- Ну что, товарищ майор, доигралась? - командор Охреневший говорил своим обычным издевательским голосом. Говорил, как задиристый подросток, которому выпал, наконец, шанс поизмываться над тем, над кем поизмываться у него давно уже чесались неудовлетворённые руки. Таким шансом не воспользоваться - себя не уважать.
Он подкатил к старпому Ганцевой на инвалидном кресле и посмотрел на женщину снизу в верх. Не очень удобная позиция для издевательства, но командору не привыкать, ему было позволено издеваться из любых позиций, даже самых неблагоприятных и нерасполагающих, в этом его, командора, основная привилегия и заключалась. По части поизмываться Охреневший был дока. И если он что-то знал наверняка, так это то, что неблагоприятная диспозиция только усиливает удовольствие от процесса. Усиливает настолько, что инвалидное кресло впору было принять за подарок судьбы. Ганцева была женщиной дебелой, плечистой, на своём инвалидном кресле командор дышал ей в пуп. Но даже в инвалидном кресле Охреневший понимал, что товарищ майор у него в руках, и что ей, по большому счёту, считай кирдык. Она стояла перед ним, вытянувшись, и глупо, не по уставу разглядывала металлический пол.
В помещении медицинского кабинета, в котором разворачивалась мизансцена, кроме командора и Ганцевой, находились ещё несколько человек, невольно принимавших участие в разборе полётов: сама товарищ доктор, хозяйка кабинета - капитан Вилькенштейн Маргарита Климовна и плюс рядовой Кислицын, на чьё дежурство выпала честь работать "адъютантом его превосходительства", то есть, толкать инвалидное кресло командора по мановению его руководящей длани. Кроме этих четверых в кабинете находилась маленькая девочка с бесцветными волосами, очень худенькая, узенькая и нездоровая на вид. Все на космическом корабле звали её Марийка. Марийка - довольно необычно было слышать такое в казённых помещениях боевого крейсера. Необычно, потому что боевой крейсер всё-таки, а тут вдруг "МАРИЙКА" - несерьёзно как-то. Ну да ладно. Ещё одна странность: у девочки из носа в разные стороны торчали два белых ватных тампончика. Из-за них и без того бледное лицо Марийки, выглядело ещё бледней, хотя казалось бы, куда. Два ватных тампончика торчащие из детских ноздрей, не то чтобы кардинально меняли картину, нет, но сильно её усугубляли. Марийка не выглядела несчастной - она выглядела убитой, впрочем, убитой, как правило, она выглядела всегда, и с тампончиками, и без них, правда сегодня уровень её убитости со всей очевидностью зашкаливал.
- Вот то-то и оно, - продолжал Охреневший, - а я ведь тебя предупреждал, корова ты этакая. Предупреждал или как?
- Предупреждали, - беспомощно пробубнила старпом. В этом помещении она была самой рослой. Могла, при желании, придавить этого инвалида одной левой, но почему-то не придавливала, то ли жалела, то ли мешала субординация, то ли ещё что-то. А может действительно - дура.
- Не слышу, - развязно настаивал командор.
- Так точно.
- Что так точно?
- Так точно, предупреждали.
- Так какого же ты хрена, товарищ майор, не вняла?
Все в кабинете понимали: командор сегодня расположен дать себе волю, в полной мере воспользоваться своим служебным положением, поизмываться всласть. Не пропадать же даром хорошему настроению. Понимала это и старпом Ганцева. Эх, как некстати всё произошло, исхитрилась-таки угодить под горячую руку. Понимала и то, что теперь придётся всё перетереть до конца, сделать виноватый вид, неподдельно приуныть и, по возможности, расслабившись, извлечь из этого какую-то толику скрытого подчинённого удовольствия. Хотя делать вид не приходилось, старпом действительно чувствовала себя виноватой и не просто чувствовала - виноватой она и была, по крайней мере, для себя самой, сто процентов. Надо же было такое учудить.
Спасение пришло неожиданно и оттуда, откуда никто не мог предположить - из динамика внутренней связи. Командор было уже открыл рот, чтобы продолжить моральную экзекуцию, как вдруг из чёрного рыльца динамика, перебивая Охреневшего и безбожно ломая всю линию предстоящего кайфа, подобно грому среди ясного неба, грянул голос вахтенного офицера:
- Внимание. Командора срочно на боевой мостик. Повторяю: командора срочно на боевой мостик.
От неожиданности Охреневший даже как-то слегка охренел. Голос из динамика был нешуточный; лейтенанту Игматулину, заступившему недавно на вахту, а его голос узнали все без исключения, было явно не до шуток, случилось что-то не терпящее отлагательств. Командор, похожий на сварливую старуху, злобно пожевал губами, как будто пережёвывая прущую изнутри мякину матерщины. Он был конкретно зол и даже взбешён по-своему: такой показательно-образцовый кайф обломали, сволочи. А ведь счастье было так близко. Потом успокоившись и как-то даже повеселев, командор с воодушевление посмотрел на Ганцеву. Какой-то своей мыслью он воодушевился и какой-то своей мыслью тихо возрадовался:
- Разговор не окончен, даже не мечтай. Я с тобой ещё побеседую. Ты, товарищ майор, у меня ещё почешешься.
Он едва заметно кивнул рядовому и Кислицын, подхватив сзади коляску командора и ловко развернув её на месте, быстро закатил Охреневшего в открытую клетку лифтовой кабины. Створки сдвинулись, и невидимая кабинка с шумом дёрнулась вверх, вознеслась, поднимая на центральные палубы двух людей при исполнении.
- Командор на мостике.
Все в боевой рубке вскочили, как подорванные.
- Ну? - прямо с порога просто спросил Охреневший.
- Замечена сигнатура класса В, примерно в тридцати единицах на северо-запад от полярной, - исправно отрапортовал, подскочивший к командору Игматулин.
Класс В - это же порядка семидесяти тысяч тонн массы покоя, как минимум. В боевой рубке было тихо и темно, только изредка темноту разнообразили короткие тусклые всполохи контрольных лампочек. Расположенные по периметру панели управления, они красиво и непредсказуемо вспыхивали то в одном, то в другом месте капитанского мостика. В их отсветах ёмкость с " тройняшками" пускала редкие серебристые пузыри газа, насыщая питательную жидкость кислородом. Вахтенный офицер стоял, вытянувшись по струнке; его лицо было грустным, оно и понятно, не до веселухи в общем, неопознанная сигнатура как ни как. Сейчас начнётся. Подкатив к Игматулину ближе, командор посмотрел на него с нескрываемым презрением. Это была целая наука - смотреть, сидя в инвалидном кресле и с чувством неоспоримого личного превосходства одновременно и Охреневший эту науку усвоил в совершенстве.
- Ну и...? - поинтересовался командор в своей обычной двусмысленной манере.
- Трудно сказать, сигнатура неопределённая... слишком далеко, на границе предельных возможностей наших радаров.
- Ну и...? - монотонно повторил Охреневший.
- Насколько я могу судить..., - смуглое среднеазиатское лицо Игматулина стало бледным, словно мороженная рыба, - скорее всего... предположительно... Йобу.
- Твою ж дивизию. Что же ты, товарищ лейтенант, тянешь кота за яйца?
И вдруг голос командора изменился до неузнаваемости, издёвки как не было. Вы думали, он так не может, что без ехидства он не ногой, а на те вам:
- Внимание, всем по отсекам: боевая тревога. Повторяю: боевая тревога. Режим полной тишины. Повторяю: режим полной тишины. Рулевым приготовится к возможному манёвру. Всем механикам по боевым постам.
На мостике зашевелились, автоматически включилась боевая подстветка, кто-то вполголоса забубнил в микрофон внутренней связи, передавая сообщения по отсекам. Вот оно, это самое и началось. Ещё бы не началось - всё-таки Йобу. На лица всех присутствующих пала тень тревоги. Тут к бабке не ходи, сразу чувствуется - запахло жареным. Все сразу чем-то озаботились, приняли профессиональные позы, сурово нахмурились. Со всей отчётливостью что-то угрожающе надвигалось и со всей отчётливостью что-то явно предстояло.
К 1937 году главные империалистические государства, включая Советский Союз, вышли в открытый космос, но, выйдя туда, они вдруг обнаружили, что не одни: открытый космос уже оказался занят. Внеземная цивилизация преградила им путь. Вернее, цивилизаций было несколько, по одним сведениям - две, по другим - три, хотя многие специалисты настаивали на количестве значительно большем. Точное число назвать было трудно из-за поведенческих странностей в отношениях, как внутри самих цивилизаций, так и за их пределами, между ними самими. В этих странностях человечество не разобралось до сих пор. На сегодняшний день считается доказанным факт существования, как минимум, двух внеземных цивилизаций - Кшенн и Йобу. Третья, так называемая, цивилизация Ф, то есть, цивилизация-фантом, находится под вопросом. Многие в её существование не верят, а многие наоборот, считают этот вопрос решённым давно и в положительном смысле. Более того, они настаивают, что цивилизация Ф не только существует, но и является главенствующей в этой области Млечного Пути, и что две другие цивилизации, Кшенн и Йобу, - не что иное как её сателлиты, младшие по возрасту и рангу.
По их утверждению, цивилизации-фантом нет никакого смысла себя обнаруживать, она руководит из тени, в нужный момент дёргая свои марионетки за тонкие гравитационные ниточки. Она способна быть невидимой даже для самых тщательных посторонних наблюдателей и ещё не факт имеют ли с ней прямую связь цивилизации второго порядка, которыми она манипулирует. Вполне возможно, что цивилизация Ф делает это без их ведома, ни кого не ставя в известность и не нисходя до пояснений собственных мотивов. По всей видимости, её технологии - технологии отвлечения и камуфляжа - самые древние и продвинутые в это части галактики.
Кшенн - первая внеземная цивилизация на которую напоролись земляне. И первыми в 1938году напоролись на неё трансценденты Великой Британии. Пользуясь моментом, Британская империя постаралась установить монополию на контакт с чужой цивилизацией, но все их попытки в этом направлении оказались тщетными. Кшенн не собирались себя ограничивать и вести диалог с кем-то одним, по сути, они совсем не собирались вести диалог, по всей видимости, не нуждались и, соответственно, не горели желанием.
Последовавшие вслед за этим несколько лет оказались одними из самых трагичных для всех ведущих государств Земли. Перешибить плетью обух внеземной цивилизации им оказалось не по плечу. И страны оси, и страны антигитлеровской коалиции за время установления контакта понесли неприлично большие потери. Официально никакого противостояния не было, но неофициально цивилизация Кшенн вела себя самым бесцеремонным образом. Она уничтожали звездолёты земных государств налево и неправо, невзирая на их принадлежность к тому или иному лагерю, подробности её не интересовали. Дело несколько изменилось после мирного соглашения, подписанного сторонами в марте сорокового года, но не очень.
До сих пор Кшенн позволяют себе лишнее, соблюдая условия соглашения выборочно и не слишком заморачиваясь на этот счёт. Сказывается качественная разница в технологическом развитии, даже самые индустриальные державы земного шара не в состоянии конкурировать с внеземной цивилизацией. Причём, Кшенн подписали договор, как со странами пакта, так и с государствами-союзниками по коалиции и на официальном уровне считались дружественными как тем, так и тем. И те, и другие не жалели ресурсов, пытаясь перетянуть столь восхитительно-мощную цивилизацию на свою сторону. Последняя же, объявив о своём нейтралитете, выглядела более чем равнодушной, в равной степени провоцируя оба враждующих лагеря.
Но цивилизация Кшенн - это цветочки, истинные ягодки - цивилизация Йобу. Её представители встречаются куда реже и, по мнению осведомлённых людей, слава богу. Цивилизация Йобу - таинственная и нешуточная цивилизация, пожалуй, во сто крат нешуточнее цивилизации Кшенн и во столько же, если не больше, таинственнее. Если вам не посчастливилось однажды с ней столкнуться, молитесь, чтобы вас проигнорировали, иначе вам неминуемая крышка. Любой военнослужащий любой из армий земного мира скажет вам одно и то же: огибайте Йобу десятой дорогой - это ваш единственный шанс выжить. Очень скоро, они стали притчей во языцех для всех космический вооруженных сил Земли.
Есть мнение, что Йобу - цивилизация психически нестабильная и что все её члены до крайности экзальтированные особы, отчего большинство их поступков кажутся людям не вполне адекватными. Аффектированность и истеричность - естественное состояние представителей этой цивилизации. Как выразился по этому поводу один светила из Академии наук СССР: без сомнения, Йобу - цивилизация ёбнутых, причём, на всю голову. Разумеется, это всего лишь гипотеза. Прогнозировать следующий шаг таких братьев по разуму не представляется возможным. Считается, что все корабли землян, на которые Йобу, по тем или иным причинам, обратили внимание, пропали без вести - общая формулировка, которая позволяет избегать ответов на вопросы по существу. Что конкретно с ними произошло не знает никто, на месте столкновения, в большинстве случаев, не остаётся даже корабельной скорлупы.
Неудивительно, что на лица всех находящихся в боевой рубке, пала видимая тень тревоги. Опасность, как говорится, налицо. Если Игматулин прав и сигнатура действительно принадлежит Йобу, то дело явственно запахло жаренным. Пригорела-таки картошечка их общего дела. Тут возможны два варианта выхода: или Йобу их почему-то проигнорирует, или - почему-то нет. В последнем случае исход один - неутешительный. Как потом напишут в сводках космического флота СССР: крейсер такой-то пропал без вести во время выполнения боевого задания, точка.
При встрече с Йобу надлежало немедленно войти в режим полной тишины. Считалось, что это как-то помогает. По последним статистическим данным, процент пропавших без вести среди кораблей, соблюдавших режим тишины, ниже чем среди кораблей, которые неосторожно на него плевали. Разница не очень существенная, но она есть. Это конечно же не значит, что вам гарантирована безопасность, но Йобу по какой-то прихоти чаще игнорировали тех, кто был склонен помалкивать в тряпочку, хотя, разумеется, тишина - не панацея. Очень часто доставалось и тем, кто, набрав полный рот воды, упорно безмолвствовал перед грозным ликом противника.
Встреча с Йобу каждый раз - лотерея и какой билетик ты вытянешь не решиться предсказать никто. Бывали случаи и вообще вопиющие, когда экипаж, который даже не думал соблюдать тишину, беспрепятственно проходил под самым носом у Йобу, буквально в нескольких кабельтовых. Как себя вести в подобных обстоятельствах каждый командор решал сам, положившись на своё личное чутьё и удачу. Командор Охреневший решил довериться статистике и врубить полную тишину, молчать до последнего. Быть может, это не поможет, но, быть может, и не помешает. Во всяком случае, соблюдая режим тишины, люди тешили себя иллюзией, что не сидят, сложа руки, а что-то делают ради собственного спасения. Например, закрыв поддувало, тихо сопят в две дырочки.
Странное это зрелище - специально безмолвствующий в космосе корабль. Странное и абсурдное тоже. Ведь все члены экипажа, од такого и до такого, прекрасно осознавали, что в безвоздушном пространстве звук не передаётся, об этом даже в школе говорили, и всё же, несмотря на это, безмолвствовали самым антинаучным образом. Безмолвствовал и экипаж космического корабля имени Семнадцатого съезда ВКПб. Молчал, в основном, из чистого суеверия, хотя никто из членов команды в это не признался бы, корабль советский-то, какие уж тут забобоны. Советский корабль и мистика - вещи несовместные. Да и политрук всегда стоял над душой и за подобные мысли по головке не погладил бы. Велосипедов Антон Антонович, если так можно сказать, был политруком от бога, в темечко этим самым богом и поцелованный, ересь не жаловал и пресекал сурово, потому, наверное, и не признались бы.
"Семнадцатый съезд ВКПб" шёл, не меняя курс, молчал и надеялся на авось. А что ещё оставалось, на кого ещё надеяться, только на неё родимую - на авось. Все члены экипажа, у кого была такая возможность, не отрываясь, смотрели на круглый выпуклый экран головного радара. На нём, пойманное радарным лучом, время от времени вспыхивало мутное зеленоватое пятнышко - вынырнувший из колодца космоса посторонний объект. Судя по размеру пятнышка объект был очень большой, гораздо больше вместительной ракеты советского крейсера. "Семнадцатый съезд ВКПб" рядом с ним выглядел бы смехотворно - муха рядом с жирафом. Смехотворно, наверное, и выглядел. Пятнышко быстро приближалось и очень скоро рухнула последняя надежда: никакой это не астероид.
Конечно, не астероид, ибо никакое малое небесное тело не могло произвольно корректировать свой курс, а это объект - мог. Курс изменился на долю градуса и всем сразу стало понятно, что их заметили: неопознанный объект нарочно шёл на сближение. Теперь, констатируя, можно было смело сказать: не астероид, а настоящий космический корабль это. Сказать-то можно, но никто ничего не ляпнул, команда молча проглотила невесёлую новость.
Во время режима полной тишины, даже случайно произнесённое слово или невольно вырвавшийся звук считался дурным знаком. В таких обстоятельствах слово приобретало угрожающий вес, даже за спонтанный междометий, тихий ойк, или бессознательное чертыханье можно было загреметь в карцер, на несколько суток кислого хлеба и железистой воды. Тишина обязана быть полной, иначе не стоило городить огород. Соблюдать частичную тишину, всё равно что быть чуть-чуть беременным, залететь наполовину, стоило ли? Почему-то никто не хотел быть беременным чуть-чуть. Все молчали добросовестно, как рыба об лёд, а в случае крайней необходимости комично и скупо объяснялись пантомимой.
Охреневший, имевший сейчас полное право вставить крепкое словцо, ничего не вставил, а выразительное посмотрел на вахтенного офицера; Игматулин в ответ утвердительно кивнул и все присутствующие на мостике без объяснений поняли в чём тут смысл. Смысл был неутешительным: значит всё-таки Йобу. Худшее предположение подтвердилось, вынырнувший из бездны корабль был йобическим, и это ввергало экипаж крейсера в чистейшую игру случая, от команды теперь, по сути, ничего не зависело. Если бы это были Кшенн, ещё можно было бы, наверное, рыпнуться, потрепыхаться, попытать судьбу и счастье, например, как-то выйти на связь, попробовать договориться, напомнить о подписанном соглашении, подключить тонкие материи млечной дипломатии, но это если Кшенн, а если Йобу, то всё сие тонкое и дипломатическое уже не имело смысла: с ними подобные манипуляции непроханже. Насколько известно, Йобу ещё ни разу не выходили на связь, договариваться с такими всё равно что договариваться с извержением вулкана, тут дипломатия с её длинным изворотливым языком - не вариант.
Это было неправильно, командор не должен такого испытывать, но Охреневший вдруг почувствовал облегчение. Всё что мог он уже сделал, его совесть чиста, теперь дело исключительно за фортуной. А вот в каких отношениях командор с фортуной - вопрос интересный. Скажем прямо - непраздный вопросик.
На круглом экране головного радара зелёное пятнышко постепенно оказалось в его центральной части и явно увеличилось в размере. Сейчас это было даже не пятнышко, а какое-то слабо фосфоресцирующее и в меру лохматое облачко. Облачко наглядно указывало на чудовищный размер приближающегося звездолёта Йобу. Лица людей ещё более вытянулись, хотя казалось, куда ещё. Вытянутые и напряжённые, они напоминали крупные лошадиные морды. Командор не удивился бы, если бы одна из них вдруг, запрокинувшись над экраном радара, разразилась заливистым лошадиным ржанием. Как будто в стозвонных лугах рязанщины, а не в звенящий пустоте космоса они сейчас пребывали.
Зеленоватое облачко медленно всплыло в саму середину экрана и тут же пропало из вида. Теперь оно находилось в мёртвой зоне, то есть, у головного радара под самым носом. Зато в узкой трёхметровой полосе обзорного иллюминатора исчезли почти все звёзды. На иллюминатор как будто пала тень от чьей-то гигантской руки. Без посторонней помощи, поскрипывая колёсами инвалидного кресла, к обзорной прорези подкатил Охреневший и, выгнувшись, постарался увидеть то, что творилось снаружи. Увидеть во всей полноте, что там творилось оказалось невозможно - не тот масштаб. А там творился невероятный по своему замыслу корабль пришельцев, вернее, видимый в иллюминатор, творился только какой-то его небольшой фрагмент.
Незначительный сегмент колоссальной конструкции, он происходил на глазах Охреневшего как некое неповторимое архитектурное чудо, причём, "охреневшего" - это не только фамилия. Наблюдая со своего места, командор мог видеть лишь схематичный его абрис, но и этот сведённый до нескольких простейших линий огрызок давал впечатление чего-то воистину внеземного и сверхъестественного. Он производил подобное впечатление может даже не столько своей формой, сколько масштабом происходящего. Именно происходящего, потому что звездолёт скорее не был, "не был" в понимании остановившейся и отвердевшей формы существования, а постоянно, не останавливаясь, происходил, ежесекундно творился на колоссальном пятачке пространства. Хотя и формой тоже, поскольку те немногие, дико расположенные друг по отношению к другу плоскости, которые командор имел возможность созерцать, никак не укладывались в его голове в общую картину чужого целого, не хотели, ломали обычные для человека эвклидовы представления о геометрии пространств-времени. Охреневшего потрясла, прежде всего, грандиозность конструкторского замысла йобнутых, как выражался он сам, творцов. При всём размахе социалистического строительства такого не увидишь в современной, озабоченной гигантоманией Москве. И на всей Земле, впрочем, тоже, даже в их нарочито чёкнутом, гипертрофированном Нью-Йорке. Сталинский Днепрогэс и тот отдыхал, и дамба Гувера отдыхала вместе с ней.
Звёзды в иллюминаторе то появлялись, то вновь пропадали, смахнутые оттуда призраком проходящего вблизи корабля Йобу. Зеленоватое облачко засветилось на экране опять, но с другой стороны относительно его центральной области - звездолёт пришельцев проходил мимо в нескольких километрах от Семнадцатого съезда, почти вплотную. Все переглянулись, но радоваться не спешили, рановато было ещё радоваться. В принципе, всё ещё могло произойти, даже самое наихудшее. С этими Йобу всегда было непонятно до самого конца. Рановато, конечно, но тенденция уже обозначилась: громадина внеземного корабля постепенно отдалялась. Да, она могла ещё вернуться, могла сделать нехитрый манёвр или просто, не оборачиваясь, походя, дать залп из своих невиданных торпедных катапульт, но могла и не дать, и шансов того, что она этого не сделает с каждой секундой становилось всё больше. Всё-таки, как не крути, а тенденция была налицо. Хотя, как говаривал в таких случаях товарищ Охреневший: на лицо только кончать хорошо.
Зелёное облачко, медленно уменьшаясь в размере, перемещалось на периферию экрана, как бы нехотя уползало за край, пока опять не превратилось в слабо фосфоресцирующее зеленоватое пятнышко, а потом и совсем исчезло с поля зрения радара. Экран тускло мерцал ровным таинственным светом - тысячи и тысячи километров голого вакуума вокруг. И это обнадёживало. Лица присутствующих как бы дрогнули и ослабли, разжались и помолодели, на некоторых - даже выступила улыбочка, крохотная и едва различимая, она осторожно забрезжила на губах, подобно неверному свету в конце туннеля. Никто ещё не решался уронить словцо, хотя было понятно, что уронить уже в принципе можно, что, уронив, уже не вызовешь на себя ярости богов и не загремишь под фанфары, но всё равно опасались, дули на холодную воду. Никто не рисковал говорить слово первым, честь произнести первое слово, как правило, принадлежала командору, но Охреневший почему-то медлил, всё смотрел в амбразуру иллюминатора и ударно молчал. То ли набивал себе цену, то ли ещё чего-то. Все члены команды, считай, думали об одном и том же: неужели пронесло, миновало. И ещё: чёрт бы забрал этих ёбаных Йобу.
- Что обхезались? - наконец-то скрипнул командор. Он ехидно хмыкнул и выкатился в центр боевой рубки. - Я тоже, признаться, серанул маленько, - командор вроде как предложил улыбнуться, и все на мостике тут же, подхватив предложение, единогласно и беззвучно заулыбались. - Усё, отбой воздушной тревоги. Можете продолжать пиздеть дальше.
Согнув и разогнув указательный палец правой руки, он подозвал рядового Кислицына. Кислицын с готовностью ухватился за ручки инвалидного кресла и, пятясь задом, уволок Охреневшего обратно в двухстворчатую кабинку лифта. Как только лифтовые створки сдвинулись, на мостике началось оживление, все заговорили одновременно. Продолжили пиздеть дальше.
Старпом покинула помещение радиорубки. Здесь она бывала чаще всего, наверное, потому что нравилось. Ей казалось, что из всех служебных помещений Семнадцатого съезда именно радиорубка находится ближе всего к родной планете. Конечно, это был обман чувств, ибо с какой стати?
Когда за майором задвинулась толстая дверь переходного тамбура, Ганцева оказалась в слабо освещённом и узком пространстве технического коридора. Коридор уходил в перспективу и там же удивительным образом терялся. Вернее, он как бы терялся, ибо по всем показателям, здраво рассуждая, теряться не мог - не мог, однако, по каким-то причинам всё же терялся. Старпом неоднократно видела чертежи "Семнадцатого съезда ВКПб" и знала, что наибольшая длинна крейсера по внешнему контуру составляла двести одиннадцать метров, как говорили на борту: от кончика носа до кончика кобчика. Длина же технического коридора немногим превышала сто метров, а казалось, что больше и больше значительно. Впечатление было такое, что коридор терялся на другом конце обширнейшей местности, за несколько километров от наблюдателя. Тревожащий душу, изумительный оптический эффект. Ганцева часто им любовалась, оказавшись в этой части корабля - чистой воды магия. Компактное пространство боевого крейсера вдруг приобретало дополнительное, неучтённое коммунистической партией измерение и разворачивалось во всю ширину, завязанного на душе, эзотерического пространства - пространства внутренних переживаний, скрытого даже от всевидящего ока орлиного политрука. Но сегодня Ганцевой было не до оптических иллюзий, не до волшебства обманутого зрения.
Старпом чувствовала себя виноватой и это чувство съедало её с середины, словно маленькое прожорливое чудовище, дорвавшееся наконец до лакомства потрохов и совести. Сколько раз она говорила себе, плевать, надо быть проще, в жопу сантименты, с людьми всё-таки работаешь, но то, что произошло недавно, выходило за рамки обыкновенной работы с людьми, не вкладывалось в простую и ясную, как день, формулу профессиональной деятельности. Произошедшее, по большому счёту, нельзя назвать ЧП, во всяком случае, в классическом понимании этого словосочетания, но случаем из ряда вон - можно. Вернее, не так: это был, конечно, случай из ряда вон, который по своим последствиям вполне мог расшаркаться до масштабов полноценного ЧП. И случай-то совершенно дурацкий, сущая нелепица, но при этом нелепица с огромной фаллической потенцией. Из-за чего, собственно, весь сыр-бор. Даже смешно вспомнить - пустячок. Но Ганцевой было совсем не до смеха. Подумать только, походя она чуть не сорвала выполнение боевого задания, да что там боевое задание, этот пустячок чуть не стоил жизни всему экипажу. Старпома ужасало даже не то, как глупо и страшно всё обернулось, а то, на каком тоненьком волоске они все висели. И висят до сих пор, висят, привычно ухватившись за секущийся волос ребёнка и беспомощно дрыгая ножками в абсолютном холоде бесконечности. Волосок - это же такая малость, это же почти ничто, он может лопнуть, иссякнуть в любой момент, даже от ночного бормотания во сне, и это, то единственное, что спасало их от космоса, от стремительного срыва в косность неорганической материи. Подобное положение дел не налазило Ганцевой на голову, казалось недостоверным и издевательским. Вспоминая о случившемся, она шалела от той почти условной линии, разделяющей бездну и жизнь: одно неправильное движение, неверное трепетание реснички и ты уже канул в небытие, навечно. Старпом опять и опять переживала случившееся, возвращалась к нему, как преступник на основное место своего грехопадения.
Тогда, как и сейчас, Ганцева шла по узкому пространству технического коридора. Старпом сделала несколько шагов вдаль и остановилась, профессионально напрягая слух. Вместо того, чтобы насладится видом карманной перспективы, женщина невольно навострила органы чувств. Ей показалось, что она что-то слышит. Это было что-то другое, не звук существования космического корабля, корабли так не существуют, тем паче - космические. Если они и рождают звук, то это тупое мужицкое ржание металла ни с чем не перепутаешь. Тренированное ухо старпома моментально ощутило разницу: нет, не Семнадцатый съезд это скрипел. Звук был нефункциональным, очень далёким от жёсткого скрежета казённого бытия. Что-то шебуршало самым неподходящим мистическим образом и Ганцева, действуя на чистой интуиции, направилась в сторону источника звука. Не замечая того, майор перешла на кошачий шаг. Боковой аппендикс коридора заканчивался задранным входным люком, на бронированной плите которого пожарной краской была намалёвана жирная надпись: посторонним вход воспрещён. Старпому чудилось, что звук доносится именно оттуда, из-за шероховатой овальной плиты, закрывающей входное отверстие. Она хорошо знала этот люк, ещё бы, он вёл в "царство Аида" - так между собой называли это помещение члены экипажа. Надо сказать, называли не без оснований: помещение это предназначалось для дислокации и техобслуживания всех находящихся на борту крейсера трупоидов. Команда Семнадцатого съезда в своём цинично-шутейном ключе именовала их "дохляками".
Трупоиды, они же дохляки, они же жмуры ходячие, они же доходяги загробные или просто - пролетарии тьмы, кто они такие, в чем их смысл и предназначение?
Трупоиды, дохляки и т.д - это мёртвые люди, которых при помощи новейших научных ухищрений возвратили к полезной общественной деятельности. Скажем сразу, возвращают не всех, тем кому за шестьдесят воскрешать большого смысла нет, их опорно-двигательная система и без того держится на честном слове. Ну, разве что ты - какое-то мировое светило на переднем краю науки и можешь пригодится помимо просроченного таланта своих мышц, тогда да, имеет смысл.
Раньше было как: умер человек и его списали с баланса, вычеркнули из рядов к чёртовой матери, теперь же из рядов никто никого не вычёркивает, даже после смерти. По сути, большинство рабочего класса и крестьянства обрекались строить светлое будущее до полного распада своей материальной базы, пока не истлевали на корню. Смерть - это не то, что может отменить прогресс и помешать выполнению бурного пятилетнего плана. Строитель социализма - это навсегда, как минимум, до конца света, впрочем, не только социализма, но и капитализма тоже, но социализма в особенности. Даже отдав концы, советские люди не переставали приносить своей Отчизне всемерную пользу.
Учёные, опираясь на последние достижения некробиологии, научились не только возвращать мертвецов из неясных далей ненаучного загробного мира, но и сохранять им простейшие моторные функции, а также остатки угасающего сознания. Так в полку бравых строителей коммунизма нежданно-негаданно прибыло пополнение, в полный рост с живыми стали обретшие второе дыхание трупы. Разумеется, трупоиды не были живыми, но и полностью мёртвыми тоже, хотя в гораздо большей степени мёртвыми чем живыми. Само собой, они не могли быть полноценными ударниками коммунистического труда, но сбрасывать их со счетов тоже никто не торопился, разбазаривать производственные силы народа никому не позволено, так никакого народа не напасёшься.
В таинственных лабораториях НКВД была разработана успешная сыворотка вторичного существования. Если в течении тридцати шести часов после смерти её ввести подопытному жмуру, то реципиент опять становится дееспособным, хотя и в несколько ограниченной форме. Все трупоиды сидели на игле, одной такой инъекции, в зависимости от состояния массы подопытного, хватало от двух до трёх суток, далее начинался неминуемый распад, дохляки разлагались буквально на глазах и в течении дня превращались в кучу нестабильных мерзостей. Самыми лучшими считались трупоиды, которых успевали вернуть в ближайшие несколько часов после смерти, чем дальше от момента гибели, тем возвращённые считались хуже, ниже качеством, второго и третьего сорта. В обычном состоянии какой-то незначительный краешек их сознания всё ещё продолжал тлеть, но его хватало ровно настолько, чтобы добросовестно херячить на вверенном ему участке работы, там, где прикажет оживляющая Родина.
Говорят, что энкеведешники нарочно затушили очаг мёртвого сознания, оба его полушария, ограничив умственные способности трупоидов до крайнего минимума, ибо умный мертвец - это не тот мертвец, в котором нуждается молодая страна Советов: он, ещё того гляди, начнёт задаваться вопросами и всякое спрашивать. Но ежели ты какой-нибудь хороший профессор с ценным товаром работающей головы, то у твоего товара есть неплохой шанс оказаться после смерти отдельно от прочей телесной оболочки. Такие отделённые от основного тела умы, бультыхаясь в ёмкостях с живительным раствором, состояли на службе у советской административной системы и щёлкали разные трудные задачи, связанные с промышленным и сельским хозяйством. Единицы таких отдельных мозгов собирали в большие связки полушарий, своего рода умные сети, с помощью которых можно было управлять целыми производственными комплексами всесоюзного значения. Но это уже из области некроинтеллектроники, которая, хоть и имеет отношение к производству простейших организмов трупоидного типа, но весьма косвенное и составляет, по сути, отдельную и очень важную ветвь общей дисциплины по модернизации и использованию неживого биоматериала.
Скоро города СССР заполнили толпы работоспособных мертвецов. Они были задействованы во всех отраслях народного хозяйства, на них иногда даже пахали, переворачивая грунт в вымирающих от голода регионах Украины и Нижнего Поволжья. Трупоиды безоговорочно шли на различные подвиги, ложась костьми по мановению руки тёплого начальника, боевые ли, трудовые ли - плевать. Благо сырья для создания дешёвых дохляков в Советском Союзе было предостаточно, жри не хочу. Изготовление простых в обращении, полумёртвых трудовых кадров было поставлено на широкую ногу. Целые армии покорных мёртвых организмов ежегодно выходили из ворот высокоэффективных гулаговских лагерей. По количеству ежегодно вводящихся в эксплуатацию трупоидов Советский Союз уверенно вышел на первое место в мире, опередив антисемитскую Германию и тоталитарную страну восходящего солнца. Производство "оживляющей" сыворотки достигло невиданных масштабов и теперь на равных конкурировало с долгие годы державшим неоспоримое первенство производством "Столичной", кстати сказать, во многом тоже оживляющей. Злые языки даже скабрёзничали, не без основания называя сыворотку - "Столичной" для мертвецов, или загробной пшеничной.
Трупоидов не жалели, их парк постоянно обновлялся. Они бестрепетно поднимали народное хозяйство, героически гибли десятками тысяч на сталинских стройках века, но новые и новые их легионы появлялись на широких просторах невезучей советской страны. Теперь мёртвые "враги народа" помогали осваивать далёкие рубежи космоса, даже на том свете искупая свою вину перед неугомонной Родиной.
На борту космического крейсера имени Семнадцатого Съезда ВКПб трупоиды числились в качестве подсобной рабочей силы - сорок две штуки, один в один. Что-то принести, подать, пойти на хуй не мешать, они были незаменимы. И не только для этого, на их вялые вяленные плечи ложились самые опасные и неблагодарные виды трудовой деятельности. Они, например, без проблем выходили в открытый космос в лёгких защитных комбинезонах, даже без скафандров. Выполняли все работы, связанные с ремонтом нагнетателя горловины и камеры сгорания. Там, где живой человек отказывался рисковать, бездушно рисковали трупоиды, у которых был сильно занижен порог жизненных показателей, почти на нуле. Для ремонта в экстремальных ситуациях, в обстоятельствах на грани фола дохляки оказались самое то.
Ганцева отвернула тяжёлую входную плиту и вступила на служебную территорию "Аида". В Аиде как всегда царил собачий холод. Действительно, а зачем тратится на обогрев бывших врагов народа, тем более, что низкая температура предпочтительней для материи близкой к состоянию смерти. Аид сильно напоминал полупустое складское помещение. В дальнем углу стояло несколько покрытых изморозью жестяных ящиков. Под офицерским сапогами старпома неприятно запищали разбросанные по рифлёному полу, мелкие металлически детальки - разные болтики и гаечки. В этом помещении дохляки проводили всё свободное от основной работы время, здесь в слегка подмёрзшем состоянии они сохранялись для будущих трудовых подвигов. Сохранялись они, стоя в одних и тех же стандартных позициях: руки по швам, лицо опущено долу. В помещении находилось десятка два тоскливо-заиндевелых трупоидов и все они, смежив искристые ресницы, упорно смотрели себе под ноги, как будто чувствуя за собой вину. Кто знает, как на остатки воскрешённого сознания действует сыворотка второй жизни, может и в самом деле чувствовали. Вопрос о том, испытывают ли дохляки какие-то эмоции, до сих пор оставался открытым.
- Здесь есть кто? - глупо спросила Ганцева; из её рта густо заклубилось новогоднее облачко пара. Ей предсказуемо никто не ответствовал.
Некоторые трупоиды позволили себя робкое движение - они вздрогнули посмертным телом. Другие нерешительно дёрнули головой, словно в сомнении, есть ли они здесь или их здесь нет. Дохляки привыкли исполнять чёткие приказы, а не штурмовать облака абстракций и не отвечать на гибкие философские вопросы. По-дурацки получилось, не совсем корректно по отношению к этим двояким экземплярам, застывшим в холоде и неопределённости. Ты бы ещё о смысле бытия у них поинтересовалась. Оглядевшись вокруг, Ганцева перефразировала свой вопрос:
- Здесь есть кто живой?
Неожиданно, словно в ответ на поставленный вопрос, послышался неясных шорох. Из другого конца Аида, минуя чёрные босые ноги трупоидов, выкатился двухцветный резиновый мяч. В этом царстве мёртвых резиновый мяч выглядел совершенно неуместно, как что-то, что случайно закатилось сюда с параллельного измерения, в котором безостановочно цвело лето и порхали экваториальные лохмотья бабочек. Мяч был весёленьким, полным забытого детства и явно дисгармонировал с окружающим антуражем, откровенно резал глаза. Неужели трупоиды решили на досуге погонять в футбол? Да уж, обхохочешься.
Наполовину синий, наполовину красный, мяч остановился, легонько стукнувшись о хромовый сапог старпома. И тут же показалась его хозяйка - маленькая тощая девочка лет девяти-десяти в простеньком одноцветном платьице. Она испугано вышла из-за спин трупоидов на свет. Казалось, девочка пряталась среди мертвецов, словно в дремучем лесу. И ещё: в этом лесу она чувствовала себя, как дома. По всей видимости, не такой уж дремучий он был. Девочка явно сторонилась живых, они её пугали, пожалуй, даже пуще чем дохляки. Бедняжка смотрела на старпома серьёзно и с недоверием. Чересчур серьёзно как для субтильного десятилетнего существа. Глядя на Ганцеву, она непроизвольно дрожала всем телом. Холодно было девочке в этом мрачном осеннем березняке, продуваемом насквозь длинными географическими ветрами севера. Не в состоянии унять дрожь, бедняжка клацала зубами, словно вставной челюстью.
- Марийка, хочешь конфетку? - старпом заговорила странным для себя голосом и неизвестно зачем присела на корточки, скрипнув на холоде голенищами могущественных сапог. При виде Марийки старпом всегда вела себя как-то странно, с налётом лёгкой неадекватности, эта хилячка без проблем выбивала её из колеи. Рядом с ней Ганцева - лицо далеко не самое последнее на этом корабле, чувствовала себя, как корова на льду. Она пыталась быть приветливой и ласковой, что само по себе было уже необычно и шло старпому, как той же корове седло.
Ганцева поманила девочку руками, но даже невооружённым глазом было очевидно, что девочку просто так голыми руками не возьмёшь. Марийка продолжала смотреть с недоверием и со всей серьёзностью. Она обхватила ногу ближайшего трупоида, словно это был ствол небольшого дерева, и бережно прижалась к нему щекой. Так прижимаются к телу матери, что было бы вполне естественно, но не к полуразрушенному остову неведомого человека. Старпом опять ощутила себя не в своей тарелке, она не знала, что предпринять, эта малолетка снова загнала её в тупик.
Марийка вообще никого не слушалась, дикой она была, как бы отдельной ото всех. Даже командор, разговаривая с ней, незаметно прогибался, выказывал такой нелепый в его случае пиетет. Тогда из его речи напрочь исчезали вкусные матюги и всякая физиологическая похабщина тоже. На какую-то минуту он преображался, не узнать было тогда командора, а Охреневший, который сюсюкает, - зрелище не для слабонервных. Девочка была на особом положении, она никому не давалась в руки и только однажды по чистой случайности старпом увидела её на коленях у главного механика Шмальченко - один единственный раз.
Странное это было существо - Марийка, очень странное, странное до чрезвычайности, странное даже не то слово. Она шаталась по крейсеру, словно бездомный котёнок, назойливо мяукала, путалась под ногами, и никто Марийку не журил, не делал ей замечаний, как будто всем экипажем сговорившись потакать её сложным детским причудам. Подобные вольности обычно не поощрялись, всё-таки боевой корабль, но ей было можно. Неизвестно почему, но на крейсере ей всячески попустительствовали, и девочка воспринимала это как должное. Вернее, известно почему, но старпом Ганцева поняла это не сразу. С Марийкой носились, как с писаной торбой, и на то были свои достаточно веские причины, которые товарищ майор уяснила для себя со значительным опозданием.
Девочка почти никогда не сидела в своей маленькой отдельной каюте - невиданная роскошь на боевом, очень компактном, ужатом до невозможности корабле. Наверное, потому что просто боялась. Чаще всего её можно было отыскать именно здесь, в царстве Аида - промёрзшую до кости, громко клацающую зубами, полудохлую. Как будто чувствуя с ними близость, девочка настырно искала общества дохляков. Её необъяснимо тянуло к мертвецам, словно к близким родственникам. Порой стоило больших трудов увести её из помещения для неживого персонала. Марийка стойко сопротивлялась, начинала кричать, кусаться, царапаться; она цеплялась за неподвижных мертвецов, как утопающий за соломинку. Старпому чудилось в этом что-то нездоровое, какая-то патология, постыдная порча, тронувшая уязвимую сердцевину ребёнка. Большинство не понимало девочку, сторонилось Марийки и даже вздрагивало при её появлении, как вздрагивают при виде какого-то гнусного панцирного жука на проволочных лапках. Почти все члены команды, кроме главного механика Шмальченко, подсознательно улавливали, что она - не они, что между ними жуткая прорва, что девочка чужая им до мозга костей, словно сделанная не из мяса, а из какой-то другой неестественной субстанции.
Трупоиды же смотрели на Марийку без всякого выражения, холодными яблоками глаз, пустым местом она была для трупоидов. Они ничем не выделяли девочку среди остальных наделённых жизнью кровавых организмов. По сути, девочка не за соломинку цеплялась, а за куски косной породы, но даже такое скальное, ничем нерушимое равнодушие не отвращало её от мертвецов. Она вновь и вновь приходила к ним, тормошила дохляков за костлявые ноги, словно желая разбудить их подёрнутые смертью, минеральные души. В подобных случаях Марийку, всю зарёванную и полуобморочную, насильно выносили вон из Аида. К живым её всё равно не тянуло.
Ганцева опять оказалась в невыгодном для себя положении и опять не знала, что предпринять. С одной стороны - жалко, а с другой - выпороть бы соплячку, приструнить в назидание. А то повадилась к дохлякам, словно к себе домой, взрослым дядям и тётям нервы делает, ей здесь что - мёдом помазано? Сколько уже можно, детский сад какой-то. Но "соплячку" пороть было нельзя, строго воспрещалось пороть соплячку. Командор так и сказал Ганцевой: ни-ни. Вернее, он сказал не так: "ты, товарищ майор, свои методы воспитания можешь засунуть себе глубоко в дырку". Вот так. Да и не соплячкой она была вовсе, а чем-то гораздо хуже: и хуже, и ценнее.
Старпом вынула из кармана галифе мятую-перемятую конфету, неизвестно как и когда туда угодившую. Она там валялась, наверное, ещё со времён неолита, дожидаясь удобного случая выскочить в мир, предстать пред очи современности. И вот он, случай-то, более удобного и не придумаешь. Только знала старпом, шестым чувством наперёд чувствовала, что не подействует конфета-смоктулька, что не соблазниться Марийка, что девочку так просто не купишь, не на ту нарвались. И ещё одно соображение не давало Ганцевой покоя, чуяла старпом, что недолюбливает её девочка, ох и недолюбливает. С самой первой встречи не заладилось у них, не пошло. Откуда росли ноги у этой неприязни Ганцева не понимала, но между ними ясно пробежала невезучая чёрная кошка, имела девочка на старпома свой маленький молочный зуб.
А может, ну его, пусть себе ребёнок балуется, хоть среди трупов, хоть где. Мало ли у кого какой бзик в голове. Да только не по-советски как-то получается, не по-нашему, нехорошо, и старпом Ганцева серьёзно поднялась на ноги. Поднялась на ноги как старпом и как советская женщина поднялась тоже, но прежде всего как старпом, конечно. Она не спеша размотала несчастное бесформенное тельце конфетки, с трудом освободила её от липкой обёртки и задумчиво бросила себе в рот. Смоктулька оказалась невкусной, кисленькой. Анастасия Демьяновна без особого удовольствия гоняла её по всей полости рта, перекидывая языком из одного угла полости в другой. Потом, словно набравшись необходимой кислоты, она по-футбольному, с оттяжечкой врезала мяч великолепным офицерским сапогом. Ударила щёчкой, и мяч, как будто посланный профессионалом, с гулом отлетел куда-то в сторону. Сначала он въехал в какой-то оказавшийся на пути труп, потом срикошетил в стенку, а после со страшной, словно удесятерённой силой, влепился в личико так ничего и не успевшей сообразить девочки. В полупустом помещении удар прозвучал подобно хлёсткой резиновой пощёчине. Марийка даже не пикнула, она молча опрокинулась под ноги мертвецов и там подозрительно затихла к ужасу смертельно побледневшего старпома. "Ебать-копать!" - непроизвольно вырвалось у Ганцевой. Отматерившись всласть, она бросилась к лежащей на холодном полу девочке. Марийка лежала на мёрзлых металлических плитах и, кажется, не дышала. Вокруг невозмутимо стояли трупоиды, опустив долу свои потусторонние взоры. Должно быть, в ихнем полку только что прибыло. Одним худосочным трупиком больше, одним худосочным трупиком меньше.
Старпом тормошила девочку, словно большую тряпичную куклу. Марийка в её руках ходила ходуном, но, в конце концов, вопреки всем принимаемым старпомом реанимационным мерам, она всё-таки очухалась. Бедняжка подняла свою мордочку, наполовину страшно бледную, наполовину яростно розовую и взглянула в перепуганные лошадиные глаза Ганцевой. "Сука энкеведешная" - только и сказала Марийка своим писклявым прерывающимся голосом. И "сука энкеведешная" вдруг просияла зрелой материнской улыбкой, она обхватила хрупкую субстанцию девочки, сгребла её в охапку, крепко-накрепко прижала к груди и заревела, словно придурочная. Суки эневедешные, наверное, так не ревут, хотя кто их знает этих сук.
Войдя в каюту командора, Ганцева тут же напоролась на грубость, собственно, напоролась вполне предсказуемо, ничего другого она не ожидала, в её-то положении.
- Ты что, Ганцева, совсем охуела? - сразу с места в карьер рванул Охреневший. Командор не любил долгих предисловий, разные там прелюдии были не по его части.
- Я случайно.
- Случайно? Разбить ребёнку лицо? Что-то я не пойму, товарищ майор, ты что меня за дебила держишь?
- Никак нет. Но я же не знала, что она такая слабенькая.
- Конечно слабенькая, а какая же ещё. У неё в теле жизни на пол твоего чиха, а ты её, блядь, со всей дури. А если бы она кончилась на месте, что тогда? Ты представляешь? Оказаться за сотни световых лет от Земли без ТРАНСЦЕНДЕНТА. И кто бы нас вернул назад, ты что ли, Ганцева?
- В училище нам объясняли общий принцип внепространственного перемещения и даже было несколько практических занятий.
- Объясняли общий принцип... - некрасиво перекривил её Охреневший. - Ты отдаёшь себе отчёт насколько это грандиозная задача. Подумаешь, десять тысяч тонн массы покоя и пол сотни человеческих душ.
- Так точно, отдаю.
- Нет, Ганцева, ни хрена ты не отдаёшь. Если бы отдавала, не разбивала бы физии маленьким девочкам. Мужики не один лагерь прошли, такое видели, что тебе не снилось, и те ломаются от перегрузок, а ты мне втираешь про несколько практических занятий. Тут нужно гораздо больше чем твоё бабское самомнение, тут талант надобен. А у тебя есть талант, Ганцеав? Есть, спрашиваю, или как? Так вот, я тебе скажу, товарищ майор: пизда у тебя есть, а не талант. А на пизде, как известно, далеко не улетишь, - наконец Охреневший немного успокоился, сбавил обороты. - Сучка ты, товарищ майор. Ты не только подставила под удар жизни своих товарищей, но, что гораздо важнее, и выполнение боевого задания, а его, между прочим, никто не отменял, это тебе не хухры-мухры. С трансцендентом, без трансцендента, но боевая задача должна быть выполнена. Там в Москве всем глубоко насрать, что у тебя ноги не из того места растут. А не выполнишь, под трибунал на хуй, без разговоров, по закону военного времени. Понятно. У товарища Сталина насчёт этого строго, он шутки шутить любит. И не будет он с тобой шутки шутить, товарищ майор, не думай.
- А какое оно?
- Что какое оно? - не понял командор.
- Боевое задание то есть.
- А это тебе, товарищ ёбаный майор, знать пока не положено, всему своё время. Твоё дело исполнять приказы и тихонько посапывать в половое отверстие. Боевое задание на то и боевое задание, чтобы об него лишние языки не чесали. Враг, между нами говоря, ни хрена не дремлет, а то раскудахтаешь всё по своему женскому обыкновению, а ты потом выполняй, - командор пристально посмотрел на Ганцеву, потом откатился за письменный стол, на котором кроме привинченной к столешнице, стационарной чернильницы ничего больше не было, и продолжил более спокойным примирительным тоном. - Надо было бы тебя, товарищ майор, как следует вздрючить, ох надо бы. Отбилась ты от рук совсем, не туда носа сунешь, Ганцева, политику партии не понимаешь. Может ты и товарища Сталина не любишь - а, Ганцева?
- Никак нет, люблю, очень даже, - по тому, как разговор далеко отклонился от главной темы и принял общий характер старпом поняла, что самое страшное уже отшумело, осталась только формальная заключительная часть, в которой, собственно, вся соль.
- В общем так, товарищ майор, на ближайшие дни у нас запланирован прыжок. Куда, тебе знать не обязательно, и, как ты понимаешь, без трансцендента нам не обойтись. Трансцендент нам нужен позарез, причём, в хорошем состоянии, как физическом, так и душевном, так что пойди к девочке, и повинись, попроси прощения, только хорошенько попроси, Ганцева, а нужно так и в ножки поклонись - корона не свалиться. Мне плевать на ваши бабские обиды, но чтобы к завтрашнему утру Марийка была в полном боевом порядке, максимум, к вечеру до послезавтра. Отвечаешь головой, а нет - выебу и выброшу в открытый космос. Мне можно, у меня справка. Ясненько?
- Так точно.
- Вот и хорошо. Свободна на хуй, - и когда Ганцева, козырнув, уже дошла до порога входной арки и собиралась его переступить, командор вдруг спокойно добавил женщине в спину. - И да, докладную я на тебя напишу, так и знай. По возвращению домой бумага ляжет на стол кому надо, и пусть они там в Москве ломают голову, что с тобой делать. Скажу честно, не завидую я тебе, товарищ Ганцева, ведомство-то серьёзное, у них таких бумаг по сотне на день, они миндальничать не станут, им некогда миндальничать. Хотя могу и не писать, всё в моих руках, - и Охреневший проникновенно посмотрев в глаза старпому, миролюбиво добавил, - если, конечно, отсосёшь по-тихому.
В первую секунду Ганцева даже не сообразила о чём речь, настолько молниеносным был переход. Как всегда, в подобных случаях старпом страшно тупила. Когда же сообразила, краска бешенного румянца залила её лицо. Опять двадцать пять и всё равно неожиданно, врасплох, как обухом по голове.
Охреневший давно и безуспешно домогался своего старпома: отсоси да отсоси. Это была уже хрен его знает какая по счёту попытка склонить товарища майора к обоюдовыгодному оральному сексу. Ганцевой казалось, что командор это несерьёзно, что ему нравилась сама игра в домогательство и то как он это делает, безвкусно и напролом, только укрепляло её в подобном подозрении. Какой нормальный мужчина будет так топорно склонять к интиму, только тот, которому плевать на конечный результат. Но со временем старпом стала подозревать другое: нет, не топорно вовсе и вовсе не безвкусно. Да и назвать Охреневшего "нормальным мужчиной" тоже как-то язык не поворачивался, в том-то и дело, что ненормальный, не вполне стандарт. Ко всему прочему, что немаловажно, ещё и наделённый неограниченной властью, считай на корабле он - абсолютный монарх. А какой же абсолютный монарх без относительной фаворитки., вот именно - никакой. И кому ты станешь жаловаться за миллиарды километров от любимой, увитой плющом, советской Родины. Тут, скорее всего, причина в другом, и она напрашивалась сама собой: Охреневший по-иному просто не умел. Да и зачем ему по-иному, сойдёт и так. Он действовал, как привык действовать всегда, без обиняков, в лоб и то, что это касалось деликатной сферы половых отношений для него принципиально ничего не меняло, ибо для командора никакой деликатной сферы половых отношений не существовало вовсе, с какого вдруг перепуга. То есть, сфера существовала конечно, причём, именно половых отношений, но сказать, что сильно деликатная - так нет, скорее наоборот. Охреневший, пользуясь своим служебным положением, прямо принуждал подчинённую "взять на клык". Командор поступать по-другому просто не смел, он честно держался за своё реноме - абсолютного монарха крейсера. Поступая по-другому в таких ситуациях, он тем самым как бы принижал собственное положение, дискредитировал свои неограниченные служебные полномочия. Должно быть, такой подход нет-нет да и срабатывал, давал-таки свои порнографические плоды, но вот с Ганцевой - нашла коса на камень, Нашла-то нашла, но всё равно, согласитесь, приятного мало.
Каждый раз, когда Охреневший на неё давил, старпом на какую-то секунду терялась. Её ставило в тупик то, что об этом говорилось сплошным массивом информации, без какого-либо перехода, запятой или кавычек, в общем предложении с вещами совершенно бытовыми и даже сугубо техническими. Командор ухищрялся склеить их в одно целое и сказать единым бесшовным залпом, так что смысл сказанного, чаще всего доходил до Ганцевой с опозданием, как до жирафа длинным трубопроводом её шеи. Ганцева тогда краснела, охреневала, но быстро приходила в себя и давала достойный отпор. Судя по всему, Охреневший надеялся застать её врасплох, подловить на честном слове, взять измором, для чего время от времени и проводил грубую словесную рекогносцировку, а вдруг прокатит, чем чёрт не шутит, но старпом оказалась крепким орешком, девой не по зубам.