Соломка
                           
                                     Я научился вам, блаженные слова -
                                                            О. Мандельштам
                                     Держи меня, соломинка, держи...
                                                                Е. Шлионский


"Держи меня, соломинка, держи" -
зелёный цвет и синий цвет и красный,
спасающие мою жизнь,
меня спасающие краски.

Надеюсь, выживу, а если нет,
соломинка, прости, но ты не виновата.
Сиреневый запутавшийся цвет,
оттенки жёлтого, оранжевые пятна.

Как далеко от горя до любви,
как близко от любви до горя.
И красный цвет в моей крови
и бирюзовый колер моря.

Соломинка, я говорю, прощай,
не то чтобы уверенный, но так, на всякий случай.
Держи меня, соломинка, не отпускай,
излечивай меня, бесемо мучай.

Я говорю, прощай, я говорю, прости,
за то, что может быть не удержался.
И фарбы пыльные ушедшего пути
и горький тон потерянного счастья.

Прошу, не разжимай свой кулачок,
соломинка, соломка, Соломея.
Под небо подставляю я плечо
и радуга садится мне на шею.

Соломка превращается в тростник -
семь нот сквозных, семь дырочек на дудке.
Стоит над пропастью задумчивый старик
и не соломинку, а посох держат руки.

На флейту опираюсь, словно на клюку,
иду и на ходу срываюсь я до крика.
Я вечной помощи у вас прошу:
Соломинка, Лигейя, Серафита.

Не знаю, выживу ль, но всё равно
скажу: соломинка, голубушка, спасибо.
За солнце, бьющее в моё лицо,
за чешуёй сверкающую рыбу.

За то, что до сих пор живу, не сдох,
не выпал из окошка собственного бреда,
за каждый выдох свой, особенно за вдох,
за лебедя любви, за бледную, за Леду.

Держи меня, соломинка. Соломинка, держись -
зелёный цвет и синий цвет и красный.
Семь нот звучащие всю жизнь,
всю жизнь мою рисующий фломастер.

     ------------  {  #  }  -----------
 

        Дедушка Пафнутий

Дедушка Пафнутий - старинный космонавт,
выходя в открытый космос, он курит самосад.
Юрий Алексеевич Гагарин его меньший брат.

Дедушка Пафнутий в старенькой ракете живёт,
балалайку треугольную щипает и частушки поёт.
Солнце, как подсолнух, вышло на его огород.

А над древним космонавтом - сверхновая звезда.
Расцвела у Пафнутия пышным цветом борода,
по усам его стекает некрещёная вода.

Дедушка Пафнутий дышит в телескоп.
Как Спиноза, протирает линзы, сильно морщит лоб,
отпускает нам грехи все, словно толстый поп.

        Дедушка Пафнутий, добрый дедушка Пафнутий,
        Наливайте чай с лимоном и макайте бублик,
        вокруг самовара происходят главные будни.

Дедушка Пафнутий в космос валенки одел,
он за мир во всём мире и за круглое счастье людей.
Он за всех нас молится, если нет других идей.

Дедушка Пафнутий давний мудрый старичок,
расправляет солнечные батареи, ловит медный ток,
тихо штопает у керосинки шерстяной носок.

У него очень много света, он не ведает тьмы,
его скафандр ходит по небу полному травы.
Дедушка Пафнутий против звёздной войны.

Дедушка Пафнутий приподнявшись, тянется к земле
правою рукой. Он пытается помочь и тебе и мне.
Вечная свеча растёт у него в окне.

        Дедушка Пафнутий, добрый дедушка Пафнутий.
        Никто не в силах нам помочь, мир на распутье.
        Налево пойдёшь - Янукович. На право - ухмыляется Путин.

Дедушка Пафнутий вечный альтруист.
Он ломает каменный сухарь и бросает крошки вниз,
чтоб клевали птичьи люди, не кончалась жизнь.

Дедушка Пафнутий любит каждый народ,
он берёт буханку хлеба и кладёт народу в рот;
рот кушает из рук Пафнутия и из них же пьёт.

Дедушка Пафнутий, а хочешь я умру.
Подпрыгнув, ухвачусь за бородатую синеву.
Мне надоело смотреть на отвратительную страну.

Но Ему не слышно, на старости он оглох.
Сидя в ракете, они режут яблочный пирог - 
Дедушка Пафнутий и дедушка Саваоф.

     ------------  {  #  }  -----------


      Землекопы I

Землекопы бьются о камень надёжной земли,
им сияет звезда советского антигероя.
Под землёй мало места для женской любви
и времени - для мужского горя.

Землекопы роют циклопический котлован
под фундамент новой улучшенной жизни.
Над их башкой шумит дождливая трава,
от сырости их волосы раскисли.

Меж пальцами их ног лоснятся червяки,
а в ракушках ушей - сопливые личинки.
Землекопы больше не читают чёрных книг,
и даже не глазеют на картинки.

За ними глобально охотится Левиафан,
глотая ударников труда как будто мюсли.
Землекопы ишачат, трещит их кафтан,
расходятся по швам их штопанные мысли.

Удаляясь от солнца, они открывают нефть
и плавают в асфальта мезозойской гуще.
По соседству с ними существует смерть,
с ней они живут в навозной куче.

Землекопы слепнут, теряют за цветом цвет,
тогда им поёт чёрно-белая Марлен Дитрих,
под землёй у неё происходит концерт.
Над ними летают континентальные плиты.

После этого они глохнут, теряют и слух
"Металлика" приезжает под землю, расшевелить им уши.
Кашалоты ныряют и годами не могут уснуть,
тараня систему корневую суши.

Землекопы грызут свой научный гранит,
где-то в мантии Земли теряется их андеграунд.
По коре полушарий блуждает магнит
и киты на поверхность эпохи всплывают.

     ------------  {  #  }  -----------


Колокольчики всех живых

Падает снег.
Каждая снежинка опускается
на тоненькой белой ниточке, пока у самой земли
она тихонько не лопнет.

Не плачьте и не грустите,
лучше плетите толстые канаты
из нитей падающих снежинок и взбирайтесь на небо, 
словно на уроке физкультуры.

Проще всего это делают дети -
облегчённый вариант взрослого человечества,
чьи пористые души ещё не набрали веса,
а цепкие руки и ноги созданы
для легкомысленных акробатических номеров своего возраста.

Я видел сам, как на Рождество
орава мальчишек и девочек висела весело в воздухе,
шатаясь из стороны в сторону
на длинных верёвках из падающего снега.

Случайно ударяясь друг о друга,
они издавали звук чистый и продолжительный,
словно соприкасаясь медными оболочками душ.

Можно подойти
и с усилием дёрнуть одну из верёвок,
тогда в воздухе зазвенит мальчишка
или девочка соответствующей ноты.

Но если собрать в один пучок
все свисающие с неба веревочные концы
и дёрнуть их одновременно:
орава мальцов зазвучит, словно потерявшая равновесие церковь -
церковь святой дестабилизированной детворы.

Конечно, если ты взрослый, но у тебя 
слишком ничтожный вес в обществе
и карманы твои не набиты чугунной жадностью,
ты тоже можешь вскарабкаться на небо
и смеяться оттуда во всеуслышанье щедрым ротовым отверстием.

Как было бы здорово,
если бы все восточные славяне Земли,
забыв о своих претензиях, стали звонкими и лёгкими,
словно сидящими на импровизируемой диете детства.

И чтобы забравшись наверх
по длинным белым канатам зимы,
они, наконец, зазвучали в продуваемом храме небес -
колокольчики всех живых.

     ------------  {  #  }  -----------


Всемирный обеденный перекур

На зелёном холме между нужной работой
и жизнью, сидя в траве, люди пьют алкоголь;
самолёты гудят, проносясь над землёй бесподобно,
растворяются звёзды в лазури размером с ладонь.

У загорелых рабочих движутся твёрдые скулы;
идеальное Солнце с Луною мотают над ними круги.
Жизнь сегодня в априори. Небом промелькнули,
переворачиваясь на бок, космические корабли.

Космонавты облетают с ватной атмосферы,
они приземляются в гущу сидящих и пьющих людей,
и достают из скафандров закуску - мясные консервы,
начищенные саксофоны и прочую дребедень.

Позже, из-под земли появляются вялые трупы;
трупы к людям подходят, садятся - живые и мертвецы.
Они притащили с собой пустотелые медные трубы
и скалятся вечно-зубатой улыбкой, как будто юнцы.

Вместе с людьми, словно их кореша, они наполняют стаканы
и пьют - пьют за прекрасную подноготную бытия.
На поляну садится тарелка; инопланетяне
выходят наружу, они обнимают людей, как друзья.

Прогибаясь, ветры держат у губ золотые тромбоны,
аэрофлот, пролетая над пьянкой, сигналит в клаксон;
ржавые спутники низко скрипят,
поднимают разумные морды коровы,
кашалоты громко выдыхают воздух над страной;

В руках у пришельцев ударные инструменты,
а также негабаритный космический груз - контрабас.
Перерыв на обед продолжается всё бесконечное лето -
инопланетяне и люди лабают чувствительный джаз.

Зарастает неопознанный объект кущами мяты,
длинные ливни сморкаются, поперхнулась лазурь;
люди, сняв, повесили на ветки жаркие скафандры.
Полдень. ХХI век. Всемирный перекур.

В саксофоны свои гениально гудят космонавты,
гуманоиды с жадностью дуют в пустую трубу;
на зелёном холме слышны хитрые звуки джаз-банды -
мёртвые и живые. Они обманули судьбу.

Играйте братья по разуму, звучите знойным джазом,
перерыв на обед будет длится всю смерть и всю жизнь.
Гуманоиды и люди вместе, мертвецы с живыми разом:
саксофон что-то томно выводит, и труба без конца верещит.

     ------------  {  #  }  -----------


                Амадей

          Восемнадцатый век порхал
          подброшенными вверх листами нотной бумаги,
          словно улей гудел версальский будуар,
          над камерной водой хлопками развевались флаги.

          Энциклопедисты писали статьи,
          игрушечные пруссаки палили вдаль из ружей
          дымящихся - красивые блестящие штыки,
          манжеты из тончайших лебединых кружев.

А Моцарт, покинув пахучий пантеон кондитерской,
бесцельно бежит по влюбчивым улочкам аккуратной империи,
словно подросток - птица с большими ногами,
перепрыгивая венецианские лужи
и рукой неусидчивую треугольную шляпу придерживая.
Дети стреляют в него из рогаток самодельного смеха,
облизываются нарядные кошки женщин,
мещане рассыпают под ноги хлебные крошки.

          Ах, Моцарт, как давно, как возмутительно давно всё это было:
          напудренные лица женщин, военные лосины.
          Европа пахла мускусом и орудийным дымом,
          философы работали спокойной головой извилин.

          Ах, объясните, Моцарт, что для счастья надо:
          щепотку вдохновения и крепкой молодости жменю?
          Свистят сквозь время пушечные ядра,
          солдаты, спотыкаясь, бодро покидают землю.

          Ах, Моцарт, как нам возвратить, ответьте,
          былую радость жизни и молодость цветную.
          Играет Фридрих на волшебной флейте,
          его войска под звёздами зимуют.

          Ах, Моцарт, Моцарт, что нам остаётся:
          кокетство лёгких дам, хореография дуэлей.
          На сеновале запах скошенного солнца
          и тёплый скомканный чулок мадемуазели.

А Моцарт взбегает по ступенькам на третий этаж,
и рассыпавшись в тысячах извинений,
пред затхлою публикой ложи масонской,
распахивает свежее зелёное окошко в биосферу 
и вскочив на подоконник, начинает размашисто дирижировать:
кошачьими сдобными крышами Вены,
сохнущими панталонами высшего света,
воробьиными драками непримиримых мальчишек,
Альпами, торчащими из карманов пространства.

          Ах, восемнадцатый век, восемнадцатый век,
          мне очень жаль, но тебе уже не повториться:
          виртуозность во нравах, фехтующий человек,
          за клавесином сидящая императрица.

     ------------  {  #  }  -----------


       Роза интернета

Я был на небе десять тысяч раз.
Мой парашют - цветок в руках у Бога.
О, Беатриче, женщина, на нас
смотрящая сквозь пыльные цитаты блога.

Ты смотришь с интернета, сверху вниз.
Лицом в клавиатуру спит сердитый Данте.
Прислушайся: внизу капитализм
гудит. Людей соединяют киловатты.

О, Беатриче, подскажи свой URL.
Где все ответы на вопросы дай мне ссылку.
Играет ветер смехом райских дев
и носит сорванную с головы косынку.

О, Беатриче, всё же должен быть
ну, хоть какой-то выход из позора.
Осталось жить не больше миллиона бит -
два-три случайных глупых разговора.

А что же дальше? С высоты взгляни
на Родину заглохшую мою, о Беатриче.
Вергилий задремал уже давно. Собор Пари-
жской Богоматери молчит мне в личку.

Тебе видней. Будь другом, подскажи:
куда идти, какие оббивать пороги?
За окнами шумит осенний креатив.
Роняет письма в никуда сентябрьский блогер.

Лазурь в косую линию электропередач
Горюче-смазочная радуга горбатится над миром.
О, смейся, Беатриче. Беатриче, плачь.
Мы грусть из жизни выбиваем журавлиным клином.

Над Родиной моей жует лазурь вай-фай,
цветёт порнографическая роза интернета.
Мой парашют летит на самый главный сайт
и голод информации шатается от ветра.

Мне очень жаль, но, кажется, я не дорос
до понимания любви. Кончается здоровье.
Разбитый клоунами итальянский нос,
девайсы подлые тактильного средневековья.

     ------------  {  #  }  -----------


Аполлон в ноябре

Давно не видел снега я.
Худющие дожди заколебали.
Вполне английский Аполлон,
с листком, прилипшим к ягодице,
взирает на меня из парка,
сквозь запотевшее стекло осадков.

Добро пожаловать в наш мир
с вершины солнечного культа.
Здесь дождик капает на жизнь,
ноябрь - британская погода.
Сэр Аполлон стоит в раздетом
виде, бряцая струнным инструментом.

Вокруг расстрелянных деревьев худоба
и хнычет дождик перманентно.
Не по-британски голый Аполлон
щипает вдохновенно толи лиру
толи дует в саксофон из гипса
с величием античного артиста.

О, мокрый, потемневший Аполлон
с надкушенною мышцей икроножной,
как странно тебя видеть здесь,
на фоне чёрных колоннад деревьев
среди кормушек из пакетов молока.
Играй, и пусть не дрогнет у тебя рука.

Ответь, где тёплые моря твои,
рванувших островов осколки,
вакханок экстатичный резкий крик,
где бороды твоих мужей серьёзных?
Увы, нет ничего. И твой удел отныне
лабать фигню под флагом журавлинным,

дрожа от холода и гадкого дождя,
подобно негритянскому джазмену,
таким же неестественным на фоне этих труб
дымящихся и корпусов фабричных,
что можно удивляться только
твоей судьбе, воспринятой столь стойко.

О, Аполлон, играй, играй,
рукою отсыревшей струны трогай.
Я буду слушать стародавний джаз
лесбийских дев и юношей из Спарты,
пока усатый дождь не перестанет, 
мне капать на мозги и трогать мою память.

Пусть Аполлон играет в ноябре,
пусть дождь стучит по клавишам рояля,
пусть этот джаз звучит, звучит,
покуда не закружатся снежинки,
венок на голове в ушанку превращая,
а этот мир в преддверие пустого рая.

     ------------  {  #  }  -----------


        Небесная 

                                             Подожди, не стреляй, рыбонька
                                             В рыбаков своим айским золотом...
                                                  "Рыбонька"  Валерий Ануфриев.



Рыбонька
под толстою шапкою снега тебя не узнать
твои плавники которыми ты можешь обнять
(сколько лет сколько зим)
с них свисают сосульки и звенит капель.

Лёжа на соломе
ты перезимовала в хлеву
вместе с штутгартской курицей и коровой
тёплой словно сделанной из человеческих ладоней
моих и твоих ладоней рыбонька.

С приходом весны
ты стареешь от времени
твоё окское серебро тускнеет на воздухе
окисляются медью веснушки твои сюрные.

Но твоя душа не меняется.
По-прежнему в колпаке скомороха
ты трясёшь оттаявшими бубенцами
и прыгаешь укусить Стравинского
за разноцветный палец.

Не люби рыбонька 
не люби слышишь
сквозь грохот камнедробилки
пищит подснежник раздавленный.
Не поможет ни синева Урании
ни восхитительность небывалого.

Тебя глушили молотом кимврским
рвали падлые губы
крючья мемфиские с мясом выдёргивали
я думал что тебя убили
а ты всё такая же
а ты всё весёлая
в бескозырке военно-морского флота
с ганзейскими якорями
на ленточках развевающихся.

Я смотрю на тебя словно из Бухенвальда
протягиваю к тебе руки Бекшинского
почём нынче долголетие 
кричу разбушевавшись тебе в ракушку.
Я спрашиваю у тебя -
почём нынче долголетие.

Рыбонька как один день
пронеслись миллионы лет
над Гондваной ты летаешь словно Люфтваффе -
не оставь меня Небесная.

Но ты пропадаешь из вида
уходишь за горизонт
что мне айское золото
что мне сепия айфная
когда ты пропадаешь из вида
уходишь за горизонт.

     ------------  {  #  }  -----------


         Бумбараш

Я вчера был на войне хорошей:
брал на мушку души, убивал людей.
В мир иной спускался, сняв галоши,
и обратно возвращался, словно Одиссей.

Поднимался в небо по приказу командира
на надутом лёгким газом, теплом пузыре.
Видел сверху карту скомканного мира.
Пули трогали мне мысли, что росли на голове.

Протаранило мне сбоку душную гармошку.
Балалайку, балалайку в щепки разнесло.
Я вчера был на войне хорошей.
Без портков парил над жизнью - вылитый герой.
Ох, ты, Боже ж мой.

А лазурью безграничной плавали перины,
суетились всё амуры, без ненужных слов
зябко щёлкали на счётах магазинных - 
сколько же убитых - пересчитывали кровь.

И ходили ангелы в подштанниках по небу,
всем погибшим раздавали сладкий холодец.
Люди умирали без копейки хлеба
и сморкался, свесив ноги, облачный Отец.

Уронил я с перепугу драную гармошку -
музыка рассыпалась, как гречка из мешка.
Вижу: снизу люди бьют друг друга ложкой,
разбрелися урожаем вредные войска.

Что же вы творите, оглянитесь, братцы.
Закопайте руки в землю, пусть они растут,
изгибаясь позвонками, мощно разветвятся
и наступит мир на свете, куры запоют.

Бурную будёновку сорвите, выбросьте пилотку.
Стойте дюжие матроны с гипсовым веслом.
Дождик сверху нас намочит, мы привяжем лодку,
спрячемся все вместе под большим грибом.

Будет уже грабить, убивать друг дружку.
Сняв сапог, растопим самовар босой,
на зиму насушим скошенных веснушек,
заворкуем, словно в сказке. Ах, ты, Боже ж мой.

     ------------  {  #  }  -----------


     Мальчикидевочки

                                  О. Л. А

Мальчики любят девочек.
Девочки любят мелочи
самого разного рода,
необходимые для продления рода.

         Блондинки в плоских анекдотах.
         Брюнетки на глянце журналов.
         Шатенки на заднем сиденье тойоты.

Здравствуй, Бейби. У меня с собою
одиночество и полная душа тетрадок.
Мальчики любуются "Плейбоем",
девочки участвуют в хит-парадах.

Мальчики витают в верхних эмпиреях,
девочки их держат за цветную нитку.
Мальчики садятся под деревья 
и достают заветную пол-литру.

Убейте мальчика, и он не воскреснет,
девочка из беды ненамокшею выйдет.
Запечатанные девочки в конверте.
Мальчики, написанные в толстой книге.

               *   *   *

Падшие девочки очень суровы,
падшие мальчики пьяные очень.
С невезучих дерев облетают подковы,
в постсоветском Союзе двуполая осень.

В постсоветском пространстве лежит бездорожье,
пересечённая местность в странах Восточной Жопы.
Мальчики носят в карманах ножик,
девочки носят с собою штопор,

толстое шампанское и плитку шоколада.
Новобрачным небом едут лимузины.
Девочки любят сказочное "Прада",
мальчики - чёрный цвет и синий.

Завтра опять будет новая неудача,
те же самые люди будут смеяться над нами.
Родина наша никогда не плачет,
Родина наша в демографической яме.

           Белобрысые мальчики снова в опале.
           Чёрные мальчики в вечном фаворе.
           Рыжие мальчики как всегда на коне.

     ------------  {  #  }  -----------


            Адамов и Ева

Лёжа, Адамов потягивается с головой в травостое,
по нему ползает мелкая живность - разного рода букашки.
Сквозь стебли растений небо особенно голубое,
и солнце в распухшем зените выглядит старше. 

Поднявшись, Адамов свистит, распугивая насекомых.
От радости жизни он машет летящим вдали самолётам.
Над ним же плывут облака, как будто над старым знакомым,
стюардессы смеются ему с высоты атмосферного фронта. 

Он видит как Ева идёт; мертвецы хватают её за ноги,
немой парикмахерский ветер дует в губную расчёску,
вокруг поля растут и катятся проезжие дороги.
Земля во цвете лет, мир кажется простым и плоским. 

Ах, Ева, Ева, как баснословно пахнут твои косы
рыжие, и на лицо смешно рассыпались веснушки.
На пальцах у тебя хрустят абстрактные стрекозы
и ассирийские года считает над тобой кукушка. 

Нарвав в свой гермошлём пузатеньких черешен,
Адамов, немного смущаясь, подносит их розовой Еве.
Ракета его, вся в сетке густых керамических трещин,
лежала вблизи, примяв своим корпусом клевер, 

над которым сопела эскадра шмелей толстозадых. Адамов
вдруг к Еве прижался - ему стало как-то спокойно и мягко.
Он будто бы землю обнял и женские купола храмов.
Светило гудело, как рой, окруживший пчелиную матку. 

Эх, Адамов, Адамов, бороздя просторы Вселенной,
ты забыл о яблоке рая, о смаке надкушенной жизни.
Я люблю тебя, космонавт, твои гибкие ржавые вены,
твоё естество и твои обращённые к космосу мысли. 

Возвращайся же к людям, Адамов. Возвращайся душою и телом.
От природы любви отгрызи, перестань озираться на звёзды.
И стоит на земле космонавт, обнимается с рыжею девой,
а светило гремит, словно жесть, машет птицами воздух. 

Свалившись на берег реки, в ромашках заглохла ракета.
Мальчишки, сидя на ней, тянут за ус стародавнего сома.
Ибо нету счастья другого, кроме капли росы на рассвете,  
кроме как целоваться, сняв стеклянный колпак гермошлёма.

          ------------  {  #  }  -----------


               Ртутная река

Я пришёл на речку, чтобы отыскать следы,
те, которые оставила Киевская Русь.
Кислые славяне смотрят из воды
и стекает по лицу их греческая тушь.

Родинки смывает пресловутая вода,
пятна уплывают из интимных мест.
Андрей Первозванный машет нам с креста,
на поверхности играет дурацкий оркестр.

Щука тянет за леску клюнувших людей,
не желая в воду, они держатся за лес; 
тянет человечество седьмой уже день.
Небо наклонилось, явственно согнулся отвес.

Человечество и рыба - кто кого.
Подбоченясь, князь Владимир ходит вдоль реки,
бьёт под зад славян обутою ногой,
сталкивает грязных в глубину тоски.

Ой, смотрите рыбы, как крестится щучья Русь,
как играет на свету конопатая её душа.
В пригоршнях Вселенная капает, как ртуть,
над горою праздника птицы мельтешат.

Жмурится на солнце атомный сентябрь,
ласточки кучкуются в византийский поход.
Семечко кружится. Сотни лет подряд
из реки выходит рассохшийся народ.

Из воды выходит человечество гуськом,
покидают люди рыбный христианский суп.
Облетает с церкви колокольный звон,
плотоядная дружина рубится за рубль.

Катит свои годы ртутная река,
тусклую цепочку утопил в ней князь.
Ходит Бог-свидетель по Днепру стекла,
на его погонах негде яблоку упасть.

     ------------  {  #  }  -----------


Индийский орнамент

В саду сидят Зита и Гита,
водят пальчиком по санскриту, 
читают внимательно Бхагават-Гиту.

Рядом с ними мучится мама Рая -
Раму мыла мама. Мама мыла Раму -
положив на колени, изучает Рамаяну.

Из душного храма выходят коровы,
пережёвывая дар родной мовы.
Обезьяны бросают сорванные подковы.

К маме Рае подлетает брахман,
показывает маме Махабхарату.
Хочет индийскую Раю трахнуть.

Говорит: не помешает нам Чандрагупта,
будем мы с тобой каждое утро,
перечитывать голую Кама-сутру.

Вот почитай: аз, буки и веди.
Так пишут священные Веды -
воздержания хороши, но очень вредны.

Сидя на крыше, смеётся Кришна.
Улыбается с ветки спелый Вишну,
отстреливаясь косточками от вишен.

Я люблю тебе, мама Рая.
И Агни-йога мне не помогает,
особливо когда ты стоишь нагая.

Будем мы с тобой в разных асанах
жить, не ведая вареного срама
на территории густонаселённого Индостана.

Станем умываться в каламутном Ганге.
У нас родится Индира Ганди,
которую убьют вооружённые гады.

Новые люди придут нам на смену:
Митхун Чакроборти и Джавахарлал Неру.
Станут сливки снимать и взбивать пену.

Наши внуки построят быстро державу,
станут мылить шею смежному Пакистану,
играть с фортуной, крутить сансару.

Жить за порогом непроходимой касты,
рисовать кармы карандашом красным.
Ох, уж эта Индия - страна контрастов.

Громкий Шива перейдёт на шёпот,
будет нам завидовать царь Ашока,
нам и Гангу промышленных стоков.

Будда будет к нам неизменно добрым,
будем мы влюблены по самые помидоры,
по плечо нам окажутся Гималайские горы.

             *   *   *  

Во саду растут Зита и Гита.
Разминаются апсары, капает амрита
Хатха-йог медитирует со времён неолита.

Худые коровы бродят упруго,
ищет Падмини ненаглядного друга.
Катится жизнь. Продолжается Кали-Юга.

     ------------  {  #  }  -----------


             Щука Соляриса

Говорят, на Солярисе живёт отдельная рыба
похожая на щуку водянистой Земли.
Вырвавшимся вперёд ротовым отверстием
она всплывает на поверхность размышляющего океана
и чтобы не сойти с ума
пересчитывает всю наличку заработанных звёзд.

Щука Соляриса - 
она одинока как все щуки космоса
и вглядываясь в большущий предмет неба
полными внимательности глазами
она ищет себе похожую жизнь
для создания дружбы между нормальными мокрыми народами.

Иногда её видят
под зонтиком от двух солнц
в преувеличенном форсированном парике Людовика XIV
с манжетами кружевных плавников.

О да, Сарториус понимал печаль рыбы,
он брал человеческие удочки
и не раз уходил с очередной надеждой на контакт.

Но океан Соляриса опять не клевал
и щука, гуляя в безответной глубине,
в шутку размахивала ладонью своего интеллигентного хвоста.

Её также ловил Гибарян
на свой труднопроходимый армянский юмор.

Крис Кельвин ставил на неё сети
из мыслей в виноватую мелкую клетку.

И только Снаут видел её во сне живую,
там они были как рыбы по разуму,
собирали хитрые раковины и любовались красками
которые заходящее солнце, снижаясь,
выдавливало из тюбиков.

Ему казалось что рыба 
может увидеть в нём такую же рыбу - грустную, с выпуклыми глазами,
как будто мозг, присев на корточки,
согнул своё зрение в детских коленях.

В сущности, щука -
такой же человек, только горизонтальный.

Во сне Снаут плавал верхом на рыбе;
пролетая рядом с космической станцией,
он разбрасывал вещественные доказательства
и осторожно стучал в иллюминатор каюты,
улыбаясь себе самому, 
спящему.

На скалистом острове посреди океана
я построю избушку из туловищ диких сосен,
накрою её малахитовыми ладонями мха и лапами ельника;
мы станем с тобою сидеть на крыльце деревянном,
обсуждая импровизированные краски 
выдавленного заката.

Что из того что мы совсем непохожи,
что наши гидросферы различаются, как небо и земля,
что видим два совсем неидентичные заката,
главное, что мы хотим друг друга понять -
человек разумный 
и рыба полная ума.

     ------------  {  #  }  -----------


         Лиза

                           Пчёлка златая!
                           Что ты жужжишь?
                           Всё вкруг летая,
                           Прочь не летишь?
                               Или ты любишь 
                                      Лизу мою?
                                               Г.Р. Державин.


Пернатым веером
обмахиваясь, Лиза
мечтательно в саду стоит.
И по законам классицизма
над ней пчела жужжит.

               Ах, Лиза, Лиза бедная!
               Дитя рассудочной Европы
               и страстного Петра.
               Цветут цветы, словно сугробы,
               и ночь над городом светла.

Российская империя
достигла апогея,
сияет строгий Петербург.
Красавица, княгиня, Пелагея
наотмашь хлещет слуг.
                    
               По миру странствуя,
               весна отряхивает с вишен
               бледный цвет. Как далеко
               от Петергофа до Парижа
               с его витиеватым Рококо.

Пусть звук доносится
военной флейты и маршируют
на плацу синхронные полки.
Похожие на губы поцелуев,
между страниц засохли лепестки.

               Бедняжка Лизонька,
               как трудно в этом веке,
               сберечь наивности черту.
               Набитым глазом, в каждом человеке
               императрица видит наготу.

В казённой Родине
всё очень близко
для маленькой души.
Над жёлтой головою Лизы
пчела раскручивает нимб.

               В саду геометрическом
               античные скульптуры
               стоят, и пахнет морем роз.
               Пастушка щиплет нежно струны -
               самодержавия апофеоз.
 
Над русскою литературой
букашка вьётся
как будто над цветком.
Ты не увидишь греческого солнца
среди дорических колон.

              Негромким финским вечером
              или яичным утром -
              ах, пчёлка милая, жужжи.
              Над импозантным Петербургом,
              как книги, журавли.

Сидит за арфою огромной
Елизавета. Беседку охраняет,
гардемаринов строй.
Над солнечной Отчизной пчёлка золотая.
Россия крепостная. Век младой.

     ------------  {  #  }  -----------


    Товарищу Маяковскому. Человеку и космонавту

Товарищ Маяковский мечтает отправиться к звёздам.
Долой пространство - он говорит - живите навстречу мирам.
Трудящиеся Вселенной, соединяйтесь, на полном серьёзе,
беритесь зА руки разумные товарищи и умные друзья.

Товарищ Маяковский надевает скафандр и садится в ракету;
разбежавшись, ракета стартует целенаправленно вверх.
Матерясь, Маяковский взлетает. Покидая родную планету,
он тянется к звёздам душою - большой, непростой человек.

Главный глашатай поэзии, отправляется в небо пустое,
реактивная тяга несёт его в безвозвратную даль.
Маяковский в кабине дымит папироской и смотрит с тоскою
в иллюминатор. Он вдыхает не дым, он как будто вдыхает печаль.

Маяковский летит, буржуазные звёзды проносятся мимо,
полыхая рабочими дюзами, ракета мягко садится на Марс.
Натянув гермошлём, Маяковский выходит в скафандре красивом.
С коммунистическим тебя приветом, марсианский рабочий класс.

Давайте обнимемся, братья по разуму - марсиане и люди;
что-то не слышно фанфар в честь прибытия космонавта с Земли;
я принёс вам грядущее, словно булку с изюмом на блюде,
у меня есть пол литра за спинкою кресла и там же валяется нимб.

Вы - потомки людей минувшего, красные марсиане,
подавайте заявку в союз всех советских, разумных существ,
мы построим светлое завтра и наполним водою каналы,
здесь будет город широкий на пять миллиардов посадочных мест.

Этот мистический маузер, он мне давит солидную ляжку,
дайте буржуя, и я в кору его мозга надёжно обойму всажу.
Я выну из ножен свою межпланетную скользкую шашку.
Вам не хватает прицельности Маркса и ленинского куражу.

Да, ну вас, людишки - обыватели Марса. Вас пока раскачаешь
пронесутся напрасно века, а я не умею так долго скучать.
Эластичное море здесь будет плескаться под криками чаек,
и люди со смежных планет станут громко о счастье кричать.

Трудовой гуманоид Вселенной, ау-у. Мы с тобой одной крови.
Жизнь, просыпайся на Марсе. Сжимайте свой разум в кулак.
Мы движемся вдаль, стремительно, всем молодым поголовьем,
грядущее для нас реально, как будто железный пятак.

Космонавты небесной системы, держитесь за выпавший случай,
мы дружно поставим на ноги фотонный, летательный аппарат
и полетим к мирам Андромеды весёлой советскою кучей,
строить новый яблочный город, 
выращивать новый промышленный сад.

     ------------  {  #  }  -----------


   Хоккеистое детство

Пацаны - человек двенадцать,
вышли на стекло плоской воды
играть в игру настоящих мужчин.

Подростки в горячих шапках-ушанках
гоняют консервную банку
оторванными у дерева кусочками свастик.

Если взять такую клюшку и воткнуть её
в почву планеты - вырастит дерево
детского фашизма с плодами сжатых кулаков.

Хоккей - прародина бокса. Подростки 
устраивают потасовки и капают на снег 
ярко красными, потёкшими носами.

Шайбу, шайбу - кричат малолетки,
рассматривая происходящее
с трибун своего дошкольного возраста.

За спиной у всех остальных стоит вратарь -
парень из толстой одежды, мимо которого
не пролетит ни одна пуля консервы.

Давай, Петька, давай. И Петька бьёт
отдельною ногой дерева, так что рыбы
звенят об лёд пустыми стаканами лбов.

Петька ударяет и двенадцать человек,
задрав лёгкие головы, удивляются
вратарскому небу и голу забитого солнца.

А вдалеке усидчивые мужики
ловят подлёдную рыбу, расшаркиваясь 
перед круглой дыркой из жидкости.

Гремите, пацаны, жестянкой,
размахивайте одноногими свастиками,
пусть капает нос будущих строителей коммунизма.

И пусть сверкает крепкая вода спорта,
пусть рыбы наблюдают, как болельщики,
за детством советского происхождения.

Пусть солнце сияет вечным голом,
который забили мальчишки
в голубые ворота Господа.

     ------------  {  #  }  -----------


        7 Января

Падает снег. Гудят 
перелётные провода. Родился Бог,
маленький, как звезда.

- Вся власть Советам.
- Хайль, Гитлер.
- Да здравствует рок-н-ролл.
Доносится до его слуха. Он слышит всё:
ускорение заряженных частиц
и песенку Винни-Пуха.

Чешутся заросшие книги евреев,
римляне моют брезгливые руки,
выходят в моря земноводные англичане,
домохозяйки и проститутки
едут в резиновом трамвае.

Как трудно всё слышать,
как мучительно трудно всё понимать.
Младенец хочет кушать.
Подходит мама - он начинает её сосать.

А дальше 
будет осипмандельштамовское детство,
юность в нежных красках Шагала,
гениальная смерть по постановке Мейерхольда.
Сына божьего прижала
к своей груди еврейская полька.

       Кровинушка моя,
       мой сыночек,
       дай заверну я тебя
       в синий бабушкин платочек.

Пастухи смотрят, как он спит,
волы гладят его по лицу
ладонью своего языка.
Мир подходит к концу.
Мир опять начинается с нуля.

Крохотный мальчик, спи, спи.
Холокост идёт по земле,
бульдозер всех сгребает в одну яму:
твоего израильского папу,
твою израильскую маму.

Бредут волхвы по глубокой дороге,
несут за уши раскосого зайца,
валенки в сахаре скрип да скрип.
Спи, мой младенец, спи - 
пусть над тобой не встанет атомный гриб.

Как далеко нам ещё до Утопии
до государства Платона
до Чевенгура Платонова.
Ходим зыбкими топями,
выполняем крупный план по Котловану,
облизываемся в сторону Вашингтона.

Где же ты, манна небесная,
колбаса за несчастные рубль восемьдесят,
хлеб совести по шестнадцать копеек.
Спит маленький мальчик, а в космосе
шестиугольная звёздочка тлеет.

То ли свечку кто-то зажигает,
то ли сверхновая рванула.
Машет в белом скафандре Гагарин.
С Рождеством поздравляет всех Юра.

А в тёмной пещере
животные дышат - отапливают помещенье.
Приснодева поёт колыбельную 
убаюкивает Вселенную,
все семь царств Апокалипсиса -
жизнь невозмутимо продолжается.

     ------------  {  #  }  -----------


         Endspiel

Приятно вновь увидеть этот парк,
в котором Ренессанс листвой пропах,
в котором двигают фигуры на доске
чужая молодость и седина в виске.

Бессмертен парк осеннею порой,
где балерина встала на воздушный слой,
где дуэлянты исполняют фуэте,
шурша листвой в лесу под Пуатье.

Прекрасен парк, в котором, что ни день,
играет Леонардо в белый свет и тень,
где детские прожилки муравьиных троп,
уводят нас в Европу из родных пустот.

Чудесен парк, в котором, что ни ночь
проигрывает сын, выигрывает дочь.
Обтянутый танцор стоит, как на часах:
египетские ноги, лебединый пах.

Помпезен парк, как говорил поэт,
в котором жизни не было, а был балет
расписанных под кость земных фигур,
интеллигентно оттеняющих абсурд.

                *    *    *

Волшебный парк - сосредоточье всех
цивилизаций, всех культур и вех.
Сидит над книгою раскрытою паяц,
"Полеты наяву" снимает Балаян.

Парк удивителен с еврейскою тоской,
шатается тарзанка над мужской рекой,
шатается над гладью гидросферы всей,
над шапками воров и нимбами царей.

Прекрасен парк, где можно всё успеть:
бессчетно раз прожить, бессчетно видеть смерть,
рассыпать жемчуг, в бисер поиграть,
подбросить и словить губами виноград.

Парк восхитителен и мира полнота.
Крутись, моя тарзанка, шастай и летай
над исторической культурною средой.
Осенний парк и век - он тоже золотой.

     ------------  {  #  }  -----------


  Атомный саксофонист

На другом конце жизни,
сидя под кружащимся листом,
играет саксофонист.
Журавли, покидая, взрывают свой дом.
Облетает постаревшая жизнь.

Кружись, кружись, кружись, кружись
последняя композиция перед концом света.
Посреди Апокалипсиса
саксофонист -
брат воздуха и ажурного ветра.

Саксофонист, зачем я живу?
Мне нравится твой ассиметричный мотив.
Я просто иду на звук.
Я обязательно должен тебя найти.

Это так близко.
Это так далеко.
Быть саксофонистом
под кленовой звездой.

Где-то на другом конце мира,
где идёт третья мировая
и гибнут военнообязанные деревья,
саксофонист играет
для раненной Вселенной.

Давай, Маллиган, давай, импровизируй,
ещё осталось пару минут.
Все, кто тебя слышит
сегодня непременно умрут.

Миру, который тебя слышит,
сегодня приснится гитлер капут.

О, эта атомная осень,
эти дни полные прохладного джаза.
Ветер раздувает маленькие хиросимы деревьев
и наносит удар цвета рабочего класса.

Саксофонист,
ты вызываешь эту осень на себя.
Саксофонист,
вокруг тебя пылает разлитый напалм.
разлитый напалм вокруг тебя горит, горит...

Атомный взрыв бросает отблеск на твой саксофон.
Саксофонист,
деревья уже проиграли свою войну.
Все деревья уже проиграли эту войну.
        
Кружись, кружись, кружись, кружись
последняя композиция перед концом света.
Посреди Апокалипсиса 
саксофонист -
брат воздуха и ажурного ветра.

     ------------  {  #  }  -----------

        
            Роксолана

Роксолана, тебя пашет глубокий султан,
турки-сельджуки - они настоящие "секси".
Аж до Киева слышно: скрипит твой диван
и дрожит на груди твоей маленький крестик.

Облетает бритый чубчик с пожелтевших ног.
Все мужчины, конечно, воняют, но деньги не пахнут.
Тебя Малая Азия манит, тебя тянет Восток
и кощунственным кажется высохший Запад.

Роксолана, мне слышно: в твоём животе
и царапается и кусается тесный турчонок.
Он родится в рубашке и в мягкой чалме,
улыбаясь тебе из прокисших славянских пелёнок.

Далеко от тебя нелюбимый родительский дом,
ты пришита к нему нитью шёлковой авиалиний.
Ты назад не вернёшься, тебе в западло
падать мятым лицом в незастеленный Киев.

Роксолана, редко какой самолёт долетит
до середины Днепра. А на том берегу машут "вуйки".
На эгейском песке разгорается твой аппетит,
загорают твои украинские полные руки.

Хочешь, брошу тебе горсть родимой земли -
той, завёрнутой в чёрный платочек "країни".
Долго тянутся ночью твои трудодни,
турки гнут над тобой волосатые спины.

Роксолана, зайди, помолись в Софиевский храм.
Бог - он всюду. Он всех обожает бесплатно.
Лезут грязные руки к твоим обнажённым ногам,
на твоей географии высохли белые пятна.

Христианство здесь пало, остался лишь секс.
Возвращаясь обратно в Константинополь,
ты с собою возьми наш запутанный лес,
небеса, что пропахли Восточной Европой.

Ты на нас посмотри из далёких земель.
Что ты видишь, какие такие чертоги?
Вытирается губкой твоя чистоплотная лень.
Гладко выбритый турок твои оббивает пороги.

Не кури, Роксолана, и в колодец не плюй,
для того и копали Отчизну, чтобы с горя напиться.
Твои пыльные губы целует усатый Стамбул.
Сулейман откусил от твоей золотой ягодицы.

Роксолана, согласен, что век не златой.
Тебе из гарема, бес-порно и с порно, виднее.
На османских шелках ты лежишь абсолютно нагой
и твой пах сквозь пространство и время темнеет.

     ------------  {  #  }  -----------


Лето уходит, Украину донбасит

Лето снова уходит, Украину донбасит,
недоверчиво облетает осенний электорат.
Стюардессы слетаются в Киев на праздник.
24-ое, август. На Крещатике вновь хит-парад.

Ты стоишь у окна, ты читаешь билборды -
неприличные клоуны хавают наши мозги.
Завари лучше чай из осенний погоды
и бумажной салфеткой накрой пироги.

Не спеши доверять, все они брешут,
и я тоже, прости, но я тоже один из них.
Проезжая нас грязью обрызгает Лексус,
просигналит похабно замурзанное Жигули.

На что ты надеешься, глядя в рекламные лица?
Депутаты насилуют женщину нашей страны.
Никто из донецких не извинится -
мы прогнили давно, начиная с твоей головы.

Нас уже сорок шесть и в прозрачные урны
осыпаются наши надежды. Кричи-не кричи,
всё будет так, как того пожелают родимые урки.
От девичьего сердца у них золотые ключи.

Ты молчишь у окна. В глазах твоих ливень.
Депутаты насилуют женщину, но страна - это Ты.
Под промокшим дождём стоит государственный Киев.
Мне до боли знакомы русскоязычные эти черты.

Закрой себе чакры. Засунув в розетку 
китайскую вилку, пластмассовый чайник поставь.
Над Отчизною небо в железною клетку.
Двадцать баксов сидит на плече у мента.

Всё чем жили, уходит в грунтовые воды.
Бюллетени - продолженье твоей и моей немоты.
Выползает шахтёр на поверхность Природы
и на цыпочки встав, Орнитолог разводит мосты.

     ------------  {  #  }  -----------


         Прощай, самец

Чёрные рубашки ходят по горбатому Риму.
На розовом аэроплане летит Муссолини
и показывает из кабины
олигофреновский квадратный кулак
всей антифашистской коалиции и её сонной 
противовоздушной обороне.
Итальянки кричат vivat.

И вот за штурвалом уже Мастрояни
в фуражке лётчика сексуальной римской империи.
Он летит, на ходу обнимается с девами -
стюардессами соблазнительных авиалиний
Рио-де-Жанейро - Париж - Киев.

На его щеке следы от помады,
шея в коричневых замшевых засосах,
в непосредственной близости от Марчелло
расцветают розы артиллерийских снарядов -
зенитки прямой наводкой работают по мужчине
и всю эту порнографию
снимает плешивый неунывающий Феллини.

На гладко бреющем полёте
Марчелло мылит себе подбородок
и сбрасывает красивые древнеримские бомбы
похожие на капители дорических колонн,
приводя в восторг
всех женщин подлунного фашизма.

В патриотических бикини национал-социализма
они бросают под ноги итальянской авиации 
любимые цветы дуче 
и уходят вдаль всемирной сужающейся истории
по жилым кварталам английских бомбардировок.
Лени Рифеншталь
расстреливает их чёрно-белыми патронами
из пулемёта своей кинокамеры.

А внутри розового аэроплана
за штурвалом сидит уже обезьяна,
она набирает всемирную высоту 
и включает романтическую реактивную тягу.
- Прощай, самец - кричат девы сквозь реактивный гул
и машут полотенцами национальных флагов.

- Прощай, самец - кричат они громко.
И в это время
возгорается музей восковых фигур
и рушатся карточные небоскрёбы Нью-Йорка.

     ------------  {  #  }  -----------


        Гоголь-моголь

Ходит взад-вперёд статский советник,
а за ним вприпрыжку - коллежский асессор.
Циркулируют по Невскому проспекту
ноги, глаз раскаркался над лесом.

Нос бежит разбитою дорогой,
пролетающие уши залепило ватой.
Хм-м, а что это за гоголь-моголь
такой? - спрашивает генерал-губернатор.

Заложив за спину письменные руки,
Николай II расхаживает строго,
громко издаёт рассерженные звуки,
изъясняется литературным слогом.

Только гоголь-моголь - ни то и ни это:
прыг да скок по Родине абсурдным бесом.
Ах-ах. Удивляется статский советник.
Ах-ах. Удивляется коллежский асессор.

Вроде, как живое, однако, не дышит,
на спине мешок беспроводной связи.
Сегодня он в Риме, а завтра в Париже,
послезавтра в Херсоне или Мадрасе.

Бегает путями небесных вай-фаев,
носит полные карманы святых ноу-хау.
И не гоголёк, и не Борис Бугаев -
жесть в натуре, ничего не понимаю.

              *      *      *

Лови его, гоголь-моголя такого:
Андрюшу Белого и Чёрного Сашу.
Мчится за горбатым, спотыкаясь, словом
околотничий - в плечах косая сажень.

Поднимите мне веки - орёт полицмейстер -
я его моментом, сволочь, обнаружу.
Хлопнул гоголь-моголь дверкою кареты.
Въехав, колесо разбрызгивает лужу.

А гоголь-моголь уже в дилижансе,
отъезжает вольготно в культурную Ригу.
Знай, подмигивает штабс-капитанше.
Листьями шумят прочитанные книги.

И гремит дилижанс немецкой работы,
на трясучих козлах сидит юный Вертер.
Уезжает гоголь-моголь наш в Европу.
Машут вслед ему фуражками студенты.

Досвиданья, дорогуша, Гоголь-Моголь.
То ли Саша машет, то ли машет Боря.
Катит русской привередливой дорогой -
скрип да скрип германская рессора.

     ------------  {  #  }  -----------


        Иван Иванович, Иван Никифорович

В славном городе Миргороде - 
надо ж такому случиться - недавно поссорились 
Иван Иванович и Иван Никифорович.
Были раньше вполне миролюбивыми,
а теперь оказались сплошь недружелюбными.

В луже хрюкает свинья национальная,
в пруду домашние гуси купаются,
восходят на полях этнографические подсолнухи - 
хороша ты, Украина Николая Васильевича.

Тянут лямку жития народного
Иван Иванович, Иван Никифорович -
через Днепр плюются, стреляют в друг друга дулями.
А паны, знай себе, разделяют и властвуют,
из корыта державного хлебают вареники со сметаной.

А в Киеве сидит Вий с лупой увеличительной
смотрит на Ивана Ивановича,
смотрит на Ивана Никифоровича,
щурит пухлые веки от удовольствия,
радуется вечной украинской глупости.

Странное дело, Иван Иванович.
Странное дело, Иван Никифорович.
Жаль, что китайцы пороха ещё не придумали.
Бензином облить? - всё равно не горит, а кашляет.
Утопить? - так ведь такое, увы, не тонет.
          
Спеть бы что-нибудь, да слова заплетаются.
Выпить бы чарочку, да во рту свистит дырочка,
когда пьёшь, жидкость выливается;
по небритому подбородку стекает горилочка.

А ведь мог бы родиться среди потресканых
камней Греции, слушать цикады в миндальной Сицилии.
Но смеётся надо мной Рудый Пасичник,
но смеётся во гробу химерная панночка
и Пузатый Пацько, вытерев рукавом губы, тоже смеётся.

Смейтесь, смейтесь, дорогие мои украинцы,
и ты хохочи экономический Чичиков,
из ноздри торчащий волосок выщипывая.
Я бы тоже поржал, поехидничал, как и положено
представителю добродушной насмешливой нации.

Смейтесь, соотечественники, над резиновой демократией,
над легитимным татарским игом Ахметова,
над рассыпавшимся мешком внебрачного суржика.
Смейтесь над голою каменной бабою Родины,
над зарезанным салом украинской провинции.

Ох, Николай Васильевич, Николай Васильевич.
Запахнуться бы в шинель мелкого чиновника
и скрипя сапогами разночинца рассохшими,
убежать бы отсюда со скоростью эмиграции,
хоть в Библию обетованную, хоть в Новую Зеландию.

А в сопилочку дует пропащий Акакий Акакиевич:
не хочу ходить в шинели, хочу жить в жупане.
Пока Украине становой хребет не сломали,
помиритесь, Иван Иванович,
помиритесь, Иван Никифорович.

     ------------  {  #  }  -----------


         Землекопы II

Рядом с опорами линии электропередач
землекопы варят вдохновенную уху.
Ветер по степи несётся вскачь,
над миром, стартуя, ракеты встают.

А в почерневшем котелке бурлит навар,
выворачиваются со дна лохмотья карасей;
как разваренный сапог, ныряет судак,
сом разрубленный на несколько частей.

Срывается с языка крепкое словцо.
Землекопы, щурясь от едкого дыма,
заправляют в варево жменями грязную соль
и травят анекдоты всем коллективом.

Растирая на потных лицах густой перегной,
они неспешно гуторят про животных баб,
а над их по львиному всклоченной головой 
трудно гудят высоковольтные провода.

И слушая этот длинный характерный гул,
словно исходящий из чрева загробных богов,
землекопы поочерёдно пробуют уху
из развалившихся окуньих кусков.

Вожделенно затягиваясь козьей ножкой,
они смачно матерятся и со знанием дела
переворачивают в котелке деревянною ложкой,
побледневшие шматки щучьего тела.

И когда, наконец, жратва уже подоспела,
они разливают навар в жестяные кружки
и хлебают его с жадностью пролетариата,
хватая чёрными пальцами белые куски щуки,
что разваливаются у них прямо в лапах.

Эх, хороша рабоче-крестьянская ушица.
И нажравшись проперченной гущи до отвала,
они вытирают рукавом разопревшие лица,
подбородки, лоснящиеся рыбьим салом.

А после, вытирая мякишем жирные губы,
землекопы, как дети, засыпают в лубочных позах,
а под ними нефть движется сквозь трубы
и железные ракеты поднимаются к звёздам.

     ------------  {  #  }  -----------


         Славянский блог

     В этом лесу, куда я пришёл,
     ветер шумит зелёным карандашом.
Я его обязательно найду.
     Двигаясь пунктиром муравьиных троп,
     я ухожу в никуда современных европ.
Спасибо, муравьи, за маршрут.

     Я ухожу из цивилизации прочь
     в землю, которую вылил всемирный дождь.
Я снова жду, когда он пойдёт.
     В небо направлен мачтовый ствол,
     солнце в синих воротах, как будто гол.
Скрипит надкушенный горизонт.

     Лес нас уводит из чёрствых благ,
     где разветвляется национальный флаг
и мурлыкают слезоточивый гимн.
     На ветке сидит двуглавый герб.
     В руке моей молот, в другой руке - серп.
Дышит в затылок Четвёртый Рим.

     На женском волоске висит паук,
     птицы выдувают внебрачный звук.
Подписывает ветер бумажный лес.
     Люблю твой сумрачный славянский блог,
     куда пришли деревья ног
и где клавиатура спит на пне.

     Леонардо да Винчи, открой мне код.
     Все деревья царапает чёрный кот.
Я знатю куда мы живём?
      Отчизна здесь почти не слышна.
      Европа играет в чемпионат,
глотает дейтерий придонный сом.

     На землю падает трупный гриб.
     В руках моих скользко от дохлых рыб.
Укрывшись кожей, инстинкты спят.
     Огромное небо, как синий кит,
     над лесом пилот реактивно трубит.
Я спрятался среди маслят.

     Я потерял всё что пришлось
     мне пережить, как ящерица хвост.
Деревья рождают утробный гул.
     Спасибо рыжим муравьям,
     от жизни спрятавшим меня,
и чтоб найти нас не поможет гугл.

     ------------  {  #  }  -----------


Путешествие в Константинополь

Летят запорожцы верхом на ведьмах,
используя их как транспортное средство.
Движущийся ветер заблудился в ветках,
шелестят на деревьях вышиванки предков.

А первый среди запорожцев гетман сивоусый
верхом на самой ушлой стюардессе,
а чтобы в воздухе не было так грустно,
товарищи громко поют. Развеваются песни.

Хорошо нам козакам на воздушных бабах,
украинские ведьмы лучше самолёта,
в наших лапах горит национальная сабля -
охраняем свою землю от турецкого флота.

Не слезая с седла, дружно бражничаем в небе,
подливаем друг другу дерзкого самогона,
заедаем треснувшим сухарём хлеба,
наблюдаем солнце на голубом погоне.

А на границе с Украиной сидит Параджанов,
заплетает в бороду мусульманские маки,
а над ним запорожцы со своим атаманом,
ищут чёткое место для срочной посадки.

- Полетели с нами, у нас есть лишняя ведьма,
посмотрим на мир с высоты лёгких женщин.
Прольём своё чистое, своё голубиное семя
басурманкам на голые незамужние плечи.

Полетели вместе да в Константинополь,
поглядим как живут родичи византийцы.
Их жилища стоят, как пчелиные соты,
а на женщинах растут симпатичные лица.

Полюбуемся на гнездо софиевского храма,
там читают книги библиотечные монахи.
Умные люди грызут древнегреческий мрамор,
кровь по улицам бежит с пересоленной плахи.

Ведьмы носят козаков на реактивном теле,
обтекаемый Параджанов парит на девице.
Подумали запорожцы и все полетели
к императору греков и его императрице.

И летят запорожцы через чёрное море.
Двусторонние турки как раз обложили город.
Ворвалось в столицу работящее горе,
в каждом доме жуют гуманитарный голод.

А запорожцы смотрят сверху на войну религий:
тянут турки корабли по толстому слою жира,
догорают в кучу сваленные книги,
лишь порхает пепел от прошедшего мира.

Козаки, подлетая, машут выпуклой саблей,
Мухаммед стреляет из чугунной пушки,
кровь становится гуще с каждою каплей.
В жалостливый рай отправляются души.

Пролетая, запорожцы на турок плюются,
показывают им сложные христианские дули,
а под ними ведьмы яростно смеются,
янычары их хватают за отвислые груди.

Наблюдает Параджанов за истории чудом,
разгорается красота православного заката.
Средь пожара живут обнажённые люди,
на крови размякла средневековая слякоть.

Над империей дымит загорелое солнце,
вырванные с Библии порхают страницы,
безнадёжные иконы над страной кровоточат.
В бороде Параджанова клюют гусениц птицы.

На музыкальных инструментах играют сельджуки,
кушают аутентичный шашлык, славят Аллаха,
заплетают в узор эластичные буквы.
Замолчала кириллица от военного страха.

Полетели запорожцы в Украину обратно,
дома каждого ждёт взаимная жинка.
Сели за прибранный стол, зайдя в свою хату
и выпили за упокой Византии, на её поминках.

     ------------  {  #  }  -----------


            Гамлет

                                    Порвалась дней связующая нить.
                                    Как мне обрывки их соединить!
                                    У. Шекспир. "Гамлет, принц датский"

Гамлет жуёт травинку;
он смотрит в глаза лошадиному небу
и потирает пальцами задумчиво горбинку
на переносице. Щекочутся колосья хлеба,

висят плоды на ветках - полные, как груди.
Ответь же принц, какого чёрта тебе надо?
Цветут в труде начавшиеся люди
и время круглого года дышит отрадой.

Слышишь, как трудно скрежещет в овраге кузнечик,
как скрипят работящие муравьиные тропы?
Горизонт вдалеке расправляет неровные плечи,
но Гамлет угрюмо грустит посредине Европы.

Несмотря на июнь и диво яблочной жизни,
Гамлет грустит, ему всё ещё грустно.
Над его головой шатаются спелые вишни,
птицы поют с нескрываемым чувством.

Мой принц, 
мой датский друг, сними с себя доспехи
и с головою окунись в прибой ромашек.
Морщинистое небо смотрит сквозь прорехи,
стреляет медью солнце в амбразуры башен.

Европа звучит на пастушеской флейте,
канаты времён снова тесным узлом завязались.
Фрегаты королей колеблются на рейде,
в Венеции разбушевались карнавалы.

Ты можешь, как и раньше жить, страдать и плакать,
но делай всё вполголоса, изящно, без надрыва.
В средневековых городах всё та же слякоть,
соборы поднимаются, как будто после взрыва.

Время снова одно - от Афин до Стокгольма,
античная шерсть в грубо вязаном свитере шведа.
Солнце, как сгусток артериального тромба,
на волосы сыпется ближневосточная цедра.

Под стрехой истории ласточки свили Европу.
Зачем же разрушать, что лепилось веками? -
быть просто счастливым, мой Гамлет, попробуй,
вновь везунчиком стань, но с седыми висками.

     ------------  {  #  }  -----------


           Танкистка

Едет по планете безбашенная танкистка,
сидя верхом на броне, насвистывает шлягер.
В окружающую среду плюётся сквозь зубы,
жрёт с казённого котелка резервную кашу.

Едет по планете на простом геометрическом танке,
за ней поднимается шлейф, застилая пол неба.
Танкистка ковыряет в котелке алюминиевой ложкой,
скалится на солнце, кусается зубатым хлебом.

Скрываясь в люк, она стреляет из пушки,
попадая в лазурь указательным пальцем снаряда;
докурив до фильтра, разворачивается на месте
и давит гусеницами окурок тлеющей сигареты.

Взопрев, танкистка снимает с себя униформу
и, спрятанную в лифчик, достаёт губную гармошку;
вытирая пыльное лицо тыльной стороной ладони,
она оставляет на нём обаятельный след мазута.

Куда же ты прёшь на крабах железных траков,
что гонит тебя по пустыне всемирной разрухи?
Ты слушаешь эхо грибного Армагеддона,
Апокалипсис дышит тебе в загорелый затылок.

Не убежать от него, вдогонку он грузно грохочет,
под ядерной вспышкой абсурд ещё сексуальней,
и что остаётся тогда, дудеть лишь в губную гармошку
и взобравшись на ствол, болтать худыми ногами.

Играй, всё кончено, человечество полностью сдулось,
и трофейная шоколадка уже ни кому не поможет,
осталось только радость быть в вечном авангарде,
и постмодерну дать салют из главного калибра.

     ------------  {  #  }  -----------

     
          Exlibris

О, Мадонна с глазами просящими,
окружённая шутами и паяцами,
эксгибиционистами,
римскими папами,
готическими шприцами,
собачьими запахами
абсолютной монархии,
учёными павшими в схиму,
пластилиновой мимикой и алхимиками,
Прагой рабиновичей, зеркалами Венеции,
куртуазной интеллигенцией,
тяжёлой бронетанковой кавалерией,
антисанитарными флиртами и адюльтерами,
парижскими эпидемиями,
мужскими спичками инквизиции,
грубо-фактурными стенами,
карикатурными лицами,
коридорной системою,
доспехами консервными,
неумытыми тактильными любовниками,
облизанными поварами
и их половниками.

         *    *    *

Хорошо в средневековье
рубать компот из ржавых сухофруктов,
слушать колокольчики коровьи,
сено сгребать под знаками Зодиака,
стрелять по католическим ангелам из рогаток,
подставлять к звёздам, 
словно на сеновал, лестницы,
шпрехать постные немецкие песенки,
приносить от белки подарочки:
орешки да сухие жёлуди -
кушайте девочки, 
кушайте мальчики,
только не умирайте с голоду;
ждать сказочного Апокалипсиса,
второго волшебного пришествия,
то ли радоваться, то ли каяться,
то ли кануть в круглое путешествие
вместе с итальянцами и португальцами
ухватившись цепко за хвост цеппелина 
сребролюбивыми пальцами.
Да только не отпускает меня Коломбина,
держит за разноцветную штанину,
всё в обратную сторону тянет.

Красная Куба, жёлтая Чинa, 
до свиданья. 

     ------------  {  #  }  -----------


        Белый медведь

Проплывая на ледоколе, мы видим,
как белый медведь машет портянкой
съеденного чукчи, на которой кровью написано SOS.

В свете последних тёплых событий
белые медведи сошли далеко с ума;
они выпивают остатки пресной воды
и догрызают реликтовые айсберги,
ломая себе прошлогодние треснувшие зубы.

Капитан, а может возьмём медведя с собой?
Какая разница кого спасать - он ведь тоже живой.
Построим ему отличный холодильник,
наварим сухого диетического льда,
на берегу океана поставим палатку,
позовём на чай интеллигентную касатку.
Станем вместе встречать одинаковую смерть -
человек и его друг, белый медведь.

Так сказать, встретились два одиночества.
Людям не веришь, но животному - очень хочется.

Ты, что с дуба рухнул? А как же прогресс,
цивилизация, научно-техническая революция,
тёртая порнография, приятная проституция?
Прикажешь всё это бросить, забыть?
А как же радость спрашивать: быть или не быть?
Куда всё это, прикажешь, деть
и стоит ли этого модный белый медведь?

Капитан курит волчью вонючую люльку,
тютюновый дым в глаза пускает,
по неприбранной бороде его ром стекает.

Тепло одетые гагары пролетают над медведем,
кашляет радугой американский кашалот,
моржи плещут друг друга по счастливым ягодицам жира,
а медведь поёт им песенку - друзьям закадычным:
          В гастрономе глобального потепления
          я купил себе последний подтаявший леденец.
          Всё ближе подбираются вражеские деревья,
          всё меньше нарисованный мелом полярный круг.
          О, где же ты моё мороженное фисташковое,
          со сгущённым молоком или брусничным наполнителем.
          Ну, где же ты на палочке замороженный сок с мякотью?
          Увы, увы, они закончились прямо передо мной.
          Продуктовая зима испортилась, 
          срок годности снега давно истёк.

Белый, белый медведь, не грусти.
Жизнь не подарок - никто не смог от неё уйти.

А хочешь поедем со мной в зоопарк,
я прокачу тебя на тройке шерстяных собак.

На Цветном бульваре я покажу тебе цирк:
не боись - это страшно только пока не привык.

В железную клетку, давай, тебя отведу,
где заставляют смеяться за паршивую еду,

где у тебя, скорей всего, появятся вновь друзья -
белобрысые медведи, неотличимые от тебя.

А белый медведь на всех ноль внимания,
он играет на акустическом китовом усе
и съеденный чукча поёт в его музыкальном брюхе:
           Я нарву себе ягод морошки,
           выпью для храбрости огнеопасной воды, 
           съем могучих галлюциногенных грибов
           и в союзе с саламандрами чистых арийских кровей,
           а также с мамонтами первой финской
           пойду отвоёвывать кисло-молочные льды,
           посыпанное сахарной пудрой пространство -
           нетленную Арктику своего географического десерта, 
           с вишенкой заспиртованного солнца.

     ------------  {  #  }  -----------



Реки Рюрика, море Моррисона.
Полинезийский сезон. Плюс тридцать пять.
Не молчи, разговаривай со мной вполголоса.
Солнце прямо из Японии прыгает в кровать.

Атлантида бархатная. Две полосочки -
не волнуйся, всё хорошо. Индикаторы врут.
Кайнозойский песок и китайские тапочки;
две черешни упали на крымскую грудь.

Солнце над нами встаёт, как яичница
и античное ухо выносит на берег волна.
Под глазунью лежат две влюблённые личности.
Украинцы и греки - Он и Она.

Из ладони в ладонь просыпая вселенные,
ты так морщишься, словно это песок.
За тесёмкою лифчика линия белая,
на спине твоей амфоры золотой волосок.

Не стреляй в камбалу - она одноглазая.
Я прошу тебя: не стреляй в камбалу.
Ты лежишь на песке, словно Малая Азия.
Полуостров Камчатка - рядом я возлежу.

Где-то Киев сидит за раскрытыми книгами,
я машу ему с берега древнеримской рукой.
Нам пора уходить. Мы с тобой ненавидимы.
Ты копеечку брось в океан мировой.

Не целуй. Мы и так канонически голые.
Слышишь, стой. Я прошу тебя - не рискуй.
Мы подходим к концу сексуально-всемирной истории.
Мне от всей Украины останется твой поцелуй.

Ночь плюётся и путает нас - каракатица
и закат неприлично цепляется за свою красоту.
Не-бе-ре-ме-нная и ты можешь расслабиться.
Мой ребёнок, уже не родившись, подводит черту.

     ------------  {  #  }  -----------


           Улитка
                                Тихо, тихо ползи,
                                 Улитка по склону Фудзи,
                                 Вверх, до самых высот.
                                                        Исса

Первым Бог придумал виноград
и только во вторую очередь - улитку.
Моё лицо деформировалось в улыбку.
Мне приятно. Я бездарно рад.

С той стороны экватора улитки живут
против естественной часовой стрелки.
Они держатся за виноградные ветки,
чтобы не свалиться в межзвёздный путь.

Улитка имеет правую (левую) резьбу,
она закручивается в лесоматериал Вселенной.
Двигаясь по сучковатым лестницам деревьев,
она Богу взбирается на губу.

Бережно выползая из своего завитка,
она смотрит сквозь пальцы головокруженья.
Вокруг шатается Природа из растений.
Японцы читают стихи в три глотка.

Находясь в галактике своей спирали,
улитка отражается от стенок сплошным эхом.
Из её трубы доносятся звуки смеха
или тренированные вздохи печали.

Её механизм работает вхолостую,
он крутится от пружины Большого взрыва.
Жадно задыхается выброшенная Рыба.
Дует постоянная скорость света.

Улитка Млечного Пути сидит
на относительном винограднике пространства.
Иногда лоза сбрасывает убранство
и Улитку подбирает правильный Эвклид -
в его руке Она принимает геометрический вид.

А внутри Улитки спешат года,
живёт физика и миллиарды резких звёзд.
Теряется скорость звука, находится море слёз,
народы стреляют, углубляется вода.

Эволюция, словно тропический плод
катится вдаль коридоров узких.
Бесконечно ползи по склонам Фудзи
Улитка, которую построил Бог.

     ------------  {  #  }  -----------


   Дирижабликолыбельная

Дирижабли-дирижаблики.
Облака войны из серого, из прошлого.
Всё в твоих руках, мой маленький.
Вечно хочется чего-то большего.

Дирижабли-дирижаблики.
Гинденбурги и Адольфы Гитлеры.
На войну уходят свастики,
из войны приходят просто литеры.

Смотрят в небо гитлерюгенды,
в их руках трепещут шмайсеры.
По плечу тебе, мой худенький -
убивать людей, душить их газами.

Субмарины и подлодочки,
волчье море ходит стаями.
Над пропыленной пилоточкой
гордые аэростаты Сталина.

Осоавиахим встаёт на цыпочки,
стратосфера дует над Освенцимом.
Людям полосатым сыплются
звёзды в рваные ладошки, 
словно семечки.

Фау-2 летит над Лондоном.
Мэри Поппинс, досвидание.
Цельнометаллическую, водородную
оболочку охватило пламенем.

Дирижабли-дирижаблики.
Цеппелины и "Лед зеппелин".
Грудь хлебай и лопай пряники,
станешь мясом пушечного времени.

Дирижабли-дирижаблики,
джими пейджи, джими хендриксы.
Рушатся империи, цветут репаблики -
всё в твоих руках, мой бедненький.

Поднимаются портреты Сталина,
поднимаются портреты Ленина.
Нынче день воздухоплаванья,
дирижаблестроения.

     ------------  {  #  }  -----------


              Космический мюзикл

12 сентября - день рождения Станислава Лема. Сегодня ему исполнилось бы 95 лет. 

                                              Станиславу Лему посвящается

Проснувшись в своём гробу 
сделанном в форме простодушной ракеты
Станислав Лем увидел как у него на пороге
топчутся разутые звёзды.

От неожиданности у него снова забилось сердце
и полный энергии, распахнув крышку,
он выскочил в открытый космос -
в строгом загробном костюме
при вежливой бабочке
с тросточкой очень модного бывшего трупа.

Находясь на поверхности ракеты
Станислав Лем начал на радостях отстукивать степ
своими громкими одетыми по случаю смерти штиблетами
и респектабельно напевать:

 Лем: О Вселенная.
         О Вселенная.
         После Большого взрыва тебя догоняют
         раскрасневшиеся велосипедисты планетных систем.
         Расширяясь от меня в разные стороны
         ты манишь за собой мой влюбчивый телескоп Хаббла.
         Сидя на ветке разросшейся Галактики
         я вдыхаю сигаретный дым накуренных туманностей.
         О Вселенная, ты - супер
         
Звезды, участвуя в подтанцовке,
хореографически засуетились вокруг Станислава Лема. Негритянскими голосами
запели бэк-вокалистки
из акустического созвездия Лиры:

 Звёзды: Как много много много
         хорошего всего и очень необычного
         находится на наших
         небесных телах гимнасток
         с обручами орбит вокруг солнечной талии.

Пролетая мимо планеты Солярис,
Станислав Лем зачерпнул полную шляпу жидкого ума
и маленький кусочек океана, приютившийся в шляпе,
запел подводным доктором наук:

Солярис: О Астрофизика.
         О геометрия пространства-времени,
         ты - любовь моя, подверженная фазам приливов и отливов.
         Сквозь толстый слой расплывчатых очков
         я смотрю на тебя близоруким профессорским зрением.
         С тех пор как ты придумала мозг
         в жидком агрегатном состоянии
         мои чувства к тебе прыгают
         неуравновешенной лягушкой амплитуды.
         Мы созданы друг для друга.
         О Вселенная, ты - просто рыбка.

После этого Станислав Лем 
обратно надел свою шляпу, потому что океан
вдруг оказался нестабильной девушкой Хари
в неснимаемом вечном ситцевом платье:

 Хари: Адью Океан,
         мне надоело быть умной
         писать диссертацию и стирать тебе научные носки.
         Я тебя не люблю и мне больше не нужны
         твои скучные пятёрки по математике.
         Я хочу иметь ноги и танцевать ими
         словно лёгонькая мобильная Джинджер.

В это время мимо путешествовал Ион Тихий
в костюме цвета сливочного мороженного.
Он перепрыгнул на хорошо освещённую ракету Лема
с отполированной поверхностью под танцплощадку и вдвоём
они начали шпарить синхронную голливудскую чечётку
и кружить гнущуюся Хари - девушку их мечты:

Вместе: Мы встретились под люстрою
         из миллиарда звёзд. Заезженная пластинка Галактики
         крутится вместе с музыкой. Танцуя,
         мы задуваем именинные свечи -
         девяносто пять вспышек сверхновых. Наш безвоздушный поцелуй
         летит с влюблённой скоростью света.
         О Станислав Лем.
         О Станислав Лем.
         Ты - вне конкуренции.
         Ты - почти что нобелевский лауреат.

Так отплясывая 
они постепенно удалялись
по отношению к постороннему наблюдателю.

Находясь уже на приличном расстоянии
гроб-ракета Станислава Лема
с реактивною трубою из джаза в руках
пропела потным голосом трудоголика Луи Армстронга:

Ракета: Мы не удаляемся. Странным образом
         мы находимся в разных системах координат
         и поэтому наше движение весьма относительное. Оу е-ес.

     ------------  {  #  }  -----------


        Дивный Пан

Давний Пан в лесах славянских 
водит древнегреческие пляски.
С головой по-львиному патлатой,
он пришёл на хвойный Север
вкруг него скрипят деревья,
воют древние Карпаты.

Давний Пан, вельмишановный.
Украинский, польский, чешский,
древнегреческий познавший,
сгинувший с полей латинских.
Брагу из ведра хлебавший,
водку пивший из бутылки,
хлещущий вино из пляшки.

Давний Пан, с заросшим пахом,
наливает тебе шляхта,
угощают кулешом гуситы,
сало режут запорожцы.
Льёт корпускулами солнце
в воздух, где гудят трембиты.

Давний Пан, пред кем снимали
тюбетейки и ермолки,
шляпы, парики, вуали,
афинянки, египтянки, польки,
персиянки, римлянки, хохлушки,
обернись лицом к избушке -
из окошка машут крали.

Ходят женщины вагитно,
носят под душой зиготу,
всюду разливают рвоту, 
пахнут молоком в декрете.
Пан дудит на длинной флейте,
продолжает вдаль Природу.

Давний Пан, с душой в коросте,
жизнь идёт и время в росте.
Твои внуки пляшут криво,
громко верещат вакханки.
За одним столом из пьянки,
деструктивно дудлят пиво.

Дивный Пан, садись меж нами,
разных наций табунами,
угощайся, здесь кошерно,
по-античному бисексуально.
Смотрит космос в нашу спальню,
пахнет скошенное сено.

Дивный Пан среди народов
скачет в общем хороводе.
Завертелись в гопаке могучем
украинцы всех религий.
Кем-то вырванные с книги,
листья кружатся над кучей.

     ------------  {  #  }  -----------


      Уроки Алкуина

Под гроздьями громоздкими рябин
сидел образованный Алкуин,
с пергаментною книгою в руках.
Над ним седели облака.

К нему осторожно подходил барсук;
слов не понимая, он слушал звук.
Подбегал интересный ёж и нюхал фолиант.
Божьи коровки дремали на носу волчат.

До конца света оставалось
ровно двести восемь лет и девять дней.
Алкуин сидел между толстых корней,
до него доносились голоса русалок.

На опушку, привлекаемые книгой,
выходили звери эпохи Каролингов.
Далеко за лесом спокойно догорал Рим,
на пнях восседали хмурые короли.

Вокруг Алкуина расположились свободно
толпы бодрых варварских народов.
Они гладили животных на поляне
грязными руками и были пьяными.

Алкуин учил их различным предметам.
Под крышей из воздуха, в помещении лета
его слушали король и острая лиса.
Со всех сторон шумели пангерманские леса.

Алкуин почти не говорил, в основном молчал,
он излагал свою философию молча.
Мшистые готы внимали ему, морщась.
Голубиный помёт на страницах лежал.

Алкуин всё понимал: тоску людей,
печаль живых растений и всякой твари.
Рассыпанные буквы перед ним лежали.
Клевал рябину моторный воробей.

Алкуин любил скандинавские руны,
а также литеры латинского шрифта.
Косолапый медвежонок бурый
размешивал чернила. Скрипела пихта.

Над головой Алкуина работал нимб,
он, словно пропеллер, непрерывно жужжал.
Внутри полых людей шевелилась душа,
совы мудро дремали на стопках книг.

Алкуин, Алкуин преподай нам урок.
Карл Великий сидит, рядом с ним сидит волк.
Алкуин приносит глечик и всем раздаёт молоко.
Сосны вонзились, словно зелёный укол.

Заяц смотрит на лысину небес.
В аудиторию вбегает речка, за ней - хромой лес.
Жабы достают камышовые дудки,
птицы прыгают по книгам и пробуют буквы.

Как хорошо, как приятно в лесу.
На дерево взбирался детский Иисус,
расшатывал воздух, ухватившись за сук
и кричал всему живому: я вас спасу.

     ------------  {  #  }  -----------


            Кругосветка

Слышишь, милая, нам пора на подлодку.
Эти страшные люди - они нас не любят.
Не уйдём, начнём глушить водку,
вытирать рукавом тёмно-синие губы.

Милая, давай совершим кругосветку,
глубоко под водой, где нас никто не увидит.
Возьмём с собою запах сигаретный,
немного музыки и краденные книги.

Давай убежим с кашалотами вместе,
начнём скитаться заодно с китами,
на капитанском мостике горланить песни,
носить с собой простуженную память.

Пора, душа моя, нам уходить в пространство.
Налив колени, сядем по сто грамм на груди.
Убавим под водой назойливую яркость,
сведём на нет бездарную рутину будней.

Давай оставим наши споры с этим миром,
в анналах будущего всё равно о нас ни слова.
Не плачь, не плачь, давай уйдём отсюда с миром.
Свалилась на ладонь счастливая подкова.

Наша субмАрина давно уже созрела,
давно поспела жёлтая наша подлодка.
Давай с тобой захлопнем герметично двери,
задраим кованые люки плотно.

Любимая, давай обратно не вернёмся;
дельфины нас с тобою рядом похоронят.
Мы вытрем носовым платочком солнца
слёзы. Ни ты, ни я - никто из нас непонят.

Нам незачем всплывать, мы задохнёмся разом;
притащат крабы твёрдые нам на могилу якорь.
Не плачь, душа моя - услышат водолазы.
Вода морей солёная и так, не надо плакать.

     ------------  {  #  }  -----------


        Два строителя

На риштовках сидят два строителя
попивают ангельское пиво,
о "культуре-мультуре" балакают,
время от времени смотрят вниз и слюною капают.

Руки у них грязные,
на лицо весёлая классовая сознательность.
Политически подкованные, они сидят,
высотные материи обсуждают, возлияние совершают.
Пиво не кончается.

Хорошо было в античности - говорит один -
без теории относительности, без квантовой физики.
Люди оливковой олией натирались,
знали толк в культуре. Печень была здоровая, 
философия не имела себе равных.
Знай себе лепи соблазнительные амфоры
да рисуй фигуры в стиле "ню" на разную тематику,
совмещай теорию с практикой.
Чудо, а не время.

Нет - говорит другой - в Киевской Руси было лучше.
Прямая линия - диковинка. Математика ждала своего часа. 
Рыба постоянно ойкала.
Куда не пойдёшь - бежит за тобой бочка потная с квасом.
Выйдешь в лес, "зарубаешь" хвойное дерево
и хватит тебе тепла, аж до самого конца Севера.
Солнце с разноцветными кривоватыми протуберанцами,
никакой постоянной Больцмана,
одна пустая гравитация.

Тьфу. Индия - вот это я понимаю.
На игле сидит йог, уколовшись религией,
совершенствует третий глаз. Ганг пахнет книгами.
Хороша Индия особенно ближе к вечеру.
До нирваны рукой подать,
можно заниматься Кама-сутрою с гигиенической женщиной,
изобретать маленький круглый ноль,
дышать правильною праною,
не обязательно носить ноги в сапогах.
Как сказал один гуру толковый:
что Атман, что Брахман - всё равно. Восток, одним словом.

А чем тебе наш пространственно-временный континуум не нравится -
жуём категорический императив, не паримся.
Снизу половые люди скачут, сверху зевает вечный Бог -
бытие хорошо с пивом. Универсум неплох.
Правда всеобщая стагнация, регресс и упадок нравов,
но они ни чем не хуже, чем во времена безкультурных галлов.
Не услышал бы прораб излияния наши на подобные темы,
а то лишит тринадцатой
и редкой диковинной премии.

Беда с этими итээровцами.
Трезвый образ для них норма. Не любят пьяненьких, бьют рублём.
Не понимают нашего брата - гегемона, фишки не рубят,
в голове у них одни швеллера да шестиметровые трубы.
Культура для них пустотелый звук,
а когда стучишь по дереву, то понимаешь, что это дуб.
Выйдешь бывает из вагончика - прораб летит.
Сохнут исторические портянки. 
Пропал аппетит.

А мы рабочие отличного качества
видим Вечность за каждым мгновением,
сидя на подмостях, наблюдаем, как пухнет красноватая Вселенная,
цитируем беспринципного Сартра, 
переживаем за Анну Каренину.
Ой, кажется, пиво завершается
и приплюснутая тарань уплывает обратно
в пресноводную Киевскую Русь, наверное.

     ------------  {  #  }  -----------


          Ангелоиды

Что делать в средневековье ангелам,
упавшим с карниза царства небесного
дымящимися мессерами
на плоскую планету Плантагенетов,
в гущу Исаврийской династии,
к вящей религиозной радости 
противовоздушной обороны -
зазубренным зениткам средневековья.

И ангелы, потеряв равновесие,
падают с перебинтованной лестницы,
обгоревшими сбитыми асами
на голову деклассированным массам,
масонам и мясникам,
и превращаются, грянувшись, в мальчиков,
в простых земных ангелоидов
(в Париже промежностей, в кораблестроительном Лондоне)
веласкесов и да винчей,
рисующих женщин без лифчиков,
макающих в небеса свои кисточки,
и вновь обретая античные крылья,
и вновь оставляя истёртые кельи -
совсем не случайно упавшие сверху
субтильные мальчики в перьях
неизвестно какого тысячелетнего Рейха.

О если бы ведал Господь
какие потери несёт
его Люфтваффе. Но Запад есть Запад -
он вечно ангела ждёт,
сидя на задних лапах.

     ------------  {  #  }  -----------


       История кровати

Застели мне постельку, золотце,
белы ноженьки вымой - пора почивать.
Шемаханское солнышко половцев,
снова бухнулось, набухавшись, в кровать.

Украина, Марьяна, голубушка.
Я, кажется, оглох от вас, блаженные слова;
закружилась префиксом, закружилась суффиксом,
закружилась суржиком голова.

А в окошечко наше-то тянет историей,
над кроватью за веком проносится век.
Мы с тобою лежим, безголовые голые -
ты единственный, золотце, мой человек.

Мы с тобою лежим посреди демократии,
цивилизации блага нам прыгают в рот.
Тычут пальчиком в нас, мы с тобою украдены.
Нет, ничто не забыто и никто не умрёт.

Слышишь, золотце, лускают семечки,
заметает наши отношения мелкой шелухой.
Никого не боись, беспонтовая девочка.
Нет, никто не забыт и я тоже живой.

Мы лежим. Кашалоты всемирные
держат ножки кровати на спинах своих.
Проплывая, нам машут прадавние римляне,
смотрят греки на нас с исторических ниш.

Вновь соборы костлявые колются
и торчащему небу не спрыгнуть с иглы.
Мне не жить без тебя, моё смертное золотце,
мне не хочется жить без тебя, мне не хочется жить.

Мы лежим, мы касаемся душами,
а в замочную скважину смотрит народ.
Византийцы и турки дерутся подушками
и темнеет над миром реликтовый свод.

Я не помню тебя. Я не помню тебя, моё золотце, -
кто ты? сколько времени мы так лежим?
Лезут в рот мне твои поседевшие волосы
и скукожилась родинка у тебя на груди.

Боже, Боже, спаси мою девочку.
Осень кальция детского, чистый скелет.
Море бьётся о чёрные быльца настойчиво
и Вселенная давит окурки своих сигарет.

     ------------  {  #  }  -----------


Подводная лодка в степях Украины

Подводная лодка в степях Украины
уходит под чёрную воду земли,
уходит под пласт образованной глины,
под слой прошлогодней культурной любви.

Подлодке ползёт корневая система
навстречу, стучат керамические черепки.
Постепенно подлодка уходит в вену,
под кожу Отчизны, в гнилой материк.

Подводная лодка в свободном полёте
непринуждённо таранит за слоем слой -
единственная в украинском флоте.
Кисельно-молочные реки текут под землёй.

Она - подлодка внутримышечных инъекций -
погружается вглубь исторических глин.
О чём Отчизна думает никто мне не ответит,
и как же она выглядит, скажите, изнутри?

Подлодка открывает ржавые кингстоны,
погружается в прошлое, уходит под жизнь.
Немецкие каски и жёлтые гильзы патронов
встречают её. Подлодка, как шприц.

Подлодка спешит в кору головного мозга,
трепанирует череп двуострым винтом.
Пропащий экипаж глотает залпом воздух,
наружу выдыхая тучный чернозём.

На стрёме геологии стоят скелеты,
они пробуют всю подноготную снизу рукой.
В архивах глубоко гноятся документы.
Подлодка наносит торпедный укол.

Она уходит в бездну подсознанья
всех украинцев - черепная коробка трещит.
По швам расходятся земные полушарья,
наотмашь бьёт хвостом громоздкий кит.

     ------------  {  #  }  -----------


           Просто тело

                               Ну, а тело недопело чуть-чуть.
                               Ну, а телу недодали любви.
                               Странное дело.
                                                   Виктор Цой


Тело лежит в прямоугольном гробу....

но сначала оно появилось -
кулёчек завёрнутой плоти.
Поздравляю. Тело родилось
с глазами, припухшими от первых впечатлений -
маленький сморщенный Будда
на тарелочке с голубой каёмочкой.

С перекушенной пуповиной тело пошло.
Нелепо, неумело, смешно -
куда идёшь тело?

По дороге оно прыгало по лужам пионерским,
зевало на снотворных уроках математики,
курило преждевременные сигареты эмансипации,
ломалось от неосторожной гравитации,
географические карты лежали перед ним -
тело в эпоху развитого социализма,
тело было молодым.

На фотоснимках: оно в зимней шапке,
с красным носом Советского Союза,
летом тугоплавким
в наивных социалистических плавках;
тело в техникуме, обнимает знойную Ленку,
тело, нажравшееся в стельку,
в сапогах в развесёлую дембельскую гармошку.
Ефрейтор Швейк с прожорливою ложкой,
разжалованный Дон Кихот в линялой пилотке -
отличник боевой и политической подготовки.

Оно же в четырёх стенах одиночества
Без фамилии без имени
без отчества
просто тело - дитя во времени,
достающее волчице до съестного вымени,
рядовой человеческий римлянин,
участвующий во всемирной истории
в качестве сырья для огнедышащих крематориев,
вскормленный крапивой голодоморов -
обыкновенный Рем,
обыкновенный Ромул.

Оторвавшись от молока, тело побежало,
целуясь в Париже, перекуривая с Амстердамом,
посещая бордели с Бодлером
или Мопассаном.
С волчьими ногами, ненасытным сердцем
сквозь Холокост, Хиросиму,
сквозь Освенцим -
куда бежишь тело?
Куда бежишь, я тебя спрашиваю?

И вот тело лежит в прямоугольном гробу,
с контрольным поцелуем во лбу,
сперма воска капнула ему на губу.
Ну, а тело недопело чуть-чуть,
ну, а тело недоело любви -
странное дело.
Просто тело.

     ------------  {  #  }  -----------


     Платонов в Месопотамии

Платонов идет по земной тишине травы,
одуванчики прорастают между пальцами его ног.
Достав револьвер, он стреляет им в лоб синевы,
и получив в лобешник, падает синий Бог.

После выстрела, он бросает железо в бурьян,
там находит его скарабей и неприлично сосёт оса.
Платонов опрокинул небо, словно голубой стакан
и ливень обильно хлынул Платонову в глаза.

С перевёрнутым лицом Андрей стоит под дождём,
улучив момент, он извлекает из кармана ржавый нож.
Находчивая рыба ойкает беззубым ртом,
завидев, как Платонов дерзко разрезает дождь.

Одну половину он кладёт себе, другую - всем остальным;
разрезанный пирог дождя продолжает вкусно идти.
Пальмы поднимаются до неба, словно чёрный дым,
катится Евфрат, народы Урарту мочатся в Тигр.

Платонов, оглянись, как мягко ливня вещество,
как шумно в Междуречье от всех времён воды,
как хлебным мякишом, размок упавший Вавилон,
как руки режутся о кровельную жесть звезды.

После дождя свежий клевер сильно блестит,
шмели Хаммурапи собирают мохнатый нектар.
На цветущем лугу стоит некошеная Лилит
и нож в руке Платонова превратился в удар.

Ухватившись за землю, он роет вниз червяки.
- Господи, как хорошо среди личинок и нежных крысят.
Это ли не жизнь. Но Бог - многоугольник молчит
и оскорбленные футуризмом шумеры тоже молчат.

     ------------  {  #  }  -----------


            Сорок два

Мне все кричат: то принеси,
подай вот это, а это убери куда подальше
и делай так, не делай этак.
Мне сорок два, какого чёрта,
вы все гоняете меня, как молодого,
и рожки держите над головой моею
и за моей спиною, быть может правду говорите,
но так, как будто это гадость.

      Прости меня, о Мандельштам:
      прибой волос шампунем буйным взбитый
      и честные и чистые неотличимые китайцы,
      зелёный пух Петрополя прозрачною весною
      и "яблочко" танцующая матросня
      и греющая руки у костров собачьих
      и я стою, не веря в это время, и верю в тоже время.

Мне сорок два - вот так засада.
Я выбегаю из дому на улицу щербатого асфальта
и родина меня не замечает
и все мои пацанские замашки, не отстают, бегут за мной:
бросают жёлуди, снимают плёнку из какао
и пишут ножиком на парковой трибуне.
Отстаньте от меня, я уже взрослый.
Я так хочу почувствовать свою весомость,
быть равным среди равных и кому-то нужным:
щенку, забившемуся под скамейку,
на дерево залезшему горбатому котёнку,
прохожему, мне незнакомому совсем простому человеку. 
Сказать ему: привет. Я тоже, как и ты,
почти точь-в-точь, хотя и не такой же точно, 
но в точности такой же. Чёрт возьми.

      О Мандельштам, прости меня. Густое слово 
      прилипшее к подошве детства и вредные 
      рассыпчатые спички Гомельдрева,
      звездЫ семь плавников на дне дубовой бочки,
      широкое окно Адриатического моря
      и яблоко, упавшее на ось земную, ось земную,
      а хочешь валенки сниму,
      как пушинку к небу подниму.

Пора вам знать - я неудачник.
Я не любимец родины, скорей её аппендикс:
небритый, непрочитанный, придурковатый.
Проходит день, проходит два, проходит месяц -
смотрите, я ничуть не изменился.
Хотя, конечно, в чём-то изменился,
но разве то, скажите мне, отличья - так ерунда.
Всё также сладкому заглядываю в рот открытый,
под дождь всё также инфантильно выбегаю,
по-прежнему стучусь о женщину, 
словно об лёд косноязычной рыбой. 
Ку-ку, моя Отчизна - вот он я.

     ------------  {  #  }  -----------


                 Исход

                                    Валерию Ануфриеву

Выбегает ветер с комплексной помойки,
в ноздри ударяет меткий дух Отчизны,
Развалилось солнце ржавое на дольки.
Лезут в голову просроченные мысли.

Над амбаром Богоматери Парижской
неопознанный объект, как куча экскрементов.
Голову раздавленную обхватил Бекшински,
время раскрутилось лентой перманентной.

Фееричные надув презервативы,
клоуны идут в ботинках безразмерных,
пропадают в конусоподобной перспективе.
Птицы кажут дули, сидя на деревьях.

Машет вслед им вздорный экскаватор,
башенные краны вытянулись в струнку,
люди двигаются на ходулях свастик.
Все бегом из жизни, быстро на попутки.

Колдуны в резиновых противогазах
криво пляшут в постиндустриальных джунглях.
Мир пошёл вразнос, рассыпалися пазлы,
атеисты трезво ходят по разутым углям.

Дышит воздухом грудным камнедробилка,
верещит фальцетом житель пилорамы,
чешется меж ног озоновая дырка.
Уходите все через забор нирваны.

Уходите, уходите все к чертям собачим.
Убирайтесь прочь из потной Ойкумены.
Крысолов гудит на контрабасе,
шествуют за ним абстрактные евреи.

Покидают колкие Нью-Йорки, улетают на кондомах.
Люди, чёрт возьми, ведь я же пошутил - постойте:
Пикассо кричит наружу из пустого горла, 
сквозь толпу пространства пробиваясь локтем.

Видно чувство юмора у вас как откусило.
Пикассо орёт, но поздно - всё распаковалось.
НЛО пикирует над людным карантином,
флаги развеваются серьёзным одеялом.

Над Европой перевёрнутой всплыла цистерна,
водолазы рвут созвездья в небе перезрелом.
Потеряла равновесия небесная система,
инопланетяне выпадают из тарелок.

На заборах неприличных пишет пальцем Гигер,
бомж небритый молча из помойки выполз.
с эволюцией прощается последний представитель,
рвут гитары схематичные "Sex Pistols".

     ------------  {  #  }  -----------


              Кашмир

Я не был никогда в застенчивом Кашмире,
но помню, "Лед зеппелин" мне говорили,
что в Кашмире живут, но не тёлки, а пери
и что оным неведомо чувство потери,
особенно ночью, в коей мускусом пахнет,
и в которой скрипят незастёгнутым пахом.

Что в Кашмире Восток куда как приятней,
что чем горше судьба, тем теснее объятья,
что куда не пойдёшь, тебя непременно догонит
милицейский тюрбан верхом на священной корове.
Прорастают сквозь кожу здесь синие жилки
и трепещет вишнёвый язык во рту у кашмирки.

Что в Кашмире нельзя быть ни резким, ни грубым,
что от сладкого здесь улыбаются зубы,
ударяет в лазурь голубиная местность,
что в Кашмире живёт бородатая нежность,
хитро загнутый нож вырезает вам сердце,
что Кашмир есть любовь - вы только поверьте.

Что в Кашмире нельзя отвернуть занавеску,
обругать бирюзу, потерять свою детскость,
выйти в розовый сад и не удивиться,
как колеблется жизнь на иголочке шприца,
за который ни ты, ни тебе, никто не заплатит.
Мусульмане несут на плечах золотой наркотрафик.

Что в Кашмире любовь шелковистей и мягче.
Залетает в траву белый теннисный мячик.
Англичане давно закопали здесь якорь:
пьют густой шоколад и вгрызаются в мякоть,
их плетёную мебель качает весёлый пассат.
Джимми Пейдж будоражит и поёт Роберт Плант.

Нам уже не понять: кто? зачем? и откуда?
направляет душистый корабль мусульманского чуда.
Здесь легко потеряться в орнаменте книги,
реактивно рисуют лазурь постсоветские МиГи.
Всё, что видишь, ты видишь, как будто сквозь дымку.
Машут сикхи тебе (оглянись) саблезубой улыбкой.

С Пакистана сюда долетают кривые узоры,
бьются горы в стекло, расширяются поры,
острый месяц застыл на ковре, словно гнутая сабля,
и висит над Пенджабом в ночи силуэт дирижабля.
Здравствуй, здравствуй, гибкий Восток, полусонное царство:
шоколадный живот и песчаные бёдра пространства.

     ------------  {  #  }  -----------


              Железобетон

                                      (По мотивам одноимённого аниме)

Мальчишки обустроили себе гадюшник
в старом, выброшенном на свалку автомобиле,
внутри которого пахнет потерянным временем,
пройденными ногами и трупом Джона Леннона.

Лёжа вдвоём на горячем солнечном железобетоне 
новостроек, мальчишки единогласно мечтают
о море полном удивительных экземпляров -
кожаных дельфинов, милитаристских акул и омаров.

Вечером мальчишки выходят действовать:
запастись киловаттом энергии и бумажными деньгами.
Они занимаются гоп-стопом в свете неоновой рекламы,
собирая бабки на билет до Фиделя Кастро всей Гаваны.
      
        Говорит Токио. Говорит Токио.
        Всем, всем слушателям в наушниках ракушек.
        Я человек с планеты Земля. Будьте счастливы, больше праздников.

Среди молодёжных банд плотная конкуренция,
иногда стреляют свежими пулевыми отверстиями.
Я существую, следовательно - всех ненавижу.
Протяни мне ладонь и я подарю тебе жёлтую гильзу.

Мальчишки бывают разные: Чёрные и Белые.
Чёрные живут по законам сугубо военного времени.
Белые слушают найденное у моря кубинское радио
и рисуют на асфальте широкую полосатую радугу.

Отчизна давно погрязла в лубочной коррупции.
В прорубленное окно светит западная задница Европы.
Из лимузина скалится золотозубая мафия
на проезжающий мир.[Будьте счастливы. Счастья вам]

Только никогда и никого не убивайте.
Слышите, только никогда и никого не убивайте.
Лучше скушайте персик, бронекосточку закопайте
и пусть она выстрелит в наш мир сквозь слой чёрнозёма,
из последнего изумрудного патрона.

Нарисуй нам, Белый, цветущими карандашами
бытие, где из наших рук будут кушать рыбы-попугаи,
Океан и яблоко Родины, ещё никем не надкушенное.
Нарисуй нам, Белый, коралловое будущее.

          Говорит Токио. Кейптаун говорит и Прага.
          Слушайте, слушайте все - это моя шняга.
          Я человек, живущий в диапазоне FM.
          Будьте счастливы. Счастья вам всем.

     ------------  {  #  }  -----------


Космический герой (Дни затмения)

Перспективный молодой человек
сидит за заваленным столом
и клюёт одним пальцем печатную машинку.
Потом подсмыкнув трусы он идёт на кухню
по липнущему к подошвам линолиуму
открывает холодильник а там
хоть шаром покати.

Где-то у чёрта на куличках
среди пыли поднятой раскосыми народами
всё как всегда: женщины рожают
старики умирают
мертвецы разговаривают.

За миллиард лет до конца света
люди смеются в своей наивности
мальчишки мочеиспускают под столетнее дерево
глиняные домики плавятся
под невоспитанным солнцем Средней Азии
на пыль падают первые крупнокалиберные капли дождя -
за миллиард лет до конца света.

Распаковывай полиэтилен
доставай кусок живого расплакавшегося хрусталя
с членистоногим механизмом омара - чудом глубокой заморозки.
Только не смотри на звёзды
единственно только не смотри на звёзды
пожалуйста не надо 
не поднимай глаза вверх.

Космический герой гладит лебединую рубашку
он надевает пиджак с иголочки
светский галстук или севшую на горло камерную бабочку.
Космический герой не спеша заправляет в кармашек 
вежливый носовой платочек и закуривая сигарету
выходит во двор
под перекрёстный огонь стреляющей
со всех стволов Вселенной.

Позже в мягко освещённой комнате
Вечеровский и Малявин пьют иноземное кофе
и разговаривают приглушёнными голосами
почти шёпотом
еле-еле слышно
одними губами:

А стОит ли вся эта цивилизация
единой слезинки 
ребёнка?

- Страшно? - спросил Вечеровский
открывая окно за которым
расположились точные 
огнестрельные звёзды.

     ------------  {  #  }  -----------


         Таукитаянка

На планете ежегодно-жаркой,
под звездою тау Полосатого Кита,
живёт девушка - таукитаянка.
Просто прелесть, с головы и до хвоста.

     Ой, под вишнею, под черешнею
сидит таукитаянка в халатике из драконов,
играет на цимбалах переливами звонов,
карминными губами двусмысленно улыбается,
смотрит в зеркало китайское и не кается.

К таукитаянке таукиты подплывают,
рыбий жир подносят, песни наливают.
Ноют ультракороткими волнами,
удивляют её мыслями бездонными.

     Ой, под вишнею, под черешнею
сидит таукитаянка на лавочке из кипариса,
рядом с ней император, угощает её ирисками,
изо рта его тесные частушки так и прыгают,
а таукитаянка красными черевичками дрыгает.

Ой, не любишь ты меня, чувствую, что не любишь,
на родного императора выдуваешь губы.
Плавает Янцзы берегами тёртыми,
между дядьками худыми и толстыми тётками.

     Ой, под вишнею, под черешнею
поёт таукитаяночка голосом писклявым,
на руках её просохли вишнёвые плямы.
Тауприрода чирикает заводными птичками.
Играет краля стариком, словно мокрыми спичками.

Не боится сказать императору всей правды:
отвали, не люблю я тебя, Цин Шихуанди.
Механический соловей в саду вить-вить-тёхает,
облетают лепестки - гравитация работает.

     Ой, под вишнею, под черешнею
сидит таукитаянка с веером бумажным,
себе брови подводит специальной сажей,
смеётся согласно последним законам акустики,
а внутри головы копашаться мысли грустные.

Посмотри на себя - стар ты, китаец, очень.
Ждёт меня в созвездии Кита занимательный хлопец.
Мы не раз вступали с ним в резонанс голыми,
наши шмотки валяются по всей астрономии.

     Ой, под вишнею, под черешнею
из императора капают дождливые слёзы,
таукитаянка лежит в соблазнительной позе,
ползёт наклонная улитка прямиком в Японию,
ветер исполняет дерзкую какофонию.

Не осталось для старости взаимного чувства.
Не поддаётся анализу сила искусства.
Не ухватишь любовь ни войной, ни скуластой лирою.
А под лампочкой звёзды молодёжь резонирует.

     ------------  {  #  }  -----------


На островах

На островах
просроченное солнце в зените
ветер ходит из вечной бубны
щурится свет
на островах

Листья шуршат 
от дуновения саксофона
гнутся пальмы
под схематичною силою джаза
прорастает трава
на островах

Дэвид Гилмор пересыпает песок
из ладони в ладонь
и слушает свою голову
полную тесной музыки.

На островах.
На островах.

Ш-Ш-ш-шшш
Карибы... Мальдивы... Сейшелы...
Ш-Ш-ш-шшш
Ш-Ш-ш-шшш

Почему так шумит океан
и чайки кричат почему
так истерично
так по-бандитски
истошно?

Маленький крабик
засучив рукава смотрит на солнце
сквозь вооружённые пальцы.

На островах.
На островах.

Море выносит на берег
ухо династии Мин
из тонкого фарфора
морского Китая.

Приставив его к голове
Давид Гилмор вступает
в простой резонанс
со Вселенной.

На островах.
На островах.

Падает кокос
на плотный мокрый песок
работая языком
целуется море.

Ш-Ш-ш-шшш
Карибы... Мальдивы... Сейшелы...
Ш-Ш-ш-шшш
Ш-Ш-ш-шшш.

     ------------  {  #  }  -----------


     Эней в Причерноморье

Плывёт Эней по Эвксинскому Понту,
подгребает к днепровскому лиману.
Видит в воде Галю, а с нею Оксану,
что смывают с себя позолоту,
что купают свою сметану.

Толи плавают бесстыжие сирены,
то ли русалки не ведают сраму.

Подплывает ближе к женскому народу,
хочет вплотную разглядеть их природу,
ниже ватерлинии опустил усы в воду.

Завидев гостей, обрадовались девки,
машут иноземцам бюстгальтером красным -
то ли римляне плывут, то ли древние греки -
говорят путешественникам: здрастье. 
Welcomе to Ukraine. Бажаем всем счастья.

Как попрыгали троянцы в голую воду,
стали девушек хватать пустыми руками,
позарились хлопцы на женскую вроду.
Хоть и русалки, но меж плавниками
всё, что нам нужно для продления рода.

Стали они ночью в камышах встречаться,
целовать друг друга, как взрослые люди,
по-французски с языком да по самые яйца;
увеличились у русалок молочные груди,
впалый живот начал округляться 

и пошли они в декрет на осенний нерест,
метать чёрную икру полную троянцев.

Словно осетры, женщины рожали
толстым слоем икры поверх бутербродов
(славные Оксаны, красавицы Гали).
Заблудилась хромосома между двух народов
и наполнилась река живыми мальками
с необыкновенным генетическим кодом.

Стало тесно в воде от щуки и рака,
разветвляется вширь эволюции древо,
выползают из Днепра люди в вышиванках.
На прощание рукой машет им русалка.

Плавает беременной украинская Ева,
листья распускает брошенная палка.

А на суше у народа - только он вышел -
стали отростать зеленые ноги,
а от ног пошли вдаль пыльные дороги,
заржавела солома на скошенной крыше.
Пресноводные люди на воздухе сохли -
половые признаки зашумели под мышкой.
Слава тебе Рама, харе тебе Кришна.

Харэ тебе, Рама, и тебе хана, Кришна.

Но любовь прошла, огурцы увяли,
почернели без любви глубокие помидоры.
Выросли мальки спелыми хохлами
и вот через реки, через вены и поры,
во имя Отца, Сына и тибетского Ламы,
понесли свою стать на земные просторы.

А русалки всё плачут крымскими слезами,
выливая в Днепро своё Чёрное море.

     ------------  {  #  }  -----------

     
Яблоко разрезанное и стакан

Как по небу ходят облака, облака,
тянут ржавый крест по стерне за собой.
На столе стоит пустой стакан.
Мы застряли за столом - мы с тобой.

Мы пришли сюда, продираясь сквозь бред,
вместе с той, что напротив сидит.
Как по пальцам прожитых мной лет,
капает берёзовый медицинский спирт.

Что так пристально глядишь на меня, на меня.
Я совсем не изменился, я такой как был.
"Батькiвщина", я давно хочу тебя обнять,
только встать из-за стола не хватает жил.

Но подняться для любви не хватает вен.
Варит моя Родина самогон, самогон.
Солнце падает в горшок золотых монет.
Мы с тобою, ты и я, за одним столом.

Над столом плывут небеса, небеса.
Доедает белый шум паразит.
У меня сегодня чёрная полоса.
Ты разрежь мне яблоко, закусить.

Ну, же, Родина, вставай, ну, вставай.
Хватит твёрдые колени давить.
Яблоко разрезанное и стакан. Наливай
поскорее оглушительный спирт.

Будет уже сёрбать липовые щи,
нищета пройдёт, как прошёл и блеск.
Потянусь за водкой - шкура аж трещит,
хорошо сидим под звездой небес.

Поперхнулся глоткой жаренный огонь,
пропадает время в запрещённый рот.
Пролилась слезинка на мою ладонь.
Ты не плачь, не плачь, Отчизна, всё пройдёт.

Только Родина молчит, всё молчит,
Опустилась ниже плеч головой,
капает нам всем в пустотелый литр;
жёлто-синий прапор машет, как живой.

     ------------  {  #  }  -----------


   Ангел супрематизма

Ангел, похожий на ТУ-144,
парит над религиозной землёй,
он кричит аве Мария,
не прерывая свой гиперзвуковой полёт;
но Папа Римский на него плюёт.

Ангел работает на керосине,
он разбрасывает добрые миролюбивые листовки,
пролетая среди электрических линий.
Муссолини
стреляет в него из винтовки
прямолинейной убойной силы.

Ангел крутит ему дулю:
я тебя не боюсь Муссолини - глупый влюбчивый дуче -
и всю твою слипшуюся фашистскую кучу
из пиров, попоек и пьянок
всеобщих римских сучек и краденых сабинянок.

Ангел ловит зубами летящие пули,
он летит с охранной оливковой ветвью,
не напрягаясь, он делает мёртвую петлю
и прочие геометрические фигуры высшего пилотажа
и ветвь в его руке превращается в сажу,
а из бомбового люка сыпятся свежие эвклидовы розы -
треугольники, квадраты и ромбы;
люди думая, что это разноцветные бомбы,
падают, и молча кричат изо рта ультразвуком
с простой гениальностью Мунка,
но потом понимая, что произошла ошибка,
превращаются в радость из крупного красного крика.

Бомби нас, ангел. Бэйби, бомбардируй.
Не прекращай свой авианалёт на Киев,
на королевство обеих Сицилий,
на Каппадокию, на козью Киликию;
пролетая над Пизой
(неофициальной столицей средневекового супрематизма)
толкай телескопическую пизанскую башню,
из которой, согласно только что найденному закону,
с постоянной скоростью падает вниз
Галилео Галилей - первый аппенинский футурист -
и ангел ловит его за панталоны. 

Люди, люди, не бойтесь, я ангел.
Внутри меня двигатель внутреннего сгоранья,
я итальянская футуристическая машина,
я очень хороший.
Я надеваю помпезные крылья,
словно калоши.

Аве, аве вам добрые люди -
ромбы, квадраты и кубы -
добрые ромбы, искренние квадраты и честные кубы -
кричит ангел, неся Галилея под мышкой,
а за ними бегут гитлерюнгенд,
живой Маяковский и Хлебников юный,
а за ними Коперник летит с крылом дельтовидным.
Как не крути, а жизнь хороша, 
особенно в геометрическом виде.

     ------------  {  #  }  -----------


     Девочка Лю

Маленькая девочка Лю,
    я не знаю, люблю или не люблю.
    Может скинемся по рублю
    и я выпью и снова налью.

Увы, закончилась эпоха Цинь,
    где ты ценил и был по ходу ценим.
    Где же теперь твоё идеальное Янь?
    Где же теперь твоё идеальное Инь?

Милая, терпеливая девочка Би,
    никогда и никого не люби.
    Кто-то украл у тебя незабвенное USB -
    лучше забей, если можешь ещё забить.

Первая и последняя, блин, любовь,
    угости меня чаем, налей мне грибов.
    Всё на свете бредни, пьяный Бо.
    Шерри, шерри-бренди, добрый Бо.

Вечный китаец по имени Ли.
Вечный скиталец по имени Ли.
    Пройдены первые мили, пройдены первые ли.
    Милый Ли, я, кажется, влип.

Я гляжу и глажу старого кота,
    я давно уже ничего не читал.
    В моей голове происходит Китай.
    Где ты, где ты, династия Тан?
    Где ты, моя династия Тан?

За Великой китайской стеной,
    где я был молодой, где я был молодой,
    я целовался с прелестной жестокой женой
    за Великой украинской стеной.

     ------------  {  #  }  -----------


      Возвращение со звёзд

Заблудился я в будущем. Скучно? - кажется, нет.
Ну, разве, что немного одиноко. Присмотрись,
окружающий мир так похож на абсурд,
а абсурд, как известно, нельзя назвать скучным.

Дальние миры закончились навсегда,
но наше одиночество только-только начиналось.
Стоило ли возвращаться на Землю? - конечно да,
хотя в последнее время я сильно сомневаюсь.

Здесь в будущем такой же меланхолический дождь,
распахнутый ветер, прямые деревья до неба,
над рекой дребезжит абстрактная стрекоза,
вибрирует капля росы под ударами солнца.

Слава Богу, природа не изменилась и в этом
отношении будущее весьма и весьма ординарно.
Всё также тускнеет норвежская ягодица Луны;
звёзды свистят из бесконечности, как мальчишки.

И всё же что-то изменилось - скорей всего мы.
Надёжный пращур, наверное, удивился бы нашей
осторожности, с какой мы открываем дверь
в завтрашний день. Нам откровенно страшно.

А будущее гудит за окном, как прибой,
субтильные люди живут на воздушных подушках,
наподобие кружев, шумят подброшенные города,
все используют гибкие чувства из каучука.

Привыкнут можно ко всему: к химической еде,
к дезинфекции, транспорту и одиночеству тоже.
Жизнь то и дело учит нас к чему-то привыкать,
но к будущему - нет, к нему привыкнуть невозможно.

Каждый выбирает судьбу себе по зубам.
Гел Брегг и Олаф смотрят обратно на крупные звёзды.
У них чешутся руки снова выстрелить в путь,
навстречу скорости света, всё дальше и дальше, 
и дальше в неясное жуткое завтра.

     ------------  {  #  }  -----------


             Неороманс

                      Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой...
                                                                 И.Бродский "Романс"

Не улыбайся, не улыбайся, чёрт, и не маши рукой
под этой коронованной звездой,
под южно-африканской россыпью созвездий,
ты более не та и я уже не прежний.

Не улыбайся, нет, забудь. К чему сей балаган?
Смотри, как будто смотришь на врага.
У чёрноморских колоннад всех херсонесов,
ты куриш беломор, а я читаю прессу.

Скажи, зачем смеяться, ведь можно помолчать,
под визги креативные девчат,
и я молчу, стою, раскуриваю нервно,
в белых штанах у входа в Рио-де-Жанейро

в который не войдём - для посторонних вход закрыт;
не для меня сей райский колорит.
Я не Адам, а у тебя, увы, нет ничего от Евы:
буэноайресить не надо, 
не надо риодежанейрить.

Как жаль, Эйнштейн не высунет нам свой язык,
не увезёт в Европу мусульманский бык,
пространства-времени нам вовсе не осталось
и что соединяет нас? - увы, одна усталость.

Но относительность поможет нам - тебе и мне,
быть, как бы рядом, но пропасть во вне.
Мне можно боле не острить, тебе не брызгать смехом,
наш мозг скукожится и станет вновь орехом.

Я просто имя рек, никто, бездушный аноним.
Мой Наутилус сгинул среди мощных льдин,
в моих наушниках Помпилиус играет.
Нас география переживёт,
история нас всех перелистает.

И всё, что мне болит, уже не для твоих ушей.
Как хорошо, как скверно на душе.
Вдали пространства уменьшающейся Машей
ты улыбаешься ещё, но боле мне не машешь.

     ------------  {  #  }  -----------


          Писанка

Размалюй яйцо, Малевич,
сотвори нам писанку - плиз,
чтоб на правой её стороне и на левой
цвёл украинский супрематизм.

Хорошенькое яйцо -
говорит кубический Пикассо
и начинает на нём рисовать:
голую скрипку, Гернику, автопортрет,
женщину, упавшую на сырую кровать.
А Марк Шагал, подхватив малярную кисть,
изображает розовую смерть
и свою изнеженную жизнь.

Эгон Шиле ехидно смеётся,
глядя на рисунки этих двух.
Он проверяет скорлупу на прочность
и рисует кривых австро-венгерских шлюх.

Тут же подходит Густав Климт
на покатом яйце он рисует Горгону,
у которой, по всей видимости, климакс,
полный грома декоративный климат
и цветущую гору - Голгофу.

Позже появляется Филонов
и на яйце возникает надкушенный профиль
человека похожего на корову
и прочие звери человеческого поголовья.

Диего Ривера, подхватив эстафету,
малюет людей цвета спелого перегноя,
тропическое сомбреро, а вместо узора
зубатую пулемётную ленту.

На яйце почти не осталось места,
но Фрида Кало, сжимая кисть кулаком,
рисует на нём отвергнутое сердце,
катетер и крупную лошадиную кровь.

И вот писанка у меня в руках:
постмодернизм, дадаизм, кубизм, авангард.
Я держу её с нескрываемым чувством -
писанку, которая стала искусством.

Я брошу писанку в горбатый лес
и лес, кланяясь, выходит мне навстречу;
я брошу яичко в очаровательную речку
и речка тут же разливается на волю;
я брошу писанку в необъятное поле
и поле, завидев меня, спешит наперерез:
Христос воскрес. Христос воскрес.

- Воистину воскрес - говорю я встречному полю
и лесу, и длинной блестящей речке.
Неудобные птицы садятся мне на плечи,
клюют сдобные уши и небритое тесто лица:
человек, ты бездарен. Мы не видим у тебя яйца?

А писанка бежит, катится всё дальше,
катится во времени, катится в пространстве,
посещает многие породистые народы,
украшает полушария, города и годы,
бежит тропинкой Рака, тропинкой Козерога,
выглянешь в окошко - Писанка у порога.
- Христос воскрес - говорит она каждой расе.
- Воистину воскрес - отвечают они в полном трансе.

         Писанка Филонова
         бежит не филонит.
         Расписанная Пикассо -
         писанка на рессорах.
         Катится, не калечится
         вся в узорах Малевича.

Выйдя из лесной глухомани,
лижут её олени,
рыбы глухонемые 
писанку от копоти отмывают,
а линия жизни на ухабистой ладони
привела яйцо к началу всех космогоний.
И вот Писанка превратилась в шар земной
с разноцветной географической скорлупой.
Держат её космонавты в трепетных руках.
Писанка-красавица - хрупкая, просто страх.

Природа и искусство развились в орнамент.
Христос воскрес - написано на земном шаре.
- Воистину воскрес - отвечает Юрий Гагарин.

     ------------  {  #  }  -----------


                      Сыновье

Алло, отец, ну, как ты поживаешь?
К тебе всё тяжелее, с каждым годом, дозвониться.
Мне верить хочется, что ты там не скучаешь,
что видишь нас, что помнишь наши лица.

Алло, алло, отец, звоню тебе на небо,
твой телефонный номер в Библии не сыщешь.
Крошу стихи и крошки письменного хлеба
подбрасываю ввысь - ты ловишь мои мысли.

Я, кажется, устал, отец. Какая тяжесть
быть неудачником под шорох этих листьев.
Сентябрьский ветер мне язык развяжет
и я пойду бродить средь украинцев.

А помнишь речку? Как всё изменилось.
Теперь на нашем месте голенастый страус.
Скажу: из сына твоего не получилось
ничего. Прости меня, отец. Я извиняюсь,

за то, что кровь твоя кончается со мною -
всё меньше нежности для женщины, всё больше желчи.
Отец, ты словно в детстве машешь мне рукою,
а я стою на этом берегу - никчемный человечек.

Отец, отец - кричу тебе, но ты не слышишь.
Опять порвались провода с небесным царством.
Ложится солнышко на шиферные крыши,
уходит время, падает пространство.

Смотрю наверх, туда, куда нас закопают.
Осеняя лазурь - посмертная жилплощадь.
Вороны громко звякают ключами рая,
траву Европы жадно догрызает лошадь.

Эй, там, на облаке, Отец, какого чёрта,
ты всё молчишь, молчишь - скажи хоть слово.
От всех стихов моих осталась только корка,
я тесто хлебное замешиваю снова.

Отец, мне грустно. Что бы в жизни сделать
такого, что бы развязался узел сердца.
Прошла ещё одна бездарная неделя,
ночь одинокая восточноевропейца.

     ------------  {  #  }  -----------


    Виноградина

Хочется винограду
по дробинке, по градинке,
по виноградинке.
Каждой девушке каждой вдовушке 
каждой жинке.

Виноградина Надина,
виноградина Верина,
Любина виноградина -
никто не забыт и ничто не потеряно -
кушайте вакханки,
бабоньки, чувихи
по античной виноградине,
по архангельской облепихе.

Виноградины
виноградины
рафаэлевы, леонардины,
ренессансные, резонансные,
резонируют с ходом времени
со всемирной движухою,
с вероломной Верою
и дающей Надюхою,
под грохот "Металлики"
под сирены полиции,
с колебаниями перистальтики,
в одном ритме с фрикциями.

Виноградиной не подавишься,
закатилась она во влагалище
по одной капельке
по одной только палочке
по единственной штучке -
кушайте чувихи, хавайте вакханочки,
жрите проститутки.

Виноградинка капнула,
непривычная девушка ойкнула,
стала девушка круглою,
виноградина стала зиготою -
живот полный временем -
виноградиной век беременный:
виноградиной Ленина,
виноградиной Сталина,
виноградиной Гитлера.
Спит вагина усталая,
задремала радость клитора.

Подними выше голову -
как награды мне -
видишь, падают виноградины.
Манна небесная, 
виноградная
детворе Хиросимы
и блокадного Ленинграда.

Как на паперти, 
всем по маленькой, по виноградинке.

Стали в очередь все несчастные
виноградина чёрная,
виноградина красная,
всем униженным, обездоленным
млечной галактики
виноградина высшая,
виноградина бездонная,
чтоб не плакали.

     ------------  {  #  }  -----------


              Голубушки 

Пролетели дни лёгкие, дни весёлые,
словно шлейф, растворяется в воздухе запах,
и не бегают славянки боле по сырой истории,
но по-прежнему смотрят влюблённо на Запад.

Не смотрите, не крутите головой, голубушки,
Запад узкий, вы все всё равно не поместитесь;
там Бетховен машет чёрным флагом музыки
и герои в ад спускаются по ржавой лестнице.

Не голубушки более, нет, но скорее валькирии,
Вагнер манит вас всех дирижёрскою палочкой,
вам легионеры небо милостиво вырыли,
цезари целуют руки вам русалочьи.

Но сначала стрижами вы были, вы были вакханками.
Что же сталось с пчелиными вашими душами?
Вы не плачьте, девы, над проклятыми останками,
не смотрите в бесконечность глазками распухшими.

Лучше снова превратитесь в скользких ласточек,
в небесах цырульничьих шустрите над Афинами.
Здесь на флейте вам сыграет юный прапорщик,
дерзкий гоплит вам станцует заодно с сатирами.

Ухватившись, держит вас двужилая Евразия -
континент с плечами жуткими мужицкими.
На престол усевшись, Златоуст, рассказывай,
логосу послушные, мы внемлем византийками.

Рассказывай, рассказывай: златое и зловещее,
неподлое, подробное - бальзам в ушную ракушку.
Мы всё запечатлим пергамскими овечками,
про батюшку славянского, про гречневую матушку.

Про Мандельштама младшего, семитов неподстриженных,
про пастбища махровые неубранной Аркадии.
Мы будем слушать каждую твою кривую литеру;
каракули твои, написанны украдкою.

Но всё прошло давно, увы, и ветками завалено,
нить шерстяную с прошлым тупо обрубили турки
и в колокол, что вырос над всемирной спальнею,
никто из смертных более не хочет стукнуть.

И в колокол, что вырос над всемирной спальнею,
никто из дюжих смертных более не хочет стукнуть.

     ------------  {  #  }  -----------


     А солнце падает...

А солнце падает, а солнце падает
    и небо снова обезглавлено.
    Приходит ночь с лопатою,
    приходит вновь распатланной.
Закапывай, закапывай
    пустое прошлое, бездарное.
    Зарой меня горбатого
    в могилу с Порохницкою,
    в могилу с Адиняевой.

Выравнивай меня, выравнивай
    гончарной глиной, Гончаровою.
    Под небом обезглавленным,
    под звёздною коровою.
Под молоком разбрызганным,
    под бутовой могилою.
    Мой горб никем не признанный
    зарой под Украиною.

В эпохи за плечами я
    не выкручусь, не спрятаться.
    Приходит ночь печальная,
    ночь с четверга на пятницу.
Приходит ночь пропахшая
    подмышками, промежностью.
    Вся жизнь моя распахана
    ненужной жалкой нежностью.

Приходит ночь с горячкою
    и с дробью барабанною.
    Вся жизнь перелопачена 
    Мариною, Марьяною.
Перелопачена, переишачена,
    тысячекратно продана,
    перенасыщена парами натрия,
    радиоактивна моя Родина.

А солнце падает, а солнце падает
    за Гибралтар, за Калифорнию
    и небо обезглавленное капает
    дождём наканифоленным.
О, где же ты, Ахматова.
О, где же ты Цветаева.
    К щеке рукой прижатая,
    небритая слеза растаяла.

     ------------  {  #  }  -----------


Огнеопасная антимосковская

Навострив двуручные мечи,
взяв с собою мастерок и кирпичи,
мы идём господние бичи - 
посткиевляне, неомосквичи.

Мы идём сквозь тевтонский строй
степью домотканой, Золотой ордой,
выбритой в подмышках красной синевой,
двигая то левою, то правою ногой.

Эйзенштейн Серёжа, посмотри,
ну как тебе наши перчатки, наши фартуки?
На пороге смерти, из последних сил, 
Юрий Айзеншпис нас, чурок, раскрутил.

       Москва златоглавая,
       огнеупорна, несгораемая. 
       манихейская, с манифестами,
       адская, азиатская,
       цепкая, с концепцией,
       с коррупцией, полицией,
       с попс-певцами и попс-певицами
       со смазливыми ряхами,
       с антикварными кокардами
       и мавзолейнымми бляхами.

Скажите, что делать в такой Москве
дешёвому строителю белокаменных стен -
хохлу, армянину, таджику,
или другу плоских степей калмыку.

Спой, Тарас Шевченко, нам "калинку",
хватит воспевать свою украинку,
хватит тужить по возлюбленной Неньке -
подхалимке, крепачке, согнутой девке.

Хороши в Москве весной листочки;
смотрит снайпер сквозь пустые строчки,
наблюдает в оптику московский рай.
С вами всё понятно - Абдула, поджигай.

Хороша весной в Москве клубничка.
Ничего не видно. Где же ты, москвичка?
Все, должно, танцуют на халявном "пати".
Хватит шуточки шутить, люди, поджигайте.

Бонапарт сидит - ба, знакомые всё лица,
сквозняком истории занесло в столицу;
брось-ка нам французских спичек коробок -
согреемся вместе и я тоже продрог.

А чеченец подливает мазуты в огонь,
над пламенем греет сухую ладонь.
Гитлер, всё смакуя румынскую нефть,
приполз в Подмосковье на пожар посмотреть.

Горит, словно в песне. Сергей Бондарчук,
куда теперь деваться горящему москвичу?
Прыгают искры над весёлым Кремлём,
Тахтамыш гуляет с пустопорожним ведром.

Заходите, заходите все на огонёк,
приносите кто дрова, кто бумажный клок.
Гори, гори ясно китайская Москва,
у каждого своё место у красного петуха.

Гори, пока не погасла зубастая злость,
свой последний поджигайте византийский мост.
Гастарбайтеров плотный густой легион
двинулся на "вы", перешёл Рубикон.

     ------------  {  #  }  -----------


        Танкистка (вариант)

Едет по планете бесшабашная танкистка,
сидя верхом на башне, насвистывает песню,
в окружающий мир плюётся сквозь зубы,
жрёт из котелка военнообязанную кашу.

Едет на тяжёлом индоевропейском танке,
за ней пыль поднимается, застилая полнеба;
танкистка ковыряет в котелке алюминиевой ложкой,
скалится на солнце, кусается зубатым хлебом.

Иногда, скрываясь в люк, она палит из пушки,
попадая пальцем в знойный глаз атмосферы.
Долго разворачивая танк на одном месте,
она тушит гусеницами тлеющий окурок сигареты.

Взопрев, танкистка скидает армейскую форму
и достаёт из лифчика немецкую губную гармошку.
Вытирая потное лицо тыльной стороной ладони,
она оставляет на нём обаятельный след мазута.

Куда ты держишь путь, безбашенная танкистка,
что гонит тебя по пустыне всемирной разрухи?
Сидя на холме, так странно наблюдать в бинокль,
твои нелепые постмодернистские повадки.

Остановив свой танк, ты прыгаешь на землю
и, сидя на корточках, бесстыдно мочеиспускаешь.
Заслышав твой лязг, все представители панк-рока 
зарываются в грунт и дышат чёрным кокаином.

Держись, танкистка, Апокалипсис уже близко,
всего каких-то пару восемь тысяч километров.
Под трэшевым солнцем вечной резни на бензопилах
ты обнажённей всех, ты снова в авангарде.

Оставшись в бикини, надень трофейную каску
и, забравшись на пушечный ствол, болтай худыми ногами,
загорай под атомным грибом Армагеддона,
в мире победившего абсурда нет тебя сексуальней.

     ------------  {  #  }  -----------


                    Филострат 

                                             Наверно, там сейчас играют авлетриды.
                                                                 Козлиная песнь. Константин Вагинов


Здесь, хозяйка, у вас, словно в башне расшатанной:
круг знакомых людей, пыльные разговоры о прошлом.
С похорон возвращаются люди с кривыми лопатами.
Погасите свечу: конец Света темнеет в окошко.

А над миром закат - падение римской империи.
Ласточки вдребезги бьются о мёрзлую землю.
Молодые вакханки уходят из нового времени.
Мир погиб, но пока что не верится в эту потерю.

Хозяйка, налейте нам лучше цикуты немножечко.
Декорации мира с грохотом падают, валяться в пропасть.
Неизвестный поэт крутит жидкость серебряной ложечкой.
Над Россией снежок, он заносит загробную область.

А помните юность, как Вергилий бежал за кентаврами,
пугая в стороны худых кузнечиков сухие брызги,
и Рождество в тот день хрустело звёздами костлявыми
Всё это было, было ... но в другой какой-то жизни.

Горький чай пригубив, поэт вдруг сказал неуверенно:
где-то там, наверное, сейчас играют авлетриды.
Хозяйка обмахнулась тоненьким бумажным веером -
от воздуха свеча запрыгала, зашевелились книги.

Хозяйка, не спешите жить. На улице конец истории,
из револьверов люди целятся по хрупким звёздам,
они входят в столицу империи вместе с коровами.
Закончилась красная осень и скоро ударят морозы.

Нам страшно, хозяйка. Из рук наших валятся
озябшие флейты Эллады и кисточки Ренессанса.
В Петербурге повсюду кровавые флаги шатаются,
человек с трёхлинейкой обходит пустые пространства.

И как нам быть теперь? Смотреть в окно открытое
на то, как рушатся замедленно коринфские колонны.
Закат и неизвестное столетие. Большевики небритые
стоят, за ними блещет мир и ржут оседланные кони.

Бухие авлетриды выдувают музыку бездушную,
на лицах их темнеют трупные египетские пятна.
Мы ждём Филострата, хозяйка, спокойного гибкого юношу,
с ресницами как у туркменских красавиц. Мы ждём Филострата.

     ------------  {  #  }  -----------


     Три ласточки


Под осень 
на проводах
сидели Моцарт, Гайдн и Гендель.

Сложенным из большого
и среднего пальцев клювом,
они чистили свои концертные перья,
снимая аккуратные пушинки
с длиннохвостых аэродинамических фраков.

Если бы кто-то сейчас
на них обратил вниманье,
он непременно сказал бы:
здесь будет музыка, смотрите музыканты,
готовясь, достают смычки -
длиннющие трепещущие палки.
Скорей бы что ли
свершилось это колдовство.

Действительно,
оправив свои фраки,
Гендель, Гайдн и Моцарт извлекли смычки
и тоненько ударили по струнам
высоковольтной линии электропередач -
волшебно запиликали.

Сентябрь, сентябрь.
Под небом филармонии осенней
мелодия лилась. Кружились
хореографические листья над землёй.

О, это чудо -
музыка на проводах.
Концерт для струнного квартета:
четвёртый - ветер на виолончели.

Как славна ваша музыка,
три ласточки,
как ваше ненавязчиво прощанье с летом,
как странен здесь - три ласточки -
барочный ваш язык.

Играйте, ласточки,
мизинчик оттопырив,
смычками виртуозно двигайте -
вся проволока мира
в распоряжении у вас.

В этом брутальном
вязком, словно битум, государстве,
какое счастье, наконец,
расслышать ваше Рококо.

Три ласточки на проводах,
три ласточки эпохи Просвещенья,
играющие на прощанье
весь филигранный пафосный сентябрь
классического века.

     ------------  {  #  }  -----------



Время-то длинное, но человек кончается.
Смотришь на небо и понимаешь - смерть.
Нынче последнее лето, далее Апокалипсис;
Махатма разводит в лазури пролитую медь.

Бессонный Бог любуется раскопками;
античные руины из тюбика выдавливают "bland-a-med"
и чистят щётку ветра коренными сопками.
Глотает космос зубы выбитых ракет.

Всё это ложь, на свете том не выспаться.
Толкает нас в окопы разношенная власть.
Не хнычь, артиллерист, и рыбою не рыпайся,
под нами места много, нам есть куда упасть.

Шестнадцатую прозу услышать, не хотите ли
и первую поэзию. Да только где ж их взять?
Сверхзвуковой лазурью плавают родители.
Отец мой - конец Света. Ах, ёб же твою мать.

Мы все рассыпались на буквы, на кириллицу;
скворцы клюют дословный наш язык.
Сквозь узенький проём на улицу нас вынесут,
словно в ушкО игольное. Нас вынесут впритык.

Слетается на радостях вся их орнитология,
садится вороньё на ветки гнутых плеч.
Украинская мова течёт за глухими порогами,
с перебинтованных гор срывается русская речь.

И какие-то люди безропотно капают
в канализацию смерти, у открытого люка, на самом краю.
Homo sapiens живёт в основном на Западе,
а я просто так, бескорыстно тебя люблю.

     ------------  {  #  }  -----------


      Беспробудный Будда

Под деревом сидит отстранённый Будда,
на голову его листья слетают багряные.
Нереального Будду никто не разбудит,
он гуляет, довольный, своею нирваною

в чём мать родила. Давя босыми ступнями
экскременты родной трансцендентной Индии,
он движется по ландшафту упрямому,
состоящему из одной сплошной линии.

Развивая научную скорость света,
он растягивается в пространстве и времени,
преодолевает незаметный барьер смерти,
дышит звёздами и свежими Вселенными.

А в реальности он сидит. Его ушастая морда
лоснится улыбкой безнравственной Азии.
Вокруг него шумит нелётная погода,
птицы ему средний палец показывают:

      Буда, Будда, кто тебя разбудит,
      обыкновенное сердце вложит в груди?
      Кто мыло принесёт с собою
      и обмоет тебя родниковой водою?

Вокруг Будды пляшут люди, изгибаются в танце,
играют на инструментах неизвестных истории.
На солдатах скрипят военные панцири,
целуются горожане двуполые.

А другие люди усердно стреляют из пушек,
машут капающим флагом революции;
бегает вприпрыжку очаровательный Пушкин,
Чарли Чаплин шатается переулками.

Вокруг Будды встает и падает солнце,
дети раскрашивают его жирными красками,
а Будда сидит, не шелохнётся,
и все старания людей кажутся напрасными.

      Будда, Будда, ну скажи хоть слово.
      Тебе хорошо в нирване или всё же хреново?
      Но молчит бесконечный Будда,
      полный рот воды набрав как будто.

Птицы его клюют, словно буханку хлеба,
насекомые по нему безнаказанно ползают.
Из полного ведра поливает его небо,
на лицо садятся мухи навозные.

Спи спокойно, беспробудный Будда,
ломай бесконечно свою комедию.
Зайцы в ладошки тебе мелко какают,
охраняет тебя неофит с сучковатой палкою.

Тсс-с. Тише. Беспробудный Будда медитирует.

     ------------  {  #  }  -----------


            Бабье лето

Я люблю смотреть, 
как летит удивительный истребитель -
в лазури серебряный наконечник стрелы -
оставляющий инверсионный след
(быстрорастворимый в небесной жидкости)

С приходом осени небо увеличивается в размерах,
оно становится на цыпочки и поднимается,
чтобы поцеловать полными губами атмосферы 
красавца безвоздушного пространства.

Повсюду летят сивые паутинки,
словно все пенсионерки гнилого Запада,
в основном ещё сухощавые бодрые старушенции,
одновременно выбрили себе подмышки
и развеяли по воздуху
свои ненужные вторичные половые признаки.

С приходом осени деревья стают олигархами.
Подобно миллионерам древнего Рима
они пускают по ветру свои лёгкие оранжевые финансы -
купюры проигранной горящей империи.

Мэрилин Монро в депрессии,
похожая на девочку из Бухенвальда
(круги под глазами, лысая, как колено) -
она смотрит из окна всемирной психушки
как поджигают сдавшиеся в плен листья
вооружённые спичками предатели коммунизма. 

     ------------  {  #  }  -----------


Дом, который построил Витя

Вот дом, который построил Витя -
блатная такая хата -
шумят лесные стропила,
растёт кривая зарплаты.

А в доме, который построил Витя,
живёт на халяву синица,
распухшая от татарских карманов:
в одном - зимует уголь, в другом - пшеница,
а в третьем - полно разноцветных металлов.

А в доме, который построил Витя,
спят беспорядочные народные депутаты;
они прекрасно поют законы,
их секретарши стоят на низком старте.

В тесноте да не в обиде,
быть украинцем - круто.
Спасибо дяде Вите
за глаз разбитый, за надкушенное ухо.
Спасибо, дяденька, за житуху.

А в доме, который построил Витя,
окна выходят на Запад. На Восток выбегают двери.
Над Киевом стоит модный запах
близлежащего белья и нестиранных денег.

А в доме, который построил Витя,
сужаясь, гремят густые вагоны,
доживают сердечно-сосудистое время пенсионеры,
вкалывают крестьяне, 
ишачат шахтёры.

Они лелеют Витю, 
кормят Рената
ублажают безжизненных народных депутатов.

Они смотрят, как тает зерно в лазури,
как Родина у них сквозь пальцы утекает.
Спит послушная прокуратура,
нежный генеральный прокурор зевает.

В тесноте да не в обиде. Чувство локтя сближает.
- Что? Хорошо быть украинцем?
- Да, хрен его знает.

А в доме, который построил Витя -
Андреевич ли, Фёдорович ли, всё едино -
в географию окно давно уже разбито
и соломенная крыша непобрита
и всё капает небесная пол литра
на мою Батькивщыну, мою Украину.

     ------------  {  #  }  -----------


                    География   
                                   Выхожу один я на дорогу...       
                                               М. Ю. Лермонтов
Выхожу один я в мир широкий,
на обочине пространства-времени стою.
Человек идёт, а в спину человеку
вечно дует ветер однобокий.
Мама, мама, если честно, я Автсралию люблю. 

Слева прыгают способные дельфины,
справа горы что есть духу перетравливают снег.
Тихо хнычут скорбные сирены,
поднимаются империи из детской глины.
О булыжник точит зброю острый человек. 

На сухом морозе лопается Север,
молодые деньги улетают на фруктовый Юг.
Бродит миром человек  из хлеба,
рубит сухопутные стволы деревьев,
режет фауну на мясо, отгоняет мух. 

Ветер прижимается к прохожим плотно,
выгоняет мудрый пастырь стадо на пустырь.
Помню я средневековья карты -
шкуры, содранные с кашалотов - 
нарисованные зябко звёзды, солнце как пузырь. 

Шелестит Восток песчанным шёлком,
тонко выгнутою жестью Запад на ветру гремит.
В гелиоцентрической системе,
среди тёртых исторических народов,
даль притягивает мощный золотой магнит. 

Крутит голову мне глобус школьный.
Здравствуй, география. Здравствуй, я скучал.
Там меня никто не знает.
Здесь, увы, меня никто не помнит.
Сам себе я наливаю полную печаль. 

Где вы, семь чудес? Скорее отзовитесь.
Открываю громкий воздух и туда молчу.
Моя Родина оглохла напрочь,
не хватает зелени в её палитре.
Сколько мне ещё осталось? - жри, но не хочу. 

Ты закрой за мною дверь покрепче,
и захлопнув дверь за мною, выброси вон ключ. 
Я не знаю, где мне будет лучше.
Я не знаю, где мне будет легче.
Пропадая в неизвестность, я не оглянусь. 

Крепко держутся за ноги люди,
сквозь пространство тянут руки дальние друзья.
Поезда отходят от перронов нудных,
корабли встречают перспективу грудью.
Выхожу один я на дорогу. География - судьба моя.
     ------------  {  #  }  -----------


Снеговик играет на трубе

Снеговик играет на пустой трубе,
запахнувшись шарфом шерстяным.
Слышишь, слышишь, опускается с небес,
опускается с небес Иерусалим.

Дети молча бродят по траве босой,
фараоны вырезают из бумаги снег
и стоит за лебединою стеной
то ли злой чеченец, 
то ли просто человек.

Время, Лёва, делает тебя седым.
Среди тёмной ночи, среди бела дня,
время делает тебя Толстым.
Лёва, время просто делает тебя.

Галилео смотрит в дальний телескоп,
а за ним в подзорную трубу - Наполеон.
Что же видишь ты за далью всех европ?
Что же нам готовит белый Вашингтон?

Что за пазухой несёт своей Пекин,
сколько кАмней новых жёлтых бед?
(Запахнувшись шарфом шерстяным,
снеговик играет на пустой трубе)

Нарисуй нам, Леонардо, чертежи
скоростной ракеты, чтобы улететь.
Нам так хочется оставить эту жизнь,
пересилить гравитацию и смерть.

Помоги создать из глины механизм -
голый Голем всех еврейских праг,
чтобы в небо дырочку прогрызть,
заварить в лазури крепкий чёрный флаг.

Страдивари, милый, брось скорей смычок,
выстругай нам лучше дудочку для крыс.
Правит балом фэшн-молодёжь,
крутит золотые диски молодой фашизм.

Непонятно, непонятно ты куда бежишь
время вредное, курносый прыткий век.
Видишь, сверху опускается на жизнь
то ли пепел бледный, то ли тёмный снег.

Ибо нет надежды для живущих здесь,
ибо нет надежды всем живущим тут.
Ибо нет надежды, ибо нет одежд
для людей, что на земле живут.

     ------------  {  #  }  -----------


              Холодно

Солнцестояние закатилось в снег,
хан Батый щиплет жидкий ус.
В сытых валенках стоит человек -
то ли русский, то ли трус.

Спрятались за ельником москвичи,
снежками бросаются через мягкий лес.
Слышишь: Золотая Орда трещит
по швам, от награбленных чудес.

Ухмыляется в бородку татаро-монгол,
выпускает из-под шапки умный пар.
А посредине Руси стоит крепко стол
и обжирается за ним праздный царь.

Нам бы только найти свой верный путь,
да ухватить счастье за куцый хвост.
Падает захватчик Киеву на грудь,
составляет быстрый план своих барбаросс.

Стукаются звёзды о стеклянный лёд,
разбивают панцирь рыцарской воды.
Витязь с плотною дружиной идёт
против жёлтой оголтелой тьмы.

Залепили снежкою Мамаю в глаз,
а другой угодили в ущербный лоб.
Пошатнулся начальник, как будто фаянс,
зацепился за наличник помпезный гроб.

А с приходом зимы свет обрусел,
развернула вьюга свой серебряный баян.
Во все тяжкие ударилась метель,
треснули на холоде Суздаль да Рязань.

Палят из царь-пушки звёздами на юг,
выпала в Стамбуле хвойная зима,
заложило императору его тонкий слух,
заходили ходуном ударные колокола.

Сняв сапог, запрыгал в поле Тахтамыш,
залупилась на ходу чёрная карамель,
по кривому подбородку течёт кумыс,
а во сне горит весёленький Кремль.

Что же делать? Родина, не молчи.
Вязаные варежки, отпрыск, одевай.
Хватит валяться на женской печи.
Заедает нас косоглазый Мамай.

Что же делать нам, Отчизна, ответь?
Вокруг столько людей, а спросить - никого.
В Заднюю Европу через чёрную дверь,
рвутся стаи гостеприимных врагов.

Как по воду, спотыкаясь, вышел снежный хруст,
как подбросило солнце мандарин.
На виске истории бьётся пульс,
режутся народы, жрут адреналин.

     ------------  {  #  }  -----------


Сад каменноугольного периода

В регионе Донбасса растёт сад камней.
Сукровицей и потом его поливают шахтёры.
Поднимается сад на покатых плечах трудодней.
Здесь когда-то скрипело бронёй кистеперое море. 

На деревьях огромного сада всё время шумят:
византийские крестики и блатные наколки.
Сквозь асфальт вырастают грибы в миллион киловатт.
Ты не плюйся на них, не срывай из двустволки.

Ходят парни в саду, расхристав бесшабашную кость,
выбивают очкарикам их травоядные зубы.
Нагуляла здесь жир работящая точная злость,
по весне из-под снега растут криминальные трупы.

Если будешь в Донецке зайди в этот сад,
надышись во всю грудь мезозойскою пылью.
На почётной доске золотые ребята висят.
Я пространству широкий мужской подбородок намылю.

Принеси с собой в сад поллитровку души,
по стаканам разлей и с прохожими выпей.
Над донецким шахтёром летят журавли
и слетает слеза на запачканный кетчупом китель.

                *  *  *

А над садом летает время,
ходит садом небритый Ленин,
курит в саду сентябрьский Сталин,
прогорклый дымок над ним витает.

В саду ржавеет неотложка.
Зарезанный тесак и съеденная ложка.
Под стенкою журчит обоссанное пиво,
на ветках сломанных цветут презервативы.

Идут, насупившись, по жизни терриконы.
Менты расправили плечистые погоны.
Горят над советским Донбассом медали
из золотого чугуна и безупречной стали.

В саду о прошлом нет, не сожалеют,
летают целлофаново пакеты с клеем,
играют инвалиды на глухонемом баяне.
Горбатого не лепят братья россияне.

В саду камней играют в жмурки
и садят на перо татуированные урки,
воры в законе в том саду чифирят.
Звучит над ним блатная лира.

Растут шприцы после дождя грибного.
Витиевато и могуче матерное слово.
Листва шумит бумагою Госплана
и машут веной разветвлённой наркоманы.

                *  *  *

В саду камней сидит Стаханов,
среди стаканов сидит Стаханов,
к нему подходит Олег Кошевой
с раненной революцией
и перебинтованной войной.

В саду камней небезопасно.
Плывут пароходы: салют Донбассу.
Летят самолёты: салют Донбассу.
Бегут футболисты: салют Донбассу.

     ------------  {  #  }  -----------


          Котигорошко

Сколько было братьев - все полегли.
Сколько было сестёр - всех загребли.
Прародители весенний огород копают,
землю любят, землю оплодотворяют.

Ходит по чёрнозему древний папа.
Ходит по чёрнозёму мягкая мама.
Тыквенный Восток, огуречный Запад,
уродил горох и вдруг начал плакать.

Не по дням растёт гороховый стручок.
Кто там - доченька? Чёрт, да это сынок.
Не успел родиться, перевести зелёный дух,
а уж незыблемо стоит на своих двух.

Катись, катись, Котигорошко, по планете,
напиши в журнал, пропечатайся в газете,
по лесам, по полям, по умному интернету,
по черниговской зиме, по херсонскому лету,
доедая на ходу киевскую котлету.

Катись, Котигорошко, не ради славы -
катись ради папы, катись ради мамы,
катись ради жадного украинского чёрнозёма,
ради спелого дождя и арбузного грома.
Катись во имя ненаглядной Неньки,
девчат из выпуклой свеклы
и хлопцев из зубатой редьки.

А Котигорошко Днепр перепрыгнул,
номерует Родину в инвентарную книгу.
Берег левый, берег правый - всё спокойно.
Катись, Котигорошко, по сплошной наклонной.

Далеко ли дорога твоя - кто знает?
Вокруг Земли Котигорошко витки мотает,
охраняет Украину не за страх, а на совесть,
развивает вторую космическую скорость.

А на огороде уже поднимается новая смена:
дюжие Котиарахис и Котиквасоля.
Вся бобовая семья стоит среди поля -
одной рукой держат скалы, 
а другой - достают до моря.

Не сгинела Посполита. Україна ще не вмерла.
Тянутся к солнцу мускулистые всходы.
Шумят на карте географические деревья.
От "Сяну до Дону" вскопаны огороды.

Пока в красный борщ нечаянно не попали,
не угодили в гороховый отопительный суп,
будем стоять на страже криворожской стали,
позапрошлого угля и усатых труб.

     ------------  {  #  }  -----------


                  Хиппи II

Мир проснулся в цветах. Новобрачное небо
было наполнено птиц эзотерическим пением,
наступил новый день сексуальной свободы.
Солнце восходит доброжелательным Лениным.

Дети смеются на шерстяных облаках колючего сена,
перед входом в коммуну гнётся пузатая радуга,
дедушка Мао Цзэдун гладит нас всех по головке.
Мы целуемся с противотанковой Прагою.

Мы давно потеряли счёт дням и ночам, годами 
курим траву и не вылазим из музыки.
Наши мысли не покидают абстрактную Индию,
жирные мухи блестят в наших нужниках.

Над нами всходят рок-звёзды и тут же бессмертно заходят,
выдыхают сказочный дым наши лёгкие.
Мы отправляемся вдаль на медицинских колёсах
и доим слюнявых восточных коров философии.

Мы живём вне пространства и времени. Просыпаясь,
спим в обнимку с простой Кама-сутрою.
Жизнь расстелив, занимаемся грехопадением,
узел любви завязали и нас уже не распутают.

Карта мира лежит на наших зелёных коленях.
Мы сидим на довольной игле и богатыми пальцами
перебираем сокровища цивилизации майя -
красные звёзды и чёрные насекомые свастики.

Мы свили гнездо на дереве мира. Иисус - наша мамочка,
приносит нам в клюве козявки тяжёлых наркотиков.
Сюрреализмом текут облака. Из вечной дилеммы
любить-ненавидеть мы всегда выбираем эротику.

Жизнь зарастает травою немытых волос. Люди не спите,
обнажайтесь, шмотки снимайте и всем будет весело.
Мы узнали, как изменить наше общество к лучшему -
красками брызгайтесь: жёлтой, сиреневой, розовой.

А если нам скажут вдруг: дурачьё, вы ли не знаете, 
как смердит этот мир, как всемирно воняет история.
С облака дети смеются в ответ. Человек настоящий
только во время любви. Люди рождаются голыми.

     ------------  {  #  }  -----------


           Британский узор

В старой доброй Англии странные порядки -
кто-то любит горькое, кто-то бредит сладким,
злые карлики сидят на яйцах пространства,
на велике катит глупый доктор Ватсон.

Дымят кирпичные трубы, повесился месяц.
Паровозы выпрямляют гнутую поверхность.
Козлоногие шотландцы гудят на волынке,
Альбион вырастает из промышленной дымки.

На Биг-Бен слетаются божьи коровки,
Конан Дойль сосёт китайскую трубку.
Англичане разложили этот мир по полкам,
соблюдают во всём дух и сухую букву.

Как по стриженой траве бежит сложный кролик,
задремавшая Алиса летит в бесконечность,
катится по мостовой бочка вечной соли.
Зажигают тусклый газ. Раздеваются плечи.

Славный нынче час - викторианская эпоха,
трубочист раздаёт всем прохожим сажу,
джентльмены танцуют на улицах Сохо,
а за ними марсиане на треножниках пляшут.

Как ирландки во лугу собирают цветочки,
режет сливовый пудинг Джек Потрошитель.
Смотрит Уайльд в одну из скважин замочных -
я не слышу ничего, чёрт, громче говорите.

Шерлок Холмс на скрипочке безобразно играет,
а собака Баскервилей ему подвывает.
Мелит пыльную муку расчихавшийся мельник,
солнышко выходит ровно в понедельник.

Хорошо, однако, жить при сахарной королеве -
собирать барыши из волшебных колоний.
Ты старуха, послушай, закрой скорей двери,
чтоб не чувствовать дух индийских зловоний.

А на улицах Лондона механизм скрежещет,
двигает поршень, толкает смазанных женщин,
горожане стоят в клубах жёлтого пара.
Карта мира на коже дублёного капитана.

Королева Виктория всех из ложечки кормит:
этому дам, этому дам, а этот - фиг дождётся.
Как по мостику бегут чёрные вагоны,
замотало в шестерёнки шевелюру солнца.

Как на голову сорвалось яблочко Ньютона,
над газонами порхает фабричная копоть.
На зелёном бережку капает корова.
Давит Англию под бок скандинавский локоть.

Хлеб, упавший в молоко, продолжает мокнуть.

     ------------  {  #  }  -----------


Стансы по одной брюнетке

Потому что я не знал, кто ты и что ты
[я и сейчас не знаю кто ты и что ты]
как тут не вспомнить старину Сократа
с его греческим орехом обеих полушарий:
я знаю, что я ничего не знаю - так и со мной.

Потому что я не Сократ и ума у меня ноль,
ты не стала моей женой,
я не стал для тебя каменной стеной,
построенной в многочисленном Китае.
Короче говоря, мы расстались.

Дайте мне стакан молока,
может успокоится поджелудочная у дурака
и я забуду о пулевом отверстии твоего имени
и проснусь в поезде, далеко от центра тяжести - Киева.
Дайте же мне, наконец, молока. Кто-нибудь
у кого доброе сердце [и не менее добрая грудь]

Ты идёшь с кем-то по улочке
вся такая супер, в расстегнутой курточке
с пальцами на всех спусковых крючках мира.
Словно ударная волна взрыва.

Мир треснул пополам,
словно лопнул холодный стакан
и я вспоминаю Фриду Кало [или Сальму Хайек - 
среди этих брюнеток сам чёрт ногу сломает]
Хотя не пойму, причём здесь Фрида -
первая из женщин мексиканского подвида.

            Бесаме, бесаме мучо,
          комо си фуэра эста ноче ла ултима вез.
          Бесаме, бесаме мучо...

Фрида с днепропетровскими бровями Брежнева,
с густыми подмышками, в которых она разводила краски
до нужной консистенции
и где оставляла на ночь раскисать свои кисточки
[для пущей мягкости натирая их кирпичом],
кисточки тропической женщины.
Да, действительно, Фрида здесь ни при чём.

Может оттого, что ты брюнетка что ли,
каждый, кто в тебя стреляет смертельно болен,
или ранен пулей навылет,
или пуля осталась и её не вынуть.

Мне бы вернутся обратно к ореховому Сократу
к его философии головного мозга,
к разбитым губам украинских вишен,
к жизни среди кипячёных книжек,
к волшебным претензиям поэзии,
к не склеенному сердцу,
не тронутому лезвию.

Да, видно нельзя никак.
Да, видно я невезучий.
Да, видно это не мой случай.

            Бесаме, бесаме мучо,
          комо си фуэра эста ноче ла ултима вез.
          Бесаме, бесаме мучо...

     ------------  {  #  }  -----------


             Чёрное

Потому что мы не видим,
потому что мы не видим ничего.
Не читаем на ночь книги,
не рисуем в туалетах, не глядим в окно.

Тянется Отчизна наша,
тянется Отчизна наша бесконечно вдаль.
Мы на ощупь варим кашу,
смотрим пальцами железо, щупаем печаль.

Страшно Родина темнеет,
страшно Родина темнеет под землёй.
Жмутся мертвые теснее,
жадно трутся друг о друга тёплой стороной.

Тёмной ночью к нам приходит,
тёмной ночью к нам приходит старый Кант;
он бросает тень на своды -
свечка тоненькая брезжит у него в руках.

А за ним приносит Гегель,
а за ним приносит Гегель спичек коробок.
Он подносит спичку к небу,
но не небо там зияет, вместо неба там зияет толстый потолок.

Здравствуй, Кант, и здравствуй, Глинка.
Здравствуй, бедный Глинка, и прощай.
В глубине родимого суглинка
из корней Отчизны грязный мы завариваем чай.

Сморщенные руки наши,
сморщенные руки наши трогают лицо.
Здесь мы кажемся гораздо старше.
Громко-громко по руде железной катится кольцо.

Эта местность не Тоскана,
нет, конечно, не Тоскана и, само собой, не Рим.
В залежах простуженного камня
нет различий между мертвецами, между мертвецами и людьми.

В нашем городе играют,
в нашем городе лабают чёрный рок.
Мертвецы живут, не умирают,
видно год пришёл неважный, не настал их срок.

Господи, прости нас грешных,
Господи, прости нас грешных, всех кто жил.
Пахнет мокрою землёю Вечность.
Машут рыбы плавниками из просевших вглубь могил.

     ------------  {  #  }  -----------


     Никто не придёт 

Приди. Мы станем с тобой жить,
словно за пазухой у Брежнева.
Покажут высший пилотаж нам журавли.
Я стану бережным, ты станешь нежною.

Явись и наш продавленный диван
вновь превратится в кремовую Индию.
Я потерял счёт выпитым годам.
Я жду трагедию, Людмилу, Лидию.

Приди. Под красным флагом синевы,
мы станем строить светлое грядущее.
О наши ноги станут вытираться львы,
а небо - тяготеть мичуринскими грушами.

Открой же двери настежь, распахни окно -
нас ждёт шалаш телесной Полинезии.
Я жду, далёкая, тебя, я жду тебя давно:
весёлую, поджарую, нетрезвую.

Приди, зааплодирует Политбюро
и космонавты сделают нам ручкой с космоса
и солнце будет бегать с золотым ведром,
пока мы от пожара, оба, не рассохнемся.

Приди, прими новозеландский душ,
по полочкам расставь все принадлежности.
Мы станем целоваться как в бреду,
я снова задохнусь от польской нежности.

Закрой продолговатый ящик и явись.
Нам Терешкова машет и поёт Савицкая.
Нас ждёт с тобой расстегнутый нудизм.
Прощай, пустая жизнь - 
несексуальная, советская.


Но не придёт, увы. Нет, не придёт.
На плечи Риму тяжко навалились варвары.
Стоит у стенки снова обречённый год,
расстрелянный патронами бездарными.

     ------------  {  #  }  -----------


                 Уэллс во мгле

В международном вагоне едет мягкий Уэллс.
Он смотрит в окно, за окном простирается лес,
сёла дымят кизяком, ходят посмертные люди.
Отставив свой чай, Уэллс кушает пудинг,
      а снаружи, за грязным окном расторопно
      раскручивается рулон Восточной Европы.

Восточная Европа смотрит, но не в глубь, а вдаль,
она курит трубы с длинной нефтью и сосёт печаль.
Запад и Восток глядят на друг друга сквозь время.
Упирается рукой в лазурь электрический Ленин.
      После разговора с ним Уэллс едет довольный.
      Большевистский патруль надёжно обходит вагоны.

Что делать в Восточной Европе, когда ты убит,
когда тебя тянет под землю загробный магнит?
Когда из чудес всех еврейской науке известных -
наихудшее снова в этой державе воскреснуть.
      Уэллс кушает чай и чешет у себя за ухом:
      родится в Восточной Европе - действительно невезуха.

У неё короткая память - время не её конёк.
Её фетиш пространство, она держится за прыжок
в будущее, но рушится снова в отхожее место.
Она ищет сваю нишу, но в истории ей тесно.
      Уэллс смотрит в окно, улыбается сально.
      Его купе похоже на буржуазную спальню.

Что делать в Восточной Европе, когда ты не пьян,
а вместо хлеба у тебя - коллективизация крестьян
и следы твоих ног по колена остались в сугробе,
если ты трезв, что делать тебе в Восточной Европе?
      Уэллс кашлянул, поперхнувшись хлебною крошкой -
      первая конная скачет рядом с его окошком.

Уэллс катится по рельсам средь немых картин,
запах Западной Европы густо тянется за ним.
Сзади мужики жадно нюхают ушедший поезд,
и вдыхают паровозный дым тягучим слоем.
      Герберт Уэллс смотрит, раскуривая сигарету,
      на Восточную Европу, словно на другую планету.

Соколиный Ленин ей размашисто указывает путь,
Маркс громко стучит себя в бородатую грудь,
молятся крестьяне на заросшие его портреты,
на похмелье разгибают спину пухлые рассветы.
      Уэллс мчится по пространству советской жизни:
      мужики моют ноги, бабы расчёсывают мысли.

За окном быстро мелькают проезжие огоньки.
Смерть жуёт младенцев, сгинувших от тоски.
Люди в будёновках амбивалентно наводят порядки,
чекисты "шьют" дела и плотно складывают папки.
      Поезд упирается в амбарный замок границы.
      "Далее прогнивший Запад" - слышен голос проводницы.

     ------------  {  #  }  -----------


              Энеида 

                    Еней був парубок моторний 
                    I хлопець хоть куди козак... 
                   "Енеїда" Iван Котляревський 

Опустив за борт рассохшиеся ноги, 
шелухою семечек плюёмся в море - 
бескорыстные дельфины трутся о ступни. 
И покинув дымные пожары Трои, 
закатав штанины, ходят корабли.

На шматочки режем жёлтенькое сало, 
выдыхаем сажу из ноздрей заросших,
набиваем в люльку вдумчивый тютюн. 
Марсовое поле и кривые рощи
далеко отсюда - мы плывём на нюх.  

Мы плывём по юной синеве пространства, 
на широком солнце сушим шаровары, 
греческих русалок лапаем за хвост. 
За спиной остались рыжие пожары. 
Нам о Родине напомнит луковица слёз. 

               *   *   *   *

Видим, засыпая, с чесноком пампушки,
режемся на раздеванье в подкидные карты,
морщим свою башню перед щелбаном. 
На носу дымится атаман усатый,
бесшабашный воздух расшибая лбом. 

На ходу глотаем мощную горилку, 
заплетаем стричку в волосы комете, 
хаваем галушки и троянский борщ. 
Наши оселедцы развевает ветер, 
моет наши мысли пресноводный дождь. 

Мы друг друга лупим ложкой деревянной, 
набиваем пузо колбасой домашней,
наша одиссея крутит шар земной.
Тянет лодку ветер престарелой клячей,
словно воз - кораблик наш скрипит домой.

                *   *   *   *

Мажем толстым слоем спаленную спину. 
Илиаду вспомнив, травим сочно байки - 
гетман чешет репу, всматриваясь вдаль. 
Освещают космос сальные огарки,
солнце отражает наших сабель сталь. 

Мы грустим о потном спелом чернозёме, 
застилаем небо песнею народной, 
из воды нам дулю кажет бурный Посейдон.
Мы попали пальцем в точную погоду, 
убегает в вечность наш вагитный дом. 

Одеваем ветер в парус вышиванки,
чёрным морем ходим в поисках Отчизны,
нам Дидона машет хусткой из костра. 
Мы проплыли мили непрожитой жизни. 
О, где ж вы, Апеннины - сдобная страна. 

     ------------  {  #  }  -----------


Мальчик и Западная Европа

1

Мальчик смотрит на Западную Европу.
По Западной Европе ползает жук.
В преисподнею захлопнут
канализационный люк.

Мальчик смотрит на Западную Европу
и Западная Европа в его глазах,
принимает вид угрюмого рисунка
виденного им во снах:
      напряжённые башни,
      семь подвижных сфер Вселенной,
      сладкие флорентийские интриги,
      ангелы раскрытые, словно книги.

Мальчик смотрит на Западную Европу,
он наблюдает вокруг всё подробно,
а ты возьми полюби, попробуй,
когда вокруг так не по-доброму,
когда вокруг всё бредово.

Усевшись мальчику на ключицу,
птицы исполняют прелюдию к фуге.
Мальчик смотрит на улитку.
Мальчик смотрит на убийцу.
Над мальчиком жестикулирует флюгер.

2 

Средневековье и маленький мальчик,
что любуется витражами Европы.
На лице его солнечный зайчик.
Мальчик рукой вытирает сопли.

Мальчик смотрит, но что бы увидеть
мало читать негабаритные книги,
рассмотреть всё внимательно что бы
надо разбить венецианское стекло Европы,
расколотить итальянскую витрину,
надо зайти с чёрного польского входа.

Хватит заглядывать в сказочную
средневековую замочную скважину.

3

Мальчик смотрит на Западную Европу,
Западная Европа смотрит на мальчика:
на Микеланджело Буанаротти,
на коммисара Плачедо.

Кто ты, мальчик, и что ты здесь делаешь
среди "Отче наш" и сплошного "покайтесь",
заблудившийся во времени,
потерявшийся в пространстве?

Что ты ищешь взглядом эпилептика
в мире, где хочется постоянно плакать?
По солнечной эклиптике
ходят злые знаки Зодиака.

4

Средневековье и маленький мальчик.
Что главней человек или вечное время?
Палач рабочие плечи калечит.
Папа римский стрижёт овечек.
Калейдоскопический Арлекин не плачет.

Всюду готика канцелярских товаров,
небо дует в щербатые зубы соборов.
Мальчик смотрит устало,
мальчик смотрит с укором,

мальчик пристально смотрит
и не узнаёт Европы.

     ------------  {  #  }  -----------


Константину Калиновичу

На толстую шапку слетают снежинки,
лесник спешит с рогатиной на троллей.
Под небом инкрустированным житель
стоит и пытается что-то вспомнить.

С неба свисают худые сосульки,
синички клюют пожелтевшее сало.
Скрипят на снегу молодые поступки
и валенки ходят по миру устало.

Крестьяне жуют рождественский студень,
Папа над Римом звенит в колокольчик.
На плоской земле обнимаются люди,
скребутся трупы из-под почвы.

Колючие звёзды над жизнью желтеют,
гудит в трубу жестяную архангел.
Алхимик пожилой корпеет
над книгой чёрствою в одной из башен.

           *  *  *  *

Зима. Средневековье. Бесконечность.
Марко Поло примёрз к железной дороге.
Стеклянные птицы садятся на плечи,
от музыки сфер менестрели оглохли.

Крестьяне путешествуют за плугом,
их женщины вокруг земли рожают.
Домашней колбасою пахнет Брюгге,
торговцы капают на стол ножами.

С вершины горы в море прыгает солнце,
сорока летит с серебряной ложкой.
Земля обрывается где-то за Польшей,
и время коптит монастырскою плошкой.

И куда не пойдёшь, всюду чешется Запад,
границу бережёт бульдог и мальчик.
Рыбак запрыгнул в лодку, словно в лапоть,
жена его непревзойдённо плачет.

            *  *  *  *

Весло обгрызает зубатая лошадь,
снежинки падают на мятый панцирь.
Ложатся хлопья в тёплые ладоши
Гильдестерну и Розенкранцу.

"Любви, любви" - кричит жестянщик
и ножницами режет лист железа.
Уходят латники на праздник,
стреляют лучники из бездны.

Ворон распугивает звук оргАна,
хрипит механизм небесной системы.
Скрежещет кавалерия металлом
ржавым и Дамам Сердца действует на нервы.

Над кровлей монархии машут драконы,
Айвенго в доспехах на голое тело.
Мальчишка, фолианты, подоконник.
Монахи в небо умирают постепенно.

     ------------  {  #  }  -----------


       Убить чёрта

Брошу семечко в потный грунт,
кушай дедушка гнилой Аид,
кушай магический Вельзевул,
у тебя съедобный аппетит.

Брошу семечко глубоко,
полью его беременным молоком,
революция грянет, произойдёт,
вырастет из-под земли плодородный чёрт.

Я поляну накрою, я поставлю ему стол: 
вышитая скатерть, адский самовар.
Стану плотью своей потчевать,
стану чёрта харчевать
без свидетелей, без улик,
чтоб однажды выкопать и убить.

Пусть себе жрёт,
напханный пыхатый чёрт. 
Голод не тётка, вернее, тётка, 
но, которой не дают в рот.

Что так смотришь на меня,
мы не родичи, ты мне не друг,
ты просто хаваешь мою жизнь -
обыкновенный этнографический фашизм.

Кушай, кушай, чёрт,
человеческое сердце - райский плод. 
Ты своё уже взял, слопал, тебе повезло,
съеденное мясо - то ещё зло.

Весь заросший кусачей шерстью,
чёрт - ты Николай Чаушеску,
чёрнорубашечник, 
красный кхмер,
если честно, ты ещё тот хмырь,
твоим пахом вечеряют вши,
улыбчивый чёрт, словно Чан Кайши,
тебя не раздавишь, ты - Мао Цзедун,
но я всё равно тебя сделаю, ссыкун.

Ублюдок, я тебя убью.

Даже если ты Шикльгрубер,
живущий в лабиринте коленопреклонённых крыс -
я убью тебя просто и грубо,
я убью тебя сверху вниз,
от тебя останется только мокрая мысль.

Гоголь, Гоголь, помоги,
намотать кишки чёрта
мне на ржавые кулаки.

Мне не нужен мешок 
обаятельных денег -
я хочу разбить чёрту гитлеровский череп.

Может тогда мне станет легче,
откроется второе дыхание,
заработает первая печень,
меня поймут, наконец, люди,
и в моём доме запахнет женской грудью.

     ------------  {  #  }  -----------


                   Тридцатые

                                      Борису Поплавскому

Дети перестали плакать и весна осЫпалась.
Вот и лето - можно купаться в прозрачной реке.
Люди в пляжных костюмах собрались под липами,
пьют оранжад и читают судьбу по руке.

Двадцатые годы переходят нежно в тридцатые.
Ещё мы так молоды. На скамейке постель из газет.
Духи чиновников нежно спешат за зарплатами;
на витрине, как настоящий, блестит пистолет.

Лимонады ярко стоят на запыленном столике;
официантки радостно машут под тентом кафе.
Сквозь окошко романс выплывает из комнаты;
на дирижабле весна эмигрирует - лето уже.

Мы мечтаем, глядя в лазурь. Нам хочется выспаться,
но мир вырастает на наших глазах, как солнечный гриб,
и души взбираются ввысь по верёвочным лестницам;
на асфальте скользкие тени как будто от рыб.

Второго июня. Каштаны держат в руках пятисвечники.
Вокруг так прекрасно, так пусто, что хочется спать,
шатается воздух, как будто надетый на плечики;
с аттракциона сквозь шелест деревьев доносится мат.

Эпоха чиста, как слеза. Переселенцы и беженцы,
умиляясь, любуются тем как купается молодёжь;
небо трогает ласточек, словно боясь, что порежется;
покидает ночлежку простой фиолетовый бомж.

Солнце жарит вовсю. Ещё далеко так до вечера.
Неудачники прыгают с мостика в чёрную смерть
и вращает шарманку солдат на войне искалеченный.
Ветер бежит из истории - пыль начинает лететь.

Бродяги Парижа смеются над эмигрантами.
Сеной ходят гружёные баржи. Зеленеет вода.
Сороковые года появляются вслед за тридцатыми,
но мы слишком молоды - мы не увидим их никогда.

     ------------  {  #  }  -----------


        Яйцо ангела

Будущее неизвестно
прошлое неинтересно,
ангелы куда-то улетели,
оставив незакрытыми входные двери -
на пороге лежит яйцо.

Сохрани его, девочка, оно того стОит -
сказали ангелы,
отлетая в небо голубое.
Перекрикивая звук реактивного воя.

Сохрани его? Оно того стОит?
А вдруг яйцо мёртвое,
а что если оно пустое?

Овальный предмет у меня в руках.
Кто-то дрожит за выпуклой перепонкой.
Я - маленькая девочка,
похожая на японку.
Из драгоценного глаза капает запонка.

Легко сказать: сохрани его.
Что мне сделать - лечь на сохранение? 
пойти налево или пойти направо?
разбить яйцо? -  я имею полное право -
приготовить из него яичницу
или согреть, свернувшись калачиком,
пока яйцо не станет личностью.

      Стою на распутье
      покатым яйцом распухшая,
      словно беременная.
      Несчастная дева я.

Я приложу яйцо к тонкому уху,
но внутри никакого движенья - глухо.
Зачем это мне и что оно значит?
Яйцо ангела - дар или проклятье?
Маленькая девочка в простеньком платье
сидит на скамейке, плачет.

Скажите, сколько стоит яйцо ангела?
В евро, в долларах, в юанях?
Не сегодня-завтра меня забанят
и я уйду из жизни непризнанной,
так и не дождавшись 
вторичных половых признаков.

Что находится внутри яйца?
Непобедимые слёзы матери, потная улыбка отца.
Х-хромосома. Y-хромосома.
Тысяча страниц четвёртого тома,
Инь и Янь в диалектической схватке,
Миллиард файлов собранных в одной папке?
Что находится внутри яйца
без начала и без конца?

У меня остался последний советский рубль
неконвертируемый, деревянный.
Я куплю на него "люблю",
первое застенчивое "ню",
материнства Марианские впадины и овалы.

      Я куплю себе девять месяцев
      жизни, мне не надо больше.
      В животе моём поместится 
      небо и конопатое солнце.

      Я положу яйцо себе на живот.
      Пусть яйцо толкается,
      пусть эмбрион живёт,
      ангелы разветвляются.

Чья-то нежность в моём животе.
Чья это нежность в моём животе?
Чья-то надежда в моём животе.
Чья это надежда в моём животе?
И вообще, чей это живот?  А живот-то общий -
для одной из райских зигот
внебрачная жилплощадь.

Маленькая девочка с ангельским лицом.
Маленькая девочка с ангельским яйцом.
Солнце с рыжею бородой
над беременной молится,
охраняет малолетку религиозная Троица.

Люди услышат, наверняка,
как треснет всемирная яичная скорлупа,
добрые подарки вдруг завалят Россию -
не пройдёшь, не проедешь -
со скрипом выйдет голенький Мессия,
и запоёт нам на идиш.

Над головой японки заблестит нимб,
закончится эволюция у передовых рыб
и поднимется атомный американский гриб.

     ------------  {  #  }  -----------


           Прощай, Дионис

Прощай, Дионис. Здесь видно нет огня,
твоя бесхитростная радость кинула меня.
Давно я не читал смеющегося Ницше -
увы, всё оказалося гораздо прозаичней.

Прощай, Дионис. Закончился урок,
на шестерёнках времени скрипит песок.
Мы выросли давно и нас уж не догонят
ни возгласы менад, ни звуки "Роллинг стоунз"

Прощай, Дионис. Выпить бы сто грам,
да виноград скатился по сырым усам
и Моррисон, увы, не греет боле душу.
Весь мир, как яблоко червивое, надкушен.

Прощай. Цивилизация вошла в азарт.
Прощай Динамо Киев, да здравствует Спартак,
и залпы выстрелов доносятся до слуха -
Дионис мёртв. Асфальт ему да будет пухом.

             *      *      *

Весёлый Бог, спокойно почивай:
ни пей, ни пой, ни вей, ни наливай
и не блядуй, не балуй более, не обнажайся,
и радость показную не высасывай из пальца.

Прощай. Искрящийся персидский кот
рассыпал электричество у кирзовых сапог,
на тумбочке захватанный стакан и крошки хлеба.
Я заедаю жизнь куском фламандским неба.

О, где ты, где ты, старый добрый виноград,
Константинополь где, и где ты Ленинград,
где эрогенная лоза и непростая юность мира.
Ушла заря под щуплый шелест клавесина.

Эректный, аморальный Бог, гудбай.
Вино закончилось, остался жёлтый чай,
простреленные бублики и Шпенглер на закате.
Навозный жук наш мир куда-то катит.

Прощай, прощай. Нас больше нет.
Над нами млечности и горний интернет,
бежит по небу гибкий босоногий трафик,
где гонится за Гамлетом разутый Сафин.

              *      *      *

Прощай. Я выстрелю себе в бездонный лоб,
Европа молча улеглась в красивый гроб
и римские каникулы куда-то укатили.
Блудницы продают свой рот на Пикадили.

Всё кончено, прощай. Взмахнул Улисс.
А для кого-то (для меня) ещё не начиналась жизнь,
но всё равно: бывай, адью, мой Бог, ариведерчи.
Ты мёртв. Я тоже, что ни год, всё далее от женщин.

     ------------  {  #  }  -----------


                    Украинцы

Он был мне приятен, тем, что знал своё место
в глине, среди корней давней украинской Природы.

Тем, что не искал лёгких путей и всегда улыбался
кривыми зубами горького личного опыта.

Он растапливал печь и тени на пляшущей стенке
говорили о нём больше, чем все подшивки журналов.

Собирал вокруг себя детишек и наливал каждому 
полные лёгкие табачного дыма.

Хлопнув себя по ляжкам, мог не на шутку
развеселится - в кирзовых сапогах, в ватнике сальном.

Если что говорил - всегда с иронией. Очень краснел,
когда получалось серьёзно. В наш век считал сие неуместным.

"Ходить гарбуз по городу.." - пел, когда хмель
особенно ударял ему в неприбранную голову.

                         * * *

И вот я доживаю до его возраста. Не понимаю
как такое случилось, куда промелькнули года.

Я не знавший ни войны, ни голода, в крайнем случае,
изжогу времён кислого советского стройбата.

После двадцати лет независимости, невидящий
для Украины живого места в истории.

Потерявший счёт всему абсолютно и, прежде всего
своим унижениям и своим же мелким гадостям.

Захлопывающий книгу в твёрдой уверенности,
что жизнь наконец-то вывели на чистую воду.

Нигде не побывавший, но свято верящий,
что Земля круглая, люди одиноки, а Вселенная расширяется.

                          * * *

Прошу прощения у соотечественников, что не поднял свой голос,
когда люди искали, даже не помощи, а просто доброго слова.

Что не бьюсь в конвульсиях на берегу выброшенной рыбы - 
своей Отчизны в чьё будущее больше не верю.

Видя несправедливость - всё же выделываю коленца
и похлопываю себя по ляжкам, как ни в чём не бывало.

                          * * *

Дай мне руку, старый дед моего детства.
Почему бы нам с тобой не станцевать - двум поколеньям,

разделённым голодоморами, войной, освоением космоса
и колбасой развитого социализма по рубль шестьдесят,

бьющимися о стекло хрущами Шевченка,
на голове козака разболтанным оселедцем,
сокровищем нации - трубкой Тараса Бульбы,
битыми черепками культуры трипольской,
бабами каменными мясо-молочной породы.

                            * * *

Станцуем же дед гопака, заодно извлекая за руку
из глубин чёрнозёма всё новых и новых предков.

Вместе со скифом дико пляшет серьёзный сармат,
по чьей бороде шипит молоко, разветвляясь.

С половцем вместе танцует хазар обречённый
в одежде косматой, похожий на чёрную битую птицу.

Танцуем, за руки и ноги вытягивая наружу 
фигуры всё новых и новых танцоров

и пуская в круг гопака всех украинцев планеты, 
начиная с Адама и выпуклой кремовой Евы.

     ------------  {  #  }  -----------


            Хрущ

                       Хрущi над вишнями гудуть...
                                       Т.Г. Шевченко

Приходит май в который раз
и снова ржавые жуки гудят,
и солнце на тебя в анфас
глядит, который уже год подряд.

Мне странно снова видеть этот день -
вполне обычный поворот к весне.
Летящий жук отбрасывает тень,
отбрасывает тень на душу мне.

Мой майский жёсткий жук лети, лети,
гуди над миром в маленький тромбон.
У нас с тобой, 
у нас с тобой всё впереди,
дурная жизнь прошла, как сон.

Ты снова над землёй гудишь
и музыкальный инструмент в твоих руках.
Мой маленький саксофонист,
мы снова здесь, 
мы оба здесь не при делах.

Над Родиной весна, опять весна,
над вишнями Шевченка тает джаз.
Я слышу: дивно дребезжит струна -
вибрирует весенний контрабас.

Как далеко отсюда всякий Рим
и райские развалины Европы не догнать.
Мой жук, давай с тобою убежим,
хотя какая разница, где подыхать.

Какая разница, где быть чужим.
В саду импровизирует заезжий дух.
Стоит Тарас Шевченко молодым,
над ним играет негритянский жук.

Лети мой жук, мой глупый хрущ,
всё выше над Отчизною, в огромный синий цвет.
Мы снова одиноки. Ну и пусть -
разочарованность в себе ещё не смерть.

Гуди, крылами резонируй, исполняй полёт
в какую-то святую будущую жизнь,
и может быть нам повезёт
и мы найдём любовь 
и обретём свой смысл.
 
     ------------  {  #  }  -----------

             
                 Да Винчи 3000 

                                                Элли Мэнсону

  Леонардо да Винчи моет культурные руки.
        У него очень плотный слух, к нему не доходят звуки
        трупов, что вывернувшись наизнанку, лежат перед ним.
               Леонардо да Винчи курит турецкий дым.

        На резиновые пальцы он натягивает перчатки.
        Тайна жизни известна ему, она не играет с ним в прятки.
        Он доподлинно знает на каком волоске всё держалось.
Мне страшно, очень страшно - я проваливаюсь в хаос.
        Смерть просто так не возьмешь, её лучше не трогать.
               Леонардо да Винчи - патологоанатом от Бога.

        Мессер Леонардо на лицо одевает повязку.
        Дойдя до изнанки всего, он вдруг обнаружил там мясо.
        В раскрытую клетку грудную зияет сырая душа
               и ноги лежат. От Леонардо да Винчи не убежать.

        В руке у да Винчи блестит нержавеющий скальпель.
Ни одна из Джоконд не уронит по мне своих капель,
        не покинет Парижа, не приедет с любимым проститься;
        здесь, конечно, не Лувр, да и я невысокая птица.
        Энтропия густо воняет в лицо. Медсестра, отвернись.
Мне стыдно, мне очень стыдно - у меня кончается жизнь.

Мессер Леонардо, любопытство тебя непременно погубит.
        Отовсюду к нему приближаются трудные трупы.
        В голове его свила гнездо седая от соли наука.
Я к нему докричаться хочу, но между нами нет звука.
        Он сидит в тупике всех известных Природе дорог.
               Леонардо да Винчи построил всемирный морг.

        Мона Лиза, не ссы. Продолжай, продолжай улыбаться.
Мухи часто лезут в глаза и откладывают густо яйца.
        С инструментов слетает на кафель слеза сукровицы.
Нет, не страшно подыхать, но страшно снова возвратиться.
        Леонардо выкурил ночь. Эпоха скрипит, как кровать.
Над нами безлюдное небо - мне есть куда умирать.

               Да Винчи, не торопись. Да Винчи, постой.
               На прощанье махни мне стерильной рукой.
               Синьоры, нас всех ожидает геологический слой.

        Леонардо, смотри - над нами нейтронное солнце.
Я не знаю, кто из нас прав, и кому повезло из нас больше.
        Все дороги на небо от крови промокшей раскисли.
        Мона Лиза в белом халате стоит, ухмыляется жизни.
        Сквозь решётку блестит подвенечный заснеженный сад.
               Леонардо да Винчи рисует чёрный квадрат.

        Он за работой; по рукам его ползают черви.
Я давно не последний твой труп и, конечно, не первый.
        Звуки "Led Zeppelin" из тоннеля в наш мир долетают.
У меня закончились честные зубы и слова выпадают.
Мне грустно, мне очень грустно лежать на железном столе.
          Леонардо да Винчи врубает пепельный снег.

        Он любуется из окна флорентийского морга
        на то, как кончается Свет, как на землю слетает погода,
        как мочатся люди в продрогших подъездах планеты -
        беспардонно отплюнув, он топчет бычок сигареты;
        из столицы кремлёвское время курантами бьёт.
               Леонардо да Винчи встречает трёхтысячный год.
                              
     ------------  {  #  }  -----------


           Словно Ахиллес

                            Я так хочу, чтобы лето не кончалось
                                                                И.Резника

      Июнь, июль. Бегу я по траве
      и Алла исполняет песню в голове.
Меж будущим и прошлым, посредине,
я, словно Ахиллес, бегу по Украине.

      Июнь, июль, скажи куда бежать,
      зачем дороги на пустой земле лежат?
Куда идут столбы высоковольтных линий
и что в конце пути нам обещает Плиний?

      Куда бежать неведомо, неясно куда жить.
      По сельскому хозяйству Ахиллес бежит,
бежит он напрямик, не замечая корни -
вокруг него гремят гружённые вагоны.

               *      *      *         

      Ах, лето, лето, останься насовсем.
      На дереве - орёл, в траве - телец и лев.
Беги, мой Ахиллес, пока лоснятся рельсы,
пока над головой гудят авиарейсы.

      Беги, пока не свистнул зимний рак,
      в буденовке эпических гомеровских атак.
Сентябрь и август нагоняют сзади.
Беги по Атлантиде, беги по Илиаде.

      По сгорбленной столице, по густой Москве,
      по женским небылицам, по мужской молве,
куда-нибудь, опережая скорость жизни,
разламывая рёбра в семицветной призме.

               *      *      *         

      Беги, мой Ахиллес, по мира кривизне,
      беги, герой, наружу. Беги, герой, извне.
Беги по заглохшей июльской планете.
Лети, Ахиллес, на советской ракете.

      Все звёзды нужные уже сошлись.
      Кто первый: Ахиллес, иль может быть Улисс?
Мотай свои круги, улыбчивый Гагарин.
По бездорожью Родины перебирай ногами.

      А впереди Надежды очень добрый мыс,
      античный полис, детский коммунизм,
а впереди стоит глухой стеной Россия.
Держи бездушная меня, буржуазия.

      Лови меня, святой капитализм.
      Дружи со мной гав-гав, люби меня кис-кис.
Мне очень хочется, чтоб лето не кончалось -
пространства дофига, а времени так мало.

      А впереди - вся география Земли
      и вся история планеты тоже впереди.
Беги, пока не захлебнулись звуки песни.
Религия в конце пути расчёсывает пейсы.

     ------------  {  #  }  -----------


          Юная космонавтика

Дети играют в космонавтов.
Они взбираются на деревья и отправляются к звёздам.
Дерево - первая ракета
посаженная добрым садовником Королёвым.

И я тоже был деревянным космонавтом,
взбирался по веткам на свою заветную ракету
и, свесив ноги,
болтал ими во время космического путешествия.

Я мечтал всё свободное время,
которое приносил с собою из школы,
в портфеле полном неинтересных уроков.

Пропадая целыми днями
на растении последнего слова техники,
я злоупотреблял своей любовью к космонавтике,
так что матери иной раз приходилось
отстранять меня от межпланетных полётов
и лишать приятной работы по освоению космоса.

- Иди обедать - кричала она в сад,
но находясь за сотни парсек отсюда
мой слух прятался словно улитка
в спиральное ухо закрученной галактики.

Ракеты бывают яблочные,
сливовые, 
вишнёвые, 
ореховые.

У меня было дерево Андромеды - старая груша,
которая благодаря анамезону Ефремова,
уносила меня вдаль звёздных миров
ещё никем не написанных
ещё никем не прочитанных.

Мама, мама -
где теперь старые фантастические деревья -
чудеса научно-технической мысли советских детей -
где они?

Куда они улетели,
какие исследуют уголки Вселенной,
звёзд каких достигли их ветки и стволы могучие?

Увы, их давно уже нет -
космических кораблей моего прожитого детства.
Некоторые спилили на уютные зимние дрова,
другие рухнули от ржавчины времени,
неумолимой
ко всей деревянной технике будущего.

     ------------  {  #  }  -----------


          Шахнаме, Шахнаме

Шахнаме, Шахнаме. Оттого ли, что я с Украины,
или в силу какой-то другой
неизвестной причины,
все, что было в прошедшей стране,
в зороастрийском что было Иране,
я всё вижу, как будто во сне,
мне всё видится будто в тумане. 

Шахнаме, Шахнаме. Хорошо быть ничейным,
за столом чай хлебать
и хрустеть престарелым печеньем,
и внимать под огонь
догорающей скрюченной спички,
может двух, может трёх голосов,
на воздушных путях, перекличке.

Шахнаме, Шахнаме. Вы держите за руки
мой надкушенный косный язык
и мои бесполезные звуки,
что хотят на Восток
улететь, словно хитрые осы,
где на рёбрах играет Хосров
и слащаво поёт Фирдоуси.

Шахнаме, Шахнаме. Север тоже неплохо,
но от севера горло рассохлось
и в гортани язык дребезжит.
Ветер ходит начальником вохра,
охраняет с берданкою жизнь.

          *   *   *

Шахнаме, Шахнаме. География всюду живёт,
даже если не веришь,
даже если не знаешь.
Ты в Иране Отчизну найдёшь,
отрастишь падишахский живот
и от нег манихейских устанешь.

Шахнаме, Шахнаме. И тебе и, конечно же, мне
шах и мат. Суши вёсла, приплыли.
Ни о чём не мечтай, всё равно
безобразная Родина стынет в окне.
Где же ты золотое руно? -
далеко-далеко, в дорогой Украине.

Шахнаме, Шахнаме. Да минует меня
и тебя эта полная горькая чаша.
Лучше выпить и выпить до дна
лжеклассического дорогого вина
и заесть древнегреческой кашей.

          *   *   *

Шахнаме, Шахнаме. Я родился и вырос
вдалеке от балтийских болот,
как разумный папирус.
(не грызи меня гнус, не кусай меня вирус)
А камыш всё шумел
и деревья тревожные гнулись
в Междуречье седых деревень,
на проспектах дорических улиц.

Шахнаме, Шахнаме. Жить в узорном Иране,
свою жизнь, словно нить,
заплетая в персидский орнамент -
не такой уж великий подарок -
убивающий львов сасанид
и пластичный живот персиянок.

Шахнаме, Шахнаме. Ветер дует из шапки
и слетает на голову мне
журавлиный десантник.
Парашют высоко в синеве,
как беременный купол Софии.
И гнедые арабы летят на коне,
вынув сабли кривые.

     ------------  {  #  }  -----------


Бедный Йорик и Сальма Хайек

1

Не грусти, Сальма Хайек.
Сальма Хайек, танцуй.
Два грузина нахальных,
Сальма, съели твой поцелуй.

Видишь смерть за тобою
ходит в чёрном трико.
Под поверхностным слоем
земли ты несёшь молоко.

Ты целуешь скелеты
в засосы, со скелетами спишь.
Два ствола пистолетных,
ритм энд блюз и гашиш.

Не стреляй, Сальма Хайек,
в сердце. Сальма Хайек, окстись.
Лучше твёрдую хайку
почитай нам на бис.

2

И не спят по ночам, Сальма Хайек,
и танцуют твои мертвецы,
мексиканцев и мексиканок,
рассыпая по миру цветы.

И опять на разбуженный берег,
громоздясь, набегает волна.
Так возьми же мой сахарный череп -
черепная коробка без дна.

Так прости же меня, бедный Йорик,
образ твой переплыл океан.
Вдалеке от балтийских историй
расплескался всемирный стакан.

Вновь наполнен конфетами череп,
пиротехника бьёт в небеса.
Бедный Йорик латинских америк
пляшет с Сальмой во всех новостях.

Бедный Йорик и бедная Хайек -
аномалия жизни и смертный час,
пляшут всё по периметру шара,
на щебёнке земных государств.

3

В жестяную трубу мексиканцы
трубят и гремят в жестяной барабан.
И за руки скалистые взявшись,
смотрят в душу скелеты всех стран.

     ------------  {  #  }  -----------


          Берёзовый Дионис

Берёзовый Дионис возвращался с мировой войны,
на костылях, в побитой солдатской шинели.
У него не хватало хорошенькой левой ноги
и пальцы на правой полезной руке онемели.

Берёзовый Дионис прыгал тягостно к себе домой,
за плечами его шевелилась вечно бухая гармошка.
Из Мазурских болот возвращался Дионис живой;
воробьи, обнаглев, его тело клевали по крошкам.

После долгой разлуки, он приближался к деревне своей,
навстречу ему выбегали древнеподобные дети.
Родина, как же ты постарела. На солнечных лицах детей
под глазами морщинки смеялись от треснувшей смерти.

У каждого встречного дома стояла пустая жена -
терпеливо солдатки своих ожидали военных супругов.
На Диониса мрачно из выбитых окон глядела страна,
и молочные железы женщин под платьем шатались упруго.

Шкандыбая, Дионис подходит к кривому плетню:
ну, что ж вы приуныли, бабоньки, Дионис ведь вернулся.
Я вижу здесь девчат и в каждой нимфу я люблю,
в ней как будто в земле шевелятся корни искусства.

Берёзовый Дионис тут же бросает свои костыли
и выворачивает музыкальный инструмент себе на пузо.
Он исполняет грешный бесподобный гимн любви,
о женщине, что может быть любовницей и музой.

Пляшите телесные девы - ну, что вам страдать.
Вас годы бесполой войны отбросили в морок забвенья.
Сегодня ты дева, а завтра уже напряжённая мать.
Растёт молоко на груди вашей, словно растенье.

В это время по жизни весёленькой шёл комиссар,
ведя под ручку белую расхристанную Ариадну.
Диониса увидев, он, молча, потерял свой дар,
но ловко вынул из-за пазухи наган шестизарядный.

Он выстрелил, и безошибочная пуля просвистела вдаль,
пробив гармонии меха, она вцепилась крепко в сердце.
Глаза Диониса наполнила печаль
и, вскрикнув, он упал на руки трудные красноармейцев.

Обмыв, солдатки положили его в тесный гроб,
крестьяне, на ходу сморкаясь, понесли куда-то в степь глухую.
Красноармейцы трижды открывали громкий рот
и звёздный комиссар салютовал ему, пуская в небо пулю.

На погребении его звучал античный хор,
как будто сам Дионис растягивал меха себе из гроба.
За гробом шёл священник, рядом скользкий вор,
убитый царь с царицею хромали следом, оба.

Священный Троцкий над могилой жадно речь держал,
запели басом мужики, церковно загудели бабы.
Диониса зарыли в никуда - он сам туда упал.
Он под землёй лежал, как будто в мавзолее Ленин слабый.

Диониса уж нет, но люди по домам не разошлись,
чтоб помянуть его, они собрались для съедобной пьянки.
Словно сатиры, мужики хватали молодух за жизнь
и бабы знойно верещали, как вакханки.

Дионис, спи спокойно - пусть превратится в пух земля,
пусть колосятся на тебе колхозные густые всходы.
Культура умерла, но жизнь - ура - жива.
Справляют вакханалии разгульные советские народы.

Пляшите люди тела, бейте в молодой там-там,
гармошке кислой шире, шире раздвигайте шкуру.
Берёзовый Дионис мёртв, но ни один наган,
не выбьет солнце из небес и не убьёт лазури.

     ------------  {  #  }  -----------