Демченко Оксана : другие произведения.

Перевернутая карта палача

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Выбор - самое опасное и азартное занятие в семи царствах, в их бессчетных мирах... И еще у выбора имеется магнетическое свойство, многими именуемое роком или судьбою: однажды решившись на выбор, придется снова и снова сталкиваться с ним, все более трудным. Рано или поздно - непосильным! Так что, может быть, неплохо жить в маленькой деревушке у тихой реки... Здесь, в четвёртом царстве, в излюбленном рэкстовом государстве, тишь да гладь. Нет чудес и ужасов, а если какие и найдутся - они полыхают зарницами далеко, за горизонтом... Не присматривайся, не любопытствуй, не ищи странностей - и не сделаешь свой первый выбор, шагнув за порог. Ридерои Литрес
   Бес. Город у моря
  
  Главная площадь Корфа звенела сияющей полуденной тишиной. Общее внимание настороженной, озлобеной толпы было нацелено в спину одиночки, замершего перед статуей основателя города. Лицом к медному князю, покойному уже две сотни лет, стоял его убийца, живой и поныне - багряный бес Рэкст. Так его звали, не забывая добавлять титул 'граф', поклон и помимо воли - порцию страха. Как иначе? Ведь о Рэксте надежно ведомо лишь одно: он не человек, его жизни нет предела, как, пожалуй, и его силе.
  Людская масса безмолвно бурлила, готовая вскипеть многоголосыми проклятиями... но бес вроде бы находился на иной площади, где нет острой ненависти, обращенной к нему - и совершенно бессильной, парализованной. Страшен Рэкст! Страшен не лицом, а деяниями - явными и тайными. На вид же, если кто-то осмелился бы взглянуть прямо, он обычный человек. Рослый, выглядит лет на тридцать или чуть менее, одет не для боя или праздника - для дороги. Темная рубаха без вышивки, штаны мягкой кожи, изрядно ношенные сапоги... Никаких украшений, из оружия - лишь короткий нож, и тот мирно дремлет при поясе, в ножнах.
  Бес подставил лицо солнцу и жмурился сытым зверем.
  Бес жевал травинку, лениво созерцая медный лик покойного.
  Бес не уделял внимания бледному во всех смыслах подобию памятника - живому потомку основателя города, правящему ныне.
  - Скучно, - Рэкст сплюнул травинку и зевнул.
  Бес свойски подмигнул медному князю, единственному на площади, кто прямо и гордо глядел на своего убийцу, совсем как при жизни... И даже слегка поклонился ему - то ли отдавал дань уважения, то ли еще раз отметил свою давнюю победу. Покончив с этом бес, наконец, развернулся к живому потомку князя, окруженному пышной и бесполезной свитой.
  Бес обернулся... и все людские взгляды мигом оказались опущены, будто мостовая их притянула.
  Темные глаз беса, спрятанные в тени коротких густых ресниц, с презрительным безразличием щурились, когда взгляд скользил по дорогим одеждам свиты, по гербам... Рыжий, чуть светящийся блеск интереса разгорелся лишь при виде алых нобов,
  стоящих чуть в стороне от князя и свиты. Бес усмехнулся: он, конечно, знал о том, что глашатаи княжества кричали пять дней по всем площадям города Корфа о неправде беса и бое чести, что до того гонцы развезли письма в поместья алых нобов по всему приморскому княжеству Нэйво... И после такоих приготовлений лишь двое откликнулись на призыв правителя к голубокровной знати.
  Темно-каштановые волосы беса, довольно длинные, достигающие плеч, были распущены. Солнце ложилось на них спокойными золотистыми бликами, четче прорисовывало легкую волнистость - и не более того. Бес прищурился, изучая младшего из бойцов. По смугловатому от летнего загара лицу Рэкста пробежала едва заметная усмешка - как тень ветра по глади морской... пробежала и сгинула.
  Ближний к бесу алый ноб, широкоплечий рослый воин, был в лучшем возрасте: неполные тридцать, значит, при нем и богатый опыт, и нерастраченная молодость. Ноб облачился для боя в превосходный доспех, его фамильный клинок берегали дорогие ножны. У основания клинка блестел, поймав луч солнца, герб славного и древнего рода.
  Ноб уверенно выдержал взгляд беса. Нарочито торжественно извлек оружие, подтверждая свой вызов на поединок чести.
  - Скучно, - скривился Рэкст, будто отведал кислого.
  Чуть наклонив голову, он уделил внимание второму бойцу, невысокому, сутулому и почти старому. Этот явился в драной рубахе и застиранных, много раз латанных штанах, годных лишь нищему. Оружия из ножен не достал и стоял как-то криво, опираясь на длинный двуручник, как на палку... На вид старый боец был - насмешка над значимостью поединка. Ведь прямо теперь зрело решение: править потомку основателя города или сегодня же уступить власть безродному прихлебателю беса, как того пожелал еще в зиму Рэкст и как переал через своего гонца?
  Молчаливая толпа заранее презирала старого бойца, не ожидая от него ни красивого боя, ни даже смерти, о какой можно сложить легенды...
  Волосы беса шевельнулись, будто их тронул неощутимый ветерок, по самым кончиками с треском пробежали багряные искры. Бес обнажил в усмешке клыки... то есть все их увидели, у страха ведь глаза зорки на то, чего нет в яви. Клыки, стот ли сомневаться, скоро будут описаны во всех подробностях, хотя каждый расказчик и слушатель знает: внешность Рэкста неотличима от людской, пока он пребывает в покое. А, утратив покой, бес убивает так быстро, что увидеть его в гневе никто не успевает...
  Сейчас предвкушение интересного боя и азарт игры с князем и его подданными придавали волосам Рэкста мрачный блеск багряного огня. Во взгляде всё внятнее проступала хищная желтизна.
  - Какая встреча... людишки забыли, а вот я помню, кто отстоял порт в споре с южанами. Теперь ты староват, - лениво шепнул бес. Принюхался по-звериному, шумно фыркнул. - Но беда не в возрасте... ты истинный алый. В тебе ярко горит честь. Ты готов убить неправого любой ценой! Но, одарённый дурак, загляни в душу свою и ответь: есть ли правда в нынешнем поединке? Лишь она дарует алым призрачный шанс на победу, когда их противник - я, багряный бес. Ты вышел защищать всего лишь потного вора, которого я желаю заменить на другого вора, пока что не вспотевшего. Ведь он еще не получил ключ от казны.
  Бес запрокинул голову и рассмеялся. Площадь вздохнула разок - и снова принялась синеть от нехватки воздуха и избытка впечатлений: старый боец дрогнул, ссутулился еще более... и поник головой. Полуседые пряди почти закрыли морщинистое лицо. Обладатель двуручника смотрел на мрамор постамента, по которому уже два века куда-то шагал первый князь. Он, как утверждают летопили, был тот еще непоседа, он даже медный, не застыл в горделивой позе властителя, а бежал, весь в делах.
  - Жаль, ты не родился, когда я убивал его, - кивнув в сторону памятника, промурлыкал бес. - В нем была правда, пусть и негодная мне. Жаль... тогда за его спиной не нашлось ни одного алого твоей силы дара и, - бес кивнул на молодого бойца, - его возраста. Тогда тоже было скучно. Эй, ты решил? Жизнь, отданная за вора - это честь или позор?
  Голова нищего ноба дернулась, будто он получил увесистую пощечину. Сивые волосы окончательно спрятали лицо, вмиг сделав воина - стариком. Медленно, ужасающе медленно, пожилой боец кивнул. Затем он слепо развернулся и побрел прочь, спотыкаясь...
  И тут, наконец, толпа взровалась проклятиями, заготовленными для беса и безнаказанно отсылаемыми теперь в спину человека. Откуда-то возникли в единый миг комья грязи и навоза, увесистыми плюхами позора они полетели, пятная и без того убогую одежду ноба, отказавшегося от боя... А бес - хохотал.
  Оборвав смех, он резко повернулся к молодому бойцу. Из взгляда ушла желтизна, с волос стекли искры багрянца.
  - Служить законному князю - честь, - красивым низким голосом сообщил мужественный защитник города.
  - Тогда начинай уже убивать меня, - посоветовал бес. - Скучно.
  Алый ноб воздел меч в приветственном жесте, из высшей точки сразу атаковал, отвлекая обманным движением кинжала...
  Вспышка багрянца мелькнула и угасла там, где стоял бес! Фигура Рэкста вроде бы смазалась, и клинок алого, нацеленный ему в сердце, дернулся, выпал из переломленной руки ноба. Стало понятно: рука эта не просто изуродована, она буквально лишена локтя!
  Бес взрыкнул, по-звериному принюхался, осмотрел свою окровавленную ладонь... Никто на площади не видел атакующего движения нелюдя. Никто и подумать не мог, что бес голой рукой прорубит доспех и размозжит локоть противника. Никто еще не знал, что бес успел нанести второй удар, по почкам, изуродовав каждый день оставшейся жизни ноба болезненной немочью.
  В сокрушительное тишине мгновенный бой иссяк. Бес прищурился, слизнул с ладони несколько капель крови. Просмаковал, сглотнул, облизнулся.
  Лишь затем Рэкст перевернул ладонь, подавая своим слугам знак. В руку Рэкста немедленно лег платок, рядом оказался серебярный таз с водой для омовения. Бес как раз вытирал пальцы, когда в толпе надрывно завизжала женщина. Кого-то вырвало. Пошла гулять ветерком разномастная невнятная ругань, первая неосознанная реакция на увиденное...
  - Скучно, - бес закинул голову и отослал ввысь тоскливый вой, вмиг заткнувший все людские глотки. - Эй, князь... готовь золото, сам знаешь, во что я оценил твое право извороваться и все же выжить. Гордись, ты не дешевка. Эй, новый вор, потей, уже пора. Когда я вернусь по твою гнилую душу, старик снова откажется от боя... Да, - бес бросил испачканный платок. Он уже шагнул прочь от статуи основателя города, но на миг задержался. - Тут кричали проклятия и бросали камни... Продолжайте, но учтите: старик задолжал мне бой и жизнь. Если кто-то хочет взять на себя его долг...
  Много, очень много камней и комков навоза, еще не брошенных в спину пожилого бойа, оказались поспешно спрятаны или обронены... кто же посмеет записаться в должники к Рэксту?
  Само собой, бес знал заранее, как отзовется его слово. Слушая стук камней и стонущие вздохи слабаков, он фыркнул смешком. Зевнул... Прямо теперь Рэкст одержал еще одну победу над людишками. Увял скоротечный интерес, потускнели волосы, потемнел взгляд. Бес опять страдал от худшей из болезней бессмертии - от тоски... Всё кругом слишком уж привычно. Удручающе обыкновенно. До отвращения предсказуемо.
  Мир - убогая лубочная картинка, неизменная век от века. Вот доверенный конюх держит в поводу безупречного скакуна. Вот свита графа Рэкста подобострастно гнета спины, сияет драгоценностями, потеет и страдает тем же страхом, что вся толпа. На камнях корчится молодой ноб. Он жалко, тонко визжит... Он ничтожен, а ведь недавно казался непобедимым. И вон еще один фрагмент лубка: смещённый князь, серый от страха, щупает кружевной ворот, рвет его от шеи - драгоценный, удушающий...
  Все как всегда.
  Бес взлетел в седло, не опираясь на стремя и не уделяя ни крохи внимания городу, который он уже мысленно покинул. Рэкст хлопнул коня по шее, не трогая повод - и рыжий в багрянец скакун пошел боком, пританцовывая, оттирая свиту. Плотная масса всадников шарахнулась, сминая толпу... Площадь наполнилась гомоном, жалобами, истошными воплями, топтом ног. Эхо похватило и преумножило панику.
  - Вы непобедимы, - прошелестел с благоговением ближний из свиты беса, кланяясь ему. - Вы подарили врагу жизнь. Какое великодушие.
  - Кто гадит кровью, быстро усваивает: выжить в подставном бою - отнюдь не благо, - бес скривился в подобии улыбки. - Заносчивых надо учить. И, если не я, то кто?
  - Воистину... ух-аа...
  Ближний начал было похвалу - и согнулся, мешком сполз из седла. Снова люди не разглядели удара.
  - Постоянно учить, - вздохнул бес. - Ох, и морока с вами, людишки.
  Бес покинул площадь, не оборачиваясь. Он и так знал совершенно все. Даже то, что его усердный ставленник сейчас рвет удавку воротника тем же в точности жестом, что и опальный князь... И что молодого ноба-бойца эти двое оплатили вскладчину. И что именно именно полумертвый льстец из свиты, тот, что пытался прибержать хозяину-бесу стремя, переслал в Корф весточку: 'У Рэкста нет свободного указа на умерщвление людей, а без такого он не убьет, если не сам не оказался в бою под прямой угрозой гибели'.
  Людская жадность - тот еще гарнир к людской наглости, - полагал бес. Предают даже его! Предают всех, всегда. Однажды пожилой боец поймет это. И тогда он по-настоящему проиграет схватку, не состоявшуюся сегодня. Сильных убивает не оружие - их давит природа людишек, не достойных ни защиты, ни уважения...
  - Хочу заполучить старого, - облизнулся Рэкст. Поморщился и нехотя добавил: - Еще не время. Пусть дозреет. Все дозревают. Хочу, чтобы однажды он оказал мне услугу. По своей воле. Эй, проверьте, есть ли у старого семья.
  - Устранить? - деловито прошелестел новый ближний. Он мгновение назад с наслаждением пронаблюдал падение и увечье своего предшественника и немедленно занял его место. И сам стал ближним, и уже учился свысока глядеть на прочих, уже торопил коня, выбрав место по правую руку от беса. Еще бы, он донес Рэксту на предателя - а награждён!
  - Тупость людская... как же скучно, - Рэкст отрицательно мотнул головой. - Нет. Не устранить, а изучить и доложить. Если у него есть наследник, глянуть, что ценит выше - честь или золото. Если есть жена, проверить, насколько устала от безденежья и тяжкой работы. Если... почему надо объяснять в мелочах даже тебе, скользкому более слизня? Людишки... хуже кроликов. Вечно путаете цель и средства. Насилие - средство. Не единственное. Не первое в списке.
  - Не первое, - забормотал 'слизень', добыв из кармана сшивку листов и быстро царапая грифелем. - Осмелюсь спросить, а...
  - А потому, что я всё уладил малой кровью, - зевнул бес, - уже завтра толпа назначит князя виновным в бедах города. Причиной же нынешнего позора людишей объявит старика, его ославит трусом и продажной шкурой... Слух о настоящих размерах княжеского воровства запущен?
  - Да. Надежные люди работают.
  - Значит, через пять дней я стану спасителем очередной никчемной страны, - усмехнулся бес. - Как же скучно... Если вернусь в ближайшие пять лет и удавлю еще одного вора, мне поставят памятник. Да: пусть присмотрят за старым. Как бы его не пришибли сгоряча. И слухи о нем... поумерь их тон.
  - А зачем вам... - пискнул 'слизень' и придержал коня, клонясь к гриве при звуке раздраженного рычания беса.
  - С ним играть не так скучно, как с вами, слизнями! А играть надо, ведь жизнь бесконечна и отвратительна, - вздохнул бес. Губы его исказила гримаса, то ли боль, то ли зевота... - Мой друг мертв, моя память вроде мешка с прорехой, а годный враг... он никогда уже не родится, пожалуй.
  - Какой же вам угоден враг? - немедленно полюбопытствовал ближний, полагая, что следует подставить под стычку кого-то из молодых алых нобов.
  - Враг... - бес мечтательно вздохнул. - Сильный. Опасный. Умный. Скучно играть в поддавки. Иногда тошно.
  
  
  
  
  
  
   Глава 1. Сумерки накануне весны
  
   'В юности я составил полную кущу древ нобских родов всех ветвей дара. Отнял у себя время, испортил зрение, растратил силы. Зачем? Чтобы избавиться от тщеславия, пожалуй. От такой-то обузы дешевле не отвязаться. Одолев гордыню, мой разум научился отличать подделку от подлинной ценности, пустяк от настоящей беды.
  Начиная главные в жизни записи, я мечтал однажды одеть их в переплет. Не ради славы или внесения своего имени в историю. Мне противна идея бессмертия, не дающего отдыха ни больной голове, ни усталой, ветшающей душе, ни имени, истрепанному в пересудах...
  Книги сильнее людей, им плыть сквозь штормы перемен и нести груз мыслей, надежно сохраненных в засолке слов, в приправах притч. Да, мысли доберутся до адресата иными по вкусу. В иное время, иные люди вскроют старую солонину и оценят по-своему, но все же утолят голод любопытства.
  Путь и те люди знают: нынешняя беда - всеобъемлюща... Мелеет, заиливается великая река знаний. Если так пойдет и дальше, бумажный кораблик моей книги не уплывет далеко. Я чую это... но я отказываюсь жить хоть немного спокойнее, без мечты, без страха за её несбыточность.
  Старикам свойственно видеть свет в прошлом и тень - к грядущем. Увы, природа моих страхов не такова! Худшая из бед мира - не морок, не старческие бредни. Я изучал все записи истории, какие мог найти. И всюду находил признаки одной и той же зловещей закономерности. Как волны прибоя, точат чьи-то темные умыслы гарнит миропорядка. Раз за разом мир выдерживает удары рока, но невозвратно теряет по песчинке - память, знание, опыт... Если я прав, не найдется моей главной книге читателя и переписчика.
  Вал бед уже растет, скоро он обрушится, сметая на своем пути все лучшее - хрупкое и трепетное, выращенное в душе, а не выкованное в стали. Что ж... мой дар не для боя, моё оружие - чернила и старое перо. Потому я неустенно пишу, пока душа, пусть и ветхая, сохраняет крохи прежнего тепла. Я не желаю разучиться излагать мысли без страха и лжи.
   В этой книге нет красивых историй о нобах, будь они хоть княжьего рода.
  Пока я жил, мой мир утратил много книг. Я - последний их читатель. Последний свидетель прошлого, ненадежный - но скоро не станет и такого. Я постараюсь успеть и заново записать утраченное.
  Мы с древности вкладывали в понятие 'знать' исконный смысл: мы кланялись одаренным. Мы назиывали их нобами, отмечая свое уважение и их долг сильных - защащать и оберегать мир. Мы жили в пестром многообразии, где каждый помнил свои сказки и свой язык. Соседи перенимали у соседей, а не принуждали их к подражанию. Да и как принудить, если война сводилась к ритуальному поединку нобов алой ветви, воинов чести? Их кровью пропитала наша земля. Их клинками нарезаны границы княжеств, не способных поглотить соседей...
  Твердолобое упорство алых мешает миру развиваться? Так говорят все чаще. Но я полагаю, вес золота в чьей-то скоровищнице - не признак развития. Еще полвека назад мы были безмерно богаты! Кроме обычных книг мы могли прикоснуться к особенным, их называли книгами городов. В тех книгах был смысл, не обернутый в двусмысленность слов. Смысл по-разному открывался всякому читателю, давая ответ на его сокровенное. Может, из-за книг городов, оживляющих души, в нашем мире все еще не приживается слепое поклонение богам... Мы гнули спину не для униженной мольбы всесильным - мы склонялись, благоговейно черпая мудрость.
  Увы, волны бедствий набегают снова и снова на берег мироздания.Вымывают золотой песок знаний... Мы утрачиваем память. Некто вмешивается снова и снова. Он желает сделать нас суеверными слепыми дикарями. Он уничтожает книги городов, он отравляет жизнь самых светлых носителей дара - белых лекарей. Он норовит превратить нобов всего лишь в носителей гербов и привелегий, ничем не обязанных миру и его людям. Он лишает нас права читать и учиться. Он внедряет в безграмотные головы мысль: наш мир обычный, сами мы ничтожные, и править такими дурнями следует при помощи кнута. Еще нам требуются шоры... Для блага, конечно. Только так. Трусливым дурням шоры - благо. И удила благо, и крепкий сарай с каждодневной жвачкой сена - тоже благо...'
  Ан Тэмон Зан, книга без переплета
  
  Корзину прибило к берегу черной глухой ночью, когда тонут надежды и вплывают кошмары...
  Зевая и кутаясь в вязаный платок, старуха Ула проковыляла к мосткам. Посидела молча, вздрагивая и вслушиваясь в свое одиночество, в безответность спящего селения... Ула слепо щурилась, наклонялась всё ниже к тихой воде, невидимой во тьме и текущей мимо холодно, безразлично. Ночная река выслуживала душу. И оставалось лишь выть, оглашать сумерки жалобами на бессонницу, чтобы тишина не стала непосильна. Чтобы ощущать себя - живой!
  Кряхтя и причитая Ула нагибалась всё ближе к воде, не видя её, но понимая холод всей кожей, всей душой. Рука потянулась - то ли набрать влагу в горсть, то ли...
  - А-ах... батюшки, да что ж такое-то? - шепнула старуха, вмиг очнувшись и оборвав свой ноющий плач.
  Берега осенила короткая тишина. Так, без плеска и шума, завязалось самое значимое событие сезона во всей деревеньке и даже, пожалуй, окрестностях.
  Рука Улы наткнулась на корзинку, судорожно сжалась! Ребёнок в корзинке шевельнулся конвульсивно, слабо, но старуха вмиг разобрала, что именно принесла река - запричитала в полный голос. Залаяли псы по берегу. Скрипнула дверь сарая, захопал крыльями неурочно разбуженный петух... И только люди не проявили себя. Сперва никто не выглянул, зная привычку Улы рыдать без повода. Лишь голос и остался у лекарки от молодости и силы: визгливый, но зычный, вроде сигнального рожка. Такой не годен для музыки, зато оповестит о приказе целое войско, не оставив никого в неведении.
  Сонная Заводь не войско, а всего лишь деревня у реки, но Ула не желала замечать разницы, старалась в полную силу, денно и нощно... Деревня настороженно внимала воплям - и ждала то ли их завершения, то ли подробностей происходящего.
  - Вовсе свихнулась, - просипел лодочный мастер Коно.
  Он-то слышал каждый всхлип Улы: проснулся первым в деревне, ведь его сарай у причалов, близехонько. Старый Коно сперва, как вся деревня, решил переждать шум и натянул одеяло до макушки, норовя заткнуть ухо. Не помогло...
  - Не с кем словом перекинуться, так решила нас скопом извести, - отбросив одело, пробормотал Коно. - Без причины, вот чую!
  - Скажет, мертвяк всплыл, - отозвался второй сын Коно. Он не унаследовал отцовской сноровки в починке лодок, зато умел не перечить и потому именовался наследником. Вот и теперь сидел среди ночи в сарае и стерг отцовский сон. Сам он твердил, что переживает о здоровье старого, но знающие люди полагали, что причина в ином. - Эх, кинуть нечем.
  - Кинуть, - Коно то ли задумался, то ли насторожился. - Эй, а уважение в сединам?
  - Так пойду и гляну, а ну как навредил ей кто, мальчишки всякие... кинут чем, - поправился наследник.
  - Хотя такую и убить не грех, - продолжил Коно прежним тоном.
  - И то, - сник наследник. На четвереньках подобрался к батюшкиной лежанке и подоткнул одеяло. - Вам не дует? Зябко с заката, будто зима возвращается.
  - Сам гляну, ведь не утихает, - заинтересовался Коно.
  Наследник так же на четвереньках доставил башмаки, потянулся и стряхнул с перекладины отцову кофту, такую старую, что родного цвета не рассмотреть в многочисленных латках и штопках. Кофту вязала первая жена Коно, памятная ему, это вынуждало беречь бестолковую вещь и настораживало: наследник происходил от второго брака. Морщась и помогая расправить кофту на больном левом плече, усердный сын приладился, нырнул отцу под руку и повел старого через сарай к дверям.
  А порог сарая - он и есть прямой ход на мостки над водой. Те самые мостки, где прямо теперь воет неуемная Ула.
  - Эй, не на похоронах, - Коно попробовал от двери урезонить травницу.
  Дом лодочника Коно по меркам Заводи богат, в два уровня, с отдельно устроенными клетями для птицы, с большим двором и просторным загоном для чужого скота. Иной раз лодки Коно перевозили груз под заказ аж в торговый Тосэн, где запруда, белокаменный замок владетеля земель и чиновная палата. В доме принимали разных гостей, говорят, ночевал как-то сборщик податей, сочтя постоялый двор убогим. И переписчики книг гостили у Коно, вроде бы даже кровные синие нобы, а не абы кто! Но старик почему-то не накопил в душе гордости за лучшее в Заводи строение. Он предпочитал, пока нет гостей, ютиться в сарае у воды.
  Пусть тут пахнет дегтем, а пол завален соломенной трухой пополам с опилками и щепой, но эти стены помнят молодого мастера, - так кряхтел Коно, щупая борта рассохшихся лодок и жалуясь им, понятливым более людей...
   - Эй, пустоголовая, - Коно прокашлялся и зашумел, пока сын налаживал масляный фонарь. - Эй! Стыда тебе нет, до зари баламутишь, всех на ноги подымаешь.
  - Дитя уморили! - оборвав похоронный вой, внятно сказала лучшая на всю Заводь плакальщица. - Погоди-ка, а твой-то сыночек небось растарался, на утро батюшке молока припас? А тебе молоко-то во вред, во вред.
  - Эй, крикуха, тебя послушать, так и дрова во вред, и добротные стены душат, и тугой кошель к земле гнет. Хотя молоко... Ладно же, молоко. Эй, иди найди, ты... - Коно оживился и захромал по мосткам, делая вид, что гоняет мух: - хэш-хэш...
  Наследнику не первый раз намекали, что он настолько напоминает назойливую муху, что гордое звание стало прозвищем, а сдвоенное - и дразнилкой, известной всякому пацану в Заводи. Очередной раз выслушав 'хэш-хэш' и снова подобострастно поклонившись на окрик без имени - 'ты' - второй сын поставил фонарь и удалился, пыхтя от усердия.
  Коно добрел до края мостков и сел, поджав больную ногу. С удаления в два коротких шага он хорошо видал находку Улы и все ж не становился ни соучастником, ни собеседником. Знал по опыту: сейчас самое то отделаться малой платой за любопытство - молоком. Иначе Ула не постыдится и попросит рыбку, чтоб следом пробормочет уж без передышки и прочее, о хворосте, дырявой крыше и даже разбитом корыте. Только кто виноват, что живёт одна? Сама травница и виновата! Заводь знает: Улу звали в дом лодочного мастера по смерти его первой жены. Вот тогда и надо было отвечать, как следует, проглотив глупую гордость. Мало ли, кто удумал, что она утопила соперницу? Не важно и то, что в доме лодочника кое-кто сгоряча поверил в спелтние, даже от себя разного добавил. Было да сплыло, пора сто раз забыть.
  Кто гнет спину и просит, тот и есть виноватый. Таков надёжный закон жизни. Вот и Коно не уклонился от правила: раз позвал упрямую, а после приглашения и не повторил.
   - Голос не даёт, - отметил Коно, наблюдая возню старухи с тугими, странной выделки, пелёнками. - Сдох. Эй, своего уморила и этот в един миг сдох. Тоже мне, лекарка. По щекам отлупи, вдруг да завизжит?
  - Сдох, завизжит... О детях так не говорят, - всхлипнула Ула. - Тем более...
  Она оборвала себя на полуслове и снова завыла, оповещая берег о событии и надеясь разжиться если не хворостом, то уж слушателями. Или заглушая несказанное?
  Неловкие пальцы щупали сверток, искали способ его разворошить. Наконец, Ула поймала тонкий шнур и дёрнула, и пелёнка подалась...
  Ула пискнула и смолкла. Коно сказала своё обычное 'эх', помянул великого сома, донного владыку... и тоже осёкся, творя охранные знаки и отодвигаясь, щупая фонарь и не смея отвести взгляда.
  - Эх, голова огромная, я сразу подумал. Уродец, - залепетал Коно, голос сошел в шепот. - Да-аа... дела.
  Младенец, стоило ослабить узел шнура, превратился в ребенка, а то и подростка: раскинул во все стороны тонкие, как соломины, ручки и ножки, прежде безжалостно притиснутые к телу. От вида окончательной, безнадежной худобы, лодочнику сделалось дурно, он поморщился и отвернулся.
  Лет семь назад в Заводи приключился мор. Приметы еще с осени копились наихудшие. Снег не ложился, вымораживая озимь, шатуны ревели и оставляли косолапый след по опушке диколесья. Кринки с молоком трескались, бабам снилась пустая посуда, а дети даже днем боялись теней в подполе. По общему решению послали за бродячим гадателем, тот разложил карты судьбы и выпали наихудшие - палач, смерть. А еще и мудрец, косо лег на левую, бедовую, сторону. Гадатель чуть язык не проглотил, глядючи на расклад. Собрал карты, смахнул в шапку - и сгинул, не испросив плату и не высказав толкования. Да и зачем, все яснее ясного!
  Следом за бродяжкой с картами по смерзшейся бесснежной дороге бежали из Заводи куда подалее местные богатеи. Коно тоже погрузил домашних в лодки, успел до ледостава. Сам встал у рулевого весла и правил вниз по течению, покуда страх не отпустил его душу. Вернулся лодочник весной, по свежей зелени. Застал тихую, выстуженную бедой деревню. Тогда и узнал: мор не помиловал, нагрянул в полную силу. И уж выкосил без устали...
  К роду Коно и лично к старому лодочнику в Заводи не зря отношение особенное. Именно он, один из всех состоятельных людей дервевни, не смотрел на чужое горе бесстрастно. Коно привез зерно, выгрузил на берег купленный южнее скот и разделил по нищим домам с опустевшими сараями. Не думал о выгоде - и к лету смог узнавать в лицо уцелевших соседей. Хотя сперва пережившие мор на людей походили мало. Синюшные, со следами обморожений, с вспухшими животами и безобразными, тощими прутьями рук и ног. Но даже те люди были еще - люди.
  Ребенок, лежащий сейчас на краю мостков, казался призраком, едва различимой тенью оголодавших. На костях не осталось ни крохи мяса, под ссохшейся желтоватой кожей проступали жилы, мослы. Череп от мертвого отличался лишь наполненностью глазниц, зубы все обрисовались под натянутыми - того и гляди прорвутся - щеками.
  - Эй, никому не снилось пустое? - проскрипел Коно, не глядя на жуткую находку. - Нет, я знал бы. Весна дружная. Озимь прет, опорос удачный, да такой, цену в осень за мясо не взять, повезу в Тосэн копченое.
  - Ты это о чем? Ты... - насторожилась Ула.
  - Ты-ты-ты... Эй, дура по молодости была, дурой и помрешь! Без толку причитать. Сунь его в корзину да отпихни подалее. Так и так ясно: люди явятся на твой крик, хором порешат вернуть уродца реке. От греха, - приговорил Коно, кряхтя поднялся. Неловко стащил кофту с больного плеча. - Эй, слышала? Не можешь утопить, хоть прикрой. Но лучше пристукнуть и забыть, эй? Не жилец, так и сяк - не жилец.
  Ула бессознательно нащупала кофту, укутала невесомое тело ребенка, сунула в корзину. Оскалилась затравленно, подхватила ношу и умчалась, будто вспоминала, как следует бегать молодым.
  В самую пору управилась: к мосткам брели любопытные, сонно спотыкались, почесывались. Заметили Коно и принялись кланяться. Старый лодочник, человек важный, молча выслушал пожелания здоровья. Кивал в ответ на поясные поклоны и наконец заговорил. Сразу дал понять, что старуху прогнал, и поделом ей. Ну, всякое кричала, а только она шумит, что ни день! Вроде, нашла в реке то ли сверток, то ли прям живого ребенка. Эй, что с того? Ума не надо, чтобы углядеть настоящую причину переполоха: в лачуге травницы прохудилась крыша, и дрова кончились еще третьего дня.
  Припомнив знакомые беды, любопытствующие затоптались и стали искать способ поскорее покинуть берег. Ула умела заговаривать боль и ловко лечила травами. Ей были порой благодарны... но чтобы чинить крышу, да еще весной, когда своих дел невпроворот? О таком и просить бессовестно.
  Наследник Коно явился с кринкой молока и свертком творога, когда ушли последние сплетники. Старик долго рассматривал пухлощекое лицо сына, налитое, как гноем, неискренней внимательностью. Покривился, помолчал со значением... Велел отнести съестное Уле, проследил, как пыхтит и изображает спешку тот, кто не желает спешить и не готов даром отдать и кроху творога, упавшую со стола. Когда наследник скрылся, Коно заглянул в сарай, выбрал добротную рыбацкую куртку, надел. Снова покосился вслед второму сыну, готовому не то что сидеть у отцовой кровати, но и лечь поперек порога, лишь бы батюшка не вышел да не глянул влево, в сторону рыбацких лачуг. Как раз туда, куда он теперь и направился по мосткам, вдоль своих и взятых в починку чужих торговых лодок, вдоль рыбачьих скорлупок, годных лишь для одного гребца. Мостки кончились, и старик споткнулся, замер в задумчивости... Покряхтел, помянул сома - и решительно свернул в кривой, нагло лезущий в гору, проулок, сплошь составленный из земляных ступеней, укрепленных гниловатыми досками и ивовым плетеным прутом.
  Чиркая плечами по оградкам и бокам сараев, кое-где протискиваясь боком, Коно добрался до ветхой калитки в две жердины. Пнул ничтожную преграду. Снова вроде бы споткнулся и снова помянул сома. Постоял...
  - Эй... - шепнул Коно.
  Даже ветерок затаил дыхание, ожидая дальнейшего. И вот старый лодочник решился, уверенно миновал калитку и прямиком прошагал в дом, состоящий из одной комнаты. Пнул дверь, бесцеремонно растолкал спящих.
  - Эй, лодырь, - глядя мимо лиц, выговорил лодочник. - Возьми в большом доме, что следует, скажи: я велел. Почини ей крышу. Вот же голос... Так и пилит, так и скребет! От нытья жизни нету! Дрова проверь. Отсыпь крупы, какая годна для детской каши. Я знаю, твой глупая баба и так носит ей со стола, хотя сама тоща до неприличия.
  - Сото, вот, положи, - шепотом попросила хозяйка дома, подсовывая мужу под руку собранную из лоскутов подушку, способную сделать табурет чуть удобнее.
  - Вы переступили порог, - напомнил Сото - хозяин убогого жилища, двигая старому Коно единственный в доме табурет. Сам Сото при этом задумчиво хмурился, а его жена торопливо собирала хоть что на стол, ведь гость заглянул поутру, и какой гость. Сото рыкнул от недоумения и почесал широкий затылок: - Хотя, батюшка, раз дело в травнице нашей, то... не считается?
  - Дали боги радости, аж чешуся, - не глядя на угощение, огорчился Коно. Он ссыпал в ладонь серебро из кошеля, вывалил на стол крупные монеты и смахнул мелочь обратно. - Один сын дурак, второй умник. А среднего, какой мне гож, верно, владыка сом уволок. Считается, не считается... Эй, все б тебе считаться! Нет, чтобы старших выслушать. Уважительно, понял, эй? Да язык прикуси хоть в этот раз! Крышу, сказано тебе, справишь, тогда и приводи свою... тощую. Может, выгоню вас наново. Что за жизнь? Который же год сплетники мне кости моют по твоей дурости, эй? Второй что ли... Не-ет, третий уже. Ула вон выудила дитя из реки, а твоя баба и так-то не расстаралась. Тьфу на вас. Выбрать жену не умел, жить не умеешь, поклониться отцу лишний раз - и то спина ноет. Бестолочь.
  Коно стукнул по столу узловатым кулаком, скривился и покинул нищий дом, не оглядываясь и не слушая того, старший сын скажет вслед. Он и так не сомневался: слова вежливые и все - о порученном деле...
  Ветерок вздохнул вроде бы с облегчением, сдул сумрак и затеплил лучину расвета.
  
  К вечеру большого дня в Сонной Заводи разгорелся целый пожар слухов и пересудов! Даже глухие старики прознали: Коно переступил порог того самого дома! Пришел, хотя прилюдно клялся - и это три года было в силе - никогда не делать подобной глупости.
  Еще день спустя Заводь оторопело пронаблюдала переезд Сото с женой в богатый отцовский дом.
  Это потрясение едва не лишило ума самых ярых сплетников. Год, мозоля языки и раздирая горло до хрипоты, добрые люди прочили упрямому старшему сыну Коно то наследство, то повторное отлучение, уже с запретом жить в деревне. Еще бы, жену взял против воли отца, из дому ушел, хлопнув дверью, да и кланяется так себе, не в пол. И что, получается его вот-вот станет надобно звать Сото хэш Коно?
  О находке Улы изредка вспоминали, но без интереса. Год сытный, детки здоровы, надобность в лекарке никакая, а без повода сунуться к ней и слушать болтовню, покуда уши не отвалятся... зачем? На найденыша глянуть? Так мало ли их, никчемных. Год назад, по слухам, приключился мор где-то выше по течению. По весне побирушки заполнили деревню, еле спровадили лишних, кто в работники не годен. Сумасшедшая Ула, ясное дело, как раз такого и приютила. Пусть ее, лишь бы не просила лишнего, не мозолили глаза и совесть.
  
  
  
  
   Бес. Город у реки
  
  Необычайная для здешних мест жара превратила каменный, древний город Тосэн в раскалённую сковороду. Ослепительный блики солнца масляными брызгами метались в оконных стеклах, кипели на фальшивом золоте вывесок.
  - Покайтесь, грешники, - монотонно гудел бас. - Покайтесь, ибо грядет огненный вихорь последнего дня. И только те, кто верует истинно, обретут спасение. Покайтесь, грешники...
  Процессия небыстро, без суеты, брела от реки Тосы к главной городской площади, часто именуемой Первой за свою древность.
  Даже самые твердые в новообретенной вере поломники отчаянно косили в каждый темный зев полуподвала: из-за жары хозяева постоялых дворов и харчевен приглашали гостей прямиком в погреба, а дешёвой выпивкой торговали на крутых ступенях, ведущих в полумрак, к блаженной прохладе.
  - Покайтесь...
  Процессия явилась в город невесть откуда, и подоспела почти одновременно с жарой. Она казалась миражом, бредом утомленного зноем рассудка.
  Смуглый сухие люди чуть покачивались, их просторные белые рубища мели мостовую, непривычные большие барабаны то рокотали, то стихали. Нудно, надтреснуто тренькал колокольчик... И всё это - из-за какого-то греха и какой-то истины.
  Нельзя сказать, чтобы в высшее никто уж вовсе не верил. Но, до недавнего времени, пока оставались доступны особенные 'книги городов', люди утоляли жажду странного, кланяясь книгам и благоговейно всматриваясь в страницы, где для каждого видна особенная, именно ему близкая, истина. Увы, три сотни лет назад багряный бес Рэкст вздумал извести книги. В точности никто и не помнит, так ли было... но слухи еще живут, и они именно таковы.
  Три сотни лет... так много и так мало! Все это время кто-то прятал уцелевшие книги, а кто-то предавал и выдавал прячущих и обретал порой золото, а порой смерть.
  Здесь, в Тосэне, древней башне на Первой площади, вроде бы хранилась последняя дивная книга. Она и теперь лежит в комнате под самой крышей - так гласит уложение чиновной палаты. Вот только никого в ту комнату не пускают, чтобы не была украдена книга. А город темным, невнятным наитием сплетен и слухов ведает: нет книги. Давно нет... есть лишь ловкая ложь, и она - капкан для жаждущих знания, расставленный Рэкстом.
  Никто из живущих не видел ту книгу! Сменились поколения, быль стала сказкой, небылью. 'А прочти в книге города', - говорили теперь, намекая на то, что уж вовсе никак нельзя выяснить.
  - Покайтесь, - гудел, плавился в жарком мареве, густой бас.
  Процессия ползла, ослепительно белая, трепещущая тканями. Поблескивали медью окантовки барабанов, лучилась начищенная бронза колокольчиков. Стучали по мостовой твердые подошвы южных сандалий. Качались в такт шагам длинные, больше роста человеческого, тряпичные полотнища на палках - тексты главной книги новой веры, книги, не умеющей меняться под взглядом жаждущего, одной на всех, и значит - неоспоримо верной. Так полагали гости, явившиеся в Тосэн. И так, под барабанный бой и завывания чтецов молитвенных текстов, они намеревались вскорости стать в городе - хозяевами.
   - Все умрете, грешники... все иссохнете в зное смертном, - монотонно пугал бас.
  Процессия приблизилась к площади, колебля марево чудовищного жара, истекая потом. Шаги мерно шаркали, дыхание раскаявшихся хрипело и булькало, - и вдруг передние ходоки остановилась. Барабан настороженно грохнул и затих. Задние ряды стали было напирать, но люди быстро осознали: на площади нет и клока тени - и устало расползлись, растеклись кляксами дряблых тел по теневой стороне улицы...
  Ничтожной, слабой плотиной для толпы стал всего лишь старик. Он замер в устье площади. Такой жалкий, слабый... Старик опирался на палку, щурился и кряхтел - он будто воплощал собою все тяготы греха и доказывал общую потребность в раскаянии. Но сам старик так не думал. И, вот чудо - он даже не вспотел...
  - Ты, шелудивый пес Ом Сит Шино, - каркающим пронзительным голоском заверещал старик, прицеля костлявый палец в главу процессии, замершего от неожиданности. - Там, за морем, в краю пустынь и песков, ты был с позором изгнан из дворца мудрости, нерадивое отродье лени и порока. Ты не мог без ошибки повторить кряду и пяти знаков старой письменности. Ты, о ничтожество, рядом с коим и муха кажется верблюдом, на полотнищах своей дурацкой книги наделал три дюжины грубейших ошибок! Тут, и здесь, и вот ещё...
  - Мастер Ан, - шепотом ужаснулся 'сиятельный столп' новой веры. - Вы? Здесь? Как же... Но я...
  - Истина тебе открылась? Тебе? Когда же такое стряслось? Когда ты валялся пьяным в сточной канаве или же когда тебя охаживали оглоблей, застав с чужой женой? А то и другое прежде приключалось всякую ночь, мне ль не знать!
  - Все же это вы, - окончательно смутился светоч веры. - Но, учитель Зан...
  - В первом же слове на знаменах два изъяна написания, - верещал старик, сжав мелкие бессильные кулаки. - Ничтожество! Бездарь! Жируешь, обманом приманивая золото? Вера, как же... всегда она - бараний плов для избранных и сухие кости для прочих. Вера? Понять бы, как это вы явились сюда вместе с жарой, уж не ваша ли в том вина, что город подобен пустыне? Мой дар в смущении, я чую подвох и я намерен в нем разобраться. Дай-ка пощупаю полотнища, весомы ли слова?
  - Уберите старика, без суеты, - тихо велел тщедушный человечишка, занимающий скромное место в хвосте процессии.
  Три могучие фигуры в рубищах слитно сунулись вперед, разгребая толпу - как купальщики ряску в стоячем пруду.
  - Суд чести, - вдруг выговорил старик отчетливо и спокойно. Его желтый, кривой палец в кляксах чернил нацелился в настоящего хозяина процессии. - Ты, тварь мерзкая! Нет в тебе веры и нет покаяния. Хуже, я в тебе и человечьего начала не ощущаю. Но я готов принять даже и смерть, если мои слова далеки от истины. Вот что я чую: ты - причина зноя и исчадье лжи!
  - Истинно так, в городе жарковато, - насмешливо прошелестел тщедушный. - Нобы всех мастей отдыхают в тени дальних поместий, опасаясь, как бы им не напекло голову. Грешник безумен, он сам возжелал смерти. Исполняйте.
  - Мне напекло голову.
  Рядом со стариком проявилась фигура - будто из жаркого марева соткалась. Зеваки в тени даже глаза взялись протирать: не было никого мгновение назад на всей широкой площади - ни души, ни тени! И вот уже стоит воин. Вроде бы голос его возник даже раньше, чем стало видимым тело.
  - Слышу в словах достойного синего ноба Монза истину без изъяна, - алый улыбнулся, мягким движением левой руки сдернул с клинка ножны. - Такой редкий случай. Полноценная истина взывает в бою. Я счастлив.
  
  
  Алый, как и большинство действительно сильных нобов этой ветви дара, выглядел бедно, но опрятно. Алый был еще не стар, хотя в его волосах уже отчетливо серебрилась седина. Алый определенно прибыл в город не ради боя или развлечения - длинная сабля с очень малой кривизной лезвия была всего лишь деревянной копией с фамильного оружия.
  Три рослых наемника хозяина новой веры, в первый миг дрогнув при виде врага, продолжили пробираться сквозь густеющую толпу. Нет большой угрозы, решили люди тщедушного. В руках у каждого будто по волшебству возник клинок, прежде ловко спрятанный под рубищем. Трое зашагали быстрее, обмениваясь жестами, распределяя роли в предстоящем бою. Коротком и простом! Ведь алый один, его оружие - жалкая поделка, его возраст - прилично за сорок...
  Тщедушный человечек, вздумавший вытопить из жары и людских страхов новую веру, резво подобрал края одеяния и юркнул в щель ничтожной боковой улочки, и сгинул без следа. Даже марево жары не колыхнулось... Так что, когда трое с ревом налетели на пожилого ноба, толпа созерцала бой, не сомневаясь в его исходе... Вся толпа, кроме подлинного зачинщика спора. Он-то знал об алых куда как много!
  Деревянная сабля встретила удар стальной - и выдержала, проведя чужое оружие косо, стесав хрусткую щепу с лезвия, заполированного во многих тернировчных боях.
  Колено алого смяло лицом самого наглого и торопливого наемника, и никто не успел понять, как и когда ноб нагнул врага, чтобы плющить его лицо в месиво крови и костного крошева.
  Раскрытая ладонь алого выбила дух из второго наёмника, ребра крепчайшей грудной клетки загудели, как барабан, спружинили - и подались, с треском ломаясь.
  Алый шагнул под удар третьего бойца, потерявшего врага из виду. Свист обозначил движение смазанного, невидимого в полете деревянного клинка - и сталь жалобно звякнула, ломаясь...
  Бой иссяк. Он весь для зевак был - вспышка света и свист клинка - мгновение, даже рассказать не о чем! Алый сразу остался единственным бойцом на площади, где вскипел и иссяк бой чести. Бой исчезающе краткий, как жизнь дождевой капли на раскаленной сковороде.
  Деревянный клинок дробно запрыгал по мостовой, брошенный без внимания. Алый снова вспыхнул светом и сразу оказался у границы улицы и площади. Он заслонял собой старика, и бережно, как ядовитых змей, держал за древко две стрелы, пущенные кем-то очень ловким издали, с крыши.
  - Что б тебе дома посидеть в такую-то погоду, - буркнул алый. Брезгливо переломил и уронил обезвреженные стрелы. - А не явись я за своим заказом?
  - Так не готов твой заказ, - удивился старик.
  - Хм... мне сказали иное, и советовали спешить. Мол, ты снова надумал странстововать и завтра уходишь из Тосэна, - удивился алый. - Ладно, разберемся. Ан, Зан - это что, тоже твои имена?
  - Давно их не слышал... даже звучат странно, как чужие, - старик охотно позволили поддеть себя под локоть и побрел вниз по улице, сквозь толпу, которая трепетала и таяла перед алым, буквально испарялась... - Как ты, как сын?
  - Я все так же, а мой малыш подрос. Видишь, уже доверяю ему фамильную саблю, - в голосе алого ноба отчетливо зазвенела гордость. - Сэн растет толковым, и сердце горячее, и руки работящие. Остался дома, чинит крышу... жаль, я опять не познакомил вас.
  - Жаль, - кивнул старик. - Но не беда. Мне покуда мил этот город. Тут... дышится.
  - Скажешь тоже.
  Они брели по улице, говорили и улыбались - знакомые, которые не виделись давно и вряд ли скоро повстречаются опять. И оба вроде не помнили, что только что стояли под смертью. Для алых она - не враг и не друг, всего лишь тень, которая всегда рядом с воином. А для синих нобов, знатоков слова и хранителей памяти, смерть и вовсе - невидимка. Верно сказал тщедушный: некоторым от рождения будто голову напекло...
  Создатель веры, кстати, уже добежал до городских ворот, быстро их миновал и зашагал прочь, невнятно бормоча на чужом для этих мест наречии. По жестам и выражению лица понятно одно: зол и ругается. Так он и брел, морщась и шипя, скалясь и вздыхая... пока его не окликнули.
  - Кукольник, тварь дрожащая! Кто тебе позволили лезть на мои земли? - лениво и медленно выговорил бес Рэкст, поднимаясь в рост.
  Рэкст устроил засаду в тени усохшей березовой рощицы. И сейчас, когда багряный бес спускался со взгорка к дороге, кроваво-алые искры текли по его волосам все обильнее, так что постепенно вся голова запламенела яростью.
  - П-приказ, - тщедушный замер, опасливо глядя на Рэкста. - Её приказ. Испробовать тут, в четвертом царстве, вру. То есть ре... религию. Раз в полвека так и делаю. Не рычи! Я доложу: еще рано, но уже скоро. Ты...
  - Мы с тобой зовемся бессмертью, поскольку не знаем предела своих лет, - прошелестел багряный бес. Он улыбнулся ласково, но взгляд полыхнул отчаянной рыжиной, выдавая настоящее настроение. - Ты знаешь, что я высший хищник. Но ты явился сюда. На мою территорию! Ты, каменное уродство первого царства. Ты, гнусь, вечно жаждущая стать у людишей богом. Ты, знающий, что меня, хищника третьего царства, они всяко будут бояться сильнее, с верой или без нее. Это моя земля!
  - Но...
  - Я вытянул карту палача, когда королевой был создан новый порядок. Ты явился сюда, к палачу, потому что ищешь смерти? - еще ласковее спросил Рэкст, облизнулся и стал подкрадываться к собеседнику, широко раздувая ноздри. - Тогда выбор пути хорош. Я зовусь у людишек граф Рэкст, я проклят быть здесь, среди них. Я посажен на цепь и служу. Но это моя территория! Моя! Только моя! Даже ей с её картами, властью и иерархией не изменить мою природу. Ты видел метки? Ты чуял метки, каменная задница? Ты пересек мои метки!
  - Твоя земля, кто бы спорил... я же хотел по-дружески, без обид, - залепетал тщедушный, пятясь и икая. - Исчезаю! Исчезаю...
  Рэкст взрыкнул и метнулся вперед, незримый для людского глаза, стремительный. Когтистая лапа прорвала грудину тщедушного Кукольника со звоном и скрипом. Прошила насквозь - и замерла, оставляя тело корчиться, нанизанным на локоть... Рэкст вторым рывком выдрал свою руку из тела врага, отшвырнул его и взвыл победителем.
  Тщедушный сник мешком у дороги. Вот он дернулся, по спине прошла конвульсия - и неотличимое от человека существо стало вставать, противоестественное живое, с зияющей дырой в ребрах. Дыра постепенно затягивалась, тщедушный хлопал себя по рубахе, всхлипывал, стряхивал песок и пыль - то, во что превратилась омертвевшая плоть.
  - Тварь дикая, - бормотал тщедушный. - Я доложу ей.
  - Мнишь себя богом, погоду портишь, - усмехнулся багряный, и его волосы стали терять яркость. - Боги не жалуются. Убирайся. Тут все - моё.
  - Так в том-то и дело! - взвизгнул тщедушный. - Куда ни сунься, ты уже был там и отметил место, как своё.
  - Будешь драться за право передела?
  - С тобой? - икнул Кукольник. - Нет уж... я исчезаю. Мою работу можно делать и по-тихому.
  Он действительно растворился, воспарил маревом в горячее бесцветное небо...
  Рэкст вернулся в тень рощицы и снова принялся ждать. Его взгляд медленно темнел и делелся то ли карим, то ли болотисто-бурым с прозеленью - кто кажет наверняка? Кто посмеет взглянуть вблизи и пристально? Волосы беса потрескивали и теряли багрянец, но их всё ещё перебирал незримый ветерок непокоя...
  Когда от ворот ударил конский галоп, бес Рэкст уже выглядел вполне человеком. Он равнодушно прищурился, без азарта презирая и этого исполнителя из своей свиты, одного из многих, готовых служить бесу за его золото, за свою причастность к окружению сильного.
  - Мы воспользовались помощью советника, - смущенно лепетал гонец. - У нас не было времени и полного понимания... прошу прощения. Он смог вывести на площадь нужного человека в указанное вами время.
  - Советник хорош, жаль, пока он не мой, - прижмурился бес. - Втащил в игру алого упрямца. Тонко, мягко, ненавязчиво... Что он запросил в оплату?
  - Раздела интересов. Отсрочки для перемен в правах нобов.
  - Как обычно, на два года? Допустимо... Тот синий ноб, книжный опарыш Ан Тэмон Зан. Помню его, как же... Присмотри. Прежде он был под приглядом? Какое имя он взял в княжестве Мийро? Числится нобом или же нет?
  - Н-не могу вот так сразу... Умоляю простить, я выясню.
  - Плохо, - в голосе беса проявилась ласковость. - Исправляйся, пока не стал уж очень заменим. Да, сегодня сходи и закажи старику список с книги. М-мм... 'Сорок стратегий'. На языке подлинника, старая стилистика султаната Каффы, обязательно с цветочными орнаментами и лозами. Заранее ккупи и отдай ему для отделки переплета тигровый глаз и сердолик. Он поймет, кто заказчик. Пусть вспотеет. Не торгуйся. Когда назовет цену, заплати вдвое против запрошенного. Пусть злится, червь щепетильный. Скажи, хозяин сам заберет заказ. Проследи, как примет новость. Если у него есть то, что я ищу, он насторожится. Да: алого под опеку. Кукольник... он по-пустому мстителен. В отличие от меня, он именно мстителен. Так что алого - под опеку. Предложи ему службу. Трижды.
  - Он же из рода Донго, сами знаете... Он откажется, - смутился гонец.
  - Тогда будет сам виновен в том, не знаю в чём, - зевнул бес. Подставил лицо солнцу и улыбнулся. - Ну вот, с засухой мы покончили. Каменный ублюдок ушел, и гроза ломится в гости... Я доволен.
  
  
  
   Глава 2. Золотое лето
  
   'Насколько я могу судить по записям чиновных палат, сами эти палаты распространились повсеместно в последние две-три сотни лет. Прежде они были привычны вне нашего княжества, за горами, за Великом морем, в Онской империи, составленной из множества уездов.
  Определенно, враг моего мира, готовя новую волну бед, решил наделить чиновный люд особой властью в каждой земле, при любом правителе. Он удобен - чиновный люд. Выделившись над прочими, некогда скромные переписчики и толкователи ныне творят закон, а вернее, исправляют его по подсказке. Кто шепчет им в уши? Не ведаю... Но нельзя составить записи единообразно, не имея образца! Теперь и за морем графы и бароны, и у нас чиновники девяти рангов. У них ограничено обучение чтению, у нас тоже. У них приказано именовать знатью всех, кто имеет дар крови или же дар от правителя - титул, земли, ранг. Будто одно равно другому! Будто дар крови - не долг перед людьми, а выгода для самого ноба...
  Все перепуталось, и, сплетенное неловко, оно трудно приживается. Неразбериха растет, и это загадочному злодею на руку, это помогает и дальше уродовать устои под видом их исправления. Нас приучают не смотреть в небо, не считать звезд, не любопытствовать... и не вносить нового при переписывании книг.
  Ученые - у этого слова был исконный смысл, обозначающий людей, всю жизнь пребывающихв поиске нового, в неустанном труде ума. Ныне учеными именуют чиновников пятого ранга, опытных в толковании закона и громком чтении с выражением...
  Наш мир еще недавно был полон живых чудес, помогающих обнадеженному сердцу биться громче. Но книги городов сделали недоступными, якобы после попытки кражи нескольких. Нобы утрачивают силу крови, растворяясь в титулованной знати. Особенные дары крови превращаются в небыль один за другим.
  Уже никто не верит, что поэма о соловье и розе описывает деяния подлинного белого лекаря, а не рассказывает волшебную сказку... Что слух чести способен распознать самую тонкую фальшь в сказанном, а слово летописца имеет вес. И будто бы синий ноб вроде меня знает этот вес, даже не открыв книги...
  Но не всё пока утрачено! Я гостил у нобов белой ветви, достойных именоваться исконной знатью. Они еще верят в свой дар и учат наизусть старинную поэму, и хранят её список не ради украшения полки, а для сбережения тех самых слов. Особенных для рода, пусть теперь некому сказать их в полную силу. И книга та - полновесна...
  Ан Тэмон Зан, книга без переплета
  
  - Сенокосец, сенокосец, держись за палку, а то ветром унесет! - прокричали из-за угла и, конечно, бросили палку.
  Ул проследил её полет и чуть нагнул голову влево. Острый сучок прочесал волосы, заправил за ухо, не касаясь щеки. Никто в Заводи не умеет так уворачиваться! У остальных, полагал Ул, просто нет возможности постоянно выверять навык.
  Кто придумал дразнилку, неизвестно. Зато ссадина отметила памятное время первой обиды... Ул тронул шрамик. Мгновенно ощутил, как колыхнулось воспоминание, оживляя и вплотную придвигая ту раннюю осень, первую его осень в Заводи.
  Красные лодки листьев плыли в ночь. Он сидел на мостках - невесомый скелет в просторнейшей рубахе, пугало-пуголом... Он промывал свежую рану, и пальцы дрожали от обиды, которая больнее удара. В груди щемило. Казалось, что сам он такой же лист осени. Он лишился родной ветки-семьи, уплыл в ночь, и нет в памяти прежнего. Высохло... Отломилось, как сухой черешок. Где родная ветка, есть ли ей дело до утраты своего листка?
  В первое лето Ул много ел и не поправлялся, хотя кости быстро, резко вытягивались в длину. Так прошел месяц, второй... Худоба - мама Ула призналась недавно - к раннему сенокосу того года сделалась окончаттельно жуткой. Детский скелет, шатающийся под всяким ветерком - неужто живой, не привидение? - нагонял уныние и страх на соседей. Тем более, в ребенке было странно всё. Ул вызнал: сперва он лишь ныл и агукал, но скоро начал говорить связно, по-взрослому. Вмиг усвоил имена и прозвища жителей, их норов и привычки. Пристрастился к рыбной ловле. Окреп. Ближе к осени он помог старому Коно смолить днище лодки и не был изгнан за бестолковость. Без маминых подсказок, наблюдая, он выучил травы, самые главные для лечения нарывов и ссадин.
  Первая садина от брошенный палки показала: да, он окреп, но так и остался чужим для Заводи. Странным: тело из невесомых костей, во взгляде - вечный голод и еще нечто вроде тени презрения... хотя это не презрение, а неуместная брезгливость к еде. Непроходящая тошнота...
  Мама Ула переживала, плакала. Больно ей было всякий день и за эту худобу сына, неизбывную, и за косые взгляды, и за дразнилки и глухое неприятие найденыша Заводью. Взрослые осуждали молча: оборвыш, пусть как угодно выглядит, лишь бы не лез на глаза. Малышня донимала злее, так и липла. Пока Ул оставался слаб, синяки не переводились. Когда выяснилось, что силы в невесомом теле накопилось больше, чем кажется на вид, Улу и это вменили в вину. Повадились дразнить из-за угла. И вот, нашли способ усилить оскорбление: бросили палку, впервые крикнули про сенокосца - паука, состоящего целиком из тончайших нитяных ног.
  Прошло время, и теперь палки свистят мимо! Ловкость чужака в уклонении оскорляет бросающих, а его нежелание швырять палку или камень ответно - и вовсе доводит до бешенства. Но дети не унимаются. Они ведь слушают старших, и те тоже - не унимаются, перемывают косточки и паучку, и его названой маме...
  Рогатая палка запрыгала по дороге и замерла, уткнувшись в забор.
  - Сенокосец... Косить не пробовал, сгребаю уж всяко лучше крикунов, - буркнул Ул, удобнее перехвалил корзину и поволок дальше, шепнув: - Косят взрослые.
  Это было важное замечание - о возрасте. Ул много раз пытался посчитать или угадать: сколько ему лет? По росту если, так в первое же лето он сделался не ниже сына мельника, то есть годным на все четырнадцать. Правда, Ул тогда сутулился и сгибал ноги в коленях, то ли желая спрятать нескладность худобы, то ли помня прежнюю слабость... По уму и сновроке в работе он и вовсе взрослый!
  Четыре года минуло с ночи, когда мама выловила его из реки. Растрепанная корзинка по-прежнему припрятана в сарае. Плетение незнакомое, работа тонкая. Пеленки тоже особенные, невесомые, и еще сохранился витой шнур с золотой искоркой. Матушка Ула никогда не скрывала от найденыша историю его появления в Заводи, не набивалась в кровную родню. Но как ее еще звать по-совести? Она из воды вытянула и отстояла, ведь всякое говорили, а она не обижалась и сына в обиду не давала, насколько умела.
  Никто не искал корзинку с потерянным ребенком. Получается, правильно забылось прежнее? В первую осень, когда щеку порвала та палка, казалось: надо найти прошлое и взыскать с неведомой кровной родни за свою боль. Потом была вторая палка, и третья, и наконец та, с которой Ул перестал вести счет. Научился уклоняться. Боль ссадины остыла, обида на свое беспамятство подернулась ледком давности, как вода у мостков.
  В зиму мама Ула болела, кашляла. Он сидел рядом и перебирал сухие шуршащие травы в тряпицахи коробах. Тогда и стало понятно: незачем искать прошлое! Он здесь нужен, и здесь ему есть место. Полезное. Важное.
  Снова и снова приходила весна, даровала Заводи вдоволь дождей и тепла. Ул научился не только уворачиваться, но и ловить палки. Повадился громко благодарить за помощь в сборе хвороста. А, поскольку злыдни отчего-то помогать опасаются более, чем вредить, такой ответ их обижал до слез. С нынешней весны стало еще занятнее: палки теперь кидают друг в дружку все дети, завидно им, что 'серый паучок' ловит, как никто другой. В Заводи прибавилось ссадин на пухлых детских щеках. Всё чаще рассерженные мамаши, нехотя бредут к Уле за мазями и норовят заодно укорить травницу, обвинить в дурном воспитании найденыша.
  
  
  - Хэш Коно, я принес рыбу, - выдохнул Ул, опуская тяжеленную корзину и заодно кланяясь.
  - Не пойму, вежливый ты или из вредности так держишься, - отозвался Сото, старший сын лодочного мастера. - Иди ты... хэш Ул, покуда я добрый.
  - Могли бы кинуть в меня вон тем подарочком, - широко улыбаясь, посоветовал Ул, присмотрев у стены роскошное дубовое полено. Такое способно гореть и давать тепло так же долго, как огромная, в рост Ула, охапка бросового хвороста.
  - Может, кинуть ещё и копченым окороком? Ох, нахальный ты. Полено ему отдай. Непрошенное. Без благодрности. Угрей принес?
  - Да. Все крупные, из серебряной породы. Все ночного вылова.
  - Тебя однажды утопят, - вздохнул сын лодочника, покосился по сторонами и заговорил тише. - Не знаю, как ты ловишь, что за способ. Но впредь не хвастай.
  - Так я никогда...
  - Именно. Только мне носи, и обязательно прикрывай бросовой плотвой, - строго велел покупатель. - Вид твой едва терпят. Прознают, что еще и добычлив сверх меры, не простят. Безденежную удачу люди способны перемогать, но серебряные угри - удача денежная. Приключись неурожай, кого назовут виновным? О мамке подумай.
  - Да, хэш Коно.
  - Еще раз назовешь наследником, прибью, - пообещал старший сын лодочника. Прищурился. - А поймаешь? Оно тяжелое.
  - Поймаю, дядя Сото.
  - Вот, дядя Сото, а то расшумелся... хэш-хэш. Тогда уговор, - задумался Сото. - Если столько сил в тебе есть, чтобы поймать, ты годен косить, пожалуй. Отнесешь полено и дуй к опушке. Проверим. Второй укос вот-вот подоспеет, трава сочная, работники же повымирали будто.
  Продолжая ворчать, Сото прихватил полено, примерился, морщась и неодобрительно изучая тощее, нескладное тело найденыша. Полено весомое, его бы надвое развалить, и затем еще надвое - самое то. Тяжесть изрядная, не дерево - железо!
  По всему видно, сперва Сото хотел бросить бережно, в руки. Затем вспомнил о сенокосе, посерьезнел и метнул в полную силу, целя мимо головы. Поймать оказалось просто, но полено закрутило Ула. Пришлось выдирать добычу из воздуха, плотного из-за вложенной в бросок силы. Протанцевав с дубиной на вытянутых руках два круга, Ул наконец остановился, покачнулся - но удержался. Крепче обнял добычу, притиснул к груди. От дерева пахло сухостью зимней рубки. Кора сотней твердых ногтей впивалась и щекотала живот сквозь рубаху.
  - Сунь в корзину, не то папаша увидит, возьмется свое 'эй' кричать на всю улицу, - усмехнулся Сото. - И на опушку бегом, понял? Сегодня трава влажная, самое то пробовать. С непривычки.
  Пока Ул танцевал с упрямым поленом, его улов оказался перевален в большое корыто, освобожденная корзина кое-как вместила новый груз, топорща бока и похрустывая прутьями. Домой Ул не бежал - летел! Только и успел на ходу поддеть ногой две палки-дразнилки, чтобы и их осенью использовать с толком, превращая чужую злость в печное тепло.
  Мама долго любовалась поленом и хвалил за ловкость. Узнала о новой работе и вовсе расцвета. Украдкой сунул в узелок кроме хлеба творог - у кого выпросила? Проводила, от порога махая рукой. Ее взгляд на кожу ложился теплом и чуялся даже тогда, когда домишко скрылся за поворотом.
  
  Думая, как следует выглядеть отцу, Ул всегда избирал за образец Сото. Тот хвалит редко, ведь он слова ценит недешево. Сам крепкий, сила за ним есть, и теперь еще и звание хэша прибавилось. Но Сото работает как и прежде - ловко и даже зло. А иной в нем злости нет, и лени нет. Виданное ли дело, чтобы состоятельный человек сам пришел и маялся тяжким делом с утра - да за полдень, когда наемники спят в тени. Учил косьбе никчемного пацана. И ладно бы сел да покрикивал, нет: он две косы принес.
  - Толку от тебя меньше, чем хотелось, - решил Сото, наконец объявив отдых. - Схватываешь быстро, ловкость завидная. Но веса нет. Не ты косой машешь, она тобой. Убьешься в полдня... Раз так, поставлю на неудобье, - Сото ткнул пальцем в заросли при опушке. - Там замах не требуется, зато ловчить надо во всю. Косу поищу, была вроде малая. Мы работников кормим на закате, и тебе кус причитается. От сего дня и далее, пока будем косить. - Сото усмехнулся в усы. - Или пока не сдохнешь. Сам напросился, сенокосец.
  - Благодарствую, хэш Коно, - льстиво кланяясь, отомстил за дразнилку Ул.
  Сото расхохотался, поддел обе косы и пошел прочь. Широкий, на рубахе всего-то одна полоска пота. В волосах золото лета, сколько его ни есть.
  Ул растрепал узелок и добыл творог. Руки дрожали так, что самому смотреть неловко. Чудо, если Сото не заметил, до чего загнал ученика. А если заметил, тем более чудо, что ограничился мимолетным попреком. Слабых гнать надо, слабые делу - помеха.
  - Серый паучок, - кривя губы, шепнул Ул.
  Он знал, как звучат эти слова. Слишком хорошо знал и то, как смотрится сам, недотепа с приклеенным крепче имени прозвищем. В нем нет цвета, будто еще в реке его заплело паутиной стылого тумана - да так и не отпустило. Волосы мягкие, не прямые, но вроде и без кудрей, всякий репей норовит свить в них гнездо. Кожа бледная. Даже лето не дает ей загара, жадничает. Глаза вовсе никакие, тень в них лежит. Ресницы длинные и тоже без цвета. Их толком не видать - но солнце не дает блеска взгляду... Как его такого мама Ула принимает? Ведь принимает, родной он для матушки, неподдельно.
  Творог раскрошился в дрожащих пальцах. Кое-как подобрав по крупице, Ул облизнулся, вздохнул... Полежал еще немного, млея от жары и ощущая, как медленно, нехотя, судорога отпускает плечи и запястья, высвобождает спину. Встать было пока что трудно. Сдавшись слабости, Ул перекатился на бок и задремал.
  Когда вечер залил речное русло розовым молоком, работник Ул явился за своим законным ужином, не хромая и не горбясь. И домой он шел уверенно. Мама даже смогла сделать вид, что ничего не замечает. Утром, правда, сунула под руку мазь и налила особенный взвар, глядя в пол и стараясь избегать разговора на обидную для сына тему.
  - Ты бы погулял, - мягко посоветовала она, выбирая из корзины со свежим уловом мелкую рыбу и принимаясь ее чистить. - В верхние улицы сходи, даже вон - в Полесье. А что? Сходи-ка в лавку, правда! Оттуда нам заказ дан на лесную мяту с чабером. В обмен обещана соль, еще крупа в довесок.
  Такое дело в иной день мама бы непременно исполнила сама. Когда в доме появился ребенок, она отвыкла крикливо набиваться на разговоры, пусть самые вздорные - лишь бы разрушить молчание. Но по-прежнему Ула любила опрятно одеться, сложить в красивую корзинку травы и пройти без спешки по улицам вверх, в богатую часть Заводи. Еще лучше - пусть и редко это удается - покинуь деревню и дойти до Полесья, села на торной дороге. Попав туда, Ула не спешила завершить дела. Она охотно гуляла по базару, где торгуют даже летом, где новостей много во всякий день, а незнакомые люди непрестанно селятся в постоялый двор или же покидают его, увлеченные неведомыми делами.
  Сейчас мама великодушно уступала сыну праздник. Было неловко принять подарок и непосильно отказаться. Ул вмиг рассмотрел заготовленный с ночи короб с травами в углу, вскинул на спину и побежал, забыв и узелок с едой, и свою вчерашнюю полуобморочную усталость. Еще бы! Ему до Полесья удавалось добираться от силы дважды в лето.
  Ул мчался через Заводь, не отвлекаясь ни на что, и предвкушал, как будет много времени там, в селе. Он все рассмотрит. Наконец-то, ведь обычно дел много, да и мама с её привычкой стоять и говорить, говорить... Отойти нельзя, она опирается на плечо. Ей важно, что она не одна, что есть это плечо, самое тощее в Заводи - но безропотно подставленное под руку. Родное.
  
  
  Поле пробежалось как-то само собой. И взгорок, и роща. Впереди раскинулось узором Полесье, похожее на причудливый ларец с тонкими перемычками заборов и оград, с драгоценными, украшенными резьбой, теремами самых богатых жителей. И лошадки, отсюда игрушечные, есть у коновязи. И витает, дразнит запах яблочных пирожков и медовых пряников. Может, запах тот и ненастоящий, но сам лезет в нос, памятный по прошлой осени.
  Однажды Ул видел близ Полесья чудо: пожилой, бедно обедый человек сидел у березового ствола и быстро, сосредоточенно водил пером по дешевой сероватой бумаге. Под пером оживали и расцветали окрестности. Картина, рожденная из однотонных штрихов, чудом получалась ярче и занятнее настоящего Полесья... Ул стоял за спиной у рисовальщика, затаив дыхание и плотно сжав зубы, чтоб сумасшедшее седце не так трепыхалось у горла, чтоб вздохом не спугнуть чудо, чтоб не выдать себя и не быть изгнанным. А когда рисовальщик что-то почуял и начал оборачиваться - ох, как же Ул припусился бежать! После сам не мог объяснить, отчего... Кажется, он ужасно, невыносимо боялся, что создатель чуда скажет нечто вроде 'сенокосец'... и волшебство разрушится, рассыплется осколками, которых уже не собрать.
  С тех пор Ул всегда замирал на холме и смотрел на Полесье. Отсюда село было бы славно нарисовать. Только разве такое чудо поддастся всякому? Ул только смотрел. Это-то и ему можно.
  Сердце билось все чаще. Солнышко улыбалось. Ветер тронул волосы, погладил по щеке, советуя: беги! Ул оттолкнулся от пыльной дороги кончиками пальцев - и полетел, ощущая себя настоящим сенокосцем. Невесомым, не привязанным к земле. Даже короб не отягощал того, кто стремится к мечте. До волшебного дня, когда Ул увидел Полесье нарисованым на листе, оно оставалось селом. Но теперь оно сделалось картиной - и Ул каждый раз сходил с ума и жаждал чудес, вступая в пределы этой картины! Он скользил по волшебному миру и замечал, как много в нем деталей, не уместившихся в рисунок, как богат живой мир...
  Ул замедлил шаг лишь у первых домов. Побрел, загребая пыль босыми ногами, блаженствуя от каждого нового зрелища, от всякого звука. Полесье - дальнее, необычайнейшее место, край известного мира... И сегодня Ул допущен сюда один, на правах взрослого. Можно солидно кивать встречным, трогать воротины с узорно выпиленными навершьями. Щелкать ногтем по кованым петлям и рассматривать хоть каждый гвоздь! Двигаться все ближе к сердцу селения, бьющемуся шумом дел и праздности.
  Конечно, сначала следовало исполнить поручение. Ул это понимал, ведь каждый шаг лишает его капельки ума и скоро - увы - безумие сделается огромным, оно раздавит рассудок! Тогда Ул забудет, зачем сюда отправлен, а после, очнувшись, испытает сокрушительный стыд. Как можно не выполнить поручение... А как унять жажду чуда, если вон - лошади, заседланные. Ул таких видел два раза за всю жизнь. Может, эти из службы хозяина белого замка, давшего имя огромному городу Тосэну? А тот город лежит посреди иного, вовсе уж неведомого мира. Тосэн невесть где, а лошади тут, можно потрогать их копыта и приобщиться к странствиям. Эти копыта ступали по каменным улицам...
  Ул скрипнул зубами и отвернулся. Никаких копыт, не время. Лавка с травами: вон она. Надо постучать и надеяться, что люди еще не обедают. В большом селе днем не все лавки открыты. Это ж не Заводь, где рождаются, живут, торгуют и умирают на одном месте. Только лодочники видят мир. И это еще одна причина совершенства Сото - человека, который плавал аж в Тосэн, а то и далее. Лодки Коно ходят и вниз по реке до самого приморского Корфа, и в рукава. У реки есть такое - рукава.
  - Что тебе? - неприязненно буркнули у самого уха.
  - Мама Ула сказала, что травы... - начал Ул, краснея от ужасно детских слов и от того, что его подловили за мечтаниями, неловко и некстати.
  - Сегодня, может, ещё есть в них польза, - прервал тот же голос.
  Дверь скрипнула, Ул провалился в полумрак лавки. Ему в руку сунули мешочек и мигом выпихнули назад, на улицу.
  - Вот плата. Отнеси травы в дом с золотой птицей на узорной ограде. Скажи: от хэша Номо с поклоном. Скажи, что исполнено быстро, как и было велено. Дом с птицей, по улице слева, не ошибешься. Бегом!
  За травы воздали деньгами, Ул отметил и не успел удивиться, и не стал считать. Он и указаний не разобрал толком. Тем более не подумал: так лавочник сберег ноги и время своего посыльного. Ул шагнул раз, ещё, и ещё... Запутался в указаниях, озираясь, затоптался на углу улицы - и увидел птицу! Вся золотая, хитро вставлена в круг. А вне круга сплошной прихотливый узор лакированного дерева. Узор создан рукой, способной к волшебству, как у того рисовальщика. Ул охнул и прикусил язык, сморгнул от боли и пошел быстрее. Казалось невозможным: он бывал в Полесье дважды, а то и трижды в год, если учесть осенние торжища. Как же он ни разу не приметил восхитительное место? Хотя тут и лавок нет. Все на соседней улице, травяная вон - возле угла, потому и видно птицу стало почти сразу.
  Пальцы дотянулись до узорного дерева и робко проследили завиток, второй. Очень важно показалось коснуться птицы в круге.
  - Убери руки! Будут тут всякие нищеброды пылью мазюкать, - пробасили сверху лениво, в общем-то без злости.
  Ул запрокинул голову и увидел над собой огромного человека в ярком и безумно дорогом одеянии, с настоящим оружием на поясе, затканном цветным и серебряным. При взгляде вверх казалось, что человек загораживает всё небо. Такой важный, что его слова - не обида. Сам-то Ул уж точно неба не занимал, знал свое место.
  - Впусти, - вдруг прошелестел тонкий голосок.
  Сказано было из сада, из-за роскошной ограды. Ул ощутил, как голова идет кругом от огромных, непосильных событий, вдруг скопившихся вокруг серого паучка. Тем более, великан ухватил короб за лямки, хмыкнул: 'Птенец тяжелее!'... и понес Ула, удерживая на вытянутой руке, без всякого усилия. Плохо помнилось, как улица оказалась отделена оградой, как мир обрел запах свежести и цветов. Тень деревьев занавесила небо, а Ул всё смотрел вверх, на великана, несущего его в неведомое. Огромная рука разжалась - и Ул рухнул в траву.
  - Зачем? - прогудел великан, глядя вниз и вперед, вовсе не на Ула. - Матушка ваша осерчает.
  - У него пальцы тонкие, как мои, - отозвался тот же голосок.
  Ул оторвал взгляд от великана. Хотя это было трудно, тот так и приклеивал внимание - яркий, восхитительный. Опустив голову и ощущая новое головокружение, Ул заметил хитро постриженные заросли зелени. Цветы - огромные, ничего подобного им не растет в лесу. Белая ткань с кружевом по краю: натянута, как крыша сарая, в два неравных ската... В тени полога установлена узорная кровать из сплошных невесомых деревянных завитков, выкрашенных яркими красками. Одеяла, подушки, кружева... Наконец, Ул рассмотрел и девочку, лежащую на груде подушек. У девочки было очень бледное лицо, темные волосы крупными кудрями, ленты... Покрывало почти до подбородка. Поверх видна одна рука. И пальцы не просто тонкие - они прозрачны.
  Ул недоуменно поднял свою руку и усмехнулся: оказывается, если найти, с кем сравнить, он совсем не тощий. Только сейчас это больнее, чем бросок палки - быть здоровым.
  - Ты кто? - спросила девочка. - Я думала, только меня зовут тенью. Мама всегда говорит: от Лии одна тень осталась.
  - Я Ул, принес травы. Сказали... сказали в дом с золотой птицей. Значит, сюда, - слова выговаривались сами собой.
  - Мне, - улыбнулась девочка. - От них иногда становится лучше. Я даже хожу. Если свежие и сразу заварить, то мне радостно. Я прошу свежие, но этот, в лавке, шлет сушеные. У тебя свежие?
  - Он заказал сухие, - поник Ул. Подумал и добавил: - Но травы не редкие! Могу сбегать до леса и поискать. Тут рядом.
  - Правда рядом? - девочка посмотрела на великана. - Ты впустишь его опять? Скажи маме, тогда я, наверное, соглашусь обедать. Мне интересно, а бывают ли тени, которые быстро бегают и много едят?
  
  
  Ул выскользнул из лямок короба, покосился на великана - тот кивнул и жестом велел торопиться. Куда делись все улицы и как удалось пробежать через поле, не заметив, - все это Ул с удивлением подумал, уже падая на колени у опушки. В легких горело, перед глазами плыли искристые огни... Мир сделался зыбким и ненадежным, через него только что получилось проскользнуть, будто он занавесь в дверях: двигайся боком, и не коснешься её, минуя.
  Под рукой мялась и пахла мята. Ул стряхнул рубаху, сгреб мяту с корнями и сунул в ткань. Набрал ещё - место попалось удачное, богатое. Запах вился в горячем воздухе и вёл, тянул вперед и влево. Там томился, потея едва заметными глазу бисеринками, чабер. Ул и его безжалостно, без разбору, смял в охапку с прочим разнотравьем. Сунул в рубаху - и помчался в обратный путь. Теперь он видел дорогу, считал заборы и искал золотую птицу. И вмиг понял, до чего устал, лишь привалившись голым плечом к ограде.
  - Уже? - в голосе великана гудело недоумение.
  Перехватив тощее тело поперек, страж богатого дома внес запыхавшегося Ула в ворота, оттуда потащил через двор в деревянный добротный сарай.
  Ул рухнул на лавку. Проследил, будто со стороны, как великан тычет пальцем в сложенные стопкой вещи, велит вымыться и переодеться. Как верить в происходящее? Как? Великан помогает, трет чужаку спину и дерет волосы расческой, ворча о прихотях больных, которые ум растеряли и невесть кого тянут в дом.
  Наконец, Ул смог собрать себя воедино. Поверил: это происходит с ним, взаправду! Вот великан вцепился железными пальцами в плечо и потащил обратно через двор. Поклонился женщине, наблюдающей с крыльца. Ул задохнулся: вся в каменьях и золоте, красивая.
  - У него блох нет? - женщина жалобно поджала губы. - А вшей? Ты проверил? О нет, что я допускаю... эй, ты! Велю удавить, если Лия не станет кушать.
  И Ула потащили дальше, в сад... Девочка теперь не лежала, а сидела. Ей подвинули стол. Перед ней уложили на огромный поднос вымытую до блеска траву, всю, что приволок в своей рубахе Ул.
  Прозрачные пальцы перебирали стебельки, щупали, терли.
  - Разная, - шепотом удивилась Лия и улыбнулась. - Я просила заварить всю, но мне твердили, что это сено. Ты умеешь выбрать?
  - Высохнет, будет сено, - пообещал Ул. Быстро нащупал годные стебли, обобрал полезные к делу верхушки, отбросил отцветающие и попорченные сухостью листья. - Мята. Чабер. И можно еще брать такую травку, от жара и слабости. Ну, и эту - от всякого ущерба, синяки там, ссадины... разное. А в этой покой, с нее спится хорошо. Не надо всё вместе мешать. Соединять травы в сбор - это и есть труд травника. Мама умеет, я только пробую. Но я знаю разные сборы. Такой на ночь, а тут дневной. А прочее просто сено... кроме запаха нет в нем особенной пользы.
  На подносе образовалось три горки трав. Ту, что Ул приготовил для дневной заварки, сразу забрал великан. Он пообещал, строго глянув на Лию, что скоро доставят обед и ушел.
  Ул остался стоять у стола, не смея шевельнуться. Тишина висела плотнее тумана по осени...
  - Сорви цветы, - попросила вдруг девочка. Показала: - Те, и вон те... ещё, ещё больше. Охапку. И те. И вон те. И те тоже! Неси сюда. Сядь, подвинь стул. Закрой глаза.
  - Тебя все слушаются? - выговрил Ул, исполнив указания и глядя на свои руки, крепко зазеленённые, пахнущие цветочным соком. Потом он закрыл глаза.
  - Не знаю. Вроде, никто... разве вот ты. Прочие слушаются матушку. Не подглядывай!
  - Щекотно.
  - Ты странный. Издали кажется, что у тебя руки тут тоньше моих. Но ты сильный. Только совсем тусклый.
  - Меня дразнят серым паучком.
  - Меня не дразнят, - смех Лии походил на кашель, тихий и совсем не веселый. - В глаза не смеют. Но я же знаю, всё знаю. Они ждут, когда я умру. Они служат матушке и им интересно, будет она плакать или нет. Она не будет. Нельзя, чтобы видели. Ты понимаешь? Ты давно такой худой?
  - Всегда.
  - Я сегодня хотела мяту и ты принес, свежую. Мне стало лучше, но я не так глупа, чтобы всё списать на мяту. Ты... заботливый. Если я попрошу ещё кое-что, ты принесешь? Не для денег матушки! Не потому, что она скажет: удавлю и всё такое.
  - Принесу.
  - Так и знала, - в голосе затеплилась улыбка. - Ну-ка, дайте зеркало.
  - Ты всегда не одна?
  - Думаешь, ужасно? Я привыкла. Они даже не подслушивают, им скучно. К этому можно привыкнуть. Если подумать, я на самом деле всегда одна.
  - Лия, что за... - голос золотой женщины зазвенел гневом и сломался, как застрявший в полене нож. - Что ты делаешь?
  - Можешь открыть глаза, - разрешила Лия, и, касаясь висков кончиками пальцев, повернула голову Ула. - Туда смотри.
  Зеркала Ул видел несколько раз, одно было в доме у Коно, та еще диковина. Сейчас великан держал большое зеркало - такое Ул и выдумать не мог - совсем гладкое и ясное. В нем отражался летний день: весь, без искажений, мутности и струй. Посреди замечательного дня помещался сам Ул. Золотой от пыльцы, напрочь закрывающей кожу лица. Рыжий от другой пыльцы, густо нанесенной на брови. И волосы золотые! Как-никак, Лия извела на украшение 'паучка' всю охапку набранных по ее просьбе цветов.
  - Теперь ты не серый, - торжественно сообщила Лия.
   Ул моргнул, потрогал засыпанную пыльцой щеку и улыбнулся. Над ним, как над цветником, жужжали пчелы. Две копошились в волосах, еще одна примерилась и села на нос, поползла, щекоча кожу, проверять, чем так вкусно покрашена бровь.
  Дышать сделалось невозможно.
  'Я теперь - рисунок. Волшебный!', - подумал Ул. И еще подумал: ведь тот давний рисунок Полесья содержал целый мир, и всё равно он был меньше, чем настойщий мир...
  Пчела жужжала и щекотала щеку. Мысли роилсь и жалили: как могло случиться такое - чтобы чудо вдруг обратили на тебя? Чтобы сам ты сделался - чудом... У Лии волшебные глаза. Такие теплые... И её прозрачные руки - они крылья. Они...
  - Стоит признать, нам попался не худший ребенок, даже весьма кроткий, - поджав губы, сцедила мама Лии. - Эй, ты! Изволь в таком виде обедать, ей нравится. Разрешаю сесть туда.
  Женщина развернулась и удалилась, напоследок жестом перечеркнув ворох цветов, использованных для детской шалости. Ул по-прежнему заворожено смотрел на себя в зеркале. Никогда, за все осознанное бытие, он не был так нелепо и беспричинно счастлив. Впервые лето растопило лед серости, застывший проклятием вокруг младенца, брошенного в реку. Преданного, ничейного...
  - Цветочный человек, - позвала Лия. - Сядь. Будем обедать, я обещала маме. Ты много ешь? Досыта?
  - По разному, и никогда не становлюсь сыт, - пожаловался Ул, хотя это была тайна. - Такое дело, я съесть могу много, только оно проваливается впустую. Иногда и вкуса нет.
  - Сегодня ты будешь сыт, цветочный человек, - пообещала Лия. - Не смотри так, я в тебя не играю, как в куклу. Я просто... сегодня живая. Это со мной случается редко. Не мешай, хорошо?
  - Со мной такое вовсе - впервые. Говори желание, - напомнил Ул.
  
  
  - После еды, - осторожно отодвинула срок Лия.
  - Может, мне надо будет подумать.
  - Хорошо, скажу. Хочу, чтобы в саду пела птица. Обычная, как в лесу. Понимаешь, весна кончилась, они больше не поют, а я... я боюсь, что уже...
  Девочка замолчала и стала смотреть, как со стола убирают траву, как ставят на освободившееся место тарелки. Туман молчания выстудил лето... Лия это заметила и заговорила о саде и цветах. Но больше не упоминала ни словом свою мечту. Она толково, ровным тоном, рассказала о вилке и правилах еды, объяснила, что лекари из Тосэна велели ей кушать пророщенные зерна и орехи, хотя от одного их вида делается дурно. Что мясо есть еще противнее, тем более слабо прожаренное. А самый дорогой лекарь был ужасен! Он велел пить кровь, тёплую. Так Лия попала в Полесье, где можно без осложнений и кривотолков в любой день забить на заднем дворе скотину или нацедить кровь на бойне поблизости. От крови все время тошнило, Лия ослабла до того, что перестала вставать. Лишь тогда матушка, наконец, выдворила лекаря. Сейчас матушка увлечена поисками нового человека, готового врать ей задорого, что здоровье человек может купить - совсем как одежду или башмаки...
  Тарелки наполнили. Ул старательно поддевал еду вилкой, как его научили. Получалось не очень, и он, украдкой озираясь на соглядатаев, стал брать с тарелки пальцами. Лия делала вид, что не замечает. Орехи и зерна оказались очень вкусными, от полусырого мяса тошнило, зато жидкий мед с незнакомыми добавками Ул выпил до капли. А после он сыто откинулся на спинку стула. Недоуменно свёл брови: он и правда сыт! Ему жарко. Хочется вздремнуть, на душе вроде и легко, но полёта нет. Сытые, оказывается, не летают - вес тяготит их.
  - Ночь и ещё день, - сообщил Ул после долгого молчания. - Я сыт и плохо соображаю. Но так, да. Ночь и ещё день, скорее не выйдет. Доберусь в Заводь, после возьму лодку и уйду в камыши, а нужная пичуга днём не покажется. Затем ещё кое-что потребуется добыть, я так хочу, и оно верно, я чую. После надо дотащить добычу обратно.
  - Мама? - не поворачивая головы, спросила Лия.
  - Она тоже слушает? - поразился Ул.
  - Оставила бы я дитя невесть с кем, - презрительно фыркнули из-за плотного полога зелени. - Лия, ты не высказывала капризов с весны. Хорошо же, я велю заложить коляску. Эй, гадкий мальчишка! Не смей запросить лишнего. И чтобы к полудню был тут, иначе шкуру спущу.
   - Мама! - Лия поникла. - Он же поверит. Что он будет думать обо мне?
  - Его дело ничего о тебе не думать, его дело знать своё место, - строго и холодно отметила хозяйка богатого дома.
  - Одно условие, - встрепенулся Ул. - Я чуть не забыл, а оно важное. Птицу я добуду, но её надо отпустить перед началом осени. Только так.
  - Почему же? - возмутилась золотая женщина.
  - Не знаю... но так будет верно.
  - Я поговорю с матушкой, это будет исполнено, - шепотом пообещала Лия.
  Она побледнела и безропотно позволила уложить себя на подушки. Праздник иссяк вдруг, в единое мгновение. Ул поднялся, подобрал короб и заспешил прочь из сада, в душе ругая себя последними словами. Девочка с прозрачными пальцами полагала, что до осени не доживет. Её мама промолчала после слов: 'Это будет исполнено'... Она тоже думала о худшем... Не стоило выставлять условия, невесть откуда вспрыгнувшие на язык. Будто из засады! Да Ул сам не ведал, с чего упирался. Но сказанное взять назад - не готов.
  
  Ранним вечером Ул вернулся в Заводь так, как и не мечталось. Он восседал в роскошной белой с позолотой коляске, запряжённой парой крупных коней. Правил конями великан, блистательный и страшный: от одного его вида вся детвора попряталась. Коляска вкатилась во двор большого дома лодочника. Сото сам вышел, недоуменно осмотрел гостей и пригласил великана отужинать, здороваясь с ним, как со знакомым и ничуть не опасным человеком.
  - Хэш Коно, - не смея быть невежливым при чужих, выговорил Ул. - Одолжите мне для дела бадью, птичью клетку и длинный нож.
  - Поешь сперва, все работники уже сыты, тебе мало что осталось. После бери, что найдешь из запрошенного, глянь вон в сарае, - разрешил Сото и отвернулся.
  Как будто это для него привычное дело - невесть кому и без пояснений выдавать самые неожиданные вещи! Ул быстро проглотил ужин, перерыл сарай и умчался...
  
  Еще до зари Ул явился во двор Коно с добычей. Мама, истомившись ждать дома, тоже пришла и тихонько стояла у ворот. Она с гордостью наблюдала, как сын грузит с помощью взрослых работников в коляску заполненною водой бадью и бережно ставит на сиденье птичью клетку. Ул за ночь весь измазался в тине, иле и травяной зелени. Прищлось наспех мыться прямо во дворе и заворачиваться в мешковину, чтобы поскорее обсохнуть. Наконец, садится в коляску - на пол, не смея пачкать и мочить подушек... И вот каляска тронулась. Ул удалялся от Заводи и знал, что чуть погодя в убогую лачугу травницы повалят гости, кто с поленом, кто с кринкой молока, кто с добротной тканью на полотенце. Еще бы! Серого паучка доставили из Полесья в золоченой карете и увезли обратно, как важного человека. При нем был вооруженный охранник. Немыслимое событие! Четыре года назад Ула и мечтать не могла, что от сплетен сама станет - отбиваться...
  Ул уезжал, не радуясь своей случайной славе. Он был слишком занят мыслями. Даже лошади не возбуждали интереса.
  Спину пробирала лихорадочная, крупная дрожь.
  Ночью, завершив дела с ловлей подарка для Лии, Ул задремал, и тогда щеку погладил ветерок, в ухо шепнулось нечто лиственное, перед приоткрытыми со сна глазами краешком мелькнуло перламутровое видение - словно мотылёк оставил след пыльцы в тумане... Пойди поймай! Не проще, чем прибрать в ладонь падающую звезду: след есть, а звезды уже и нет. И дырки в небе, где место освободилось, не видать. Ул ночью потянулся к чуду - и в ладони ничего не осталось, только ощущение неосторожно разорванной паутины.
  
  Лия лежала в саду, на той же кровати. Она казалась бледнее вчерашнего и кусала губы. Сердитая золотая женщина сменила платье на еще более яркое и навешала новые украшения на запястья, шею... Мать Лии соизволила лично влепить 'негоднику' подзатыльник и старательно протёрла руку платком.
  - Я жалею, что поддалась на каприз. Ей хуже, - в голосе звенели льдинки. - Отдай, что принёс, и убирайся.
  - Вам придется немного подождать, я быстро, - пообещал Ул. Низко поклонился и добавил, упрямо не замечая гнева хозяйки богатого дома. - У меня уговор с другим человеком, с вами уговора нет. Для вас я не стал бы искать птицу. Простите.
  - Да ты не паучок, ты тварь ядовитая, - опасно тихо выговорила золотая женщина, глянула на дочь, поджала губы и удалилась за плотную зелень вьющихся стеблей.
  Ул огляделся, выбрал место и полез на дерево, попросил подать клетку и сам подвесил. Великан, вот уж кто не был равнодушен - помог, хотя вряд ли хозяйка одобряла его поведение. Затем работники богатого дома приволокли бадью и установили под деревом, в тени. Ул ещё раз оглядел сделанное и остался доволен. Поднял раскрытую ладонь, посвистел. Птаха спорхнула из клетки, в которой ещё ночью были выломаны два прута.
  Птаха села на жёрдочку указательного пальца, и Ул плавным движением опустил руку, продолжая посвистывать.
  
  
  - Мы знакомы давно, с весны, - сказал он, рассматривая птаху при свете дня и заново радуясь, как всё складно получается. Будто он вправду поймал на ладонь перламутр из сна. - Это зорянка. Лия, я пересажу её к тебе. Она не клюётся.
  - Она ручная? - Лия порозовела от прилива радости, глаза заблестели.
  - Не особенно. В её гнездо лез дикий кот, я прогнал. С тех пор мы не виделись. Птенцы уже улетели, я думал, трудно будет найти её, но мне повезло. Я сказал, что прошу вернуть долг.
  - Тебя понимают птицы?
  - Нет... то есть не знаю. Не думал. Одна вот поняла. Она, пожалуй, согласна петь тебе. В саду ей будет хорошо. Только не чини клетку, не пробуй удержать зорянку силой. Я почти закончил, - Ул покосился на сердито шуршащие вьюны зелёной загородки. - Лия, послушай внимательно. Даже... Закрой глаза, так будет правильно. Закрой и слушай. Так... ага... - Ул и сам зажмурился. Помолчал, выравнивая дыхание, и стал выговаривать слова в том ритме, что почудился в ночном ветерке. - Каждый день, пока поёт птаха, станет годом ... каждый день, пока цветёт кувшинка, станет радостью... я бы желал дать много... но черпать допустимо лишь то, что есть в колодце... прости, если дар не хорош... его теперь не вернуть, слова сказаны.
  Ул пошатнулся, сполз в траву, недоуменно моргая: день погас, тьма пала, и с ней пришла тишина, беспросветная. Сил в паучьем теле не осталось, ощущения жизни тоже. Затем стеклянно зазвенел голосок зорянки - и обморочная, злая тьма стала оседать, как кудель сугроба, из которого солнышко скручивает нитку весенней капели. Свет прибывал, тепло трогало кожу, взламывая лёд усталости. Ул уже понимал, что стоит на четвереньках, часто дыша. Он опирался в траву напряжёнными пальцами, локти дрожали, ходуном ходили. Пот заливал лицо, волосы прилипли ко лбу.
  Сердце, запертое в клетке рёбер, - оно тоже птаха, ему на волю хочется, вот и бьётся, болит.
  - Сладилось, - не веря себе, выдохнул Ул. - Ухожу. Простите, добрая хозяйка, я не желал вам перечить.
  - Откуда бы найдёнышу из нищей деревеньки знать текст 'Розы и соловья'? - теперь в голосе золотой женщины был чистый лед, студёный. - Чей ты подсыл?
  - Какой такой розы? - без интереса спросил Ул, кое-как разгибаясь и начиная путь по саду, хотя от каждого шага его мотало, прикладывая ко всякому дереву. - Простите... уже иду. Ухожу.
  - Читал сам, учил долго?
  - Не умею читать. Простите, мне пора. Завтра сенокос, работы много, а я устал. Совсем устал.
  - Сколько он запросил, Гоб?
  - Сказал, так надо для Лии, более мы ничего не оговаривали, хотя я прямо спросил об оплате, - отозвался великан, поддел под Ула живот и забрасил себе на плечо. - Если позволите, я отвезу его обратно. Он взмок и не стоит на ногах. Его колотит так, что и меня малость трясёт. И он совсем холодный.
  - Как же мне понимать то, что я слышала? - матушка Лии вышла из-за зелёного полога и встала, гордо вскинув голову и неловко теребя в пальцах платок. - Эй, гадкий мальчишка, я не поверила в представление. Не смей больше шнырять близ дома, не смей выставлять условий. Я видела много таких, прикидывалось блаженными, волшебниками. Со мной это не пройдёт, в тебе нет и капли благородной крови белых нобов-лекарей. А была бы вся их сила, и она такого не исполнит, проверено. Не видать тебе золота.
  Ул смотрел сквозь слипшиеся пряди волос, щурился. Он не мог поднять головы, словно щека прилипла к плечу великана Гоба. Женщина - теперь Ул понимал отчётливо - напоминала ему старого Коно, она даже 'эй' выговаривала похоже, с вызовом. Она, как и лодочник, не умела переступать через гордость. И терять не умела. И просить - вот это особенно. Так что сейчас у хозяйки богатого дома было свободы куда меньше, чем у птицы, запертой в настоящую клетку. Женщина делала все, чего не желала делать, и отказывала себе в проявлении настоящих мыслей и чувств. Спасибо ей, хотя бы промолчала, давая Гобу право воспользоваться коляской.
  Скоро Ул оказался уложен на подушки, и не смог сползти оттуда на пол. Было странно подумать, что недавно он сам шёл по саду, пусть и шатался, но ведь - шёл... Неужели несколько слов из ночного сна могли так измотать? Непосильно пошевельнуть пальцем. Только глаза улыбаются солнцу, не щурясь и не упуская сияния радости. Он по-прежнему цветочный человек. Лия раскрасила его так основательно и от души, что серость больше не сможет вернуться. Никогда.
  Кони отстукивают копытами дробь, и она была - музыка этого замечательного дня. Впереди сенокос, время сводящих с ума запахов, изнурительной работы и той усталости, которая не тягостна, потому что она следует за честно исполненным делом. Мама будет с гордостью провожать сына всякое утро. Сото не даст поблажки, как взрослому. Может быть, однажды о 'паучке' подумает Лия, самое сказочное и невероятное создание в мире! И тогда снова на коже появится неприметный чужакам оттенок цветочной пыльцы... ей ведь не запрещали думать, так? Счастливое лето.
  - Что со мной было? Чудо... - едва слышно шепнул Ул.
  Он опасалсяь спрашивать громче даже у себя самого, он боялся разрушить любопытством хрупкое чудо. И еще он боялся перемен... и жаждал их! Сейчас, вдруг, он осознал: без вопросов жизнь проста.
  Горизонт стоит на месте, как приклеенный, если не задать себе первый вопрос.
  Сам человек тоже от рождения надежно укреплен, как трава - на корнях. Сезоны приходят и уходят, а трава цветет в дни радости и мокнет под дождями бед, чтобы снова пробиться из-под льда обстоятельств. Боль, невзгоды, праздники - все они не зависят от уверенного в своем покое человека, как погоде не зависит от травы. Предрешенность деревенского быта сонная, по-своему удобная. Вытоптали траву? Выкосили? Так на то она и трава...
  Признав за собой силу менять обстоятельства, приходится встать в рост. Задав первый вопрос, приходится сделать шаг. Решившись искать ответ, надо напрячь силы и толкать прочь горизонт... и обрывать по живому собственные корни.
  Мороз дерёт по спине.
  Дух вышибает сильнее, чем по весне - когда пришлось рухнуть из кроны старого дуба и лететь бесконечно, слушая хруст то ли веток, то ли ребер...
  - Я тоже сделал чудо, - едва слышно выдохнул Ул, морщась от жмурясь, но не унимаясь. - Сделал его... Особенное. Не знаю, как. Не умею повторить. Но я - сделал?
  'Я не забуду', - без слов пообещал себе Ул.
  Даже если забыть проще.
  Даже если спросить не у кого.
  Даже если ответа и вовсе - нет...
  Корни покоя оборваны. Первый шаг теперь неизбежен, и кто знает, что за тропа ляжет под ноги.
  Ул приподнялся на подушках коляски. Глянул на крыши Сонной Заводи, уже заметные впереди, проследил блескучую гладь реки. Привычный мир казался особенно ярким. Он был родным, но вопрос, поселившийся в душе, вынудил смотреть на Заводь по-новому, видеть красоту золотого лета полнее.
  Весь покой - трава... в сенокос она ляжет и высохнет.
  Никакое иное лето не будет таким золотым и полным.
  - Лия выживет, - одними губами пообещал себе Ул, отодвигая новый вопрос. - Навестит. Я ведь её цветочный человек. Я подожду. И тогда...
  
  
  
  
  
   Бес. Постоялый двор у леса
  
  - Вы просили доставить, - у самого плеча встал посыльный, после одного удачного поручения возомнивший себя частью ближней свиты. Бумаги он подал почти небрежно.
  - Просил? Я? - промурлыкал бес. - Ты забавен.
  - Вы приказали, - гонец смутился, отступил на шаг и мгновенно припомнил, что бумаги ему велели положить на край стола и еще строго уточнили: не подходить к бесу со спины и не стоять рядом.
  - Однажды я всего лишь подумал вслух: 'А что может записывать тот старый опарыш ночи напролет?'. Дословно так. Досадно, что я помню больше, чем исполнитель... - Рэкст вздохнул. - Разве я желал, чтобы некто умыкнул дневники у старика и выставил меня - мелочным вором?
  - Нет, но...
  
  
  - Значит, возжелал без мыла влезть в... свиту, - ласковости в голосе прибыло, как в воды в весенний паводок. Того и гляди, плотина покоя прорвется, и тогда... Но бес лишь принюхался и уделил гонцу косой взгляд. - Так, что имеем? Негодный вор и боец из средненьких. Смерти страшишься, боли вдвойне. И меня - втройне. Что ещё? Исполнителен, мстителен, жаден и склонен возводить стены, огораживая своё... воруешь у слабых. Выдохни, не пускай слюни. Для свиты ты не годен, слишком прост и неинтересен. А вот управлять имением или торговым делом - может статься. Счетоводу надлежит вникать в мелочи.
  - Жизнь за вас...
  - Не положишь, сбежишь до боя, знаю. Не зеленей. Сам рассуди: велика ли ценность у твоей жизни, чтобы её класть на весы? То-то же... пока что поезжай в Корф и собери отчет по торговле в княжестве Нэйво. Еще подробно изучи доходы города и рост порта. Да, в пути составляй всякий день лист относительно погоды и ветра, спрашивай о видах на урожай и о том, что было в окрестностях. Особенно меня занимают засухи и налеты саранчи. Если я не заскучаю, читая, ты в дальнейшем сможешь, пожалуй, считать и моё, и свое золото.
  - Исполню...
  - Мне решать, исполнишь ли, - оборвал бес.
  Он отвернулся от гонца, быстро вскрыл непромокаемый чехол и углубился в чтение бумаг, добытых воровством.
  
   '... много раз встречал слова, но не точное их толкование. Что есть 'царство'? не ведаю, однако же это понятие не тождественно стране или даже миру. Оно определяет некий свод природных правил, подвластных бессмерти одного из видов.
  Мы, люди, если и знали прежде, то ныне не помним, сколько всего видов у бессмерти. Я насчитал три, вникая в обывки древних текстов.
  Первое царство порождает бесов каменного толка, однажды я прочел их наименование - горглы. Они сильны в непостижимых людям деяниях, меняющих сам мир - русла рек, пики гор и впадины морей, засухи и штормы.
  Второе царство роднится с тем, что произрастает, будь то травинка или могучий дуб. Имя сей бессмерти мне неведомо.
  Третье царство, к коему по моему наблюдению относится всем ведомый багряный Рэкст, сродни звериному. Иной раз, позволю себе признать столь странное, я, видевший Рэкста близко, помню о нем не только со страхом, но с состраданием... Худо, пожалуй, зверю в городах. Я видел пустынного льва, диковиной привезенного из-за моря в подарок князю. Видел его желтые глаза, тусклые от неволи. Иногда мне снится тот лев и я, ничтожный, просыпаюсь в поту и ощущаю горький вкус вины и боли, извечной вины и боли людской... мы отняли волю у мира, когда самонадеянно назвались его хозяевами.
  Зачем люди воздвигли решетку первого зверинца? И отчего не унялись после, видя ошибку и чуя вину?
  Книга без переплета, запись 317'
  
  - Книга без переплета, - бес вроде бы улыбнулся, быстро пролистывая страницы и уделяя каждой долю мгновения, так что они мелькали крыльями чайки и шуршали, вроде бы разговаривая... - Старый червь занятнее, чем я полагал.
  Бес сложил листки и ещё раз бросил взгляд на тот, что оказался заглавным, прежде чем упаковать все в чехол.
  
   'Полагаю, я видел бессмерть первого царства. И суть сего создания нечеловечна настолько, что рядом с ним Рэкст кажется мне роднёй. Я ощутил на себе каменной тяжести взгляд того существа - горгла... Оно не ведает жалости, сострадания или же теплоты, создавемой из биения трепетного сердца. Оно стремится упорядочить всё вокруг, и суть его - кристалл безупречный. Холодный, идеально заполированный, неизменный.
  Верю, много мы могли бы узнать из книг городов. Верю, что созданы они именно сердцем людским. И больно мне сознавать, как велика наша утрата'.
  
  Бес усмехнулся, прижмурился и бережно перевязал чехол с записями кожаным ремешком. Опустил на стол и откинулся в кресле. Чуть погодя Рэкст прикрыл глаза - и в зале стало тихо-тихо... Гонец дышать, и то старался беззвучно. Вдруг бес заснул? Потревожишь, и прощай, мелькнувшая надежда возвыситься, пробраться в свиту.
  - Откуда бы ему знать, как были созданы книги городов, если сам я вспомнил это теперь, вдруг, глядя на его записи... - прошептал бес так тихо, что гонец не разобрал слов. Чуть громче Рэкст добавил: - В письменах играют блики истины, которая однажды может обрести настоящую силу менять и даже отменять... - бес покосился на внимательно слушающего, а вернее подслушивающего, гонца. - Отправляйся в Тосэн. Навести переписчика, покайся в воровстве и с поклоном верни записи. Скажи, я велел. Еще скажи, что прятать то, что он прячет, бесполезно. Он видел лист той книги, один лист, но целиковый. Иначе не смог бы наносить знаки так, что я чую их... не глядя. Скажи вежливо: пора вернуть ценность, это мой первый запрос. Пока он вправе выбрать, кому вернуть - мне, сладкоежкам князя или псам канцлера княжества Мийро. Время выбора пошло, и оно иссякнет довольно скоро.
  - Исполню... то есть приложу усилия.
  - Далее твой путь ляжет на юг. Относительно Корфа, - бес порылся в кошеле. Он добыл монету, подержал золото в сведенных пальцах и отдал смятым, хрянящим оттиск подушечки большого пальца. - Даю тебе знак до конца осени. Под него получи доступ к отчетам по казне Нэйво. Хочу знать, сильно ли разожрался хряк, поставленный мною к корыту. С тобой поедет мой ближний. Назовешь ему вес украденного в чистом золоте. Он решит, что делать.
  Бес щелкнул пальцами правой руки, затем раскрыл ладонь и указал на дверь. На пороге возник, не кланяясь, упомянутый только что 'ближний' - тощий, как скелет, и желтый, как старый пергамент. Редкие седые волосы дели человека стариком. Кожа, натянутая так, что улыбку не вообразить, обманно молодила... Гонец сглотнул, отступил на полшага, жмурясь и невольно заслоняясь ладонью.
  Бывшего белого лекаря, который похоронил семью и пришел к бесу, чтобы продать душу и научиться убивать, редко видели в городах. А если замечали, старались поскорее отвернуться, улизнуть в боковой переулок, закрыть шторку кареты... Тщетно: проклятия настигали всякого, без исключений.
  - Говорят, в Корфе еще тлеет род белых, - задумчиво вымолвил бес. - Пора глянуть, что полнее: твоя тьма или их свет. Я трижды давал им выбор. Они не согласились служить и не покинули известного мне места. Глупость наказуема.
  Гонец сглотнул сухим горлом, отступая еще на полшага. Бес усмехнулся: даже ничтожному и слабому, вороватому и жадному человечишке показалось страшным уничтожение рода тех, кто исконно оберегает и укрепляет жизнь. Что ж, слуге полезно понять сразу, что бес - безжалостен. И вполне бесчеловечен.
  - Уже не мечтаешь о тёплом местечке в свите, - промурлыкал багряный Рэкст. - Верно. Ты мелюзга, а мне требуются крупные твари. Хищные, сильные и усердные. Вот как он. Прекрасный образец... Чёрный и меня проклинает по три раза на дню. Только зря. Я проклят задолго до вашего рождения.
  Бес шевельнул пальцами, и между указательным и средним возник плотный прямоугольник, мелькнул, вспыхнув живым подвижным изображением белого дракона с алым когтями.
  - Однажды я неосторожно согласился оказать услугу и вытянул карту палача, - тихо сказал бес. - Можно ли пожелать худшего? Даже мне, бессмерти... особенно мне.
  - Поэтому я всякий день желаю вам бесконечной жизни, - прошелестел бывший лекарь. И в его устах сказанное прозвучало проклятием.
  - Но и ты на скорую смерть не рассчитывай, - в тон отозвался бес. Подался вперед и ласково добавил: - Если я палач, то ты - мой топор. Ты приводишь в исполнение самые мрачные приговоры. И делаешь это охотно.
  Бес медленно обернулся к притихшему гонцу. Поманил его пальцем, предлагая нагнуться, шепнул тихо, доверительно.
  - Сейчас ты думаешь: почему отправлен я, такой ничтожный и с таким важным делом? Да потому, что я не желаю укладывать под топор никого ценнее тебя. Надежд не быть проклятым у тебя, прямо скажем, немного. Но, если приспособишься и уцелеешь, я оценю. Больше Молчи, а еще сразу исполняй всё, что он велит. Не жалуйся, не высказывай идей. Вот, пожалуй, и весь способ выжить. Чёрный не терпит рядом людей. Так что будь всего лишь тенью. Поверь, даже ночным тварям требуется тень. Полное одиночество угнетает.
  
  
  
  
   Глава 3. Серебряная весна
  
   'В книгах городов было много такого, что не уложить в слова. Они давали нам особенный взгляд на мир и себя в нем. Взгляд птиц. Мир переставал быть плоским! Я видел лист книги и говорю по своему опыту.
  Именно взгляд важен, а не само знание, хотя книгам приписывают в сказках и легендах способность открыть слова могущества и тайны сокровищ. О тайнах - вот это в точку! Взгляд... Он превращает мир в песчинку и наделяет смотрящего трепетом сомнения: сколько в великой реке бесконечности такого песка? Взгляд заставляет реальность слоиться, выделяя в привычном незримое, то, что относят не к мирам, а к царствам, пронизивающим всё бытие.
  Что это такое - царства? Снова я готов признать с огорчением: не могу дать ответа должной точности. Но я видел лист книги городов! И верю с тех пор, царства реальны, миры множественны, чудеса открыты людям, пока люди открыты им.
  Тот взгляд на лист из книги города переменил меня, перекроил. Я лишился покоя и обрел мучительное, неутолимымое любопытство. Наш мир кажется обычным, пока люди ослеплены страхом и привычкой... Какой жестокий самообман! Наш мир - величайшее чудо.
  Я держал в руках клинок, сразивший беса.
  Я слышал биение золотого сердца, не способного предать.
  Проводник с синим бездонными глазами носителя истины вывел меня из лабиринта пещер, не имея путеводной нити и светоча.
  Почему же наш мир погрязает в обыденности, почему возможное обрастет мхом сомнений и становится седой стариной, а после - сказкой? Пожалуй, нам не хватает света. Особенного света, родственного моей мучительной жажде нового. Света, горящего в людях'.
  Ан Тэмон Зан, книга без переплета
  
  - Сколько раз объяснял тебе, чей здесь лес, - напомнил Сото, перебирая инструмент в коробе. - Мимо ушей. Тогда, в первый сенокос, следовало сообразить, до чего ты упрям. Брат сразу сказал: не плати паучку. Брат крепок умом, ещё у него нюх на беды. Ценный у меня брат. Глазастый. С управляющим богатейшего здешнего ноба на короткой ноге.
  - Спасибо за инструмент. Вы бы хоть работой стребовали с меня за одолжение, дядюшка Сото. Неловко. А что лес брал... Я таскал с разных мест. Кто спросит, скажу - всё топляк, речной дар.
  - Кто ж станет спрашивать, дурья башка! Тем более выслушивать ответы... Не хозяйское дело: верить без прибыли, упускать без выгоды, - пробормотал Сото. - Сядь.
  Наследник лодочного дела семьи Коно прошёл через сарай, выглянул на пустой двор, зачем-то втянул носом предрассветную туманную тишь и плотно прикрыл дверь. Пахло свежестью, молодой весной, клейкими почки. Но Сото чуял вместо скорого тепла - беду... Ул понимал настрой Сото в его повадке, в движениях.
  Сото вернулся, в полумраке нащупал связку мешков и сел.
  
  Месяц назад у разговора сложилось похожее начало, но тогда Ул кстати уронил топорик, обрубая опасное продолжение. Он ещё долго ползал, искал пропажу, громко причитал, чувствуя себя жалким... но не прекращая игру. Сейчас он не стал повторять трюк и обречённо вздохнул, принимая неизбежное. Подвинул второй тюк, тоже сел, хотя так стало понятно: он в темноте видит, почти как днём. Слепой в сумерках Сото долго молчал, в упор рассматривая Ула и не зная, в ту ли сторону глядит.
  - Прямо в лоб, - нехотя буркнул Ул.
  - Добавим и такую странность к прочим твоим, - на лбу Сото залегла складочка. - Я знаю тебя с первого дня в Заводи. Как раз семь лет... Люди пока что не желают ничего замечать, ведь старый Коно громко твердит: эй, он подрос!
  - Ваш батюшка мудр. Я подрос, ему виднее, - насупился Ул.
  - Ну да? То-то отец с прошлой весны глянуть в твою сторону остерегается. Но речь идёт о благополучии Улы. Травница спасла меня, когда я был малышом. И не смогла спасти своего сына. - Сото ссутулился и повесил голову. - Я трудно рос и много себе позволял, меня баловали. Затем не баловали, но я позволял себе ещё больше. Меня уж не переделать, такой есть. Люди смотрят на тебя, слушают отца и думают: Сото долго звался хворостиной, но выправился в медведя. Ул, может статься, похожей породы. Люди закрывают глаза... до поры. Но я хожу с открытыми. Ты поправился от неведомой болезни не стараниями Улы, ты стал здоров в один день перед тем сенокосом. Но по-прежнему не растёшь. Еще год, и в Заводи задумаются: сколько ж ему? Начнут присматриваться, следить.
  - Да пусть у них глаза лопнут! Что во мне особенного? - понадеялся Ул.
  - Ты один, без помощи, выстроил в зиму дом. Рыл мёрзлую землю. Нырял в полыньи и поднимал со дна дубовые топляки для свай, я-то знаю. Ни разу не чихнул. Освоил резьбу, выделал наличники на зависть всему Полесью.
  - И что? Мечта у меня: если не рисовать, так хоть резать по дереву. Вот и осилил.
  - Всё плохо! - прорычал Сото, ударил кулаком по колену, скривился и сник. - Всё. Дети растут быстро, особенно когда им на вид лет четырнадцать. Но ты ни на полпальца не подрос и в ширину не раздался. Матушка твоя от радостей разгибается, но всё одно - седеет, по волосам видны семь прошедших лет. Давай спрошу прямо, раз ты взялся играть в деревенского дурака. Ты - человек?
  - Я... - Ул сглотнул ком страха и переборол себя. - Конечно!
  - Управляющий баронессы, матушки той самой Лии, у меня закупает рыбу и копчения, - Сото продолжил гнуть своё. - Я знаю историю с зорянкой и кувшинками. Спросить ещё раз?
  - Сото, оно получилось само собой, понимаешь? Один раз. Я был в угаре и...
  - Называется первая любовь, - совсем грустно отметил Сото. - От неё можно ждать многого, но вряд ли такого. Не кипи, выслушай. Год у тебя в запасе, не более. После вам с Улой так и так уходить, а то и сбегать тайком... Пока не утопили, не пожгли. У тебя нет ответа на мой вопрос? Его найдут без нас. Был бы ты больше... человек, знал бы, как черна зависть. Как могуча жадность. Ул, я не лучше прочих. Зачем позвал тебя и закрыл дверь? Затем, что мой сын не переживёт весну, я видел глаза Улы, когда она врала о надежде и пользе трав. Я держал на руках жену и ведаю, сколь от её здоровья осталось за зиму... невесомый огарочек, только-то. Выходит, мне хоронить обоих, её и младенца? Так проще третьим лечь, чем...
  Сото согнулся, уткнулся лбом в колени. Боль крутила его, и он усердно перемогал. Ул и сам перемогал вопрос, вспоровший горло мясницким ножом. Ни вздохнуть, ни трепыхнуться. Прирезан ты этим вопросом, вот и все дела. Сам не решался выговорить его, день за днем отодвигая неизбежное. Не за себя боялся, за маму...
  Три года, что прошли с памятного сенокоса, истрепали, рассыпали по ветру прозвище 'серый паучок'. Худоба не пропала, но сделалась жилистой, опасной на вид. Угловатой, хищной... Скулы выперли, глаза приоткрылись, в их разрезе наметилась раскосость, несвойственная чертам здешних жителей. Хуже того, стоило вспыхнуть гневу - и от взгляда Ула вздрагивали, будто кипятком ошпаренное. С прошлого лета слишком многие обожглись, стали опускать голову, издали замечая сына травницы.
  А еще - волосы. Пыльца из сада Лии смылась в тот же день, но кончик каждого волоска и теперь золотистый. Стоит обрадоваться, полустёртый цвет проявляется. Пришлось обрезать волосы под корень и носить плетёную шляпу, а в тусклые дни повязку, благо, работы много и 'чтоб пот не застил глаза' - пока звучит, как годная отговорка.
  - Вот что я решил, - хрипло выдавил Сото. - Поймай для моей семьи птицу, и я отвезу тебя в Тосэн. Дам денег, сведу с людьми. Там проживёшь без осложнений ещё года три. После начнёшь меняться или уйдёшь, будет видно. Тосэн крупный город, а тебе надо учиться. Кто бы ты ни был, останешься деревенщиной - долго не протянешь.
  
  
  - Я учусь, - обиделся Ул. - И плотничаю, и бортничаю, и...
  - Не помнишь ничего о себе, о рождении? - перебил Сото, не слушая отговорок. - Ищи ответ заново. Иначе... вдруг он готовый найдётся у той баронессы, матушки Лии? Её ответ будет прост, и вмиг сломает тебе жизнь.
  - Я понимаю, - отбросив игру в дурачка, согласился Ул. - Но я хотел окрепнуть. Три года назад какой я был защитник маме? Вспомните, коса махала мною, всем насмех...
  - Три года там, - Сото указал за спину и сердито встряхнулся. - Что сейчас скажешь? Прямо сейчас!
  - Сам думал ловить птицу, - улыбнулся Ул, не понимая своей радости. - Не знал, как объяснить. Не ведаю наверняка, смогу ли. А справлюсь, уж всяко от сплетен жарко станет, вот что понимаю. Ну, я пошёл?
  - С Улой поговорит отец, - с заметным облечением выдохнул Сото. - Дом, что ты срубил в зиму, выкупит он же. Не люблю брать людей за горло, прости.
  - Все б так брали, - расхохотался Ул.
  Рука потянулась, сразу же поправляя повязку. Без пользы, сейчас в тёмном сарае Сото не видел ничего, кроме перламутрового свечения кончиков волос, ведь Ул не мог сдержать отчаянной радости. Он ощущал себя птицей, которую вот-вот подбросят добрые руки, чтобы помочь взлететь и увидеть мир с новой высоты.
  - Ты сказал: 'Людей за горло брать', - шире улыбнулся Ул, и в сарае совсем рассвело. - Приятно, хэш Коно. Ну, про людей.
  - Ещё вот, - Сото сделался серьёзным. - Познакомлю с Монзом. Мне он случайный знакомый, выручил его в порту, только-то. Давно, лет пять тому... из него сыплется книжный ум, как зерно их худого мешка. Бормочет, бормочет. Сказал однажды, что есть или были прежде такие, кому не дан предел возраста. Что в старые времена они звались по-всякому: бессрочниками, беспредельниками, бессмертью... были и иные слова, поприятнее. Но усвой накрепко, Ул. Кое-кого из таких по делам их стали звать бесами. Да и беспредельники... от их имени словцо испоганилось. Не спеши искать родню, если не подрастёшь и через три года. От людей хорониться проще, чем от... бесов.
  Ул поклонился, вежливо касаясь пальцами пола, и выпрямился, по-прежнему улыбаясь. В Заводи он наслушался взрослых и детских страшилок. Люди до замирания сердца боялись великого сома, медведя-оборотня а ещё черной птицы, что клевала свежую могилу и смерть из неё взяла, как зерно. Шёпотом пересказывали небылицы о коварстве водяных и похотливом баннике, попортившем больше девиц, чем сам Коно по молодости. Ночами вздрагивали от звуков диколесья и воя пурги.
  Всё - пустое. Ул по много дней пропадал в самом сердце лесном, нырял до дна в омутищах и - было дело - пять ночей кряду упрямо охотился на зловредного банника. Как раз под весну о том слёзно упросила Ана, тоненькая робкая пряха, потерявшая от страха сон. Пожалуй, один банник и был обнаружен из огромного отряда нечисти, якобы осаждающей Заводь. Сперва нашлось горлышко кувшина, издающее мерзкий звук, а затем и мстительный недоумок, целый год сватавший Ану и получивший отказ у её родителей.
  - Возьму нож. Вернусь, ещё и жирный творог уворую, - с порога пообещал Ул. - Нож для дела, а творог просто очень вкусный.
  Не дожидаясь медвежьего ворчания о нахалах, какие хуже воров, Ул подпрыгнул, рывком добыл в высокого крюка любимый, но, увы, не свой, нож. Ул промчался через двор, с разбега взлетел на запорную жердь ворот и перемахнул их, чтобы низко припасть к земле, разогнуться и спешить вниз по улице - к реке.
  Зима состарилась не так давно.
  Сонный покой льда, всё его широкое поле, такое, что дальний берег едва виден - прочертила похожая на трещину сплошная полынья. Это случилось дней десять назад. Сразу проснулась тёмная вода, сделалась говорлива. Лед от суеты похудел, он отступал к берегам с каждым днём, а ночами отвоёвывал часть потерянное неполно, неуверенно.
  Нынешнее утро было зиме - враг. Туман голодным зверем навалился на снег и грыз его, трепал нещадно, осаживая и без того куцые сугробики. Тут и там хрустел слабый ледок на лужицах вчерашней капели. Шуршала под башмаком трава, для взгляда Ула даже в ранних сумерках - отчаянно, по-весеннему зелёная. Пахло печным дымом, хлебом. На мостках возился старый Коно. Он без пользы, лишь в предвкушении весны, проверял причальные бревна и бормотал о коварстве сома, утянувшего в полынью совсем новый багор. На кой он - сому? Разве с водяным воевать... Ул виновато вжал голову в плечи: багор давно следовало вернуть.
  Последний раз оттолкнувшись от мостков, Ул прыгнул на лёд и заскользил, скручиваясь всем телом и помогая себе выбрать нужное направление. Пришлось использовать нож, ускоряя поворот: в голову летела палка, метко брошенная Коно.
  - Эй, не балуй! - сиплым шёпотом возмутился лодочник. - Сам не утопнешь, другие увидят да попробуют, их кто вытянет?
  - Метко бросаете, ноб, - расхохотался Ул, уклоняясь от палки и продолжая скользить вдоль берега, почти по краю полыньи.
  Конечно, Коно не имел титула ноба - человека знатного, служащего князю или же наследно имеющего привилегии голубой крови одаренных. Но простенькую лесть старый оценил, крякнул одобрительно. Он буркнул без прежней злобы: 'Эй, берегись!'... и не бросил вторую палку: пошутил. Еще бы, он назван метким и значит, ничуть не дряхлым.
  Лёд прогибался, пружинил. Гнал пузыри по течению и опасно похрустывал. Отделяясь от воды, лёд делался прозрачен, смыкаясь с ней - чернел. Ул скользил теперь особенно внимательно, не делая ни единого резкого движения.
  Выбирал место, выверял шаг...
  Рывок, полет над водой большой плыньи, касание вскользь об лед пальцами ног и рук, коленями, локтями - и спокойное скольжение. Лёд у малого острова всё толще, стремнина всё дальше.
  Вот и берег. Здесь удобно взять ивняк для корзины. Заросли густы, за ними - поляна и вид на пологий дальний от деревни берег реки Тосы.
  Толковое место, чтобы подозвать ледоломок и посвистеть с ними о важном. Сото сам по себе человек хороший. Его жена и того лучше: помогала маме Уле даже в худшие времена, не имея сил поддерживать в сытости свой дом. Не менее важно и то, что семья Коно - она вроде хребта для деревни. Подломится сила старшего сына, не одному старику Коно беду расхлёбывать. Мама Ула помнит времена, когда в Заводи хэшем звался второй отпрыск лодочника. Вроде, при нем и снег в зиму имел цену, такая осталась у людей жутковатая присказка...
  - В большом городе научусь читать, - улыбнулся Ул, посвистывая и щурясь. Робко добавил: - И рисовать.
  По кромке льда и жухлой травы, пробитой иглами упрямой зелени, прыгали три ледоломки. Из тумана летела четвертая, досадливо цокала: упустила рассказ, упустила.
  Ул помолчал, наблюдая птах и собираясь с духом. Как не мёрзнут их паутинные лапки? Как хватает им мужества лететь впереди большого тепла, в студёную зиму, опасную голодом, даже смертью? Ул сноровисто резал скользкие прутья, вышелушивал из глазури льда, чистил от коры. Руки сами, привычно, сооружали клетку. Прутья редкие - не удержат и голубя в арках плетения. Ледоломки подбирались всё ближе, охотно приняв рассыпанное для них угощение - целый ком мотыля, уворованного из запасов Сото, пока безнадёжно честный хэш слепо глядел на собеседника, 'взятого за горло'.
  - У Сото в саду сытно и спокойно, - пообещал Ул, слушая звонкий щебет. - Змей там нет, честно. С кошками разберусь, мы знакомы. Глупо говорить такое вслух, я понимаю. Вы не люди, да и я, вроде, не домик в наём сдаю. Но молча плести не получается. Иногда во мне просыпаются мамины привычки, я делаюсь болтлив. Особенно теперь. Не могу понять, страшно мне или интересно. Глупости, что я не человек. Надо ж сказать такое! Да, расту медленно. Может, я невысокий? Не лазал бы по чужим сараям, проверяя несушек прежде хозяйских детей и котов, не видел бы в темноте. А волосы... А что - волосы? Ничего особенного. Лия сказала, я цветочный человек. Лия слишком красивая, вот она - из сказки. Она так улыбается...
  Ул осмотрел готовую клетку, поставил и откинулся на спину.
  
  
  Вид с этого островка - готовая картина. Заглядение, чудо. И где только бродят синие нобы, мастера выводить узоры? Им бы сидеть тут да зарисовывать...Туман редеет, не мешает взгляду, нацеленному в небо. Сонное утро кутает белые плечи в кружево облачков. Самые яркие звезды подмигивают рассвету. Цвет плывет, скручивается в небесные водоворты, переливается, играет.
  Ул сокрушённо вздохнул и нахохлился, отвернувшись от востока. Эдак можно позволить себе додуматься невесть до чего. Признать, что и днём ты видишь некоторые звёзды, и вовсе не на дне колодца, как разрешают сказки.
  - Я человек, и по-человечески прошу исправить ошибку, - обратился он к ледоломкам. Поклонился двум, уже выбравшим место на жёрдочке клетки. - Пожалуйста. Я скажу Сото, чтобы он не зажуливал мотыля, выделял вам. И сам брать у него мотыля не стану. Хотя о чем я, мне плыть в город. Как ещё мама примет новость?
  От сказанного сделалось холодно. Ул обнял ладонями плечи, решительно вздохнул и встал в рост. Бережно поднял клетку. Птицы ничуть не встревожились! Ул, шагая мягко и удерживая клетку на вытянутых руках, взобрался по склону, миновал ивняк... и замер надолго.
  Тихая Заводь отсюда выглядела вышивкой на полотне утра. Лишнее прятали тени, лучшее высвечивал первый румяный луч. Такую Заводь запомнить - в радость. Дом, срубленный своими руками, тоже виден, он далеко, но крыша приметная, свежий тростник выделяет её.
  - Самую малость жаль, - признал Ул.
  Поднял клетку на голову, удобнее перехватил нож в левую руку и прыгнул на лёд. Миновать полыньи надо как можно скорее, покуда туман вовсе не ослаб. Коно прав, скольжение по краю чистой воды не опасно для того, в ком помимо сознания живёт безошибочное чутье. Ул вспыхнул улыбкой, дернул повязку на волосах, будто гася лихость, играющую в волосах искрами серебра... Да, ему сил и ловкости хватает с запасом. Но, рассмотрев новую игру, иные дети возьмутся её повторить! И тогда поводов к бегству из Заводи сразу станет много, даже слишком.
  - Нож знатный, - сквозь зубы прошипел Ул, по колено уходя в воду, чтобы сразу вывернуться и снова бежать, опережая трещины. - Уворовать бы, но разве дело? Нельзя красть ножи, нельзя брать и дарёные. Я маме пообещал... жаль!
  
  ***
  - Что ты пообещал маме, чудовище? - сонно спросил старый Монз и снова провёл пальцами по готовым, вымоченным впрок розгам. - Сото необычайный человек, в нем редкая доброта и немалый ум. Я согласился выделить вам комнаты по его просьбе. Мог ли я подумать, чем обернётся одолжение? В деревне никак не способно уродиться столь испорченное создание. Даже для города ты, знаешь ли, слишком плох. Если бы твоя мама не была столь мила, если бы она хоть немного хуже готовила, если бы её мази не помогали от прострела...
  - Но я ведь прав!
  От сказанного, как обычно, не стало лучше. Наоборот. Монз встрепенулся, просыпаясь по-настоящему, остро глянул на розги и враз выбрал годную.
  - Спускай штаны, чудовище. Ограничимся одной порцией воспитания, если ты повторишь внятно и без заикания, что же именно обещал. Начинай.
  - Не брать чужого, - начал Ул, вжимая голову в плечи и слушая свист, становящийся острой болью. - Не врать. Не трепать языком. Не...
  Розги он заготовил сам. Стоило ли удивляться, что они быстро ломались... Монз не удивился, хмыкнул своё обычное 'чудовище' и велел натягивать штаны. Вредности в старом переписчике было меньше, чем в новорождённом цыплёнке. Как он умудрился прожить жизнь и не обозлиться, кочуя по дорогам, перебиваясь случайными заработками в долгие годы учёбы и отказываясь от выгодных заказов из соображений совести и смысла жизни теперь, в одинокой старости - всё это вопросы без ответов.
  
  Месяц назад Сото исполнил весеннее обещание. Довез до Тосэна, провёл по лабиринту улиц. Постучал в низкую дверь, сообщив с сомнением: 'Здесь, вроде'. Заметил веревку колокольчика и дернул. Внутри дома зазвенело, зашаркало, закряхтело... Тогда и довелось впервые увидеть Монза.
  Переписчик показался Улу червяком. Смуглый, морщинистый, нелепо укутанный от коленей и до бровей в платок козьего пуха. Свалявшийся струпьями платок перетянут вязаным же поясом немыслимой длины, обвивающим тело много раз... Монз был согнут вдвое, когда он высунул из тёмного логова голову. Он, кажется, еще больше соглуся, положив подбородок на сгиб локтя. Смотреть больно и неловко, - отметил тогда Ул, ёжась. Дрожащая рука переписчика виделась вывернутой, она едва удерживала медную ручку двери и заодно прилепившись к ней, будто без опоры червяку-человеку не устоять.
  Монз снизу-сбоку глянул на Сото, улыбнулся бледными губами и стал ждать. Безмолвно выслушал пояснения о переселенцах из Заводи, о насущной надобности найти им место и помочь обжиться в городе. Без интереса и проверки содержимого Монз принял мешочек с деньгами и сгинул в тёмном ходу за дверью.
  Звякнула цепочка, намекая на право войти. Сото ободряюще подмигнул, хлопнул Ула по плечу и поклонился его матушке, шепнул, что всё сладится, - да и был таков...
  Входить показалось жутковато, но выбора не осталось. Логово Монза внутри пахло сыростью и старой пылью пополам с плесенью. Узкий каменный всход поднимался мимо кладовки во второй ярус, выводил в довольно просторную гостевую залу, имеющую три арки коридоров - на кухню и в два жилых крыла. Сам Монз занимал крохотную комнатку, примыкающую к библиотеке. Незваным гостям он без единого слова отдал на выбор аж три комнаты, до того дня заселённые лишь пауками.
  Мама Ула позже, завершив уборку, признала: сперва ей тоже показалось жутковато, прямо пыточные застенки, и ворох замученных до иссушения мух, мотыльков и стрекозок. На кухне пахло едко и мерзко, Ул сразу сообразил: таков запах у голода, переходящего в застарелую изжогу...
  Монз заговорил с постояльцами лишь на третий день. На пятый он признал Улу по-настоящему и начал ей жаловаться. На седьмой - размотал ветхий платок и позволили мазать больную спину, тереть плечи и щупать синюшные, со вздутыми венами, ноги. На десятый день травница ругала Монза в голос, и он со вздохами кивал, признавая себя запущенным больным, слишком упрямым и мнительным.
  Пока продвигалось небыстрое лечение, Ул успел облазать окрестные крыши, перезнакомился с котами и трубочистами, шалея от роскошных видов и возможности гулять над ночным городом, купаясь в свете луны и оставаясь для всех - невидимкой. В светлое время Ул исследовал порт, рыбный рынок, малый нижних рынок мяса и зелени, лавки торговцев, повадки стражи и дурные манеры городской детворы. Он даже успел обзавестись репутаций скользкого типа... Но тут Монз, наконец, разогнулся.
  Временно избавленный от радикулита переписчик вмиг осознал степень свободы младшего из постояльцев и ту угрозу, какая таится в хитроватом прищуре мальчика. Монза не обмануло умение Ула прикидываться по необходимости то деревенским дурачком, то маминой радостью, то наивнейшим их всех младенцев...
  С тех пор, уже двадцать дней, Ул подвергался воспитанию. От идеи побега его удерживало надёжнее, чем муху в паутине, желание снова и снова бывать в библиотеке.
  
  Ул попался, едва увидел Монза за работой. Старому принесли для копирования роскошную книгу весом в самого мастера, а то и поболее. И - свершилось чудо. Монз преобразился. Он навис над страницей, паук-пауком. Тощая морщинистая лапка порхала, оставляя затейливый узор парадной вязи, обрамляющей заглавную буквицу. Цвет за цветом, красота делалась всё безупречнее. Зелень листвы, нежно-розовые соцветия, птаха на ветке. Наконец, последние три штриха - золотые лучи... 'Соловей и роза', - заворожённо шепнул Ул, ещё не умея прочесть, но угадывая чудо. Так он - пропал...
  
  
  Читать Ул научился в два дня. Почему знания словно сами лезли в голову, он не понимал, но скрывать от Монза ничего не пробовал. Вовсе не трудно запоминать буквы и складывать их заплетающимся языком, постепенно узнавая слова.
  На третий день Ул впервые в жизни был излуплен розгами, поскольку слюнявил палец и небережно листал книгу. Затем он получил по полной, без спросу переночевав в библиотеке. Объяснять, что для чтение ему не нужна свеча, показалось лишним. Отмалчиваться вышло... болезненно. И стыдно. Монз заслуживал уважение и, как выяснилось, умел этим пользоваться.
  Вот и теперь, обнаружив на своём столике три флакона с дорогущей золотой краской, переписчик не выказал радости по поводу нежданного подарка. Хотя сам вчера сетовал: в ближней лавке краска бессовестно разводится дешёвыми чернилами, выцветающими в несколько лет, а в дальней, при чиновной палате, на цены и глянуть страшно.
  - Ведь украл, - вздохнул Монз, изучая излом розги. - И на какой такой крюк в тихой Заводи ловятся такие повадки да привычки?
  - Я проследил, как в нижнюю лавку привозят краску, как разливают. Знаю теперь, откуда привозят. Там взял неразбавленную и заменил на разбавленную, какую вы вчера купили и признали негодной, - оправдался Ул. - Они воры, не я! Деньги ваши взяли и не стыда им ничуть. Вот.
  - Никогда не учитывай чужой стыд таким методом. Своего не оберёшься, - сухо сообщил мастер, отворачиваясь и не особо усердно пряча улыбку. - Причина у тебя стоящая. Это уж как обыкновенно, это я понял в тебе. Ты без причины глупости не творишь. Но методы, знаешь ли, выворачивают благое начинание наизнанку. Стоило бы тебе понять это до того, как понимание придётся оплачивать большой болью. Покуда даю тебе наказание, настоящее. Пошёл вон из библиотеки и не появляйся три дня. Матушке Уле я сообщу, что ты на рыбалке.
  - Я купил перо, вчера вы сказали, что можно учиться писать и обещали... - ужаснулся Ул, наблюдая, как паучьи пальцы мастера ломают то самое перо. - Ох...
  - Воров не учу и дел с ними не имею! Правило окончательное, без исключений. Снова поймаю на таких методах исправления несправедливости, забуду навсегда, что обещал тебе. Забыл бы сей же день, но, - Монз потёр спину, - радикулит страшен. Да и матушка твоя, знаешь ли, не молода, как ещё примет позор сына? Смолчу на первый раз. Пошёл вон, чудовище.
  - Простите меня, добрый ноб, - попробовал Ул и криво усмехнулся. Глядя в пол, он попытался сообразить, как примет старик униженные просьбы. Вдруг сильнее разозлится? - Хэш... то есть я не знаю, как вас правильно называть. Дядюшка, мне стыдно. Я виноват и понимаю. Но я так устроен, руки быстрее головы.
  - Ты легко выговариваешь 'простите', у слова нет веса. Вина ещё не давила тебя так, чтобы расплющить. Будешь прост и далее, раздавит, - огорчённо вымолвил Монз. - Иди. Вдруг голова научится быть проворнее рук... знать бы, к пользе ли? Подумай, желаю ли я стать соучастником воровства, каким ты сделал меня? Готова ли твоя мама узнать о сыне подобное? Подумай, по какой причине я дал вам кров, принимая от Сото деньги, которые не коплю... Мне жизнь уже не ценна, но есть еще и честь. Такое слово, тебе, может, плохо знакомо. Но ты запятнал мою честь! Хуже, вынудил молчать о случившемся, носить каменную тяжесть в душе. Что мне твоё фальшивое 'простите'? Второй камень. Шагай отсюда, сейчас всякое извинение будет пустым. Ты не переболел им.
  Пришлось кивнуть и развернуться на деревянных, негнущихся ногах. Кое-как ссыпаться по ступеням, снять цепочку и шмыгнуть на улицу, чтобы мама на кухне не разобрала шума. Прислониться спиной к двери - и вытереть пот.
  - Чистоплюй.
  Прошептав словцо, Ул вмиг вспомнил, что именно так второй сын Коно звал своего старшего брата Сото. День утратил яркость, внутри сделалось гадко. Камень, упомянутый переписчиком, оказывается, лежал на душе и немного давил, мешая дышать ровно... Ул для верности пощупал проступающие под кожей ребра, постучал ниже ключиц. Камень не пропал.
  - Ну и пойду, - рассердился Ул, качнулся вперёд и зашагал по середине узкой улочки, чувствуя странность в походке.
  Голова тяжела, ноги слишком легки... Голову приходится вроде как нести, она клонит шею. Впереди простираются, как поле без натоптанных троп, три дня вне дома. Куда их деть? На что потратить? За месяц в городе впервые выпало томительное безделье. Ноги топают под уклон, куда им проще. Ноги, как однажды сказал Монз, без приказа головы выбирают лёгкую дорожку. Что это означает, тогда не казалось важным.
  Улочка слилась со второй такой же кривой и узкой, вильнула, огибая совсем старый дом, используемый под склад ткани. Побежала ровнее и шире, как речка, окрепшая подмогой ручейков. Впереди большим перекатом шумел порт. Пока ещё далеко, но слух справлялся, разбирал. Ул споткнулся, замер на миг - и припустился вниз уверенно, стремительно. В самодельном кошеле, сшитом из брошенных кем-то обрезков твёрдой, как подошва, кожи, звенели мелкие медяшки - пескарики. Их Ул не воровал, он вовсе никогда не делал подобного, что бы ни удумал переписчик - не брал чужого, если считал это ценным для владельца. Вот разве багор Коно... но зачем лодочнику багор в зиму? Одолжить честно никак бы не получилось. Невозможно признать вслух, что собираешься нырять в ледяной омут и тащить со дна, обрубая корни и отгребая ил, колоды такой тяжести, какую и ярмарочные силачи называют неподъёмной...
  Нагнувшись на бегу, Ул мазнул пальцами по стыку булыжников мостовой и добыл ещё один медяк. Почему никто не подобрал раньше? Люди невнимательны. Нет, лучше думать иначе: горожане невнимательны, а то сразу вспоминается страшный вопрос Сото.
  - Куплю разжарки и объемся, - пообещал себе Ул, и, подбрасывая медяк на ладони, помчался быстрее.
  
  В городе молодая весна не особенно радует. Ледок сошёл, освободил запахи и обнажил грязь. Зелёные вьюны на стенах ещё не закрыли обомшелой, лишаистой кладки неизвестного возраста и отвратительного вида. Хозяйки только-только начинают прихорашивать дома, выставляя на окна и балконы горшки с цветами, пока что показавшими первый лист, не более. Лавочники подновляют облупившиеся вывески, добавляя вонючести воздуху, затхлому и без того. Густеет толпа приезжих, чьи лошади метят булыжник душистыми кучами навоза. В порту разделывают рыбу прямо у воды. Месяц назад было холодно, запах не ощущался, а теперь в прокислом настое рыночного торга угадать свежесть улова с каждым днём сложнее... Каков город летом, в настоящую жару, Ул не желал думать. Мудрый Монз жил на очень маленькой улице, так хитро изогнутой, что в её завиток ловился свежий ветер. Уже облегчение.
  Ул нагнулся за очередной монеткой, поддел ногтём - и полетел со всего размаха, перекатившись через чужую спину. Упал на руки, развернулся в движении и встал, сердито высматривая помеху.
  - Ты чего под ноги подворачиваешься? Ты... Ох, прости.
  У стены, вытянув ноги поперёк дороги и глядя в мостовую пустыми глазами, сидел парень лет шестнадцати или чуть старше. Худой, серый от пыли, накрытый ещё и тенью драного плаща. Рядом, у той же стены, лежал дряхлый конь. Ул сделал два шага, не понимая, голова или ноги приняли решение. Так или иначе, Ул оказался рядом с незнакомым парнем, у самой морды дряхлого коня. Ул присел и тронул провалившееся от старости надглазье, сгоняя муху. Конь был ещё немножко тёплым.
  
  
  - Что, уступишь за полщуки медью? - прогнусавили рядом. - Поспеши, я даю цену, пока он годен скормить собакам.
  Ул вздрогнул, очнулся. Искоса глянул в полузнакомое лицо. Предлагающего медь человека он видел много раз, знал: состоит при страже, бегает за выпивкой и кормит собак.
  - Бунга боевой конь... был, - парень у стены ожил и вскинулся на ноги, будто за шиворот поднятый. - Ты... всякая шваль... я...
  Парень путался в плаще и совершенно себя не помнил, по глазам видно. Ул покосился на стражу. Уже дело, что эти далеко и пока не слышат, хотя вон их любимая рыбная забегаловка, в десяти шагах порог. Чуть больше шума, и бед не оберёшься.
  - Он подумает, - пообещал Ул, украдкой двинув парня локтём в живот и плотнее укутав в плащ. - Вы видите же, добрый ноб, человеку дурно. Он благодарен и хорошо подумает. Простите, он не ждал такой сиятельной щедрости, славный ноб.
  От удара в живот владелец павшего коня ослабел, откинулся к стене. Теперь стало гораздо удобнее зажимать его к каменной кладке, лишая маневра.
  - Кто тут шваль? - побагровел гнусавый тугодум, сжмая медные монетки кулаке.
  - Я, - горестно вздохнул Ул, повторно вбивая ловкость в ребра владельца павшего коня. - Бежал и споткнулся, моя вина, простите. Вас не зашибло, когда я падал? Не испачкало? Позвольте глянуть, добрейший ноб. Мне так стыдно, простите. У меня всего две монеты, пескарики. Не побрезгуйте принять, вот. Хватит на чистку сапог. Простите.
  - Шваль, - куда спокойнее выговорил 'ноб', пару раз дернул Ула за волосы и покосился в сторону забегаловки, где разбавленное пиво на вынос обходилось аккурат в две медяшки. - Шваль и есть. У-у, кто вас в город пускает, нищебродов.
  Смачно сплюнув, 'ноб' сцапал медяки и направился за выпивкой. Ул отвернулся и силком умял, усадил к стене рычащего недоумка в плаще. Парень слепо, безотчетно рвался быть убитым... Даже смог, вопреки слабости, подсечь Ула и уронить рядом с собой. Разбитое колено отослало эхо боли аж в макушку, Ул зашипел, перевернулся и сел, растирая будущий синяк.
  - Уф... ну ты и дурак. То есть я тоже, но я сознательно. Когда мне удобно, тогда я дурак. А ты... эй, слушай! Ты задолжал две монетки. Такая сегодня цена у твоей жизни. Недорого. А конь и правда боевой, за него мёртвого платят больше, чем за тебя живого.
  - Убирайся.
  - Эй, не рычи! - Ул прощупал свежую прореху на штанах и горестно вздохнул. Покосился на парня, принимая внезапное решение. - Не уберусь! Я сегодня виноват. Не перед тобой, но виноват. Значит, буду искупать. Значит, не оставлю тебя и всё объясню внятно. Слушай: что бы ни издохло в стенах Тосэна, будь то человек или кошка, до заката надо вывезти труп, если без оплаты. С первого заката любая падаль начинает стоить всё дороже, и пока протухнет, сделается золотой. Убирать без оплаты никто не поможет. Ты слушаешь?
  - Не отдам на корм псам, - едва слышно выговорил парень.
  - У тебя есть знакомые в городе? Деньги есть? Эй, что вообще у тебя есть? - Ул пронаблюдал бестолковое качание поникшей головы, зашипел и стукнул кулаком по колену соседа. - Эй! Перестань дурить. Отвечай толком, совсем нет денег?
  Допрашиваемый порылся в складках плаща и протянул вперед ладонь, сам с некоторым недоумением изучил стертую серебряную монетку и два крупных медяка.
  - Совсем нет, - сделал вывод Ул. - Ничего себе Монз умеет наказывать! Так, сиди тут и даже не дергайся. На весь день ты - моё наказание, приходится принять правду.
  Ул помолчал, рассматривая 'наказание'. Парень рослый, костлявый, но вроде бы крепкий. Волосы темные, длинные, на затылке собраны в хвост, как часто делают нобы. Кисти рук имеют селянские мозоли, но ногти довольно аккуратные... А одежда такова, что нищие побрезгуют. Много пыли, цвет вылинял неизвестно когда, тонкие швы ловко прячут следы многих починок...
  - Меня зовут Ул. Вернее, меня никак не зовут, но маму зовут Ула, а отца, который должен был бы дать сыну личное имя, у меня нет, ведь я урожденный утопленник, - начал трещать Ул, пока парень не скис окончательно. - Тебе интересно? Ах, значит, всё же слушал, раз теперь киваешь. Сиди тут. Договорились? Вернётся гундосый, делай вид, что умер. Не лезь ни во что. Понял? Я выпрошу на рыбном рынке тележку. Или ещё где выпрошу. Ты бы и сам мог, но ты не того сорта дурак, чтобы запросто перемалывать слова в муку. Небось, тебе трудно выговорить 'простите'. Значит, у тебя слово имеет вес. Значит, ты определённо моё наказание. Эй, я умею думать?
  Расхохотавшись, Ул вскочил и умчался вниз по улице, спиной ощущая недоумение слушателя - большое и всё сильнее разбухающее, прямо как лужа в грозу.
  Бежалось легко, думалось трудно. Неужто такой бестолковый дурак однажды станет старым и достойным уважения переписчиком, не умеющим помнить зла? А ты, ловкий куда более, оплошаешь? Нет... что за глупая мысль! С чего прицепилась? Муха, а не мысль. Навозная муха.
  - Тётушка Ана, тётушка Ана, я наловлю серебряных угрей, - цеплясь обеими руками за угол дома, выдохнул Ул, налетев на нужного человека и едва не разминувшись с удачей.
  - Чего надо? Прошлый раз обещал сома из сказки, - сощурилась дородная торговка, щелчком в лоб отодвигая оборванца. - Сом был так себе, басня, не больше. До сказки ему полтелеги не хватило, помнишь, да?
  - Я лучший на всю Тихую Заводь ловец серебряных угрей.
  - Тут не вшивая деревенька, да? Что надо? Я пока слушаю, но стоять без дела из-за всяких там не собираюсь.
  - Тележку, до вечера. Прошу, добрая тётушка, я к утру заполню её угрями, с горкой. Ну или...
  - Враки из тебя лезут, как черви из навоза. С горкой... - торговка поджала губы. - Угря обещай летом, тогда, глядишь, поверю, а то и приплачу, да. Язь по весне куда надёжнее, ежели с горкой. Во-от, - торговка развела руки как можно шире и пошевелила пальцами, ещё увеличивая размер запрашиваемого. Подумала, чуть убавила аппетиты. - Вот такой самое малое. Уворуешь тележку, испозорю самого ноба Монза. Не добудешь язя, перешибу тебе ноги. Понял, да?
  - Тётушка, он правда ноб? - шёпотом удивился Ул.
  - Не знаю, а только осенью к нему из столицы приезжали, прям от канцлера, да! Вот ты какого человека тянешь в поручители. За-ради моей тележки, да-а-а...
  Торговка приняла гордую позу, видя себя самое малое - княгиней. Красная рука ощупала кошель и добыла монету с дыркой, уронила на мостовую, вроде милостыни. Ул послушно подыграл, нагнулся и шумно возблагодарил, чтобы вся улица знала о доброте Аны и не услышала ни словечка лишнего про цену благодеяния, вымеряемую в язях. Теперь дело за малым: домчаться до рыбного рынка, показать меченую монету и поругаться с наёмными торговками, расстаться ещё с двумя медяками откупа, чтобы вместо малой тележки дали большую, на здоровенных колесах.
  
  Исчерпав суету, Ул нахмурился, похолодел от мгновенного подозрения: он берется за непосильное дело... и стал упрямо толкать тяжёлую, неповоротливую тележку вверх по мостовой. Иногда голова Ула сама собой дергалась, отгоняя назойливую муху опасения. Как ухитриться и вывезти труп коня, почти что в одиночку? И куда? После не лучше, надо спешно добыть наживку, ведь без язя, пусть и не сказочно огромного, Ана к утру сделается наказанием похуже сегодняшнего парня-недотёпы!
  Надёжно уперев перекладину тележки в стык булыжника и сунув в кошель три медяка, поднятые по дороге, Ул мрачно глянул на своё нынешнее наказание. Парень совершенно бестолковый... лепечет благодарности, губы дрожат, руки прыгают. Глаза красные. Он, выходит дело, сидел как велено, от себя лично расстарался лишь на оплакивание коня. Ничего иного не выдумал. Полезного.
  - Сэн, это личное имя, - бестолково сообщил парень, кланяясь. Затем он наконец рассмотрел тележку и оторопело добавил: - А... а как же мы погрузим Бунгу? И как мы его... я его...
  - Молча погрузим. Да, с первой попытки вряд ли получится, - признал Ул. - Так, поднимай ему голову, я наклоню тележку и - с разгону.
  - Но...
  - 'Но' отдай собакам на обед, - оскалился Ул, примеряясь к кривым и шатким оглоблям, чуть сходящимся к мошной продольной ручке. Тележка была такова, что можно и толкать, и впрягаться. Ул зажмурился, прогоняя сомнения. - Эй, Сэн... Молить о чуде ты годен? Живо моли, чтоб телега не рассыпалась. У тётушки Аны рука такова, что стража опасается. Готов... сейчас... В Заводи у нас соседка была тоже Ана. Слушай, неужели та годам к сорока станет вроде этой? Вот страх-то, знал бы банник, не шалил бы.
  Сэн, прикусив губу до крови, держал голову коня и, кажется, не слышал ни слова из пустого трёпа. Парня качало от слабости, помощник из него бы никакой, сам не падал, уже дело. Толкнув телегу назад-вперед, чтобы понять её повадки, Ул сощурился особенно узко, сжал зубы - и уперся в полную силу, чиркая дощатой 'челюстью' по камням и с ходу поддевая труп коня на плоскую дощатую плиту, где обычно умещали в рядок бочки с засоленной рыбой. Дно телеги проскрипело по мостовой, оглобли хрустнули - и на доски подделись плечи коня и часть туловища. Ул обреченно вздохнул, покосился на своё наказание. Сэн исправно молил невесть кого о чуде: губы беззвучно шептали...
  
  
  Пойди пойми, отчего в парне злит решительно всё! Но проще добывать топляки в ледяной воде, чем на людях делать вид, что вы вдвоём справляетесь с невозможным.
  - Повезло, - веско сообщили из-за спины.
  - Щас хряпается или погодя навернётся, - прикинули левее.
  - Пусть дохлятину под зад подденет, во пойдёт потеха, - понадеялись справа.
  Город полон добрыми людьми, готовыми если не подставить плечо, то поддержать ближнего напутствием. Ул усмехнулся, ощущая прилив сил. Город велик, но до чего он схож с родной Заводью! Разве мнений больше и толпа гуще. Ул подлез под продольную ручку и попробовал потянуть её на себя всем весом.
  Оглобли упрямо смотрели вверх. Они точно знали, что мертвый конь гораздо тяжелее Ула, даже очень злого и решительного. Ул рванул резко, морщась в ожидания предсказанного 'хряпа'. Но телега не сдавалась, не ломаясь и не меняя положения. Вокруг начали посмеиваться. Ул крутнулся, внимательно рассматривая улицу. Он твердо знал, что упрямство притягивает удачу, даже если до того оно же притянуло беду...
  - Сэн, дай во-он тому серебряную монету, - скороговоркой велел Ул. - Быстро.
  Рослый детина, много раз замеченный в порту на погрузке и разгрузке лодок, вмиг сунул полученную монету за щеку и косолапо побрёл прочь. Сэн сдавленно пискнул, не имея сил даже окрикнуть пройдоху и обозвать, хоть пристыдить... Пока Сэн боролся, то ли удерживая конскую голову, то ли наваливаясь без сил на тушу и кое-как удерживаясь на ногах, детина снова появился на улице.
  Нанятый за стертое серебро грузчик шагал, раздвигая толпу. Нес на плече лопату, а на губах - улыбку, такую широкую, что видны и две щербины передних зубов, и недостача правого коренного.
  - Поберегись, зашибу, - загудел грузчик, разгребая люд.
  Кому-то досталось черенком лопаты, кому-то совком, число отдавленных ног почти сравнялось с количеством зевак, но зрелище не приелось. Толпа роем навозных мух окружала поскрипывающую телегу, изучая, как трое топчутся и неловко, но упрямо, рывками, втягивают конскую тушу на доски.
  Толпа не унялась и сопроводила похоронную процессию до городских ворот. Дальше побежали любопытствовать только портовые мальчишки, но скоро отстали и они.
  К полудню боевой конь был захоронен на высоком месте чуть в стороне от дороги к мосту. Лишь трое знали о его могиле - те, кто копал яму и надрывался, снова перетаскивая костлявую тушу...
  Завершив дело, грузчик отчистил лопату, постоял, повздыхал, наблюдая аккуратный холмик. Ул добыл из кошеля остаки меди и без сожаления отдал детине - на пиво. Тот благодрно кивнул. Почесал в затылке, поклонился щедрому нанимателю да и двинулся в порт, искать себе новое дело.
  Сэн не заметил поклона. С тех пор, как работа завершилась, он неподвижно смотрел в пустоту щелями заплаканных глаз. Жалкий, потерянный... Ул отвернулся от неприглядного зрелища и принялся думать, трогая травинки, подобные одна другой и всё же не одинаковые.
  День припекал макушку, птицы задорно трещали, обсуждая весну. Мотыльки и бабочки проверяли цветы или сами прикидывались таковыми, радуя взгляд. Хотелось улыбаться, везёт же некоторым: притворяются, а обмана в том нет, они ничуть не хуже цветов... Травинка под пальцами натянулась, лопнула. Ул вздрогнул и очнулся.
  Снова глянул на случайного приятеля. Злость на парня пропала. После работы злость всегда унималась. Ул вообще полагал, что злые люди - бездельники. Вот хоть сыновья Коно: старший вкалывает от зари дотемна и добр, а младший не пахнет потом и в сенокос, зато всякий день скрипит зубами, аж издали слышно.
  Сэн показал себя с хорошей стороны. Судя по имени и повадке, он был из нобского дома, но копал без устали и не жаловался на слабость. Он был даже слишком серьезным и усердным. И он остался, яснее ясного, совсем один... вон как теребит рваную уздечку. Не нужна - а в ней память, последняя.
   - Сэн, куда ты шёл? - Ул тронул приятеля за плечо, привлекая внимание. Слышишь, куда шел? И откуда, вот вопрос. Отправить такого недотепу без денег - дело дурное.
  - Мой дом сгорел, - шепнул Сэн. - Никого не осталось, лишь старый Бунга. Я неплохой фехтовальщик, так говорил отец, когда приезжали соседи.
  - Ой, ты точно ноб, - оживился Ул. - Прям урождённый ноб. С ума сойти.
  - Ноб... Глупое слово. Давно, когда что-то еще имело смысл, нобами звали тех, у кого голубая кровь, - через силу отозвался Сэн, наблюдая, как спутник проворно плетёт венок из травы и укрощает им холмик. Помолчав, парень нашел силы продолжить разговор. - Голубая кровь, что вряд ли тебе ведомо, прежде была не пустым словом. Нобов отмечал не князь или канцлер. Мы - потомки особых семей. Нам достаются крохи их дара, исходного. Я знаю, когда говорят правду и когда лгут. Отец мог плавать в ледяной воде. Даже мне было боязно, он пропадал в полыньях, лёд успевал затянуться, до того долго он оставался внизу. Голубая кровь иногда помогает стать волшебником: лечить, знать лучшие места для колодцев. Только всё пустое, уже лет сто нобом зовут любого, оплатившего герб. На пепелище моего дома отстроится замок барона Лофо хэш Онагова, такова воля канцлера. Хэш богат, но пока его греб бесцветный. А оплатит кому следует - и станут его дети голубой кровью.
  - Ты знаешь хоть кого в городе? Я задал простой вопрос, но жизненный. Мне и тебе нужен простой ответ. К ночи он будет важнее страданий по прошлому, уж прости. Когда холодает, зубы цыкают не от одиночества. Когда живот ворчит, затихает гордость. Быстро думай, мне ещё язей ловить, я сгоряча пообещал тетке Ане вернуть телегу полной. Хорошо, взял эту, без бортов... Хотя обмануть Ану и сам великий сом не решился бы.
  - В пожаре уцелело письмо, папа однажды спас жизнь начальнику стражи Тосэна. Давно. На пепелище я перестал верить много во что. Теперь пал Бунга. Не хочу узнать, что ещё один человек... тоже пал. Отец хорошо отзывался о нем. Только это была не совсем правда. Увы, я всегда слышу. Даже когда врут во благо или из вежливости.
  - Бегом! У меня дела, страдать некогда. Ты, уж прости, тяжкое наказание для меня. Во - мозоли. У меня! Знаешь, когда такое было в последний раз?
  Сэн покачал головой, поднялся, из последних сил пряча слабость и кутаясь в драный плащ. Он бестолково похлопал по штанам, не удаляя грязь, и пришлось всё делать за него: чистить, подпирать плечом. Направлять к городу. Толкать телегу, тяжелеющую с каждым шагом под грузом усталости, накопленной с утра...
  
  Когда солнце улеглось сытой рыжей кошкой на городскую стену, Сэн спустился по ступеням чиновной палаты и спокойно улыбнулся ожидающему его Улу. Глаза молодого ноба казались ночными, до того их омрачила смертная тень неверия в людей. Улу захотелось натворить такого... чтобы город вздрогнул! Ведь понятно, что парень, не желавший нести письмо, оказался прав. Друг его покойного отца - пал... и вдобавок протух.
  - Сказал, сом серебром и молодой конь, вот чего не хватает моему письму для настоящего веса, - ровно выговорил Сэн. - Как мало стоит честь ноба, а?
  - Ты выбрал дурного оценщика, - упёрся Ул. - Идём, познакомлю с толковым, и мы заново всё взвесим. Стража, тоже мне, высокий удел! Они трезвы от силы день в году и то странно, с чего бы? Друг отца оказал тебе услугу, голубая кровь. Избавил от тяжкой обузы служить уродам в связке и ещё худшими уродами. Давай, бегом. Нет времени, ворота скоро закроют, а в городя язя не уловить.
  Идти домой и тащить едва способного переставлять ноги спутника оказалось ох как тяжко. Монз велел не появляться на пороге три дня! Три! Но - и одного хватило, чтобы многое обдумать и ужаснуться, и признать себя без шуток - чудовищем. Тени сомнений ложились гуще, камень на душе болезненно ворочался, мысли гнули повинную голову к мостовой.
  Рука Ула едва осмелилась дотянуться и дёрнуть шнур звонка. Почти сразу зашаркали кожаные домашние туфли со стоптанной подошвой, их звук Ул знал без ошибки и выдохнул, избавляясь от главного страха. Открывать спускается Монз, мама не спешит к двери! Значит, ничего не заподозрила в отношении непутёвого сына.
  Прислонив пошатывающегося Сэна к стене, Ул сосредоточенно осмотрел камни, зажмурился и встал на колени. За спиной настороженно притих молодой ноб.
  - Что хотите думайте, но я прошу прощения и не могу ещё два дня таскаться с наказанием, - Ул уткнулся лбом в порог и махнул отведённой назад рукой на Сэна. - Ладно, я чудовище. Но вы простите на сей раз, очень надо. Я должен исправить то, что натворил, а Сэн голоден и ему следует вымыться. Вот.
  - Тебе нельзя верить, воришка, - развеселился Монз, носком туфли небольно пиная повинную макушку.
  - Он не лжёт, - шепнул Сэн. - Простите, умоляю. Если кто и виновен, то я.
  - Ула, твой бестолковый сын приволок такой улов, даже для него особенный, - Монз возвысил голос. - Согрей воду, поставь ещё одну тарелку. Что есть из мазей? Поищи от ожогов. Дурак дурнее твоего сына кутается в плащ по самый нос. Знобит его. И спиной к стене не прислоняется, больно ему.
  - Вы так умны, дядюшка, - сдерживая смех, похвалил Ул и звучно стукнул лбом в порог. - Простите. Простите, голова у меня дубовая, что поделать?
  - Заткни деревенского дурака, чудовище, - велел Монз. - Он противен мне. Думаешь, ты используешь личины? Нет, ты линяешь под них, подстраиваешься, размениваясь невесть на что. Тащи горелого в свою комнату. Оставь матушке и бегом в библиотеку, буду слушать, что надумал за день. Может, хоть одна мысль в дурной голове народилась не гнилой.
  
  
  Исполнив сказанное, Ул мигом домчался до заветной двери и просунул в неё голову, когда старый Монз только-только миновал порог. Захотелось визжать и плясать на руках. Вместо казнённого поутру пера в ученической чернильнице торчало новое. Рядом лежал желтоватый лист, расчерченный кончиком тупого книжного ножа под строки и наклон письма. Значит, отправляя прочь из дома, Монз уже простил?
  Не переставая глядеть на восхитительное перо, Ул на одном дыхании выложил всё, что приключилось за день. Вдохнул, захлебнулся, кашлянул, снова вдохнул - и добавил совсем уж страшное.
  - Я думал о золотой краске. Неразбавленную в городе берут от силы пять переписчиков, вы посылали меня узнать в палате цену трёх склянок. Выходит, когда подмену обнаружат, вам придётся худо. Я вор, чудовище и дурак, дядюшка. Я сунул под топор вашу шею.
  - По поводу шеи ещё поглядим, но выгнать из города уж всяко постараются, - спокойно согласился Монз.
  - Я верну склянки. Мне не трудно слазать туда ещё раз, после заката. Но я задолжал полную телегу язей тетке Ане. К утру она зашумит. Беда...
  - Тётку Ану я, пожалуй, успокою, - Монз поперхнулся и отвернулся к окну. - Да уж, дела. Ты запросто пробираешься в чиновную палату? Понятно, иначе бы не хлопал глазами столь невинно. Тогда сделай кое-что. Верни склянки, затем пройди до винтовой лестницы главной башни и поднимись под крышу. Там имется малая дверь, она запечатана. Пожалуй, ты сумеешь увидеть, светится воск печати или нет. Если темный, поищи трещину, убедись, что печать сломана до тебя. Найди под бутоном в узорной ковке замочную скважину и используй этот ключ. Глянь в комнату и запомни, что увидишь. Запри замок и не раскроши печать, даже взломанную. Уговор: не переступать порог, даже носа не сунуть за черту, им обозначенную. Понял?
  - Да.
  - Что понял? - Монз сощурился, потянулся к новенькому перу и принялся его покачивать в чернильнице.
  - Не буду лезть в смутные дела, тем более не подумав. Я не вор, дядька! Но ведь разбавляют золото. Бессовестно.
  - Книги теперь на отдельном учёте, переписчики тоже, - тихо молвил Монз. - Как я слышал, скоро грянет замена письменности. С букв перейдём на знаки. Минет одна жизнь человечья, и мои книги некому станет прочесть. Чтобы писать, надо будет вызубрить тысячи знаков. Плохо ли использовать их? Нет, просто нам такой способ чужд... Опасно иное. Некто крадёт нашу память. Потому топор висит над шеей всякого переписчика. Потому новых книг не создают, а цена на переписывание старых непомерна, даже при разбавленном золоте. Потому запрещено упрощать узор заглавных букв для бедных заказчиков. - Монз помолчал и добавил иным тоном, деловитым. - Верни склянки и глянь в ту комнату. Не пересекай порога даже дыханием, смотри искоса, недолго. - Монз разобрал звон палочки по стеклу бокала. - Твоя мама удивительный человек. Подлечила того парня и не задержала ужин.
  
  На кухне бледный Сэн, держась за спинки стульев и пошатываясь, норовил помочь подавать посуду. Одну тарелку он уже уронил, и выглядел окончательно несчастным. По первому слову хозяина дома Сэн сник в уголке, на указанном стуле. Штопанная домашняя рубаха Ула оказалась ему тесна. В широком вырезе, раскрытом почти до пупка, было заметно, что тело плотно перебинтовано: похоже, лечить бедолагу пришлось всерьёз. Гость был голоден, но воспитание мешало ему есть быстро и жадно, отчего тошнота, похоже, только усиливалась. Матушка Ула покровительственно поглядывала на нового человека, подкладывала ему лучшие куски и подливала травяной взвар.
  - Сэн, - переписчик, завершив трапезу, смаковал любимый медовый настой и сопутствующую ему традиционно неспешную беседу. - По старому правилу такое имя допустимо лишь для нобов рода Донго. Было время, я набивался в друзья к весьма вспыльчивому Донго, я был назойлив до неприличия, ведь он хранил три книги, редчайшие. Меня едва не излупили при первом знакомстве, приняли лишь после уговоров и просьб. Но зато я смог прочесть перевод 'Стратегий и тактик победы', ранний список отвратной сохранности со 'Сказаний четвёртого царства' и даже 'Огни праздничные и боевые', книгу совершенно уникальную.
  - Их больше нет, - прошептал Сэн, и губы его жалко исказились. - Всё сгорело.
  - До пожара навещал ли вас некий гость? Если да, полагаю, напрягши память, ты сможешь сообщить, что посещение было третьим по счёту и происходило через год после второго, - в тихом голосе Монза шелестела тревога. - Прошу, обдумай сказанное, даже если это больно. Я готов пояснить свой интерес, он не праздный. Меня дважды посещал гость из столицы. Если третий его визит предвещает пожар, следует заранее удалить книги в спокойное место. Хотя бы те, коими я не готов рисковать. Да: твой батюшка заказал мне списки с трех книг, что я назвал. И я храню их, это была его воля.
  Сэн ошарашено глядел на переписчика, Ул тоже замер на пол-движении, занеся заварник над чашкой Монза и не наклонив его.
  - Разве у тебя нет дел, чудовище? - любезным тоном напомнил Монз, под столом пребольно пнув носком туфли в голень. - Откати Ане тележку и передай, завтра сам зайду... Уточню, по какой цене проданы мне язи. Одно радует, ты не наловил их, значит, рыба не сгниёт. Тебе надлежит всё лето снабжать наш стол, ясно? Таков отныне твой долг. Еще сбегай в верхний город и уточни относительно склянок.
  - Темнеет, - насторожилась Ула.
  - Я тоже опасаюсь, что чудовище обидит стражу, - ядовитым шёпотом посетовал Монз. - В прошлый раз ему взбрело в голову оживить небылицу об утопленниках, кои охотятся на пристани за печенью пьяниц.
  - Малыш, как ты мог, - всплеснула руками Ула и села, сражённая несвежей новостью. Она, конечно, знала самую сочную сплетню весны, но лишь теперь выяснила худшее о том ночном переполохе. - Тебя, вот радость, хотя бы не узнали.
  - Матушка не вполне наивна, поскольку не усомнилась в своём милом чудовище, - рассмеялся Монз. - Твоя работа! Иначе ты не блестел бы глазами столь яростно и не косил бы на дверь отчаяннее зайца. Пожалуй, я рад новому жильцу и охотно выделю ему комнату. Отныне резать розги станет Сэн, и ты поймёшь, до чего невыносима порядочность друзей. Иди.
  Покидая кухню, Ул тихо радовался. Он и не надеялся отделаться легко! Толком не ругали, а Сэн и вовсе переживал, сочувствовал.
  Переодевшись в тёмное, Ул откатил телегу, взбежал по улочкам до удобного места и взобрался на знакомую крышу. Закат остывал, туман понемногу чернил черепицу, приманивал ночь. На коньке соседней крыши гнули спины коты, боевыми воплями оповещая горожан о весне. Ул в два прыжка разогнал крикунов и зашагал по лунному блику на коньке крыши, высматривая издали башню чиновной палаты. Внизу и сзади, возле порта, шумела пьянь. Выше и левее, на богатых торговых улицах, усердно чеканила шаг стража, отрабатывая полученную с торговцев мзду. Два вора, выйдя на ранний промысел, шёпотом препирались: дома ли хозяева, если в окнах темно, но за ставнями подозрительно шуршит. Ночные мотыльки льнули к камням, хранящим остатки тепла...
  Люди отходили ко сну, мечтали, ругались, считали деньги, сплетничали, объяснялись в любви, делили нажитое, расставались. Ул слышал многих и скользил над городом, ощущая себя хозяином ночи и самым загадочным из её призраков. Он всегда успевал спрятаться от случайного взгляда. Он не позволял своей тени отразиться на мостовой или шествовать по светлой стене. Он - беззвучный, ловкий, уверенный... Усталость дня угасла с закатом. Склянки тихонько тёрлись в платке. Загадочный ключ на шнурке жёг шею. Башня чиновной палаты приближалась, обретала своё настоящее величие.
  
  
  Чтобы миновать Первую площадь, пришлось долго ждать годного мгновения, тут в любой час полно бессонных людей и пристальных взглядов. Ул не спешил, помня данное Монзу обещание. Зато, улучив момент, он вихрем пронёсся до угла палаты и, пользуясь набранных ходом, взлетел к слуховому окну в три прыжка.
  Только дети способны протиснуться в узкую щель. Но детям не хватит сил, чтобы одолеть подъём по отвесной стене, где в кладке ни щербинки, ни малого выступа...
  В тесном проеме слухового окна притаился колокольчик... Но Ул уже знал эту ловушку, задуманную против ловкачей. Захотелось улыбнуться: ай да я, молодец! Но Ул себя сдерживал и оставлся сосредоточенным. Вот левая рука тронула и отпустила слишком удобный крюк, правая нога старательно уклонилась от касания с выбеленной штукатуркой, проверяемой служителями палаты всякое утро. Последний прыжок - и можно, пауком припав к полу, ощутить малейшую дрожь досок, принюхаться, вслушаться...
  На три пролета лестницы ниже, за главным приемным залом и ведущим к нему парадным коридором, охранники бранятся в своей комнате. Они каждодневно играли в кости и, хоть того не знают высокие нобы, изрядно пьяны всякую ночь.
  Нет угроз... Можно двигаться? Ул не спешил. Он ещё подождал, собирая впечатления. Он дал себе отдых и время для рассуждений.
  - Слишком много ловушек, если оберегают лишь золотую краску, - почти беззвучно удивился Ул.
  На площадке перед слуховым окном было совершенно темно. Так же, как в прошлую ночь? Или чуть иначе? Ул нахмурился, сел, обнял колени и стал впитывать ночь. Чем дольше он каменел в неподвижности, тем опаснее казалась палата. Под потолками чудились незримые, но внятные нити, натянутые сторожевой сетью. В паркете слышались скрипы, лишённые весомых причин. На большие окна главного этажа блики луны ложились слишком уж тускло. Всё это вместе походило на приметы беды из детских страшных историй, вот только сейчас невнятное и неуловимое было - настоящим! Оно пахло злобой, такой древней, что в носу свербело, совсем как от книжной пыли.
  - Я готов, - губы едва наметили улыбку.
  Ул гибко встал, прищурился, мысленно рисуя свой предстощий путь. Глубоко вдохнул - и канул в палату, как в темный речной омут... Ул гибко уклонялся от развешенных во тьме угроз, перепрыгивал их, подныривал. Вспомнилось: вчера он двигался так же! Он пригибался, прыгал... он вроде бы играл в благородного разбойника, а сам неосознанно миновал ловушки. Он просто не жалал верить в реальность небыли, невидали, мрачной загадки! Но второй раз тайное показалось ближе, опаснее - и не рассмотреть его, не признать настоящим, сделалось невозможно.
  Кладовую с красками оберегала одна тонкая нитка, пересекающая дверной косяк. Ул перешагнул её и поморщился: так мало внимания золоту! Значит, важно иное? Продолжая размышлять, Ул щепкой вскрыл шкафчик. Сокрушённо вздохнул: за день оказались изъяты для дела или продажи два флакона, еще один стоял в запасе, а после него сразу размещались подмененные склянки с тусклым золотом. Завтра их обнаружили бы. Так быстро! Вернув на место неразбавленную краску, Ул упрятал в платок дешевку, которую сам же и купил для Монза не так давно. Смущенно почесал нос: прав переписчик, от воровской повадки только вред. И от слишком ловких постояльцев иной бы давно избавился... Но Монз человек редкостный, он наказывает, любя... От него наказание - в радость, оно ведь ещё и признание: ты не чужой дому, ты не гость или постоялец, ты - ученик!
  Ул шире улыбнулся, упрятал склянки под куртку и покинул кладовую. Снова пришлось вернуться в главный зал, осмотреться и наметить путь к новой цели - к винтовой лестнице. Теперь прыгать и пригибаться Улу приходилось много чаще и гораздо резче. Расположенная в центре зала лестница плотно охранялась тьмою. Самый опытный ловкач, полагал Ул, не смог бы пройти тут, не имей особенного, тайного зрения.
  - Ну и пусть я малость... бес, - шепнул Ул и хитро прищурился. - Учителю Монзу оно в пользу? Значит, всё хорошо!
   Ступени будто шевелились, оплетенные подобием темной лианы. Тени непрестанно меняли положение, метались, словно созданные пламенем свечи, трепещущей на ветру. И правда: в лицо внятнее и внятнее задувал ветерок... Спину то драл холод, то палил жар. Ощущения чередовались так быстро и хаотично, что сводили с ума. Но Ул добрался до лестници и стал упрямо взбираться вверх, танцуя на кончиках пальцев и уворачиваясь от опасных теней. Лестница делалась с каждым витком уже, тени - плотнее, ветер - злее. Спина чесалась, пот обильно смачивал рубаху, липнущую к спине...
  Вот и коридор, узкий, как воровской лаз. Выше одна площадка, шест и штыри железных ступеней, ведущих в стеклянный фонарь крыши... А в темных недрах лаза притаилась захлопнутым капканом дверь. Перед ней пол - сплошь черный!
  - Нет пути... - Ул выдохнул свое огорчение, скривился. Сгорбился на последнем безопасном пятачке пола. - Даже мне - нет!
  Осталось лишь прикрыть глаза и положиться на везение. Ведь есть оно в мире! Любая сказочка о ловких ночных людях утверждает: им иной раз леший помогает или лучше того, древний и мудрый призрак какого-нибудь ноба, обиженного при жизни градоправителем. В историях попроще ловкачи сами находят решение, полагаясь не на призраков, а на смекалку и подсказки.
  
  - Цветочный человек, - прошелестело то ли возле уха, то ли глубоко в памяти.
  Ул вздрогнул, приподнялся на месте и едва спас голову от удара о низкий потолок! Голос Лии попоказался внятным, звонким. Он несколько изменился, звучал более взросло... Ул сжался в тугую пружину, вспыхнул ответной улыбкой - и кончики волос зазолотились. Тьма здесь повсюду, но свет - он в самомо Уле, он всегда внутри, с того золотого лета, с того полудня, когда волшебная девочка с прозрачными пальцами смогла изменить для Ула весь мир... и его самого тоже изменила, зажгла, будто лампаду...
  Свет от кончиков волос наполнился текучим, шелковым серебром. Яркости хватило, чтобы отвоевать у тьмы несколько бликов-пятчков. Не мешкая, Ул прянул вперед, одним движением тронул печать и нащупал на ней трещину. Приметил потайную скважину. Вдох! Пальцы словно из воздуха добыли ключ, который плотно вставился в спрятанную под узором цветка личинку. Замок на диво легко и мягко щелкнул... Не иначе, его открывали часто и не забывали смазывать. Мельком отмечая это, Ул уже тянул на себя ключ, отворяя дверь. Петли едва слышно скрипнули, щель сделалась довольно широка... Ул бросил в комнату взгляд искоса - и сразу щёлкнул замком, запирая и то, что заметилось, и то, что осталось загадкой.
  Светлые блики на волосах таяли, теряли силу. Ул отступил к лестнице в последний миг, и сразу тьма коридора сделалась сплошной. Радость угасла, звук дорогого голоса иссяк, со дна души всплыла горечь - новая, незнакомая. Вспоминая голос Лии, Ул насторожился: уж не плакала ли? Точно, она не просто окликала, она звала... Может, ей худо? Душу цапарнуло: а ведь так и не навестила... Он ждал. Он по осени был в Полесье и наведался к дому с золотой птицей. Пустому, темному, нежилому... с того года неизменно было так. Он прямо спросил у Сото и у узнал, что баронесса и ее дочь уехали к родне, на север. Далеко... И вроде бы насовсем. У богатых нобов много домов и имений.
  - Не время вспоминать, соберись, - одернул себя Ул.
  При взгляде из-под самого потолка зал казался темным садом, а витая лестница - стволом дерева. По стволу лозой с гроздьями и сторожевыми усами ползла настороженная тьма. Ул замер, вымеряя свою усталость, готовя тело к предстоящему. Выбрал миг, еще раз проверил опору под пальцами... И взвился в прыжке! Перемахнув перила, Ул стал падать, изгибаясь меж усов тьмы. Короткими касаниями ладоней или стоп о перила лестницы, о мраморные украшения, он замедлял и поправлял движение. Дух захватывало от восторга! Широко улыбаясь и снова сияя себером волос, Ул спружинил на кончиках пальцев, сложился, припал к полу - без удара, даже без шороха. Рывок, помощь напружиненных ладоней, кувырок через витые тени - и можно колесом катиться по залу... Чем дальше от главной лестницы, тем меньше странностей. Домчавшись до безопасной стены, Ул всем телом впечатался в неё и замер, дав себе отдых.
  Лихость так и кипела в крови. Хотелось не уходить сразу, изучить ночную палату. Ул вспомнил сказанное с укорзиной Моном 'чудовище!'... поколебался, но всё же не смог удержаться от малой шалости. Правда, пообещал себе заглянуть лишь в ближний из залов, где днем работает чиновный люд. Тут, в палате, переписчики так себе, любому далеко до Монза, как ночной бабочке - до луны... Чернильные людишки порой и грамоты не ведают в той мере, чтобы понимать каждое слово, повторяемое по образцу.
  Ул приоткрыл дверь, скользнул в тесноту, образуемую шкафами и столиками. Глянул на один лист, на второй. Ничтожные в его понимании указы, кому-то титул, кому-то кус земли. Почерк так себе, узор заглавья убог. Но, вот досада и верх несправделивости: для подобных глупостей тратится наилучшее, неразбавленное золото. Идти дальше стало неинтересно. Ул еще раз осмотрелся. Уже отворачиваясь к двери, отметил ворох одинаковых листов на дальнем столике и высоченную стопку конвертов на полу. Ул подошёл и склонился к недоделанному чиновному письму, с вечера оставленному на подставке, в работе.
  
   'Сим подтверждается, что всякий голубокровый имеет неоспоримое право явиться до пятого дня месяца гроз к градоправителю, дабы подтвердить своё участие в весеннем балу нобов. А ежели не получено им нумерованное приглашение, то надлежит неустойку стребовать с нерадивых чинов, и быть ей не легче десяти сомов золотом. А ежели кто из городских стражей или же прочих людей князя и канцлера умолчит о приглашении, быть ему выпоротым прилюдно...'
  
  - Выпоротым, - широко улыбнулся Ул. Тихонько рассмеялся и добавил: - Десять сомов! Жаль, не дают ещё и коня.
  Руки сами сложились в горсть, щупая увеститую плетенку с монетами, за форму и размер именуемую 'сом'. Более тощую и легкую принято звать щукой... Полновесного сома с монетами, даже и серебряными, Ул ни разу в жизни не видел, в руках не держал. Неужели...
  До слухового оконца Ул домчался, едва помня себя. Там отдышался и унял спешку. Зажал язычок сторожевого колокольчика, гибко выполз наружу. Повис на пальцах, слушая ночь. Дождался годного мгновения, упал на мостовую. Чуть промахнулся с приземлением, едва не подвернул ногу, фыркнул раздраженно... и помчался, что есть духу! Яркая, громкая новость распирала легкие, норовя вырваться в крике! Ул изо всех сил зажамал в зубах тайну, полезную другу...
  
  
  Так Ул и свалился из окна в комнату, скрипя зубами и мыча от возбуждения. Охнул, запоздало сообразив: теперь тут спит Сэн, а он болен...
  - Кто тут? - На горле сомнулся капкан пальцев 'больного', сталь сабли зашипела, протираясо об ножны... затихла. Сэн разжал руку и сник. - Ул? Ты?
  Окончательно очнувшись, Сэн смогнул и зажал ладонью рот, унимая крик боли. Благодарно кивнул, когда Ул помог лечь и укутал одеялом. При этом Сэн щурясь в темноте, для него слишком густой, а Ул примечал: ноб видит лучше прочих людей! Иные бы сочли, что комната черна непроницаемо, но приятель разбирает тени и блики, и слабый свет кончиков волос Ула ему внятен... По волосам, пожалуй, и опознал? Или нобским своим чутьем понял, кто на него свалился?
  - Десять сомов! - громко прошипел Ул. - Эй, ты что, не знал? А он не сказал. Выпороть! Выпороть падаль!
  - А-ай... Эй, не прыгай по мне, больно. А-ай...
  Ул рывком ухватил саблю, выдвинул из ножен на ширину ладони, восторженно изучая первый увиденный вблизи боевой клинок. Оставалось лишь гадать, как он днём упустил столь восхитительное открытие? Лезвие отразило блик спрятанной за крышами луны, оно лучилось покоем готовности... Пока рука настоящего хозяина не влепила ловкачу подзатыльник и не задивнула клинок до щелчка.
  В коридоре скрипнули половицы. Вздохнула дверь.
  - Чудовище дома, - сообщил с порога Монз. Такими словами, по голосу понятно, он себя же успокоил. - Я не ложился. Хочу теперь же узнать то, что было тебе поручено.
  - Весенний бал нобов! - громче зашептал Ул, не слушая переписчика. - Сэна не пригласили, ему причитается за обиду десять сомов золотом. Ха! Еще прилюдная порка тому, кто знал и промолчал. Начальнику стражи, да!
  - Что за новость? - Монз споткнулся. - Приглашают, прямо всех?
  - Голубую кровь, - Ул отдышался и пояснил совсем спокойно.
  - Что же они желают приобрести за десять сомов? - насторожился переписчик. - Часто жизнь оценивают дешевле. Утром обдумаю, беда это или возможность. Сэн, отдыхай. Тебе на рассвете идти за розгами, помнишь? Мне уже теперь требуется штук пять. Я пока записываю впрок. Молчи, не смей просить прощения у чудовища, а рвоно прощения для него - у меня. Ты покуда мало знаком с его повадкой... Не ведаешь, до чего он опасен в своей бестолковой торопливости. Сам-то вывернется, а нас не вытащит. Лучше розги, чем похороны. Мертвые простят его, но как сам он себя простит, уморив друзей и родню?
  - Дядюшка Монз всегда прав, - Ул изобразил уныние, стараясь не перебрать со вздохами. - Сэн, я сильно истоптал тебя? Прям по ожогам, да? Прости.
  - Ничего, мне не больно, - соврал Сэн и осторожно, сберегая плечо и спину, отодвинулся к стенке.
  
  В библиотеке Ул сразу вцепился в новенькое перо, добыл из стопки чистый лист бумаги и принялся чертить витую лестницу с незримыми лозами тьмы и сторожевыми усами-ловушками. Затем он потребовал второй лист, где изобразил нутро запечатанной комнаты, как оно почудилось, как поместилось в единственном кортком взгляде... Квадрат пола, паутина по углам, подставка посреди с книгой и чёрная, несуществующая дальняя стена, откуда к дверям тянутся многие нити. Они опасны, они - живые! Готовы схватить всякого замеченного и утянуть во мрак. Ул чертил, сопел, старался... надеялся, что Монз похвалит... скажет с удивлением что-то вроде: 'У тебя дар к рисованию, чудовище'.
  Монз лишь молча следил за испачканной в чернилах рукой и морщился, когда перо царапало лист. Терпел и то, как Ул, слюнявя палец, исправляет кляксы, дорисовывает важное без помощи и помехи письменных принадлежностей.
  Когда рассказ и рисунки были готовы, на бумаге осталось мало светлых мест, не заляпанных отпечатками пальцев Ула.
  - То есть книга обычная, - еще раз уточнил Монз.
  - Да. Я прочёл несколько слов. Там сказано о противоядиях и сильной траве с названием борец... так, кажется. Я глядел искоса, точнее не скажу.
  - Книгу подменили, - пробормотал Монз, двинул листки ближе и рассмотрел их у самой свечки. - Целы ли иные, страшно подумать. Если нет, ко мне придут не через год, а раньше. Третий раз спросят... - Переписчик вздохнул, велел принести шерстяной платок и укутал спину. - Ты опасное чудовище, но весьма полезное. Мне следовало узнать нынешнюю новость, пока не поздно. Благодарю. Завтра начну составлять список людей, коим надлежит передать ценные книги из библиотеки.
  - То есть плохи наши дела?
  - Нет, если любишь странствовать, - кривовато усмехнулся Монз. - Прежде я ценил дорогу. Но старость... впрочем, на юге зима теплее. Отдыхай, честный воришка. Утром выуди хоть какую рыбину. Я не так богат, чтобы телегами покупать язя-невидимку.
  - Но...
  - К полудню вместе решим, стоит ли Сэну запрашивать десять сомов за обиду. И... не ёрзай. Может статься, у тебя есть дар рисовальщика. Только не зазнайся. В таком деле труд превыше всего. Бесконечный труд души и навык руки, привычка глаза, перо... Всё это, а не задатки и голубая кровь, - Монз быстрым движением погасил свечку, исключив новые вопросы.
  
  Когда Ул приволок на кухню двух почищенных ещё у реки язей, вымылся и сменил рубаху, полдень оказался совсем близок. Гордость так и распирала, хотелось прыгать, хлопать себя по бокам и петушиться во всю. Рыба наилучшая. Новости в ночь добыты ценные. Сэн спасён! И...
  - Совсем другие розги, сразу видно, выбирал добросовестный человек, - будто помоями облил тусклый голос переписчика.
  - Дядька Монз! За что?
  - Спал ли ты ночью, чудовище? Ложился ли? Сэн, иди сюда. В вашем роду частый дар старшего сына - слух чести. Сядь. Теперь пусть он отвечает.
  - И зачем я приволок тебя в дом, - надулся Ул.
  - Отвечай.
  - Вы сказали, что книги пора отдавать. Когда еще читать их?
  - Много ли ты прочёл до рассвета? - прищурился Монз, рассматривая изломанные за время вечернего рисования кончик пера.
  Яснее ясного намёк: без свечи ничего не рассмотреть! Ул сердито покосился на красного от неловкости Сэна. На маму, прячущую по деревенской привычке руки под передник, бледную от переживаний. На торжествующего Монза.
  Врать бесполезно. Говорить правду вовсе не годится.
  - Вот от угла и дотуда, верхнюю полку, - Ул выдавил слово за словом, как под пыткой.
  - Не знаю, как это возможно, но сказанное - правда, - удивился безнадёжный Сэн.
  - Ты, что ли, научись хлопаться в обморок, когда полный зарез, - прошипел Ул. - Или тяжёлое себе на ногу урони и покричи, мама вмиг уведёт.
  - Слушайте внимательно, благородный ноб, - расплылся в улыбке переписчик. - Кто иной даст тебе столь жизненные советы! Сидеть! Когда ещё получится поспрашивать. Ул, ты хоть раз в городе или ранее воровал деньги? У тебя всегда полный кошель меди.
  - Я не вор, меди на мостовой полно, не знаю, отчего я один подбираю её.
  - Правда, сам видел, он будто из ниоткуда выковыривает, - быстро откликнулся Сэн. - Больше я не скажу ничего! Нечестно учинять человеку допрос без вины.
  - Человеку, - с издёвкой повторил Монз, остро глянул на Ула и вздохнул. - Я обдумал тот указ. Не отзываться глупо. Если ищут голубую кровь, так и так найдут, имеются способы. Заподозрив попытку укрыться от опознания, прибавят нам бед. Идите в чиновную палату, оба. Ул, изволь изобразить оруженосца. Достойному нобу полагается такой, чтобы его не затолкали в толпе и не лишили ненароком кошеля, а равно не обременили вопросами, если он того не желает. Сэн, научи чудовище громко выкликать твоё полное имя... Пусть-ка горло дерёт до хрипоты, коли я не успел надрать ему место пониже спины. Ул, будешь в палате, купи один флакон неразбавленного золота и две склянки с синей краской, той, южной. Вот деньги.
  Сэн вежливо поклонился и покинул комнату. Убежать с допроса без оглядки, как полагал Ул, бедняге нобу помешало воспитание. Но, оказавшись на улице, бездомный наследник рода Донго встрепенулся, поправил тесную рубаху и заинтересованно огляделся.
  
  
  - Ты знаешь дорогу?
  - Месяц в городе, как не знать.
  - Ты, пожалуй, и в столице бы не потерялся, - уважительно вздохнул Сэн. -Последний раз я был в Тосэне пять лет назад, с отцом. Мы жили всё лето в особняке барона Омади. Вроде бы из-за обучения фехтованию его сына. Их хранимое оружие - двуручный меч. Мой отец знает... - Сэн вздрогнул и немного помолчал. - Он знал, наверное, всё техники боя. А барон так располнел, что едва мог через живот сомкнуть ладони на рукояти меча. В общем, я жил в Тосэне и не помню города! Смотрел на чужие уроки или тёрся близ конюшен. Спроси меня, где особняк Омади, не отвечу и под пыткой.
  Ул шёл чуть впереди и с вызовом поглядывал на всякого, посмевшего не убраться заблаговременно с пути ноба. То ли озорство грело кровь, то ли внезапно принятая без согласия роль оруженосца раззадоривала, но сегодня взгляд был горяч и опасен. Люди не просто отступали - отрыгивали и кланялись. Сэн умудрялся не замечать столь исключительного почтения к себе и болтал без умолку о бароне, его конях, его даре и гербе. Затем спохватился и толково изложил, что голубая кровь с древности и поныне сводится в единое генеалогическое древо, а вернее в рощу, поскольку семьей много, линии переплетаются и расходятся, пополняются родней со стороны или же оскудевают наследниками.
  Выделяют четыре главные ветви дара, и всякая имеет особенности в начертании герба и вероятных проявлениях. Птицы и цветы обязательны в гербах белой ветви, где много целителей. Мечи и стяги отражают особенности алой ветви, дающей наследникам способности, полезные в бою. Синяя ветвь с пером и лозой в гербах отмечает хранителей знаний и еще часто - неплохих канцлеров и градоправителей. Самая малочисленная и загадочная ветвь, золотая, имеет в гербах сердце и арку врат, отмечающие дар видеть незримое и порой творить волшебство.
  - Сэн, твой герб алый?
  - Да, хотя это не вполне верно, по маме - синий, и я больше похож на неё, даже внешне, так говорили все, кто её помнил. - Сэн поймал Ула за плечо и придержал. Пошёл рядом и шёпотом добавил: - О твоих родителях не взялся бы утверждать ничего. Мой побочный дар редкий, в нем капля золота. То есть я не способен к волшебству, но вижу в людях их кровь, как-то так. У тебя нет постоянного цвета, ты весь в текучем изменении, то ли настроение влияет, то ли время суток и сезон, неясно. Ночью ты ввалился в окно и был - яркое золото. Утром льстил дядюшке Монзу, как тусклейший наследник синей ветви, а теперь тычешь в людей копьём взгляда, полыхаешь алостью. Ул, это более чем странно. Если бы в городе имелся некто вроде... - Сэн спрятался в тени закоулка, чтобы не шептаться посреди улицы, и наклонился к самому уху. - Вроде беса. Ул, он бы чуял тебя, как угрозу. Из-за тебя он бы мог затеять бал нобов. Вернее, из-за особой крови, сильной. Вот до чего я додумался. Ул, не надо таиться от меня. Ты знаешь свой герб?
  - Единственная мама, которую я знаю, Ула, - слова произносились обманчиво ровно, хотя сердце колотилось у горла. - Она подобрала меня. Я сразу сказал, я был утопленник, мёртвый. Ничего не помню, кроме последних лет в деревне. Не хочу помнить! Те родители отдали меня реке. Будь они хоть какие славные нобы с гербом, прошлое мертво.
  Сэн кивнул, показывая, что не сомневается в сказанном, прислонился плечом к стене и надолго замер, даже глаза прикрыл от сосредоточенности. Наконец, он встрепенулся, пальцы крепче вцепились в плечо.
  - А вдруг прежние родители не бросали тебя? Если я прав и золотых сомов раздают из-за... беспокойства кое-кого, то и прежде они, - Сэн старательно избегал слова 'бесы', - искали сильную кровь. Вряд ли с хорошими намерениями. Вдруг та семья сгорела, как... как и мой отец? - Сэн поморщился, но упрямо продолжил вспоминать и выговаривать: - Отца позвали в дом, сообщив о госте, тут Монз прав. Отец странно посмотрел на меня и приказал... Не попросил, а строго приказал, слышишь? Заседлать Бунгу и шагом проехаться до развилки, чтобы узнать, годен ли старый конь для работы. Я уже оказался у перекрёстка, далеко, когда стал виден пожар... Отца не было нигде. К ночи нашли... то, что осталось. Тело совсем обгорело. Утром я проверил единственное строение, что было в стороне от огня, это погреб и крохотный сарайчик над ним. У дверей внутри лежали, заранее приготовленные, сабля, письмо и кошель с несколькими монетами. Для меня. - Сэн сглотнул и упрямо продолжил: - Он знал! Вот почему я ушёл до приезда новых хозяев земли. Отца убили... Я должен был выжить. И я обязан разобраться.
  - Ты уверен, что я голубая кровь? - Ул проглотил шершавый ком, выдохнул.
  - А кто ещё?
  - Бес, - прямо глядя в лицо нового знакомого, Ул выговорил худшее из подозрений. - Может, Монз не зря зовёт меня чудовищем.
  - Я видел беса Рэкста, совсем близко, - наклоняясь к уху, шепнул Сэн. - Восемь лет назад. Я гостил у дальней родни мамы, в столице, и ту встречу помню до мелочей. - Я видел его иначе, чем вижу тебя. Мир огибал его, сторонился. Не могу пояснить... нет, и всё! Тебе мало такого ответа?
  - Они существуют, и они не родня мне, - поразился Ул. Он рассмеялся, подпрыгнул от радости. - Так, ага... теряем время. Пошли добывать золото. Что должен кричать оруженосец?
  - Надень плащ и обязательно натяни капюшон, - вздохнул Сэн, нехотя отдавая вещь и ёжась. - Прохладно... что у тебя с волосами? Ночью было еще заметнее. Странно и это. У алых вроде меня волосы могут вспыхивать светом в бою, но кратко и белым, а ты передиваешься ни с того ни с сего, и цвет то серебряный, то в золото отдает, то в бронзу.
  Ул стряхнул куртку, набросил приятелю на спину. Сам укутался в плащ, пританцовывая. Хотелось орать на всю улицу: эй, люди, я не бес! Я тут родной, даже если отличаюсь от вас. Сэн наблюдал нелепое поведение приятеля, иногда качал головой, но терпел. Он шагал по улице, куда Ул его вытолкнул, прыжком взлетев на высокий фундамент углового дома. Оттуда Ул спуститься длинным шагом, спружинил в полуприсед и побежал впереди ноба, пританцовывая и выкрикивая имя 'хозяина'.
  Постепенно Сэн устал от ужимок и прыжков. После второй или третьей коновязи, по жерди которой петухом прошёлся Ул, молодой ноб безжалостно подсек его под колени и смахнул на камни. Вмиг оказался сверху, прижал, ловко скрутил руку - так мама Ула отжимала белье, наверное. Стало больно, нос сам собой уткнулся в булыжник. Голос злого до шипения Сэна велел не позорить честь ноба, пока его же свободная рука удерживала капюшон на горящих солнечной рыжиной волосах. Пришлось встать, отряхнуться и чинно испросить прощения на глазах у маленькой толпы, уже сбившейся и наблюдающей гнев ноба - молодого, но весьма решительного в управлении слугами.
  Дальше до самой палаты шли молча, Ул глядел под ноги, но отказывал себе в праве собирать медяки. У парадной лестницы Сэн звонко приказал ждать. Глянул на башенные часы особняка градоправителя, фасадом выходящего на Первую площадь и сообщил, что вернётся через час, не ранее.
  Улу как раз хватило времени, чтобы проскользнуть к начальнику стражи Тосэна и гадчайшим, подобострастно-ядовитым тоном, заимствованным у второго сына семьи Коно, сообщить, стоя на коленях и выказывая униженное почтение 'нищеброда':
  - Целую ноги, сиятельный хранитель Тосэна, долгих лет и всё такое... Я состою при нобе Донго, да будет он здоров. Дельце вышло: запамятовали вы указать хэшу, что объявлен бал. Я покуда запамятовал указать в чиновную палату, что вы запамятовали. Вот... Такая беда, это ж на вас получается вина и на мне, умолчавшем, равная... Прямо указано: порка принародно, ежели умолчать, ага. Ну, мне оно привычно, а вам... простите великодушно. Уж я кинулся в ноги хозяину, вину, значит, заглаживал, чтобы и он не сообщал. Он человек чести, он и не думал. А только он пеший человек чести, - Ул выделил важное слово и перевёл дух, радуясь молчанию главы стражи, окаменевшего после упоминания порки. - Радея о хозяине я посмел, раз память у нас с вами плоха, ну, изложить на бумаге. Мы, видите, хлопочем нобу Донго коня от щедрот города. Погорел его дом, славному роду пришло ущемление... Я попросил переписчика, все буквы стоят верно. Тут бы еще подпсь от человека, чья честь весома, вот как ваша, славнейший ноб.
  
  
  Ул перевёл дух. От своего же гнусного многословия звенело в ушах и к горлу подступала тошнота. Начальник стражи не двигался и, кажется, не дышал. Тишина выступала на спине липким потом. Ул выждал, суетливо похлопал себя по рубахе, добыл из-за пазухи прошение, которое по буковке сам написал за ночь.
  Медленно, старательно дрожа пальцами, Ул подвинул бумагу в сторону очень опасного человека.
  - После бала как хозяину добираться домой? Ножки собьют.
  - После бала, - разжал зубы и задавленно шепнул грозный страж. - Да... Двадцать дней, вполне довольно для прошения. Следует похлопотать, чтобы достойный ноб смог уехать из города. Он не намерен задерживаться здесь?
  - Нет. Разве нужда заставит, они так убивались, что не годны в стражу, так убивались... желали на балу искать иную службу, сетуя на прежнюю неудачу.
  - За день до бала пусть ноб Донго с этим знаком посетит городские конюшни, -быстро сказал тот, кто желал избежать порки и уже понимал, что это может оказаться сложно. - Ему надлежит подписать благодарность к поручителю в прошении и забрать коня. Со сбруей.
  Ул поймал знак и стал громко, слёзно превозносить щедрость честнейшего человека, который не бросил в беде сына старого друга, протянул руку помощи. Приговаривая, Ул отползал, пока не уткнулся задом в дверь. Под напором она приоткрылась и позволила пятиться дальше, в коридор. Лишь там Ул разогнулся, поправил капюшон и помчался на площадь, избегая высоких прыжков и азартного визга. Знак жёг руку. Но, яснее ясного, следовало до поры молчать о ловком, но лишенном чести давлении на стража. Из-за воспаленной чести Сэн, конечно, не взял бы и медной монеты из грязных рук.
  - Кто ж ему чистыми выведет коня? - возмутился Ул, устраиваясь у стены чиновной палаты, порой именуемой 'приказ'. - От чести сплошная морока! Ну, пусть меня выпорют, всё равно я прав! Куда ему без коня? Я прав. Да точно прав. Да...
  К крыльцу прошли трое, впереди прихрамывал слуга, за ним шествовал пожилой мужчина и последним плелся юноша чуть старше Сэна. Слуга держал на поставленных плоско ладонях медный прут, с которого свешивался бархатный язык, когда-то синий, но застиранный и вылинявший до тускло-серого. Вышивка тоже пострадала, но ещё позволяла рассмотреть длинное перо, помещённое кончиком в виноградную гроздь и обвитое узором лозы.
  Чуть погодя носильщики доставили нарядный паланкин. На занавесях переливался шелком алый герб с коротким кинжалом на геральдическом щите, испещрённом звёздами. Ткань откинула морщинистая рука старухи. Почтенная ноба тоже спешила за приглашением себе или наследникам. Ул сел удобнее и стал ждать. Возле лопатки слева ныло всё сильнее, под капюшоном делалось душно. Чудилось: вот-вот прогрохочет издали и встанет у лестницы белая в золоте коляска. Великан Гоб откроет дверцу, опустит ступеньку... Лия махнёт прозрачной рукой с длинными пальцами, вмиг рассмотрев знакомого. Улыбнется - и настанет золотое лето...
  Ул встряхнулся. Ему не велели даже думать о таком! Верный совет, увы: с памятного дня Лия ни разу не посетила Заводь, чтобы хоть издали улыбнуться своему 'цветочному человеку'. Сколько ей теперь? Она казалась совсем ребёнком, ей ещё, конечно, рано ездить на балы. Зря ноют уши, тщась уловить перестук копыт с одной из пяти сходящихся к площади улиц.
  - Золотая птица, - задумался Ул, по-новому оценивая знак на ограде особняка Лии.
  - О чем ты?
  Оказывается, пустые мечтания оглушают надёжнее удара по голове. Ул вздрогнул, быстро обернулся. Сэн стоял совсем рядом, с заметным напряжением удерживал на весу пузатый холщёвый мешок. Улыбался.
  - Я думал уходить от вас, неловко быть нахлебником, - смущенно признал Сэн. Поколебался, но все же отпустил мешок, едва понял, что Улу держать не трудно. - Не хмурься. Знаю, иногда то, что я говорю, звучит по-дурному. Я бы сам обиделся, возьмись гость вымерять деньгами мое гостеприимство. Только Монз не богат, да и вы с мамой... Спасибо за рубаху. Я такой ноб, что своей запасной нет. Я весь день думал, есть ли у тебя запасная, или я получаюсь хуже лесного разбойника. Ведь отнял последнее.
  - Ты правда дурной, - рассмеялся Ул, и на душе стало легко. - Пошли, купим тебе рубаху. И даже мне купим. Ты ведь не уймешься.
  - Не уймусь. Хорошо, что ты умнее меня. Папа как-то сказал, что мы, нобы Донго, нелепые. От рождения вроде перекаленной стали. Или вовсе не гнемся, или ломаемся. Еще он сказал, что следует положить все силы и усердно взрослеть, чтобы не ломаться по пустякам и не ранить друзей. Я стараюсь. Но я куплю тебе две рубахи.
  - Лучше купи маме набор приправ к рыбе, а Монзу большой платок из пуха каффской овцы. Мне рубахи не нужны, тем более новые. Когда заплата хоть одна есть, не так обидно добавлять еще. На мне, мама сказала, вещи прям горят. Идем.
  - Вроде, они не ощущаются, - Сэн поморщился, с сомнение рассмотрел улицы и не справился с выбором дороги, способной привести домой. - Но в палате неспокойно. Там... темно. Или тускло? Не могу описать.
  - Бесы, - шепнул Ул. Отмахнулся, как от маловажного. - Эй, а есть ли такой герб: золотая птица?
  Сэн задумался, глазея по сторонам и спотыкаясь. Пришлось взять его под локоть и вести, оберегая второй рукой прижатый к бедру мешок с золотом. Двигались небыстро, Ул шёпотом подсказывал дорогу и давал приметы на будущее. Пройдя половину пути и купив всем в доме по подарку, Сэн разговорился, добыл из памяти много разного о гербах с птицами, о пересечении белой ветви с золотой. Нехотя, морщась, упомянул постыдный для голубой крови способ сохранить привилегии. Мол, есть слух: подбирают слабой здоровьем наследнице или негодному к семейной жизни наследнику сговорчивую пару из деревни. Если дитя родится без дара, 'пару' вышвыривают, заменяют. Как раз с белой и золотой ветвями был связан мерзкий случай, но подробностей вспомнить не получается, а вот сочетание слов - золотая птица - отец упоминал, но что имел в виду?
  - Мне предложили выгодное дело, - гордо сообщил Сэн, отделавшись от скользкой темы. - Одарённых слухом чести часто приглашают для подобного. Я буду посещать палату через день и слушать тех нобов, кто не может подтвердить происхождение бумагами. Мне выдали благодарность, два сома серебром сверх оговорённых десяти. Я ужасающе богат. Даже голова кружится.
  - Сразу золото? До работы?
  - После платят наёмникам, а нобов лишь благодарят за услугу, - поучительно сообщил Сэн и скривился. - Не одно и то же, нет! Меня можно громко, на площади перед палатой, одарить письмом от градоправителя, чтобы я одной бумагой и остался сыт. А тебя, безродного, только денежка приманит. Честь невыгодна. Но ты подставил плечо и помог мне, ты уважаешь Монза и твоя мама волшебный человек... Значит, денежная правда весит для тебя меньше, чем душевная... бессмысленная и обременительная. Однажды ты станешь глуп, как распоследний Донго. Я злился на отцовские правила чести лет до двенадцати, пока он не выгнал из дома одного человека. Полезного. - Сэн усмехнулся. - Падаль золочёную.
  - Я и теперь довольно глуп, - охотно согласился Ул, подбирая очередного медного пескарика. - Удобно быть глупым, прекрасно быть деревенщиной, замечательно оставаться недорослем. Все, кто видит меня слабым... они мне вроде как в долг дают без возврата.
  - Монз тебя за это и ругает. Зря. Когда я полез в ссору из-за коня, кроме умной глупости дело решалось лишь большой кровью. Благодарю. - Сэн поправил на плече легкий, но объемистый тюк с подарками. Глянул на спутника, очередной раз споткнулся. - Ул, а сколько тебе лет? На вид четырнадцать, пожалуй. По силе точно поболее. В тебе есть алость, вижу без ошибки. Если тебе уже четырнадцать, то бою с оружием ты обязан быть обучен. 'Алый неизбежно обнимет рукоять в раннем возрасте, и лучше для чести, чем для слепого найма'. Так сказал отец. Как его наследник, я намерен исполнить неписанный закон и учить тебя.
  
  
  ***
  У сабли Сэна определённо имелось имя. Оно звенело и лучилось, готовое угадаться, едва клинок показывался из ножен. Увы, при первом знакомстве с Улом, тогда, ночью, сабля мелькнула лишь на миг. После Сэн ни в какую не желал достать оружие даже из тряпичного верхнего чехла. Вместо этого начертил на бумаге, как надлежит вырезать подобие оружия из дубовой чурки, проставил размеры, со вкусом изложил на словах особенности нынешних сабель и оружия древности, гордо вскинулся: да, хранимое в роду Донго - уникально... И снова не пожелал притронуться к ножнам.
  Выструганный в тот же день деревянный клинок получился простоват. Он повторял современную саблю городской стражи, а вовсе не чудо, хранимое в чехле.
  Сейчас Сэна нет в доме. Чехол бесхозно лежит у стены. Можно добыть, развернуть - и полюбоваться. Конечно, сразу убрать! Никто и не заметит нарушения правил.
  - Дурацкая штука - честь, вдобавок чужая, - буркнул Ул.
  С утра он мысленно умыкнувший саблю раз сорок, и сорок раз со вздохом отказался от глупостей в яви.
  Вообще мечты, как выяснилось при общении с Монзом, штука ужасающе утомительная и тягостная. Хочешь однажды присесть у березы и легкими штрихами оживить на листе Полесье или иное село? Дерзай! Только прежде набей мозоли... Узнай, как болит спина от городской работы и как мало прелести в этой усталости, ничуть не схожей с утомнением жителя деревни, возвращающегося с полевых работ.
  Сколько положено сил, сколько испорчено дорогущей бумаги, сколько чернил распределено по пальцам, штанам и рубахам... и что? Пока удалась лишь простенькая лиственная вязь на примитившейшем заглавии. Монз, показывая урок, нанес узор в один росчерк пера. И лишь сегодня буркнул: листва в исполнеии Ула не особенно вялая и тоскливая. Переписчик именно так судил о рисунках, не соглашаясь на меньшее. Он вынуждал не повторять линию, но передавать настроение и отношение к тому, что изображается. Это было замечательно, вдохновляюще... и это судорогой сводило руки, плечи, шею.
  - Ничуть не вялый, - понадеялся Ул. Еще ряз глянул на вьюнок и понял, что льстит себе. - Ну, типа... начало осени? Хотя... конец лета!
  Решив так, Ул улыбнулся, выпрямился с хрустом в шее, удивленно приметил потемнение в глазах и сморгнул его, перемогая. Он повел плечами, бережно поддел левой ладонью запястье правой и отстранился от частично заполненного листа. Как и советовал Монз, пора разрешить себе передышку, расслабить руку на краю подставки для книг.
  Когда пальцы перестали ныть, пришлось заново набрать краску на кисть, проверить, ладно ли ложится и, затаив дыхание, заполнить синью обводку узора - сложную, не толще волоса. Контур создал Монз. Пока он не доверял такое важное дело ученику. Изучив результат, Ул промыл и начисто протёр крохотную кисть. Сел к окну и принялся мять, массировать затёкшее запястье.
  Скоро завершится второй месяц жизни в городе, всего-то! Тосэн первый раз показался вдали, когда последние льдинки гибнущей зимы шуршали о борта лодки дядьки Сото. Можно ли было представить, глядя на шумный порт с палубы, как быстро побегут события! Дела и новости теснятся, кипят бурунами на перекатах дней. Смешно и вспомнить: он думал, в Полесье жизнь яркая. Да там - болото! А Тихая Заводь и вовсе, пребывает в вечной спячке.
  Всего два восхода осталось до бала нобов. Сшит по мерке у портного в верхнем городе наряд Сэна. Именно теперь посыльный распаковывает его на кухне, показывает маме Уле и расхваливает мастера.
  Ул несколько раз сжал кулаки, пошевелил пальцами. Убирая кисти и краски, он слушал, когда мама придирчиво шуршит тканью, проверяя немыслимо дорогую работу. Шепотом соглашается: нет изъяна.
  - Ну, давай же, - взмолился Ул и прикрыл глаза.
  Всё отчетливее намечался большой бурун неприятности. Тревожным набатом застучали по столешнице монеты: Монз отсчитал остаток платы за наряд. Мерно бухают шаги посыльного... он движется вниз по лестнице, с придыханием шепчет благодарности. Не иначе, получил денежку за труды, а сверх того угощение от матушк - по-деревенски увесистый узелок 'на дорожку'.
  Угрожающий скрип двери. Короткая, напряженная тишина перед бурей... Стук! Это в дверь комнаты Сэна.
  - Плохи дела, - сокрушённо признал Ул.
  Снова стук... и вздох. Мама Ула решилась, осторожно беспокоит Сэна, хотя тот вчера назвался больным и просил не будить к завтраку... Ул замотал головой, молча возмущаясь беспечности друга. Как можно не рассчитывать время? Как можно тревожить маму? Всё, Ула испугалась тишины и толкнула дверь. Охнула.
  - Попались, - обреченно выдавил Ул.
  Всплыла и сделалась внятной тайна, десять дней известная Улу и до нынешнего утра сокрытая от взрослых: хэш Донго не ночует дома. Его и теперь ещё нет, хотя полдень вот-вот развернёт солнышко прочь от утренних окон и прицелит в вечерние...
  - Ты слишком быстро схватываешь, - издали начал Монз.
  Переписчик заглянул в библиотеку, на миг задержался в дверях, мельком, глянул на ученика. Как обычно, сразу понял главное, но не обозначил словами. Прошёл к подставке, нагнулся над страницей, изучил узор заглавной буквы.
  - Ни единой ошибки. Души вложил маловато, но это от усталости. В целом же признаю: я сделал бы хуже, старые глаза устают, руки повадились вздрагивать, даже когда кисть напитана золотом. Что ж, сегодняшняя работа завершена, можем отдохнуть, так я решил... - Монз разогнулся и прямо глянул на ученика - Ты не вышел посмотреть на наряд Сэна, не окликнул друга. Ты второй раз перекладываешь кисти, хотя руки без помощи глаз знают, что где хранится. Чудовище, не пора ли успокоить маму? Хотя... вон тот фолиант исключительно бестолков, его роняй на ногу, иные не тронь. Или - испробуешь обморок? Так-так, расстарайся. Вопрос о Сэне сделался неизбежен.
  - Ну... у нас скоро урок с оружием. А что там Сэн? - Невиннейшим тоном поинтересовался Ул.
  - Вернее спросить, где он... там, - поправил переписчик.
  - А-аа... а нет его? Надо же!
  - Глупо гадать, не играет ли он в кости, Сэн не такой человек. - Монз вздохнул. - Исключим худшее: это не связано с гибелью его отца? Сэну приходят письма с угрозами? Мне ведомо, он приносит бумагу, которую ты выбрасываешь на другой день скомканной.
  - Ну, нет же, - Ул покосился на Монза, отметил неподдельное беспокойство старика и сдался. - Ну... ну, ладно. Он пишет стихи, но ни разу не был доволен ими. Из-за такой беды он мнёт листы и вытворяет вовсе дурные глупости. Я терплю, хотя он мало сил уделяет моему обучению. Приходится рыться в книгах и клянчить советы у городской стражи, там всякий готов спьяну показывать приёмы боя. Дядька, Сэну даже не стыдно!
  - И далеко от нас, - Монз посветлел лицом, - проживает... гм... беда?
  - Я сам не видел её, но пару раз проследил за Сэном, он же ночью и потеряться способен. Верхний город. - Ул сунулся было к дверям, спасаться от допроса, но заметил маму, да ещё с красными от слез глазами. - Мам, ничего такого... Раньше Сэн лазал в парк особняка северных нобов Тэйт. Вчера он твердил про 'их' переезд, и что место ещё дальше отсюда. Сэн плохо выучил дорогу, я объяснял, но... Но, пожалуй, скоро он появится. Я обещал молчать, как рыба.
  - Имя у беды есть?
  - Эла, - Ул сморщился, ощущая себя предателем. - Она явилась в палату десять дней назад. По рождению голубая кровь, но бумаг нет. Её признали не без помощи Сэна. Дядька, я прямо тут упаду в обморок, всё. Ни словечка более.
  - Ладно, болтливая рыба. Дождёмся Сэна, пусть он расскажет подробно, - вздохнул Монз. - Вдруг да и не беда... Ему некуда вернуться, самое бы время войти в новый дом. Сэн беден, но имеет славное имя и весомый дар. Среди голубой крови его род стоит высоко.
  
  
  Монз повторно осмотрел рисунок заглавной буквы, последней в книге: осталось дописать простыми чернилами пять страниц, и заказ будет исполнен. Ул тоже украдкой полюбовался. В этой книге его работы - половина, не менее. Плечо невыносимо болит, аж язык приходится прикусывать.
  Оказывается, он всё делал неверно. Гнулся. Щурился, высовывал язык, сопел от усердия... Держал руку на весу. Монз заметил усталость ученика лишь вчера, взялся стыдить: отчего не пожаловался и страдал молча? Имеются подкладки под запястье, подушки под локоть и много иных хитростей. Без них переписчики делались бы кривобокими уродцами в два-три года труда. Опять же, кто-то предпочитает работать стоя, как Монз, иные же горбятся сидя: когда ноги слабы, страдает шея, что поделать. Но без причины нельзя дозволять себе наклоняться к листу, щуриться и напрягать пальцы. Много правил, а кое-кто их пропустил мимо ушей, всякий день думая от зари до зари исключительно о сабельном бое.
  Монз проверил, бережно ли убраны кисти, и ушёл. Стало слышно, как он подвинул стул и сел к окну на кухне. Теперь, Ул знал наверняка, до обеда оттуда не уйдет, обсуждая с мамой городские новости, выслушивая рецепт любимого рыбного супчика, хотя знает его наизусть. Еще поспрашивает о травах, полевых и растущих с лесу.
  Шаг за шагом, затаив дыхание, Ул приближался к дверям комнаты Сэна. Он ощущал себя вором и не мог ничего поделать с жаждой, сжигающей изнутри. Он в три дня усвоил основные шаги и выпады. Осознал суть двух техник боя. Правда, из подобной танцу пока способен повторить лишь основные движения и связки. Да и вторую, где ученик вписывается в круг боя и движется по расчерченным линиям, едва начал пробовать. А все почему? Из-за нерадивости учителя.
  Десять дней назад Сэн нарисовал два круга на полу библиотеки, встал в один и, проведя захватывающий, превосходный урок, замер на полуслове, уставился в стену, прошептал нечто вроде: 'Ты оттепель души моей, и с каждым днём ростки дружней' - и убежал покупать бумагу... Пришлось искать на полках у Монза книги, и чтением отчасти заменять наставника, не способного ответить на простейшие вопросы и непрестанно улыбающегося. Хотя - нет. Три раза Сэн приходил по утрам злее зимнего волка. Вышвыривал друга из теплой постели и гонял деревянной саблей, рыча проклятия... Глаза блестели бешено, по кончикам волос пробегали ослепительные искры, и Ул по-настоящему опасался быть зарубленным. Он даже поругался с Сэном, и тот вместо извинений сообщил со вздохом: у Элы в прошлом есть некто, ей очень важный. Ни имени, ни рода девушка не согласилась сообщить. А это тем более подозрительно.
  Единственная неоспоримая польза, полученная от Сэна с тех пор, - малый учебный лук, однажды принесённый невесть откуда.
  Впервые выбравшись на ночную крышу и натянув тетиву до уха, Ул ощутил памятный по ловле птицы ветерок, ласковый к волосам. Вдохнул его... и попал в хвост кошки-флюгера, совсем как мечталось. Воздух тёк могучей рекой, слоился и переливался. Распознавался в каждой своей пряди, во всяком дуновении. Воздух принимал стрелу и нес ее так понятно и ожидаемо, что не попасть было - невозможно.
  Поддевая труп коня на телегу, Ул ощутил себя ребёнком и почти плакал от злости. Рывок - и труп вздернул оглобли, всю телегу. Поднял над мостовой отчаянно упирающегося, но слишком лёгкого Ула! Если бы не грузчик, так и болтался бы Ул до ночи, пожалуй. Увы, порой вес главнее ловкости.
  То ли дело - лук. В стрельбе, не без причин полагал Ул, он мог обставить кого угодно из взрослых, опытных и даже прославленных. Лук дал ему ощутить себя взрослым. А сабля... Бой с оружием требовал силы и ловкости, а порой и веса. Конечно, важен и опыт, только учителю до своих же обещаний нет дела! Брошенный в начале пути к воинской славе ученик отчаянно надеялся, что древнее оружие не просто так звенело, купаясь в лунном серебре. Стоит познакомиться толком, и...
  - Я не ворую, даже из комнаты не вынесу, слово, - пообещал Ул себе и другу.
  Свёрток с саблей лежал у стены, за кроватью. Ул умудрился обнаружить его в один взгляд. Прямо учуял. Дотянулся, прижал к груди и зажмурился от предвкушения. Пробежал пальцами поверх ткани, уточняя форму сабли, ничуть не похожей на нынешние! Скорее меч. Изгиб очень малый, рукоять продолжает линию лезвия и длинна. Можно разместить обе руки. Замечательно, при малом весе бойца смена хвата особенно удобна. Интересно, с древней саблей сочетается техника танца или же...
  - Опять за своё! - зевнули в ухо.
  - Ох... Когда я мечтаю, ко мне подкрадётся и торговка Ана с двумя зазывалами, не то что ты, - нехотя признал Ул. - Мама заглядывала сюда.
  - Рано или поздно проклёвываются все тайны, - улыбнулся Сэн.
  Безразлично смахнул в сторону наряд для бала и рухнул на кровать. Принялся пялиться в потолок, то улыбаясь, то хмурясь. Так он и делал в последние дни, если не спал. От поведения друга злость на неведомую Элу поднималась кипящим молоком. Влюблённость начинала казаться Улу опаснейшим из недугов.
  - Эла познакомила меня с домашними, - нервно улыбнулся Сэн. - Белая ветвь хорошо сочетается с алой, так сказали. Предупредили, Эла не наследница, выгоды от брака не будет. - Сэн мгновенно побледнел, зажмурился. - Пустое... Меня слушали лишь от скуки. Решение о судьбе Элы принимает старший ноб рода, он прибудет в Тосэн к балу. Мне прозрачно намекнули, что Эле подобает изчать претендентов осмотрительно в отношении дохода и владений.
  Сэн повернулся на бок, скорчился, прижимая колени к груди, и тягостно вздохнул. Резко сел, вцепился в свёрток и задвинул его под кровать. Пробормотал невнятно о своей готовности дать урок, ведь маета тягостна, а бой светел. Но тут на кухне палочка звякнула о бокал, приглашая к обеду.
  
  Ели молча. Переписчик ждал пояснений, поглядывал в окно и чуть хмурился. Мама Ула суетилась больше обычного, тихонько охала и подкладывала в тарелку Сэну ещё и ещё: не спал, не отдыхал, бледненький...
  - Мы знакомы десять дней, но это не имеет значения, - не выдержал Сэн. - Я всё понял сразу, лишь услышал её голос. Не увидел даже, странно? Услышал... Она ребёнок от позднего второго брака. Возможно, для меня это дает надежду, я числюсь единственным наследником герба, и дар мой весом... Дядюшка Монз, я серьезен, как никогда в жизни.
  - Тебе хоть исполнилось шестнадцать? - Монз со стуком положил ложку.
  - Мне восемнадцать... почти. Дядюшка, если я смогу поговорить со старшим Тэйтом, возьметесь составить официальное письмо с родовым гербом и прочим подобающим? Это большая работа, узор по канону... Одного поручителя за род Донго я изыщу, бал в помощь. Со вторым сложнее.
  - Отложим вопрос на два дня, - поморщился Монз. - Может статься, мы увидим, кто приманивал в Тосэн обедневших нобов, обещая по десять сомов золотом на семью.
  - При чем тут золото? - Сэн вспыхнул, даже вскочил. - Вы слушали меня? Я говорю о нас с Элой!
  - Два дня, ровно. Сегодня изволь помочь Улу разнести книги вот из этого списка людям, в нем же указанным. У тебя кружится голова, в глазах туман любви, а парень надрывается один за всех! Мне помогает, рыбку на обед ловит, полы трёт, с деревянной саблей прыгает до седьмого пота и затем ещё стирает рубаху, - надтреснутый голос Монза стал громок и задребезжал гневом. - Кто из вас чудовище, следует разобрать! Немедленно вымой посуду, Ула тебе не прислуга. Вечером покажи пацану саблю, покуда он не извелся. С толком покажи, с историей её. Всё понял? Или снова не слушал? Или здесь и нет тех, кого гордому нобу стоит слушать?
  - Простите, - Сэн поклонился и сел, виновато моргая, будто лишь теперь очнулся.
  - Простить его! - воинственно проскрипел Монз, продолжая взглядом выдавливать мелкие оконные стёклышки и не поворачивая головы к собеседнику. - Ула, накинь нарядный платок. Сегодня день отдыха, мы заслужили. Да! Мы идем гулять. У тебя сын - чудовище, а друг его конченный шалопай. За два месяца в Тосэне оболтусам не выпало свободного дня, чтобы показать матушке главные улицы. Мы без них осмотрим фонтан и откушаем сладких булочек. Сегодня на Первой площади день цветочной торговли, праздник. А эти пусть-ка попотеют.
  Против ожиданий Ула, мама ни словечка не возразила и не стала охать. Чинно набросила платок и, отворотясь от стола с грязной посудой, покинула кухню.
  
  
  Вымыть всё и расставить по местам удалось бы куда скорее без помощи Сэна, более похожей на зловредную помеху. Но Ул не сердился. В голове такое творилось... Пока он стрелял из лука, рисовал буквицы и тёрся у свёртка с саблей, как кот возле кошачьей мяты, мама разогнулась и обзавелась кружевным платком! У неё вроде и седины в волосах поубавилось. Или - кажется? Но спина-то уж точно распрямилась...
  - Как же понимать? - недоумевал Ул, вытолкнув спотыкающегося Сэна в коридор и нагрузив двумя мешками книг. - Что я видел? Сколько маме лет, вот вопрос-то... Сорок семь. По меркам города она, вроде, не старая. Тетка Ана вон, в свои сорок сжила со свету двух мужей. Теперь вздыхает всякий раз, когда мимо идет рослый грузчик. Дядьке Монзу и на медный пескарик в долг не даёт, а прежде и счёта за ним не вела, я слышал от наёмных торговок. Сэн, я что, упустил так много важного?
  - Монз привык к вам. Числит семьёй, но не в том смысле, - отмахнулся приятель, споткнулся и замер у стены, ожидая, пока Ул запрёт дверь. - Он устал быть один и боится, что скоро всё переменится к худшему. Праздник устраивает. Так я думаю.
  Ул взвалил на спину мешок с книгами и побрёл, сгибаясь, чтобы ровнее распределить груз. Тяжело и душно стало от слов Сэна, а вовсе не из-за книг. Праздник устраивают напоследок. Был разговор о человеке из столицы, и вот Монз раздаёт книги.
  - Кажется, он хочет оставить вам дом, - едва слышно выговорил Сэн. - Надо спросить прямо, пока не поздно. Прости, я оторвался от дел, я и времени не чуял. Мысли бежали мимо, и все не в стихах. Поговорил со старшими у Элы, и рифмы из меня выдавило, как... как гной из раны. Мне больно, но я протрезвел.
  Дальше шли молча. В голове Ула звенело и гудело недоумение. Он порадовался за маму, а выходит, ничего и нет хорошего в праздниках?
  - Куда идём? - дёрнул за рубаху Сэн. - Я видел список, есть адреса в нижнем городе, туда бы сперва дотащить, станет хоть малость легче.
  - А? Нет, надо срочно подписать бумагу, и сразу станет вовсе легко, - Ул загадочно улыбнулся и прибавил шаг.
  Сэн едва поспевал следом, но из гордости не просил о передышке. Он старший, его мешки легче, хоть их и два... Честь равно неудобна и при общении с врагами, и при сопровождении хитроватых друзей.
  Когда Ул прислонил мешок к ограде и разогнулся, на Сэна было больно глянуть. Парня пошатывало, его рубаха вымокла по всей спине. Сэн не разгибался и не отлипал от стены, пока Ул льстивой скороговоркой и горстью монеток убеждал трактирного служку присмотреть за мешками и заодно стращал: в них имущество, предназначенное городу, такое уворовать - шею под топор уложить!
  Прихваченный за локоть Сэн побрел, куда направили, с полнейшим безразличием. Навис над столом и подписал бумагу, не понимая совершенно ничего. Вернулся к мешкам и сник у стены, лишь теперь понемногу приходя в себя и недоумевая: что он делает возле конюшен? Место людное, почётное, тут богатые жители Тосэна держат породистых скакунов, здесь же проводят конные парады, а юные нобы берут уроки верховой езды. Но книг тут не хранят!
  Ул тем временем донимал главного конюха лестью и прямым подкупом, заранее выпросив у Монза несколько серебряных монет... Он желал под бумагу получить не абы какого коня, а лучшего! Он заболтал до полусмерти конюха, и тот в отчаянии отмахнулся, указала в дальний угол конюшни и сбежал. Мелкий служка почти сразу вывел из темного крайнего закута коня, отдал Улу повод и безразлично указал на седло, давно не обихоженное, ведь стража такие не любит - без серебряной вышивки, потертое. Повозившись, Ул отказался от попыток оседлать коня и повел его прямо так, взвалив седло на плечо. Он жаждал увидеть, как расцветет улыбкой лицо друга Сэна.
  И - увидел! Выхлопотанный через 'друга' конь оказался великолепен. Ул мало что понимал в лошадях, но прочел оценку в сияющий глазах Сэна. Раздражённое недоумение усталого ноба вмиг сменилось детским восторгом!
  - Сказали, норовист, не терпит смены седоков, не годен для стражи, - пояснил Ул, передавая повод. - Я уточнил, на свое имя он не окликался. Пока вёл, рассказал ему, какой был славный боевой конь старый Бунга. Он горд новым именем.
  - Кони не знают человечью речь, - шало улыбаясь, отмахнулся Сэн и ткнулся носом в гриву. - Не понимаю... Ничего не понимаю.
  - Вот бумаги на владение, а вот породные, - Ул комком сунул то и другое. - Считай, один нехороший человек откупился от страхов. Ну, я потолковал, он осознал.
  - Ты ценное чудовище, - расхохотался Сэн, почёсывая коня под челюстью. - И очень страшное, если от тебя откупаются таким конём!
  Вдвоем они справились с заседлыванием, после Ул быстро увязал мешки с книгами, сунул другу список и ткнул в ближний адрес. Сэн мигом оказался верхом. Бежать при стремени, сразу решил Ул, - удобно. Так у него еще больше поводов орать имя хозяина, надсаживая глотку и выплескивая радость в гулкие улицы...
  Все три мешка книг удалось развезти очень скоро. Но высвобожденное время не приблизило вожделенный миг созерцания клинка. До темноты Сэн посещал конюшни близ порта, всюду находя изъяны: пьющий конюх, солома с гнильцой, затхлый запах воды... Наконец, конь был устроен у самых причалов, в беднейшем, но опрятном сарае, в странноватой компании трёх коров и дюжины коз. Уже расплатившись за постой Бунги, Сэн вздрогнул, оглянулся на друга.
  - А его не сведут?
  - С нашей крыши виден сарай, бежать близко. Молча он с чужими не пойдёт, а шум я разберу, - пообещал Ул, выпихивая друга и силой толкая к дому. - Сабля. Давай, рассказывай. С самого начала! У неё есть имя?
  
  Что такое бессонница, Ул впервые выяснил не так давно, повадившись читать ночами. Бросить книгу на середине - невыносимо. Плохо то, что разбуженный приступом радикулита Монз иногда забредал в зал, разыскивая свои мази. Он неизбежно начинал ругаться ядовитым шёпотом. Вопреки стараниям мамы, переписчика донимали сильнейшие боли, особенно перед дождями. Боли дели Монза нетерпимым к нарушению привычного распорядка и особенно к шуму. Ул сочувствовал старику, на попрёки не обижался, сразу покидал библиотеку и делал вид, что исправно спит. Но загадка непрочитанного жужжала внутри черепа сумасшедшей мухой, запертой в тесноте...
  Рано или поздно Монз находил мазь или будил-таки маму Улу, чтобы смириться с её суетливой заботой и, забившись в угол на кухне, брюзжать про пересушенные лекарские травы, бессовестных котов и городскую вонь. Тогда Ул вскакивал с кровати, в один рывок добирался до книги, чтобы еще до завтрака насытить любопытство.
  Но как быть сегодня, ведь сабля - особый случай!
  - Предатель, - шепнул Ул, беззвучно распоряжаясь в билиотеке.
  Он переставлял последние неотданные книги с верхних полок - вниз. Выравнивал ряды, поправлял корешки... Так хотел бы Монз, пусть он и не дал распоряжения, а лишь покряхтел и пробурчал себе под нос мыслишку о завтрашних планах, укладываясь после праздничной прогулки. Монз думал, что все уже отдыхают. Он так поздно пришел! Катал маму в наемной коляске, показывал стены города и главный северный тракт, близ которого стоит особняк Тэйтов. Не иначе, обоим хотелось увидеть, куда ночами добирается Сэн.
  
  
  - Слабак и предатель! - не унялся Ул.
  Слова относились к Сэну. Друг, разместив Бунгу, всю дорогу от порта невнятно бормотал о знаменитой сабле, а, едва усевшись на кухне, беспробудно заснул. Не дождался даже ужина, собранного Улом из холодных припасов. Тогда показалось, что молодого ноба стоит пожалеть. Десять дней он в угаре, утром признался во всем Монзу, после увидал коня и чуть ума не лишился, а впереди бал и разговор с Элой. Многовато волнений! До полуночи сочувствия хватило, после раздражение вытеснило и его, последние надежды на сон...
  Как спать? Как? Сабля сама не расскажет о своей истории! Что бурчал Сэн? 'Первый из Донго исконно владел ею'. Бессмыслица! Не годна такая, ведь до начала истории она оставляет вечность, сокрытую в слове 'исконно', непрошибаемую для догадок.
  - И ведь проспит завтрак! - прошипел Ул. - Безнаказанно! У-у, благородный ноб, чтоб тебе ворочаться, как на неструганных досках!
  Ночь владела городом, не позволяя и намёку на рассвет обозначить себя. Башенные часы особняка градоправителя трижды звякнули и уснули ещё на час...
  - С ума сойду, - отчаялся Ул.
  Он осмотрел библиотеку, осиротевшую с утратой трети книг. Сморщил нос, соображая, есть ли среди уцелевших нечитанные, а лучше - ни разу не открытые даже для просмотра. Прыгнул, зацепился за край полки и подтянул себя выше, под потолок, нацелившись на узкую нишу, пока не проверенную.
  В паутине, в самом углу, прятались десятка три очень старых книг и обтрёпанных свитков. О них, сосланных пылиться вовсе далеко, Ул спросил в первые же дни. Оказалось, все из далёких стран, на наречиях, неведомых и мудрому Монзу. Их даже не запретили, поскольку нет им читателя.
  Рука пробежала по корешкам, выбрала наугад толстый, потянула. Продолжая висеть и удерживаться на пальцах, Ул перетащил добычу в свободную основную полку, спустил ниже. Спрыгнул. Бережно открыл, книгу... и недоуменно хмыкнул. Бумага сверху вниз расчерчена частыми линиями! К линиям лепятся значки, и, по всему понятно, порядок их чтения - вдоль линий, то есть вниз или вверх, а не продольно, как в привычных текстах.
  Изогнув кипу листков, Ул напружинил их и, отпустив, заставил с шорохом промелькнуть перед настороженным взглядом. На миг стали видны уголки многих страниц. Ул ловко ткнул пальцем, целясь в картинку. Раскрыл книгу шире. Всмотрелся, не смея дышать. Нарисован человек - тщательно, подробно. Кожи на теле нет, кости обозначены контурами. Цветными нитками самой тонкой кисти намечены мышцы. Черным, синим и красным проставлены точки.
  Левее на листе ещё картинка. Тот же человек, но со спины, и опять пятнистый от точек. Между точками прочерчены отрезки, помогающие их найти по приметным местам - от шеи, от сгиба локтя, от кончиков пальцев.
  Ул примерился, недоумевая всё сильнее, нащупал на своей шее точку. Чёрную, её показалось удобно искать: под затылком, от позвоночника чуть в сторону. По рисунку судя, рядом две такие: то ли на выбор, то ли парно, левая и правая?
  Пальцы погладили кожу. Никаких ощущений. Сместились и снова погладили. Холодно? Ул зажмурился и ткнул в шею, полагая, что нашёл верно...
  Часы надтреснуто стукнули четырежды, гулом отдаваясь в больной голове.
  - Этеро мун та, - шепнули губы.
  Ул сел, обливаясь ледяным потом, шало огляделся. Он не помнил, где находится и кто таков. Не мог сообразить, что сказал только что, сам ли двигал губами?
  Слова чужие. Губы чужие. Все тело чужое!
  Шевельнуться больно. Сев, Ул будто сломал себя. По животу прошла такая резь, что из глаз брызнули слезы. Руки, упёртые в пол, скованы судорогой. Зубы часто стучат.
  - Затылочный узел смерти, - прошамкали губы.
  Ул зажмурился. И глаза, и веки налились невыносимой болью, но постепенно стали ощущаться, как свои. Отодрав левую ладонь от пола, удалось сжать пальцы в кулак. Руку словно обожгло, но это ощущение вернуло полноту контроля над движением. Потянувшись, Ул едва не откусил язык, молча перемогая боль.
  Ул мешком свалился на пол. Отдышался. Теперь он снова стал хозяином своего тела. Он в сознании и способен понять, что находится в библиотеке. Уже ясно: пропал из памяти час времени, взамен на затылке надулась здоровенная шишка... Вероятно, сообразил Ул, озираясь, он час назад нажал точку - и рухнул навзничь! Вон краешек потрепанного переплета, виден на полке. Та самая книга, с рисунками...
  Левую щеку саднит. Падая, Ул обо что-то стукнулся. По коже дерёт морозом - тот ветерок, что однажды летом был добр и подсказал слова для спасения Лии, сегодня сделался зимней метелью и не щадит. Или наоборот, спасает? Если новое и чуждое знание, невесть как втиснутое в память, не морок, то 'затылочный узел смерти', без ошибки исполненный в слитное касание двух пальцев правой руки, обязан убить жертву.
  Ул заставил себя доползти до полок и подтянулся. Навалился на карй полки, заглянул в книгу. Сразу вспомнил: час назад, едва он всмотрелся в рисунок, началось странное. Ветерок резанул по глазам, выгнал слезы... Но мысли о сабле помешали понять предупреждение.
  - Я не мог прочесть! Тем более применить. Сладив с точками, не мог выжить... Ничего не понимаю. Хорошо хоть, Сэн заверил, что я не бес, - утешил себя Ул. Поёжился, вывернулся из мокрой холодной рубахи, сник на широкой полке, ощущая щекой книжную пыль. - Хотя... вопрос Сото опять делается опасным. Определённо, со мной что-то...
  Не договорив, Ул замер, передумав тянуться и бережно сворачивать рубаху: в коридоре тихонько, но внятно скрипнуло. Еще раз, и опять! Щека помнила ледяной вьюн зимнего ветра, он заполнял собою пол-сознания и оглушал...
  - Воры? - без звука выдохнул Ул, борясь с глухотой и болью.
  Сердце пустилось в бег, руки согрелись, сознание прояснилось. Сразу из кусочков мыслей собрался годный узор: соседи знают, что Монз велел отнести книги разным людям. Могли решить, что он получил много денег, могли и обсудить новость с чужаками в порту. Болтают разное и о золоте Сэна. Сом - увесистая сетка, похожая на рыбину и даже украшенная вышитым 'хвостом', как велит традиция. Даже один сом, набитый серебром - состояние для любого в нижнем городе. Вдобавок вчера видели молодого Бунгу, а ноб без умолку трещал о постое, расспрашивал конюхов, шумел.
  Недавняя слабость перестала иметь значение, Ул вскочил, пошатнулся, выправился и стал красться к двери. Приоткрыв её, сразу понял: никто не лезет в дом, наоборот, по лестнице шаркают знакомые шаги. Монз крадётся, затаив дыхание, чтобы тайком покинуть свое же жилище.
  - Все сошли с ума, - подумалось полушёпотом. - Он что, насовсем?
  Запнувшись, Ул замер, цепляясь за дверной косяк. Дёрнулся нагнать переписчика, но скривился и замотал головой. Рванулся к окну. Рука потянулась открыть створку - и не толкнула её. Снаружи, в тёмном городе, таились люди! Тишина звенела тревогой, не нарушаемая ни ором котов, ни дальним звуком шагов стражи.
  Отступив на шаг, Ул вслушался. Метнулся на кухню, припал к щели приоткрытого окошка. Поморщился и прокрался в комнату Сэна, снова вслушался. Остался доволен, осторожно вспрыгнул на спинку кровати, толкнул раму узкого, как щель, окна под потолком, подтянулся на руках и скользнул на крышу. Там Ул втянул ноздрями влажную тёплую ночь. Почти летнюю, хоть и городскую - с запахами вечерних цветов, людской несвежести и зацветающих заводей близкой реки.
  Ул пока что не следовал за Монзом. Таясь, он миновал две низкие крыши, спрыгнул на сарайчик у самой городской стены и перебрался в густой тени на другую сторону улицы. Чувствуя себя кошкой, на всех четырёх стал взбираться по скатам и скользить от конька вниз, и снова взбираться... Он, наконец, выбрал удобный путь и мог незаметно проследить за переписчиком, он был рядом и слушал спотыкающиеся шаги... Монз только-только управился в темноте с запиранием двери и двинулся прочь от дома.
  
  
  Человека, притаившегося за печной трубой склада, углового при слиянии двух улиц, Ул заметил издали. Усмехнулся: туда и трубочисты не лазают, склад в зиму не отапливают. Крыша пологая, просторная и старая, надо ох как расстараться, чтобы не 'заговорила' под самой осторожной и лёгкой ногой. Человек в засаде разобрал шаги переписчика, шевельнулся, повёл плечами, встряхнул кисти рук, бережно взял левой нечто, заранее приготовленное. Потянулся правой...
  Едва слышный скрип тетивы дал точную подсказку относительно засады. Опасность помогла Улы миновать говорливую крышу, ощущая себя крылатым. Ладонь Ула поддела щеку лучника, и его голова с короткого разгона забодала кладку трубы. Звук получился слабый. Ул успел зажать чужаку рот и опустил бессознательное тело. В падении он перехватил лук и выдохнул: едва совладал, чтобы не уронить и стрелу... Сделалось жутко. Одного врага, со спины, можно успокоить, а окажись в засаде двое?
  Монз как раз дохромал до склада, огляделся и прислушался, слепой и глухой в ночи. Старик постоял, отдышался. Наверняка убедил себя, что город спокойно спит, сунулся сделать шаг... И тут из-за угла показался первый из поджидающих переписчика людей. Рядом встал второй и шумно, с нарочитым лязгом, обнажил саблю.
  - Нам выпала честь встретить уважаемого Монза, а вернее - Мон Зана? Так наниматель указал имя, - голос шелестел отчётливой издёвкой.
  - Передайте хозяину, важные слова невозможно доверить продажным ушам. Вы наемники, любую тайну разменяете на золото, - Монз говорил глухо, но спокойно. - Я вышел из дома в такой час, чтобы меня проводили к посреднику. Собственно, этим вам и следует заняться. Жаль, вы не догадались обеспечить повозку или хотя бы фонарь.
  - Видите ли, наниматель велел действовать строго в указанной им последовательности. Первое: убедиться, что вышли именно вы. Второе: изложить послание, вот оно: 'Меня не интересует ценность, довольно того, что общение с человеком из столицы сделается невозможным'. Третье: устранить вас и утопить труп, без шума и свидетелей. Четвёртое и последнее: до зари посетить ваш дом, поджечь библиотеку изнутри.
  - Значит, у вас иной наниматель, нежели я полагал, - слегка удивился Монз. - Что же, все мы порой ошибаемся. Жаль, что именно теперь, когда я позволил себе принимать гостей. Хочу указать, что один из них...
  Завершив излагать план, наёмник поднял руку и чуть шевельнул пальцами. Нахмурился, повторил жест. Ул вздрогнул, очнувшись от столбняка. Когда он услышал слово 'труп', в голове сложился окончательный узор понимания.
  Выстрел из лука стал неизбежен. Из боевого лука! В живого человека... Сжав губы, Ул пробно натянул тетиву. Он сделался холоден, как тот зимний ветер, что гладил щеку не так давно. Ул не сомневался: наёмник внизу, на улице, ждёт действий своего дозорного на крыше. Каждый миг промеления увеличивает угрозу переписчику.
  Вдох. Стрела в пальцах - боевая. Она длиннее и тяжелее самодельных. Она обжигает кожу холодом.
  Вдох. Может, наёмнику хватит здравого расчёта и страха, чтобы уйти, почуяв неладное?
  Вдох. Сердце даже не сбоит... Хотя повод - ох, какой весомый. Наемник кивает подручному с саблей, отступает на шаг, тем указывая Улу цель первого выстрела.
  Вдох, плавный... Тетива приятна в натяжении, силу удобно вкладывать, боевой лук принимает её куда охотнее, чем испуганно хрустящий учебный.
  Обладатель сабли отводит руку для удара! Стрела коротко свистит, прошивает плечо насковзь и ломается о мостовую... И ничто не ломается в мире, где твою рукой пролита кровь. Не дрожит земля, не бьет по щеке презирающий тебя отныне ветер, не хохочут ночные птицы, не...
  - Не так, - шевеля губами и не дыша, отругал себя Ул.
  Он целил в руку выше локтя, а попал в плечо. Он не учел, насколько туже и точнее боевой лук, насколько прямее полет тяжелой стрелы.
  Снова оперение пощекотало пальцы, ожгло. Полет второй стрелы оказался выверен куда надёжнее. Болтливый наёмник получил то, что ему и назначалось Улом: прошитую вскользь шею и проломленную ключицу вооруженной руки.
  Третьего наемника внизу, за углом дома, Ул не видел, пока тот не бросился бежать, пригибаясь и виляя. Умный трус отделался пробитой ниже колена ногой.
  - Монз-великий-человек, - слитно выдавил сквозь зубы Ул, расслабляя пальцы и кое-как убеждая их не дрожать. - Я б-бы... Кричал бы, точно. Будь я такой старый, и когда свои в доме... я бы кричал. Без толку, умер бы скорее и доставил гадам радость. Он о себе ни на миг не думал! Знал, я услышу воров, и им библиотеку не поджечь. Монз верил в меня... Хоть и звал чудовищем.
  Губы помогали перемалывать мысли - сыпучие, вёрткие и слишком многочисленные. Тем временем тело без помощи сознания делало своё дело. Кралось, текуче сползало в тень у склада, водило шеей, расширяя обзор.
  Наконец, Ул смог справиться с собой. Осмотрелся ещё раз, сознательно убеждаясь, что иных наёмников нет. Догнал Монза у двери дома и подставил ладонь, когда из дрожащей руки переписчика выскользнул ключ.
  - Однако ты воистину чудовище, - прислонясь к стене, признал Монз. - Благодарю.
  - У мамы есть капли, - Ул провернул ключ, тихо отворил дверь. - Обопритесь. В библиотеку или на кухню?
  - На кухню, - решил Монз. - Не капли, есть кое-что получше в запасе. Мне оно вредно в иное время, а тебе, может статься, рано такое пить. Хотя обычно люди сперва привыкают пить и только после - стреляют по живым мишеням. Мне жаль, что ты оказался втянут... Посмотри на верхней полке. Бери малые чашечки, вон те. И себе, сегодня определённо можно, даже нужно.
  Монз принял напиток слегка дрожащей рукой, выпил в два глотка и откинулся к стене. Ул с отвращением принюхался, выпил и стал ждать, пока жар осядет в живот. Будто туда ударили ножом.
  - Они выживут, все, - пообещал себе Ул. - Я хорошо целился.
  - Они не дотянут до рассвета, все, - передразнил Монз. - Мы хорошо успели уйти. Теперь там наёмников, как грязи. К утру не останется ни тел, ни крови на мостовой, вот увидишь. Что я обязан сказать тебе, о чем умолчу? Начал дело бес. Позже ко мне приезжали от князя. Затем дело перехватили расторопные люди советника канцлера. Их требования были жёстче, а угрозы весомее. Однако же убить меня явились не они. Сегодня в городе много гостей... кто вмешался, кто посмел? Бес Рэкст тот ещё зверь, а только он бы не нанял дешевых ублюдков. Он бы, пожалуй, сам явился туда, куда я был вызван вечером. Неужто все же князь? Или есть некто, гадящий багряному? Или...
  - Не хочу знать, - отмахнулся Ул. - У меня вопрос поважнее.
  Он промчался в библиотеку, в прыжке добыл книгу с рисунками, чтобы мигом вернуться и выложить её перед Монзом. Шёпотом, глотая слова и заикаясь, Ул рассказал о внезапном понимании смысла, о тычке в собственный затылок и пропавшем времени.
  - Я чудовище, - глядя на свои руки, сообщил Ул. Было особенно мерзко то, что пальцы не дрожат. - Невозможно глотать знания, как эту горючую дрянь. Нельзя стрелять и не волноваться... Зачем мне быть таким? Что со мной творится?
  - Алые не знают трепета, когда отстаивают правду. А прочее, с книгой... Похоже на золотой дар, редкое его проявление, именуется чтением в захлёб, - Монз повёл бровью, вдруг успокаиваясь по-настоящему. - Такое с тобой в первый раз? Только с книгами?
  
  
  - Птица, - выдавил Ул. - Поймал для одной девочки, сказал слова, которые шепнул мне ветер. Ещё цветок, кувшинка. Помните, я упрямо учился читать историю в старых стихах, ту, о соловье и розе? В книге другие слова, я сказал свои без рифмы, в ином ритме. Но можно было и по книге... кажется..
  - Что-то вышло из слов, сказанных тобою над цветком? Молчишь... Значит, вышло, - наливая себе новую порцию, промурлыкал Монз. - Зря кривишься, напиток чудный. Выдержка его такова, что позволяет вспомнить молодость. Мою. Птица, ага... занятно. Чудовище, слушай внимательно, трезвый не стану повторять. Утром не пожелаю и вспомнить, что разговор был. Знания - ничто. Кровь, дар... глупость все это.
  - Но...
  - Сэн владеет особенной саблей. Сабля делает его легендой - или чудовищем? Дважды неверно. В разных поколениях саблей Донго убили беса, зарезали старейшего и достойнейшего ноба золотой ветви, зарубили в пьяной драке друга... Сабля долго висела на роскошном ковре, бесполкзным украшением. Оружие, а знание тоже оружие, само по себе не убивает и не защищает. Глотай знания, сколько посильно. Не бойся их. Себя бойся!
  Монз прищурился и подвинул ближе ополовиненную бутыль. Ноздри раздулись шире, но чашечка не наполнилась снова. Старый переписчик решительно откинулся на стену и скрестил руки. Помолчал, покривился и все же продолжил разговор.
  - Только тебе решать, спать ли в кровати - или лазать по крышам, рискуя всем. Брать ли лук... И, конечно, кого выцеливать. Тебе выбирать. Тебе жить далее со своим выбором и его последствиями. - Монз нетвёрдым жестом велел убрать бутыль. Смахнул и чашечку, которую Улу почему-то оказалось сложно поймать. - Какая ночь! Если мои догадки верны, что невозможно, то я могу отдать ценность, как только решу: бесу или людям канцлера... чтобы они отдали бесу. Я хранил её сорок лет, рискуя всем. Пожалуй, пора на покой. Сядь. Прикрой глаза. Тебе дурно после прочитанного, сделанного и выпитого, но скоро станет много хуже, перетерпи и это. Вот, погоди... теперь открой глаза и прочти, в захлёб.
  Ул исполнил указания. В голове гудело. Жар пек щеки, уши, пальцы рук и ног...
  На столе ждал внимания лист, жёлтый от времени, обтрёпанный, много раз согнутый и надорванный по сгибам. С первого взгляда показалось: на бумаге уцелели лишь выцветшие намёки на узор. Но, стоило всмотреться, как лист сделался колодцем, а сам Ул рухнул в него не взглядом, всем сознанием! Ветерок, свитый из тепла, холода, запахов и посвистов, не гладил волосы, а норовил выдрать их, вцепившись отчаянно. В колодце делалось всё темнее, но из глубины проступал блик, похожий на звезду. Ул протянул руку, моргая слезящимися в потоке ветра глазами, и рука сделалась бесконечна, дотянулась до дна бездны - и тронула свет.
  
  Башенные часы кувалдой вдолбили в больную голову шесть ударов. В щель приоткрытых глаз вломилось безжалостное солнце. Ул застонал, на ощупь нашёл покрывало и потянул на лицо, шипя от боли.
  - Мир свихнулся, откуда вдруг солнце, - отчаялся он, запинаясь от тошноты.
  - Шесть вечера, - шепнул в ухо Сэн. - Ты был вовсе плох.
  - Я в порядке. Правда. Скажи маме.
  Ул почувствовал, как его голову бережно приподнимают. У губ появился холодный, влажный край кружки. Вода показалась на вкус слаще меда. Она убрала и жажду, и лихорадочный жар.
  - Тут такое творится... пей. Приходил славнейший ноб алой ветви! - продолжил Сэн. -. Не знаю, что ему пообещал Монз, но у меня есть второй поручитель. Канцлер страшный человек, так говорят все. Я поражён, его служба оказала нам услугу! Если это их рук дело... Ничего толком не понимаю, но у наших дверей каждый час проходит стража, с чего бы? Ты все пропустил! - Сэн судорожно вздохнул. - Ты что, из-за сабли так извёлся? У меня душа не на месте.
  - Не шуми, - взмолился Ул. - Еще воды.
  Он кое-как сел, хотя комната при этом норовила лечь на бок или даже перевернуться. В ослепших от солнца глазах плясали зелёные звёздочки, черные и жёлтые круги мельничными жерновами перетирали рассудок. В ушах гудело, мысли все до единой сделались вроде летучей пыли, ничтожны и неуловимы.
  - Очнулся, - голос Монза пробился через прочие звуки. - Пить тебе рано, запомни на будущее. В памяти как, пусто или тесно?
  - Пусто, но тесно, - пожаловался Ул.
  - Значит, приживётся и будет дремать до поры. Я договорился о носилках для ноба. Бал через час, но дурной Донго твердит, что без тебя не сдвинется с места. Ты не болен. Одевайся, - голос стал тише, приблизился. - Весь день обманываем твою маму. Не доползёшь до носилок, пока она лечит торговку Ану от ячменя, её саму надо будет лечить. Как же, любимая кровиночка еле дышит и зеленее плюща.
  Пришлось, через силу выполняя всякое движение, одеться. Повиснув на плече Сэна, сползти по лестнице и кое-как втиснуться в носилки. От простейших действий спина взмокла, руки дрожали лихорадочно, крупно. Но Ул упрямо жевал мёд в сотках, подсунутый Сэном, запивал травяным настоем.
  Носилки качались, взбалтывая из без того мутную голову. Тошнота постепенно убывала, это казалось странно, пусть и приятно. За шторками сперва удавалось замечать только бешеное, слепящее солнце. Но позже обозначились видимые сквозь щели контуры домов, сами дома, вывески, снующие туда-сюда горожане.
  Назойливый шум сложился во внятную речь. Сэн монотонно повторял, устав ждать понимания, но не отчаявшись дождаться: в бальный зал оруженосца не впустят. Так даже лучше, мало ли, кто явится рассмотреть голубую кровь. Опытным в дознании людям показываться на глаза нельзя. Но зал, собравший множество нобов, многоцветен и ярок настолько, что близ его стен даже бесу, пожалуй, никого и не рассмотреть. Пробраться в сад особинка просто. Не для всякого, но бегуну по ночным крышам такое дело - пустяк...
  Ул слушал, облизывал пальцы и щурился. Жидкий сотовый мёд, как обычно, вернул душе покой и отяготил тело сытостью. Мёд содержал золото и сладость, он принадлежал лучшему в жизни лету. Сколько бы времени не минуло с той поры, мёд возвращал цветочному человеку его счастье.
  - Я пошёл, - хрипло и неуверенно выдавил Сэн.
  Друг разогнулся, покидая носилки. Неловко поправил кружево манжета, чуть не порвав его. Спохватился, задёрнул занавеси, пряча попутчика от чужих глаз.
  Ул откинулся на подушки, шуршащие дешёвой соломенной набивкой. В разрезе шторок он видел всего-то одну нитку ночного неба, украшенную бусиной звезды. Сытость и усталость раскачивали самочувствие из жара в холод, из спазматического напряжения в киселеподобную расслабленность. Постепенно волны утихали, дыхание делалось мельче. Звезда дрожала серебряным светильником. Ул ответно улыбался. Сейчас не золотое лето, но нынешнее время по-своему прекрасно. Весна заполнено событиями, она подарила наставника, друга, новый мир города. Одни крыши чего стоят!
  Прежде Ул мечтал рисовать село, и непременно в цвете. Теперь он жаждал изучить работу кистью и пером, в один цвет, но с передачей тончайших оттенков. Только так и можно отразить городскую ночь - в контурах, тенях, бликах...
  Серебряная весна звенит иначе, чем яростное и яркое лето. В ней меньше беззаботности. Весна - перламутровый морок тумана, вот-вот ветерок отбросит его, как шторку носилок. И откроется новое лето. Совсем другое. Можно год за годом сохранять вид недоросля, но нельзя оставаться столь же простым внутри. Оттягивать поиск ответа на вопрос дядьки Сото более не получится. Душа противится бездействию. Но пока и тетива намерений не натянута. Нет цели. Нет ответа на вопрос, куда более важный, чем тот детский: 'Кто я?'.
  - Чего я хочу, к чему стремлюсь? - прошептал Ул. Потёрся щекой о подушку, моргая в такт с переливами звёздного света. - Разве я спешу стать выше Сэна и горбатее Монза? Нет... Зачем мне дана сила, зачем её столько?
  
  
  За тряпичными занавесями переговаривались слуги, со стуком ставили носилки, обсуждали, где устроиться на отдых и скоро ли соберутся все нобы, ведь тогда станет можно забыть об их существовании, пока длится бал.
  Звякая оружием и покрикивая для острастки, проходили дозорные, нанятые и присланные градоправителем. Они следили, чтобы даже мысль о воровстве огибала особняк дальней дорогой. Время ползло, тянулось... Звезда мерцала, готовая спрятаться за занавесь. Месяц выглядывал из-за крыш, прорисовывал тени. Последняя карета простучала колёсами и свернула за угол, в невидимый и незнакомый 'второй двор', как и велел голос распорядителя. Погасли один за другим фонари. У стены дробно раскатились по подстилке игральные кости. Простаки, готовые расстаться с кровными денежками, сели вперемешку с ловкачами, использующими свободное время для заработка.
  - Даруй троецарствие, владыка сом, - взмолился, путая забытые легенды и деревенские байки, кто-то суеверный.
  Ул повёл плечами, проверяя, насколько послушно тело. Расширил щель меж шторок, осмотрелся. Выждав момент, он скользнул в тень носилок, оттуда к стене, вдоль нее до молодой поросли вьюна. Он ящерицей юркнул вверх по кладке, затем так же ловко вниз - и ступил в тихий сад. На цветниках и кустах лежали пёстрые коврики оконного света. Сами окна были высоки, частью зашторены, частью открыты. Получалось в подробностях рассмотреть, как в зале прогуливаются нобы.
  Ул сел в траву, удобно откнулся на ствол яблони. Усмехнулся: бал... смешное и глупое дело! Вроде никто не заставляет нобов, а только они топчутся в тесноте, обходя зал по часовой стрелке, чтобы поклониться старшим, сидящим на диванчиках и в креслах у столиков. Еще нобы старются успеть сказать несколько слов девицам, неискренне скучающим стайками вдоль стен. Нобы бредут от группы к группе, с постоянной улыбкой, с преувеличенной любезностью. Особенно глубоки поклоны перед рядом кресел у дальней от сада стены, где и стол богат, и гости одеты роскошно. По всему видно, - сообразил Ул, - хоровод показной вежливости продолжит кружиться, покуда средние три места пустуют.
  Голубую кровь, внятную взгляду Сэна или его чутью, Ул не воспринимал, хотя старался изо всех сил. Не мог указать обладателей её и тем более назвать линию и ветвь. Отсутствие способностей радовало: сколько можно обнаруживать в себе странности и ждать подвохов?
  Кружение людского хоровода утомляло. Сэна увидеть не получалось, тени на шторах рисовались нечётко, да и силуэты в открытых окнах казались туманными. Ул тёр глаза, щурился, мысленно сетовал на усталость... пока не замер, задохнувшись.
  - Вьюн, - едва выговорили губы. - Или... паутина? Неужели...
  Стоило прикрыть веки, явилось видение ночного зала чиновной палаты. Посреди - обвитая тенью лестница, мелькание лоз и гибких сторожевых усов... Без помехи обычного зрения бальный зал воспринимался схожим: в середине толстый стебель, от него отростки во все стороны, и каждый трогает беззаботно улыбающихся нобов, оставаясь для них незаметным. И не просто касается, натягивает связь. То ли запоминает, то ли метит.
  - Весь бал - ловушка, - Ул дёрнулся вперёд и резко выдохнул. - Поздно. Он уже там. Хоть бы дрянь не оказалось ядовитой!
  Хрустальный звук разнеся по залу. Музыканты вступили, исполнили торжественную мелодию. Зычный голос объявил о прибытии особого посланника канцелярии, голубокровного графа Орсо. Затем скороговоркой, как малозначительных, упомянул градоправителя и барона Могуро - богатейшего из жителей Тосэна и окрестностей.
  Проглотив на вдохе комара и подавившись любопытством, замешанном на опаске, Ул сощурился, рассматривая графа сквозь невнятность теней на окнах. Посланник из столицы выглядел лет на сорок. Сухой, рослый, с длинным, слишком узким лицом, будто режущим воздух - до того оно сточено к носу. Сам нос имеет горбинку у основания бровей, а чуть загнутый клюв-кончик нависает над тонкой верхней губой. Подбородка у графа нет, кадык, и тот лучше заметен. Из-за такой особенности лица верхние зубы почти торчат, а улыбка оттягивает нижнюю губу в кровожадном оскале. Делается еще заметнее, что нижняя челюсть будто вмята...
  - Фу, - Ул сплюнул комара и прикрыл рот, запрещая себе говорить.
  Граф резко повернул голову, уставился в сад круглыми птичьими глазами с тонких веках без ресниц. Сделось внятно, как при взгляде в упор: у графа радужки глаз карие, светлые, с легкими штрихами рыжины. Зрачки острые, ощущать их внимание - больно!
  Ул ничком рухнул в траву, боясь шевельнуться. Прицельное внимание отпустило, но Ул еще долго лежал и приходил в себя. Наконец, он осмелился сесть и глянуть в зал. Граф гордо занял почётное мести и разворачивал свиток, бряцающий печатями.
  - Мы, князь земель Мийро и ствол синей ветви дара в золотом узоре доблести, в полном согласии с канцлером, желаем укрепить и объединить нобов, дабы не иссякла голубая кровь и не возникло раскола среди носителей старых и новых привилегий, равно значимых в своих заслугах перед страною. Засим объявляем своё исключительное благоволение к породнению нобов старых и новых привилегий, каковое будет вознаграждаться отныне и впредь. Да не иссякнет доблесть тех, на чьи плечи опирается порядок, как на столпы исконные. Писано в третий день года, - зычно прочёл граф. Обвёл взглядом зал. - Важнейшее дело начинаем, ждём содействия от каждого. Пристало ли голубой крови угасать в нищей бесприютности, зависеть от случая, наделяющего наследников дарами или лишающего их силы? Пристало ли кичиться кровью и принижать заслуги титулованных нобов? Князь желает мира и процветания своим подданным. Это добрая весть. Отныне балам быть всякую весну. Отныне празднику быть местом и способом крепления уз титулованных и голубокровных. Барон, объявите о милости.
  Граф оскалился в зал так любезно и широко, что по толпе пробежала судорога испуганного шёпота. Барон Могуро, грузный и пожилой, оперся обеими руками о стол, словно желая присвоить себе и его, и весь зал. Обвел собрание тяжёлым взглядом.
  - Благоволение князя мы оценили, - в голосе клокотала не благодарность, скорее уж удавленная до хрипа ярость, - и готовы к ответным шагам, надлежащим столь щедро обласканным подданным, как мы. Наслышанный о тяжкой доле голубокровных, я, старший ноб и опора рода Могуро, готов отдать руку любимой младшей дочери хэшу Донго, коего случай лишил крова, а коварство людское - земель.
  - Вопиющий пример угасания доблестного семейства, - согласился граф, занимая своё кресло. Сощурился, коршуном целя в кого-то у дальней стены. - Но разве бедствует одна семья? Мы обсудим сходные случаи, полагая каждый - особенным.
  - Да начнётся бал, - промямлил градоправитель, оплативший веселье и решительно никому не интересный.
  
  Ул сразу, отчётливо выделил в толпе Сэна. От наследника рода Донго отступили все соседи, образовав широкий пояс отчуждения, наполненный завистью, презрением и злорадством... О богатстве барона ходят легенды, и, хотя муж младшей дочери не станет наследником, ему перепадёт изрядный кус власти и золота. Не меньше получит и барон, украсив бесцветный герб алой лентой.
  Заиграла музыка, замерший было хоровод знати нестройно качнулся, смешался. Молодые нобы заспешили испросить право на танец, старшие сбивались в группы и обсуждали сокрушительно огромную новость. Сэн стоял каменный, не слыша музыки и не замечая, как его толкают, оттесняют с отведённого для танцев пространства.
  
  
  - Что с нарушением прав белой ветви Огоро? - осведомился граф, и все замерли. - Разве они не посылали прошения в столицу, отчаявшись найти справедливость в Тосэне?
  Градоправитель подавился вином и закашлялся. У дальнего окна летучей мышью взвилась тощая старуха и помчалась, распихивая всех со своего пути - жаловаться, просить, хлопотать.
  - И позорный скандал в роду Анза, припоминаю, - буркнул барон, наверняка умаляя невыгодным браком чьё-то слишком солидное состояние. - Кто ещё виновный? Ага, Тэйты, северные гордецы.
  - Полный текст солидарной воли князя и канцлера будет доступен для чтения, - прошелестел граф, глядя на Сэна, как на добычу, сникшую в когтях. - Можете изучить, но примите прямо теперь мои поздравления... Сэн хэш Донго, алый барон Могуро.
  Сэн справился с собой, поклонился и побрёл к выходу. Кажется, он был готов покинуть зал и через окно. Не один Сэн желал избавиться от внимания графа, хотя нашлись и нобы, жаждущие приблизиться к столичному гостю, который вхож к князю, будучи человеком канцлера. А ведь всякой деревенщине известно, что 'солидарно' - слово, наиболее фальшивое при описании отношений двух владык страны. Князь готов ответить на всякое прошение и порой снисходит до милости или смягчения приговора, а канцлер жесток, ему и жаловаться-то страшно. Ведь, заметив раз, он никого и ничего не забывает.
  - Ул, - позвал Сэн голосом умирающего, пробираясь сквозь кустарник и не видя колючих веток, рвущих кружево.
  Уд поддел друга под руку, бережно отвел к стене, чтобы, хоть стукнувшись лбом в камни, он смог обрести подобие опоры. У Сэна крупно дрожали руки, он дышал с хрипом, как раненный, и слепо шарил пальцами. Ноба пришлось несколько раз встряхнуть и усадить, придерживая под затылок. Взгляд Сэна долго оставался бессмысленным, тусклым. Наконец, юный ноб нашёл силы оглядеться, проглотил ком ужаса. Бледные губы скривились в пародию на улыбку. Рука неловко махнула в сторону особняка.
  - Эла. Я сказал, что прошу выйти в сад и хочу представить вас, я успел... когда жизнь еще принадлежала мне. Я все же представлю вас. Помоги встать. Голова кружится. Отчего так дурно, будто удавка на шее? Темно, совсем темно... и воздуха мало.
  Ул подставил плечо и подождал, пока Сэн справится с собой и встанет в рост, опираясь на ограду. Затем стало можно обернуться, чтобы наконец-то выяснить, как выглядит 'оттепель души', достойная стольких стихотворных потуг.
  - Цветочный человек, - ломким голосом позвала Лия.
  
  Это был удар в сердце. Смертельный. Выдохнув остатки жизни и воздуха, Ул уже не мог пропихнуть в сухое горло ни звука, и вдоха.
  Незнакомая взрослая Лия переросла умирающую девочку с прозрачными пальцами на три года - и на целую вечность. Темные волосы взрослой Лии были уложены в причёску, на умеренно загорелых щёках лежал плотный румянец, от болезненной худобы не осталось и следа. Смотрела эта Лия на старого знакомца - сверху вниз. Не из гордости, просто теперь она выше, и это больно. Очень больно. Безнадежно, навсегда больно.
  Золотое лето умчалось в прошлое, Ул стоял в тёмном саду, ощущая себя призраком чужого детства. Призраком, не способным меняться, ведь каким его помнят, такой он и явился из сумерек - маленький, тусклый... Захотелось оглянуться на Сэна, но шея не послушалась, не повернула каменную глыбу головы. В Заводи у сына травницы не было друзей, не сложилось. В Заводи Ул научился в одиночку не уступать того, что полагал ценным. Но Сэн, первый настоящий друг за всю жизнь, украл самое дорогое так, что нельзя оспорить его правду! Хотя разве честно сравнить короткую дружбу - с трехлетним ожиданием золотого лета?
  - Цветочный человек, - повторила Лия, её улыбка стала увереннее. - Мама ужасно кричала, хотя она редко позволяет себе повысить голос на меня. Я поверила, что сожгут деревню, вот как она кричала. Прости... я не посмела искать тебя до самой осени. А когда твоя птица улетела, мы тоже покинули дом. Насовсем. Но ты нашёлся, наконец-то... Ты умеешь находиться, когда мне совсем плохо. Я думала, ты вырос, - Лия удивилась и внимательнее вгляделась. - Я сказала Сэну, что он наверняка пишет ужасные стихи, и это все равно не важно, поскольку я обязана кое-кого повидать прежде, чем возьмись читать их.
  - Эла? - ошарашено зажмурился Сэн. - Что ты говоришь?
  - Лия, - кое-как разжав зубы, поправил Ул.
  - Лионэла Ома Икава, по линии названого отца - Тэйт, - представилась Лия и заученным движением вежливости повела рукой, будто указывая на кресло. - Я не называла домашнее имя никому вне семьи, кроме Ула. Ул сразу назвался тогда... он мой цветочный человек. - Лия улыбнулась, руки вспорхнули в жесте смущённого извинения. - Я не знаю, что это означает. Три года назад одно, теперь другое, а при этой встрече, после слов графа... уже ничего не понимаю. Я тогда впервые осознала дар. У меня очень болело сердце, когда я смотрела на тебя, Ул. Ты был... погашенный. Я постаралась сделать тебя ярким... Живым? Это было от всей души. Я - белое золото, редкая смесь кровей, обычно мы не имеем способностей, то есть пока они слиты воедино, для нас нет развития. Так написано в родовой книге Икава. Еще сказано, что белое золото без развития дара беззащитно, и такие, как я, умирают, не достигнув пятнадцати. Мы принимаем на себя даже бессильные проклятия ничтожных завистников. Мне было тринадцать в то лето, а выглядела я, пожалуй, не старше десяти.
   Лия сникла и осторожно, неуверенно покосилась на Сэна. Снова глянула на Ула и тяжело вздохнула.
  - Почему всё запуталось сильнее, чем вообще возможно? Вы дружите, да? Что же мне, искать смысл в отвратительных словах графа? Сэн, очевидно, моя семья не решится принять тебя при любых поручителях. Назовём вещи своими именами, тебя продали барону. Меня вот-вот выставят на торги, примерно знаю, кто покупатели... Ул, нынешнее положение окончательно гадкое, ни птицы, ни цветы не помогут. Я переросла сказки, это очень больно.
  - Вы знакомы, - наконец, Сэн очнулся, постучал себя по лбу. - Так-так, сейчас я попробую понять хоть что-то. Я сто раз слышал о цветочном человеке и ни к кому в жизни так бешено не ревновал. До упоминания этого загадочного существа у меня не было поводов ревновать. Ул, мне дурно, но не настолько! Цветочному мерзавцу должно быть лет восемнадцать, так я понял со слов Элы.
  - Трижды ты лез драться с ним и ставил синяки мне. Выходит, в меня и целил, - криво усмехнулся Ул. Злости не было, но изнутри так разрывало, хоть кричи.
  Медленно, ужасающе медленно Ул повернул голову. Казалось, сейчас взгляд мог обрушить стену, надавив на неё... Карие глаза Сэна выдержали давление, ноб пошатнулся - и не отступил даже на полшага. Зато сам Ул резко, сдавленно охнул, присел и инстинктивно закрыл руками лицо. Не только он ощутил тяжесть: по тёмному саду, все ближе, шарил взор графа Орсо. Сквозь стекла, листву, тени - дар позволял графа быть очень зорким, когда кипела и бурлила голубая кровь. Лия села в траву и пробормотала: 'Как нож под ребра'. Она даже заслоняясь ладонью от бального зала. Сэн подал девушке руку, недоуменно озираясь. Он не заметил ничего опасного...
  - Надо убираться, - встряхнувшись, попросил Ул. - Лия, можно тебя временно украсть?
  - Лучше насовсем, - без надежды в голосе предложила Лия. Помолчала, тронула за плечо, и Ул открыл глаза. - Орсо ужасен... Силища в нем, да?.. Вот что занятно: меня он заметил, тебя - нет... но это пока не важно. Ул, почему ты не вырос? Так... нечестно. Я не назвала Сэну домашнее имя. Я всё еще не знаю, как поступить!
  - Ты была непостижимо умна и три года назад, ты и теперь разберёшься, - Ул сказал и ощутил, как злость вскипела и сгинула, испарилась. - Прости. У меня нет сил на любой ответ. Я заберусь на стену и подам руку, Сэн поддержит. Мы украдём тебя довольно вежливо.
  
  
  В два движения Ул оказался на гребне стены и осмотрел площадь, ближние улицы, крыши домов. Захотелось спрыгнуть и бежать прочь, без оглядки... От друга, от прошлого, от боли. От выбора.
  Ул обернулся, нагнулся и подал руку. Дождался, пока Лия не особенно ловко взбирается по стене, шёпотом ругая бальное платье. Сэн презрительно хмыкнул, отказавшись от помощи, и одолел подъем. Поймал Лию на внешней стороне, поставил на мостовую.
  - Пожалуй, я разрешаю вам обоим помнить моё домашнее имя, - виновато глянув на Ула, выговорила Лия. - Ты прав, я всегда была... умна. Если бы я не впустила в душу Сэна, я не хранила бы столь посредственные стихи и тем более не читала их, пообещав себе не делать такого. Стоит извиниться перед цветочным человеком. Боюсь, ты не вырос по моей вине. Я предала тебя в то лето, последовав запрету мамы. Я не посмела тебя искать. Ул, ты действительно особенное, волшебное существо. Мы видимся второй раз, и второй раз сердце болит так, что не вздохнуть. Я обязана тебе жизнью, и я же предала тебя. Как просить прощения, если такое не стоит прощать?
  - Ты тоже спасла меня, - обречённо выговорил Ул, привыкая быть недорослем и смотреть на Лию снизу вверх. - В тот день я перестал быть тусклым. Выздоровел.
  - Вот бы развернуть время и не ходить на бал, - поникла Лия. - Как безнадежно.
  - Еще того хуже, - поморщился Ул. - Вас пометили. Там... тьма в зале. Живая, вроде вьюна. На ней... пыльца? Не знаю. Вы обсыпаны тьмою, так я вижу. Этот, столичный граф, он всюду найдёт вас.
  - Как и я его, - признала Лия. - Он золото по кровной ветви, причём сильное. Ул, три года я была в чистом виде белая кровь рода Икава. Но теперь ощущаю в себе золото, вижу метки тьмы, как видит их граф. На нем самом - метка, причем двойная. Почти смешно... может, я одна во всей стране способна в любой миг сказать, где находится посланник канцлера.
  - Ты одна? - вяло спросил Сэн, и Ул был благодарен друг за попытку сломать молчание.
  - Золота осталось мало, эта кровь слабо наследуется... В Тосэне сегодня нас двое, он и я. Сейчас он видит меня с Сэном и думает, наверное: допустить детский побег или приказать охране загнать нас назад на бал, чтобы знали длину поводка. Отвернулся... внимание угасло. Мы временно свободны. Даже странно, я хуже думала о нем.
  - Пошли к нам, в гости, - зажмурившись, предложил Ул. - Сэну так и так не с кем познакомить тебя. Зато у меня есть мама. У нас на двоих есть еще дядюшка Монз. И мята припасена. Не цветёт пока, но я надрал у опушки листьев. Почти свежая.
  - Жизнь моя кончена, - горестно вздохнул Сэн.
  - Эй, - вдруг припомнив упрямого деда Коно, рассмеялся Ул. - Захочешь умереть в муках, скажи тётке Ане, что её рыба протухла. А до того ты жив. Я даже не злюсь на тебя. Мне больно, но я перешагиваю... Справлюсь, и ты постарайся. Лия, идти далековато.
  - У меня удобные туфли. Мята правда свежая? - Лия строго взглянула на Сэна и сделал сложный жест, явно принятый у нобов. Наследник Донго встрепенулся, виновато вздохнул и предложил опереться на руку. - Цветочный человек, почему с тобой я живая? С Донго не могу и слова сказать, тем более один на один! Всё в горле застревает, он ужасно серьёзный. Я почти боюсь его! Даже теперь.
  - Потому что я тебе друг, а он...
  Ул оборвал фразу, не зная, как её завершить, и вошёл вперёд, показывать дорогу. Ночь вытеснила из города все краски, оставив лишь оттенки серого. Стража, кажется, до последнего человека охраняла покой бального особняка. Близ площади приходилось много раз пережидать обходы, прячась за углом или в тенях. Но, чем дальше оставался праздник, тем тише и темнее делался город. В большинстве домов ставни с вечера закрыли наглухо. Реже редкого сквозь щель пробивалась рыжина свечи или фонаря, взблёскивала зрачком ночного хищника, выдавая то ли хозяйскую бессонницу, то ли крайнюю наглость воров.
  Сэн сперва вежливо вел Лию, подав ей правую руку. Но, когда во второй раз в ближних тенях прошуршали шаги невидимок, он отбросил правила нобов, сместился левее и высвободил обе руки, шёпотом попросив Лию держаться за пояс и, если что, отходить к стене.
  - Почти пришли, - наконец, сообщил Сэн. - Право же, мне неловко...
  - Стойте, - Ул неопределённо махнул левой рукой и взбежал по щербатой кладке на ближнюю крышу. Припал к похрустывающей черепице. - Там кто-то есть.
  Ул метнулся к коньку крыши, осмотрелся, сполз до водостока и мягко упал во внутренний дворик. Перемахнул ограду, миновал крохотный цветник, подтянулся на руках... и осторожно выглянул в свой переулок. У двери жилья Монза - тише тихого. Но дальше, в чернильных тенях под стеной, у старого сарая, таится человек. Недавно он кашлянул, намеренно. Тогда и пришлось взбегать на крышу, чтобы осмотреться. Человек желал быть обнаруженным и сам выбрал того, с кем намерен общаться, - понял Ул. Оценил такт и хитрость ночного гостя. Помедлил, пробуя учесть и угрозу. На душе - спокойно.
  Ул перемахнул ограду, встал на булыжник мостовой в паре шагов от двери Монза, отряхнул колени и локти. Прямо, с вызовом, глянул в сторону населённой тени.
  - Остроглазый до того, что хочется ослепить, - задумчиво сообщил незнакомец, не делая попыток выйти в лунный свет. - Слух хорош... на память тоже не жалуешься?
  Ул качнул головой, щурясь от веселой досады. Ловкий незнакомец говорил глухо, его лицо до глаз закрывала плотная ткань, искажающая голос. Тёмная одежда, плащ. Ничего не сказать наверняка, даже рост вне понимания.
  - Передай нобу Донго бумаги, пусть внимательно прочтёт, особенно разъяснения. Затем пусть как следует подумает над открытым листом, я приготовил и такой. Если проставит имена и сможет получить подписи, да ещё вчерашним днём, кое-кому испортит настроение. Хотя... для такого дела лист следует очень быстро доставить в столицу.
  - Как верить человеку без лица и имени? - спросил Ул, хотя уже верил, без причины. - Ты даёшь и слишком много, и чересчур мало.
  - Не в моих правилах одалживать, тем более просить. Но кое-кто заранее выложил 'троецарствие' и твердит, что честно кинул кости, и гребёт выигрыш. Я отстаиваю интересы тех, кто предпочёл бы сломать фальшивую игру. Вам это может стоить жизни. Выгнали бы гостя, нобы неспокойные соседи. Неблагодарные. - Человек шевельнулся под плащом, и без того смутный силуэт будто растворился в ночи. - Девушку следует доставить домой без ущерба репутации. Карету подадут через час. Тогда время на раздумья иссякнет.
  У стены едко зашипело, полыхнуло синим светом, а когда Ул проморгался, в загустевших заново тенях сделалось пусто...
  - Кто там? - спросил Монз, отворяя ставень.
  - Я здесь! - грозно и запоздало вмешался Сэн, выбегая из-за поворота.
  - Лучше б ты убился, разбудив одну тётку Ану, но ты желаешь славы на весь рыбный рынок, - осерчал Ул. - Лия, поспеши. Тут город, даже кошки участвуют в сплетнях.
  Продолжая ворчать, он прошёл до затененной стены, принюхиваясь к незнакомому, отвратительно острому и кислому запаху. Нащупал бумаги, подобрал и бегом вернулся к родной двери, чтобы последним покинуть улицу.
  
  
  
  Не спали ни Монз, ни мама. Отговорились приступом радикулита, хотя мазями не пахло. Зато мятный взвар уже настоялся. Ул передал Сэну бумаги, поднятые с булыжника, и не стал задавать вопросов.
  - Та самая воля князя, - удивился Сэн, быстро просмотрел верхний лист и отдал Монзу. Глянул на второй, третий. - Ох... На балу не всё огласили. Есть разъяснение канцлера. Вот, тут интересно: 'Роднить титулованных и голубокровных допустимо лишь при обоюдном согласии сторон, заверенному письменно. Если же имеет какой ноб уговор, совершенный до оглашения княжеской воли, он в праве не расторгать его, но составить прошение и подать непосредственно в канцелярию. Срок же рассмотрения належит ограничить месяцем от оглашения нового сговора. Если первый договор будет признан нерушимым, голубокорвный имеет право на отступные от навязавшегося в родню титулованного, а если разорванным, он лишается дохода или же титула в новом браке'.
  Лия отобрала лист, быстро пробежала глазами и передала Улу, смутилась и с поклоном подвинула по столу к самой руке Монза.
  - Дядюшка, вы верите, что разъяснение писал один человек? - спросила Лия, поклонившись переписчику.
  - Через строку диктовали, друг дружке гадя, - кивнул Монз. - В месяц до столицы и обратно обернуться можно, даже из дальних мест. Куда сложнее подать бумагу напрямую канцлеру! Сговор, скрепленный на бумаге, не у многих есть, но, едва разъяснение станет известно, таким обзаведётся всякий даровитый ноб, страхуя наследников и честь, связанную с сохранением кровной ветви дара.
  - Что это вообще такое? - Сэн отложил последний лист, стиснул голову ладонями и жалобно глянул на травницу. - Матушка, с вечера в голове муть, ничего не понимаю.
  - А ты мятки хлебни, да с пустырничком...
  - Тот самый запах, - Лия выбрала чашку и налила настой, принюхалась. - Цветочный человек, ты один умеешь набрать такую мяту. Мне спокойно, хотя впору плакать... Некто, и ему служит граф Орсо, желает уничтожить смысл понятия 'голубая кровь'. Нет прямых причин так говорить, но я полагаю, что уже лет сто браки со смешением ветвей негласно порицаются, а то и устраняются. Вот пример: мама лишилась титула, мой отец, по словам матери, был убит при загадочных обстоятельствах. Я выжила чудом. Мать Сэна внезапно скончалась, его отец погиб. Именно нас без уведомления старших нобов рода сосватали богатым бездарям. Сэн сочетает синюю и алую ветви, я - белую и золотую. Вместе мы - полный цвет, так это называлось когда-то. Жаль, я не знаю смысла понятия. Однако тот, кто принёс бумаги, куда более осведомлен. - Лия повернулась к Сэну, положила руку на его плечо. - Если моя мама выразит согласие породниться с Донго, доживу ли я до первой примерки свадебного платья?
  - Я... - Сэн сжал руку на отсутствующей сабле, сник. - Не знаю.
  - Сэн, я выйду за тебя из соображений мести, это фамильная привычка Тэйтов. Если мы сможем промолчать о договоре, пока что не заключённом, и так дождёмся его подтверждения со стороны канцлера, я хотя бы доживу до оглашения помолвки и увижу графа в бешенстве. Ощипанный Орсо цвета спелой сливы... редкостное зрелище. - Лия допила настой и бережно поставила чашечку, не звякнув о столешницу. - Твое письмо к Тэйтам готово? Мне следует вернуться домой, не вызывая кривотолков.
  - Скоро подадут карету, - встрепенулся Ул.
  - Прекрасно. Сэн, до рассвета изволь закрыть этот открытый лист, обязательно вчерашней датой, - Лия встала. - Тётушка, у вас есть еще мята? Мне неловко, но я хотела бы забрать всю.
  Ул ошарашено и даже с опаской наблюдал, как Лия и мама шушукаются у большого шкафа с коробами и пучками трав, перебирают их, нюхают, обсуждают что-то неуместное. То ли время сбора, то ли способ заварки. Сэн сидит каменный и с тоской глядит на девушку, чье согласие не наделся получить. Теперь оно есть, вопреки всему, но на душе тяжело. От недавней жгучей ревности не осталось и следа, она полыхнула и пропала - вроде синего огня, спрятавшего отступление незнакомца.
  
  Стук копыт и колёс возник и приблизился, звякнул колокольчик у дверей. Лия поцеловала маму Улу в щеку, красивым жестом вдела запястье в плетеную ручку корзины, поклонилась всем и удалилась, шаги процокали по ступеням... Лия открыла дверь и стала с порога щебетать кому-то невидимому о превосходных травах и своей благодарности старому нобу, указавшему ценный адрес. Снова фыркнули кони, копыта застучали, удаляясь.
  Ул пропыхтел длинный выдох, стравливая избыток впечатлений. Полегчало, и Ул сунул локоть в бок другу, понимая - теперь он совсем освоился и умеет свободно разговаривать с Сэном. Как прежде.
  - Ты настоящий Донго. Я вдруг понял, что удачно не повзрослел, я боюсь нынешней Лии. Она красива, как чудо и умна как... ну, в общем, она лучше всех. Но я бы сбежал без оглядки, согласись она выйти за меня из мести, по традиции Тэйтов. Ты исполнен мужества, друг Сэн. Ты взрослый, решительный и подходишь ей.
  - Сбегу, хотя бы в столицу... для начала, - насторожился Сэн.
  - Нет, сбегу я. Ты меченый, помнишь? Одолжи коня. Но сперва - лист. Ты знаешь, как его закрыть?
  Монз негромко попросил кисти, перо с чернильницей и краски - все четыре для родовых гербов. Пока мама хлопотала, готовя неурочный ночной завтрак, переписчик заполнил вверх листа рисунками гербов, свёл геральдические ленты в четырёхцветный узел. Мелко и точно вписал прямо в текст гербы поручителей. Подал Сэну перо, подвинул чернильницу.
  - Молодой человек, умная и красивая жена - это превосходно, но обременительно. Такой брак куда надёжнее при обоюдном расчёте, простите за прямоту. Я рисовал узоры для подобных союзов раз сорок, и лишь дважды посещал позже счастливые семьи... Если вас связывает влюблённость, лучше бросьте всё. Слепая приязнь сгорит в одно лето.
  - Я люблю её больше жизни и знаю, она не способна на месть, это всего лишь слова, призванные спрятать страх, - отмахнулся Сэн. - Дядюшка, есть ли у меня хоть что-то, ценное для канцлера? Вряд ли он одобрит лист, если расплатиться мне нечем.
  - Вероятно, есть. Ведь лист попал к нам, и передать его мог лишь посланник канцлера в Тосэне, - предположил Монз. - Иди, улаживай дело. Да, прямо теперь достань саблю из чехла. Тревожно... Лучше бы я не хлопотал о поручителе.
  Монз потёр спину, кряхтя, поднялся и захромал в свою комнату. Следом убежала мама Ула, прихватив короб, звякающий флаконами, цокающий баночками с мазью. Ул поёжился, глянул в серое предрассветное окно.
  Серебряная весна вот-вот иссякнет. Впереди нежданная, дух захватывающая дорога в столицу. Вопрос Сото истрепался за два месяца жизни в городе, утратил что-то главное в звучании. Человек ли ты - разве рождение дает ответ? Граф Орсо человек, и тот наемник, что лез убивать Монза ночью - человек, и мама Лии, всерьез грозившаяся спалить Тихую Заводь - человек. Рождение ничего не дает и не отнимает. Зато каждый день жизни оставляет отпечаток, вносит крохотный штрих, постепенно создавая ответ.
  Глупо лезть в чужие беды, да ещё - с головой. Мама станет переживать и будет ли она в безопасности, не понятно. Лия выбрала Сэна, для неё цветочный человек - лишь воспоминание детства. Вдобавок эта Лия иная. Почему же нет сомнений в том, что надо ехать и стараться исполнить поручение изо всех сил? Ради Сэна и Лии? Или ради себя и своего права быть человеком?
  Ул помотал головой, буркнул едва слышно - 'не то'. Усмехнулся. Глупо отпираться, он хочет ехать и уже влюблен в предстоящую дорогу, в новые встречи и тайны, сокрытые за каждым поворотом. Он хочет покинуть тесные стены и подставить лицо ветру. Он хочет найти новые вопросы, такие же ценные, как заданный Сото. Он хочет однажды понять, к чему стремится душа, если от мысли о дороге так щемит...
  - Алое лето без зорянок и кувшинок, - со вздохом предрёк Ул. И улыбнулся.
  
  
   Бес. Замок у водораздела
  
  Шорох в траве, мягкое и стремительное движение на кончиках пальцев... Длинный прыжок, касание ладонью о кочку - и вот пальцы-когти пережимают горло кролика, одним движением выдавливают жизнь, но не всю... Очень вкусно обонять страх. Покорный, безропотный, обреченный. Страх меняет вкус добычи, в нем смысл охоты.
  Рэкст перекатился в траве, немного полежал на спине, щурясь и наблюдая солнце сквозь ресницы. Теплый кролик слабо дергался под рукой. Еще два, добытые чуть ранее, не остыли, но уже обескровлены - там, на пригорке. Отчаянно трещат сороки. Весь лес полнится настороженностью. Лес заметил хозяина и трепещет, признавая себя территорий высшего хищника. Его личной землей. Его и только его!
  Лес полон запахов и звуков. Лес - родной дом зверя. Бес зевнул и нехотя встал, и совсем уж нехотя нашел взглядом обувь. С отвращением добрел, пнул сапоги из-под куста... натянул. Покосился в сторону висящей на ветке рубахи и отвернулся. Взрыкнул, прокусил шею кролика и напился крови. Теплой, сытной крови, хранящей так много важного зверю - память охоты, страх дичи, вкус личной добычи.
  Вдалеке фыркнул конь. Бес поморщился, отбросил тушку. Людишки... даже здесь нет от них свободы и отдыха. Надо надеть рубаху, заправить в штаны. Надо умыться.
  Конь двигался шагом, и седок определенно знал, куда направить его. Бес принюхался и поморщился. Сгреб все три тушки, связал и перекинул через плечо. Немного постоял, колеблясь в принятии решения, и все же пошел навстречу шуму.
  Всадница на сей раз выбрала вороного коня, чтобы ослепительно белое платье сияло ярче. Серебро и прозрачные камни отделки сбруи разбрызгивали радужные искры. Перо цапли в прическе крепилось булавкой с таким огромным камнем, что это смотрелось вызывающе.
  - Мне сообщили в замке, что ты охотишься, - мелодично, с едва различимым придыханием, проворковала гостья.
  - Пора бы выучить, я не делюсь добычей и не ценю общество в такое время.
  - Даже общество княгини? - бархатно поинтересовалась гостья.
  Рэкст долго смотрел в зеленые с золотыми искрами глаза, огромные, тонко и точно подведенные тушью. По кончикам волос беса сбежало несколько багряных искр, ветер коснулся прядей и пропал.
  - Десять лет назад я выкупил тебя у шлюхи мамаши, так и не знаю, почему. Девять лет назад предложил выбор: жизнь до последнего дня у меня за спиной, в моем... логове - или работу на меня. Ты выбрала власть и дом людей. Я помог тебе войти во дворец.
  - Зачем напоминать то, что мы знаем? Я исправно плачу за услугу и буду платить до последнего дня, - княгиня, которой и теперь не исполнилось тридцати, капризно надула губы, играя в ребенка. - Хочешь, я скажу, что тогда... ошиблась? - Она намеренно создавала паузы, чтобы заполнять их возволнованным духанием. - С тобой страшно... интересно, без тебя страшно... тоскливо.
  - Похоть, вот как это называется в простых словах, - покривился бес. - Ради того выбора, сделанного с первого раза, а ведь я обычно даю три попытки... Ради прошлого говорю: убирайся прямо теперь, навсегда и без оглядки.
  - Эй, я княгиня, а не девка, - на щеках красавицы выступили пятна. - Я привезла то, что тебе нужно. Добыла у него, как и прежде. Пять дозволений без имени, сразу пять. Конечно, он старый и смешной, я кручу им, как угодно, но я добыла и теперь хочу...
  Бес прикрыл глаза и постоял немного, слушая лес и пропуская мимо ушей женский визг. Затем в один рывок оказался рядом с конской шеей, взметнулся в прыжке - и спружинил на кончиках пальцев, придерживая повод, успокаивая коня.
  Человечья шея хрустнула так же просто, как кроличья. Тело дернулось и стало медленно, мягко сползать из седла.
  Бес наконец открыл глаза и отступил на шаг. Он проследил, как складки белого платья стекают и успокаиваются. Лишь затем бес отвернулся, нащупал при седле чехол с бумагами, вскрыл конверт с княжеской печатью и без интереса прочитал указы. Пять открытых - на право убить волей правителя кого угодно, имя не вписано. И шестой - с внесенным рукой князя именем его третьей, нежно любимой, молодой жены... об интригах и любовниках которой в последнее время ходит ужасающе много недопустимо достоверных слухов.
  - Я палач, я всегда знаю о данном мне поручении, если оно - чья-то смерть, - не оглядываясь на труп, взрыкнул бес. - Твой муж не хозяин мне, но у нас с родом Миор давняя сделка. Они позволяют мне убивать людей в этом мире... изредка. Я позволяю им вписывать имена в указы - еще реже. Я мог не искать жертву, если бы она, то есть ты, сбежала до прочтения мною указа. Дурой ты жила, дурой и подохла.
  Бес смял листы, в которых не было имен - и длинно, тоскливо взвыл. Не оглядываясь ни на кроликов, ни на княгиню, он пнул вороного в бок, напугав и заставив умчаться прочь - и пешком побрел к замку.
  - Кто сказал, что мне нужны эти бумаги, тем более так скоро. Тем более с запасом, - поморщился бес. - Могла выжить и увезти листки. Могла сделать хоть одно занятное дело за всю свою бездарную жизнь. С-сука. Теперь придётся начать большую охоту.
  
  
  
  
   Глава 4. Багряный всадник
  
   '... и снова упомяну о дарах крови. Не ведаю, отчего поделены они на четыре ветви. Не могу вникнуть в суть разделения и его природу. Да, алые нобы непобедимы в открытом бою и наделены пониманием чести. Синие знают вес слова сказанного и тем более нанесенного на бумагу. Золотые умеют управлять собою или окружающими, смотря что изберут. Белые исцеляют тело или душу, кто как справляется... Всё верно. Но как делить дары, если они - грани единого, вот во что я верю! И как отособлять их, если кровь порой проявлет цвет в безродном деревнещние и, наоборот, утрачивает в законном потомке древнешего рода?
  Сила крови не в наследовании от отца или матери, а в воспитании, в душевной организации, в личном выборе человека... Так я понимаю голубую кровь нобов, только так: с делами нашими и помыслами, с ростом души, кровь обретает цвет. А герб, род, предки... это не суть, а шелуха. Разве вот одно исключение, может статься, на весь мир наш единственное: кровь семьи Боув. Я избрал путь странствия сюда, на холодный северный берег, отчасти из-за намерения увидеть их. И я подтверждаю: эта кровь особенная!
  Люди ли Боувы? Люди ли они, если внешность их неизменна от века к веку, если повадка их сродни Рэкстовой, если выдержать взгляд их жутких багряных зрачков непосильно даже нобу алой крови, как мне думается... Если против всех правил наследования крови и силы они всегда и неизменно - воины, алые, а при том их коварство неискоренимо. И дополняется оно неуместной и немыслимой силой лекарей... порою перерождающейся в полнейшее бессилие, обесцвечивающей на поколения кровь и дар'.
  Ан Тэмон Зан, книга без переплета
  
  
  - Нет, только не в мою конюшню, пронеси его мимо, ветер дорог, - хозяин постоялого двора бледнел и отступал шаг за шагом, пытаясь стать как можно незаметнее. - Только не меченый... Откуда ж вдруг вынесло мухортого, да к ночи?
  Несчастливая масть коня не вызывала сомнений. По тёмно-бурому ворсу опрелостями обозначились тускло-рыжие отметины у глаз, возле ног, по брюху. Словно этого мало, грива не имела ровного тона. Чёрная в массе, она выделяла две рыжих пряди - вроде потёков крови. Левую заднюю ногу уродовало седое пятно.
  Увидев издали меченого сединой мухортого полагалось трижды сплюнуть через левое плечо, развернуться и пятиться до развилки дорог, чтобы затем без оглядки бежать, отказавшись от намеченных на день дел. Никто, пожалуй, не соблюдал всех нелепых условностей, криво усмехаясь по поводу суеверий. Но уж плюнуть-то не забывал! Украдкой, чтоб не засмеяли.
  Мухортый двигался ровной рысью, достойной куда лучшей масти. Конь имел правильное сложение, крепкую спину и прекрасно поставленную сильную шею. Длинные ноги на рыси исполняя настильные, безупречные движения. Но проклятие масти сказалось во всем, для чего оно неизбежно. Убогое седло, потник драного войлока низко и неровно висит по бокам. Узда - простая веревка, вместо кожаных сумок за седлом - дерюжный мешок. А седок... Хозяин постоялого двора отчаялся, рассмотрев заморыша, каких и зовут в насмешку мухортками. Не за цвет волос, но за убожество и тщедушность. Недоросль, весь пыльный, одет нищенски, в седле трясётся, как куль с мукой. Босые ноги то и дело выскакивают из стремян, не подогнанных по росту.
  - Ветер-батюшко, унеси да по полю, да за дальний лес, - всхлипнул суеверный мужик.
  
  
  Конь поставил уши, обозначив хоть так: он заметил, что повод натянут. Хилый седок расстарался и потянул ещё, верёвка жалобно хрустнула, но выдержала. Мухортый врыл в пыль все четыре копыта, проехал немного, скользя и глубоко оседая на зад. Перед крыльцом четвероногое проклятие плюхнулось крупом в пыль, то ли потеряв равновесие, то ли возомнив себя собакой.
  - Мест нет, - просипел хозяин постоялого двора, тупо глядя в распахнутые ворота пустой конюшни...
  - Эй, денег для тебя тоже нет, дядюшка, - расхохотался замухрыжка, который умудрился не вывалиться из седла.
  Он обнимал коня за шею и лыбился во весь рот... Вот он подмигнул понимающе, звучно хлопнул мухортого по боку. Порылся за пазухой, добыл медного пескарика, ничтожнейшую из монет. Метнул под ноги собеседнику.
  - Эй, не икай! Скажи, у кого сарай пуст до того, что и примет бояться без толку?
  - У старого Ясы, - содержатель постоялого двора замахал дрожащей рукой. - Туда, туда и далее, до края деревни, значит... И далее, на отшибе он. Туда, да-а...
  - Отсюда, да-а, - передразнил наглый замухрыжка. Добавил деловито: - Сразу пришлёшь овса коню и каши мне, договорились?
  - А деньги?
  - А проклятие? Я без оплаты спасаю твой кров от нас двоих, но могу и передумать. Введу коня в стойло... или просуну его голову вот прямо в дверь, пусть пропойцы глянут, - пригрозил заморыш, хлопая глазами с показной наивностью деревенского дурака. - Эй, дядя, не вдыхай так сипло! Ругнёшься, я и завтра не уеду.
  Мухортый заржал, издевательски извернув голову вбок и скаля белые зубы, не стёсанные временем. Пацан гулко влупил пятки в бурые бока, от чего 'проклятие' встало на свечку, охлестывая себя хвостом, пританцовывая, смещаясь к крыльцу - ближе и ближе. Когда до поборника примет осталось менее корпуса, конь мягко встал на все четыре ноги, подобрался, с места прянул косулей - и сгинул за углом...
  - Наказание за грехи, - шепнули бескровные губы. Хозяин богатого дома прикрыл рот ладонью и жалобно заныл. Одёрнул себя, отдышался и проорал в голос: - Кто на кухне? Живо соберите еды. На три... на пять рыл, да побогаче. Оттащите Ясе ту еду и ещё полный короб с овсом, поняли? Усу востроглазого отправьте соглядать, пусть сразу даст знак, когда мухортый сгинет отсель. До того мне и жизни нет, и сна ни крошечки.
  Последние слова были сказаны едва слышно. Поводив рукой, как следует по примете призвания попутного ветра удачи, носитель всех местных суеверий удалился, зевая и потягиваясь. Судя по зычному храпу, еще до темноты крохи сна запершили в глотке аж с переливами.
  Ул - а кто ещё это мог быть - без осложнений нашёл кривобокий сарай, подпирающий стену дома-развалюхи. Осмотревшись, Ул спешился, прихватил Бунгу за длинную чёлку и потащил к двери. На стук и вежливую просьбу о ночлеге ответили не сразу, зато несчастливую масть коня то ли не оценили в сумерках, то ли не сочли опасной. Охотно разрешили ввести Бунгу в сарай. Седока позвали гостем в дом.
  Вычистив коня, Ул как раз дождался посыльного с ужином и овсом. Кивнул, не снизойдя до благодарности - не за что, без доброты собрано, без души отдано. Ул просто подхватил тяжёлый узел с едой и поволок в дом, расставлять и раскладывать на колченогом столе, перед удивлённым до немоты старым Ясой. За ужином удалось вызнать новости округи и приметы завтрашней дороги, которые сводились к совету ехать прямо и не запалить коня. К ночи же искать постой в селе по ту сторону от брода, поскольку далее начнётся дикий лес. Старая короткая дорога проложена через него, но умные люди едут длинной, по опушке. В лесу злодеев нет, но и торных троп не осталось.
  В кромешной темноте сытый Ул полез латать крышу, вдруг остро пожелав проверить, помнят ли руки деревенскую работу, не намнёт ли топорик мозоли.
  
  Еще до рассвета Бунга выбрался на дорогу. Поверх мешков за седлом оказался увязан короб с остатками овса. Старый Яса щурил слабые глаза, махал вслед и шептал напутствия. Его жена, согнутая и слабая, успела сунуть гостю узелок с лепёшками и смаргивала слезинки: милый малыш гостил, на внука похож... А когда ещё дочь навестит, ведомо ли? Отдали из дома, вроде удачно, но даже и так - осиротели, одни остались.
  Мухортый и его седок сгинули в редеющих сумерках, оставив позади долгие пересуды о приметах: днем на постоялый двор налетели такие гости, что хоть в гроб ложись по своей воле! А крыша у стариков оказалась починена лучше, чем сделал бы первый плотник из большого села, за серебряную денежку...
  - Бунга, тебе масть как, не в тягость? - виновато спросил Ул, устраиваясь полдничать за бродом, куда по мысли старика он должен был добраться лишь к сумеркам.
  Рассёдланный конь мирно фыркнул, блаженствуя по шею в воде.
  - Эй, ты же вылиняешь, - запоздало спохватился Ул, сломал лепёшку и показал коню половину. - И так всякий день масть обновляется. Вернусь, украду у тех торгашей бак для смешивания краски и утоплю. Мошенники! То есть я обещал Монзу не воровать, но почему он прав а я нет, так и не понял. Значит, я тоже могу быть прав? Иногда.
  Бунга задумчиво принюхался, кося карим глазом на хлеб и не спеша покинуть реку. Вздохнул и всё же потянулся к гостинцу, без спешки выбираясь на берег.
  После протирания пучком травы масть вовсе перестала иметь хоть какое название. Ул лёг, глядя в небо и морща лоб, принялся шёпотом перебирать допустимые названия.
  - Чалый? Ох, о чем я думаю...
  Из Тосэна Ул выехал поздним вечером. День после бала весь оказался истрачен на убеждение баронессы, матери Лии. Следующий пришлось израсходовать, помогая Монзу рисовать две копии гербового договора и составлять письма в столицу. Еще до сумерек в глазах потемнело от усталости, но Ул смог при маме сделать вид, что бодр и готов в дорогу. Травница верила, как ей и было соврано самом Монзом: сын намерен навестить доброго дядьку Сото...
  Покинув город, Ул оставил коня и вернулся, добыл краску у мошенников, промышляющих перепродажей ткани, умыкнутой с разных складов. В темноте он перекрасил золотого Бунгу, притягивающего взгляды и сплетни. Пока конь сох, ночь занавесила закат, кинула лунный серп на облачный камень и принялась править его до остроты, важной в первый укос. Трава пахла медом и росой. Ул брёл босиком, щурился от тихой радости, вёл в поводу коня. До самого рассвета нёс на голове седло... а когда солнышко помогло различать без ошибки цвета, пришло время прятаться в лес.
  
  Знаменитая масть боевых нобских скакунов - алое золото - превратилась в загадочную зелёную бронзу. Показать такую хоть кому на дороге было решительно невозможно. Днём Бунга был повторно выкрашен в более тёмный тон, всю ночь бежал резвой рысью... и вылинял. Так повторялось третьи сутки. Дорога двигалась неплохо, даже скорее, чем намечал Сэн. Конь оказался резв и неутомим. Но Ул не высыпался, злился на свою никчёмную ловкость, на пройдох мошенников - как будто бывают мошенники честные! И на Монза, приказавшего оставаться неприметным.
  - Нам ещё пять дней таким ходом тащиться до столичных пригородов, - вздохнул Ул, мысленно сверяясь с картой. - Но как мне научиться красить тебя в годные цвета, вот вопрос. Золотой ты в столице не можешь появиться, но и зелёный - тем более. Беда.... Ну, давай собираться. В лесу хорошо, тень. И плохо тоже: мошки. На длинной дороге мошек немного, зато людей полно.
  
  
  Ул потянулся, сел, оглядел заросли ивняка, прячущие место купания надёжнее стен. Брод рядом, день горит в полную силу. Странно, что дорога пустая, - отметил Ул. С тяжёлым вздохом потянулся за потником. Бунга настороженно всхрапнул... и лег.
  Золотой скакун с безупречными породными бумагами и резвостью победителя столичных состязаний имел изъян, полностью лишающий его ценности: он ненавидел всё, связанное с людьми. Не терпел заседлывания, сопротивлялся удилам, впадал в бешенство при малейшем подозрении на близость хлыста.
  - Эй, ты хуже тётки Аны в день выдачи жалования работникам, - приуныл Ул. - Я не враг! Как с тобой Сэн договаривается, а?
  Бунга завалился на бок и притворился мёртвым, даже глаза прикрыл.
  От удил пришлось избавиться еще в Тосэне, заменив оголовье на верёвочное и по душам поговорив с упрямцем. Слушаться повода конь обещал... по крайней мере, так решил для себя Ул. Вроде, пока не разочаровался. Хлыста у нынешнего седока не было, на отгоняющие мошкару ветки скакун постепенно научился не обращать внимания, оценив их полезность. По утрам Бунгу, подкравшись, удавалось ловко накрыть седлом и в одно движение дёрнуть подпругу. Конь делал вид, что не заметил приятеля. Но седлаться посреди дня? Добровольно? Открыто признать, что ты не особо норовист и даже доверяешь седоку?
  - Бу, оживай, - попросил Ул.
  Он встряхнул потник, бросил на конский бок и притаился рядом, держа наготове седло.
  - Бу...
  За рекой отчаянно, жутко взвыл зверь.
  Бунга вытянулся, всхрапнул - было заметно, как по шкуре прошла судорога страха. Ул ощутил на собственной спине встающие дыбом волоски, ничком рухнул в траву, хрипло дыша ртом и не смея двинуться.
  Вой повторился, леденя душу. Прежде Ул не верил, что кровь может стыть в жилах. Такие слова годны лишь для детской сказки-страшилки. Но сейчас его кровь превращалась в нечто совершенно иное. По жилам изнутри будто скребло мелкими колючими песчинками. Кое-как заставив себя открыть глаза, Ул проморгался, с ужасом признавая: день вмиг выцвел от тумана. Волны серости набегают, удушают страхом, и вдобавок они наделёны осязанием. Нет сил пошевелиться. Нет, никак нет...
  Руки упрямо сжались в кулаки. Ул скрутил себя в пружину - и выпрямил спину. Подумаешь, вой! - зло рассужал он, сжимая зубы и запрещая им клацать. От чужих криков он не побежит и не станет им поддаваться. Тем более - уткнувшись лицом в пыль, как последний трус.
  Очень страшно глянуть туда, в сторону брода. Но - посильно. Туман валом прёт от реки, он уже подмял дальние заросли ивняка и сейчас сбарывает ближние, просачивается сквозь листву, трогает каждую ветку. Ул вскочил на четвереньки, постанывая от спешки, огляделся. Замер, ужаленный догадкой, как занозой. Вцепился в потник. Натянул войлок на конскую голову, стараясь успокоить Бунгу и спрятать от тумана дыхание скакуна. Затем Уд дрожащими пальцами перебрал имущество, поймал короб за борт, рванул, роняя на бок. Спешно вычерпал горстями овес, разбросал по конской шкуре, и поверх войлока тоже.
  Щеку тронул знакомый ветерок-шептун! Ул охнул: невесть откуда пришло и понимание угрозы, и важное решение, пусть оно и казалось бессмысленным. Ул не стал терять время на рассуждения, сложился, скорчился, спрятался в короб и рывком закрыл крышку. Он успел, поднятый воем туман как раз лизнул ближние листья ивняка. Надвинулся...
  Холод утопил мгновенно. Серость одолела, омертвила, возвращая в тот забытый день, когда мама Ула стояла на мостках, а мимо по стылой воде проплывала корзина с затихшим ребёнком. Безымянный младенец не дышал. Он был скручен в тесноте и не мог пошевелиться. Он лишился памяти, рассудка, сознания... Если бы мама не плакала, жалея и отдавая тепло души - смог бы очнуться и заплакать в ответ брошенный ребенок?
  Холод схлынул. Вой снова пронесся над ивняком и рассеялся, не породив эха... Ул дёрнулся вправо-влево, постарался раскачать короб. С третьей попытки смог завалить его на бок. Крышка откатилась.
  Снаружи цвёл солнечный день. Дышалось легко, даже в тесноте. Долго, невыносимо долго не удавалось выбраться из короба. Ул шевелился и пыхтел, недоумевая: как он втиснулся сюда? Ребёнка лет пяти, и то не поместить, пожалуй.
  - Бу, - позвал Ул.
  Конь лежал совсем тихо. Оказалось очень страшно подползти и отодвинуть войлок с морды. Дотронуться до ноздрей... Бунга дышал, пусть и слабо. Под пальцами ощущалось тепло, а еще чуть вязкая, наделённая остаточной странностью, волглость. След чудовищного тумана.
  По склону за рекой набатом ударил конский галоп. Ул метнулся к краю зарослей, осторожно глянул сквозь листву, не раздвигая веток. К броду махом летели семь всадников, все на породистых золотых скакунах. Впереди мчался бурей ещё один, его конь казался красным, как кровь. И плащ был багряный. И волосы горели чудовищным пламенем, невозможным для людей. Пряди трепетали на ветру, бросали на воду блики. Хищное лицо воина имело в чертах чуждость, внятную с первого взгляда. Звериные глаза с прожелтью, тяжёлая нижняя челюсть, оскал зубов - прямо клыкастый.
  Яростный всадник коснулся конского бока кончиком хлыста, и его скакун в три прыжка миновал брод, отчаянно взвизгнул, пошатнулся на мелкой воде - и помчался вверх по склону, к лесной опушке. Семерка свиты поотстала. Но и эти всадники миновали брод куда скорее, чем недавно сам Ул.
  Топот и конский храп стихли, проглоченные лесом. Бунга шевельнулся, перебрал ногами, напрягся и встал. Он дрожал, жалобно всхлипывал - Ул и не знал, что кони могут так разговаривать, сетуя на непосильный страх. Пришлось обнять и гладить, шепча в ухо утешения и гладя мягкие, замшевые губы. Постепенно Бунга перестал дрожать. Потник лёг на его подсохшую спину, а следом и седло, конь не отшатнулся. Вьюки заняли свои места. Верёвочная узда оказалась прилажена к такому же веревочному оголовью, а конь даже не пробовал сопротивляться. Ул вцепился в гриву и побежал, сходя с ума от своего решения и не имя сил оспорить его.
  Багряный всадник был настоящим бесом, сомнений нет. Он выл, насылал туман и кого-то искал. Затем нацелился в лес. Значит, нащупал нужное? Да: багряный помчался, едва понял направление. Он спешил, чтобы причинить зло. Остановить его вряд ли возможно, Ул понимал это всем своим недавним страхом, всей памятью ветра, льнущего к щеке, чтобы сказать жизненно важное, уберечь от гибели.
  Нельзя идти следом за чудовищем! Нельзя позволить заметить себя. Нельзя ввязаться в то, что не по силам. Но прямо теперь леденящий вой кого-то догнал и сделал добычей. Даже если нельзя помочь, отвернуться тоже - нельзя... Ул, споткнувшись, прикусил язык, упал на колени и всхлипнул. Огляделся. Кругом лес, но опушка ещё рядом. Бунга храпит, пена каплет с его губ, конь упирается и не желает идти дальше. Под коленом острый скол сучка, он причиняет боль и это - отрезвляет.
  - Бу, подожди меня, - кое-как выговорил Ул. - Подожди, я вернусь. Обещаю.
  Отпустив повод, Ул шагнул было вперёд, спохватился, на ощупь дёрнул подпругу, сбил в траву седло. Снова настороженно присмотрелся к лесу, решительно сжал кулаки и нырнул под низкие ветки. Скоро он вышел на след погони. Было похоже, что чудовищный бес сминал перед собой лес, превращая частью в обломки, частью и вовсе в труху. По следу красного коня замечались высохшие проплешины травы, пожухлые листья на деревьях. Изломы веток на ощупь были холодны, срезы давали понять: прорублено клинком или чем-то столь же сокрушительно острым.
  Ул сперва шёл, трогая срезанные ветки, касаясь влажных от сока пеньков. Затем побежал, плохо помня себя и понимая лишь, что в лесу тихо, нет ни воя, ни звука конского топота.
  
  
  В лощинку Ул провалился внезапно. Он скалится кубарем, ощутил под пальцами чавкающее болотце, вскинулся, понял - вот ручей, влага сочится, и конские копыта превратили мох в грязь. Липкую. Ул поднял руку к лицу и перестал дышать.
  Кровь. Свежая, еще алая и жидкая. Много крови! В ручье вода не прозрачна, нитками в ней слоится недавняя смерть... Ул рывком обеих рук толкнул собственное непослушное, одеревеное тело вверх, через силу приподнялся на колени, вцепился в низкую ветку и заставил себя встать.
  За замшелым вывертнем пряталась крохотная полянка, прикрытая с трех сторон малинником и ежевичными зарослями. Вся трава - затоптана... У самой воды безнадежно, метво скорчилось тело, следы копыт видны прямо на одежде. Понятно с одного взгляда, что это женщина, наверняка немолодая: одета в мешковатое, многослойное... платок перевязывает спину. 'Ребра в крошево, и это - ещё заживо', - мелькнуло в голове.
  Ул сознательно, с силой ударил рукой об остро разрубленный сук. Стало чуть яснее в голове. Провернув ладонь в горячей боли свежей раны, Ул смог прямо смотреть и сознавать то, что видит. Труп накрывает, прячет сверток с кружевной отделкой и лентами. До последнего беглянка старалась спасти дитя. Только - зря, багровый срезал в один удар и её, и малыша, прижатого к груди. Бес не стал хоронить, даже не потрудился переворачивать мёртвую на спину и проверять рану. Он знал и свою силу, и безошибочность осязания охотничьего тумана.
  Ул смотрел, леденея от ужаса. Сердце пилили тупым ножом.
  Сколько лет он спокойно жил у матушки Улы? Семь? Вроде, семь... Ум не хочет отзываться и вести счет. Все эти годы Ул полагал, что прошлое не стоит вспоминать, там нет ничего и никого, достойного памяти! Ребенка в ледяную реку бросили те, иные, родители. Нет смысла их ненавидеть, но и искать - тоже.
  Сейчас мир вывернулся наизнанку. Вопрос Сото тоже вывернулся. Ты - человек? А если да, почему ты лишь теперь вышел в дорогу, лишь теперь взялся искать память и, что куда важнее, свой путь в жизни, цель этой самой жизни...
  - Простите меня, - едва смог выговорить Ул.
  Он не знал, у кого просит. У женщины, убитой теперь - или у прошлого. Может, когда-то давно, у другой реки, упала замертво родная мама. И её никто не похоронил...
  Нож остался во вьюке Бунги. Ул скривился, озираясь и не находя решения. Увидел высоко, на холме, древнейший дуб о многих корнях, неохватный. Ул принял решение, сглотнул ужас, спустился к воде и сел возле тела чужой мамы, не бросившей дитя. Он бережно поддел труп под плечи и колени. Уже поднимая, сообразил: женщина определенно не ноба, одета бедно, на деревенский лад. Вряд ли она доводится младенцу родной матушкой, ведь не молода. Скорее - няня. Хотя что это меняет?
  Взобраться по влажному мшистому склону и донести тело оказалось сложно, но это не имело смысла - жаловаться и сомневаться. Ул опустил тело, положил рядом окровавленный сверток. Уткнулся лбом в корни дуба.
  - Дай им последний приют, - шепнул он в складки коры.
  Слова звучали странно, Ул сомневался, что выговаривает их на знакомом наречии, но понимал смысл и ведал, что поступает так, как и подобает.
  Дерево довольно долго молчало, сонное. Затем оно всколыхнулось всей кроной, потянулось ветвями, гулко лопнуло по стволу, раскрывая огромное дупло. Ул втащил тело в древесную тень. Вернулся, подобрал младенца, на миг откинул край кружевной пелёнки, понимая, что зря делает так и теперь много раз увидит во сне спокойное личико, окружённое завитками светлых волос, лёгких и слабых, как пух. Глаза у мёртвого дитя - синее неба. Опустить тельце и оставить в тени оказалось тяжело.
  Шаг назад, еще шаг. Трещина шевельнулась и начала срастаться. Корни под ногами дрогнули, поправились. Могила прочно закрылась, лишь в траве остался след разлома - голый, лишённый травы и мха.
  Кровь сохла на руках, пятнала рубаху.
  - Я выжил, - сказал Ул, плохо понимая, к кому обращается. - Я вырос... подрос. Я пока не гожусь в противники тому, багровому. Но я теперь понял: если я не человек, так тому и быть. Люди не страшны ему. А я... а я и дальше выживу. Я буду стараться и копить опыт. У меня есть причины.
  Он отвернулся, последний раз провёл ладонью по коре, точно по заросшей складке, невидимой более никому. Рука с силой оттолкнула дуб, и Ул качнулся, содрал через голову рубаху и скатился к ручейку. Почти наощупь он брел довольно долго, желая подняться против течения выше жуткого места. Там Ул умылся, жадно и долго пил. И ещё прополоскал рубаху, хотя в мелкой воде получилось скорее извозить её в иле и траве, чем очистить. Но запах крови ослаб.
  Бунга встретил своего седока, как из избавление от лесных страхов. Безропотно позволил уложить на спину потник, седло. Сам сунул голову под руку, помогая привязать лопнувшую верёвку узды к оголовью! Затем конь присел на задние ноги, облегчая увязку вьюков. Подозрительно принюхался к мокрой рубахе, дрогнул - но не отодвинулся.
  - Боевым скакунам неведом страх, - назидательно сообщил Ул, шагая к опушке. - К тому же мы с тобой, как умные, пойдём длинной дорогой. Лес старый, натоптанных троп мало, да? Я назовусь Ясой, ты станешь Бу. Полагаю, умные должны не только идти торным путём, но и прятать имена. Жаль, масть у тебя... хотя нет, всё хорошо, ты вполне чалый. Если не станешь потеть и лезть в воду по шею, таким и останешься... надеюсь.
  Ноги подламывались, но качаться в седле, чувствуя судорогу в каждой мышце, казалось невозможно. От тошноты день слоился, то и дело приходилось вцепляться в гриву, чтобы не упасть. Вой беса звенел в ушах, отдавался в тяжёлом затылке. Лицо чудовища въелось в память, будто травленое кислотой! До малейшей чёрточки, то волоска... Хотя видеть беса довелось лишь краткий миг, сбоку, издали. Желтизна горящих глаз, пожалуй, и вовсе почудилась. Невозможно разглядеть такое под шляпой и низко висящей, кое-где до кончика носа, чёлкой. Зато багряное пламя волос помнилось отчетливо.
  Ул с сомнением пощупал свои волосы - серые, мягкие. Не стриженые с весны, чтобы постепенно они отросли и уложились в нобскую причёску. Ведь Сэн убирает волосы в хвост, ему идет и смотрится взросло.
  - Сколько мне учиться и расти, чтобы однажды встать на его пути и сберечь чью-то жизнь, - с тоской шепнули губы.
  Бунга фыркнул в шею. Опушка легла под ноги свежей солнечной зеленью. Ул нехотя потоптался... и всё же забрался в седло. Конь принял с места ровной рысью. До постоялого двора в селении с незатейливым названием Перепутье не так и близко, старый Яса обещал, что ехать туда два дня - но это при его понимании конских и человечьих сил.
  - Я младший конюх ноба, чьё имя не стоит трепать попусту, - вслух предложил себе Ул. - Не вестовой с отчётами о доходе земель. Так советовал Сэн, но так получится слишком приметно. Я конюх, моему папаше перепал от хозяйских щедрот жеребчик. Меченый, несчастливой масти. Мне велено доставить его в столицу и продать не дешевле... - Ул почесал в затылке, прикрыл глаза. Сразу привиделось мёртвое тело у ручья, Ул вздрогнул, широко распахнул глаза. - Я справлюсь. Ничего не случится с Сэном и Лией. Я должен справиться! Так... о чем я? Батюшка приказал продать Бу не дешевле двадцати сомов золотом. Придурок у меня батюшка... То есть надеюсь, чалого или мухортого не купят за такую цену. Я - Яса хэш... хэш кто? У меня есть сестра или брат? Никогда не придумывал за раз столько вранья! У Сэна бы от выслушивания уши отсохли.
  Спрыгнув на ходу, Ул заскользил рядом с конём, пробуя хотя бы так избавиться от видений и мыслей. Не отставать просто, может, поэтому худшее так душит, преследует? Ул вцепился в луку седла, забросил себя вверх, лицом против движения, вскочил на седле в рост, развернулся. Переступил с ноги на ногу, пружиня коленями и оглядывая дорогу с высоты. Наконец, сел как принято. Бунга фыркнул, сбился в галоп, но после снова вернулся к рыси. Ул спешился, вцепился в стремя, плотнее сжимая губы и, двигаясь сосредоточенно, принялся нырять под брюхо на каждый второй удар по земле левого переднего копыта. Выныривая из-под брюха Бунги, Ул хлопал коня по боку, то левому, то правому... Такое занятие утомляло и помогало отказаться от мыслей, пока в голову не взбрела горчайшая: а ну заметят? Ничего себе способ прятать свои странности!
  - Выходит, мне нельзя учиться, раз нельзя работать в полную силу, на переделе, - огорчился Ул, снова прыгнул в седло и подобрал верёвку повода. - Как сбороть беса, ему-то дозволено пылать и показывать себя. Эх, беда.
  
  
  Дорога взбиралась на горб холма. Она всё далее отстранялась от реки, вздумавшей выложить широкую петлю с узелком озера. Вечерело, в воде колыхались цветочные лепестки заката. Ветерок гнал их, смешивал краски и непрестанно менял узор. Ул горбился в седле, глядел на облака, подставлял щеку дыханию юного лета... Вечер был добр к миру, румянец заката обещал звёздную ночь и удачные дожди, а ещё, если вслушаться, ветерок шептал о богатом урожае. Но в волосах не блестели искры ответной улыбки. Сегодня радость не теплилась в выстуженном очаге души.
  Ветерок потянул из низины туманную шаль, кутая кусты и наполняя воздух запахами первого укоса, медовых цветов, тины. Ул изобразил на губах благодарную улыбку, чтобы ветер понял: Ул принимает дар красоты, но ответить не умеет. Не сегодня.
  Далеко впереди, в густеющей сини тумана, блеснул огонёк, показался второй. Длинно, с передыхом, замычала корова, звякнул бубенчик... Обещанное старым Ясой село дремало в тени леса, готовое дать незваному гостю кров и пищу. Ветерок снова погладил по волосам, и Ул всё же смог ответить искренней улыбкой. Кончики волос на миг отразили свет луны-невидимки. Золота в блеске не проявилось, но и серебро, замешанное на грусти, утешило добрый ветер.
  Ул оглядел село и сразу выбрал дом на отшибе, годный для постоя чалого коня и его бедного всадника. Отдельного внимания заслуживала крыша постоялого двора, её обозначал особый фонарь, зажжённый высоко, на мачте - для поздних путников, способных заплутать без подсказки. В жёлтом свете угадывался окутанный туманом двор, мелькали тени. С помощью фонаря или без неё, но какие-то постояльцы уже нашли место, где им рады. Ул поджал губы, смущённо повёл плечами.
   - Бу, ты хотел бы пастись свободно? Трава вкусна, гляди, там покосили, а тут ещё нет. - Не дожидаясь презрительного фырканья, Ул быстро добавил: - Да, овёс важен. Я сбегаю и гляну, есть ли порция для тебя. У брода я рассыпал наш запас да так и не собрал даже часть его, прости.
  Расседлав коня и припрятав имущество под чахлым кустом, Ул напрямки побежал к селу. Он мчался, подставив лицо ветру, и указательным пальцем рисовал по туману, как по листу, хитрые завитки узора. Игра это или ответный подарок тихой ночи за её красоту, Ул не мог ответить даже себе. И не старался.
  Ул приближался к постоялому двору, замедлял бег, прячась, делал шаг бесшумным. Он пристально глядел по сторонам, запоминал дома и заборы - и гнал из головы мысли, полные сомнений и даже страхов... Но мысли не желали растворяться в тумане: если свита багряного беса ускакала следом за ним через лес, то и след её пропал. Но в свите были люди, им нужен отдых. Владельцы золотых скакунов предпочитают спать в постели, а не ворочаться на кочках, под отсыревшим плащом, на вонючем потнике. У всадников, замеченных возле брода, не было и малых вьюков при сёдлах. Неужто голодные и холодные ночуют в лесу? Зачем, если не прятались днём и всех распугивали жутким воем?
  - Беса тут нет, - сквозь зубы выдавил Ул и зажмурился, хоронясь в тени забора, разбирая глухой шум пьяных голосов. - Нет его. Иначе ветерок не льнул бы к щеке.
  Вот и стена сарая. Осталось пройти вдоль неё, без спешки, до угла. Оттуда как на ладони - двор, широкие ворота гостевой конюшни. Один взгляд, и станет ясно, что страхи глупые. Да мало ли в округе постоялых дворов, и в каждом богатые гости. Сейчас лето, время странствий!
  Ул заглянул за угол, скрипнул зубами и сел. Утомлённый бегом конь брёл за конюхом, понурив шею. Скакун казался совсем тёмным после купания в неблизкой реке, но даже у такого различался блеск благородной масти. Копыта били по утоптанному двору глухо, мерно. Хотя нет: конь чуть припадал на правую переднюю.
  - Перековать надо, и прочих проверь, - пробасил конюх кому-то невидимому.
  Ул зажмурился, холодея от предчувствия. Он не заметил особенных следов в лесу, да и не высматривал, все ли отпечатки одинаковы. Но этот конь изрядно пробежал сегодня, даже потерял подкову. Торговцы не покупают золотых скакунов, нобы редко странствуют без свиты и слуг, если им хватает денег на безупречного коня. Люди из службы князя или канцлера не могут так густо толкаться на дороге. Значит...
  За углом конюшни звонко тронул наковальню малый молот. Ул промчался через двор и скользнул в полуприкрытый чёрный ход. Прокрался вдоль комнат с припасами, миновал дверь, ведущую на задний двор. Разобрал, как у сарая поодаль шепчутся девки из прислуги: мол, на стол подано вдоволь снеди, нету мочи идти и спрашивать, надо ли что ещё. Гости и трезвые-то смотрели волками, а теперь, пожалуй, влили в себя по кувшину хмельного. Вон как шумят... Ул кивнул, скалясь и опасаясь, что теперь в его волосах может проявиться блик рыжины, отмечая бешеное биение сердца.
  Ещё десять шагов через темноту, до плотно прикрытой двери, которая и свету, и шуму затычка. Ул взбежать по лестнице к комнатам гостей, оттуда выглянул на главный двор, убедился: пусто. Ужом скользнул по стене, найдя приоткрытое оконце.
  Теперь он мог толком рассмотреть, чьи кони устали за день. Из сумерек главного двора через широкие окна просматривался зал, где гуляли гостей.
  Сейчас в зале ни единого человека из прислуги. Лишь гости, шестеро рослых мужиков, ворочаются, облокотясь о столы. Седьмой лежит ничком, сунув рожу в миску с чем-то темным, жидким: видно, как течёт на стол. У стены стоит ребёнок лет десяти, волосы светлые, лицо вовсе белое, губ не рассмотреть. Возле уха узел верёвки, петля наброшена на шею и закреплёна в натяг к потолочной балке.
  - Не молчи, - спокойно, даже сочувственно, предложил вполне трезвый голос.
  Ул нашёл взглядом говорящего: дальний из шести жрущих, темноволосый. Поигрывает боевым ножом, щурится, усмехается в усы. На вид ему лет тридцать, стать бойца и взгляд мясника...
  - Твоё дело теперь совсем простое, но жизненное. Учись без ошибки выговаривать, кто напал и кому ты обязан спасением. На срок учёбы останешься при мне. Освоишь много важного. Вот хоть: чистить языком сапоги и благодарить за такую честь, - вкрадчиво, как о желанном, шепнул владелец ножа. - Начинай выговаривать, что велено: я - ваша вещь, добрый хозяин. Ну?
  Мальчик зажмурился, сжал зубы... и рывком подобрал ноги!
  Ул дернулся вперед - поймать, спасти. Замер, споткнувшись. За столом расхохотались на несколько голосов: сделалось понятно, что шутка продумана заранее. По спине пленника от петли протянута веревка, она надёжно обмотана вокруг пояса. Вот и получается: на веревке можно повиснуть, но нельзя удавиться. Сейчас мальчик как раз повис и чуть раскачивался.
  - Ты вещь, я хозяин, - скучающим тоном сообщил темноволосый. - Смерть и жизнь, то и другое - моё решение. Я скажу, когда улыбаться и когда плакать. Ты исполнишь с рвением. Учись... Как освоишь, верну туда, откуда тебя украли злодеи. Снова будешь есть с серебра, но и тогда останешься вещью. Моей, отныне и до того дня, который я назначу тебе смертным. Всё просто. Даже противно, что приходится повторять по сто раз.
  Темноволосый осмотрел стол, подвинул ближе кувшин с питьём. Принюхался, оттолкнул. Взял со скамьи другой кувшин. Утолил жажду, снова глянул на пленника.
  - Самые глупые перечат день за днём. Что ж, их дело. Сразу расскажу, чего ждать, если ты таков. В первый день сниму с тебя штаны, во второй и рубаху. Привязывать стану перед постоялым двором. Каждому зеваке сообщу, что ты - вор. Прилюдно выпорю, затем оставлю кнут на крыльце. Ну, это для начала... ты помнишь, что надо сказать, да? Иначе узнаешь гораздо больше занятного.
  Темноволосый потянулся, неожиданно резким и точным движением всадил нож в столешницу. Хрустнуло, откололась щепа... Мальчик вздрогнул и сник кулём на веревке, лишившись сил. Темноволосый оттолкнул кувшин, искоса, но очень внимательно, наблюдая за жертвой. Мучитель зевнул, напоказ почесал грудь через рубаху.
  - Кто цел из твоего дома? Проверю... Ты вещь, я знаю много интересных игр с новыми вещами.
  Наемник - иначе Ул не мог о нем думать - вывернув нож из столешницы, осмотрел лезвие, усмехнулся. Он потянулся и срезал кус с поросёнка, запечённого целиком... Изучил зал, с отвращением оценивая степень опьянения спутников.
  
  
  - После скачки с ним по первому разу редко кто способен уснуть, легче надраться вусмерть... Ты, Пегий, - буркнул темноволосый, рванул соседа за ворот вверх. - Видел беса прежде, да? Проверь, чтоб под окнами не околачивались деревенские. Сплетен плодить не велено.
  Ул скользнул к крыльцу и притаился. Он слышал шаги, скрип половиц, сопение. Полоса света прорезала ночь и пропала, когда дверь закрылась. Полупьяный выродок шумно глотал свежий воздух, давился, невнятно мычал. Он пока был слеп в сумраке. Вцепившись в толстый столб крыльца, он поворачивал голову туда-сюда, хотя бы этим движением показывая, что исполняет волю старшего, стережет его покой.
  Пальцы Ула сложились в нужный жест, змея руки скользнула вдоль стены и ужалила потный затылок пьяницы... тело его рухнуло вперёд, покатилось по ступенькам и замерло, скорчившись.
  - Трусливая сволота, - расстроился в зале темноволосый, едва разобрав шум снаружи. - Ты, втащи его обратно... хотя нет, сиди. Стоять ты не годен. С кем приходится работать, ни ума, ни сноровки. Шваль подзаборная.
  Ни шагов, ни скрипа половиц... Ул замер, холодея от предчувствия.
  Дверь открылась вдруг, и Ул почти опоздал. В щели распознались стремительное движение, хищный блеск. От бедра темноволосого вверх-вперед свистнул росчерк ножа, масляно-желтый в свете из зала... Ул метнулся, поднырнул под нож, прогнулся, ощутил холод стали возле уха - и тронул подушечкой пальца нужное место под челюстью врага.
  Нож с хрустом вошёл в лестничные перила у самого бока, даже вспорол рубаху Ула, и лашь затем стал - неопасен.
  Ул выдохнул, прижался к перилам, выворачиваясь из ловкого захвата врага, быстро дернул рубаху, тем разорвав окончательно. Зубы клацнули, пришлось их плотно сжать. Ул криво усмехнулся: только что он проиграл мгновенный бой! Стыдно будет рассказывать Сэну, тот хвалил друга за быстроту. А друга, самонадеянного и беспечного, спасло лишь везение. Везение - и книга о точках, которую сам Монз не способен прочесть...
  Слабый толчок кончиком пальца, едва заметное нажатие на кожу шеи в нужной точке изменило весь бой... Наемник вдруг замер каменным истуканом! Он и теперь смотрел сквозь Ула. Взгляд сочетал презрение и настороженность: похоже, темноволосый учуял беду, ещё сидя за столом. Ждал нападения? Или на его руках столько крови, что для покоя нет причн, никогда и нигде?
  Ул присел на перила, как нахохленная птица. Посмотрел на свои руки. Не дрожат. Как будто внутри вдруг проснулся иной человек, умеющий и убивать, и принимать бремя ответственности за содеянное. Тот иной чуть усмехнулся, не осуждая панических мыслей Ула и всё же находя их недопустимо детскими. Иной полагал: сожалеть о содеянном нельзя. Трудно совершать ошибки, ещё сложнее их исправлять! Но цепенеть, сожалеть и не делая ничего - вот что хуже худшего. Иной не сочувствовал Улу. Он, кажется, и не умел. Сильным сочувствие бесполезно, а слабые достойны жалости, не более...
   - Справься, - выдохнули губы Ула.
   Сознание Ула разобрало сказанное, но не смогло уверенно определить, сам Ул сказал это - или же он повторил беззвучноый совет ветра. Иной, загадочный невидимка, уже уходил, растворялся... Ул оствался наедине с собой и снова становился испуганным ребенком. Он более не мог удержать руки от дрожи, а душу - от спазма боли. По щеке сбежала слезинка...
  - Не время! - сердито одернул себя Ул.
  Кстати припомнилось: точка, нажая на горле темноволосого наменика, имела в книге название 'каменный сон'. Ул - или его советчик иной? - мгновенно и осознанно выбрал точку. До 'затылочного узла смерти', опробованного ранее, рука Ула не смогла бы, не успела бы достать. Новая точка сработала: враг окаменел. И теперь грозный наемник чучелом пялился в ночь, и смысла в смоляных бусинах его глаз уже не было. Он не дышал, не жил...
  Забрать нож из сжатых пальцев оказалось сложно. Ул испробовал всё - бил по мертвой руке, тыкал подряд во все памятные из книги точки на запястье. Наконец, одна из них расслабила мышцы. Наемник мешком сполз по ступенькам. Пришлось снова тратить силы и время, раскачивать нож, по рукоять загнанный в перила. Лезвие освободилось внезапно, Ул рухнул на спину, зашипел от своей неловкости и скользнул в тень, наконец вспомнив об осторожности.
  Через зал как раз брел еще один наёмник, привлеченный возней. Пьяный распахнул дверь, громко ругая князя, канцлера, бесов и дурного коня, чуть не сломавшего хозяйскую шею при скачке по лесу... Взгляд налитых кровью и хмелем глаз бессильно увяз во мраке ночи, наемник икнул... и подставился под удар в точку с занятным названием - 'поцелуй пчелы'. Ул решил проверить в деле еще порцию знаний из странной книги... И узнал: укус - сильная штука! Ужаленный в висок, наёмник долго метался по двору, визжал, исходил пеной.
  На шум из зала выбрался, опираясь на саблю как на клюку, последний гость постоялого двора, способный соображать. 'Родник души' располагался на макушке, от прикосновения к нему рука самого Ула чуть не отнялась, обожженная жаром. Тело наёмника безвольно обмякло... оно теперь ощущалось опустевшим.
  Ул сгорбился, сел на верхнюю ступеньку. Долго оставался неподвижен. Он хмуро, с недоумением, рассматривал вытянутую вперед ладонь. Особенную брезгливость вызывали пальцы. Еще недавно они принадлежали существу, не знавшему, что это такое - лишать людей жизни...
  - Наверное, у меня был выбор, - нехотя выдавил Ул. Помолчал, выбирая слова, способные помочь встать и действовать. - Иной... он прав, жалости мне не надо. Сочувствия тоже. Толку от того и другого? Сам вижу, я чудовище. Спрошу совет у Монза. Только поздно пороть меня такого. Удобного выбора не было! Уйти я не мог. Не мог!
  Подобрав нож, Ул посидел, вслушиваясь, будто Монз прямо теперь мог изругать издали, и даже дать совет. Но, увы - тишина... Даже знакомый ветер не трогал волосы.
  Ул заставил себя встать. Миновал крыльцо, переставляя тяжеленные колоды ног. Открыл дверь. Парнишка у стены всё ещё оставался в сознании. Он смотрел на вошедшего с отчаянием, как на новую, неведомую, напасть.
  - Молчи, - посоветовал Ул. Криво усмехнулся. - Или ори. На их крики из прислуги никто не явился, на твои тем более.
  Боевой нож перегрыз верёвку в одно касание. Поддев пацана на плечо, Ул поволок лёгкое тело прочь из зала, вслушиваясь в пьяное сопение наёмников. На крыльце пришлось снова сидеть, дышать туманом и унимать сердце, вдруг припустившее вскачь. Парнишка обмяк на плече, боялся даже моргнуть. Такого его оказалось удобно тащить через село, вдоль дороги - до самого пастбища Бунги.
  - Бу, твой седок тронулся умом! - с отвращением высказался Ул, свалив податливое тело в траву. - Куда его деть? По роже видать, ноб из бестолочей, каким няньки вытирают нос. А-ах... Обузу добыл, овес оставил врагу. Бу, ты не устал? Эй, обуза, верхом - умеешь? Или я слишком многого хочу от жизни?
  - Умею, - едва слышно выдохнул пацан.
  Продолжая ворчать, Ул заседлал коня, укоротил стремена. Руки дрожали сильно, постоянно. Вроде худшее в прошлом, но именно теперь запоздалый озноб донимал, вынуждал спешить и опасаться не погони, а себя, потерявшего способность двигаться, думать, быть сильным.
  Пацан, едва его удалось забросить в седло, осознанно вцепился в верёвочный повод и сгорбился, накрутил на ладонь прядь гривы. Бунга двинулся шагом, затрусил мелкой рысью, прибавил резвость. Ул пристроился возле морды, щурясь и выбирая дорогу. В голове вяло шевелились мысли: нельзя через село, мимо постоялого двора. По траве вдоль опушки надежнее, к утру роса ляжет густо... Хорошо ли это? Есть еще путь через лес, но будет медленно и сложно, как бы не заплутать.
  
  
  - Куда вы меня... - шепнул парнишка, едва смея задать жуткий вопрос.
  - Отсель подалее, - озлился Ул. - Что, покажешь дорогу?
  - Нет.
  - Ночью видишь тропу?
  - Н-нет...
  - Тогда не доводи! Я зол, как улей весенних пчёл, ограбленных... - Ул задохнулся внезапным смешком, - мною. Кто ж ещё сунулся бы? Ох, и бежал я! До самой реки, да... И был бы не покусанный, если бы бросил мёд. Но я бежал и жевал. Меня самая коварная пчела ужалила в язык. Думал, сдохну. На лбу рог, на макушке шишка, язык крупнее, чем у коровы...
  Пацан молчал, кое-как держался в седле и - слушал. Ему сейчас было важно иметь опору в словах о привычном, людском. Будничном. Ул бежал, щурился на знакомые звезды, прикидывал, что обойти село по опушке разумно, а затем придется-таки вернуться на дорогу. Утром найдут трупы, и начнётся... Монзу вовек не напастись розг! Это надо было додуматься - влезь во все чужие дела, сколько их есть по дороге и в окрестных сёлах! Времени нет, знакомых в столице нет, за спиной - погоня. И где ещё бес, вот вопрос.
  Иногда пацан терял сознание. Приходилось прыгать в седло и придерживать тело, искать во вьюке флягу с водой. Едва мальчик приходил в себя, Ул снова бежал при стремени, чтобы Бунга не уставал. До рассвета конь трижды отдыхал на шаге, а, когда утро прорисовало подробности лиственного узора, Ул решился свернул с дороги. Скоро он улыбнулся, отмечая, что ветерок подсказал верно: вон ручей, а вот место для отдыха, за камнями. И дорогу видно, и укрытие хоть куда.
  - Отдых, - вытряхнув из седла затёкшее тело пацана, приказал Ул. Вмиг ослабил подпругу седла, сдёрнул потник и укутал 'обузу'. - Лежи, терпи. Повезёт - заснёшь. Тогда мышцы начнут болеть только к ночи. Бу, идём, я привяжу тебя на верёвку. Не обижайся, да? К полудню вычищу, честно. Даже раньше. Вздремну и займусь.
  Пацана бил крупный озноб. Пришлось подтянуть его ближе, обнять обеими руками и баюкать, как младенца. Ул ещё догадался нашёптывать присказки, какие мама твердила простуженным детям. Бесконечные, ровные, как осенний дождик... как же там? Побежал зайка полем, а за полем лугом, а за лугом лесом, а за лесом долом, а бежал он быстро, а спешил он бойко... И так опять и опять, пока дитя не умается слушать, заодно забыв боль. Пацан не засыпал, слушал внимательно, постепенно расслаблялся, дышал ровнее.
  Вдруг он резко кашлянул, ещё и ещё - и закричал, выгибаясь дугой, запрокидывая голову к спине. Было трудно удерживать тело, мгновение назад слабое, прямо тряпичное. Пацан орал и взвизгивал, Ул держал, испуганно озираясь, хотя помощи ждать было решительно не от кого. Поодаль настороженно всхрапывал Бунга.
  - Всё, сейчас умою, полегчает, - принял решение Ул.
  Сбросил потник, рывком, не жалеючи, сдёрнул с пацана хрустнувшую рубаху, перехватил тело поперёк и потащил к ручью орущего тонким голосом, брыкающегося мальчишку. Там Ул умыл его, из горстей стал плескать ледяной водой от макушки и ниже, на шею, плечи, спину... Мальчик звонко стучал зубами, один раз даже прикусил руку Ула, сложенную лодочкой и подсунутую к губам - напоить.
  Постепенно, небыстро, крик захлебнулся в кашле, всхлипах и сопении.
  - Оглохнуть можно, - пожаловался Ул, с головой окунулся в ручей, повозил макушкой по дну, вынырнул и отфыркался. - Ты как, в себе? Соображаешь, что по такому ору нас вмиг найдут, возьмись они искать. Сколько тебе лет?
  - Десять, - неожиданно внятно ответил пацан. - Ты... кто тебя послал?
  - Я мимо ехал, но не проехал... и более всего хочу послать тебя, куда подалее, - посетовал Ул. - Но я видел беса. Ты был третьим в лесу, с женщиной и младенцем, так?
  - Няня и сестра, - вскинулся мальчик. - Они... они...
  - Умерли сразу и им не было больно, - строго сказал Ул. - Я не вру. У маленькой была такая... улыбка.
  - Ты не врёшь, ты вовсе ни разу, ни на ноготь, не солгал, - прошептал мальчик. Помолчал и добавил: - Знаю.
  - Что, нобский дар? Сейчас вспомню... слух чести, да? Кто гнал вас?
  - Дома я любил прятаться и иногда подслушивал, не специально. Однажды мой родной дядя сказал, что ему довольно одной племянницы, которая не наследует титул, - едва слышно шепнул мальчик. - Мама умерла, такая получилась цена рождения моей сестры. Сестру смотрел кто-то из столицы. Не знаю, что сказал и кто он был, но дышалось тяжело. Няня разбудила ночью и шепнула, что надо бежать. Мы побежали, но...
  - Понятно. Значит, теперь ты никто и звать тебя никак. Надо придумать имя, - Ул застонал. - Воды большой реки, я устал плавать в людской лжи, изворачиваясь угрём!
  - Тебе пора уходить, - едва слышно выговорил мальчик. - Они легко нашли нас в лесу. Я подслушал, нобов научились метить. На мне метка. Наверняка.
  - Нет метки. Наверняка, - Ул широко зевнул. - Я так устал, что не осиливаю страданий. Очень прошу, не убегай, не ори и не рыдай громко. Хотя бы до полудня. Поройся в мешках, там хлеб и немного творога. Я буду спать.
  - Благодарю.
  - За что? - Ул подпрыгнул лягушкой, из лежачего положения собрал себя на четвереньки, шипя от злости. - Ты... обуза! Соображай, что городишь! За первое в моей жизни убийство мне ещё и благодарность? Ох, плохо мне, ох плохо...
  Потник, намотанный на голову, отгородил Ула от ночи, ветра и отцветающих, последних птичьих трелей начала лета. Ул закрыл глаза, пошарил по коже, трогая точки, выбрал 'сон в тиши' и надавил до боли. С искренней благодарностью к неизвестному переписчику книги с картинками, он провалялся в тишину вынужденного покоя.
  
  - Что ещё сказал дядя? - прошелестел незнакомый голос.
  - Метки делил на три вида, - с запинкой, неуверенно, сообщил пацан. - Каменные, лозные и звериные. Как-то так.
  - Вот почему мы находим три вида указателей, - шепчущий голос стал громче. - Ценно... На кого ты должен был показать по слову наёмника?
  - Я не помню.
  - Ты помнишь.
  - В вас дара нет, чтобы учуять ложь! Не помню!
  - Я не намерен очернять того человека, однако же некто постарается уничтожить его, с твоей помощью или без таковой, - вздохнул незнакомец.
  Ул распахнул глаза, наконец признавая, что разговор не снится. Наяву, совсем рядом, кто-то допрашивает пацана!
  Рывком сбросив войлок, Ул откатился - и пребольно саданулся затылком о камни!
  - Добрый день, - по-прежнему повествовательно, без удивления, произнёс незнакомец. - Мало кто способен спать, наворотив такого, тем более первый в жизни раз. Пора обедать, молодой человек. Мы сыты, но вежливо составим компанию.
  Ул сморгнул слезинку, растряс звёздочки, плывущие перед взглядом после удара о камни. Прочесал волосы от лица... как раз хватило времени оценить обстоятельства и согласиться: прямой угрозы нет. Собственные руки и ноги свободны, пацан спокоен, от незнакомца не шарахается. Хотя в стороне, на плаще, лежит сабля, а боевой лук и вовсе - под рукой у незнакомца... да еще и нож при поясе.
  По лицу гостю можно дать и за тридцать, и за сорок - смотря как считать морщинки, усталостью или годами... Кожа загорелая, обветренная. Волосы чуть волнистые, тёмные. Глаза крупные, карие с золотой искоркой. Рост... не ниже дядьки Сото, пожалуй, сложение сухое, даже с избытком худобы.
  - Сообщите имя, вы уже придумали? - прищурился незнакомец, не скрывая насмешки. - Я вот расстарался. Оро хэш Оро к вашим услугам.
  - Яса, - сморгнул Ул. - Хэш его в горб и радикулит... какой-то там Яса.
  - Итак, достойный Яса, - гость, назвавшийся Оро, с поклоном подал лепёшку и толстый ломоть холодного запечённого мяса, - постарайтесь с едой тщательно пережевать вопросы. Какого такого селянского рожна вы делаете здесь? Ехать должен был тот, кто подаёт прошение. Далее... с какого трезвого угара вас занесло в спасатели юного ноба, вам незнакомого? И, вот особенно важный вопрос, чем можно так изуродовать коня?
  - Вы-то кто, чтобы... и почему, - Ул вгрызся в мясо, избавив себя от голодного возмущения. - Вкусно!
  - Оро хэш Оро, просто запомнить, - наглец приподнял бровь. - Служу, кому следует. Не служу даже ему, когда не следует. Не кашляйте, запивайте, дорогой Яса.
  
  
  - Он друг моего папы, хороший человек и лгать вовсе не лжёт, - шёпотом пояснил мальчик. - Ты придумал мне имя?
  - Сестрёнка Ана, - мстительно хмыкнул Ул, подавился и вцепился во флягу. - Пацана прятать трудно, его искать станут.
  - Сестра... Отчего бы нет, - одобрил так называемый Оро. - Ответы готовы?
  - Кто составил прошение, хотя я понятия не имею, о ком вы, тот и рвался ехать. Только он меченый, ему нельзя. Ану я умыкнул, потому что дурак вороватый. А краска... слушайте, хэш-Оро-хэш, я ночью влез к жуликам, отсыпал и отлил то, что нашлось, и был таков. У меня тоже вопрос. Что вы тут делаете и кто послал вас ко всем нобам?
  - Меченый? - насторожился Оро. - Откуда известно?
  - На нобском балу пометили всех, - насторожился Ул. - Важный прыщ, какому вы служите, он не знает или не сообщил?
  - Всех? - Оро привстал, рухнул, снова подался вперед, опираясь на руки и глядя Улу в глаза. - Всех... это точно?
  - В зале, посредине, росла штуковина вроде здоровенного вьюна. Его никто не видел, - не стал скрывать Ул. - Цветущая, свитая из теней. Пыльца оседала на каждом, кто в зале. Граф, имя я не запомнил, столичный и по крови - золото, вот он определённо видел вьюн. То есть или сам вьюн, или хотя бы метки на нобах.
  - Вы не лжёте, - мрачно и без вопросительной интонации сказал Оро, глянул на мальчика и дождался кивка. - Ничего себе новость вдруг сама нашла меня... Что же следует думать? Орсо смолчал, будучи под наблюдением? Или же устроил историю с пыльцой и не упомянул её ни словом, отдав сведения и нити...
  Оро резко смолк. Ул вздохнул и налёг на мясо, радуясь плотному обеду. Он выпил сладкую воду до капельки, сгрёб крошки с полотенца, ссыпал в рот, как приучила мама, запрещавшая неуважительно думать о хлебе, какое там - выбрасывать!
  - Чем далее заходит беседа, тем делается занятнее. Кто мог сообщить о бале вам, а? - продолжил Оро рассуждать вслух. - Яркого золота там, как я полагаю, было две головы. Граф вам не собеседник. - Оро покосился на мальчика. - Тан... то есть Ана, пойди проверь коней. Ты, к сожалению, лишён умения лгать, лучше тебе честно не знать важного, чем неловко умалчивать. - Оро дождался, пока мальчик отойдёт и вернулся к мысли. - Итак, Яса, она золото и знакома с вами, имя умолчим. Впечатляюще. Вы умудряетесь оказываться связанным с важными персонами, обстоятельства сами разворачиваются к вам. Куда ценнее то, что вы активно реагируете на события, хотя это гораздо сложнее. Пока оставим любопытство. Дайте прошение.
  - Ха. Какое такое... гм... вам насовсем или прочесть?
  - Прочесть. Для начала. Не глупите, мой человек передал вам тот самый лист, после прочтения которого и возникло это прошение. Мой человек... вы не видели лица, но этот позёр уж точно растворился в синей вспышке. Отучить его от подобных глупостей невозможно. Ну, бумаги!
  Ул нехотя пододвинул мешок, на ощупь распотрошил бережно уложенную сменную рубаху и извлёк из складок одну копию письма. Протянул так называемому Оро, стал ревниво следить, как разворачивают многоцветный лист, сплошь украшенный узором. Как рассматривают без должных восторгов работу Монза, вместившую и труды его скороспелого ученика Ула.
  - Рука мастера, исполнение безупречно. Жаль, но надлежит сжечь, немедленно, - изрёк Оро. Вздохнул и вернул лист. - Поясню на примере, для вас небесполезном. Вчера вы вмешались в судьбу Тана, двоюродного племянника старого графа Гиавы, чей алый дар во многих поколениях по женской линии слит с синим, так что ныне две ветви неразделимы... Мать Тана, овдовев после договорного брака, имела неосторожность пылко влюбиться в юношу белой ветви. Младшая дочь, сводная сестра Тана, рождена тайно. Внебрачные дети пятнают репутацию... Не пятно оставалось умозрительным понятием, пока кое-кто не вызнал, что в крови отца имелся блик золота. Мать умерла родами, дитя полной крови не прожило и полугода. Тана при уничтожении семьи пощадили, - Оро поморщился, глянув на мальчика, - не из доброты. Кровь его неполна. Значит, он не опасен... Сломленный и покорный, он может и пригодиться.
  - Причем тут я?
  - В прошении гербы четырех цветов. Союз ваших друзей приведет к рождению полнокровного наследника. Что произойдет далее, можете...
  - Багряный бес, - прошептал Ул.
  - Да. Граф Рэкст, а вернее, бессмерть третьего царства, боец с силой, предел которой нам неведом. Всю вечность он оттачивает мастерство причинения смерти, - кивнул Оро. - Рэкст принят при дворе нашего князя и равен в правах нобам, что подтверждено и указом канцлера. Ему рады во многих, если не всех, ведомых нам столицах. Он владеет землями и золотом. Он убивает только по приказу своего истинного господина, и цель его, как вы уже видели, это полная кровь.
  Ул дожевал мясо, не ощущая вкуса. Выпил несколько глотков воды, черпая ладонью из ручейка и не замечая холода и влаги... В ушах похоронным звоном отдавалось - 'полная кровь'. Виделось лицо Лии, той маленькой Лии из детства, с прозрачными пальцами невесомых рук. Девочки, способной оживить, наполнить радостью и смыслом бытие случайного друга.
  Ул с ужасом глянул на узор гербов: да, в четыре краски. Теперь он сполна осознал, что вёз в столицу смертный приговор двум близким людям! Монз не смог оценить угрозу. Сэн знал больше, но влюбленность ослепила его. Лия с самого начала понимала в точности, чем скорее всего завершится поездка. И пошла на риск сознательно. То есть надеялась осилить беду? Но - как?
  - Вам-то какой интерес совать голову в чужую петлю? - насторожился Ул. - Зачем так много рассказывать мне?
  - Вы способны перерисовать лист? Лионэла внебрачный ребёнок, что известно в узких кругах. Её отцом полагают одного из трёх, скажем так, друзей матушки, славно погулявшей в своё время. Имя счастливого возлюбленного неглупая женщина ни разу не упоминала, однако ваш лист вдруг создал неудачную... определённость. Двое мужчин мертвы, бездетность третьего не подлежит сомнению. Один из возможных отцов имел дар белой ветви, соединённой с золотом, второй был исключительно бездарен и столь же немыслимо богат. Он оставил всё состояние матери Лионэлы. - Оро улыбнулся левой стороной губ, так резко, что движение походило на судорогу. - Хоть она именуется нобой, но происходит из торговой семьи. Цвет в её герб внесён за плату. Слишком плохую или же хорошую память нужным людям тоже щедро вызолотили. Если желаете заключения брака знакомых и их выживания, уберите золото из узора. Белизну знающие люди сами сочтут фальшивой. - Оро криво улыбнулся. - Я сказал много больше, чем собирался.
  - Но подписи...
  - Я позабочусь. В оплату за мою доброту составьте еще одно письмо, простенькое. Сестра Ана, - Оро нашёл взглядом мальчика, - прибыв в столицу, должна иметь при себе рекомендации к барону Оро. Настоящему барону, - улыбка стала еще кривее. - Он вот-вот начнёт подбирать горничную для детей, девочку их возраста. Бездарную. Теперь позвольте откланяться, спешу.
  - Вот ещё, - Ул вцепился в руку гостя и вынудил его не вставать. - Я задал вопрос: зачем вам лезть в гиблое дело? Эй, нет причины, нет правды в сказанном. И тогда Тана вы отослали, чтобы он не опознал лжи. Раз так, вас самое время убить.
  - Однако вы далеко пойдёте, - удивился гость. - Полагаете, справитесь с делом? Хотя я видел те трупы. Ни следа воздействия, мгновенная смерть. Пришлось изрядно повозиться, устраняя осложнения. Я понятия не имел, что мои люди прибираются за недорослем. Пожалуй, следует... опасаться, - Оро усмехнулся. - Но в моем положении глупо тратить силы на подобное. Помните мужчин из примера: два мертвы, третий бездетен. О себе такое знать посильно, хотя и больно.
  - Почему? - тупо брякнул Ул и смутился. - Простите...
  - Меня проклял человек Рэкста. Давно. Скорее всего, ещё год я буду в силах перемогать боль. Затем отойду от дел, зная, что осталось жить полгода, - прежним деловым тоном сообщил гость.
  - Людей можно прямо вот... проклинать? - глаза Ула распахнулись.
  Заново рассматривая собеседника, он отметил ускользнувшее прежде: тусклость. В облике нет притягательного, цепляющего взгляд. Наоборот, нечто мешает прямо и долго глядеть в глаза, верить на слово... возбуждает смутные, но стойкие подозрения в неискренности.
  - Дорогой Яса, у белого дара есть чёрная тень, - кривая улыбка мелькнула, и Ул вдруг сообразил, что в ней собеседник прячет боль. - Тьма даёт свои дары, и кое-кто полагает их богатейшими. Дети белых, шагнувших в тень, всегда пустые нобы, их кровь лишена силы... но кое-кто похоронил детей, проклял весь мир... и даже такого ему мало. Довольно о нем. Я спешу, и...
  - Не надо меня отвлекать, не теперь, - Ул вдруг обозлился, обнял голову обеими руками. Рявкнул громче и резче: - Молчите. Просто заткнитесь, да!
  
  
  Он плотно зажмурился, на ощупь дотянулся до поверхности ручейка, набрал в гость ледяной свежести. Умылся. Влажное лицо сделалось чутче к ветру. Ул развернулся, отдавая себя алому золоту солнца. Согрелись веки, в прикрытых глазах накопились слезы, поплыли искры зелени, обозначился изменчивый узор танцующих лучей. Дуновение тронуло волосы, растрепало челку... Злость пропала, как ночной холод камня в полдень. Покой накопился, как марево жара над огнем.
  - Попробую, ничего не обещаю, - предложил Ул. - Сядьте, как я, лицом к ветру. Закройте глаза. Думайте о хорошем. О самом хорошем. Может, мама Лии и не сама Лия, но и в ней был тогда свет? Попробуйте подумать о ней или еще о ком.
  Ул осторожно разлепил веки и покосился вправо. К его немалому облегчению, Оро исполнил что велено и сидел с нужным выражением на лице - ни раздражения, ни досады. Только покой и ровная, едва заметная, улыбка.
  Солнце горело в синеве, и было оно щедрым, как и подобает в начале лета. Солнце рассеивало свет, и, пока он не встречал преград, не возникало тени... Улыбаясь первичному сиянию, Ул вдыхал ветер и заполнялся радостью, делаясь до кончиков волос - цветочным человеком. Когда прилетела пчела, недоуменно загудела и села в волосы, хотя в них нет пыльцы цветов, Ул тихонько рассмеялся. Тряхнул головой, светлой, как сегодняшний день. Нагнулся к ручью, собрал в горсти белое золото бликов, бережно поднял, донёс до тусклого лица того, кто оставался затененным и в полдень...
  - Пей. Умывайся. Не открывай глаз, с открытыми вспомнишь о делах. - Ул снова зачерпнул и напоил, и ещё. Вылил полную горсть на макушку Оро, безропотно сносящего странности. Мсполнив это, Ул замер, вслушиваясь в ветер. Кивнув, он промыл флягу и заполнил водой. - Сегодня ты будешь дышать и вспоминать о хорошем, хэш Оро. Ты не станешь ничего есть, вот фляга, пей вдоволь. Не прикасайся к кошелю и не затевай дел. Сладко спи. Проклятия - лишь морозные тени страхов и бед, они исчезают, когда получается согреть душу солнцем. Спи, и ты насквозь пропитаешься летом.
  Последние слова Ул прошептал в самое ухо Оро, нащупал точку сна и бережно опустил обмякшее тело. Флягу Ул положил у самой ладони Оро, плащ скатал и сунул тому под голову. Лук и саблю отодвинул подальше.
  Дышалось легко, так легко - как в давнее золотое лето... Ул встал, потянулся, подмигнул солнышку. Ветер расцвёл, наполнился сотнями звучаний и движений. Луг смотрелся вдесятеро зеленее. Тени, только что упомянутые в дурном смысле - проклятиями - не хранили в себе зла. Разве без них протекает жизнь рождённого, выросшего, существующего в полную силу мира?
  Подбежал Тан, с мальчишеской серьёзностью привстал на цыпочки, дотянулся до плеча Ула и старательно прощупал пряди его волос.
  - Я видел, были вроде изнанки ивовых листьев, - сообщил мальчик. - Очень яркие. Я улыбался, будто летать мог, правда. Ты особенный, я не слышал о таком даре.
  - Надеюсь, ты и сам никому не расскажешь о нем, - попросил Ул. - Нам пора. Если и была на тебе метка, сейчас её нет. Почему - не спрашивай, просто знаю.
  Ул отдал пацану тощий мешок с припасами, взял второй, умостил на голове седло. По отчаянно зелёному лугу шагалось так легко - будто можно с любого движения начать полет. На плече сидела бабочка, и когда она раскрывала сине-золотые крылья, лето улыбалось, а когда плотно смыкала, по спине скользил холодок восторга... Хотелось сорваться в бешеный бег.
  Бунга покосился на приятеля Ула благосклонно, встал боком и позволил себя седлать. Не иначе, и он впитал радость и покой лета.
  Забросив пацана в седло, Ул, пританцовывая, направился к дороге. Он не прятался. Над головй цвел особенный день, когда тьма бессильна.
  
  *** ПРОПУСК ЧАСТИ ТЕКСТА
  
  
  Путь беса. Никогда не сдаваться
  
  Вечером Ан действиетльно стоял на том самом месте во дворе 'Алого льва' - лицом к людям, которые помнили его врагом. И теперь должны были поменять мнение.
  Горечь копилась в душе. Он снова в стольном граде Эйнэ, и здесь даже теперь, после долгой отлучки, почти для каждого он - бес Рэкст, наделенный властью и вызывающий страх одним именем своим! И он уже не способен вернуть свою короткую мирную жизнь слепого Ана, безмерно ценную лично для него и, увы, иссякшую невозвратно. Он даже не вправе оглянуться... Нома почувствует, ей станет больно. Это - лишнее. Вервр совершенно забыл, если когда-то и знал: как это - уходить, оставляя за спиной дом, где знакомы все запахи и звуки, где жил постоянно и собирался жить еще долго, очень долго. Даже начал прикидывать, удобно ли будет растить маленьких вервров, которые для города - страшнее пожара и потопа, вместе взятых! Пока такой напасти Корф не узнал, но городу хватало впечатлений и без того.
  Увы. Всё - уже в прошлом, за спиной, в короткой счастливой осени...
  
  Он объяснился с Номой и после удивлённо следил за тем, как стремительно развиваются события. Листва еще не облетела, лето еще было памятно... а вервр уже осознал: в семейной жизни, помимо интереса и радости, немало недостатков. Прежде всего, Нома потребовала вытерпеть формальную церемонию оглашения брака. Она же убедила хоть иногда откликаться на имя Ан хэш Дэйн. Затем повела себя просто-таки недопустимо: хищники с их безупречным нюхом существуют вовсе не для того, чтобы глубокой осенью выискивать редкостные лечебные коренья. Наконец, у Номы образовалась привычка дремать, подкатившись под бок. Можно было бы сказать, что это неплохо... но, учтя разницу в силе, а также резкость неосознанных, сонных движений, вервру пришлось обзавестись ответной привычкой просыпаться, едва под бок подкатываются - и лежать неподвижно. Обыкновенно в такоие минуты Ан принюхивался к волосам и коже жены и думал, что однажды его пустые глазницы снова наполнятся. Занятное предвкушение: наконец-то раскрыть веки и без помощи косвенных способов узнать с первого взгляда тех, к кому привязался за пятнадцать темных лет...
  У себя Ан никаких дурных привычек не наблюдал и очень удивлялся кроткому отчаянию Эмина. Что плохого в том, чтобы больные не бездельничали и не отъедались за счет лекарки, а вносили посильную лепту?
  Когда порт сделался тих и почти пуст из-за штормов в южных проливах, затеи Ана дали первые результаты. Состоятельные больные отвыкли спрашивать, почему им надлежит вскладчину оплачивать новое здание. Князь было вякнул невпопад, что, мол, со всякой стройки надо внести долю в казну... Но после ночного визита вервра возражения пропали. Если припомнить, это случилось к утру: еще до завершения переполоха во дворце, к воротам имения Номы примчался на взмыленном коне вестовой и проорал, задыхаясь и дрожа всем телом, что князь дозволяет строить, что угодно и где угодно, лекарям можно все! Нома проснулась, зевнула, хихикнула - и не стала ничего уточнять.
  Когда началась дождливая зима, люди в Корфе стали скрипеть при ходьбе куртками, шлепать по лужам сапогами и хлопать полами плащей. Смешно... Скрипучие люди не жаловались, жили довольно дружно и быстро усвоили новые правила, даже сочли их единственно верными и безупречно справедливыми: открытые для всякого лечебницы надо снабжать всем миром. Лишь Эмин вздыхал и кривился. Но, учтя запас дров и засыпав зерно в новые амбары - до верху! - даже он сдался. Сам вызвался сопровождать Ана для беседы с морской торговой гильдией, которая еще не знала своего грядущего счастья: её кораблям предстояло возить травы и иные лекарства без оплаты, под заказ по подаваемым через выделенного человека запросам от всех без исключения лекарей, внесенных в единый белый лист Корфа.
  Когда с моря пахнуло стылой сыростью, набережная покрылась после очередного шторма коркой льда, а люди стали не только скрипеть, но цокать и охать, делая для слуха вервра шум города особенно забавным... К этой поре князь по доброй воле и не дожидаясь нового ночного переполоха добавил к имению Номы соседний сад. Догадливая гильдия северных купцов тотчас вызвалась строить там по чертежам Эмина просторный дом для учеников. Откуда и каким таким ветром нагребло в город этих - нищих и легких, как ворох осенней листвы? Никто их не звал... Но под забором с осени мерзли вполне толковые недоросли с синим и белым даром - хотя вряд ли сами они посмели бы назваться нобами.
  На соленом льду набережных, мокром и коварном, Ош Бара упражнялся с оружием вдвое чаще и дольше, чем обычно. Вервр охотно наставлял любимого ученика, а зеваки толпой глазели, как на балаганное представление - и то ли злились, то ли завидовали мирно и грустно: алые и на самом гладком льду не падают, а если даже падают, ног и рук не ломают... себе. Прочие горожане, увы, что ни день, считали свежие ушибы и посылали за лекарями. Без алого дара не рисковал поскользнуться лишь Эмин Умийя - его теперь со всех сторон под локти поддерживали ученики, и походка у него выявилась новая... величественная.
  Сыпать на дороги золу и песок, чтобы никто не поскользнулся, вызвались содержатели трактиров: к лекарке Номе уже не первый год толпой валили невесть откуда и в любой сезон, это сулило выгоду. Прежде такую выгоду принимали, как должное, но, искоса глянув на бредущего по улице улыбчивого слепца, отчего-то осознавали важность 'общего блага'. Скоро кто-то самый догадливый изъявил желание отсылать излишки пищи для больных. Прочие и это начинание подхватили, лишь бы общительного слепца пронесло мимо их дверей!
  Жизнь в Корфе и окрестностях сделалась совершенно мирной, даже сонной. Воры попритихли, про грабежи город вовсе позабыл. Жизнь и должна быть такова вблизи логова высшего хищника, - знал вервр Ан. Он установил покой - и сам привык к покою...
  
  Угроза обозначилась резко, остро.
  С рассвета того дня спину тянуло, а нюху чудились смутные запахи - старой гари, ядовитых грибов... Ан ворчал, невнятно скалился, от него шарахались чужие. Да что там: свои обходили стороной, старались не беспокоить. К обеду Нома принялась щупать пульс и предлагать стаканчик с каплями, будто освоила тонкости лечения вервров. Но - зря. Ан уже вспомнил, что именно создает такой зуд на коже и такой запах - не нюху внятный, а иному чутью, глубинному.
  Осталось вычислить время на дорогу и утрясти дела в Корфе: написать пару писем, предупредить Бару и соврать Эмину о том, куда и зачем надо отлучиться. А еще ускользнуть из дома тихо, чтобы не заметила Нома. Настороженный, полный боли и надежды взгляд в спину - нет, этого ему не надо.
  Вервр мчался из Корфа в Эйнэ по прямой, и вряд ли люди, если они были поблизости, успевали заметить хотя бы след движения. Только хруст вспарываемого воздуха... Ан домчался и замер, коснувшись кованной ограды графского имения Гост. Уже пятнадцать лет он не считал этот дом своим, да и прежде дворец не был логовом. Лишь местом, куда стекались сведения и золото, куда нахрапом лезли людишки - чтобы стать окончательным зверьем.
  Ан взобрался на ограду, спрыгнул, постоял. Слегка удивился тому, как ухожен и благополучен парк. Запах гари более не донимал, не мешал обонять настоящее - снег, обжитой дух дома. И вот еще: брусничный взвар, мед и вино. Значит, старый слуга всё еще тут, и всё еще упрямо повторяет ритуал, прежде обязательный для вечера. Ан побежал к парадному входу, слушая и чуть усмехаясь. Вот слуга достает и протирает серебряный поднос, ставит в центральное углубление чашку. Вот кладет справа ложечку, пристраивает слева розетку с медом. Горкой сыплет урюк...
  - М-м, кисленький, - промурлыкал вервр, скользнул мимо слуги и подхватил чашку. Отхлебнул. - Недурно.
  - Где ж тебя носило-то? - недружелюбно проскрипел старик. Он всегда ругал беса и полагал это не правом даже, а долгом. И теперь не вздрогнул, не выказал радости или удивления. - Непорядок в доме! Да, почитай, во всем мире сплошной бурелом! Ить так распустил народец! Ить так их...
  Слуга безнадежно махнул рукой и зашаркал в свою комнату, на заслуженный отдых. Он чуть прикашливал и украдкой смахивал слезинки. Рука дрожала... Вервру стало неловко. Надо было проведать упрямца хоть раз.
  Ан поставил пустую чашку и сгреб в горсть урюк. Принялся на ходу подбрасывать по одной ягодке и ловить ртом, и жевать, перемалывая вместе с косточками. Нюх сообщил: во дворце постоянно живет кровный брат Аны. Еще тут обитают полезные люди - те самые, кого он помнил по последней встрече с врагом Улом. Друзья наследника атлов выжили в столице, повзрослели... заматерели, можно сказать. Но людишками не сделались. Недавно в доме была и Ана - но теперь малышка далеко. Нетрудно понять, кто тому виной. Но отчего-то брата Лоэна не хочется ни винить, ни проклинать. Некогда. И... сколько можно пробовать переиначить его?
  Сейчас дворец пуст. Люди - нужные и ненужные - вне парковой ограды, в городе. Ан шагнул в первый из покоев, запретных для людей. Миновал его, добрался до кабинета. Нащупал пластину под ковром, прошел процедуру опознания. Бионические системы - так это называл брат. Лоэн обожал строить подобные. Ан - вернее тот, кем о был прежде - использовал такие вещицы минимально. Во дворце имелась всего-то одна скрытая полость пространства: хранилище того, чему не следует случано попасть в руки людям никогда и ни при каких условиях.
  На краткий миг Ан замер, зевнул, вспоминая свой кабинет, обжитой за годы и даже века, привычный. Стол, кресло, сделанное тем мастером, давно... очень давно по мерке людей. И на стене картина - он помнит художника. Чахоточный, самовлюбленный, хвастливый сукин сын неустанно учил всех жить, а сам не умел даже в лавку сходить за кистями и холстом. И все же он был мастер. И все же когда его подкосила старость - было больно... Ан скривился, рывком стащил через голову цепочку с медальоном. Открыл его, кончиками пальцев тронул портрет Аны - тот, работы Эмина. Однажды, хочется верить, рисунок удастся увидеть глазами, а не кожей и чутьем. Но - не теперь. Цепочка с легким шорохом стекла с ладони и звякнула по столешнице.
  Ан развернулся, шагнул в щель иного пространства, в движении вдел руки в лямки четырех готовых, полностью упакованных, вместилищ - и сразу вернулся в кабинет.
  Теперь слепой вервр двигался плавно и довольно медленно, старался не царапать стены и не ломать двери. Иначе слуга расслышит, всполошится. А зачем старого вмешивать в то, что не по его силам?
  И снова парк, и улицы Эйнэ. Камни мостовой принимают следы ног вервра. Впечатывают в белую кисею снега - делают тайное явным.
  Ан ярко обозначил себя, добравшись до ворот 'Алого льва': чуть улыбнулся сторожам и проникновенно взрыкнул. Все четверо вняли, торопливо распахнули створки. И вервр вошел во двор, не дожидаясь приглашения хозяина, но всё же не тайком. Снег скрипел в такт движению. Люди, собравшиеся чуть поодаль, обернулись и во все глаза смотрели на прибывшего. Пока вервр шел, они недоуменно изучали темную массу мешков или тюков, трущихся со свистящим шумом. Они сперва и не сообразили, что всё это тащит один человек... вернее, бес.
  А потом вервр сбросил тюки, замер - и во дворе стало очень тихо.
  Дорн хэш Боув первым очнулся, узнал - и шумно вздохнул. Следом охнула его жена, шагнула вперед и поклонилась, вроде бы даже с радостью. Наконец, хэш Лофр рассмотрел и домыслил происходящее, возмущенно заворчал...
  - Клопа сюда, ко мне, - Ан щелкнул пальцами и нацелил указательный прямо на того ловкача из ночных людишек, который невидимкой дежурил на крыше вне подворья, как было заведено еще при Рэксте. - Живо!
  Соглядатай икнул - и пропал. Вервр провел ладонью по лицу и откинул волосы назад со лба. Дал себя рассмотреть - такого, каков он стал. Слепого...
  - О! Эк тебя, - заинтересованно буркнул Лофр. - Всегда хотел сам такое проделать. Кто ж разрушил мою мечту?
  - Ул, мой враг, - вздохнул вервр... и тишина снова склубилась плотнее. Сквозь неё было сложно строить разговор с теми, кто не боялся и не верил. Значит, пока оставался глух. - Ул... лучше бы наследнику вернуться домой до нынешней ночи, но - не сбылось. Придется без него. И без Аны, кажется, тоже.
  Вервр, даже слепой, прекрасно видел людей. И их неподвижные лица, и движения их душ. Он ждал. Понимал, что не может сказать всё то, что надо сказать теперь и без промедления... 'Ваш мир обречен' - как подобное прозвучит из уст Рэкста? Как угроза! Или обман. Да мало ли, что люди услышат и какие сделают выводы! Они же люди. Вот только мир обречен, такова правда. И помощи ждать неоткуда, не от кого. Разве что...
  Вервр недоуменно принюхался, вчуялся. Там, в доме, имелся совершенно невозможный гость. Неподходящий даже для четвертого царства. Все подобные ушли еще до становления иерархии! Ушли просто потому, что не научились соседствовать с людьми. Неужели?..
  - Как же черта у ворот, закон не переступать без приглашения? - огорчился Лофр.
  - Мой закон. Если, установив его, не пожелал бы сам соблюдать, медного пескарика он не стоил бы, - пожал плечами вервр. - Но сегодня нет времени церемониться.
  - Что, край? - Лофр насторожился, убрал руку с боевого ножа при поясе.
  - Край, - вервр поклонился темным окнам, решившись-таки поверить в невозможное. Он опустился на колено, как делал и прежде, начиная беседу с нэйя. Он и тогда до холода в спине боялся спугнуть их, а теперь тем более. - Вы... это точно вы? Вы знаете не хуже меня, что именно пробуждается на главной площади. Вы не намерены уходить?
  Нэйя возникла на пороге. Невесомая... На коже аромат весны и рассветной росы на траве с незнакомым этому миру названием амаими - так всегда воспринимал её запах вервр. Он даже смог вспомнить имя травы, совершено ненужное теперь.
  - Душа моя рада вам, летящая в свете. - Ан прижал ладонь к груди и поклонился. Сделал над собой усилие и вспомнил еще одно древнее имя. - Лэйгаа... Так странно. Не помню своего имени, но ваше живо. Я рад этому, как дитя.
  Нэйя куталась в шаль, едва смея покоситься в сторону площади, которую и отсюда ощущала всей душой.
  - Вы могли бы сделать мне подарок, очень дорогой? - Вервр попробовал попросить о невозможном.
  - Нет, - шепнула нэйя, и руки её вспорхнули, и на узкой прохладной ладони вервр ощутил то, во что не смел поверить: частицу Шэда. - Я знаю и помню вас, Жесхар Шэд. Я ощутила вас в мире, едва шагнула сюда. Трижды за эту ночь я произнесла ваше старое имя, надеясь быть услышанной, надеясь собрать вас воедино. Но вы не смогли разобрать зов и хуже того: частица Шэда, что была мне отдана на хранение, тоже не отозвалась, не пробудилась. Вы изменились. Дважды изменились, так мне видно! Я не атл и совсем мало знаю вас - нынешнего. Я не в силах сплести живое имя из обрывков прежнего и нового. Вы даже не услышали меня... Простите.
  Нэйя спорхнула по ступенькам и скользнула через двор, передала вервру браслет-змейку и снова вернулась в дверной проем. Словно там безопаснее. Словно теперь в мире есть хоть одно безопасное место!
  - Жесхар Шэд, - негромко выговорил вервр, наклонил голову, вслушался...
  Имя шуршало, как старая шкура змеи - сброшенная, пустая. Тусклое имя из далекого прошлого. Имя, которое бесполезно вспоминать и выговаривать вслух, ведь с ним у слепого вервра Ана меньше общего, чем даже с именем графа Рэкста - тоже изношенным и пустым. На миг душа оледенела. Он так жаждал дотянуться до Шэда, коснуться и стать с ним единым целым... И вот на запястье лежит змейка, в ней ощущается сонный покой - и никак её не пробудить. Нечто неведомое вынудило ее ко сну, глубочайшему... В четвертом царстве Шэд без Жесхара бывал с Тосэном и еще кем-то из атлов. Все они мертвы. Позвать, разбудить, нынешнего Шэда просто некому!
  - Всё же теперь я знаю то имя, - Ан благодарно кивнул нэйе и выпрямился, принимая реальность, расставаясь с пустой надеждой. - Жесхар Шэд мог много больше, чем я. Но даже он бы... не хочу говорить вслух! Но вы знаете, о чем умалчиваю. Сейчас вам следует уйти. Скоро мир будет заперт и, в худшем случае, стёрт.
  - Здесь дом того, кто мне дорог, кто мне - пара, - руки нэйя вспорхнули и медленно опали. - Я решила, я останусь и дождусь. Или конца, или... начала.
  Она пропала в доме. Вервр шумно вздохнул, развернулся к Дорну - существу понятному и полезному. Нет сомнений: нынешний третий канцлер княжества Мийро принимает решения даже быстрее своего отца. И он уже всё для себя решил. Кажется, очень давно решил.
  - Весь внимание, - кивнул Дорн, и кончики его волос согрелись азартом алости.
  - Если ничего не предпринимать, очень скоро, по счету людей примерно через час, он себя... разгонит, и затем переведёт всё вокруг в фазу окаменения, необратимого, - пояснил Ан. - Для такой работы он - безупречный исполнитель. Он не передумает: его не научили сомневаться. Всё, что у нас есть против него - это природа четвёртого царства. Согласно законам этого мира я брошу вызов, и золото, - Ан принюхался и ткнул пальцем в нужного человека, - сделает поединок чести обязательным. Так исполнитель окажется занят, и худшее отложится на время боя. Исход боя не желаю упоминать. Но это всё, что сейчас можно ему противопоставить.
  - Я золото, - согласился женский голос. - Лионэла хэш Донго, как вы, конечно, знаете.
  - Только не добавляй это свое: 'Со всем уважением', - выпалила Чиа и неуместно хихикнула. Прочие тоже рассмеялись - нестройно, но искренне. Сразу стало легче дышать. И общаться тоже. Чиа справилась со смехом и продолжила: - Хэш Ан, я ощутила беду и рассказала о ней незадолго до вашего прибытия, потому мы здесь, ме все вместе думаем. Но мой опыт мал, я в смятении. Все мои ощущения невнятны, они - животный страх, и только. Подобный вынуждает обитателей леса слепо мчаться прочь во время пожара. Источник угрозы на главной площади, так? Он не живой и не мертвый. Не имеет сердца. В понимании вервра у него нет смерти, раз нет жизни. Он... оно - оружие, а не боец. Так я вижу и не понимаю, что же делать?
  - Хэш Ан? Ты прижилась тут, - проворчал вервр одобрительно. - Если бы я был прежним, если бы брат... вместе справились бы, пожалуй. Если бы я мог позвать Шэда и слиться с ним, не думал бы о Лоэне. Но исходим из того, что есть. Золото, - Ан снова указала на Лионэлу, - делает вызов обязательным, пока живет. Так что ваша смерть, Лионэла, будет началом конца.
  - Её защита - смысл моей жизни, - голос Сэна вервр узнал сразу, одобрительно кивнул. Алые радуются бою. Им порой и самим неловко, но они создают из себя оружие и по-настоящему живут, будучи оружием, именно в бою.
  - Мы быстро пришли к пониманию. Начнем подготовку с тебя.
   Вервр жестом пригласил Сэна приблизиться. Вскрыл первое вместилище. Зачерпнул вязкую тьму и вылил на голову алого. Тот без удивления стерпел незнакомые ощущения.
  - Защита, - пояснил Ан. Вскрыл второе вместилище и зачерпнул горячее и горящее, и снова вылил на алого, который догадался встать на одно колено, будто под присягу. - Тоже защита, по другим угрозам. - Вервр сунул руку в третье вместилище. - Так, и последнее, что есть. Оно перестроит течение времении поможет тебе измениться, это мне оставил Тосэн. Я такое дать людям не умел и в лучшей своей форме. Готово! Замри. Привыкни к новому состоянию в неподвижности и далее пробуй себя осторожно. При новом темпе резкие движения разрушат самого бойца, всем советую запомнить это.
  Люди не видели того, что Ан добыл из вместилища и внедрил в двуслойную защиту. Но никто не переспросил. Ан нахмурился: здесь к нему не относились, как к Рэксту! Его не боялись и даже - как такое может быть? - не ненавидели...
  - Ты, - вервр указала на Лионэлу. - То же самое, под защиту. Затем вылью по пригоршне на Дорна и Чиа. Потребуется травник или лекарь, им я могу доверить выдачу защиты. Это несложно, если они внутри... годны для дела. По смерти защищаемого защита вернется во вместилище и станет снова доступна для выдачи новому бойцу. Лофр, подбери алых, для начала не менее десяти, но это должны быть люди, а не людишки.
  - Крайняя ты скотина, - огорчился Лофр. - Отчего тебя, слепую башку, даже я изволю слушать? Бес меня порви, слушать и слушаться!
  Хозяин 'Алого льва' отмахнулся от сомнений и, продолжая жест, кого-то позвал - чтобы послать за людьми.
  От ворот, привычно-многозначительно хмыкая, уже крался Клоп. Прибыл верхом. Вервру захотелось улыбнуться: ночной хозяин города предпочитал кареты, закрытые. Но - в спешке изменил своим правилам.
  - Кгм... надо же, - наблюдая процедуру выливания тьмы и жара на голову Дорна, проскрипел Клоп. - А я-то кгм... не поверил в байки Белоручки.
  - Кому же ты слал сообщения в Корф? - неискренне удивился вервр. - Не мне, раз обошлось без пива. К тебе два дела. Первое: надзор за площадью. Смотреть твои умеют, но взглянув, оттуда уже не уйти. Отправляй людей по двое, пусть один смотрит и говорит, пока язык его слушается, а второй слушает и передает весть. Второе: вызови толковых воров, скоро будет нужно умыкнуть с площади людей. Там определённо есть люди, по крайней мере четверо, все с сильной кровью - алой, белой, золотой и синей. Они под влиянием и сами не смогут сбежать, даже очнувшись.
  Клоп сделал несколько сложных жестов, и тот, кто хоронился в тенях вне двора Лофра, понял и передал приказ. Клоп растянул губы в подобии улыбки.
  - Я не работаю бесплатно, даже когда рушится мир, - вкрадчиво предупредил он. - Хочу войти в ваш дворец и забрать то, что мне глянется. Вы лично проводите и одарите. Вы и те, кого я внесу в лист, даже если кгм... князя.
  - Вноси и выноси, толпой пойдем шляться, - Ан фыркнул. - Это не всё? Ладно, что не сказал, тоже сбудется. Лишь бы мир не рухнул.
  - Уговорились, - Клоп потер ладошки и осклабился, подмигнул Лофру. - Вот испрошу жеребеночка, тут кое-кто и сдохнет, а? Не взял моего старшего в ученики, не взял... Я помню.
  Во двор скользнул человек в темном бесформенном плаще, сник перед с Клопом и принялся едва слышно шептать: на площади дети, они стоят и сидят вокруг памятника - того самого, вроде бы установленного основателем Эйнэ. Для детей выставлено угощение, это свежие фрукты. Такие зимой могут быть лишь в саду беса Альвира. Сам бес тоже на площади, поодаль, наблюдатель едва смог рассмотреть его. А еще близ площади, на Синей улице, карета с гербом князя. Туман на той улице странный, от него нет запаха, но есть страх и удушье. Это пока всё: наблюдатель окаменел, как и предупреждал старый бес.
  - Где тот пацан, как же его... Голос? - задумался Ан. - Где второй, Шельма? Помню их, ходили вместе.
  - Тут я, - Шельма выглянул из-за спины Дорна. - Гэл спит, я дал ему капли. Вот же ж: за пять дней пять раз норовят его убить. С осени же ж всё злее напасть вокруг него! Понять бы, с чего?
  - Буди. Причину я тебе назвал давно, ты плохо слушал, - Ан обозлился и сразу успокоился. - Что, даже ему не сказал? И матушка твоя не продала сведения? Никому?
  - Пусть дышит вольно ж, зачем жизнь-то ломать, - насторожился Шель. - Не по нему же урожденный удел. Вот я и решил...
  - Тоже мне, местное божество, решил он, - оскалился Ан. - Мы, вервры, родство крови чуем, как запах и вкус. Для альва мать и сын - два листка на единой ветви семейного древа. Альвир понял, как только увидел Гэла. Нам очень повезло, что Гэл еще жив.
   - То есть могу сказать Токаде, - Шель покрутил головой, ткнул пальцем в вездесущего секретаря, - слушай же ж! Гэл и есть родной сын твоей неродной мамки. Вот же ж!
  - Вот же ж, - проворчал Ан, черпая горстью тьму и выливая на голову Лофра. - Что, сам полезешь в пекло? Старый дурак.
  Подошла травница, Ан кивнул, приветствуя. Было странно в мыслях называть её 'матерью врага'. Да и вражда по отношению к Клогу хэш Улу за пятнадцать лет истрепалась до ветхости... Травница присела, задумчиво погладила вместилища, прикрыла глаза и некоторое время оставалась неподвижна. Затем выпрямилась и тихо молвила, что защита годная, и она разобрала, как выливать тьму из горсти.
  Вервр проследил за первой пробой и остался доволен. Отозвал в сторону Шеля, Клопа и сунувшегося с ними вместе ноба Токаду, который дрожал и отчаянно косил на воровского князя, но сбежать не пытался. Обсуждение получилось короткое, и все вроде поняли, в чем их задача. Затем Ан переговорил с Лофром по поводу подбора алых. С Дорном - по поводу стражи: надо срочно удалить из домов жителей всех кварталов, прилегающих к площади. Если миру конец, такое решение не имеет смысла, но если мир уцелеет - дело иное: так чем дальше люди от боя, тем больше у них надежд выжить.
  Наконец, Ан покопался в последнем вместилище, подозвал Чиа и Дорна.
  - Очень старое наследство, - Ан бережно передал верврам малые мешочки. - Зёрна из сада души... вернее, из нескольких садов душ альвов, которые были дружны с Жесхаром Шэдом. Настолько дружны, чтобы доверить сокровенное. Для альва это... как для нас природа зверя. Вам надо, двигаясь по часовой стрелке от севера, на каждом шаге сеять по зернышку вокруг площади, на удалении... - Ан поморщился. - Хватило бы вам опыта, вот что! Одна щека должна ощущать покой, а вторая - угрозу. Грань боя, так это называется. Зёрна взойдут, и то, чем они станут, будет оберегать мир от чуждого и смертоносного влияния настолько долго и полно, насколько это вообще возможно. Сами вы останетесь вне площади. Вы сеяли, вам и устранять проявления чуждого, которые пробьются через всходы.
  Ан помолчал, принюхиваясь к ветру и зевая, собирая понимание двора и его людей. Душа болела за Ану. Дважды болела за Ному: а верное ли решение: уйти и ничего ей не сказать? Хотя белый лекарь - не боец, а сейчас грядет ночь силы и крови...
  - У него есть слабые места? - спросил Дорн.
  - Вряд ли. У него при развитии будет все меньше... знакомого вам, - Ан заговорил громче и сместился к группе алых, собравшихся возле Сэна и Лофра. - Оно будет обретать растущую свободу формы и атаковать многообразно. Но вы люди четвертого царства. Вы можете стать по силе - бесами. Тосэн дал этому неплохое определение: 'вскрытие приоритетов'. Чтобы хоть несколько мгновений прожить там, на площади, вам придется вскрывать их, один за другим, сколько осилите. Если бы я еще мог понять и тем более внятно объяснить, как это сделать!
  Ан виновато развел руками и усмехнулся. Вокруг молчали, ждали продолжения. Тенью скользнул очередной дозорный Клопа, прошелестел: дети почти спят, памятника не видно в облаке тумана. Дышать возле площади трудно, наблюдатель окаменел в пять минут.
  К Дорну примчался вестовой, доставил свои новости: стража вламывается в дома и гребет всех без разбора, уговорами и силой уводит в три дворца предместий, где уже устали спорить и готовят для временного размещения залы, пристройки, сараи. И еще место будет. Но утром придется за эти действия держать ответ. Близ площади не абы кто селится... Дорн выслушал про угрозы недосягаемого пока что мирного утра - и рассмеялся. Отослал гонца и негромко спросил, почему еще не начат бой.
  - Всему свое время, - пожал плечами Ан. - Пусть те, кто в деле, разберутся с заданиями, что я определил им. Кстати: тебе следует начать сеять, как только завершу пояснения. Итак, приоритеты. Есть людишки и люди. Люди под ударами судьбы делали выбор, который в сказках называется правильным. А в жизни... в жизни людишки в такой выбор вообще не верят, как и в сами сказки. Вскрывая приоритеты, люди от чего-то отказываются, их плата - боль и утрата. Один из высших приоритетов - жизнь. Каждый, кто ступит на площадь, перешагнет свое естественное желание выжить. Чем глубже вы уйдете в смерть, тем вы страшнее, как оружие... В вас сможет пробудиться, я надеюсь, чистая сила. Каждый миг там, на площади, вы будете что-то терять. И каждый миг у вас будет возможность уйти из боя, насовсем покинуть этот мир в пользу иного, безопасного. Уверяю, хозяева Альвира донесут это до вашего сознания. Я говорю заранее: обещания будут во многом правдивы. Враг сильнее вас и меня. Так что вскрывайте приоритеты и идите к смерти ради малопонятной идеи спасения мира - или спасайте себя, это естественно и посильно для людишек.
  Во дворе некоторое время было совсем тихо. Затем от ворот прокрался новый дозорный, сник у ног Клопа и стал хрипло выдыхать сведения: дети сидят, как каменные, только один стоит и даже ругается, совсем бодрый... Волосы у него полыхают белизной и алостью. Гонец договорил и замер, его дыхание больше не создавало пара. Клоп нагнулся, тронул лоб.
  - Ледяной... На ощупь - камень, - с дрожью в голосе сообщил ночной князь. Кашлянул и обернулся к вервру Ану. - Почему не уходите? Вы не из этого мира и вы не человек.
  - Никогда не отдаю под принуждением того, что моё, - в горле Ана наметилось рычание. - Я наполовину зверь. Зверь иногда уступает более сильному... хотя лучше Шэду не слышать подобного! Звери, как и люди, разные. Это мой мир, хэш Клоп. Особенно теперь, когда я обзавелся семьей. Живой или каменный, целиковый или стертый в пыль, я останусь тут. Алые! Пока мой вызов этой твари в силе, ваше дело беречь мою спину, а не лезть в герои. На площадь вам выходить не ранее, чем через час. Парами, лучше сейчас подобрать их. Тропу входа на площадь вы ощутите. И знайте: ваша худшая и главная работа начнется, когда враг сможет себя втиснуть в мир достаточно глубоко. Именно тогда он создаст щель и впустит рэкстов. Я знаю их... - Ан поморщился, принюхиваясь. - Даже сейчас чую, они рядом. Почти помню имя их вожака. Он был силен в прежнее время, а теперь он палач, каким был и граф Рэкст. Он устал быть рабом, он жаждет уничтожения всего и вся, а заодно и себя самого. Совсем как я, когда встретил Клога. Вы знаете обычное в вашем мире правило: бесы не могут безнаказанно убивать людей. Сейчас оно уже отчасти разрушено и незваными гостями, и здешними предателями вроде князя. Однако я чую: каждая смерть осложнит вторжение в ваш мир и вынудит врага истратить больше сил. Так что хотя бы в это можете верить. Ни одна смерть не будет бесполезна. Это всё, что я желал сказать. Осталось приложить усилия, чтобы настало утро.
  Слепой вервр повел плечами, жестом подозвал Лию и Сэна и пошел прочь со двора. Он часто принюхивался и ловил на язык снежинки. Знал: сейчас, до боя, и далее во время боя, слишком многое зависит от случайностей и слабых людей. Прямо теперь ноб Токада, по запаху души - так себе зверь, не более чем никчемный хорёк - изображает пьяного и ломится в карету князя, даже не зная, князь внутри, первый канцлер или оба эти предателя. Его впускают... он ведь жалок и склонен юлить, искать покровителей, торговать сведениями. Но - не сегодня: два удара ножа, запах крови и яда... Вот вступила в дело охрана, сразу ответно подтянулись люди Клопа!
  Ан снова повел плечами, помассировал виски. Далеко, плохо слышно и слабо чуется... Но определенно: схватка получилась короткая, крови пролито многовато. Зато дело сделано, бывший кривой заморыш Голос теперь - временно, может, на одну последнюю ночь мира! - законный по крови наследник власти в Мийро. Ничего себе новость для юнца. Он толком не проснулся, а кругом кровь, а рядом - неостывший труп прежнего князя. Старик был той еще крысой, устранил всех прямых родичей, кроме этого, неучтенного. Вервр зарычал от злости и азарта. Гэлу никак нельзя впадать в шок, лить слезы и бездействовать, глядя на друга Токаду... Вот кто был ушлый хорёк и знал, что приключается с теми, кто нагло охотится на крупную дичь. Он расплатился. А Гэл сейчас один, и он совсем одинобязан сделать то, что только ему посильно - уничтожить бумаги, допускающие убийство. И почему во всяком мире бумаги у людей смертоноснее стали? Всюду по-разному это проявляется, но правило неизменно.
  Ан принюхался и чихнул. Одобрительно кивнул.
  - Сжег, - негромко сказал он, ни к кому не обращаясь, но зная, что Лия рядом. - Там были приговоры на полгорода... Старик свихнулся и строчил всё новые. Что он пил и кто его поил? Приговоры те самые, дозволяющие бесам убить. Надеюсь, Гэл не совсем слабак и новых своей рукой до утра не составит. Хотя травить и дурманить в городе умею не только я. Да: в карете был только князь. Я удивлен, мне представлялось, первый канцлер не лучше.
  - Хэйд сказал, что намеревается приготовить для него чай, - тихо отозвалась Лия. - Это было еще до вашего прибытия. Теперь я понимаю, что он имел в виду. О первом канцлере можете забыть. Я волнуюсь за Ану.
  - Каждый сегодня делает выбор, даже мой брат этого не отменит. Так что вы правы, волнуйтесь за неё. Я тоже волнуюсь, - слепой повел бровью. - Так: Альвир учуял меня и мой яд. Он покидает площадь. Хороший расчет времени.
  Ан резко остановился, втянул воздух. Повернул голову - и, злясь на глупую для слепца привычку, проследил бег Дорна по крыше, падение зернышек - одного за другим, размеренно... 'Сев проходит удачно', - прикинул Ан. Постарался не думать о том, что способен противопоставить этой защите Альвир.
  - За спину, - приказал он спутникам. Подумал и добавил: - Сэн, защита сама за тебя это сделает, не удивляйся. На него нельзя смотреть. Совсем нельзя, окаменеешь. Но защита ослепит тебя и позволит получить замену зрения. Постарайся привыкнуть. Сперва будет сложновато. И это время ты обязан провести у меня за спиной. Понял?
  - Понял, - негромко согласился алый.
  Слепой вервр усмехнулся, постепенно замедлил шаги, вчуиваясь и принюхиваясь, стараясь понять площадь и состояние врага. Мог ли он пятнадцать лет назад знать, что, лишаясь глаз, приобретёт преимущество в нынешнем бою? Теперь он умеет видеть - не видя. Он учился этому долго и думал, что перемогает казнь... хотя то был способ отточить новый боевой навык.
  - Наш враг еще малоподвижен. Успеваем. Лионэла, вам следует закрыть глаза и положить руку на плечо мужа. Вам совершенно нельзя рисковать собой. Повторяю: не смотреть... Когда я велю остановиться, можете начинать произносить формулу вызова на бой.
  Вервр вздохнул, еще раз вздохнул - глубже и медленнее. Зарычал, сперва коротко и тихо, затем протяжнее, громче, в полную силу. Рычание - это звук и настроение, а кроме того заявление о себе и разметка тропы, пробный выброс ярости. И кроме всего это - снятие ограничений! Свобода быть собой, вервром. Свобода меняться для боя.
  Туман на площади оказался разрезан рычанием Ана на два полотнища - по сторонам тропы. Вервр повел плечами и сделал первый шаг. Он знал, что сейчас сделался чуть менее похож на человека: руки длиннее, ногти острее, и кожа... она глянцевеет и обрастает мелкой радужной чешуей.
  Второй шаг. Язык удлинился, раздвоился, стал куда чутче и добавил к картине площади много деталей, для людей не существующих вовсе, не имеющих даже названия.
  Третий шаг. Волосы облетели, как осенняя трава. Чешуя накрыла голову полностью и стала твердеть, шея с хрустом удлинилась, нарастила несколько позвонков. По спине, груди, бокам обозначились тонкие линии - чувствительные к структуре пространства и току силы, характерной для природы всех четырех царств.
  Четвертый шаг. Самый неудобный - суставы ног и таза выкручиваются, выворачиваются, мучительно ломают и переиначивают сами себя, разрушая прежние связки, сосуды, нервы.
  Рывок... и падение вместо пятого шага! Но надо успеть подняться, чтобы заслонить идущих следом, пока внимание твари не достигло их. Ан зарычал злее, ниже: он, оказывается, совершенно забыл, как следует передвигаться на этих конечностях. Рефлексы отработали своё, но если начать думать о кинематике ног... будет хуже, чем с любимой истории друга Тосэна о гусенице, решившей понять, что делает её двенадцатая лапка, когда вторая отрывается от грунта.
  Шестой шаг. Пружинистый сдвоенный рывок вправо-влево. Опять хруст костей, дополненный запахом крови... И боль, такая мощная, что она временно выключила сознание. Вдох. Выдох. Теперь под контролем три тропы. Значит, всё получилось. И не надо думать, фантомы те два вервра справа и слева - или боеспособная реальность. Жесхар Шэд знал ответ. Но сейчас ответ устарел и утратил смысл, как и само имя.
  Седьмой шаг. Оба вервра-клона - правый и левый - делают рывок в стороны и создают подобия. Эти подобия уже определенно - лишь видимость, они едва контролируются и скоро пропадут. Не важно. Они нужны именно теперь.
  Восьмой шаг. Когти клацают по камням. Как-то это... неопрятно. Четыре боковые вервра срываются в длинный прыжок, сразу оказываются возле детей и встают полукругом, отделяя их от памятника. Вервры-клоны рычат, формируют общую звуковую волну и нормализуют объем среды, временно принимают его под свой контроль. Ненадолго, увы... Но люди Клопа расторопны: юркнули из окон, где давно таились в засаде, накинули петли на детей, как им велено - на пояс или ниже, на ноги, а никак не на шеи... Рывок - потащили! Звук плохой, жёсткий. По крайней мере два ребенка уже мертвы и полностью окаменели. Или три? Если все четыре - надежды на сколько-то протяженный бой нет!
  Все же мертвы два. Третий едва жив, его кожа скрипит и крошится. Зато последний, четвертый - молодец, сам вцепился в верёвку и подтягивается, помогает спасать себя. Настоящий алый!
  Ан когтями взломал чешую на груди и быстро выкроил крупный клок шкуры. Содрал, рыча и перемогая боль. Бросил за спину - и Сэн догадался подхватить.
  - Бес-с щита не прот-тержиш-шься, - с клыками, чешуйчатой пастью и таким языком выговаривать слова людей очень трудно. Ан оскалился и разозлился. - С-стойте. Вс-се... т-тальше с-сам.
  Новый шаг вперед, теперь уже по-настоящему самостоятельный. Не надо никого прикрывать или фальшиво надеяться, что собственная спина прикрыта. Свежая шкура натягивается на оголенное мясо почти мгновенно, ведь сейчас вервр совершенно здоров и в полной силе.
  - Я, белое золото этого мира, свидетельствую... - Лионэла сразу начала говорить то, что ей и полагается.
  Вервр был признателен за эту решительность. Он еще не ушел с головой в бой, и потому пока неплохо понимал, насколько для людей жутко, душно и невыносимо находиться на площади. Вдобавок люди слепы, а слепота усиливает страх.
  Вот первый, пробный удар противника: камни площади шевельнулась, освободились от раствора и с грохотом обвала метнулись, норовя заваливать горой четыре подобия слепого вервра и, что куда хуже, оберегаемых ими детей. Сразу смяло и стерло в пыль два слабые подобия. Сильные отпрыгнули и сблокировали камнепад на излете... Оба целы и под контролем.
  Ан повернулся к памятнику и нагло уставился на него слепой звериной мордой с пустыми глазницами. Никто более не мог бы смотреть так - прямо и безнаказанно. Стало почти смешно... Стоит слепому вервру явиться в город, как оживают нелепейшие легенды о бродячих памятниках! Этот вот - вервр помнит его до самой малой мелочи - выглядел еще недавно всадником на великолепном коне. Имел неповторимый шелковый золотистый тон, разный в разное время дня и чуть светящийся в ночи. Люди неустанно гадали: на памятник была пущена скульптором то ли особенная бронза, то ли вовсе загадочный древний сплав. Хотя на деле это - лишь глянцевая корка. Так запеклась форма, когда для смертоносного её содержимого вход в четвертое царство оказался блокирован и оно... застыло, застряло.
  Вервр взрыкнул, отчетливо вспомнив себя древнего: Жесхар Шэд стоял именно здесь и рычал, он был в бешенстве! Тогда люди не селились поблизости, окрест шумела дубрава, так что и пришествие твари, и её усмирение видел кроме атлов лишь он. Он был против мирного и ложного решения, которое ничего не решало. Он жаждал боя и уничтожения твари! Но атлы сказали: тварь даже не жила, у неё нет опыта и взгляда на мир, потому она не имеет возможности отказаться от пути разрушения. Пусть получит шанс стать живой, наблюдая мир... Пусть накопит душу и тогда сознательно примет сторону и сделает выбор между добром и злом. Идеалисты атлы! Им всегда казалось, что свободный выбор возможен даже для оружия, а ведь тварь - всего лишь оружие... Бездушное, бессердечное, исполнительное и эффективное в высшей мере. И еще - лишенное спонтанности. Тварь стала выглядеть, как всадник, потому что отразила того, кого первым ощутила в мире - Даррэйза Бойвога, родоначальника семьи Дорна хэш Боува...
  Отрешившись от прошлого, Ан взрыкнул и сложил чешуйчатые губы в улыбку. Могло быть куда хуже: в тот день по чистой случайности Даррэйз решил прокатиться верхом на коне. А ведь рядом, невидимый для твари, парил его дракон!
  Вервры-подобия, мысленно Ан так и звал их - Правый и Левый, заняли свои места. Ан взрыкнул, волна звука распространилась широко, докатилась до границы боя.
  Заветное зерно древних альвов пошло в рост... Ан ощутил, как взметнулись тонкие лозы, как корни ушли вглубь, дальше и дальше - чтобы оплести объем площади сплошным шаром, чтобы на время ограничить тварь малой областью пространства. Самое время: тварь уже проснулась, нащупала слабину и начала втискивать себя в четвертое царство.
  Шелково-золотой всадник повел плечами, и вервр узнал жест. Свой жест! Тварь, проведя в наблюдении за миром много веков, не перестала быть бездушным оружием и не отказалась от своей роли исполнителя. Сейчас она копировала того, кого опознала в новом времени и заново назначила себе во враги.
  - Я знаю тебя, - прорычала тварь. Так стало понятно: она научилась речи, то есть все же отчасти изменилась за многие века. - Я завидую. Я желаю стать единственным палачом иерархии! Я, только я, больше никто и ничто не потребуется! Я буду зваться Багряный Рэкст, обрету славу и страх и оставлю свои подобия всюду, где воздвигну совершенный порядок.
  Бывший конь завершил превращение в змея. Бывший его седок встряхнулся, делаясь все более схожим со своим нынешним врагом - вервром Аном в его боевой форме.
  - ...может быть решено лишь в поединке чести, - завершила обязательную фразу Лионэла, и последние слова прозвучали звонко, породили эхо.
  Вервр кивнул, продолжая смотреть слепыми глазницами в лицо врага.
  - Мой мир достоин жизни и с-свободы, - Ан негромко сказал свою часть формулы вызова на бой чести и порадовался тому, что почти не шипит, хотя это сложно. - Так я вижу правду, и я готов доказ-сать её боем.
  - Смерть, - прошипел враг. - Всем отступникам смерть!
  Враг шагнул ближе, еще ближе... И это было замечательно - желая уподобиться тому, кого он полагал наилучшим палачом иерархии, тварь пока использовала примитивные формы силы и зеркально копировала действия Ана: а вервр спешил пользоваться случаем и провоцировал сближение... Пока вдруг не замер недоуменно.
  Между двумя чешуйчатыми существами, в разломе вывернутых камней, стоял человек. Он был в защите - но совсем не той, какую приберег на крайний случай Ан. Человек имел при себе примитивное оружие и смотрел на своего заклятого врага, багряного беса Рэкста... и за его спину, на Сэна и Лию. Человек пах яростью и сомнениями, слезами боли и гнева, а еще - зеленым ядом Альвира.
  - Смерть, - эхом повторил он приговор твари, вздрогнул и пошатнулся. - Ты должен сдохнуть! Должен...
   Человек сделал шаг, споткнулся о разворочанные камни и вскрикнул, падая и продолжая смотреть на врага. Завозился, упрямо встал... Ан опознал его сразу, даже под плотной защитой, сотворенной средствами второго царства. Брат Аны, полноправный хозяин имения Гост. Тот, кого бес Рэкст видел однажды мельком - в лесу, на месте казни младенца и кормилицы.
  - Умри, - выкрикнул Тан, хотя теперь он смотрел мимо врага, на Сэна, и не делал нового шага, и совсем не верил в свою правоту. Как он мог оказаться в бою не на стороне Сэна? От боли душевной Тан кричал особенно громко, желая оглохнуть: - Мое право, мой долг, смысл моей жизни...
  - Живи, - попросил Ан.
  Его Правый прыгнул, подставился под удар твари и оказался нанизан на острие каменной пики, сломал её, смял - дернулся и затих... Тан качнулся, неловко упал на локти. Он получил рану, но не был проткнут насквозь, как исходно желала тварь.
  - Мой бой! Моя победа! Мой мир! - выла тварь.
  Вервру было горько и почти смешно: слова графа Рэкста, стоит ли сомневаться! Звучат до боли похоже... и имеют совершенно иной, топорно-примитивный смысл.
  Левый замер за спиной Тана, давая ему время уйти из боя. Тан дернулся, попытался всадить нож в лапу Левого - и, полуобернувшись, окончательно осознал вид и намерения твари, невольным союзником которой он стал. Охнул... Ан прыгнул вперед, проклиная весь нелепый род людской, где слабые норовят влезть в любое дело и порушить его, сколь угодно важное и неотложное.
  Левого унесло и вмяло в стену дальнего дома - тварь стремилась добить случайного союзника, заподозрив в желании выжить и присвоить часть славы после победы. Тан уронил оружие и недоуменно уставился на свои пустые руки, когда его накрыло плотным слоем корней, заплело вьюном и потащило прочь, дальше и дальше от неминуемой гибели. Тварь метнулась, осознав нового врага и нацелившись на него. Гудящий ком огня возник, разросся и покатился, лопнул ослепительным сиянием, разбросал смертоносные брызги жара! Еще два шара запламенели и стали разрастаться рядом...
  Ан не следил за чужим боем, он радовался передышке - Правый очнулся и заращивает раны, Левый занял свое место. Оба двигаются быстрее и увереннее, они настроились, пообвыкли и стали самостоятельнее.
  Тварь смогла осознать число врагов и их силу. Это привело её к пониманию пользы более сложной тактики, чем атака в лоб: тварь дернулась прочь, желая покинуть площадь и дать себе срок, пока прирастает сила... Но - не смогла уйти, впечаталась в незримую стену и оказалась отброшена. Кажется, тварь лишь теперь осознала оковы поединка чести: покинуть площадь прежде смерти слепого вервра нельзя, заняться уничтожением мира в целом - тоже нельзя... Тварь взвыла и полыхнула силой. Веер сияния прокатился по площади, смял фасады домов и запекся на камнях глянцевой коркой. Тварь сосредоточила внимание за Сэне, и грунт треснул, расходясь широким проломом, полным лавы... Трещина нацелилась на алого и стала подползать ближе, ближе.
  Правый обошел тварь со спины, Левый атаковал в прыжке и полосовал когтями, оставляя в ранах яд. Вервр Ан нырнул в лаву, и жгущее до костей пламя высветило в памяти знание: как выживать в такой сложной среде, как использовать её во благо, забирая кипящую силу...
  Далее бой складывался тяжело, утомительно-предсказуемо.
  Начав с оружия первого царства - каменных лезвий, лавы, удушья и прочих подобных трюков, тварь постепенно добавила возможности второго - яды, вяжущие вьюны. Она чередовала способы, все полнее внедряясь в мир и усиливая воздействие. Каждый следующий удар становился мощнее и точнее. Каждая неудача учитывалась при новой атаке.
  Сам воздух стал вязким, он сковывал движения и отравлял. Вервр более не мог контролировать всю площадь, он кое-как управлялся с подавлением активности в сфере вокруг себя, и эта сфера медленно сжималась, превращаясь в капкан...
  Когда погиб Правый, Ан осознал утрату, как большую боль. На миг и сам он оказался почти мертв - но оправился и не пропустил очередную атаку.
  Где-то далеко, вне личного боя, отвлекали на себя часть внимания люди - вервр смутно ощущал их присутствие и понимал: значит, прошло более часа. Алые уже в деле. Хотя это вряд ли важно. Левый держится, вот что главное. Без него противостоять твари будет очень и очень трудно. Без него вервр станет единственной мишенью, и сила атак сразу возрастет на порядок. А ведь Ан и теперь, пусть и не хочется признавать - на пределе: устает, пропускает удары и ранен так много раз, что заращивает себя слишком медленно, неполно.
  Левый срезался и угас мгновенно. Кажется, его перерубило пополам и сразу смяло в каких-то чудовищных жерновах. Ан взревел - и погнал волну звука и силы, расширяя сферу контроля, насколько возможно. На краткий миг он смог увидеть почти всю площадь, мутную, словно бы залитую илистой болотной жижей вместо воздуха. Ан увидел и тварь, уже ни на что не похожую, состоящую из разрозненных или связанных щупалец, лезвий, огненных шаров, клыкастых пастей, змеиных тел - всего, что показало себя эффективным в прежних атаках. Свод пространства боя высоко вверху был темным, закопчённым, лозы и корни много раз заплетали прорехи и снова выгорали, рассыпались и растворялись. Сейчас уже имелось немало сквозных прогалов, в двух самых крупных отчетливо просматривается зимнее ночное небо... Значит, защита, подаренная давным-давно альвами, как пожелание жизни из самого сердца садов их душ, эта надежнешая защита - скоро иссякнет...
  'А ведь на помощь рассчитывать не приходится', - пронеслось в сознании острое, болезненное... пронеслось и пропало.
  Ан остался один. Так было много раз прежде, такова судьба высшего хищника - отстаивать свою территорию. И пусть всякая неспособная к бою шваль вроде кроликов цыкает зубами, перетирая ложь: бой хищников бессмысленный, он только для них и важен, он - крайнее проявление эгоизма. Но разве не тот, кто на вершине, отвечает за мир в целом? За право этого мира оставаться самим собою!
  Поле боя, а вернее, весь его объем, становился все враждебнее и опаснее. Исчезало разделение сред - расплавленный, жидкий камень колебался и прорастал подобиями корней в вязкий ядовитый воздух, испарял раскалённую, переполненную энергией жидкость... Но вервр еще боролся, еще выживал там, где, кажется, даже и одного мига провести - невозможно!
  В ночном небе наметилось неуловимое движение.
  Нечто рухнуло из вышины. Сфера, ограничивающая бой, хрустнула, дрогнула - и сквозь самую крупную прореху полился поток чистой силы. Слепой вервр ощущал его синим и серебряным пламенем и не мог понять, почему так четко воспринимает цвет. Пламя наполняло площадь, но не обжигало, лишь осаждало илистую муть и освобождало тело Ана от ощущения скованности.
  Вервр сразу лег, дал себе несколько мгновений отдыха. Скоро новый Левый уже медленно разгибался там, где недавно догорели ошметки его предшественника. На Правого у Ана не осталось сил. Нет: надо думать иначе, сил пока не накопилось.
  Левый поднялся на лапы и помчался к краю площади, поддел поперек тела полумертвого человека и вышвырнул его в темную, прохладную пещеру улицы. Прыгнул, подхватил второго, столь же негодного к бою, вышвырнул и его.
  Часть, которая, вероятно, была стержневой для сознания твари - помесь змея и многорукого великана - верещала и упрямо тянулась вверх, желая понять и устранить нового врага. Но пока синее пламя имело большую власть, оно изливалось и изливалось, и довольно скоро растворило все огненные шары, заровняло большую часть язв с лавой и оплавило, раскрошило каменные лезвия.
  Правый восстал из пепла и гибко потянулся. Отдохнул лежа, поднялся и перемесился по площади, чтобы занять свое обычное в этом бою положение - страхующего перед Сэном или рядом с Лией. Вокруг алого ноба Донго давно сформировалась сфера чистой силы, и Ан был благодарен человеку за его умение отдавать себя смыслу жизни до конца и без остатка...
  Ан не желал думать, да и не мог, во что Сэну обойдется бой. Не время.
  Вервр сел, подставил лицо силе, льющейся сверху. Вдохнул - и приветственно кивнул. Приятно ощутить помощь старого друга. Тем более ценно понимать: тот преодолел оцепенение давнего отчаяния и вступил в бой. Сдаться боли, уйти в себя и, не просыпаясь, навеки окаменеть - это было бы унизительно и страшно для одного из наиболее яростных драконов древности... Бойвог никогда не был самым крупным или могучим, но его живучесть и умение держать удар вызывали уважение.
  - Жесхар, - прошелестело глубоко в сознании, и слепой вервр впервые ощутил в себе некоторое родство с прежним именем.
  Тварь изловчилась, ввинтилась в поток огня - и вервр услышал, как хрустит камень. Скорее всего, ошибся неопытный новый спутник дракона: взглянул на врага слишком прямо и пристально. И - ощутил на себе ответный взгляд, а он по воле первого царства бывает таков - вроде полыньи на зимней реке, он захватывает и затягивает, топит, губит. Чем прямее взгляд - тем глубже и страшнее окаменение.
  - Крылья, - поморщился слепой вервр, понимая происходящее.
  Синее пламя иссякло, тело дракона покатилось по внешней поверхности ограничительной сферы боя ниже, ниже - ломая окаменевшее крыло и сминая второе, еще целое...
  Тварь сыто взрыкнула и обернулась к основному противнику всеми мордами, шипами, змеями! Свежие разломы прочертили глянцевую, спекшуюся корку поля боя. Набухли огненные шары. Зашуршали шипастые разряды молнии, зашевелились ядовитые вьюны... Воздух снова сделался плотнее, постепенно стал походить на масло. Всякое движение снова требовало огромного расхода сил. Сейчас бой всё больше походил на игру. Увы, играла - тварь, а слепой вервр боролся из последних сил и всё полнее ощущал себя именно игрушкой.
  Левый ошибся и получил рваную рану во весь бок. Правый лег, смятый камнепадом...
  - Шэд!
  Слепой вервр вздрогнул. Он не мог позвать спутника, которого однажды предал. Не имел права просить о возобновлении общности теперь, проигрывая бой. Не ощущал в себе силы и равенства с тем, кто был воистину велик...
  - Шэд!
  Со второго раза Ан опознал голос, а вернее, поверил своему слуху. Ощутил страх - панический! В этом бою, безнадежном с самого начала, как защитить Ану? Как, если сам ты непривычно слаб, мал и неповоротлив... По спине распласталось тело - человечье, и легкая рука дотянулась до чешуйчатого локтя.
  - Всё просто, - задыхаясь, прокричала Ана. - Пап, тот, кто был Жесхар, умер и опять родился в семье Ан. Ты - Ан Жесхар Зан, по обычаю юга: род, имя из прошлого и имя, данное при рождении. Почему не зовешь его? Шэд! Шэд, как часть семьи Ана Жесхара Зана зову в наш мир, здесь жарко!
  Ана закашлялась и согнулась пополам. Левый, мгновение назад почти мёртвый, конвульсивно дернулся, сделал над собой усилие и пополз, а затем побежал на трех лапах, не успев отрастить отрубленную заднюю правую. Левый подхватил Ану, оттолкнул далеко - и сразу поток лавы накрыл и его, и слепого вервра.
  Расплавленный камень налипал на шкуру и твердел, связывал движения, заполнял все окружающее пространство и стремился вмуровать в себя. Камень мелко вибрировал, настраиваясь на те способы приема сведений о мире, что заменяли слепому вервру зрение. Камень кричал всем способностям вервра Ана воспринимать мир: окаменей! Ты - часть меня, ты мертв, ты каменный, совсем как я и даже более меня!
  Ан вывернулся, взломал ловушку, стал подниматься, ощущая в себе перемены - каменея и продолжая сопротивляться...
  Еще до начала боя Ан знал, кто в этом противостоянии сильнее. Просто не умел отказываться от мира, сочтенного своим. Ни прежде, ни теперь Ан не верил, что смерть бывает сильнее жизни! Сейчас тварь - вся целиком, каменным монолитом накопленной силы и намертво впечатанным в саму сущность приказом - удушала, омертвляла, уничтожала...
  Мир вне собственной шкуры перестал существовать для вервра. Шкура, чешуйка за чешуйкой, отмирала, как при линьке. До предела уставшее тело выгибалось в спазме, теряло чувствительность. Лишь сердце упрямо билось - реже, глуше, слабее...
  Ан не мог сдаться. Сейчас он знал: ему в спину смотрит Нома, и ведь она не сомневается, что муж вернется... Его ждет Эмин - самозваный родственник и бестолковый, слепой в своем незнании, хранитель зародыша живой книги... Ему желает поклониться, приглашая на очередной бой, Ош Бара - упрямейший ученик, для которого стиль змеи составляет культ, а вовсе не какой-то там способ ведения боя. А еще Ана... кто ей скажет: 'Я не твой отец!', тем самым, как ни странно, подтверждая право быть неотъемлемой частью семьи.
  Вервр не мог уйти. Никак не мог бросить всех, ради кого жил, в пасть бездушной твари, мертвой от самого своего создания. Ан упрямо жил, потому что пока он жил - он оставался врагом для твари и защитой для мира, давно избранного родным...
  Настоящие высшие хищники не владеют мирами, а принадлежат ему всей душой. Только мало кто умеет понять это.
  Уже угасая окончательно, Ан вдруг обрел способность видеть. Он различил рождение света - могучего, невероятного... пугающего своей мощью. А затем нахлунула волна жара, столь огромная, что в ней растворялось совершенно всё.
Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"