Когда Адрианов вошёл в маршрутку, он посмотрел на часы: половина первого. В военкомат ему было назначено ровно на час. Сев на свободное место, он поставил рюкзак по соседству. Маршрутка номер семнадцать в этом время суток, как правило, ходила порожняком. За высокими спинками кресел никого нельзя было рассмотреть, но человека четыре сидело точно. Невидимые, пасажиры присутствовали, как духи. Кто они эти четверо, которые провожают его, можно сказать, в последний путь. Разве мог он подумать, что на своей дороге, по сути, в никуда окажется в салоне с этими совсем ему незнакомыми людьми, с этими четырьмя.
Усевшись, Адрианов сразу погрузился в окно. Настроение было, мягко говоря, чисто созерцательным, впрочем, никакого настроение не было вовсе, да и какое может быть настроение, когда каких-нибудь пять остановок и ... вот оно - некрасивое щербатое здание военкомата, где запросто опрокидываются судьбы людей. Адрианов всё понимал: долг каждого, святая обязанность, неугомонный враг на рубежах Отчизны. Да, Адрианов всё понимал, но настроение это не улучшало. Жить хочется всем, вот и Адрианову тоже хотелось, сколько он не давил в себе этого чувства, а ему всё равно хотелось, и, как только тронулась газелька, захотелось сильнее прежнего. "Вот и всё, - даже не подумал, а, скорее, почувствовал он; почувствовал всем комком намотанных на кулак внутренностей, - моя песенка спета. Пиздец котёнку"
Он сидел в маршрутке и глубоко таращился в окно. За окном раскручивалась лента знакомых с детства кварталов. Залитые подсолнечным маслом дневного света, кварталы как никогда раньше дивно и мучительно разворачивались мимо. С ними тоже что-то происходило, они менялись на глазах, словно декорации: становились какими-то особенно яркими, невыносимо родными и контрастными до боли в полушариях мозга, и что самое жуткое - с ними тоже приходилось прощаться.
Адрианова охватило знакомое чувство, подобное с ним случалось и раньше, особенно в минуты, когда решалась судьба и нужно было противостоять обстоятельствам. Вот и сейчас, сев в маршрутку, Адрианов почувствовал, как желание вечного движения, равномерного и прямолинейного, пробило его навылет. Ему страстно захотелось, чтобы эти пять остановок, разделяющих его и военкомат, тянулись всю его жизнь. Чтобы никогда не кончалась эта чёкнутая голубизна небес, эти вывернутые из сознания кварталы детства, на которых сейчас почила печать чего-то прекрасного и неумолимого. А он всё смотрел бы на них в окно, всё смотрел бы и смотрел бы, словно узнавая и не узнавая одновременно. И не надо никакой другой родины, кроме той, что бесконечно разворачивалась бы снаружи и никаких других людей, кроме тех что мелькали бы на залитых подсолнечным маслом улицах, и никакой другой жизни тоже. Жизнь у окна газельки казалась идеальной, благословением божьим.
Конечно, Адрианов понимал, что это малодушие, что так нельзя, что тысячи и тысячи уезжавших испытывали что-то подобное и никто из них не дрогнул, не спрятался, а с честью вышел на своей остановке рядом с некрасивым щербатым зданием. И вот теперь пришла его очередь: как ни в чём не бывало взять рюкзак на плечо и, словно на обыкновенную остановку, выйти в открытую дверь на войну; выйти так чтобы никто не обратил на тебя внимания, словно не на войну ты вышел, а выскочил в разношенных спортивных трениках купить сигарет. Но хватит ли у меня духу следовать общей стезе мужества, не увильнуть, не попятиться?
Маршрутка остановилась, кто-то, наверное, вышел, кто-то, наверное, вошёл; Адрианов даже не оглянулся чтобы посмотреть, ему было не интересно, он по-прежнему оставался в окне, сиганув туда всем сознанием. Мимо маршрутки потянулись старые добрые пятиэтажки. Как, должно быть, хорошо жить в таком непримечательном районе, в одном из этих домов, не слишком высоком и не слишком ухоженном, где радость, чудилось Адрианову, притаилась буквально за каждой линялой занавесочкой. Пусть и в захолустье, но в непосредственной близости от счастья. А ведь он и жил в таком доме, не слишком высоком и не слишком ухоженном, не сказать, что слишком счастливо, то одно, то другое, но всё-таки жил, худо ли бедно ли, а теперь и это забирают, отнимают безвозвратно, на веки вечные. Ясное дело: не ценил то что имел, как всегда. А ведь сколько для того счастья нужно, как оказывается - самая малость: чтобы солнце привычно манифестировало, в небе развивались сюрреалистичные облака и семнадцатый маршрут пролегал через местность без конца и края.
То, что встречные кварталы казались какими-то странными, и знакомыми, и незнакомыми одновременно, поначалу совсем не удивляло Адрианова. Мало ли, может показалось: душевная тревога, то-сё, вот и чудится всякое. Вскоре, однако, ощущение чего-то незнакомого начало превалировать. Адрианов смотрел на панельные дома в чём-то вполне обычные и даже заурядные в своей советской архетипичности и не узнавал их вовсе. Маршрут был семнадцатым, он не сомневался, а местность за окном - чужая, незнакомая, как будто маршрут этот взяли и с корнем пересадили в почву другого далёкого города, где он, кажется, и прижился. Кто взяли, зачем взяли, с какого перепугу? Когда прошло полчаса, а снаружи продолжали разворачиваться неизвестные места, Адрианов немного удивился, но не так чтобы очень, с самого краешка. "Сумасшедшая какая-то маршрутка" - вяло подумал он и на этом почему-то успокоился.
Семнадцатый номер, по всей видимости, не собирался возвращаться в исконный ландшафт, чужая местность притёрлась к нему как родная. Снаружи плыл тихий летний день, окна мелькавших домов, отражая солнечный свет, больно резали глаза. Вывески и названия магазинов что-то напоминали, но они всегда что-то напоминают, ибо не отличались оригинальностью и повторялись с завидным постоянством в каждом залётном городе. Вскоре маршрутка выехала за пределы исторического центра, перед глазами Адрианова величественно махнула пожарная каланча, а дальше, сверкая оцинкованными конструкциями, отрапортовал торжественный элеватор. Ещё ниже по течению шоссе дорогу переползла приземистая черепаха автозаправки.
Незаметно освещение начало меняться, солнце опомнилось на западе и воздух потихоньку убавил громкость. Мистического вида мастерские, со стоящей на площадках разобранной техникой, жирно разлеглись на свежем воздухе. Потом раззявили свои пасти жестяные ангары, они что-то зловеще кричали, пытаясь предупредить; из их ртов наружу выпирала дремучая взлохмаченная тьма.
Позже, к удивлению Адрианова, замелькали какие-то дохлые новостройки, а ещё дальше и частный сектор подтянулся. Запрыгали беззубые заборы, зачуханные дачные участки, клапти испокон веков необработанной земли. Проезжая мимо пустыря, он увидел горсточку мальчишек, гоняющих замурзанный мяч; они бегали за ним с каким-то остервенением, словно за крысой. Адрианов на какое-то время закрыл глаза, потом снова открыл: стайка мальчишек упорхнула с футбольного поля зрения.
Это мог быть любой пригород любого постсоветского города: рассованные по географическим шухлядкам Восточно-Европейской равнины, все они, по сути, были на одно лицо. И наконец пошли поля - широкие просторы морского чернозёма. Размахнувшись, они грузно падали у самых окон безучастно проезжавшей маршрутки, словно каясь всей глубиной своего тучного глобального естества.
Иногда маршрутка останавливалась и подбирала каких-то неясных людей. Не проронив ни слова, они садились на свободные места и, пользуясь молчанием, начинали долго ехать. Адрианов решил с кем-то заговорить, но тут же передумал: зачем, ведь так без слов можно было ехать и ехать, без конца куда-то удаляясь, в какую-то гипнотическую даль, словно проваливаясь в сонную перспективу. Стоило ли всё ломать своим безутешным любопытством. Время от времени неясные люди сходили, всё также незаметно и безропотно, как бы по умолчанию, пропадая в сереющем пространстве снаружи.
Чем ближе к сумеркам, тем больше встречалось разрушенных домов, некоторые из них ещё дымились. Людей почти не было, только древние замшелые дедуганы, в упор глядящие на огнеопасный закат. В непосредственной близости от ночи послышались первые взрывы; то там, то сям по ходу движения, стреляя в бездну красными искрами, пылали останки брошенных сооружений. Пылали в абсолютном одиночестве, словно подбитые молнией. Время от времени ночь прошивали штрихпунктирные линии трассирующих на скорую нитку швов.
Адрианов вновь забеспокоился, ему показалось, что они пересекают линию фронта. Уже далеко за полночь маршрутка миновала таинственный блок-пост. Снаружи на Адрианова посмотрел какой-то чумной солдатик с непропорциональной громоздкой пушкой наперевес. Пушка была фантастической и тяжёлой, а солдатик смотрел как будто провожая в небытие. Дальше полилась невыразительная тёмная местность, за которую невозможно было зацепиться глазом. Она плыла перед взором Адрианова, словно бескрайний чёрный корабль. "Неужели всё так и есть, и это не сон" - приходя в себя, с грустью подумал он. Из разорванного кармана Вселенной вдруг рассыпались зазубренные побрякушки звёзд. Адрианов ехал под звёздным богатством и всё вспоминал чумного солдатика: как он там, что он там? Наверное, тоже о чём-то думает, о чём-то вспоминает - о чём? Ему было трудно представить, о чём может думать этот стоящий на краю Мироздания военнослужащий.
Господи, как же трудно оставаться человеком в мире поголовной крутизны. Казалось бы, что может быть проще: делай что должно и будь что будет. Но нетушки. Подобная антикварная мудрость не работает в мире, где всё поставлено с ног на голову, где даже такие краеугольные понятия как Родина и семья вывернуты наизнанку и превратились в кисель: хлебать ещё можно, но положить за них голову - ищи дурака. Ничего святого, одна голимая постправда.
Рассвет всё не наступал, а когда наступил, маршрутка въехала в густой туман; вместо солнца в глаза бил маленький портативный источник радуги. Адрианов огляделся: кроме него в салоне никого не было. Он попробовал вспомнить своё имя, но это показалось ему такой глупостью, что ничего внятного в голову не пришло. Нужно было подняться и спросить водителя куда мы едем, но Адрианов испугался: а вдруг на месте водителя никого. Ведь можно было просто ехать, просто ехать и всё, разве не этого он так страстно желал. Желал, когда, неужели? Судьба пошла у него на поводу, в кои-то веки подыграла и Ему теперь ничего другого не оставалось кроме как поверить в собственную бесконечность. Тишина заполнила его душу, Адрианов стоял в ней, по колена закатав штанины, и боясь потревожить водную гладь. Теперь он думал о себе, как о ком-то безымянном и трусливом, обречённом на вечные скитания.
Когда туман расселся и рассеялся, Адрианов рассмотрел за окном лесопосадку; она шла параллельно дороге запущенным неровным шагом, иногда спотыкаясь о кучи истлевающего мусора. Увидев за окном лежащие на обочине пластмассовые бутылки, на душе Адрианов потеплело: и здесь, значит, не без человечества. За остеохондрозными стволами деревьев он различил тёмную фигуру его представителя. Представитель вместе со своей душой, упорно поднимаясь в гору, медленно уползал к горизонту. Чтобы так воочию увидеть себя со стороны, такого раньше с Адриановым не случалось. Уползая всё дальше, он думал о таких теперь далёких, почти нереальных мальчишках, которые до сих пор так не по-детски трогательно и оголтело пинали мяч в его голове. Теперь им, наверное, по тысячи лет. Как-то тускло загримировалось солнце, а горизонт, как водиться, всё не приближался.