгинул, говорят. Вор, говорят... Всяко говорят.
- Людишки, - поморщился вервр. Сунулся в сени, сбросил промокшую куртку, на ощупь отыскал дерюгу и замотался в сухое. - Дрова привезли?
- Какое там, - отмахнулась старуха и, щекоча козу под горлом, уговорила добровольно войти в сени. - Ежели ту соплюху послушать, выходит, в постоялом дворе слух гуляет: на тебе вина за учинённый в селе разбой, ты и есть всей шайке тайный заводила.
- Я и есть, - повторил с разгона вервр. Тяжело вздохнул, вдруг ощущая, как остывает гнев, накопленный за ночь, как он булыжником виснет на шее, гнёт к земле. - Я и есть... что за гадкая ночь.
- Умаялся ты. Иди, я сей же миг подою, молочко будет тёпленькое.
Рука старухи, дрожащая, совсем слабая, коснулась щеки и скользнула по шее на плечо, на бок. Вервр дёрнулся, отодвинулся и быстро юркнул из сеней в избу.
Младенец и старик рядышком спали на печи. Девочка дышала тихо, почти что в обычном для людей ритме. Сердце билось слабо, но уверенно. Вервр сполз по печной стенке, откинулся на неё, ощущая под лопатками стыки камней, замазанные глиной, сплошь пропитанные долгим теплом, хранимым в печной душе.
- Я и есть тайный заводила, - ещё раз повторил Ан, но хуже не стало. От печи спине доставалось много тепла, и горечь сказанного растворялась в нем, не смерзалась комками льда за грудиной. - Не сожалею. Мир весь из грязи слеплен.
- Гу, - сонно, едва слышно, выдохнула девочка.
- Сволочи атлы, - без прежней ярости усмехнулся вервр. - Говорить ещё не умеет, от смерти в полушаге, а туда же, спорит. Эй, ты! В любом мире нет пользы учить первым словом глупое 'гу'. Надо скалиться и рычать, чтобы выжить. Не я такой, мир такой.
- Гу, - тише засопела девочка.
Вервр перекатился на колени, привстал, провёл кончиками пальцев над личиком ребёнка, не касаясь кожи. Убедился: ссохшееся, бессильное создание улыбается, не приняв совет и не пробуя учиться оскалу.
- Бестолочь, - вервр снова сел спиной к печи. Зевнул. - Ну, я им устрою поутру праздник красного петуха. Или дрова мои, или они - пепел. Вот и будет пьяному борову 'гу' на всю окру-гу!
Ан облизнулся в предвкушении ярких впечатлений - и заснул мгновенно, не дождавшись тёплого молока.
Утром старухе едва удалось открыть дверь: вплотную к ней перед избой была свалена изрядная гора дров. Не ахти каких, уж всяко не дуб и не берёза, не ровные поленья - так, бросовые отходы. Но разве и на такие кто-то рассчитывал? А когда старуха, получив от слепого несколько монет, отправилась за тканью для детских распашонок, она узнала свежайшую сплетню: хозяину постоялого двора под утро приснился ужасающий пожар. Вроде бы во сне огонь занялся от искры из-под подковы жуткого, бесовского мухортого коня.
Сон был до того страшен и похож на явь, что поутру недостоверно трезвый скряга раздал все долги и, обливаясь слезами испуганного раскаяния, сгоряча замирился с соседями, коих норовил сжить со свету пятый год подряд. Был спешно перенесён на прежнее место забор, и даже за урожай с захваченного огорода возмещено серебром. Чудеса...
Столичные истории. Гости
Полуночный стук в ворота сам по себе не удивил дозорных в 'Алом льве'. К хэшу Лофру приходят разные люди, и многие таковы, что днём их на улице не увидишь. Одни в каретах сидят, за закрытыми шторами, а другие эти самые кареты стерегут по кустам, - так шутят младшие ученики. Но у языкастых недоумков мало надежд вырасти в старших учеников, куда более молчаливых и осведомлённых.
Ночами при воротах дежурят старшие. Им сумеречные гости понятны уже по манере стука... Но только не в этот раз. То ли царапнули, то ли мазнули костяшками пальцев - робко, с сомнением.
- Назовите себя и своё дело, - хмурясь и продолжая строить догадки о госте за воротами, потребовал безродный Омаса, в шутку именуемый теми самыми языкастыми новичками 'сын хэша' за впечатляющие рост и вес. Он и правда ниже Лофра всего-то на ноготь. По ширине плеч и вовсе равен, только болезненно-вспухшего брюха у Омасы нет.
- Да откуда бы вам знать меня, мил человек, - смущённо извинился из-за ворот слабый женский голос. - А дело моё вот, всё на бумаге. Сказано передать в целости, прямо в руки хэшу Лофру, а уж он по доброте своей и решит, что к чему.
Омаса сразу разобрал деревенский выговор, ведь у него у самого был похожий лет пять назад, когда довелось стоять по другую сторону ворот и стучать, не веря, что откроют и выслушают. Ладонь Омасы протёрла затылок, не склонный потеть и зудеть от сомнений. Толстые пальцы вцепились в короткие, курчавые волосы, похожие густотой и свалянностью на медвежий мех.
- А разбудим-ка хэша, - вымолвил Омаса, сразу выбрав решение, какого от него не ждал никто из стоящих рядом. Могучая ладонь отяготила плечо соседа. - Ступай.
- Я? - пискнул, проседая под рукой, младший.
Переспрашивать, получив приказ, тем более в дозоре, тем более ночью - совсем уж плохо. Так что, пока Омаса разворачивался всем телом, сопя от недоумения, младший вывернулся из-под руки и помчался, как лист, влекомый ураганом всё далее от каменного утёса...
Омаса замер, именно как каменный. Он более не шелохнулся, покуда доски скрипом не обозначили пробуждение хэша, и сам Лофр не возник на крыльце, зевая и лениво похлопывая пухлой рукой по ненавистному своему, не желающему худеть, брюху.
Хэш облокотился на перила. Он молчал и ждал.
- Дело к вам. Как видно, особенное, - сообщил Омаса и без усилия подвинул в проушинах запорный брус, который большинство здесь полагало бревном.
- Видно ему, - оживился хэш, щурясь то ли в насмешке, то ли со сна. - Ночь глаз коли, а дубине видно. Умных учу-учу хоть днём всматриваться, а дубине - через дубовую воротину видно.
Продолжая ворчать под нос и часто повторяя про дубину, хэш спустился с крыльца и побрёл к воротам. Дозор притих. Все знали: когда Лофр вот так переваливается и смаргивает, ему изрядно плохо. И такого его поднять с постели, вынудить всунуть опухшие ноги в тапки - уже беда... а вдруг еще и нет ей причины?
Омаса играючи двинул створку ворот, отступил на шаг и поклонился гостям, еще толком не видя их.
Скрипнули колеса, застучали копыта - женщина, вежливо поклонившись в ответ, ввела под уздцы лошадь, впряжённую в лёгкую двуколку. Лофр споткнулся, хмыкнул... и прибавил шаг.
- Червяк, ты выполз из норы? Сам или опять погнали? По твоей бледной роже моей лучшей дубине и без слов рисуется жалостливый ответ. Но я-то знаю: ты от рождения сизый поганец, всегда по уши в... гм. Не важно, а вот как при тебе смогла завестись женщина? - Глаза Лофра блеснули ярче. - Живая, а не пером к бумаге пришпиленная. Вылезай, немочь. Помрёшь после, а покуда представь меня.
В двуколке завозились, распихивая ворох шерстяных покрывал и бормоча невнятно, толком не проснувшись. Женщина не обернулась к спутнику, она, чуть наклоня голову, пристально изучала Лофра, вслушивалась в его сиплое дыхание, считала шаги и, кажется, норовила на слух - взвесить...
- Вам лежать надобно, добрый хэш, - неожиданно строго велела гостья, подалась вперёд, взяла Лофра под локоть и принялась разворачивать к парадному крыльцу. - Испарина... так оно понятно было сразу, что испарина. Верно сын говорил, не лечат в столице этой, а только калечат. Ещё говорил, нрав у вас непростой, и лекарей вы гоняете, почём зря. В боку с утра колет или под вечер началось? Здесь или пониже и, может, немеет ещё тут и тут?
- Вот всё это, но со вчерашнего утра, если не учитывать крайние лет десять... А с лекарями... да, всякое случается.
К полнейшему изумлению дозора, хэш не сопротивлялся и брёл к крыльцу. Все указания, какие он дал - это короткий жест руки: мол, сами тут с прочим разбирайтесь, не дети. Хэш щурился, пристально, почти невежливо рассматривая гостью и без зазрения совести наваливаясь на её плечо - чтобы вела и слушала жалобы... А разве прежде хэш имел привычку перечислять свои болячки? Вслух! И даже громко, со вздохами...
- Так вы зовите меня Лофр, а не хэш. Как опыт подсказывает, хэшей лечат вовсе уж плохо. Их и за золото, и за страх, и за уважение - один край, только и делают, что калечат... Но в Тосэне другой обычай, там лечат с душой. Вон червяк Монз бодро ползает. Одно мне странно: двуколка под весом книг не хрустит.
- Он все роздал, без жалости, - сникла женщина. - Я Ула, вы моего сына, пожалуй, помните?
- Вы и есть та лучшая в мире травница. Ага, - Лофр замер, похлопывая себя по брюху. - Ага! Повезло мне. Вот только знать бы, какой такой ценой... и где сам Ул?
- Не ведаю, - всплеснула руками Ула. - Монз указал: спешно ехать сюда и лишнего не думать, а если сделается ему вовсе худо, показать письмо. Спорить было невозможно, видно ведь: он безвозвратно из дома подался.
- Худо... Червь резвее моего ползает, - Лофр отстранился, обернулся и завистливо глянул на гостя, переминающегося у двуколки. - Мне его не жаль, мне себя жаль. А ваш Ул та еще заноза, не пропадёт. Ловкий - аж не глядя выпороть охота.
- Он хороший мальчик, - смутилась Ула. Вновь поддела хэша под локоть и повела далее, по ступенькам в дом. - Тяжело на вдохе или же на выдохе донимает главная боль? Тут или левее? А вот стукну легонько, отдаёт куда?
Лофр, пропавший было в коридоре, снова выглянул в полуприкрытую дверь, тараня её брюхом. Нахмурился, наблюдая обычную, деловую суету. Коня уже распрягли и ведут прочь, тюки и короба отвязывают с задней площадки двуколки, снимают и бережно несут в дом. Прибывшего в двуколке гостя поддерживает под локоть сам Омаса, и весь, дубина здоровенная, исполнен чисто деревенской почтительности.
- Эй, короб с травами, сюда, - позвал хэш и пронаблюдал, как короб о двух ногах - лёгкий, но объёмный, человека и не видать за ним - помчался во весь дух к крыльцу. Хэш высунулся из двери по пояс и взревел: - Кухня! Самих изжарю, если гости ужина сей миг не получат.
Подворье 'Алого Льва' затаилось, благоговея, пока хозяйский бас катился и дробился, вызывая эхо... Так и узнали, что гости к хэшу прибыли особенные, а Омаса - вот же дубина с чутьём, по роже и не заподозрить! - опять не сплоховал.
Утром новости подтвердились, даже с избытком. Ни свет ни заря во дворе проявился стук. Заныли, завизжали пилы. А, когда пришло время выходить для утренних занятий, всякий споткнулся, с недоумением обнаружив новое: беседку, низкий стол внутри, подушки по всему полу, на южный манер. Посреди беседки - бодрого Лофра, отоспавшегося впервые с незапамятных времён! В уголке самовар. А при нем гостью, сосредоточенно перебирающую травы перед длинным рядом разноразмерных чайничков.
- Сколько у вас детишек, - по-деревенски простовато улыбнулась гостья.
Странно, но усмехаться в ответ на такую наивность мало у кого из 'детишек' получилось. Голос у гостьи был тёплый, спокойный, и смотрела она как-то... хорошо. Даже Лофр при ней выглядел непривычно мирным.
- Лентяи, - тыча пальцем в тех, кто заслужил такую оценку, сообщил Лофр и продолжил: - Олухи крайние, бездари с гонором, людоеды начинающие, мелкое зверье, дубины, лисы ядовитые. Тут всякой твари не сложно подобрать пару. Вот только где детишки? Переростки недорослые.
- И так вас ценят, глянуть радостно, - не меняя тона, продолжила гостья. Проверила уже заваренные травы и наполнила маленькую чашку. - Мой Ул был здесь под хорошим присмотром.
- В синяках ещё до зари, - кивнул Лофр, выпил отвар и поморщился.
- Мальчишка, - отмахнулась Ула. - Он шебутной, рубахи так и горят, до первой стирки иной раз не донашивает... Теперь вот такой отвар, он горьковат, но надо медленно пить, мелкими глоточками.
Лофр послушно выпил. Прокашлялся и тяжёлым взглядом обвёл двор.
- Детишки, - в голосе звучала угроза, - кто вякнет за воротами, что травница хороша, тот вякнет крайний раз в жизни, ага? Мне тут толпа болезных не требуется. В ваших интересах быть умными и лечить синяки и вывихи без очереди.
Ула подсунула под большую руку ещё одну чашку с отваром. Лофр выпил, посидел, прикрыв глаза и вслушиваясь в себя. Кивнул.
- Омаса! А постой-ка при двери. Сквозняки, - Лофр неопределённо повёл ладонью, намекая на излишне развитый слух некоторых ловкачей.
Сам хэш без спешки поднялся, постоял, глубоко дыша и жмурясь. Глянул на доверенного слугу, кивнул - и тот убежал исполнять оговорённое заранее: звать ещё одного человека. Гостья засуетилась, расставляя заполненные кипятком чайники на большом подносе. Сунулась было нести его, тяжеленный... но Омаса снова оказался расторопен, опередил даже безмолвный приказ хэша. Подхватил поднос, плавно поднял и умостил на раскрытой ладони. Неловко, сопя и понуря голову, протянул руку гостье, помогая сойти по ступеням: вдруг ноги затекли, пока сидела?
От главного крыльца прошаркал, опираясь на руку доверенного слуги, второй гость. Младшие ученики примчались с кухни, нагруженные выпечкой и изюмом - на заед к большому разговору. Затем все, кроме хэша и гостей, покинули зал для бесед. Омаса пристроился подпирать дверной косяк, готовый от такой поддержки окосеть...
Так в 'Алом Льве' узнали ещё одну важную новость: гости хоть и выглядят простоватыми, а знают нечто, ценное для сквозняков. Конечно, тайны сейчас слышит Омаса, ему внятно всё до последнего словечка, ведь давно уже проверено: слух у этого медведя - летучим мышам на зависть! Но проще уловить и допросить сквозняки, чем добиться хоть намёка от упрямца. Хуже был только прежний любимчик Лофра, Дорн хэш Боув - беловолосый красноглазый отпрыск покойного канцлера. Тот был - зверь с графским титулом и волчьей злостью... Омаса проще: он безроден и благодушен. Он не обижается, кажется, ни на кого и никогда. А красноглазый граф вскипал до начала разговора и умел извести любого, совершенного любого - словами, молчанием, дракой или отказом от неё. Кажется, и самого хэша он раздражал...
- Монз, верно я вспомнил вчера? - Лофр начал с прямого вопроса, пока во дворе учились убивать и уклоняться, не отвлекаясь на любопытство.
- Я-то решила, вы в дружбе, и давно, - удивилась Ула.
- Пересекались. Впервые в портовом городе, лет тому... - нахмурился Лофр и махнул рукой. - Он отзывался на другое имя, вроде бы Ан... и что-то там дальше, длинно и южно. Я весил вдвое меньше, вот как это было давно, лапушка Ула. После я слышал о нем много раз от многих людей. Нобы с ярким даром заметны. Упрямые дурни с ослепительным даром - они бельмо на глазу, так заметны, что застят. Я заказывал списки книг, когда успевал застать его там, где обещали. Знаю доподлинно, был он связан с чем-то тонким, и дело велось с покойным вторым канцлером. Как бы то дело и не укоротило жизнь старшему Боуву, заодно сделав младшего сиротой и зверенышем.
- Лапушка, - передразнил Монз скрипуче, но без раздражения. - Берегись, по молодости он был облеплен женщинами, как мёд - мухами.
- Ага, из вежливости заменил навоз на мёд?
- Я - гость, - вздохнул Монз и покосился на Омасу, тот как раз оглядел двор и заодно, искоса, лица собравшихся, чтобы снова отвернуться и замереть. - Он...
- Чтоб пустить сплетню, не надо иметь хороший слух, чтоб промолчать, не надо быть немым, - хэш повёл бровью, принял очередную чашку с отваром и безропотно опустошил. - Лапушка, а вот бы мне избавиться от гадости, какая плавает перед взглядом? Будто мир зачервивел.
- Пройдёт, но нескоро, - тихо пообещала Ула.
- В том же порту и в тот же день я первый раз встретил глаза в глаза багряного беса, - продолжил Монз. - У меня ещё не было в руках целикового листа последней, может статься, из легендарных книг городов, на которые Рэкст вёл охоту. Не ведаю, укоротило ли жизнь канцлера это дело, жаль, если так... Бес весьма примечателен. Жутчайший, я долго просыпался, и грезилось мне зелёное и рыжее пламя его взгляда, испепеляющее душу... Он получал удовольствие, играя и запугивая. Но ведь отпустил меня! Не вынудил стать частью свиты в роли раба. Не засунул в самую гнилую из портовых темниц.
- Душа человек, - хмыкнул хэш.
- О, он исключительно нечеловек, - живо возразил Монз. - Люди уничтожают просто так. Он - только по приказу или из здравого смысла. Его поверенные много раз находили меня и давали заказы. Выгодные, без обременений. Это в нем тоже нечеловеческое: никого не забывает. Став его добычей раз, остаёшься добычей до последнего своего дня. Сам он тоже навещал меня, и каждый раз общаться был жутко. Жутко, но интересно.
- Сейчас багряный вне столицы, - покривился Лофр, желая продвинуть разговор. - И я не допускаю лишних упоминаний о нем здесь, причин тому много.
- В день свадьбы друзей Ула меня вызвали к реке, - кивнул Монз. - Он лично сделал мне весьма спорное предложение. Я обдумал, счёл не лишённым смысла, пусть чуждого для людей. Мы заключили сделку. Я получил одно важное обещание. Он - запись, исполненную моей кровью.
- Ага, - выдохнул Лофр, подаваясь вперёд. - То-то гниль Могуро из столицы будто выдавило. Дело рисуется крупноватое. Не ожидал... как тебя угораздило встрять, червь?
- Я знаком со слухами о привычке беса покупать души, - поморщился Монз. - Нет, всё и проще, и сложнее. Я оплатил в его бессмертии короткий отрезок свободы. Цена - остаток моей жизни. Оказывается, люди четвёртого царства, как он называет нас, весьма платёжеспособны.
- Остаток... жизни? - побледнела Ула, вскидывая ладони к горлу, чтобы сразу же бестолково, бессильно уронить их на стол.
- За каждый день его свободы сколько-то дней или лет моей старости, - кивнул Монз. - В довесок он навсегда избавил меня от боли, суставной и костной. Превосходная сделка. Я расщедрился и ответно подарил ему своё настоящее имя. Теперь придётся вымарать дарёное имя с первой страницы моей книги без переплёта. Вместо Ан Тэмон Зан укажу - Монз... Значит, сменил я родину, всерьёз сменил, коль умру с именем этого берега моря.
- В чем его интерес? - резко уточнил Лофр.
- Он раб и получил от своего хозяина прямой приказ убить Ула, это связано с полной кровью и непонятным мне наследством древних, - выбирая слова, сообщил Монз. - Бес желал иметь время, чтобы совершить с Улом сделку на правах существа, свободного от рабского ошейника. Он не скрывал угрозы для Ула. Но... я верю в мальчика. Кроме того, я показал Улу последний, наверное, во всем мире лист книги городов. Бес числит Ула наследником древних, и вряд ли ошибается. Ещё полагает, что легко заключит сделку на своих условиях. Он умеет морочить головы, а Ул - ребёнок. Я же рассудил: убить можно и чужими руками, и издали. Пусть Ул увидит врага глаза в глаза. Пусть всё, что произойдёт, зависит от него, а не от посторонних... игроков.
- Много ли в тебе жизни осталось, гадёныш раздумчивый? - поморщился Лофр.
- Он особенно настаивал на своей полной свободе на три дня, и эти дни я был вроде как мёртвый... Да и после не сразу очнулся. Ула говорит: вчера с утра даже тело остыло, она напугалась. Но я снова живу и надеюсь увидеть весну, - Монз виновато вздохнул, избегая смотреть на маму того, кого он отправил на встречу с Рэкстом.
- Ты что наворотил, червяк? - выдавил Лофр, навалился на стол и начал подниматься. - Себя заживо хоронишь, пацана сунул в...
- Он сделал, как подсказало сердце, - едва слышно, но твёрдо, выговорила Ула.
Монз и Лофр, оба, недоуменно обмякли и глянули на неё - на мать, от которой ожидали чего угодно, но уж точно не этих слов. Омаса, и тот отвлёкся от наблюдения за двором, покосился на странную женщину. Она сидела очень прямо, казалась окончательно бледной, но спокойной.
- Ул всегда ходил у самого края, вплотную со смертью, аж сердце ныло. Но я... я не вправе запирать его и просить беречься, у него особенный удел. В ночь, когда я нашла сына, я ведь пришла к реке утопиться, - Ула пожала плечами. - Жизнь сгнила на корню. Подруга увела любимого, он состарился, но не позвал по-доброму, даже похоронив вторую жену, а я-то ждала... Сыночек умер, соседи числили меня безумной и остерегались кивнуть через ограду, чтоб я не пристала. Жить было нечем. Не для кого... и тут - он. Мой Ул особенный. Он втискивается в щель меж отчаявшимися - и их смертью. Он отспорил Лию и отогрел Сэна, он вовсе безнадёжных поворачивает к жизни. - Ула вздохнула, плотно сжала в кулаки слабые руки, убрала под передник. - Кто может быть безнадёжнее беса? Пришло и ему время встретить моего мальчика. Мой Ул жив, сердце не обманешь. Да и вы, уважаемый Монз, не лекарь, чтобы смерть себе предсказывать. Я не чую в вас непоправимого. А угляжу, так мне дела нет до договоров с бесом. Я сама решаю, на кого травы тратить, а кого не замечать.
Ула ещё раз кивнула, встала, поклонилась окаменевшим от недоумения мужчинам и покинула зал. Шла она вроде бы уверенно, но медленно, и ноги норовили споткнуться. Омасе пришлось подхватить Улу под локоть, чтобы она не упала на крыльце...
- Удивительная женщина, - шепотом выдохнул Лофр. Деловито глянул на Монза. - Она тебе - кто?
- Всё у вас, у алых, приступом, в один миг. Кто... - Монз сник. - Было опрометчиво допускать с самого начала отношения признательности. Благодарность хуже камня на шее, и порой делается слишком тяжела, - посетовал Монз, кутаясь в шерстяной плед.- Я занимался с Улом, я выделил им с мамой комнаты в доме и постепенно...
Он вскинулся, засопел, поправил широченный пояс, утягивающий брюхо. Поддёрнул рукава, будто собираясь бить кого, и резвой рысью проскрипел по доскам, ссыпался с крыльца и умчался через двор, в ворота - и далее, пойди пойми, куда - в город. Это показалось очень странно даже старшим ученикам: Лофр не такой человек, чтобы бегом бегать, ему стоит шепнуть, и самые недоступные люди явятся на встречу в указанное им время. Опять же, кони у хэша лучшие в городе, а пешком ему тяжко...
Пока ученики перебирали непонятное и делали беспочвенные выводы, забыв о занятиях, Ула обошла площадку стороной, вдоль внешней стены. Травница следила, как ученики вяло, без азарта, украшают друг дружку синяками. Вот поманила одного, второго - и повела в беседку.
- Бельмо-то с малолетства, - поглаживая по щеке рябого здоровяка по кличке Шельма, принялась вещать Ула, и теперь её слушали все, ведь Шельма каждого хоть раз обворовал или обманул. А ещё он никогда и никому не дозволял безнаказанно рассматривать шрам на щеке и тем более свой попорченный глаз. - Наколол? Вот так голову поверни... Вижу, что переживаешь, оно и понятно: во втором-то глазу с весны мутнеет?
- Ну дык... - прокашлялся Шельма, известный тем, что двух слов без ругани связать не может, и потому вынужден отмалчиваться: браниться ему строго запретил сам Лофр. - Твою ж чешую, в точку.
- Дело поправимое, но лечиться надо усердно. Мазь для глазика, ещё травки в заварку и на примочки, - бормотала Ула, всматриваясь в здоровый глаз, бесцеремонно ворочая бритую башку Шельмы. - Воровать тебе вредно, деточка. Не лежит у тебя душа к поганому делу, а вот руки тянутся. Беда... ты уж следи за собой, не то душа с горя ослепнет, а такое самой сильной травкой не исправишь.
- Ну дык... прям вилы в кадык, - насторожился Шельма, отодвигаясь от травницы и опасливо изучая приготовленные ему баночку с мазью и тряпицу с травами.
- В роду у него сплошь ворье, до седьмого колена, - поделился кто-то из младших, таясь в общей куче.
Теперь занятия забросили все во дворе. Ученики толпилась, глазели на ошарашенного Шельму, сидящего в обнимку с пучком травы. Рот у бывшего вора без звука открывался и закрывался, и, кто умел читать по губам, тот распознавал весьма заковыристые ругательства...
- Подголоска лечить не стану, в нём душа вялая, с подрезанным корнем, - не оборачиваясь, сообщила травница и нащупала руку второго больного, помолчала, считая пульс. - Подвинься сюда, деточка. Нехороший у тебя кашель. Омаса?
Рослый старший сразу очутился рядом и кивнул, выражая внимание.
- Омаса, посели его отдельно. Заразный, и крепко, - вздохнула травница, прекращая щупать горло больного. - Из синего чайника пусть пьёт, а ты поставь кого внимательного - кипяток подливать. До завра он отлежится, а там гляну, что к чему.
Шельма, успевший за время осмотра второго больного сделать три кривых петли возле беседки, со стоном сунулся к травнице, выгрузил из-за пазухи ложку, малое полотенце. Добыл из кармана горсть меди, ссыпал на доски - и побрёл прочь.
- Когда спит, к стенке поворотясь...но и тогда не особо, - Омаса поскрёб затылок. - Разве руки скрутить, да в подпол... А ну его! Хэш не гонит, значит, хэшу виднее! У нас двое вчера крепко поранились, позову?
- Зови, - кивнула травница.
Дверца в левой воротине с грохотом впечаталась в стену, пропуская спешащего из города Лофра. В новенькой парадной рубахе, при тяжеленном букете. На лице хэша наблюдалась устрашающая сосредоточенность, с какой людей убивают, и никак не менее.
Лофр прошагал через двор и шваркнул букет об пол беседки.
- Живо заканчивай тереть им сопли, - велел он, взбираясь на подушки и устраиваясь. - Мне, видишь ли, гости не надобны. Обживайся по полной, а для такого женщине требуются всякости вроде мебели и платьев. Омаса, проследи, чтоб после обеда был готов выезд. Из правого крыла, из двух комнат, вон те окна, пусть начисто всё повыкинут. Ула вселится, чтоб с отдельным крыльцом, вы ж иначе через окно лазать повадитесь из-за всякого крайнего синяка.
Травница покосилась на помятый букет, занимающий полбеседки, потупилась и промолчала, то есть - согласилась селиться и ехать в город за покупками. Лофр довольно хмыкнул, принял очередную неизбежную порцию отвара и залпом выпил.
Тёртое, всякое повидавшее население 'Алого Льва' впало в оцепенение: как обращаться к гостье, если сам хозяин отказался называть её гостьей?