Аннотация: Добро пожаловать в новую историю. Паровозы представлены умеренно и издали. Как-то мне без них неуютно)) Да: книга уже полностью готова тут Ридеро и тут Литрес
Глава 1. 'Первоцвет'
Передовица газеты 'Отрадный день'
'Загадочная кража взволновала Отрадное. Из скандально известного клуба 'Шелли' в ночь исчез белый рояль. Вещь, прямо скажем, впечатляющих габаритов. Многие полагали, он и в двери-то не пролезет, однако же - пролез и следов не оставил... Но подлинной интригой стало утреннее обнаружение рояля на веранде особняка адвоката Бунэ! На рояле лежал конверт на имя адвоката. Внутри обнаружились солидная сумма денег и листок с текстом, по буквам склеенным из заголовков нашей вчерашней газеты. 'Меня обманом забрали из дома семь по улице Песенной. За год в плену ни разу не настраивали, к тому ж держали в сыром подвале. Умоляю о спасении. Гонорар прилагаю. Ваш клиент, белый рояль фирмы 'Тоссер и Куфф', последний шедевр мастера Ибнера Куффа, да будет он вознагражден на небесах за свой дар оживлять музыку'.
Клуб заявил о правах на рояль и нанял грузчиков для его возврата, но адвокат принял меры к охране клиента: господин Бунэ заявил, что факт выплаты гонорара равнозначен подписанию договора, кем бы или чем бы ни был клиент.
Первое слушанье по делу состоится завтра. Знающие люди не сомневаются в победе рояля... и это, вероятно, будет первый прецедент обращения в суд неодушевлённого истца.
Между тем, жандармерия прекратила поиски подлинного похитителя рояля, хотя управляющий клубом утверждает, что вор - пропавший днем ранее пианист Яков.
Мы будем держать читателей в курсе уникального судебного процесса'.
Объявление в разделе 'О саде и доме' газеты 'Луговица'
'Отдам безвозмездно инаньскую лекарственную лиану редчайшего сорта И-чу. Растение полностью готово к пересадке на постоянное место в оранжерее.
Условие дарения: собеседование с потенциальным владельцем на предмет готовности ухаживать за И-чу и любить её всей душою; осмотр оранжереи.
По вопросу о дарении обращаться в жандармерию, в приемную господина Мерголя. Там оставить сообщение на имя Юлианы Миран. Особо подчеркиваю: не сулите много денег. Бесполезно! Прежний владелец лианы был весьма богат, но довел растение до выброса на помойку'.
Далеко-далеко, может и вне пределов мира, наметился низкий дрожащий звук. Он проник в сознание, заставил к себе прислушиваться - и постепенно сделался ярче, будто прорисованный красками по карандашному наброску. Звук клокотал, рвался из небытия, тащил за собой новые впечатления - зримые: гусеницу поезда, посаженную на толстый поводок дыма. Чуть погодя добавились ощущения, н сей раз - дрожь сонной земли, словно бы испуганной бесцеремонным вторжением.
Железная гусеница наползала, пожирала покой раннего утра, птичий шум, благодать безлюдья. В утробе вагонов бурлила суета: пассажиры пили чай и перекладывали вещи, ссорились и мирились, вели учет своим и чужим делам... Непокой множеством колючих взглядов пёр вовне, но расползтись широко не мог: еще в столице железная гусеница проглотила пассажиров с грузом их дел и безделья - и теперь крепко удерживала в челюстях вагонных дверей, чтобы отрыгнуть в другом большом городе.
Поезд приближался. А я - одинокий наблюдатель - стояла у насыпи, вне чужой суеты... Дрожь земли делалась сильнее, ритмичнее. Грохот закладывал уши. Вот накатила волна пара, обдала запахом гари!.. И остыла, осела в душе неожиданной отрешенностью.
Мое настроение годно поздней осени, но никак не нынешней дружной весне. Думаю, гуси с подрезанными крыльями ощущают что-то схожее, когда слышат гомон перелетных: родной двор вдруг делается тесен и сер. Я не гусь, огромный мир вне города - не птичий двор, но прямо теперь я рвусь надвое. Не очень любя город, я принадлежу ему... но нахожусь вне привычного мира. Я на незримой границе суеты - и покоя.
Покой - вон он, рукой подать: лес у горизонта, поле до самой насыпи и игрушечный замок-вокзальчик с единственным обитателем, станционным смотрителем. Уже послезавтра наползут телеги, набегут приказчики, сгрудятся муравьиной колонией работники. Все вместе они возьмутся лепить летние павильоны, платформу... В считанные дни городской мир отхватит у лесного сочный кусок, чтобы прожевать зелень луга - и выплюнуть лишь сморщенную шкурку. Я знаю, бывала здесь поздней осенью, и всюду окрест видела изломанные доски, сор...
Но сейчас весна. Близ путей, у края не построенной пока платформы, на свежевкопанных столбах, вчера укрепили вывеску "станция Луговая". Её обновляют ежегодно. В этот раз название вырезано в цельном спиле дубового ствола, в прошлом сезоне его отлили из чугуна. А в позапрошлом? Кажется, был сине-белый фаянсовый узор.
К холодам древесина вывески заветреет, рассохнется. Краска, если вывеску покроют ею, облезет. Но никто не заметит, не огорчится: зимой поезда мчат мимо. Лишь единожды в неделю старый паровозик с парой вагончиков замирает перед заиндевевшим вокзалом, сипло оповестив смотрителя о доставке почты и случайных гостей...
Название "Луговая" не зря звучит по-летнему праздно. Здесь всё принадлежит отдыху и роскоши. Вокруг - земли, цена которых ничего не значит: войти в элиту только с деньгами нельзя, требуются престиж и признание, а то и другое передается по наследству или выделяется как привилегия. Амбиции пропитывают и отравляют чистейший воздух этих мест. Природа становится лишь их обрамлением - каскадные озера, реликтовый лес, живописные холмы. Все это входит в состав богатейших имений или объявлено охраняемым лесным ведомством страны.
До нашествия хозяев имений и их гостей - почти месяц. Как раз трава встанет в полный рост, ночи сделаются теплыми и даже душными. А пока по утрам пальто более чем уместно. Как и пуховый платок. Я поправила свой, глубоко вздохнула. Улыбнулась, подставляя лицо рассвету. В нем душа умывается...
Трудно поверить, что недалече столица, огромный шумный Трежаль с пригородами, селами и выселками, со складами, речными портами, заводами, подворьями. Каких-то два часа паровозного пыхтения и колесного перестука отделяют "Луговую" от центрального вокзала нашей столицы. Но отсюда город кажется миражом.
Звук летит над лугом, пар рвется в небо... длинный гудок, два коротких. Машинист торопит всех, кому важна "Луговая": не зевайте, мы на месте, остановка длится минуту!
В нынешнюю весну я часто встречаю поезда. Научилась не метаться вдоль путей, не охать, не потеть. Но - продолжаю щуриться... Хотя встала в нужном месте и почти спокойно слежу, как мелькают колеса, взблескивают стекла окон, течёт маслянисто-блестящая полоса борта, обрываясь провалами сцепок и возобновляясь.
Мне нравятся поезда с их беззаботно-перелетной и в то же время организованной жизнью. Как будто превосходный часовой механизм приводится не пружиной, а биением сердца! Все, хватит мечтать, пора вспомнить о деле. Шагаю к рельсам, всматриваюсь. Говорят, номера вагонов хорошо читаются. По мне, так можно написать и покрупнее. Мелькают таблички, мелькают... Но я твердо усвоила: почтовый прицепной - всегда последний. Уже вижу лихо высунувшегося всем корпусом грузчика. Машу ему, вглядываюсь. Вот и он махнул в ответ.
- Для "Первоцвета"! - ору что есть голоса.
- Сама что ль перекидаешь дальше? - ответно шумит он. - Эй, наняла б кого, а? Тяжелый груз-то.
- Да-да!
От сердца отлегло: приветливый почтовик. А прошлый меня обругал, ведь я не узнала его, хотя груз получала не раз. Обидно... за минуту много ли объяснишь? Я даже извиниться не успела. Стояла, как помоями облитая. Ну да ладно. Всякое бывает.
- Спасибо! - повторяю тише. Из вагона уже летят мешки, тюки. - Как вы ловко...
Почтовик кидает прицельно, без грубости. Вещи укладываются в рядок на насыпи. Уворачиваюсь от последнего тюка - он легкий, но объемный - подбираюсь вплотную к вагону и ставлю на пол корзинку. В ней булочки, морс, ветчина. Я успела усвоить, что почтовые люди живут "сменами", им приходится оставаться в вагоне все время пути от столицы и до конца отведенного участка. Заступая в смену, почтовики принимают и раскладывают груз, в пути следят за его сохранностью... много мороки. А зимой каково? Дверь сдвижная: открой на миг, и мороз вломится в вагон безбилетником, нахальным и неодолимым! И постоянные переезды, и бессонница. Парень, который выгружает мои тюки и мешки, уже полные сутки безвылазно в вагоне. Называется его должность по-правильному сопроводитель.
- И тебе спасибо! - кричит почтовик, перекрывая гудок паровоза и отвлекая меня от бесполезных мыслей. - Бывай, землеройка!
Едва расслышала. Состав хрустит сочленениями позвонков-вагонов, вытягивается с Луговой дальше, резвее... Место здесь презабавное, за станицей начинается рельсовая дуга с подъёмом и спуском, поезда набирают ход, выгибаются - и ныряют в небо.
- Значит, уже выгружал для меня, - смущенно сообщаю себе, слушая, как удаляется поезд. - Ну да, это же он помог в самый первый раз! Точно. Я плела глупости и заикалась, а он не ругался, что копуха и порядков не знаю. Добрый дядька. Хорошо, что корзинка не досталась тому охальнику. Очень хорошо...
Заговаривать себе зубы полезно. Не желаю думать о грузе! И так, не думаючи, знаю, что за спиной громоздится гора выше моего роста. Обернусь, и сделается до жути ясно: во-он сколько навалено тюков и мешков, а я одна, и одной мне надо... то есть не мне, а моему нанимателю из славного и богатого дома Дюбо.
Зажмурилась и мечтаю, чтобы нашлись добрые воры и умыкнули хоть половину груза! Я не подглядываю. Я и крика поднимать не стану.
- Да уж. Воры не добрые, они умные! На кой им дерюги и прочее-разное, вроде краски для опилок? - я вздохнула и строго приказала себе: - А ну, оборачивайся. Хватит мечтать, таких чудес не бывает. Воров окрест вовсе не водится, как и случайных добрых пассажиров... грузчики, и те заведутся через неделю, если не позже.
Не хочу открывать глаза! Под шторами век залегла особенная утренняя тьма - спокойная и легкая. Она раскрасила звуки и спрятала душевную горечь. Если не открывать глаза, а поворачиваться на ощупь, слушая, как хрустит гравий под башмаками, можно ощутить грань миров - лесного и людского. От людского пахнет сажей, креозотом и железом. Лесной дышит росой, наплывает крепнущими трелями птиц, насыпается шорохом листвы, набегает волнами травянистого ветра...
Рассвет - мое любимое время. Свежесть хрустальная, и вся она пронизана птичьим гомоном. Вуаль тумана кокетливо и неплотно укрывает дальний лес, а к ковру ближнего луга она крепится иглой вокзального шпиля. На кончике - традиционный для путевых строений знак солнца, крест в круге. Он уже принял лучи восхода.
Хорошо рисовать мир с закрытыми глазами! Недостатки зрения не мешают. Вот разлеплю веки, и что увижу? Уж точно не знак солнца, куда мне с моими глазами! Я разберу разве что пятно: золотистое, совсем размытое. Даже сощурясь...
- Барышня, не ваш ли будет во-он тот шарабан? - прошелестели мне в ухо.
- Ой! Вот зачем так подкрадываться? - от неожиданности я подпрыгнула, оступилась... Но не упала, а удачно осела на тюк, мягкий и объемный. - Напугали.
- Даже не пробовал... пока, - доверительно сообщил тот, кто подкрался. - Но если ваш, я поздороваюсь и наймусь в грузчики. В оплату довезёте до Луговой. Если же не ваш, то будьте уж так добры, скажите, чей.
- Типичный вор, - буркнула я, мельком оглядев незнакомца и надеясь, что он не расслышит.
Парень сразу показался опасно похожим на воплощение мечты о внезапной убыли груза. Весь подобранный и дерзкий, лет двадцати пяти, хотя по нему возраст не читается. Но наверняка старше меня. Некрупный, худощавый. И еще: он человек города. Стоит на рельсе в пол-оборота ко мне, не шелохнувшись. Одет в темное, складно по нему обмятое. Пострижен так коротко, что на макушке и возле ушей сажево-черные волосы смешно топорщатся. Кожа от природы смугловатая: бледному по весне так не загореть. Лицо скуластое, глаза - смотровые щели. Типичный вор. Ну, как я себе представляю воров. Теоретически.
- Я не вор, - парень упруго качнулся с мысков на пятки и повернулся лицом ко мне, ловко балансируя на рельсе. - Вот так приветствие! Милейшая барышня по виду, а такая колючая в обращении.
- Кто еще колючий! Если у меня нет шарабана, так и здороваться со мной не стоит, да?
Парень пристально изучил груз у меня за спиной. Демонстративно пошевелил губами, вроде бы пересчитывая тюки и мешки. Прищурился еще нахальнее.
- Брать с девчонки деньги неинтересно, дешево выйдет. Задаром перекидывать такую гору - глупо. Умнее не здороваться. Но, если есть общий интерес, дело другое.
- Правильно, не здоровайтесь, - согласилась я. - И то: брать ненадежного попутчика и ехать с ним два часа лесом - глупо. А не брать невежливо.
- Значит, шарабан ваш, - я давно заметила, что у некоторых слух устроен по-особенному. В речи собеседника они разбирают лишь то, что важно им. - Приветствую, милая барышня. Звать меня можно эээ... Яковом. Вещи перекидаю быстро и бережно, даже не беспокойтесь.
Он кивнул, как о решенном, шагнул с рельса и сразу поддел самый крупный тюк, качнул, примеряясь... отпустил. Выпрямился, хозяйски изучил шарабан, спуск к нему с высоченной насыпи.
- А если мне совсем не нужен попутчик? - возмутилась я для порядка, без прежнего отчаяния глядя на проклятущие мешки, такие многочисленные и весомые, что спорить нет сил.
- Мне-то нужен!
Яков отпихнул легкие тюки, рывком поднял и навалил на спину два тяжелых мешка, устроив их боком. Я молча пронаблюдала и впечатлилась. Не думала, что такие мешки можно таскать по два. Громадные мужики-грузчики на подворье Дюбо носят по одному, а юркий Яков вихрем слетел по насыпи, сгрузил тяжесть у шарабана, побежал вверх по склону... и все это - продолжая трепать языком, словно ему ничуть не тяжело. Тон не изменился, одышки нет.
- Не серчайте, барышня. Я не вор, а налетчик. Или мы делим шарабан, или я угоняю его. Вот и весь ваш выбор.
Да уж... выбор! В мире полно везучих людей. Такие катаются на станцию с приказчиком. Они глазасты и вмиг запоминают приметы шельмецов, чтобы изобличить их перед правосудием. У везучих толпы друзей и сонмы поклонников. Им налетчики не страшны. А спросит меня чужой приказчик Кир Силыч, куда я дела одолженный на полдня шарабан, что отвечу? "Яков умыкнул, чернявый такой, по два мешка на спину умеет закинуть и с ними бегом бежать".
Кстати, Яков уже тащит новую пару мешков. Ох и торопыга-налетчик! Совсем не дал времени на размышления. Пора закричать "караул!"... или смириться. Итак? На душе спокойно, ничего её, неудобно-хрупкую мою душу, не царапает. Утро светлое, дышится... Ха, кому вообще нужен старый шарабан, и как далеко на нем уедешь? А вон и причина любезности самозваного попутчика, кренится в гравийной яме меж путей: здоровенный чемодан коричневой кожи. Потрепанный, а если приглядеться... Я перешагнула один рельс, затем второй. Нагнулась, пощупала обмотанную веревкой ручку чемодана - починена кое-как, наспех.
- Поведешь на станцию, переписывать документы? Там должен дежурить хоть кто, - то ли посоветовал, то ли подначил Яков, снова неожиданно оказавшийся рядом. Я охнула. Он подмигнул: - Милые барышни так и делают. Милым барышням полагается не о шарабане переживать, собираясь в путь через лес.
- А толку? У злодеев документы всегда в порядке, - отмахнулась я. - Тут или верить на слово, или бежать без оглядки. Вот что я решила: вы, Яков, странный. Что-то в вас не так... но мне оно без вреда. К тому же бегаю я хуже вас, точно.
Парень хмыкнул и поволок чемодан, заодно прихватил и последний тяжелый мешок. Я тоже поучаствовала в погрузке: обняла объемистый, но легкий тюк и потащила с насыпи. Или это тюк потянул меня? Мы боролись, вслепую катились, сползали... До шарабана не добрались: новоявленный попутчик метался бешеной белкой, снова и снова мелькал мимо - вверх по склону, вниз, вверх, вниз... У шарабана он поймал нас с тюком, прокрутил вроде как в танце - и разлучил, чему я была несказанно рада.
Едва тюк перестал застить весь вид, сделалось заметно, что погрузка завершена. Яков засуетился в шарабане, последний раз поправил вещи. Перелез завал тюков и добрался до передней скамьи. Добыл из кармана мятый, но чистый платок, махнул им туда-сюда по деревяшке. Спрыгнул, откинул подножку и нарочито вежливо подал мне руку.
- Прошу, незнакомка.
- Юна, - я окончательно смирилась с попутчиком. - Просите вы, конечно же, отдать вам место кучера? Не смейте стегать Снежка. Он старенький. Рысью ходит, когда пожелает. Такой у нас с ним уговор.
- Значит, Юна. Раз имя малое, буду звать на ты, - решил Яков, разбирая поводья и отпуская тормоз шарабана. - Хм... Полное могло бы быть Миюна на южный лад, но кожа светлая и волосы каштановые, юга не замечается. И глаза у вас, барышня, серые, ничуть не южные. Значит, или...
- Юлиана.
- Разобрались. Слушай, а что делает в глуши барышня, которая должна или учиться в колледже, или только что окончить его? Но экзамены еще продолжаются, так я слышал. Тебе бы самое то прибыть дней через десять, в окружении писклявых подружек, в сопровождении десятиюродных тетушек и прочей чопорной камарильи. С сумочкой на запястье и непременно с зонтиком. Таким... бестолковым, сплошь из дырчатых кружев.
- Знаешь что, налетчик Яков, - я слегка разозлилась, - из тебя самого грузчик, как из волка овчар. Что забыл в Луговой? Ты не хозяин усадьбы, не гость, не приказчик. По рукам судя, и тем более по речи, не грузчик тоже. Сыскные люди глупостями вроде загрузки чужих шарабанов не занимаются. А налетчики не ищут попутчиков, которые запомнят их приметы.
- Да так, - он пожал плечами, наблюдая, как Снежок самостоятельно, при провисшем поводе, разворачивает шарабан. - Людей тут набирают в сезон, и всё пришлых. Я очень даже гожусь. Могу готовить и есть, сторожить и воровать... - Он растер ладонью макушку и посерьёзнел. - Слух был, если приехать пораньше, можно устроиться без рекомендаций, потому что дней за десять к тебе присмотрятся.
Мы помолчали. О чем думал Яков, не знаю. Сама я старалась прикусить язык и не наобещать сгоряча всякого-разного. Я ведь могу рекомендовать. И на жалость меня пробить легко. Чемодан ремонта просит, с погрузкой Яков помог, и вообще неплохой из него попутчик.
Холодок вплелся в порыв ветра. Я поежилась и пожалела, что не накинула шаль поверх пальто, ограничившись пуховым платком-паутинкой. Хотя - не холодно. Тут иное: изменение накопилось в недрах леса, в ночной тени, которую самый яркий день растворяет медленно, как весна - старый снег. Может, я выдумщица? То есть я точно такая, но иногда странное делается до того внятным, и я не могу игнорировать его, списывать на воображение.
Прямо сейчас мой день глубоко затенился. Это слово я сама выбрала, чтобы обозначить ощущение, которое угнетает душу. По опыту знаю: теперь маета станет преследовать меня весь день. Она будет упрямо скручивать нервы в нитку, наматывать их слой за слоем. И, если к ночи не уймется, бессонница из клубка свежих сомнений понавяжет таких кружев...
- Обойдусь. У тебя правда документы в порядке? Я к тому, что можем встретить проверку. А, не важно. Давай поговорим о чем-то обычном, - нарочито бодро предложила я, хотя сама не верила в сказанное. Но говорила быстро, сбивчиво. - Что я делаю в Луговой? Тоже зарабатываю денежку. Так сложилось, распорядительница колледжа, она второй человек после директрисы, отрядила меня три года назад украшать зал под званый обед. Я была ученица, мне не заплатили, но и с меня за учебу не взяли, так и дотянула до выпуска в ту весну. Я рисовала эскизы, со всеми их обсуждала, а после заказывала ткани, цветы, вазы. Сошло удачно, и меня передали другому нанимателю. Я оформила цветники и сад в кофейне у Лебяжьей заводи. Оттуда меня перекупил приказчик на весь следующий сезон, но уже в ресторан "Муар". И пошло-поехало. Суетно, но интересно. Опять же доход... В эту весну трудный заказчик нашелся на мою больную голову. Богатый дядя начитался сказочек. Вынь да положь ему посреди лета весенний день!
- Ты кричала про первоцвет, - кивнул Яков, и я заподозрила, что прибыл он в почтовом вагоне, договорившись за денежку или как-то еще. - Это не цветок, а работа?
- Да. Целое здание с внутренним двором отдано под фальшивую весну. В подвалах безумные запасы льда. Наниматель желает увидеть вибрирующий свет и нежность оттенков, как на картине Дэйни. Я подбираю цветы и цвета, размечаю дорожки, расставляю скамейки... Затем приезжает тот, кто принимает работу, пьет кофе в беседке. Или что он делает? Не знаю, не видела. Но после мне говорят: всё неплохо... и указывают иную картину-образец. По слухам, в коллекции этого богатея три работы Дэйни с весенними пейзажами. Надеюсь, именно так. Четвертой переделки нам не завершить. Нет времени, нет цветов... даже льда маловато.
- Сволочь? - Яков задумчиво приподнял бровь.
- У него очень много денег. Слишком. А деньги... - я пощупала воздух, будто в нем могла найтись банкнота. - Деньги штука тяжелая.
- Да ну, - Яков рассмеялся и отмахнулся. - По мне так деньги ничего не весят, пока они сами по себе и ты не лезешь поднять их. Я и не лезу. Но знаю тех, кто надорвался и тех, кто умеет легко их подбрасывать. А вот ты, барышня, неденежный человек, другая порода. С чего ж тебя задевают деньги? Давай, говори, раз не молчится.
- Ну... если начать издали... люди нелогичны. Сперва мы решили, что имеем право на весь мир. Затем условились, что наша жизнь священна, а жизни иных созданий можно отнимать, - забормотала я, путаясь в мыслях и удивляясь тому, что налетчик Яков умеет слушать... даже на душе теплеет! - Еще до денег люди принялись азартно убивать своих священных сородичей. После - хуже, и жизнь, и смерть стали оценить в деньгах. Взять хоть веру в Единого. В каждой притче - о душе, о том, что надо укреплять стержень духа. Мол, на прочный стержень судьба намотается ровно, как нитка на веретено.
- Проповедь, - Яков нарочито широко зевнул и подмигнул: - Дальше.
- А что дальше? Даже после проповеди подносик по храму пускают. И в притчах от храма что ни абзац - деньги, власть и подлость.
- Проще никак? - Яков покривился: - Мне деньги безразличны. Нужны - добуду. Не нужны - выброшу. По миру гулять надо налегке.
- У меня всегда сложности на ровном месте, такая дурная голова. И я все равно буду болтать. Мне сейчас надо. Так... Ага, вот я к чему вела: душа и деньги - как вода и масло. Не смешиваются. А если смешиваются, то деньги вытесняют душу. Взять хоть совесть. Её можно продать, но нельзя купить: пропадает. Та же беда с тактом. Мой наниматель совершенно бестактный: способность понять, как ты достал всех, давно растворилась в деньгах. Я боюсь денег. И, кажется, никогда не пойму, зачем люди устроили все до жути нелепо. Ну - что деньги и есть ценность. Они, а не душа и совесть. Грустно. В деньгах растворяется все главное.
Я вздрогнула, растерла мерзнущие ладони, сжала в замок: где-то безмерно далеко треснул ледяной монолит! Волосяная, тончайшая тень окончательно отделила беззаботное утро от серого дня. Я кое-как расцепила замок пальцев, подняла тяжеленную руку и глянула против солнца из-под ладони. В обычном мире ничего и не изменилось... но для моей души свет стал смурной. Что за напасть? В эту весну меня гнетёт злее обычного, не в радость даже Луговая с её прелестной природой.
Яков проследил направление моего взгляда и недоуменно хмыкнул, когда над лесом закружила стая - выше, гуще... Что за птицы, не скажу. Не рассмотреть мне.
- Слух у тебя! Я не разобрал, - удивился Яков. - Разве охота теперь не под запретом?
- Никто не стрелял, это... другое, - буркнула я. - Дай куртку. Везучий ты. Встретил бы меня теперь, зря просился бы в попутчики. Когда день в тени, я боюсь всего. Забилась бы в угол вокзала и сидела, дрожала.
- Да ну, - вяло удивился Яков, продолжая рассматривать воронку птичьей стаи, которая все шире раскручивалась над лесом. Не оборачиваясь, снял и отдал куртку, встал в рост. - Ничего себе переполох! Чайки, горлицы, крупные голуби... и мелочь суетится низом, всякие синицы-малиновки... Что их, таких разных, сбило в кучу? О, утки. Надо же, я слышал, тут разводят черных лебедей, но не поверил. Вон и они.
Яков говорил и говорил... я была благодарна ему. Когда рядом человек, тень отодвигается. Она не злая, просто чужая. Своей инакостью тень и тяжела. Тень... я не ведаю, есть ли она в настоящем мире. Может, только в воображении? Такую тень, готова поспорить, хоть раз ощущал каждый. И не желал заметить! Обдаст человека холодком, - он поёжится, буркнет матное словцо и отвернется. Пить начнет или вовсе, завещание вдруг составит, хотя молод и здоров. У внезапной смены поведения нет внятной причины, но тень падает в душу, и там делается... зябко. В обычном мире похожее напряжение копится перед грозой. Нить незаметно натягивается, чтобы в миг разрыва хрустнуть молнией - сделаться явной!
Одни люди назвали бы мою "тень" предчувствием, другие - маятой, меланхолией. Каждому удобно свое пояснение, позволяющее отгородиться от странного. У всех получается отгородиться. Только я не справляюсь.
- Хм... совесть можно продать, но нельзя купить. Юна, мысли у тебя - крючком через петлю тянутые. Но эта вывязалась складно.
Яков устал пялиться на птиц, сел. Растер макушку, и стало понятно, что такова его привычка. Может, прежде он ходил бритым наголо? Или болел и облысел? Что за странные идеи меня донимают.
- Кое-кто сказал мне похожие слова, давно. Знаешь, вот он понимал деньги! Тебе в копилку мыслей подарочек из его мыслей вслух: деньги принадлежат царству земному, они - самое смертное, что есть на земле. Так он объяснял отличие денег от души. Душа многомерна и бессмертна, а деньги... они все здесь. При жизни сильны, а после смерти их сила исчерпывается.
- Занятно, - я удивилась, что у налётчика есть такие знакомые. - А еще расскажи.
- Нет уж. Я мешки грузил, а ты грузи мысли, - уперся Яков. - Вот живы: те самые, которых по деревням кличут живками, а то и злее - косоглазыми шептухами. В них вред или польза? На такой вопрос нет прямого ответа. Самое то - твои кружева из слов и вздохов.
Снежок фыркнул, подобрался и увереннее влег в хомут. Ускорил шаг, довел темп движения до средней рыси... Он любит лесную дорогу, а еще знает, что после пробежки я дам передышку на большой поляне. И травы нарежу впрок, и веток еловых.
Шарабан вкатился в кружевную тень опушки. Отсюда и глазастому Якову не рассмотреть стаю птиц. Я не завидую его зрению, хотя, чего уж... да, я желала бы научиться различать детали ясно, издали. Пожалуй, остроглазых не донимают рассуждения о тенях: кто хуже видит, тот и домысливает.
Лес хорош в любое время года, но преддверие лета для меня особенное. Кажется, мы с миром одного возраста: мне девятнадцать, мое лето впереди. Да, было трудно пробиться и подрасти, было холодно и темно, но зима - в прошлом. Никто не подъел корни, не иссушил почки, не ободрал кору. Лес и я - мы проснулись, раскрыли ладони листьев и подставили солнышку. Нет на юной листве ни крохи пыли, ни пятнышка парши. Зелень уже играет оттенками радости, а тень под деревьями еще прозрачна. Летом она загустеет. Зрелость делает людей мудрее, деревья мощнее - но ясность первой улыбки невозвратна, как детская чистота души.
Лес купается в рассвете, воздух весь розовый! Даже мой смурной день посветлел. Оглядываюсь, пробую выпрямить спину. Трава уже высокая, но цветы в ней хорошо видны - синие, звенящие. Синь - улыбка весны. Лето щедро рассыплет по лугам крапины многоцветья, а после отдаст предпочтение желтому, маскируя признаки увядания...
- Давным-давно, еще у опушки, - шепнул в ухо Яков, - я задал вопрос. Юна, куда ты нырнула? Слишком глубоко. Выбирайся. Я сделаю вид, что не соскучился ждать ответа и повторю: мне интересно твое мнение о живках.
- А? Что? Да... То есть живки, - забормотала я, очнувшись. - Живки... они, как я понимаю, встревают через обстоятельства во что-то главное для людей. Если ты не просто так упомянул деньги и бренный мир... то, на мой взгляд, власть жив сродни денежной, она вся тут, и не имеет силы по ту сторону смерти. Мне так видится.
Договорив, я спрятала вздох огорчения... стал бы этот Яков слушать о молодой листве и цветах синее неба? Что за привычка у налетчика - помыкать людьми, выбирать тему беседы, настаивать на своем? Или он отчасти прав, это я молчу невпопад и невежливо игнорирую его?
- Еще, - капризно велел Яков. - Что это за кружево из слов? Куцее какое-то. Фи.
- Само слово "жива" намекает на пользу и свет. Ну, раз созвучно с жизнью. Храм их не порицает, власти не запрещают. Куцее у меня рассуждение? Так понятно, почему: я к живкам ни разу не ходила. Понятия не имею, в чем состоит их дар. Но даже так уверена: с их даром - как с деньгами и совестью. Лезть в главное нельзя, тем более глупым... бабам, - я примолкла, а Яков хихикнул. - Да, как с деньгами: когда жадно хапаешь что-то понятное, растворяется что-то неощутимое. Хотя есть настоящие живы. Я точно знаю. Я даже знакома с одной. Она особенная и в душу не лезет, деликатная очень.
- Угу, - вроде бы согласился Яков, осматриваясь. - Не нравится мне тутошняя тишина. В лесу не шалят недоноски?
- Что им, жить надоело? Десять дней, как жандармский кавалерийский полк прибыл. Не весь, конечно, только начальство и красавчики, которые из службы знают лишь парад. Сыскные люди тоже копятся, хотя их не видно. А тишина... я же говорила, нас могут остановить. Есть тут один...
- Жизнь и кошелек! - потребовали из густого орешника гнусаво и ничуть нестрашно.
Яков подобрался и зачем-то опустил руку на колено, а после взялся поправлять брючину ниже, до самого сапога.
- Готовь документы, - я уняла подозрительность попутчика и добавила быстро и тихо: - Господин Мерголь здесь вроде городового. Его прозвище Мергель, он и сам себя так зовет. Потому что имеет дар присутствовать всюду, без него никакой урожай не снять, понимаешь? По чину вроде никто, а по делу шишка-шишка! По характеру то кремень, то известка: не разобрать. С ним и приказчики богатейших имений не ссорятся. Зато полоумная Дуська, что пирожками торгует, посылает его далеко и безнаказанно.
- Юлька, дура девка, опять нагребла сор в телегу? - уточнил первый на всю Луговую любитель засад. Он успел отряхнуть штаны и куртку, выломал ветку и двинулся к нам, помахивая этой самой веткой очень двусмысленно. То ли мы комары, то ли от нас попахивает... - Тебя, что ль, обобрать? Больше некого, ага. А тебе надобно, да-а... Как эту дрянь зовут? Лиану помоечную, с задворок дома Кряжевых.
- И-чу.
- Ичу, не ичу... Юлька, ты где страх потеряла, ась? Мои люди что, наняты твою почту таскать? Им же ж мзду суют за бесову ичу, чтоб ее... - Мергель подмигнул и громко шепнул: - Продай уже. Выгоду пополам: мне деньги, тебе облегченьице.
- Нельзя, ее погубят.
- Тогда мне отдай. В дар, ась?
- У вас оранжереи нет, садовника нет, и вообще...
- Вот тут замри. Обижусь, - предупредил Мергель и резко отвернулся, щурясь и принюхиваясь, словно от Якова нехорошо пахло. - Ичи инаньской тебе мало, новую помойку обобрала. Экий... фрукт гнилой. На рожу евонную глянь, ага? Сиделец дальний, иль охотничек оттудошный же. Все одно, ножей при ём две штуки самое малое. А ты мне чё обещала? Герань махорчатую пурпурного тону. Чикнет он ножиком тебя, а без герани кому страдать, ась? Нет, Юлька, покудова герань не сдашь, изволь жить в здравии.
- Не герань это, а инаньской древовидный пион, - поправила я. - Кстати, с той же помойки, вот! Он уже пошел на поправку, можно пересаживать на молодой луне. Оранжерею вы строите, все как оговорено?
- А то, - бодро соврал Мергель. Поморщился, очень небрежно наблюдая, как Яков прыгает из шарабана, кланяется и протягивает бумаги. Еще более небрежно Мергель пошуршал листками, не разворачивая их и кривя тонкие губы под червячными усами. - Да-а, не сезон для урожаю. Вот приказчики поедут, уж я не упущу... Юлька, ты хоть додумалась бумаги в вокзал снести на перепись? Нет же. Ась?
- Ну я...
- Мутный хорёк, - выцедил сквозь зубы Мергель, оттянул ворот на шее Якова и зачем-то осмотрел кожу. Сунув бумаги Якова ему же за пазуху, и сразу отпихнул моего попутчика, мазнув ладонью по лицу. - Чтоб сей день заселился и записался в жандармерии, хорёк. И запись ту обновлять понедельно. Понял ли?
- Да, господин, - Яков деревянно поклонился.
- Бедовый ты, я породу чую... Юльку благодари, что в попутчики взяла, иначе гнал бы в шею или тут пристрелил для покою своей душеньки. Но задохлому пиёну без Юлькиных забот конец. Ага, ась... Юлька, он как, мировой кряхтун?
- Он злодей, и очень дельный, - мне стало весело. Яков получил-таки рекомендацию, причем задаром.
- Ага. Угу, - Мергель взбодрился. - Подари лиану, отпущу хорька. Ты жалостливая, всю гниль жалеешь.
- Я подумаю.
- Тогда ладно, езжай. Укажи ему мою хибарку. Недельку побатрачит, и то польза. Юлька, - Мергель, худой и рослый, подкрался, сломался пополам, перегнулся через борт шарабана и зашептал намеренно громко, буравя меня мелкими глазками: - Какую бомбу спроворил Дюбо, ась? Говори, покуда спрошено без задору.
- Кафе "Первоцвет", вы же знаете. В их садовом доме, и особенно во дворике, будет в указанные дни все так, словно весна только народилась. Звонкая капель, снег на терке натёртый, и посреди - цветущая пролеска. Двадцать видов сортовых и еще пять лесных, все оттенки подобраны и проверены. Уже бутоны набирают.
- Юлька, муть про пролеску не понял, но такую ж всади теще в дворик. Именины у ней. А какова моя теща, тебе ведомо, ась?
- Пролеска, или первоцвет, без холода чахнет, - приметив, как Мергель зло хмурится, я быстро добавила: - Но могу сделать композицию на настиле с ледяным основанием, чтобы продержалась дней пять. В тени, под навесом.
- Во-во, сбацай. Я уж отплачу. Смекаешь, ась?
- Добрый вы, заботливый, - потупилась я, твердо зная, что деньгами не получу ни копеечки. Впрочем, как обычно.
- Ага, - теряя интерес, буркнул Мергель. - Езжай, но берегися: шныряют тут разные. Слух был, как бы не выползок. Во дела, до первой же грозы...
Глубокомысленно вытаращив глаза и пошевелив усами, наглейший в мире человек-таракан отцепился от шарабана и убрался в засаду. Яков мигом оказался на скамье, подхватил поводья. Снежок зашагал, поводя боками и вздыхая протяжно, жалобно. То ли чуял чужих, то ли был в огорчении. Не даст чужак-возница отдохнуть на любимой поляне.
Яков отстраненно молчал. Я подождала, и еще подождала... Осторожно похлопала ладонью по кулаку с намертво зажатыми поводьями. Удивилась: руки аж каменные, до того жесткие. Совсем сухие - кожа, кости и жилы. Необычно.
- Эй, ты разозлился?
- Нет.
- Ладно, поверю, - вдруг разозлилась я сама. Вздохнула, стравливая раздражение, и добавила: - Мергель по весне вроде таракана, на всякой кухне хозяин, пока кухарка свет не запалит. Кусачий разносчик бацилл дурного настроения. Уж как он изводил меня с пионами! Проверки в пансионы, где я жила, слал трижды в неделю и чаще, меня выселяли... Я стала хуже прокаженной! Это продолжалось, пока я не смирилась с его неистребимостью. Запросы его сплошь дурные, вычурные и без оплаты. Но знаешь... он не злодей. Он даже в чем-то милый, если вглядеться.
- Милый таракан? Ну-ну, - выдавил Яков. Прикрыл глаза и помолчал. - Кока. Ненавижу служивых, крепко подсевших на модную дрянь. Ты не знаешь, что такое дрянь, пыль, кока? А, девочка из пансиона? Не знаешь и не надо.
- Яков не на таракана зол. Просто он человек города, - сказала я себе вслух. - Люди города безвылазно живут в тени. В черной, резкой тени большой несправедливости. Они не умеют прощать. И они мало радуются.
- Да уж, есть такое дело. С некоторых пор я живу в тени, - усмехнулся Яков.
- Может статься, ты надежный друг, но все же не уметь прощать - трудно. И больно. Ты бы как-то... ослабил поводья, а?
- Кружевные бабские сопли. Прощение плодит ублюдков, верующих в безнаказанность. Прощать - значит, потворствовать злу, - сообщил Яков. И добавил мягче: - Он такого типа урод, что принимает дурь до зари. Не устраивай с ним дел по утрам. Он в это время явь от бреда не отделяет. Убьет и не заметит до полудня, а после прикопает... под пиёном. Так-то.
- Яков, ты вообще кто такой? - задумалась я. - Не грузчик. Не вор, не...
Яков резковато склонил голову, повернул лицо и глянул снизу-сбоку. Мне показалось, что когда-то у него была челка. Привычка годилась бы для челки, падающей на глаза, на щеку. Еще мне стало вдруг холодно. На мелкие черные глазки бросить челку... и взглянуть сквозь нее не решишься, и ответного взгляда не поймаешь.
- Пианист я, - добил меня Яков... вот же человек-загадка! Помолчал, выждал, покуда я перестану кашлять, и принялся жаловаться с охотой, похожей на издевку: - Для большой сцены нет связей, да и способности средненькие. Для кабака характер негодный. Оч-чень завидую скрипачам и трубачам. Выступай хоть на улице. А я невольник, продаюсь в найм, едва увижу толковый рояль. Однажды заметил, как везли по городу "Стентон" ореховой серии, их всего десять штук в мире, номерные. О-о, я побежал следом, я орал в голос, чтобы наняли в настройщики. Н-да... как вспомню, ребра болят. Но орехового я пристроил в хороший дом. И не только его. Н-да, зря разболтался. Сменим тему. Как ты относишься к выползкам? Очень интересно об этом послушать. Плети попушистее, не то вернусь к орешнику. Мне вдруг захотелось сплющить таракана. Хрясь! И все дела.
- Ты что, убил кого-то? - ужаснулась я. - Или ты все же трепло, а? Лучше бы ты был трепло. Мне страшно.
- Ну, малость трепло, - Яков покосился на меня и снисходительно добавил, ведь я была совсем зеленая: - Выдохни. Не убил, но отметелил. Вот только не того человека, не там, где следовало... и все прочее тоже вышло криво.
Я попыталась смириться с непостижимой мужской логикой, в которой проблема допустимости избиения сводится к выбору объекта, места и времени. Попыталась, но... стало тошно. Бить людей? Вот так запросто бить живых людей? И даже, полагаю, незнакомых!
- Выползки, - Яков запрокинул голову и глянул в небо, как будто отсюда мог увидеть птиц, кружащих высоко и далеко. - Охотно послушаю о них.
- А, ну тут вовсе особый случай, - я попыталась отмахнуться... глянула на Якова и буквально обрезалась об ответный взгляд. - Не моего ума дело. Вот.
- Опять колючки дыбом, - мирно предположил Яков, даже добавил улыбку. - Да ладно тебе. Честно слово, я не налетчик... уже давно.
Лучше бы помолчал. Зачем я разрешила невесть кому грузить мешки, зачем перешла на "ты"? С какой стати болтала про неразменные ценности и свою подработку? Даже недалекий грузчик понял бы, что я барышня бедная, но выгодная для помощи в найме и получении рекомендаций. Яков умен, он понял куда больше. Но сменил тему, ни о чем не стал просить. Иначе я задумалась бы: насколько случайно он оказался моим попутчиком? И чемодан без ручки! Нелепая штуковина для тертого странника. Определенно, чемодан имел одно назначение: разжалобить "милую барышню".
Мысли выкладывались - кирпичик за кирпичиком. Раствором для стенки отчуждения делались любые сомнения, совпадения...
Таких придурошных как я, свет не видывал. И ведь не умнею, что показательно. Раз за разом упрямо наступаю на те же грабли. Запросто знакомлюсь невесть с кем, выворачиваю душу. Тяну в дружбу... А после сама же ломаю хрупкую привязанность! И ощущаю, как проваливаюсь, захлёбываюсь в сомнениях! Причем всё это - молча. Тонкий лед беспричинного доверия ломается, и мне некого звать на помощь, это пугает до оторопи. За страх я себя ненавижу. Еще больше - презираю за неумение набраться ума.
Сейчас согнусь и заплачу! И причин презирать себя станет слишком много. Их и так - выше крыши! Причин, никому кроме меня не заметных.
- Юна, тебе нездоровится? - насторожился Яков.
Зачем он задал вопрос? Теперь станет еще хуже. А ведь я громко думала: молчи! Если бы он помолчал подольше, я бы отдышалась. Увы, громко я думаю или тихо, всем вокруг безразлично. Мысли шумят только в моей голове.
- Знобит, - едва слышно выдавила я, ненавидя себя.
Мы знакомы от силы час, а я уже соврала и отгородилась. Когда начинаю разговаривать вот так, мне с каждым словом все труднее вернуть прежний искренний тон. И почему он спросил о выползках?
- У меня есть плед, - Яков не спрашивал, он распоряжался. Уже открыл чемодан и роется. - Перебирайся, я сдвинул тюки. Сядь, мягкое под спину. Куртку под голову.
- Снежок любит щипать траву на большой поляне, - я попробовала выбраться из полыньи отчуждения, о существовании которой никто кроме меня не знал. - И надо нарезать веток елки. Молодых.
- Елки? Не зима же, - Яков поправил плед, так что я оказалась укутана до самого носа. От ткани остро пахло перцем, и я чихнула, завозилась. - Будь здорова! Ладно, нарежу, при условии, что ты закроешь глаза и сделаешь вид, что отдыхаешь. Оно тебе в пользу.
В пользу? Да ничуть. Всё же я закрыла глаза. Сразу подумалось: ох, не люблю быстро переходить на "ты". Люди вроде Якова делают это легко. Для него дистанция в разговоре по-настоящему не меняется от выбора тона и слов. Роли не меняются. Яков назвался налетчиком и подсел в шарабан, чтобы попасть в Луговую не чужаком, а своим человеком, ведь я представлю его любому встречному. Он с самого начала задумал получить рекомендацию. А я - про душу, совесть... Обидно. И, он прав, что я за существо, если у меня всё сложно на ровном месте, все больно и неловко?
Он понял и это... Тем более не стоило ему бесцеремонно спрашивать о живах, о выползках. Впрочем, он не знал, что мой день затенился, что именно по этой причине я взялась забалтывать душевный непокой и увлеклась. С разгона почти сказала лишнее. Слова потребовали бы пояснений. Пояснения вынудили бы шире раскрыть душу. А дальше... Откуда Якову знать, что я - устрица? Лежу на дне озера жизни, створки открыты, всё в порядке. Хлоп! Это я почуяла неладное. И как снова вскрыть меня? Ждать, долго и тактично! Но люди поступают проще. Поддевают ножиком живое и режут, необратимо отделяют пользу для себя - от прочей шелухи, важной лишь устрице.
Сижу в коконе пледа, поджав ноги и плотно обняв коленки. Дрожу, хотя солнышко поднялось, день прогревается, да и одета я почти по-зимнему. С закрытыми глазами думаю о выползках тихо-тихо. Да, я мыслю с разной громкостью. Так мне кажется. Обычно то, что я думаю шепотом, вслух не выговариваю ни перед кем. Кто вообще такой Яков? Недавно я готова была выложить тайное ему - то есть почти что первому встречному...
Если б я не зарылась в плед, начала бы говорить о выползках. Издали: с неопасного и общеизвестного. Мол, что за вопрос, почитай о выползках в газетах. Еще есть календари, где отмечены годы их активности. Известно, что им важна сырость, что первая гроза - их время. Выползки, если верить в "общеизвестное" - та еще формула бездоказательного обоснования! - происходят не из нашего мира.
Храм называет выползков, следуя традиции древнейших текстов, "бесь околечная". По поводу беси всякий служитель имеет догматическое суждение: при ее создании не обошлось без нечистого, её проникновение в мир - попущение божье. Наука именует выползков "инфинес", факт их существования подвергает сомнению, хотя за живого обещает солидную награду...а любого свидетеля проникновения выползка в мир тянет на долгую беседу к врачам и дознавателям.
Газеты в выползках не сомневаются, расписывая в красках, багряных и черных, кошмарные их преступления. Нелюди воруют детей и погружают в отчаяние целые поселки: слабаки там вешаются, пока у прочих, кто покрепче, трескаются зеркала и молоко в погребах киснет... Поскольку природа и возможности выползков непонятны, кое-кому они полезны. В прошлом году близ столицы, если верить "Губернскому вестнику", беси сгрызли двенадцать вёрст телеграфного кабеля. Вот уж прибыль была богобоязненным ремонтникам!..
В злобность выползков верят и темные селяне, и просвещённые горожане. Легко заподозрить жажду крови у полулюдей-получервей - когтистых, зубастых, выглядящих на всех рисунках омерзительно-осклизлыми. Историй о коварстве и силе выползков год от года меньше не становится. Вот почему селяне, гонимые суеверным страхом, спешат проверить после весенних гроз глинистые склоны. И делаю это без всякого приказа властей. Служители храма не отстают, тоже ищут следы на траве и камнях. Ученые составляют карты свидетельств, чтобы уточнить закономерность появлений по времени дня, социальному климату в ближних селениях, удаленности от водоемов и так далее. Жандармы, и те принюхиваются к острому, особенному запаху "свежей могилы" - то есть просто взрытой земли.
Когда мне было пять, вечерами я, как все дети, свистящим шепотом пересказывала приятельницам жуткие истории. В конце полагалось завизжать "выполз!", резко вытянуть руку и вцепиться кому-то в плечо, а лучше в шею. И тогда уж орать хором! Пошумев вволю, я легко засыпала, веря, что служители храма, тайная полиция, белые живы, бравые городовые - все они неустанно спасают мир от погибели.
В шесть лет я утратила фальшивый покой. Где мы жили? Откуда ехали, сколько нас было, кто из взрослых держал меня за руку? Всё увязло в тумане забвения... Уцелели лишь обрывки ощущений, звуков. Боль в ушах: мы шли от платформы, паровоз дал гудок, который длился и длился. Грязь на руках, на лице: жидкая и клейкая, летит комьями. Увернуться нельзя, я вжата в орущую, тугую толпу. "Хэ!" - резкие выдохи в сердцевине толпы, когда мужики опускают с силой что-то тяжелое... Кошмарный костяной хруст.
И вот отчетливое воспоминание: белая длинная лапа, вся в грязи и крови. Когти, темные со стальным блеском, пропахали борозды в земле, выбили искры из камня, располовинили его...
За мгновение до того, как выползка прикончили, толпа отхлынула, раздалась - и я увидела его голову, совсем человечью. Лицо было сплошь покрыто грязью, сквозь которую вдруг прорезались, распахнулись из-под век, глаза. Светлые - и полные тьмы! Выползок посмотрел на меня. Взгляд был усталый, обреченный... спокойный. Взгляд был - колодец! Он постепенно, углублялся... делался бездонным, полным смертной тьмы!
С тех пор взгляд выползка - мой ночной кошмар.
Недавно я была готова выложить Якову даже это. Я бы не остановилась, начав говорить. Я бы сперва шептала, а после кричала в голос! Потому что день смурной, и хуже - птицы мечутся над лесом... Я видела такую же стаю, когда убили выползка. Видела, помню и никогда не смогу забыть! В миг смерти выползка с неба пала тень, я подняла голову... и рухнула без сознания. Невозможно было перетерпеть, перемочь сводящее с ума зрелище хоровода черных птиц в сером киселе облаков.
Корни моей душевной маеты - они и поныне там, в незабвенном черном дне. Корни не сохнут с годами, а растут... сперва тьма проникала лишь в сны, после стала затеняться дневная явь, а недавно добавились ощущения ветра, мороза на коже и - как сегодня - взгляда в спину. Взгляд давит, изливает тень, окутывает ею, как туманом.
Мне бы полагалось бояться тени - панически... но все несколько иначе. В основе не страх, а стыд. Тот день мою душу пронзил именно стыд. Его иглы были, как нити паутинки: незримые и вездесущие. Я бы так и сказала Якову: страх можно перемочь, а вот стыд - нельзя. Его посильно затоптать вместе с совестью - или удалить, исправив ошибку. Но эта ошибка толпы непоправима, увы... Люди в тот день утратили всё человеческое. Толпа выла чудовищем, и я ощущала этот вой: я была плотно впрессована в массу людского безумия.
Выползок все это видел... и понимал. Во взгляде не было ответной ненависти, только боль и досада. Бездушные беси, жаждущие крови, так не смотрят. И почему на меня? На меня одну... Или я выдумала? Мне было шесть, разве могу я помнить? Спросить бы хоть у кого! Но я молчу тринадцать лет, чтобы не попасть на беседу к врачам, храмовым попечителям душ или еще к кому пострашнее. Ведь не просто так пишут в газетах о злодеяниях выползков. Кто станет искать их - бесей, без оплаты, неустанно, если сам не напуган до полусмерти?
И вот что я спросила бы у Якова, он же умный: если выползков ищут все, кто настоящий заказчик поиска? Живые выползки ему нужны - или мертвые?
- Кгм... барышня-а!
Я вздрогнула и вернулась в день сегодняшний. Голос Якова звучал странно: начал фразу энергично, а к концу распевно потянул "я-аа". По-северному, по-селянски. Что за причуда? Пришлось выкопаться из пледа, перебраться на переднюю скамью: со дна шарабана Якова не было видно.
Оказывается, пока я молча страдала, Снежок добрёл до поляны, был выпряжен и отпущен на выпас. А Яков напялил грибок войлочной серо-бурой шапки, добавил к этой сельской экзотике безрукавку того же бесцветия, источенную молью в художественное кружево. В маскарадном виде "налётчик" и мялся шагах в десяти от шарабана. Сопел, вытирал нос рукавом. Чемодан верным псом жался к ноге.
- Что за балаган на выезде? - взбодрилась я.
- Ну, я эта... в попутчики, значится, жалаю попроситьси-и, - отвесив поклон, гундосо затянул Яков. - Барышня-а, на работы я иду. А токмо ноги сбил, да и ручка у чемодана, извольте глянуть... Беда у меня, барышня-а. Слезно молю, пособите. Звать можна-а, - Яков уставился в зенит, словно мог прочесть там ответ. Шумно втянул носом, - А-аа... Яном. Человек я перехожий, тама потружусь, тута пригожусь. Вот так вота-а.
- Знаешь что, Ян перехожий, позови-ка братца Якова, - посоветовала я, невольно хихикнув. - Он поумнее будет.
- Дык вы с ним навроде в ссоре, барышня-а, - скорбно вздохнул новоиспечённый селянин. Уж точно он был не налетчик, да и "пианину" в жизни не выдывал...
- Позови-позови, - настояла я.
Войлочная шапка оказалась мигом убрана за спину. Злодей, бессердечно отпихнув верный чемодан, подкрался ближе, на его лице образовался прищур ушлого горожанина.
- А чего-то среднего между Яковом и Яном в запасе нет? - быстро уточнила я. - От вашей двуликости голова кружится, мирные злодеи.
- Я не хочу, чтобы ты молчала всю дорогу, затем высадила меня и подумала с облегчением, что наконец-то отделалась, - нормальным тоном сказал пианист-налётчик. Облокотился на борт. - Допустим, я чересчур легко схожусь с людями, и барышни, если они по-настоящему милые, полагают меня пронырой. Но я не так плох, хотя по мере сил использую людей. Вот честное слово Яна и зуб Якова в заклад: не со зла. - Он украдкой глянул на зажатую в руке шапку. - Поправочка: зуб с Яна. С меня только слово.
- Прав Мергель. Вы развесистые фрукты, - злиться стало невозможно.
- Не надо на меня так слезно молчать, - попросил Яков. - Да, я не гость, не грузчик и не налетчик. Но пойми мою беду: даже если в какой-нибудь беседке обнаружится бесхозный рояль... для кого мне сыграть? Другие барышни слушать не станут. А я неплохо играю, правда.
- Н-ну! Отчего ж я не слышала ни разу о роялях "Стентон"? Упомянул бы хоть дом Ин Ролье, ведь якобы из-за них и название инструмента возникло. Или мастеров с историей вроде "Тоссер и Куфф"...
- Ореховый "Стентон", знаешь ли, несравним ни с чем, - Яков возмутился, но сразу сник. - Я был честен. Сто лет назад мастер этой маленькой фирмы создал ореховую серию, из-за которой с ума сходят ценители. Но их мало. Роялей. И они все... а, не важно. Откуда б тебе знать.
- Ты очень странный налетчик. Но сердиться на тебя стало сложнее, я тебе верю.
- Вот! - Яков расплылся в улыбке. - Давай мириться. Со мной легко: не хочешь рассказывать, не надо. Ума не приложу, чем огорчил. Да, легко схожусь с людьми, но в душу не лезу. Не убиваю никого просто так, даже бью редко. А что делать, если лезут отнимать мои деньги?
- Зачем коня выпряг?
- А, это? - он прищурился совсем нахально и сообщил полушепотом: - Набьюсь в попутчики, как конюх. Милые барышни вряд ли умеют запрягать. И хомут тяжелый.
- Все же ты отпетый злодей.
- Все же мы опять разговариваем, - хмыкнул отпетый злодей.
Метнулся за чемоданом, кошкой вспрыгнул в шарабан. Уложил коричневого кожаного монстра на лавку, распахнул его пасть и смело сунул руку в щель меж двумя клыками-замками. Добыв жестяную коробку, захлопнул эту пасть со стуком. Я успела заметить, что чемодан почти пустой... А Яков тем временем высыпал прямо на темную потертую кожу сало, хлеб, соленый сыр.
- Давай отпразднуем мировую, барышня-а! Сальце домашнее, на вишневых веточках сам коптил-старалси...
- Зуб Яна не сломай сгоряча. Хотя знаешь... ты, кажется, обычный бродячий кот, - предположила я. Вздохнула и заверила себя: - вроде и не бешеный? Эй, погоди, разве можно резать сало на крышке чемодана? Она грязная, а еще она будет поперчена.
- Можно, - отмахнулся Яков.
Откуда взялся нож, не видела. Но, странное дело, меня это больше не беспокоило. Яков прав, мы ничем не обязаны друг другу. Попутчики - удобная дистанция для общения. Меня всё устраивает, пока он придерживается самим же им придуманных правил игры. Хотя... разве коты придерживаются хоть каких-то правил?
- Сыр не трогай, он плесневый, бери сало, я срезал пыльный край, - позаботился обо мне Яков. Вкрадчиво добавил: - Готов спорить, ты жалеешь выползков. По лицу было видно, чуть не сболтнула сгоряча, но поостереглась. Зря, и так понятно, у тебя наивный склад души, ты не веришь в беспросветное злодейство. Я другой. Но я наблюдал храмовую охоту вблизи. Еще трижды бывал на месте, где селяне давили выползков. Беси безразличны мне. Они чужаки. Но то, во что люди с перепугу превращают себя... Я спросил о выползках, потому что знал, ты наплетешь занятного. Как о душе, живках и деньгах. У меня копится огромнейшая куча вопросов, к которым требуются твои непрямые ответы. Я готов говорить о самом разном и даже простеньком: городовых, пансионе, жизни в стольном граде Трежале и за его пределами. Давай уговоримся: не годен вопрос - скажи "следующий". Я понятливый... когда Яков. Зато Яном я нелюбопытный и душевный.
Яков вмиг съел сыр, покосился на меня - сыта - и запихнул в рот всё оставшееся сало! Его щеки раздулись по-хомячьи. Это тоже была игра, Яков принялся жевать, тем исключив возможность дальнейшей болтовни. Спрыгнул из шарабана и направился к Снежку, чавкая нарочито звучно. В нем и правда жили два человека, селянин Ян и горожанин Яков. Или, точнее, он был на самом деле кто-то третий, а цветастых парней надевал, как иные надевают одежду. Он позволил мне узнать такое о себе - и это следовало ценить. Пусть даже он умен и уже понял, что я не болтливая. Все равно - доверился.
- Трудно быть пианистом в кабаке? - спросила я, пока он впрягал Снежка.
- М-мм, - Яков торопливо дожевал сало, с заметным усилием проглотил и вздохнул. Подмигнул мне, отмечая, что разговор продолжается по моей инициативе. - Устроиться просто. Дотянуть на объедках до первой выплаты еще проще. Настроить инструмент и играть, не страдая по поводу звука, невозможно. Получить обещанные хозяином денежки, да еще сберечь чаевые... совсем вообще никак невозможно! - Яков растер скулу, сжал кулак и внимательно изучил костяшки пальцев. - Но у меня своя метода. Держу нос по ветру и очень быстро бегаю. Юна, не делай такое лицо, разозлюсь! Никто и ничто не заставляет меня жить подобным образом. Это сознательное решение.
Дальше мы ехали мирно, говорили мало, зато молчали без напряжения. Почти. Яков, конечно, заметил это "почти", но сделал вид, что глух и глуп. То есть терпеливо ждал, пока устрица Юна приоткроет створки и выглянет добровольно... Неужели я такая ценная, что меня нельзя вскрывать силой? Настораживающее подозрение.
У ворот "хибарки" Мергеля Яков прищурился с особенной, уже знакомой мне злостью, изучая выбеленную помесь избы и особняка: оруще-алый узор лепнины под крышей, отделанные перламутром петушино-зеленые резные ставни, толстенные колонны по сторонам крыльца.
- Бездна вкуса, - с придыханием сообщил он, почесал в затылке и нехотя убрал шляпу-грибок. - Яну бы тут... пондравилося.
- В доме есть пианино, хапнутое у кого-то за долги. Пылится ненастроенное, - на прощание я выдала налетчику утешительный приз. - Добро пожаловать в рабство, перехожие братья, не знаю сколько вас, но всех зовут на "Я", конечно же.
- С разгрузкой тебе помогут? Точно?
- Разбойная душа, не лезь в святые.
- Тогда я пошел, дело-то ясное, по тропочке и прямо в ад, - он кивнул и опять не смог отвернуться. - Все ж спасибо, подвезла. Все ж прими совет: не сажай кого ни попадя в шарабан, если ехать - лесом. Все ж переписывай документы злодеев. И главное: въехав в лес, не показывай, что тебе страшно. Уж...
- Рина Паисьевна! - заверещала я как можно пронзительнее. - Муж ваш, добрая душа, нанял вам помощника, и ведь на целую неделю!
Ставни крайнего окна - всего их на фасаде налеплено два десятка - с хрустом раздались. Из сумерек поперло на свет белесое тесто: морда, подбородки, плечи... пространство окна оказалось залеплено целиком. Я подобрала вожжи и мельком подумала, что выползки и на самых запоминающихся рисунках не так страшны!
Шарабан поплыл мимо кованого забора с танцующими львами, неотличимыми от облезлых кошек. Я старалась не смотреть на "хибарку", чтобы не наблюдать лишний раз её хозяйку, пробкой застрявшую в окне. Вот же подобралась парочка! Тощий, как горелая елка, Мергель - и эта квашня из квашней. Живут душа в душу: он тащит в дом, она распихивает, трамбует по углам...
Обычно я подобного о людях не думаю. Мергель - он с чудью, а только есть в нем что-то занятное, и ко мне он относится неплохо. Взять хоть историю с помойкой... то есть с разгромленной по весне оранжереей полузаброшенного особняка Кряжевых. Мергель дал мне охрану и нанял работников, и уж я спасла из холода все, что было можно! Мергель и дом, у кого-то отнятый за долги, выделил - под временную оранжерею. Хотя все это не бескорыстно, я ж пришла и с порога сообщила, что имеется пион, тот самый. Мечта тараканская...
Нет, Мергель - он не злодеище, он просто человек иного склада, не как я. Он сродни Якову. Но постарше, половчее... хотя куда уж ловчее! Да, определенно: затененный день и разговор с Яковом наслоились. Я невольно примеряю прищур налетчика, и мир вижу искаженным. Голова побаливает. Мысли перещелкиваются вроде косточек счётов в такт копытам Снежка... пока одна не застревает накрепко: иньесская скальная горка! По весне, помнится, Мергель углядел такую в парке Кряжевых. И началось! Камней натащили всевозможные должники. Можжевельник для пригорка выписал местный судья - и он грешен? Ирисы и серебряный мох приволокла на той неделе "матушка" Мергеля, породившая квашню. А я-то свою часть хлопот отложила и забыла! Мне и без Мергеля с его прихотями дел хватало во всякий день! Ох, пора вспомнить и что-то сделать. Пора. Но - не сегодня.
Снежок свернул к поселковому двору имения Дюбо, не дожидаясь указаний бестолочи-возницы. Верно, часть груза можно оставить здесь, люди Кира Силыча вмиг освободят шарабан. Им любая вещь семьи Дюбо - не чужая, а хозяйская.
Не понимаю таких богатеев, как Дюбо или Кряжевы. Они во многих своих имениях не оказываются ни разу за всю жизнь! А где бывают, видят от силы сотую часть владений. О подсобных "дворах", то есть складах, расположенных в поселке, в десяти верстах от имения, и не знают, пожалуй. Зачем жить сложно и хлопотно, если все насущное помещается в полупустом чемодане? Единственный плед из того чемодана можно отдать незнакомой барышне, просто так. А возьми я плед в имении Дюбо, один из тысячи, - это назовут воровством...
Пока я молча обсуждала вопросы собственности сама с собой, Снежок добрел до привычного места разгрузки, встал и задремал. Два крепких мужика распахнули воротину и принялись перекидывать груз в сарай. Они уже знали мои тюки и мешки, только иногда уточняли, какие следует перевезти в имение до заката, а какие можно отправить завтра или на той неделе. Я указала на то немногое, что отвезу сама, и побежала через двор.
Зал секретарей - особенное место, которое, полагаю, отличает приказы Дюбо от любых иных. В зале свои телеграф и даже телефон - хотя в Луговой пока лишь две линии и три десятка аппаратов. Еще у Дюбо своя служба вестовых. Отношение этой семьи к информации сродни священному трепету.
- Сводка погоды, отчеты по запросам на цветы и отделку, - было сказано, не успела я перешагнуть порог.
Выделенный для работы по теме "Первоцвета" секретарь заметил меня еще во дворе. Как обычно, документы готовы, сложены в кожаную папку, перетянуты лентой.
- Отчеты по расходам прошлой недели.
Я отдала такую же папку и неловко замерла. Каждый раз спина потеет! Воровать не умею, но пытка отчетом для меня - кошмарнейшая. Так и кажется, ошиблась или истратила сверх нормы. Хотя есть и худший грех: купить дешевку. Мне дважды высказывали порицание за выбор товара, который не соответствует статусу дома Дюбо.
Секретарь, вежливый пожилой человек с неприятной привычкой смотреть сквозь людей, мигом изучил мой отчет. Я размотала ленту, приоткрыла отданную им папку... и поперхнулась, вчитавшись в погодную сводку. Впереди - пять дней влажной жары! В любой из дней, может даже завтра, ожидается гроза. Не знаю, кто предсказывает погоду для дома Дюбо. Может, живки? А только ошибаются они редко. Беда-беда... только жары мне не хватало!
- Я заказал дополнительный лед, - сообщил секретарь, захлопнув папку. - Над двором сдвинут стеклянную крышу, она изначально, конструкцией здания, предусмотрена для приемов в плохую погоду. Завтра к полудню работы будут закончены, и вы сможете высаживать цветы. Работников пришлю к этому сроку, за вами отбор годных.
Мне осталось лишь поклониться и удалиться. После общения с вежливым секретарём на душе гадко, и так - каждый раз. Ему люди - шестеренки большого механизма дома Дюбо. Себя он мнит причастным к могущественному ордену часовщиков, коим хозяин выдал всякие там отвертки-масленки и заодно - право тыкать в любой винтик, проверять на пригодность каждую детальку.
Тащусь нога за ногу. Страдаю. Из-за жары нежнейшие пролески могут увянуть, не раскрыв бутоны... Увы, полученный мною отчет гласит: докупить рассаду невозможно. Её больше нет в оранжереях столицы и пригородов. Нет ни за какие деньги, даже для дома Дюбо.
- Кир Силыч! - как это я, с моим-то зрением, да еще и придавленная грузом сомнений, углядела нужного человека? - Кир Силыч, можно мне оставить шарабан до вечера? Жара надвигается, мне бы подкопать еловых иголок и...
- Юлиана, душечка, и когда ж вы устанете спрашивать то, что и так явственно? - для порядка возмутился приказчик, который очень ценил внимание к своей персоне и своему праву разрешать и запрещать. - Теперь же укажу, и выезд закрепится за вами до конца месяца. Припишу ко второй конюшне имения, да.
- Спасибо! Вы самый добрый человек в Луговой! - от радости я подпрыгнула и бегом помчалась к шарабану, на ходу продолжая восхвалять: - Да что там Луговой! Во всем мире. Спасибо! Ой, спасибочки...
Как же хорошо! Из всех лошадей имения лишь Снежок меня слушается - снисходительно, но охотно. И теперь он - мой, аж до самого конца работ в "Первоцвете"! Я многословно рассказала о своей радости старому коню. Он выслушал, чуть подергивая левым ухом. И как раз успел добраться во двор главной усадьбы. Встал перед большим садовым сараем - и задремал. А я наоборот, засуетилась: побежала к себе в комнату, в пять минут переоделась, помчалась в малый сарай у теплиц, нагребла ворох мешков и отнесла в шарабан. В главном сарае выбрала грабельки, тяпки, накидала полную корзину всякого-разного инструмента, полезного и не очень, зато тяжелого - и очень. Уф. Кое-как доволокла корзину, натужно подняла и перевалила в кузов шарабана. Улыбнулась, растирая спину: везет мне! Больше не надо выпрашивать выезд каждый раз. Если честно, еловые иголки нужны для заказа Мергеля. Для дела Дюбо тоже, но не срочно, и еще - по делам Дюбо мне помогут. Но для Мергеля... ох, не умею я ловчить. Сложности на ровном месте выдумываю. Не ворую ведь я иголки! И время сегодня есть, и вообще...
Снежок сонно вздохнул, покосился на меня, встряхнулся и побрел, куда и следует, при этом ловко игнорируя мои попытки дергать вожжи. Он умный старичок, все дорожки знает и не обижает барышень-неумех... сразу понял, что нам надо к лесу. Шагает полевой дорожкой, иногда забредая на обочину, чтобы ущипнуть верхушку сочной кочки. А я сижу, запрокинув голову, и гляжу в небо.
Не по душе мне прихоть богатея, возжелавшего ранней весны в неурочный час. Время сродни поезду. У него расписание, и людям полагается не опаздывать, не роптать. Сейчас поезд мчится на станцию "Лето", об этом свистят все птахи мира! Небо безумно синее. По весне цвет таким густым не бывает, в оттепели хорош голубой, он холодный и ясный, - я задумалась, отчего-то облизываясь, - взять хоть облака: нынешние вроде сметаны. А зимние - сливочное масло, а в жару по небу разливается парное молоко со взбитыми сливками! Вечерами солнечная клубничина так сладко окунается в чашу горизонта... Нет, не надо о еде.
- Почтовику собрала завтрак, а себе-то, - вздохнула я. - Даже Яков расслышал, как бурчал мой живот. Злодей-злодей, а накормил. "Не сажай в шарабан чужаков!". Ха. Да кого ни посади, все чужаки.
От сказанного должно было стать грустно, но - обошлось. И Яков тот еще чудак, и жара заспешила после затяжных холодов, и день затенённый... Но впервые с осени небо густо заткано паутиной крылатых промельков: ласточки журчат и щелкают, приманивают жару, обещают согреть весь мир и заодно мою душу.
Интересно, смурная тень улеглась - или это я отвлеклась, потому что двигаюсь и радуюсь? Обычно я пережидаю смурные дни, затаившись. Но сегодня я не прячусь. Хотя на душе слегка тревожно, а мысли мелькают мошками. Зудят... Вот хоть эта: если есть тень инакости, то должно найтись облако, отбрасывающее её. Прежде оно оставалось незамеченным, ведь я не решалась осмотреться. Но сегодня мы движемся дружно: Снежок шагает к лесу, шарабан катится за ним, я сижу внутри, смурное облако плывет по-над нами... У развилки полевых дорожек холод лизнул шею. Я вздрогнула, подхватила вожжи и выбрала правую дорожку, следуя совету инакости. Сегодня - могу. Весна. Солнечно. Простор вокруг - головокружительный и светлый.
Близ Луговой расположен пояс неподеленных просторов. Богатеи не желают соседствовать, сельские покосы для них вроде нейтральной территории. Думаю, и сами поля засеваются не ради урожая, а для красоты. Сейчас шарабан пересекает обширное пространство, расстеленное от усадеб близ Луговой до сосняка на гривке, и всё оно - пологий, почти не видать уклона, бок большущего холма. Само село находится на середине холма-великана, а Снежок ленивой мошкой ползет к верхней его трети. В подбрюшье села - опять же неподеленные земли. Выпасы, именуемые "зеленями". Туда мы не поедем, слишком сырое место. Хвою и торф по весне там не берут.
Снежок вздохнул и остановился на новой развилке: мы вплотную подобрались к лесистому гребню. Вдоль опушки вьется тропка, заросшая травой, но вполне удобная для конных повозок. Сосняк по каменной гривке - строевой, опушка украшена кружевом можжевельников, в складках кучкуется ельник, воды не хватает, и он чахловат. Я мягко потянула правую вожжу.
За месяц работы на Дюбо я изучила окрестности, выведала места, удобные для добычи хвойных игл. Рядом как раз такое, и дорога к нему накатана. Правда, не из-за иголок: именно отсюда опытные печники берут глину для печей и каминов.
Вот и добрались. Встаю с лавки, осматриваю опушку. Близ глиняного раскопа - ни души: то ли у печников нет заказов, то ли все они запасливые. Хорошо, смогу по краю свежих ям пробраться к месту, которое давно присмотрела. Там слой иголок толстенный.
- Не налегай на хвою, - посоветовала я Снежку, вынимая удила. - Я спрашивала у Кир Силыча, коням иголки не вредны, особенно по весне. Но ты уж не переедай. Вон и одуванчики не вредны, если понемногу. И даже полынь, если одну веточку пожевать и сплюнуть, ясно?
Снежок презрительно фыркнул. Прав, я в лошадиных кормах не знаю толка. С упряжью кое-как разобралась, и то, если не спешу и не волнуюсь. Главное - хвоща поблизости нет. Ландышей, о которых Силыч предупреждал особо, тоже не видать.
- Ну, жуй, только шарабан не загоняй глубоко в кусты, - попросила я.
Снежок отвернулся и даже не фыркнул в ответ. Я пожала плечами, сунула под локоть ворох мешков. Вцепилась в корзину с тяпками-совками... и не смогла поднять! Выбросила все лишнее, от жадности взятое - у меня ведь шарабан, свой! Подняла опустевшую корзину и понесла, щурясь и прикидывая: откуда начать работу?
Печники усерднее собак, обученных для норной охоты. Роют и роют глину, год за годом. Создали пещеру, из-за которой местные зовут косогор "подкопом". Толстенные сосновые корни обрамляют верхний свод на высоте в три моих роста. Внутри подкопа можно уместить шарабан с запряженным конем - вот как он велик. Правее и левее глиняной "жилы" морщатся складки холма, и все они - вроде ловушек, доверху набиты отборной сухой хвоей. Надо лишь раскрыть мешок пошире - и грести... Дело само делается, вот так!
Первый мешок я нагребла именно так, и запросто доволокла до шарабана. Второй показался вдвое тяжелее. Третий... На полупустой третий я сползла, шмыгая носом. Больно спине, ногам, рукам. Слезы текут, хотя жалеть себя бесполезно, дело не исполнится, боль не пройдет. Но я сижу и всхлипываю. Гляжу на руки. Опять мозоли намокнут. И пчелиная мазь кончилась... Яков прав, я городская. К ночи доберусь до своей комнатки, плотно прикрою дверь, задерну шторки - и стану ругать себя. Зачем согласилась на посулы управляющего Дюбо? Сто рублей в месяц! Безумные деньжищи. И это - он намекал недвусмысленно - без учета благодарственных, которые выдаются в последний день по усмотрению хозяина и могут превышать весь заработок.
Долго плакать я не стала. День смурной, но тень сегодня вроде солнечного зонтика - полезная и прозрачная. Сейчас вытру пот, постучу кулаками по лодыжке, прогоню судорогу. И потащу мешок. Уже встала. Громко пожаловалась миру на свою жадность. В сарае при оранжерее были малые и средние мешки, зачем я схватила эти, самые большие?
Кряхтя, я перетянула дерюжную горловину узлом...
Сухой хруст прорезал суету весны, и она повисла лохмотьями оборванных птичьих трелей, задрожала испуганной, внезапной тишиной. Руки мои вмиг ослабли, мешок дернулся и замер.
Сперва я заверила себя: хрустнула ткань. Я старалась так думать, спасаясь от страха. Хотя чего бояться-то? Белый день, Снежок ухом не ведет, птицы помолчали и снова загомонили.
Глубоко в душе я знала: мешок цел. Хруст был - особенный. И тишина: она разверзлась ледяной полыньей посреди солнечного дня. Я учуяла миг, когда вскрылся омут зимы! На мою спину иней лег, вот как все серьезно! Омут сразу затянулся, но мои пальцы по-прежнему ледяные. Дрожат... Я тру ладони и упрямо гляжу на них, только на них, лишь бы не смотреть по сторонам. Пытаюсь заверить себя: не увижу ничего странного. День как день. Подумаешь, птичья стая, слова Мергеля, вопросы Якова...
- Ну ты и трусиха, хорошо хоть Яков не видит, - зашептала я, не слыша свой голос. Пульс грохотал в ушах. - Полынья, хруст, иней... Вот дуреха! Просто дерево какое-то. Старая ветка. Или Снежок дернул куст и там... что-то.
Давно проверено: излагая вслух идеи, пусть самые глупые, я паникую чуть меньше. Руки перестали дрожать... почти. Могу разогнуться. От страха спина стала ледяная, зато пропал спазм лодыжки. Унялась ломота в пояснице. Все, решено: выпрямлюсь и сделаю вид, что мне не страшно. Если усердно делать вид, начинаешь верить. Мне надо поверить. Паниковать на пустой опушке - бесполезно. Ну правда, что могло приключиться? Луговая - самое безопасное место в стране. Жандармов, осведомителей, прочих глазастых и пронырливых людей сюда летом слетается больше, чем оводов. Снуют и снуют...