Пронзительно ясным днём - в час его знойного апогея, когда только три маленькие белые тучки, что безрассудно отбились от пока прячущегося за горизонтом, но медленно и грозно надвигающегося фронта огромных тёмных облаков, пятнали картинно синее небо, предвещая грядущее катастрофическое изменение жарой измучившей подлунный мир солнечной погоды - исполинская, и потому ленивая, океанская волна накатилась на пустынный, узкий и необыкновенно крутой пляж далёкого, одиноко стоящего среди водной пустыни острова.
Крошечный участок суши являлся высшей, в этой пустынной части земного шара, точкой в основном покоящегося под водами океана, равноудалённого от материков срединного хребта. Волна, наткнувшись на преграду, в возмущении вознеслась вверх, но осилив лишь отвесный пляж в изнеможении остановилась у подножия почерневших то ли от количества преодоленных лет, то ли от воды, гранитных скал. Она лишь слегка прикоснулась к их подножию, помазав каменные плиты пеной.
Взбудораженная бестолковыми ветрами волнующаяся мизерная часть выглядевшего бесконечным океана недолго полежала в задумчивости на тёплом песке. Не найдя никакого смысла в совершённом деянии, сожалея о напрасно растраченной силе - возмущённо шумя от резонно родившейся обиды на раззадорившие её воздушные потоки и на себя, так глупо поддавшуюся чужому влиянию, схлынула с дикого брега.
Затем, должно быть, окончательно разочаровавшись в этом первоначально казавшимся таким крайне полезным всему сущему миру занятии, устав от тщеты бытия, застеснявшись своей несдержанности, бесшумно, словно в величайшем смущении, скрылась в тёмных глубинах подступающей к острову бездны.
Расширяющей зрачок до размера глаза ночью - в тот её час, когда свет падал не сверху, так как не в состоянии был пробиться сквозь слой объединившихся в единое целое, набежавших из-за горизонта облаков, уже превратившихся к этому времени в грозовые тучи, а поднимался от земли, и поэтому был способен лишь тускло подсветить выровненную катком земного шара плиту воздушного тумана цвета сажи - это скопление недавно буйствующего водяного пара, что став однородным утратило грозовое напряжение - штормовой ветер, творя насилие над водной поверхностью - вода извечно алкала наполнения светом, насыщения энергией, мечтая этим обрести силу дарующую бесконечный покой - привёл в ярость одну из череды океанских волн, двигающихся шеренгами вслед за той первой, дневной, что совсем недавно так смиренно возлегала на необитаемом пляже, а затем в разочаровании упокоившейся. Желая отомстить за незаслуженно нанесённую обиду если не ветрам, то всему миру, эта взбесившаяся волна помчалась по бесконечным водным просторам, встретила чёрные скалы маленького островка на своём пути, бросилась на них грудью, и разбилась. На приподнятое над окружающим миром иссушенное каменистое плато острова долетели только хлопья серой морской пены - эфирные клочки эфемерного пуха солёной воды.
Подобно этим океанским волнам моё сознание несколько раз подходило к грани пробуждения. Два раза, едва лишь начав ощущать мир светлый и живой, отступало в бессилии. А в раз последний разбилось вдребезги о ту грань.
Не было осознанных попыток проснуться, выйти из морока несуществования. Было так, как будто захотел моргнуть намертво закрытыми глазами, реагируя на световое раздражение извне.
Как океанской волне для того чтобы начать сокрушать скалы не хватает в маловетреную погоду мощи шторма, так и моему эго бесконечно долго не хватало воли для того чтобы пробудиться.
В следующих попытках своей реставрации сознание только и успевало, что выхватывать на короткий миг из бытия окружающую тьму.
Тьму иссиня-чёрного цвета.
Затем, меня неожиданно и обыденно, как будто утренний луч солнца упал на моё лицо, разбудил свет. Нет, в первый раз не сам свет, а его ощущение. Потом было, его слабое проникновение сквозь толщу жидкого вещества.
Затем было, невозможное мне измерить временем, периодическое созерцание окружающей среды. Безжизненная жидкость постепенно принимала всё более светлые оттенки зелёного цвета. Мелькнуло слабой искрою прозрение, и понял - это вода.
Были случайные эпизоды длительных и неинформативных наблюдений окружающего водного пространства.
В один из множества коротких пробуждений раз глубина надо мною резко уменьшилась, так, что возможно стало видеть отражающую солнечные лучи водную поверхность.
Затем началось постоянное истончение океанской толщи. Оно продолжалось неимоверно долго.
Запомнилась игра света вокруг меня. Световые зайчики хаотично перемещались, заменяясь устрашающими кляксами серых теней.
Колышущиеся в воде, вдруг появившиеся плети растений тревожили и пугали.
И был неожиданный, радостный прорыв солнечного света всей своей лучезарной мощью на очень короткое время.
Тревожное ожидание повторения. Страх - а вдруг не пробьется больше до меня дарующий счастье жизни свет.
А потом, постоянные появления ставшего тёплым солнца. Светила радости, озаряющего периодически поверхность воды надо мною отблеском своего пламени так, как будто некто раскатал по водной глади тончайшей плёнкой ослепительное серебро.
И я просыпаюсь всё чаще и чаще.
Часто видел себя и происходящее рядом с собою немного сверху и со стороны.
Со временем бока начали обрастать тёмно-зелёными, похожими на мох водорослями. Возник и начал тяготить душу внутренний дискомфорт. После недолгого размышления решил не обращать на них внимания - эти водные растения не оказывали никакого ощутимого физического воздействия на мою оболочку.
От плавающей рядом стайки маленьких рыбок отделилась одна и своим костистым ртом проскребла по боку, видимо поедая водоросли.
Попытался забиться в отсутствующий угол. Из похожей на рыцарский шлем вершины камня нырнул вглубь, в мертвящую беспросветным покоем середину монолита. Потом ещё ниже, в его заволакиваемую донным песком пяту.
Быстро успокоился, осознав - костистый рот рыбы не смог отщипнуть от монолита даже едва заметной частички. Такое воздействие не сможет повредить моё прибежище и за века.
В одно из пробуждений почувствовал первоначально тревожащую, а затем пугающую - почти доведшую до ужаса - чужую мысль.
Мысль опасную самой принадлежностью тем, кто вспомнил обо мне.
Кто находился в этот момент вне земного пространства, вблизи укрывающей меня голубой планеты.
Мысль тяжелая читалась однозначно - это было неудовольствие мною. Угрюмое стороннее размышление давило, заполняло собою окружающее камень пространство, проникнув в гранит оно было прочитано мною как чужая, устрашившая идея о моём полном уничтожении и рассмотрение возможных после него неприятностей.
Я унижал смотрящих сверху на эту планету тем состоянием, в котором находился.
Гнев их был чреват катастрофическими последствиями.
Но, меня настолько всё устраивало в существующем положении дел, что я не только быстро вернул от рождения присущее мне, как прирождённому воину, в моменты смертельной опасности спокойствие, но и решил упрямо противиться тем мыслителям наверху.
Они ещё раз объявлялись надо мной. Возвращаясь из двухлетнего и не очень удачного вояжа, пролетели, феерично задев собою границу атмосферы планеты. В час тот небо было затянуто сплошным покровом плотных - как будто состоящих из удушающей пыли - цвета песков пустыни облаков. На нижней кромке грязных туч играли адские сполохи земного огня.
Во второй раз неудовольствие было уже значительно слабее. Как будто обо мне вспомнили только мимоходом.
Если обо мне и не забыли совсем, то отстали, оставили до бог знает какого времени в покое. Предпочли не связываться, опасаясь пробудить во мне агрессию загнанного в угол животного.
Или были заняты более серьёзными делами.
Происшествие - случайное посещение укрывшей меня планеты грозными существами - послужило толчком к пробуждению мыслительного процесса. Появилась неосознанная необходимость оценить случившееся со мной.
Из глубин стирающейся памяти лениво поднялось смутное, трагичное воспоминание, почему-то ещё оставшееся от предыдущего состояния.
Воспоминание, дающее мне право - исходя из высшего понимания справедливости - самому решать свою участь.
Они совершили что-то такое, что позволяло мне ныне быть выше их.
Ах, да-а-а!... Они меня убили.
-
И проявились из постепенно возрождающейся, излечивающейся от амнезии памяти зрительные образы былого:
- Во время своего последнего боя я - да, пускай и весьма не благородно, с применением бессовестной воинской хитрости - поверг их предводителя.
Это было подлое убийство.
Медленно, осторожно, готовый в любой момент прекратить движение, перевернул меч жалом вниз. Наклонил оружие эфесом от себя, с деланным раболепием протянул руки в сторону противника, показывая этими всем понятными жестами, что отдаю жизнь на волю победителя. Надеялся на то, что создания с одурманенным идеологией мозгом обязаны терять рассудок, а значит, должны утратить, хотя бы частично, присущую всему живому в грозящей смертью ситуации осторожность. Надежда трепетала в моей груди под напором неверия в подобную удачу. Никто бы, из мне подобных, не позволил противнику приблизиться к себе с оружием в руках. Если только для того, чтобы опережающим ударом наказать хитреца, тем доказав зрителю своё очевидное превосходство.
Держа оружие остриём вниз, я собирался молниеносно привести клинок в горизонтальное положение и нанести колющий удар. Или, не сумев сблизиться на нужную дистанцию, провести короткий быстрый выпад всем телом и вращая двуручник только кистями обеих рук выполнить удар режущий.
А дальше пошла импровизация, порождённая неожиданной ассоциацией возникшей в моём сознании от вида перевёрнутого меча. С целью подготовки к замышленным мною ударам, с опаской и неверием в возможность осуществления задуманного, ожидая каждую секунду услышать запрещающий окрик, перенёс хват обеих рук с рукояти на редкостно длинную и толстую - чем разительно отличалось моё оружие от большей части ему подобного - пяту. Мельком глянул на завершившие задуманное движение руки, и даже застыл разумом и телом на секунду, осмыслив увиденное - длинная пята вместе с горизонтальной гардой и рукоятью обликом стали похожи на символ веры пришельцев.
Поднял крестообразный, случайно образовавшийся символ - в мир, недавно бывший нашим, привнесённый захватчиками - к своему лицу. Сжатые кулаки скрыли от глаз чужих презрительную, изуверскую улыбку, что играла на моих губах.
Как можно не смеяться над созданиями, сделавшими из орудия пытки своего Господина - предмет обожания и преклонения.
Злоба людская многих превращает по смерти в бесов. Богом стал только один Человек. Кто способен лобызать орудие его убийства...
Я ударил. Крупный, полнотелый, одетый в защищающие только от воздействия окружающей среды одежды, опустивший оружие враг долго стоял в растерянности, не веря в возможность своей гибели.
Он пал.
Мой меч рассеет любой божественный туман.
Использование обмана для достижения победы считалось достоинством в нашем обществе. Чем гнуснее был обман, тем неизбежнее он превращался в легенду.
На множестве разгульных пиров где я побывал, обратил внимание на то, с какой гордостью хвастались мои сородичи проявленным ими во время схватки воинским плутовством. Особенно всех веселили рассказы о том, как попадался враг на примитивную, давно не используемую нами в схватках между собою хитрость. Иногда даже завидовал тем, кто сумел так восхитительно - конечно в большинстве случаев только по их рассказам - применить коварный боевой приём.
Они убили меня в то время, когда я находился в беспомощном состоянии.
-
Это было нарушением ортодоксального базиса гуманитарного пространства состоящего из множества квазигуманных аксиом формирующих основание их якобы милосердной доктрины.
Невозможно понять какой из векторов мышления становится базисным.
Становится всегда, или в большинстве случаев.
Но, лишь на некоторое время.
Каждая истина несёт в себе опровержение предыдущей аксиомы.
А радикализованная догма стремится унизить все другие.
Пришедшие - совершили акт, ниспровергающий саму основу принесённого ими учения.
Сотворили то, что сделало их веру ничтожной.
Это действие вестников новоиспеченной веры уже через короткий век не найдёт оправдания у пока неразвитых духовно, утерявших старые верования и не способных, на данном этапе развития, обрести собственную истину аборигенов. Отсутствие доводов обосновывающих убийство приверженцев веры, не требующей жертвоприношений, приведёт к появлению в умах аборигенов мечты о гуманизме. И родится молодая вера - альтернатива победившей религии пришельцев.
Новым адептам привнесённого учения уже привито так долго подспудно ожидаемое и с таким энтузиазмом принятое понятие - милосердие. Оно явится веским, если не основополагающим, камнем в фундаменте новой религии.
Они оправдывали свое вторжение в наш мир распространением высшего, правильного и добродетельного вероисповедания. Как будто вера в любого бога, даже в кровожадного идола, бывает низкой. Правильного - победители всегда правы, да ненадолго. Добродетельного - да только вот всегда мораль внедряется в умы своих адептов, но почему-то не считается обязательной для самих себя.
Нарушение проповедниками установленной основополагающей догмы в самом начале распространения доктрины - чем не насмешка над разумом, что есть подарок бога. А значит - насмешкой над богами.
Архангелы, допустившие подобное, не могут не понимать, что этим превращают себя - причём, самое главное, в своих же пока закрытых для прозрения глазах - в лживых фигляров.
И что с того, что нравоучители, по естеству личины, не способны уличить себя в деяниях постыдных.
Не оправдаться этим никому и никогда.
Одно упокоенье - чем больше подлость, тем дольше потом болит совесть.
Потом, через определённое продолжительностью людской памяти количество лет, исказив случившееся пояснениями, толкованиями и умалчиваниями они снова оболванят своих адептов и усыпят свою совесть.
Но, это будет когда-то потом.
А сейчас...
Сейчас есть я!
И я способен выдохом глубоким в эти светлые лица поднять сотворённый ими, начинающий погребать истину словесный мусор, и загнать этот горящий сор обратно в лживые глотки лицемеров.
И нет им оправдания в веках в том, что я мерзавец.
Я, не учил других быть справедливыми и добродетельными.
Не учил прощать своих врагов.
Мораль и честь - слова не из моего девиза.
Вера, допускающая исключения - обязана погибнуть.
Из ничего, из ниоткуда, появляются новые боги.
Возможно, их порождает уставшее от ожиданий пустое пространство.
Пустота - много раз разочаровавшаяся в своих несбывшихся надеждах; обманутая результатом сбывшихся надежд; вновь, наперекор отрицательному опыту, надеждой увлечённая - в какой уж раз сотворяет божество.
Новых богов порабощают новые идеи. Почитаемые ими как истины.
Возбуждённые очередным обманом мысли новоявленные бредоносцы стремятся осчастливить своей правдой другие вселенные.
Как беременные тараканы они расползаются по соседним пространствам. Несут в своих гадких котомах беснующуюся истину. Исподволь внедряются в чужие миры и постепенно в них обживаются.
Продуктами своей жизнедеятельности - наставлениями, увещеваниями, осознанным обманом - изменяют тысячелетиями существующие по изначальным законам, пропитанные своей правдой, скреплённые собственной верой, имеющие родных, древних богов - мироздания.
Огнём безумного слова буйных проповедников, огнём костров из идолов, книг, живых людей выжигают старую веру.
Былую правду объявляют ложью.
Убивают утративших воинственность старых богов.
Глумясь над прежней правдой, не знают - а думать не хотят - что насмешками обрекают на неотвратимую гибель и свою новую религию.
Смеясь над старым, через короткое время станешь смешон сам.
Убивая других, убивают себя.
Уверовав в своё бессмертие, становятся смертными.
Мирам иным навязанное верование, в конце концов, становится противным. И, вызывает лишь брезгливость.
Оно становится подобным останкам неудачно раздавленного таракана.
Тогда становится уж видно всем - сверкавший в солнечных лучах хитином, только что наполненный прекрасной тайной, зародыш новой жизни - есть отвратительная слизь.
-
Смутно, отдельными эпизодами припомнились тяжелые и опасные споры.
- Близкая родственница. Дальняя сестра. У нас разные матери. Впрочем, они также дальние родственницы. Как и практически все в нашем роду.
В отрочестве моя любовница.
Стоит напротив молодая стройная женщина. Красивое загорелое лицо. Опасная в начале неожиданной атаки на тебя как гадюка в первом броске. И как гадюка становящаяся бессильной в броске втором.
Из памяти всплывает то, как отклонялся от её попытки смертельного удара черным змеиным мечом в солнечное сплетение. Непроизвольно нудит грудь при каждом воспоминании, каменеет пресс живота, утягиваются внутренности к позвоночнику. До дрожи в сердце не хочется повторения подобного нападения.
Узкий, необыкновенно длинный меч, заметил его только после начала нанесения удара, мелькнул вдоль ребер. Как только успел уклониться? Удивляюсь даже сейчас.
Рассказываю и, по трезвому рассуждению, понимаю - спасли меня врождённое чувство вечной опасности, и постоянная готовность к драке.
Убить её не дали мне мать и наши общие тетки. Да и дрогнуло что-то в груди, когда смотрел, воздев над головою меч, на бывшую любовь.
Красива бесподобно. Черноволосая чертовка.
Именно после этой схватки меня начали признавать одним из лучших бойцов мира сего. А после еще нескольких, более приличных, так как дрался с именитыми мужами - лучшим.
С ней спор, когда отвлекал своё внимание на других - атака могла начаться с любой стороны - был равен гибели...
Я спорил с ней и уцелел.
- Старый, крепкий, коренастый, бородатый мужчина.
Мой отец.
Убивший всех, кто когда-либо осмеливался возразить ему...
Я спорил с ним. И остался жив.
- Из дальних миров ворвавшийся в наше пространство мощнейший муж, старше меня возрастом. Мой брат.
Уж с ним-то спорить.
Спорить с тем, кто в распрях становится безумен!
Я спорил. Он не обезумел.
Я продолжил спор с другими.
И ещё, и ещё...
Мать не сказала мне ни слова, лишь устало присела на землю и опустила голову в печали. Смирилась с гибелью моей, поняв бессмысленность и бесполезность просьб о милости ко мне.
Я спорил со всеми, и никто не убил меня.
И даже приняв общее решение - меня удалили, но не уничтожили.
Моя правда была неоспорима.
У них была своя правда.
-
Они хотели уцелеть. Готовы были ради самосохранения покинуть своё Отечество.
Готовились пожертвовать своим миропониманием, своими убеждениями.
Они ошиблись в своих предположениях.
Ошибка эта обошлась им слишком дорого.
Так дорого, что содрогается моё тело в ознобе при осмыслении всего произошедшего с ними.
Богам! Надеяться на милость?
Надежда правит слабым человеком.
Надеяться богам на жалость к ним - какая глупость.
Глупость Абсолюта быть может только абсолютной.
А я хотел всего-то умереть непокорённым.
С оружием в руках.
Мы могли пойти в бой всем родом. Тогда непременно погибли бы даже не успев вступить в схватку.
Меня одного не посчитали серьёзной опасностью.
Одинокая букашка бегущая в атаку, с примитивным, хотя в ближнем бою и неотразимо смертоносным мечом в руках, смотрелась анекдотично для подготовившихся к отпору, вооруженных неизвестным в нашем мире оружием. Сжигающим на расстоянии так, что не остаётся даже пепла.
Я сумел нанести удар!
Я! Его убил!
Из всех бойцов моей вселенной! Я сумел!
-
Их гибель...
Гибель не успевших вступить в схватку совсем немногих из тех немногих, кто вышел на бой рядом со мною. Но, не вместе со мною.
Иные убежали...
Себя прекрасно вижу...
На мне защита из тёмного металла.
Мощь воина.
На голове нет шлема.
Да, такого можно и должно испугаться.
Иду с горы, иль с облаков один.
Знаю - иду в последний бой.
Оценил себя - очевидная, беспрекословная, угнетающая, совершенная, ангельская мощь.
Непреодолимая броня, а под ней - не человеческое тело, а монолит. Скала, созданная из силы.
Угроза всему, живому и неживому, не только смертным существам, но даже планетам, а может и вселенным, и пространствам. Такая веет на меня смотрящего, от меня идущего в атаку мощь, что хочется мне в своём видении исчезнуть, оказаться вне досягаемости, покинуть это пространство.
Покинуть сновидение.
Отстранился, устав участвовать в происходящем.
Непостижимое его могущество пугает, отталкивает.
Потрясение моё превращает в моих глазах ангела, совершающего подвиг, или бога, идущего на гибель, в ужасающего монстра.
Но, сейчас он - это я.
И я - прекрасен!
Чудовищно красив.
Хотелось бы стать, или хотя бы быть когда-то таким.
Но нет, не стану.
И я им не был никогда.
А, может, всё-таки...
Как здорово бы было!
Нет. Не я.
И устрашился себя сам.
Корявая кожа лица похожа на корку высококачественного металла.
Толстая кожа из победита - затвердевшего в момент кипения чугуна.
Никаких эмоций на лице.
И пышет в мою душу не жар кипящего металла, а страх.
Трепет святой души ореолом окружает моё, иль не моё, божественное тело.