Олешин О. : другие произведения.

Интервью с фокусником

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  
  

Интервью с фокусником

  
  
  
  
   В 3-х актах
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Москва

2005

  
  
  
   Вот вы как это понимаете!
  
   С.П.Дягилев
  
  
  
  
  
   Мне сказали, что я сумасшедший. Я думал, что я живой.
  
   В. Нижинский
  
  
  
   По счастливой случайности меня не уличили в том, что я поэт.
  
   Ж. Кокто
  
  
   О, женщина!.. Да будет тебе по желанию твоему.
  
   Евангелие от Матфея, 15:28
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Список действующих лиц

  
  
   Сергей Павлович Дягилев (Серж, Дяг - С.П.) - известный деятель всех искусств (с белой прядью в волосах).
   Александр Бенуа (Шуринька - Ш.) - известный художник с бородой.
   Лев Бакст (Левушка - Л.) - известный художник с усами.
   Вацлав Нижинский (Ваца, Васенька - Н.) - известный танцор, регулярно меняет костюмы.
   Ромола - девушка с биноклем, постоянно курит.
   Жан - разнообразно одаренный юноша, с не менее разносторонними увлечениями, никогда не улыбается.
   Мадам Серт (Мися) - свободная женщина Парижа.
   Игорь Стравинский (И.)- прогрессивный композитор, простужен.
   Василий (В.) - слуга Дягилева, никого не боится, кроме Бога и барина.
   Дробецкий (Др.)- молодой секретарь Дягилева, не всегда понимающий свои обязанности.
   Безобразов Николай Михайлович (Н.М.) - генерал в отставке, действующий балетоман.
   Матильда Феликсовна Кшесинская (тётя Маля) - дама, постоянная не во всех отношениях.
   Владимир Аркадьевич Теляковский - директор Императорских театров, очень принципиальный.
  
   В эпизодах: Анна Павлова, Дима, Айсеодора Дункан, Зина, Мария Степановна, Вики, Фокин, Броня, девочка с перьями, Антон Долин, Владимир Александрович, Валичка, Хосе Мария, Мария Клавдиевна, дядя Петя, Алеша Карамазов и просто Алеша. А также непредставившиеся господа N1-5, русско-неговорящие балерины и отдельные эмоционально неуравновешенные зрители, выбегающие на сцену во время представления.

А также автор - юноша средних лет

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Действие пьесы происходит как во время, так до и после и, развертывается, разумеется, как здесь, так и там. Ее герои говорят то так, то эдак, высказываются как в смысле за, так и в смысле против, выступают за то и за это, но каждый раз, не жалея слов и сил, тащат автора на свою сторону, рискуя разорвать его, как продажного адвоката. Однако, собравшись с последними силами, он вынужден напомнить вышеупомянутым лицам, что согласно международной конвенции об охране его прав, автор имеет право на свою точку зрения на помыслы и поступки оных.
  
  
  

I акт

Автору было сказано:

Вначале была сцена

   Разумеется, она была пыльная, пустая, загадочно нелепая, как Вселенная накануне рождения Земли. Но потом появился стол с лежащими на нем тростью и белыми перчатками, кресло с героем, рояль с партитурой, портрет героя в раме, друг героя (без портрета). Ну и т.д... Вслед за мебелью и главными героями сцену уверенно заполонили непредставившиеся господа N1-5, ничуть не обращающие внимания на предмет своей беседы, расположившийся у них на виду.
  

Явление 1

(условно-сценическое)

   -N1. Кто же он, господа? Я теряюсь в догадках.
   С.П. Хотел бы я знать, чем они отличаются от сплетен.
  -- N2. Вероятно, он - внебрачный сын Романовых.
   С.П. Недурно бы.
  -- N3. Нет, нет, он русский дипломат с тайной миссией.
   С.П. Не исключено.
  -- N4. Что вы, господа? Он же директор императорских театров.
   С.П. Эту мечту я давно перерос.
  -- N5. Ну зачем преувеличивать? Он всего лишь чиновник по особым поручениям при директоре императорских театров.
   С.П. Было дело.
  -- N2. Господа, да что гадать? Прежде всего, он великий импресарио.
   N5. Да уж... Все эти великие импресарио - великие ловкачи и жулики.
  -- N1. Вот именно - пролаза и проныра, подозрительный аферист.
  -- N4. Нет, господа, нет. Он приличный человек.
   С.П. Я всегда был того же мнения.
  -- 2. И какой шармер, просто душка!
   N5. Да развратник он.
   С.П. Нет, искатель высшей формы любви.
   - N5. ...Господа, уж вы мне поверьте: весь этот "Русский балет" - шпионское гнездо и вертеп разврата.
  -- N3. А мне кажется, он особа, приближенная к императору.
  
   (Наконец, господа, сеющие слухи, рассеиваются. Надоели).
  
   С.П. ...Вот именно. Особа, приближенная особо к русскому искусству, его полномочный посол за границей. Сергей Павлович Дягилев - это...
   Ш. То есть ты, Сережа.
   С.П. Да, Шура, то есть я. А я - это меценат европейского размаха. Не побоюсь сказать, реформатор и чародей русского балета, его главный директор, главный казначей, главный костюмер, главный осветитель, главный вдохновитель...
   Ш. И главный барин.
   С.П. Другим я быть не умею. Между прочим, очень известные люди восхищались моей личностью и моим балетом. Например, юный Муссолини писал обо мне восторженные статьи.
   Ш. Нет, не то, Сережа, не то.
   С.П. Почему же? Потом он стал премьер-министром и мне помогал c гастролями.
   Ш. Что случилось потом, я тебе потом объясню.
   С.П. Ну, хорошо. А ведь Мата Хари осыпала меня письмами, умоляя принять ее в труппу "Русского балета".
   Ш. Опять не то. Я бы таких плясуний не пускал в кордебалет во вторую линию.
   С.П. Впрочем, да... Шпионкой, возможно, она была и выдающейся, но как танцовщица воспринималась лучше через пары кальяна. А вот вспомни, Шуринька, что я ведь первым поставил красный балет в буржуазной Европе и придумал к нему оригинальнейшее название "Стальной скок".
   Ш. Стальной заскок, Сережа. Уж извини меня, но ты снова соскочил с дороги истинного искусства на обочину уродливых экспериментов. Без моего руководства, без моего присмотра и совета ты все больше поддавался мании моды, ты все глубже и глубже увязал в ереси недостойного эпатирования, ты...
   С.П. Знаю, Шура, все знаю. Не любишь ни конструктивизма, ни модернизма, ни Пикассо, ни Прокофьева. Но, например, я же первым провел в Версаль электричество...
   Ш. Все это новодел и технократический снобизм. Шедевр французского классицизма ты опутал щупальцами...
   С.П. Хорошо, друг мой, хорошо. Об электричестве поговорим в другой раз. Но, в конце концов, я же первый, кто переехал из Перми в Париж, чтобы ...
   Ш. Сережа, сначала в Петербург, Галерная, 28, кв. 3.
   С.П. Да, ну а потом...
   Ш. А потом - Литейный,45 и Фонтанка, 11.
   С.П. Помню, Шуринька, все помню. Ну, хорошо. Я переехал в Париж, предварительно несколько задержавшись в Петербурге...
   Ш. Насколько я помню, лет на 15-16.
   С.П. Чтобы холить и лелеять, пестовать и растить, созидать и творить новейшее искусство, чтобы открыть художественную Россию Западу, а Запад России. Петр 1 прорубил окно в Европу, а я повез через него художественные дары России.
   Ш. Вот это верно. Кто бы мог подумать, что ты заставишь увлекаться балетом Старый и Новый свет? И кому в Петербурге пришло бы в голову, что из Перми явится вождь нового русского искусства? Начиналось все совсем по-другому. Дай-ка вспомнить. Когда же ты очутился в нашей компании? Кажется, это было летом.
   С.П. Да. И мне было 18 лет. (Расходятся).
  

Явление 2

(петербургское)

Сходятся.

   Ш. Сережа, а родился ты...
   С.П. Родились мы, Шура, вместе с Петром Великим в 72 году, по весне, в тридцатых числах.
   Ш. Но ты на два столетия позже. Я имею в виду, где ты родился?
   С.П. На былинной реке Волхов, недалеко от великого русского города Великого Новгорода.
   Ш. А место все же какое?
   С.П. Это несущественные подробности, Шуринька, совсем ненужные детали. Ну... Ну, ладно - Селищенские казармы.
   Ш. Я так и думал!
   С.П. Я же тебе говорил: я происхожу из старинного дворянского рода, уходящего своими корнями в эпоху Ивана Грозного. Потом мы породнились с Петром Великим. Потом родился я в блестящей музыкально-кавалергардской семье. Дед, правда, увез семью в Сибирь, подальше от столичных ростовщиков. Но и в Перми у нас был лучший дом, а у отца лучший голос...
   Ш. В Перми.
   С.П. По крайней мере. Но, по-моему, отец так и не понял, что служить царю он должен был не на коне, а на сцене.
   Ш. Честно говоря, Сережа, когда ты приехал в Петербург, я не хотел тебя брать в нашу компанию. И если бы не твой кузен Дима...
   С.П. То вы, наверное, отправили бы меня обратно в Сибирь.
   Ш. Видишь ли, как-то сразу твоя белозубая улыбка и слишком здоровый вид меня насторожили. Такой юнец-молодец для нашей компании не годился.
   С.П. Понимаю: бледный вид Димы вас устраивал больше.
   Ш. Сережа, пойми, твоя пермская приземленность меня пугала. Ни начитанности, ни широкого кругозора, ни интереса к глубинным вопросам искусства и философии, ни оригинальных вкусов...
   С.П. От ваших чайно-философских разговоров, Шуринька, меня тянуло в сон или хотелось смеяться.
   Ш. А вот смеялся Сережа всегда.
   С.П. Но что поделаешь, Шура, если у кого-то в театре рвутся брюки на ненужном месте. Ты знаешь, натура моя не философская, я не люблю изобретать в кабинете теории от искусства. Я люблю само искусство, эти ноты и эти краски.
   Ш. Но в искусстве должен быть объективный критерий, абсолютная точка отсчета.
   С.П. А вот устанавливает их только субъективный творец и его субъективная воля.
   Ш. А как же авторитеты?
   С.П. Тот, кто идет за ними, их никогда не опередит. Так говорю не я, так говорит Микеланджело.
   Ш. Значит, объективной абсолютной красоты не существует?
   С.П. Нет. Существует только субъективный взгляд на нее в данной картине или данной симфонии.
   Ш. И не существует истинного сущего, единственно верного пути в искусстве?
   С.П. Нет. Оттого, что Рембрандт хорош, не значит, что Фра Беато хуже, а Репин не выше Брюллова. Все пути в искусстве равноправны, если по ним идут таланты и если идут только своей дорогой.
   Ш. Это полнейший субъективизм, граничащий с солипсизмом, Сергей, и, в конце концов, провинциальный авантюризм. Ты не читал Платона.
   С.П. Это персонализм, Шура. И зато я читал Ницше. Но грядет эпоха сверхчеловека, который будет творить сверхискусство и вдохновит остальных. Так говорю не я, так говорит Ницше.
   Ш. Эх, трудно дружить с ними, со сверхчеловеками. И мы уж привыкли, что в смысле пикников и загородных поездок на сверхчеловека полагаться нельзя.
   С.П. Я очень занят.
   Ш. Чем же? На лекциях я тебя не видел и университет ты закончил на год позже, чем мы.
   С.П. Давай серьезно. Вот на кого ты выучился на юридическом факультете?
   Ш. Я? Ну... Я на художника.
   С.П. А я на певца.
   Ш. Да юридический вообще выпекает кого угодно, но только не юристов.
   С.П. Вот именно. Ты знаешь, что я лучше всех играл на рояле в пермской гимназии, а дядя Петя хвалил мою музыкальность.
   Ш. Видишь ли, дяди пети - это еще не эталон в искусстве. Родственники любят нахваливать.
   С.П. Дядя Петя, Шура, - это Петр Ильич Чайковский. Мне никогда не забыть то лето, когда я ребенком гостил у него в Клину. Его неожиданная смерть - это страшное потрясение в моей жизни.
   Ш. Гм... А я слышал, ты берешь уроки вокала у Котоньи.
   С.П. Да, итальянец уверяет, что у меня редкий баритон. И между прочим, я выдержал публичный экзамен по вокалу за границей. Я не пропускаю ни одной оперы. Верди, Беллини, Пучини, Доницетти, ?Массне. Какие имена, какие фиоритуры и колоратуры, полифонии и мелодии!
   Ш. Итальянщина все это, Сережа. Что за старомодные предилексии? Русская музыка давно развеяла всю эту оперную слащавость.
   С.П. Но ты не знаешь главного, Шура. Во мне зреет настоящий русский композитор, с нашей широкой мелодией. Вот посмотри - мое лучшее сочинение в память о великом Мусоргском. (Подает партитуру с рояля ).
   Ш. (рассматривая). Так, так... Называется "Сцена у фонтана". Участвуют Дмитрий Самозванец, Марина Мнишек - поет Сережа. Но ведь Мусоргский уже написал "Бориса Годунова".
   С.П. Я его дописал, Шуринька, всего лишь одну сцену. Учиться, друг мой, надо на великих операх. Итак, слушай. Арию Дмитрия Самозванца исполняет Дягилев Сергей Павлович, ученик по классу музыкальной композиции у Римского-Корсакова и профессора Соколова. За роялем Дягилев Сергей Павлович. (Садится за рояль, берет первые такты).
   Ш. (маша партитурой). Нет, Сережа, нет! Только не это. Умоляю, это невыносимо. Твой баритон меня парализует. (Подходит к роялю). Пока не поздно, послушай совета своего старшего друга - не будь самозванцем от русской музыки.
   С.П. (хлопает крышкой рояля, кладет на нее голову) И ты тоже, Шура? (Поднимает голову). Но ничего. Я и Римского-Корсакова предупредил, что мы еще посмотрим, кто из нас будет более великим и кто лучше знает Мусоргского. Меня от служения Аполлону отлучить не удастся. (Расходятся).
  
  

Явление 3

(живописное)

Опять сходятся.

  
   Ш. Сережа, я полагаю, что служить Аполлону можно по-разному. Он, как известно, увлекался не только музыкой, но и живописью. Девять муз помогали ему заведовать различными отраслями искусства и науки.
   С.П. Но также известно, что музы живописи у Аполлона не было. Значит, он надеялся, что изобразительным искусством будет заведовать мужчина, настоящий деятель. Вот вами, художниками, я и займусь. Я уже начал.
   Ш. Как начал!? Когда?
   С.П. Да, Шура, уже. И начал я грандиозно. Я обставил свой кабинет. Художественный вождь не имеет права существовать в мещанской обстановке, ему там нечем дышать. И поэтому я украсил квартиру нашей классикой донаполеоновского времени. Какая монументальность, какая роскошь, Шура!
   Ш. Какая пошлость, Сережа! Вынеси из квартиры всю эту петербургскую казенщину. Где ты ее откопал? Не могу смотреть, у меня от нее колики.
   С.П. Василий отзовись, где ты?
  

Входит Василий.

  
   В. Тут я, барин.
   С.П. Унеси всё - всё под чистую.
   Василий берется за кресло, на котором сидит герой.
   С.П. Нет, кресло оставь, потом.
   В. Так остальное тяжело, барин.
   С.П. Исполняй, что велено, слуга искусства.
   Ш. И картины ендогуровых и кившенок прихвати, Василий. Им не место на сережиных стенах.
  

Василий уходит. С картинами.

   Ш. Вот тебе мой наказ, Сережа. Езжай не на Лазурный берег с Димой, а в европейские столицы. Так поступают все образованные русские люди. Там в мастерских художников и в салонах антикваров ты увидишь настоящие картины и настоящую мебель и поймешь, на что нужно тратить мамочкино наследство.
   С.П. Даю тебе слово, Шура: как только вернусь из-за границы, сразу отдамся в твои руки. (Расходятся).

Явление 4

(заграничное)

   На столик перед креслом Дягилев кладет необычайно высокий цилиндр.
  
   Ш. Ну, каковы впечатления русского путешественника?
   С.П. Штормовые, Шура. Осмотрел 24 музея, перебывал у 14 художников. Видел всех: Гуно, Сен-Санса, Пюви де Шаванна, Золя, Даньяна Бувре, Бартельса, Ленбаха и Оскара Уайльда. Привез тебе рисунок Макса Либермана: старушка-голландка стирает белье.
   Ш. (рассматривает). Прелесть, Сережа. А что с мебелью?
   С.П. Не поверишь! Обежал всю Италию, тряс поголовно всех старьевщиков. И теперь у меня обстановка - Венеция 15-й, Флоренция 16 век. Годится для Эрмитажа.
   Ш. Чудесно. Наконец, ты внял моему совету. Отныне ты с нами на равной художественной ноге. (Принюхивается) Какой необычный аромат, Сережа, чем ты так благоухаешь?
   С.П. Это Митсуоки, Шура. Восточное обольщение Парижа, новейший парфюм со Всемирной выставки. Русское искусство нуждается только во всем свежем и ароматном.
   Ш. А это что? (берет карточку со стола).
   С.П. Да, кстати, вот моя визитная карточка.
   Б. Так... Как!? Серж де Дягилёфф?
   Д. Как звучит, Шуринька! Да, это я раньше был Сережа Дягилев. А из Парижа теперь вернулся большой русский барин, я бы сказал боярин, меценат изящных искусств, прекрасно изъясняющийся по-французски.
   Ш. Как ты изменился! Я бы не догадался назвать себя де Бенуа, хотя имею на это больше прав.
   С.П. Видишь ли, заграничным людям непонятна русская скромность. Да и не в цене она в Париже, Шура.
   Ш. У тебя и монокль появился (берет со стола). Зачем? Ты же хорошо видишь.
   С.П. (ввинчивает монокль). Искусство, друг мой, требует зоркого, самого пристального взгляда. И к тому же заграницей солидные люди очков не носят. (Бенуа поправляет очки). Вот взгляни, как ты думаешь, чьей кисти этот портрет?
   Ш. (берет картину). Так, так... Судя по колористическому решению, композиционному построению, типическому изображению и стилистическому мышлению... А-а-а... Я бы сказал... Мне кажется... Пожалуй,мне все же сдается, что перед нами... Нет, определенно я склоняюсь к мысли, что это портрет кисти великого... великого...
   С.П. Чудак-человек, это же Людерс. Портрет князя Александра Михайловича Голицына в юности.
   Ш. Ах да, конечно, Сережа, на языке вертелось. Безусловно, ну какие сомнения?.. Бог мой, а какой у тебя цилиндр! По-видимому, такие тоже носят за границей. (Дягилев надевает его). Какой высокий! Ей-богу, ты похож на фокусника.
   С.П. Потомка Петра Великого должно быть видно с любой точки и с любого ракурса. Да, Шура, миссия моя определилась. Мне уже 25 лет. Цель моя ясна. Западничество мой девиз. Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе. Я освобожу нашу молодую живопись от рутины и изоляции и вывезу ее в Европу. Но начну я с ввоза.
   Ш. Ввоза кого?
   С.П. Немецких акварелистов и мальчиков из Глазго.
   Ш. Гм... Картин мальчиков, Сережа.
   С.П. Да, именно. Наш затхлый Петербург нужно почаще проветривать свежими веяниями с Запада. Вот одно из них - моя шотландская молодежь. Какая сочная фактура, какой дымчатый колорит у северных юношей. Меня особенно пленяет эта акварель "Мальчик с коровой". И что за великолепную залу я раздобыл под свою дебютную выставку - мрамор, колоннады, расписные своды, словом, баронские хоромы. Это же праздник искусства!
   Ш. (надкусывая яблоко). Слишком красиво, Сережа.
   С.П. Красотой картину не испортишь, Шура.
   Ш. Не все живопись, что живописно. Ты слишком падок на мишуру.
   С.П. Шуринька, живописи не противопоказана хорошая техника и приятность тонов.
   Ш. Нет, Сережа, все это внутренняя пустота и слащавость.
   С.П. Не будем философствовать, Шура. Вот ты любишь чай с кренделями, а я с калачами и баранками. Ладно, если тебе не по вкусу шотландское юношество, то в Петербург завозят и других. Например, наших иностранцев финнов, голландцев и вообще парижан разных национальностей. Вот давай посмотрим. (Ходят, разглядывая картины). Как тебе это полотно? Я чувствую, тут есть движение, воздух.
   Ш. Слишком сквозит, Сережа.
   С.П. А вот, по-моему, действительно сильная и жаркая вещь.
   Ш. (прожевывая). Слишком пережаренная, у меня изжога.
   С.П. Тут все же общий тон приятен.
   Ш. А вот о деталях так не скажешь.
   С.П. Здесь, пожалуй, немного тяжел передний план.
   Ш. Да и задний тоже не из лёгких.
   С.П. А у этой вещи самые рискованные тона, какие снеговые эффекты!
   Ш. М-да... Нагнал пургу.
   С.П. Ну, тут, пожалуй, только масса ловкости и мало содержания, как будто пятифранковая акварель из Венеции.
   Ш. Я тебе об этом и говорю, Сережа. Сплошное шарлатанство.
   С.П. А вот мы добрались и до творений Левушки Бакста. Кстати, ты не знаешь, как его величать Лев Самойлович или Лев Семенович?
   Ш. Весной он просил адресовать письма на имя Льва Семеновича, а летом вернулся к Льву Самойловичу. Наверное, так благозвучнее.
   С.П. Не может Левушка без театральных эффектов. Взгляни, Шура, какие цвета, какие краски - и как восхитительно старомодно!
   Ш. И как ведь старомодно чувствителен. Долго горевал о потери невинности в парижских вертепах. Потом при мне
   целый год провозился с картиной о женщине, решившейся броситься под поезд по прочтении рокового письма. Приготовился послать ее на выставку, я его едва отговорил.
   С.П. Главное, чтобы художник не бросался под поезд из-за женщин. Их-то много, а он - один. А вот, Шуринька, твой "Замок". Какой курьезный замысел.
   Ш. Сергей, ты всегда меня недооценивал, как художника.
   С.П. Вот не пойму. Почему-то твои картины хорошо выглядят в мастерской, но что-то теряют на выставках. Не то цвета, не то света не хватает, не разберусь. Так, далее. А это еще что такое? Что за доморощенная куртина? Догадались, чем порадовать заграницу. Это, Шура, не полотно, это полотнище и со знакомым запашком. Чувствуешь, несет сивухой?
   Ш. Да, изрядно. Лучше пойдем, Сережа. От нашей живописи я совсем пьянею. (Уходят).
  
  

Явление 5

(Свободолюбивое)

  
   Входит Бенуа, садится на кресло. Медитативно разглядывает цилиндр. Поспешно появляется Дягилев.
  
   С.П. Наконец, Шура. Свершилось!
   Ш. Что свершилось?
   С.П. То, о чем мы так долго говорили, о чем так страстно мечтали.
   Ш. А о чем мы так страстно...?
   С.П. О нашем журнале, Шура, о нашем художественном знамени. Мы напишем на нем: "Мир искусства".
   Ш. Ах, да... Я забыл об этом и думать, что мы когда-нибудь соберемся под ним. Это была слишком безумная мечта.
   С.П. Именно благодаря мне они и сбываются. Шуринька, озвучь платформу нашего печатного органа. У тебя получится.
   Ш. (поднимаясь с кресла и поправляя очки).Ну... Ну, в-общем-то мы... за чистое и свободное искусство.
   С.П. Вяло, Шура, вяло. Где же напор, где огонь в глазах?
   Ш. Да, мы за искусство, свободное от социальной пропаганды, от служения народу, от служения царю.
   С.П. И от сюжетности, Шура.
   Ш. Свободное от передвижников и передвижных выставок.
   С.П. Вот именно. И от общества русских акварелистов. У меня от него морская болезнь.
   Ш. Свободное от Академии художеств, от стариков, от битума, протирок, от французских идеальных головок, от атласа, средневековых сцен и сапог с отворотами!
   С.П. От Шишкиных и Саврасовых!
   Ш. От Кившенок и Ендогуровых!
   С.П. От глухонемого Степанова!
   Ш. И от морского офицера Игнациуса!
   С.П. От Анкера и прочей мерзости!
   Ш. От кошмара Каразиных и Писемских!
   С.П. И от этой дуры - княгини Марии Клавдиевны!
   Ш. Но не от ее кошелька. И вообще мы за искусство, свободное раз и навсегда от плохих художников и их плохих произведений.
   С.П. И от бесцветности, Шуринька.
   Ш. Сережа, как ты бываешь падок на все яркое, броское, пышное и так злоупотребляешь оранжерейными растениями на выставках.
   С.П. А между прочим, Шура, Версаль бывает красив не только в дождливую слякоть, как у тебя, но и при свете солнца. Я сам видел. И короля, который там прогуливался, прозвали королем-солнцем.
   Ш. Красота - это, наверное, как полуулыбка Джоконды или таинственная мрачность Рембрандта.
   С.П. Красота, Шура, может быть ясной и определенной и телесно увлекательной, как юноша Давид у Микеланджело.
   Ш. А, по-моему, обнаженная Венера у Веласкеса гораздо полнее отражает всю телесную...
   С.П. Всю телесную красоту заднего места. Но не будем спорить, Шура. Декларации декларациями, а за дело нужно приниматься не мешкая. А между тем прошел июнь, прошел июль, прошел август, а статьи твоей все нет и нет.
   Ш. (вынимая из пиджака). Вот она, прямо из Парижа.
   С.П. Тем более важно. Посмотрим. Так, так... А называется она, она называется... "О повествовательной живописи"!? Шура, но мы же договорились: всякую сюжетность отставить. Еще не хватало тащиться в хвосте у передвижников.
   Ш. Сережа, если столице мира нужна повествовательная живопись, значит, нужна она и нам. Директивы из Парижа не обсуждаются.
   С.П. Понял, но...
   Ш. Обязательно напечатай. Не забывай, кто твой старший друг и наставник.
   С.П. Разве ты меня не знаешь, Шуринька? Вот только с Димой посовещаюсь. (Расходятся).
  
  

Явление 6

(дирекционное)

Те же. Там же. Бенуа что-то рисует.

  
   С.П. Шура.
   Ш. Да, Сережа.
   С.П. Мне уже 28.
   Ш. А мне вообще 30.
   С.П. И вот я подумал: свободный художник - это нерутинно, это свежо. Но свободный художник на государственной службе - это еще нерутиннее и свежее.
   Ш. Но свободный художник на службе - это уже чиновник.
   С.П. Да. Теперь я не только редактор-издатель "Мира искусства", но и чиновник особых поручений при Дирекции императорских театров. Мы много писали о наших идеалах в искусстве, пора воплощать их в жизнь. А начнем мы наши свершения... с программок и реформы "Ежегодника императорских театров". Издание сам знаешь какое - казенное, бестолковое. Поступим мы так. (Записывает в черную тетрадь). Бумагу возьмем английскую, гранки немецкие, бархат для обложки - французский, театр оставим пока русский. Далее, статья...
   Ш. Статья - моя, Сережа.
   С.П. Статья Шуринькина. А что Левушке? Левушке - виньетки, он на них мастер. Далее. Редакторство - мое. Деньги у нас немалые, казенные.
   Ш. Хорошо бы определиться с гонораром, Сережа.
   С.П. Все будет по-заграничному, Шура, не беспокойся. И гонорар тоже. Останешься довольным, только не тяни со статьей. (Уходят).
  
  
  

Явление 7

(балетное)

   На сцене появляется Матильда Феликсовна, первая балерина Петербурга. В ее руках веер и роскошный фолиант нового "Ежегодника императорских театров" за 1899/1900гг.
  
   С.П. Целую ваши ручки, Матильда Феликсовна.
   М.Ф. Мы вчера с Ники листали ваш "Ежегодник императорских театров", не могли оторвать глаз. Это фурор, Сергей Павлович, Иdition de luxe, прорыв в эре книгопечатания. Словно Нестор, вы увековечиваете наше великое, но мимолетное искусство.
   С.П. Право, Матильда Феликсовна, я не достоин ваших с государем похвал. Я всего лишь губернский секретарь, чиновник по особым поручениям. Но одно то, что руки первой балерины держат мой скромный труд, - неизмеримая честь для меня.
   М.Ф. И мои руки, Сергей Павлович, чувствуют, как... невыразимо нежен бархат этой книги. Я бы осмелилась сказать так же нежен, как взгляд ваших... Какие необычные у вас глаза - глаза пророка искусства.
   С.П. Батюшка говорил, что у меня глаза как вишни.
   М.Ф. Как пьяные вишни, Сергей Павлович! В них какая-то тайна. Как только вы появляетесь в директорской ложе или на казенном кресле во втором ряду, устремляете ваш монокль на сцену, со мной что-то происходит. Я теряюсь или как будто пьянею: вокруг все плывет, забываю элементарные па, чувствую, вот-вот собьюсь в танце. И вчера - такая странная слабость в ногах, почти истома... Уж не помню, как довела вариацию до конца...
   С.П. Опять халтурят, Матильда Феликсовна, не натерли пол воском. Как тут танцевать? Я им задам мерзавцам. Ходи, проверяй каждый их шаг.
   М.Ф. Простите меня, Сергей Павлович, но...
   С.П. Нет, вы меня простите, Матильда Феликсовна. За всем не уследишь.
   М.Ф. Но мне кажется... Нет, я убеждена - вы влюблены. Кто она? Почему вы так упорно скрываете ее от всех нас?
   С.П. (задумавшись). Она... Она... Она - это... Это он. То есть... Мой орган, мой рупор - журнал "Мир искусства". Все мысли только о нем и о нем... Об искусстве!
   М.Ф. Право, Сергей Павлович, так изъясняются исключительно герои искусства. Значит... в вашем сердце остался уголок для женщины, чье тело слилось с искусством в экстазе танца?
   С.П. Почему же уголок, Матильда Феликсовна? Целый подвал художественной хроники в вашем распоряжении.
   М.Ф. Я веду только одну хронику - хронику моего сердца, до которого, очевидно, вам никакого дела нет.
   С.П. Что вы, дражайшая Матильда Феликсовна, со студенческой скамьи я ваш неустанный поклонник. Порыв вашего сердца к прекрасному как никогда близок моему сердцу. Я мечтаю превратить казенное издание "Ежегодника" в подлинный пантеон театральных искусств всех видов и родов: от драмы до балета, от бутафории до машинерии. Я так и назову его - "Пантеон". И вам я хочу отвести в нем самое почетное место, например, возглавить балетный отдел. Вот я и Антону Павловичу предлагал на днях стать редактором или украсить "Пантеон" своей новой пьесой, но он пока опасается сырого климата Петербурга. Конечно, и один Сергей Павлович - сама по себе сила, но Сергей Павлович и Антон Павлович - это двойная сила в искусстве. А если к нам присоединится, станет нашей третьей силой также и Матильда Феликсовна, то, переворота в искусстве долго ждать не придется...
   М.Ф. Да, безусловно ... Я по мере сил.... Я, Сергей Павлович, в свободное от сцены время, разумеется, готова войти в ваш пантеон. И как вы метко сказали - переворот в искусстве. Я каждый раз об этом думаю, отсчитывая повороты в фуэте. (Уходят).
  
  
   Явление 8

(Великосветское)

  
   Мимо Дягилева шествует вереница его новых великосветских знакомых. Он с ними необычайно любезен и важно раскланивается, но почти не замечает старого друга Шуриньку.
  
   Ш. Привет, Сережа.
   С.П. Позвольте выразить мое восхищение перед великим князем и великим меценатом, Владимиром Александровичем. (Раскланиваются).
   Ш. (заходя с одной стороны) Сережа, здравствуй!
   С.П. Вашу ручку, Матильда Феликсовна. Я на вас очень надеюсь, мой нежный друг.
   М.Ф. И я надеюсь, Сергей Павлович, что вы не бросите измученную артистку одну после спектакля.
   Ш. (заходя с другой). Сережа, это же я!
   С.П. Не могу не выразить вам глубочайшей признательности за вашу самоотверженную деятельность, Владимир Аркадьевич, на посту директора императорских театров. (Раскланиваются).
   Ш. Доброе утро, Сергей Павлович!
   С.П. Здравствуй, Александр.
   Ш. Сережа, что с тобой? Я тебя не узнаю. Ты с нами почти не здороваешься в театре, а вчера вышвырнул Левушку на лестницу.
   С.П. Неважно выглядишь, Александр, неважно. Разночинская распущенность в одежде, нигилистические очки а ля Чернышевский, бороду отпустил.
   Ш. Сережа, некогда нам художникам бриться.
   С.П. Запускаешь себя, Александр, запускаешь. Признайся, не упорствуй: ведь от всего облика нашей компании бьет в нос декадентством. И ты еще спрашиваешь, почему мне так больно здороваться с вами в кругу приличных людей. Мы погрязли в кружковщине, отщепенстве, в наплевательстве на государственные нужды в области искусства. А там, Александр, (указывает наверх) этого не любят. Мы с Дмитрием предупреждали не раз, что декадентство приводит художника сначала к художественному, а потом и физическому самоубийству, противоестественной любви и кокаинизму. И даже в самом названии нашего журнала "Мир искусства" слышится некий декадентский апломб. Я бы, пожалуй, переименовал его в "Вестник мира искусства" или "Ведомости мира искусства". Звучит солидно и компетентно.
   Ш. Сережа, как ты изменился после поступления на службу в Дирекцию. Носишь вицмундир с золотыми пуговицами, не пропускаешь ни одного раута, больше не ратуешь за молодых художников, а пишешь монографию о Левицком.
   С.П. Благоуханный талант этого мастера раскрыл передо мной все немеркнущее очарование великих вельмож и государственных мужей России. Потомок Петра, Александр, должен на них равняться.
   Ш. Сережа, и картину Переплетчикова ты прибрал к рукам тайком от меня и не дожидаясь жюри.
   С.П. Великие реформаторы, Александр, никого не ждут, они являются сами и вершат свое дело. Восхождение мое не за горами: государь уже понял, кто должен быть августейшим управляющим императорских театров и войти в число первых чинов Высочайшего двора. И тогда, Александр, я учрежу в России пост министра изящных искусств, а ты...
   Ш. А я, Сережа... Я не хочу мешать тебе в твоем победоносном шествии. Я удаляюсь в мою тихую, спокойную горницу. Но когда у тебя на душе станет холодно от всего этого блеска и шума, то, может быть, ты вспомнишь о моем теплом и верном сердце.
   С.П. Твое теплое и верное сердце, Шуринька, будет находиться всегда рядом со мной, а именно: в приемной кабинета министра искусств. Ибо кем еще я могу назначить друга юности, как не товарищем министра? Ты во мне сомневался, Шура, но я наш человек в высшем обществе. Мой обворожительный друг Матильда Феликсовна откроет нам самые недоступные двери. Попомни мои слова: им (пальцем указывает наверх) не уйти от нашего искусства.
   Ш. Боюсь, не сбудется, Сережа. Ты уже обещал назначить меня хранителем музея Сергея Дягилева, но ключей от него я до сих пор не получил.
  

Явление 9

(незапланированное)

Входит Василий.

  
   В. Вот, барин, свежий выпуск "Правительственного вестника". Небось, чего-то пишут о вас. Да и как им не писать о таких господах?
   С.П. Василий, это что за вид? Ты кому служишь? Купчине-барыге или деятелю Дирекции императорских театров? Где ливрея? И кому я повторял: прессу подавать только на подносе. А бороду когда сбреешь? Смотри, ты меня вынудишь: я как Петр сам возьму ножницы и приведу тебя в человеческий вид. Так, дай-ка. Иди, ступай, не стой над душой.
   Что же у нас пишут? А вдруг меня назначают, а если меня повышают? Чувствую, что произвел я на государя неизгладимое впечатление. Он поверил в меня, а ты, Шура... Да, вот: "Чиновник особых поручений С.П.Дягилев увольняется без прошения и пенсии, по третьему пункту". Не-е-ет! Только не это! Не-е-т! Зимой не имеют права! Опечатка! Я буду жаловаться государю! Господи, какой удар! Я не переживу. (Закрывает лицо газетой).
   Ш. Сережа, ты что? Василий, воды - барину плохо! Ну разве стоит так переживать? Дирекция не в первый раз нас надувает. Разве им ко двору настоящие деятели и художники? Вспомни, как они отобрали у нас балет "Сильвию" (Берет стакан у Василия). Вот на, выпей. (Потом обдувает Сережу "Правительственным вестником").
   С.П. (отпив) Подлые лицемеры, интриганы, держиморды от искусства! Выбросили, как пса, на мороз. Разделались со мной по третьему пункту, чтобы уже никогда я не мог служить театру на государственном посту. Это не моя личная катастрофа, Шура, это катастрофа для судеб всего живого искусства в России. Кто будет исправлять вкус русской публики в живописи и музыке? Куда же смотрела мой друг Матильда Феликсовна?
   Ш. Матильда Феликсовна не друг, Сережа, а великосветская женщина. Мой тебе совет - вернись к истинным друзьям. И один из них тебе скажет, что в мундире чиновника ты совсем ему не нравился.
   С.П. И министром, Шуринька, мне уже не быть.
   Ш. Довольно того, Сережа, что ты был генералом от искусства. И так все художники разбегаются. Их по команде не построишь, как солдат на плацу и рекрутами в твою армию они не пойдут. Генеральский тон тебя не украшают, как картину избыток масла. Будь снова открыт и искренен с друзьями.
   С.П. Всю мою жизнь, Шура, начиная с 16 лет, я делал все наперекор всем. Сначала бунтовала семья, затем меня осуждали за каждый поступок, меня ругали и не выносили, затем знакомство с вами, начавшееся также с бесчисленных издевательств и "непризнания" меня. Припомни, сколько времени я вам казался внутренним гусаром. Затем начались нападки общества на мою пустую внешность, напыщенность, фатовство. Теперь, наконец, дошли до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем, я знаю все это, как пять пальцев, и все-таки с тем же бриллиантным видом вхожу в Дворянское собрание.
   Ш. Сережа, вот как раз твой облик, твое адское самодовольство меня и пугают...
   С.П. Шура, менять свой облик считаю слишком мелочным и недостойным. Буду, как был, и все тут. Нужда заставит - и в лохмотьях буду ходить. Но мне кажется, что все, что я делаю, я делаю именно для вас, моих друзей, или, лучше сказать, из-за вас: как вы присудите, так и будет. Но одного друга я потерял.
   Ш. Диму?
   С.П. Да. Я тебе должен признаться. Во всем. Плачу искренностью за искренность. Дело в том, что мы с Димой... Мы не просто друзья. Мы... мы очень близкие друзья. Были... В общем, как ты с Атей.
   Ш. Я знал.
   С.П. Так тебе Дима сказал?
   Ш. Дима мне ничего не говорил. Но вы так страстно препирались друг с другом в журнальных делах, что, глядя на вас, не нужно было никаких слов.
   С.П. Я не виноват, Шура. Это он тиранил меня больше десяти лет, одергивал, подавлял, не давал вольно дышать воздухом искусства. Гувернантка дачная. В объятьях его догматизма я задыхался. Он встретил меня, восемнадцатилетнего, по приезде в Петербург и заманил, сбил с пути. Откуда я знал, что скрывается за хрупким видом кузена? А помнишь, ты меня спрашивал, откуда взялся Васнецов в первой книжке "Мира искусства"?
   Ш. Так Дима намеренно..?
   С.П. Именно. Он заполонил им журнал и хотел, чтобы я отрекся от Запада и западной живописи ради его икон и сказочных лубков. А потом посмел назвать Левитана мелкотой по сравнению с его Васнецовым. Я ему этого никогда не прощу. Казни меня, Шура, но и твоя парижская статья...
   Ш. Неужели снова Дима...
   С.П. Да, Шура. Я поддался и от его руки она пала в редакционную корзину. И вот он теперь дошел до того, что отряхивается от литературы как от праха, а любовь к искусству клеймит эстетизмом. Недаром он бросил нас и ушел в журнал "Новый путь", в эти религиозно-декадентские дебри. Бог с ним. Наша вера иная, религия у нас одна - это вечное искусство. Пусть и без Димы.
   Ш. Но для меня не существует вечного искусства без Ати. Сережа, неужели ты никогда не искал женщины?
   С.П. Поверь мне, Шура, я искал ее, я думал о ней, я мечтал о ней...
   Ш. И как?.. Нашел ее?
   С.П. Почти... Его зовут Вики. Нашел того, кого люблю.
   Ш. Вики? Это кто?
   С.П. Вики, Шура... Вики - это не просто студент-поляк. В нем такая шопеновская трепетность, такая славянская грусть в глазах, затаившаяся за длинными ресницами, такое утонченное чутье прекрасного, такая...
   Ш. Не надо, Сережа, не увлекайся. Видишь ли, хоть это и Вики, я тебя все равно не понимаю.
   С.П. И он, так же как и я, совсем не выносит политических пошлостей. Весь устремлен к миру искусства. Я повезу его по всей Италии - Флоренция, Рим, Турин, Венеция... Он станет самым культурным студентом в России.
   Ш. Как все это старо - любовь мальчиков, любовь девочек. Позавчерашний день искусства. Все это античная дурость и хлам.
   С.П. Любовь не может быть устаревшей и тем более хламом.
   Б. Сережа, но не только Вики устремлен к искусству. Вот, к примеру, Софья Панина - дама тоже культурная. Послушай моего совета - женись на ней. Чем не невеста? Графиня, дом в Петербурге, поместье у моря. Ты любишь жить красиво, она тебе подойдет.
   С.П. Самое страшное в этих графинях, Шуринька, отсутствие вкуса и невежество. Это, во-первых. А во-вторых, дача у ней в Крыму, а не в Венеции. И, в-третьих, привечать этих немытых подпольщиков в свой петербургский дом, вывесить в гостиной портрет Чернышевского, этого господина с грязными руками... Я бы так под полом и держал их всех.
   Ш. Сережа, а может тебе стоит обратить внимание на Святополк-Четвертинскую? Девушка из знатного рода и понимает толк не только в бельевых магазинах. Или на Караванную, та вообще миллионерша.
   С.П. Я, Шура, на деньги и титулы любовь не меняю. Не могу бросить Вики на произвол судьбы. Он этого не перенесет. (Расходятся).
  
  

Явление 10

(Таврическое)

   Те же. Там же. Сходятся.
  
  
   С.П. Да, Шура, мне было 33. Христос был наконец взят на небо, а я в Таврический дворец. Еще до того, как туда вселилась Государственная дума, там воцарился я.
   Ш. Сережа, мы воцарились. Это я выхлопотал Таврический для тебя.
   С.П. Да, мой друг, такого Россия еще не видела.
   Ш. И не увидит.
   С.П. Две тысячи двести портретов, бюстов, девять царствований, тридцать залов, беседки Левушки...
   Ш. И мои неисчислимые заботы по развеске твоих портретов...
   С.П. Итого двести лет российской истории в лицах ее главных героев от Петра Великого до нашего государя Николая второго. Вот, что значит историко-художественная выставка русских портретов,1705-1905 годов. Это мой ответ...
   Ш. Сережа, наш ответ.
   Д. Шуринька, как ты любишь выяснять. Ладно, это наш... Нет, это всероссийский ответ выдохшимся парижскому салону и берлинскому сецессиону. Если бы государь меня послушался и оставил бы выставку в Таврическом, то возникла бы самая большая портретная галерея в Европе. Может быть, имени твоего друга... Шура, ведь ты не будешь отрицать, что я как Генеральный комиссар выставки имею право...
   Ш. Нет, не буду. Гений, просто гений! Сережами движется человечество. Ты словно Чичиков... То есть... я хочу сказать, ты словно Гоголь, в жару и холод, один в экипаже...
   С.П. Чаще на крестьянской телеге, Шура... Она везде проедет.
   Ш. Мотался по медвежьим углам, убеждал всех этих маниловых и коробочек, городничих и губернаторов отдать семейные портреты на выставку в Петербург, чтобы государь самолично обозрел своих лучших подданных через зерцало искусства.
   С.П. А вот ты, Шура, уклонялся и не ездил по данным мною адресам. И даже к Толстому не заехал, к наставнику моей юности.
   Ш. Не смог бы я, Сережа, сидеть и послушно внимать всей той ереси от искусства, которую проповедует Лев Николаевич. Не студент уже. А спорить с ним было бы неудобно.
   С.П. И на открытие выставки не явился. Снова удрал в Париж. Вперед меня.
   Ш. Хоть ты и являлся Генеральным комиссаром выставки, но и тебе было бы не под силу отменить генеральную забастовку. Однако я не только пристраивал свои картины в Париже. Я готовил плацдарм для нашего триумфа в столице мира.
   С.П. Да, Шура, нас несло. И пускай революция меня не вознесла на пост директора императорских театров, она меня вынесла в Париж. Я оставил Россию, как неверного Вики, и после Таврического я завоевал Гранд-Палас.
   Ш. Мы завоевали.
   С.П. Ты думаешь, Шура?
   Ш. Я уверен, Сережа. Кто тебе дал наводку на графиню Греффюль и баронессу Пурталес?
   С.П. Да, и в Париже без этих графинь и герцогинь шага не сделаешь. Но через них Европа должна была узнать, что Россия богата не только пенькой и пшеницей, но и великими художниками: от Левицкого и Рокотова до Кости Сомова, Левушки и Шуриньки.
   Ш. Так и случился наш первый русский сезон в Осеннем салоне в Париже.
   С.П. И между прочим, благодаря ему я открыл для Запада наши иконы. Отвел им целый зал в Гранд-паласе.
   Ш. Вот чего я до сих пор не пойму, зачем ты разместил иконы, эти тихие шедевры, на золотой парче? Из-за сусального сверкания разглядеть-то их было непросто. По-моему, это такая же безвкусица, как блеск золота во рту.
   С.П. А я, Шура, давно хотел тебе сказать: как ты стремишься угодить публике, как ты к ней ластишься. Вот и купальщиц нарисовал, чтоб было как у Дега.
   Ш. Одну купальщицу, Сережа, а у Дега их две.
   С.П. Не будем считаться, мой друг. Меня в твоих глазах оправдывает только одно: иконы - это настоящее золото древнерусского искусства.
   Ш. Кстати, насчет золота. Сережа, очень прошу, не будь свиньей, верни должок в 500 франков, можно просто купюрами. Сам знаешь, нужно содержать семью, квартиру, одевать жену. А для тебя эта сумма пустяковая.
   С.П. Это ужасно! Это немыслимо - иметь дело с русскими художниками. Все тебя ругают, никто тебе не верит, чувства широты и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Меня всегда в тебе поражала, Шуринька, какая-то человеческая мелочность, так не идущая к лицу такого крупного художника, как ты.
   Ш. Ты, наверное, забыл, но я одолжил тебе эти деньги на твои же Исторические концерты.
   С.П. На наши Русские исторические концерты.
   Ш. Ты полагаешь, Сережа?
   С.П. Я уверен, Шура. Во всяком случае, ты не будешь отрицать, что именно мы открыли Парижу русскую оперу. Чайковский и Рубинштейн только мечтали об этом.
   Ш. Да, на следующий год Париж лежал в восторге от нашего "Бориса Годунова", как я от бегания по этажам Гранд-опера. Твои завтраки и обеды с прессой сделали свое дело: французы поняли, что великие оперы могут сочинять и русские.
   С.П. И петь могут русские не хуже Карузо. Ведь это я вывез Феденьку Шаляпина в Париж. Он так нервничал. Всю ночь трясся от страха у меня в номере перед премьерой "Годунова".
   Ш. Сережа, а как ты ему аккомпанировал в отеле "Мирабо"! Поэтому он и успокоился.
   С.П. А как ты знаешь, от оперы до балета один шаг. И вот на следующий год, предчувствуя гул триумфа и собрав лучших балетных артистов Петербурга и Москвы, я отправился...
   Ш. Сережа, признайся, ты весь утопал в опере и не очень-то хотел везти наш балет в Париж и уж вряд ли помышлял, что он затмит триумф "Годунова". Это я убедил тебя рискнуть и сменить арии на пуанты. Я давно понял, что балет повсеместно выродился в Европе и только Россия сберегла это воздушное искусство.
   С.П. Шура, не лей воду на мельницу дирекции императорских театров. Она всегда молола гнилую муку и уж, во всяком случае, не высшего сорта. Я и сейчас уверен, что привези мы старые балеты Петипа, успеха бы нам не видать. Поверь мне, Париж не перенес бы четырехчасового "Лебединого озера", хоть он и родина балета. Нужны были новые короткие, энергичные балеты с новыми танцами, новыми ритмами, новой живописью. И если бы не хореографические оргии Фокина, танцующие краски Левушки, не твоя аристократическая фантазия и воображение, Шуринька и если бы я не заменил мазурку Шопена ля мажор опус 33 на мазурку ля мажор опус 67...
   Ш. И если бы не Нижинский, Сережа.
   С.П. И если бы не танцор Нижинский, то я вряд ли бы представил русский балет на суд парижской публики, самой чуткой публики в мире.
   Ш. Кто бы мог подумать, что прыжки Нижинского станут сенсацией и добьют Париж почище баса Шаляпина? Мы и не такие видали акробатические фокусы. Мне сдается, что парижан еще несомненно очаровал мой костюм для Нижинского. Я сразу решил, что любимый паж волшебницы Армиды должен не уступать в роскоши своей хозяйке. Поэтому я отобрал у Армиды жемчужное ожерелье и передал Вацлаву, чтобы он надел его на шею. Дамы оценили мою новацию. А как ему шла моя изумительная атласная юбка!
   С.П. А вот с юбкой ты переборщил, Шура. Нижинский танцевал пажа, а не фрейлину.
   Ш. Сережа, мне виднее. Не спорь со специалистом, который даже знает, во что был одет провинциальный дворянин при Людовике 14.
   С.П. Но как бы ни был очарователен костюм, нужно еще было вывезти его хозяина в Париж.
   Ш. Странно, когда ты успел с Вацлавом сблизиться? Что-то я не примечал вас вместе в Петербурге.
   С.П. Я не буду скрывать: танцору Нижинскому сказочно повезло, когда однажды вечером я вызвал его по телефону в гостиницу "Европейская". Оттуда началось его покорение Европы.
  
  
  
  
  

Явление 11

("Европейское")

   Герой остается один, садится в кресло. Входит Нижинский, одетый в мундир Театрального училища и сапоги на толстой подошве. Робко останавливается поодаль.
  
   С.П. Что ж, вы стоите, молодой человек? Проходите смелее, садитесь.

Нижинский стоит, не смея дальше идти.

   Не желаете, значит? Наверное, князь Львов не советовал? Да, вид у вас неважный, как у гимназиста-прогульщика. Неужели князь так и не позаботился о достойном гардеробе для своего протеже?
   Н. Князь... он... он шубу мне пожаловал после "Жизели".
   С.П. Говорят, и граф Польский тоже ваш щедрый поклонник. У него вы заслужили пианино. Похоже, вы просто нарасхват в аристократических кругах. Может быть, еще кто-то?
   Нижинский опускает голову.
   С.П. Девятнадцать лет и уже столько связей! Грустный дебют. Еще хорошо, что обошлось без княгинь и графинь. Садитесь, молодой человек, не стесняйтесь. (Берет за плечи Нижинского и усаживает за стол). Да вы дрожите! А мне кажется в комнате тепло. Вот горячий чай, ягоды. Угощайтесь. Надеюсь, клубника в "Европейской" не хуже, чем у князя?(Ест ягоду). Понять вас можно - оправдать нельзя. Училище кончилось, началась жизнь и началась не так, как вы думали. Вы остались единственным кормильцем у матери. Отец, погнавшись за очередной юбкой, скрылся в неизвестном направлении. Старший брат давно находится в лечебнице для душевнобольных. В театре вы танцуете не часто, хоть вас и почитают за вундеркинда. Да и жалованье более, чем скудное. Квартиру наверное не хватает оплачивать?
   Н. Я ходил к директору, просил 500 рублей. Они смеялись надо мной.
   С.П. А теперь надеетесь на щедроты князя Львова?
   Н. Я... я не знаю.
   С.П. Что ж вы не едите? Угощайтесь. Я все хочу понять вас, молодой человек. Что же вы хотите от жизни, чему рветесь ее посвятить? Служить штатным пажом в свите князя Львова, пока новое личико не наскучит его светлейшеству или оставить по себе имя в искусстве, достигнуть всех его вершин? Кем вам быть: переходящим кубком в сладострастных состязаниях аристократов или творцом в искусстве, проходной пешкой в забавах князя или королем танца? А главное, с кем быть?
   Н. Князь Павел послал меня к вам.
   С.П. Это единственный его разумный поступок за всю жизнь. Разве Париж не стоит князя Львова и других князей вместе взятых? Василий, где ты?
   В. (вбегает). Да, барин
   С.П. Я же тебя просил.
   В. Сию минуту, барин. Все готово. А как же... (показывает на мундир Нижинского). Молодой человек, барин попросил бы вас раздеться. (убегает).
   Нижинский растерянно снимает с себя форму Театрального училища и сапоги. Ждет.
   В. (вбегает). Вот, барин. Новехонький фрак для Вацлава Фомича.
  
   Он надевает принесенные слугой смокинг и ботинки. В одну руку он получает от Василия трость, в другую часы. Поправив его волосы, Василий водружает на голову танцора цилиндр.
  
   С.П. Вот это другой разговор, молодой человек. Еще нужно бы заняться волосами. Не находишь, Василий?
   В. Да, барин, с такой прической получается вечный русский меланж, ибо она контрастирует неуместным диссонансом в новой оркестровке внешнего облика Вацлава Фомича.
   С.П. Молодец, Василий. Но я бы эту прическу сравнил с разболтавшимся кордебалетом, где каждый танцует, что ему вздумается. Не беда - в Париже все встанет на свои места. За это я ручаюсь, молодой человек. (Уходят. Все.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Акт 2

Париж

Явление 1

(утреннее)

  
   Утро русского деятеля искусств в Париже: шикарный отель, широкая кровать, два телефона у изголовья, поднос с чашками и газетами (вчерашние). Звонит.
  
  -- ( по 1-му телефону). Алле. Да я, а кто же? Так.. А где у нас Павлова? Да, Анна Павлова. В "Павильоне Армиды". Так, там и должна быть. Только и следи за этим умирающим лебедем, чтоб не улетел в Лондон или Нью-Йорк.
  -- (по 2-му телефону). Левушка закончил гробницу Клеопатры? Сколько требует? Что!?.. Как? Две тысячи франков за один иероглиф? Передайте серьезно Льву, что за такие деньги я сам похороню его со всеми египетскими почестями. Что, что? Ах, две тысячи за весь саркофаг. Все равно Клеопатра таких денег не стоит.
  -- (по 1-му). Да, дорогой. Ох, лучше не спрашивай, душа моя, едва держусь на ногах. Да-да, и еще после вчерашнего... Нет, не после балета. После ресторана. Ну да, т.е. после балета и ресторана. Да, как всегда до шести утра. Всем говорил об Игоре Стравинском, моем открытии. Конечно, ну разве ему дадут проход в Петербурге? А ты, кстати, не знаешь, где он? Позарез нужен, а его нет. Что? Отдыхает с женой в Нормандии. Снова отдыхает, значит? Да, нам такого не снилось. Чего просит? Чего, чего-о? Денег на проезд в Париж? Ну, так пусть дольше отдыхает у океана, набирается сил, да, дышит бризом. Да, милый мой, да, Париж - это ужасный город, ни сесть, ни подумать, суета, беготня, невыносимая атмосфера. А ему еще дописывать "Жар-птицу". Да, мой хороший, да, нам остается только мечтать об отдыхе. Не говори, столько забот, трудов, просто не знаю, как дожить до августа, до Венеции. Конечно, душа моя, еще наверстаем, да, покатаемся на гондолах. Непременно. И будь добр, дорогой, не забудь передать жене Игоря: целую ей ручки.
  -- (по 2-му). Шуру, пожалуйста. Что значит какого Шуру? Нашего художественного руководителя Александра Николаевича Бенуа. Не понял. Что, что!? Как? Непостижимо! Упал в люк? Прямо на сцене? Убился?! Ухватился, удержался из последних сил? Ах, господи, камень с души. Нет, только не сейчас лишиться Шуриньки, только не сейчас. Да, да, разумеется, я заеду к нему.
  -- (по 1-му). Да, я. Что там у вас опять с Фокиным? Снова бросается... Куда бросается? Ах, партитурой бросается. Уже охрип, ругается при дамах, рвет волосы? Чьи волосы? Ах, на себе волосы. Да, знаю, все знаю - очень горяч, молод, зол. Ну, так дирекция любого доведет. (Кладет трубку). Надо бы ему приплатить, иначе Америка переманит.
  -- (по 2-му). У аппарата. Кто его спрашивает? Нет-с, барина, нет. Да-с, это Василий у телефона. Нет, не велено-с, сегодня приема нет. Будут-с, но не скоро. (Кладет трубку). Опять Якименко. Нет, нам он не нужен. Тюря, провинциален и глуп.
  -- (по 1-му). Да, слушаю. Что значит, куда делась оркестровая яма? Я перенес ее в партер. Да, вместо первых пяти рядов. Да, я уже говорил, как можно больше оранжереи. Некуда ставить? Еще снесем ряды. Что? Когда будет обеденный перерыв? Я его отменил. Некогда. Да, пусть господа артисты обедают прямо на сцене. Провизию всю доставят туда из ресторана "У Лару". (Кладет трубку). Да, кстати, где мой завтрак, Василий?
  

Входит Василий.

   В. Вот, барин, кофе и клубника. Первая в этом году, со сливками. Привезли только в наш отель.
   С.П. Как на улице? Не холодно, ветра нет?
   В. Совсем тепло, барин. Париж ведь. Уже май кончается.
   С.П. Мне, Василий, простужаться нельзя, иначе нас итальянцы обскачут. Давно они нас не любят. Наш русский сезон должен быть первым в Париже, как Цезарь в Риме.
   В. Так и есть, барин, вы - Цезарь в искусстве.
   С.П. (ест клубнику). Что-то клубника кислая, Василий, в точности как твоя лесть. Я же чувствую - солнца еще мало. Экипаж готовь закрытый, а то вдруг продует. А где у нас Дробецкий? Где его снова носит? Срочно его сюда. Достань эту бестолочь, где хочешь.
   В. Сию минуту, барин. Достану из-под земли. (убегает).
   С.П. (прихлебывая кофе) Этот май Париж точно не забудет никогда. Я, конечно, надеялся на наш балет и Нижинского. Но успех просто патологический, даже затмили Феденьку. Мне уже страшно. До чего дошло? Парламентарии, забросив прения, мчатся в Шатле на наши спектакли. Искусство одолело, наконец, политику. Париж застыл словно зачарованный в садах Армиды и очаровал его Нижинский.
   Др. (влетает). Зазывал пан Дягиль?
   С.П. Уже сто раз. Как всегда, когда ты нужен, тебя нет. Где ты шатаешься, черт возьми?
   Др. Я шатаюсь билеты заказать. Вы же сам велел.
   С.П. Отставить. Потом. Где свежие газеты? Я ничего не знаю, словно сижу в нашей пермской губернии. Срочно, Дробецкий, слышишь срочно - всю парижскую прессу ко мне. Живо!
   Др. Есть пан Дягиль (убегает).
   С.П. Ох, сколько визитных карточек - целый поднос. Вот они наши почитатели, наши поклонники, наши завистники. Салонные аристократки графиня Греффюль, герцогиня де Ноай, княгини Полиньяк и Мюрат, баронесса Ротшильд, графиня Беарн, маркиза Шевини. Все от нас без ума, но как им всем далеко до тебя, Мися, мой зайчик. Далее. О, великий Родэн, он-то понимает толк в танце. Вот и наши законодатели мод, два Робера: де Монтескью и Брюссель. Ах, и Жан тут, подрастает им на подмогу. Кстати, надо сказать мальчику: слишком перебарщивает с румянами. Так, кто еще: певица Лина Кавальери, балерина (не наша) Карлотта Замбелли. И министры, министры - иностранных дел, просвещения, финансов, английский посол, греческий посол, наш посол Нелидов.
   Др. (влетает с газетами) Нижинский - оживший Вестрис! (вылетает).
   С.П. Невероятно! Вестрис - легендарный французский танцовщик 18 века. Но, если подумать, Нижинский, разумеется, лучше. Ведь Вестрис не учился в Петербурге в Театральном училище, где ему было взять технику?
   Др. (влетает, протягивая Дягилеву новые газеты) Парящий ангел! (вылетает).
   С.П. Именно так. Не могу оторваться от него в "Сильфидах". Еще, Дробецкий, неси еще.
   Др.(снова с газетами) Бог танца! (вылетает)
   Д. Ну, это уж слишком. C'est trop joli. А впрочем, почему бы и нет? Реклама должна быть рекламной, а уж я позабочусь, чтобы она стала явью. (Углубляется в газеты). Да, да, верно, несомненно, неоспоримо. Тонко подмечено. Какой оборот: русские скифы пленили Париж. Да, мы можем и так. Да, мы этого достойны, да, заслужили. Вот именно - возродили мужской танец, о котором вы в своем Париже давно забыли. Но теперь нагрянули наши орды, заплясали наши половцы... А что если мне написать монографию - "Париж - столица русского балета", балета новой формации.
   Др. (влетает). Пан Дягиль, Нижинский арестован.
   С.П. Как арестован? Ты чего мелешь? Ты что пьян?
   Др. Сейчас нет. Полиция в его номер, клянусь девой Марией. Подъем срочно, прошу.
   С.П. Какая к черту полиция? Ничего не пойму. В газетах ни слова об этом. Мы же артисты, а не бомбисты. Смотри, Дробецкий, если ты разносишь скверные слухи. Я сам учиню над тобой правосудие и никакая полиция тебе не поможет. (Сбрасывает одеяло и почти одетый соскакивает на пол. Надевает шляпу, берет трость). Василий, живо экипаж ! К Нижинскому в гостиницу.
  
  
   Явление 2

(триумфальное)

  
   На сцене полуодетого танцора осаждает толпа газетчиков и репортеров. Быстрая французская речь, вспышки фотоаппаратов. В толпе прессы затесался любопытный жандарм.
  
   Н. Господа, я ничего не знаю, у меня ничего запрещенного нет. Я всего лишь артист из России. Господа, я не виноват.
   С.П.(влетает). Что такое? Позвольте же, господа. Что здесь происходит? Дайте же пройти.
   Н.. Сергей, умоляю, объясни им: мы не революционеры, мы из балета.
   С.П. Господа, очень прошу вас, разойдитесь, покиньте апартаменты артиста. Все интервью только по предварительной записи и обращаться только ко мне. Да, господа, скоро кончатся наши спектакли и я приглашаю всех вас на прощальный обед с прессой. Прошу вас, позвольте господину артисту одеться, ему надо срочно ехать на репетицию в театр. После, после, господа, все вопросы после. (Толпа нехотя рассеивается, последним выходит полицейский).
   Н. Но что я сделал? У меня нет нелегальной литературы. Зачем явилась полиция?
   С.П. Ваца, это не полиция. (Обходя вокруг полуодетого танцора). Это слава. Ты взял Париж за один вечер, все газеты кричат об этом. Таких артистов они здесь не видели. Как я рад, что ты на свободе.
   Н. Так, значит, они были из газет. А я думал... Неужели я так знаменит?
   С.П. Я тебе переведу статьи, Ваца, сам увидишь. Французы совсем рехнулись от тебя, успех просто на грани патологии. Но именно к такой сенсации я и готовил Париж. Я не буду лукавить, милый мой. Любовь к славе - это роман, который продолжается всю мою жизнь. Однако ты прав, нам с революционерами не по пути. Им нужны великие потрясения, нам нужно великое искусство. Мы желаем быть революционерами во искусстве и для искусства. И мы идем к этой революции на всех парусах. Мы...
   Н. Сергей, а где мои новые балетные туфли? Я не выношу старые.
   С.П. Да, кстати, а кто их должен был заказать в Лондоне? Дробецкий, ты дашь мне ответ и за это.
  
  

Явление мадам Серт

(принудительное)

  
   За сценой слышится какой-то шум, голоса. Появляется несколько мужчин во фраках, ведущие под руку упирающуюся женщину.
  
   Мися. Нет, господа, нет. Не тащите меня, не тяните меня на сцену, не завлекайте в пропасть.
   N1. Господа, держите ее. Сюда, сюда. (даму усаживают).
   Мися. Не искушайте ни в чем не повинную перед искусством женщину. Не лежит моя душа к овациям и рукоплесканиям. Да, я бездарная, да, я бездельница. Но, может быть, я рождена для закулисной славы, чтобы там за сценой витать ангелом-хранителем для титанов искусства.(Пытается встать).
   N2. Господа, не отпускайте ее. Мадам, не прогневайте Аполлона, вы рождены для сцены.
   Мися. Ах, как слепит свет. Приглушите же его, господа. И так пыльно, кругом сквозняки. На какие только муки артист не отважится ради славы? Нет, огни рампы решительно не для меня, они очень сушат кожу.
   N3. Мадам, мы умоляем вас, не лишайте Париж второй Сары Бернар.
   Мися. Нет, господа, нет, не уговаривайте, репетировать я не стану. Я сегодня не расположена... Я не в голосе. И к тому же, друзья мои, вы опоздали, новая Сара Бернар уже объявилась. Теперь она носит костюм из лепестков роз и мужское имя: Вацлав Нижинский.
  

Входит Дягилев.

  
   С.П. Мися, сестра моя! К тебе не пробиться сквозь толпу твоих поклонников.
   Мися. Как вовремя, Серж. Они мне грубо льстят, подстрекают податься на сцену. Признайся хоть ты: я не Сара, я Мися.
   С.П. Не хочешь быть Сарой, только скажи и я сделаю тебя Клеопатрой или Шехерезадой. Я чувствую ты султанша, а мы лишь невольники в твоем гареме.
   Мися. Нет, я так не могу. Такой же отъявленный льстец, как и остальные. Хорошо, Серж, обещаю: я снова выкуплю все ложи на "Бориса Годунова". Только уведи меня со сцены, подальше от сквозняков искусства. Брр, от них можно подцепить манию величия.
   С.П. Мне кажется, я начинаю понимать: без такой женщины Париж не покоришь.
  
  

Явление 4

(историко-художественное)

  
   Хотя Дягилев ушел с Мисей, возвращается он с Вацей. За ходом их беседы наблюдает из угла сцены странная девушка с биноклем.
  
   С.П. Это ужасно, Ваца, куда приводит любовь к женщине. Меня она привела на край погибели. (Стряхивает нитку с пиджака Нижинского). Вспомни, к примеру, Библию. Ведь именно из-за женщины человек был изгнан из рая. Сколько войн, раздоров принесла эта нелепая страсть человечеству, сколько предметов искусства погибло из-за нее. Представь, ведь если бы юноша Парис не соблазнился Еленой Прекрасной, то мы и сейчас бы прогуливались по улицам Трои. А была ли данная Елена так уж прекрасна? Доказательств нет. Или возьмем, к примеру, Клеопатру. Подумать только: разве эта коренастая туземка сравнится с римской статью Антония, не говоря уже о Цезаре. Сомнительна, друг мой, не только красота женщин, поражает их бесчувственность в массе своей к идее прекрасного. Жена Пушкина была совершенно равнодушна к творениям поэта. Лев Толстой на наших глазах, не вынеся гнета и цензуры жены, бежал на железнодорожную станцию, как оказалось, чтобы умереть. А что осталось в музыке от женщин? Дамские романсы 19 века. В живописи - не больше за истекшие столетия. И даже в балете их господство оказалось призрачным. Ты сам, Вацлав, это доказал. И неужели отвратительное фуэте Матильды Феликсовны можно принять за эталон техники?
   Хуже всего, что не стесняются они и прямо расправляться с мужчинами. У Клеопатры не дрогнуло сердце отравить малолетнего мальчика, своего брата. Екатерина 2 обрекла законного супруга и императора на смерть и меняла кавалеров как наряды. Анна Иоановна тоже казнила смелых и талантливых деятелей-мужчин. Из-за женского коварства был также задушен бедный Павел. И ведь никто так не издевался над крепостными мужчинами,евался над крепостными мужиками как Салтычиха и никто не плел столько заговоров и интриг против "Русского балета", как Матильда Феликсовна.
   Н. Сергей, но неужели женщина не может быть творцом?
   С.П. Может, Ваца, может... Себе подобных. Они мужчин награждают всем дурным, что в них есть. Я недавно перечел "Маленькие трагедии" Пушкина и вдруг понял, что дон Гуана порочным сотворили женщины, он отражение их коварства. Женщиной хорошо любоваться издали или на картинах, но приблизься к ней и она поглотит тебя как омут, в котором ты погибнешь как творец и художник.
   Н. А вот Федор Иванович такой великий артист и так любит женщин.
   С.П. Феденька Шаляпин, мой друг, - это страшный пример, до чего доводит художника эта больная страсть. Словно дон Гуан, в своем падении он не щадит никого. Не пощадит и сестру твою невинную Броню. Женатый, он прилюдно ухаживает за ней.
   Н. Запрети ему, Сережа, запрети. Иначе я вызову его на дуэль.
   С.П. Запрещу, Ваца, обязательно запрещу. Сегодня же за ужином на террасе. Не беспокойся, Феденька не посмеет ослушаться меня.
   Н. И к Льву Баксту мы Броню ведь не отпустим позировать, да?
   С.П. И к Левушке тоже не отпустим. Чувствую по его усам, замыслил он что-то недоброе. Уж больно Левушка восхищается ногами Брони.
   Н. Сколько художественных хищников, Сережа!
   С.П. Да, Ваца. Всех их страшно извратили женщины. Они отлучают душу художника от искусства, повергают во мрак мещанства и болото быта. Женившись, артист превращается в падшего Адама: он перестает служить прекрасному, он поступает на службу к женщине и ее ненасытным прихотям. Но мы с тобой, Вацлав, не такие, им не извратить нас.
   (Надевает на безымянный палец Нижинского платиновое кольцо с сапфиром. Танцор внимательно разглядывает камень).
   Да, нам есть, чем гордиться, нам есть на кого равняться. Наша страсть не менее древняя, чем иллюзорный культ женщины. Все они: древние греки, Александр Македонский, Цезарь, Нерон, Леонардо, Микеланджело, Бах...
   Н. А Бакст говорил, что у Баха было много детей.
   С.П. Это его заставили, Ваца, отречься от себя, унизиться до бюргеров. Так вот, все они, а также мой незабвенный дядя Петя, мой добрый знакомый Оскар Уайльд и даже наш друг Валичка разделяют мои чувства и понимают, в чьем теле кроется истинная красота. Любовь к женщине порождает лишь биологическую массу, любовь творцов - шедевры.
   Вот только жаль Машеньку Якунчикову, милого поэта русских лесных лужаек. (Удаляются).
  
  

Явление 5

(удивленное)

  
   На сцене осталась странная девушка. К сожалению, ввиду расстояния, ей не удалось прослушать лекцию директора "Русского балета".
  
   Р. (мечтательно закурив). О чем же они говорили? Наверное, об искусстве, о Шаляпине, о Пушкине. Или, быть может, сочиняли новый балет. Как должно быть увлекательны и необыкновенны рассуждения мужчин о прекрасном. Но... Зачем он надел Вацлаву кольцо, кажется, с сапфиром? Странно. И почему он везде его сопровождает, не отходит ни на шаг, окружил его словно китайской стеной. Непонятно. Кого бы можно было расспросить? (Девушка в задумчивости смотрит в зал широко открытыми глазами. Долго. Удаляется).

Явление 6

(Булонское)

  
  
   Звучит французский шансон. Директор "Русского балета" расположился посередине скамьи, по-видимому, в любимом месте отдыха парижан - Булонском лесу. Барышня недвусмысленной наружности присаживается на край и начинает медленное скольжение в сторону одиноко отдыхающего месье. Герой недовольно косится на нежданную кокотку и инстинктивно отодвигается к противоположному краю скамьи. По мере отступления он отмахивается от нее платочком, как будто от инфекции. Прижатый, наконец, к краю, он вскакивает и отходит за скамью. На ее противоположном конце появляется Нижинский. Танцор и кокотка, не смотря друг на друга, начинают сближаться, и когда их руки готовы коснуться, трость Дягилева словно разрезает пространство между ними. Отвернувшись друг от друга, Нижинский и девушка встают и обходят скамью сзади за спиной директора и снова объявляются на ее противоположных концах, но уже поменявшись местами. Сцена сближения и разделения тростью повторяется. Зайдя снова за спину Дягилева, они ждут, пока он сядет на освободившуюся скамью, надвинет на глаза котелок, запрокинет назад голову и, скрестив ноги и руки, замрет. Дырки на подошвах его туфель странно выделяются на фоне его ухоженного вида.
   Тем временем к Нижинскому и кокотке присоединяется ее подруга по ремеслу. Порывистыми движениями он вынимает из карманов пиджака купюры, скрещенными руками протягивая их девушкам. Потом быстро сбрасывает шляпу, освобождается от галстука, словно от удавки и от всего костюма, так тщательно подобранного Дягилевым. Оставшись в полуночном виде, он обнимается и целуется с барышнями.
   Н. Никогда не испытывал такой жажды женщины, как после Дягилева.
   Вдруг танцор словно спохватывается, вынимает часы из карманов брюк и также быстро одевается, как раздевался. Девушки ему помогают, подавая пиджак, галстук, шляпу и т.д., удаляясь затем в темноту сцены. Одевшись, Нижинский садится рядом с директором на скамейку. Очнувшись от дремы, Дягилев оборачивается, берет трость и уходит с Вацлавом.
  
  
  

Явление 7

(экстремальное)

  
   Сидят: Дягилев с Мисей, его голова на ее плече. Ее веер обмахивает их.
  
   Он (andante). Это ужасно, Мися, иметь дело с гениальными мальчиками. Я трублю на всю Европу о них как о пророках нового искусства, я воюю из-за них с императорскими оркестрами и дирекциями. И вот награда: они и слышать не хотят о моем мнении. Не тронь ни одного жеста Нижинского, ни одной ноты Стравинского. Кто я для них? Только ступенька под их уверенной поступью к алтарю Аполлона, или бурлак балета, который вывезет на себе любые их фокусы? Кто поймет мой черный закулисный труд, пропасть безденежья, унижения, бессонные ночи в театре перед премьерой? Только ты, зайчик, пожалеешь меня, протянешь руку помощи одинокому Сержу.
   Она (adagio). Я не могла, дорогой, остаться равнодушной к твоей восходящей звезде. Такой ослепительно яркой и такой неплатежеспособной. Я должна была разогнать тучи на твоем горизонте. Для этого я собирала деньги по подписке.
   Он. Ты мой громоотвод, зайчик. Ты и леди Рипон.
   Она(отстраняясь). Как леди Рипон!? Я одна, Мися, и другой у тебя не будет. Серж, такого я не ожидала от тебя.
   Он (allegro). Нет, нет, зайчик, я не так выразился. Леди Рипон любит мою славу, а ты мою душу, обрученную с искусством.
   Она(allegretto). Нет, Серж, нет, больше верить я тебе не стану. Без доказательств.
   Он (grave, поднимаясь и откашливаясь). Мися, в прошлый раз мы всерьез сошлись на том, что ты единственная женщина на земле, на которой я мог бы жениться.
   Она. Для увертюры это звучит замечательно. Продолжай, Серж.
   Он. Сударыня, но вам также должно быть известно...
   Она. Серж, как официально! Ты не под присягой.
   Он. Но ты же знаешь, зайчик, как высоко я ставлю женщину, чтобы опускаться до вульгарных связей с ней.
   Она. Нет, Серж, нет... Слишком много мажора. Не верю.
   Он. У меня нет сестры, ты знаешь. Но ею стала ты. И я люблю тебя как сестру, как моего ангела спасения в этом безумном городе.
   Она. Не могу отрицать этого, Серж. Вариация верная. Не бросай, развивай тему.
   Он(vivo). Но не требуй от меня большего. Я против кровосмесительных связей. Я не способен на биологическую любовь. Такие как я не созданы телесно любить женщину, упиваться ею. Не она сводит с ума, не от нее загорается кровь, не она окрыляет сердце...
   Она. Серж, не переигрывай. Ты же классический музыкант.
   Он. Но не классических наклонностей. Мися, выслушай же меня...
   Она. Я внимаю единственно твоей арии. Больше некому.
   Он. Я... Я хотел тебе давно сказать...
   Она. Все же не забывай о классике, Серж.
   Он. Ты... ты должна носить только белое. Ты бесподобна в нем.
   Она (animando). Да... мне, пожалуй, идет белое. И... Ведь это только первые робкие такты, да?
   Он. Да... Исключительно белое, да... (Отвернувшись). Нет, я не могу без него, нет... Я во власти его. Я люблю его, Вацлава. И я должен быть верным, я обещал.
   Она. А вот кульминация нестандартная, зато искренняя. И что же у нас остается в финале? Любишь его, а зовешь, манишь, осыпаешь телеграммами меня. И если бы мог, то точно превратил бы меня в свою тень. Такая получается братская любовь.
   Он. Все запуталось, Мися. И без тебя я не могу. Не могу жить без друга-женщины. Поверь мне, не каждый мужчина умеет дружить с женщиной.
   Она. И ты не умеешь, Серж, себе признаться, что это не только дружба или родственные чувства. Хорошо. Тогда признаюсь я: после "Пелеаса" и "Бориса Годунова" ты главное открытие в моей жизни, ее озарение. Едва заслышав о тебе, я стала мечтать о встрече с тобой, с загадочной русской душою. Если ты и друг, то самый близкий друг моего сердца...
   Он(sostenuto). Но, сударыня, позвольте! Не понимаю. Не далее, как на прошлой неделе вы изволили утверждать в письменной форме... Где оно? (Достает письмо). Вот, цитирую: "Я люблю не Вас, а ваше дело, господин Дягилев". Какой лед!
   Она(forte). Разорви это письмо, Серж, я писала его с отчаяния. Я должна была защищаться. Увы, я слишком долго носила маску твоей соратницы, покровительницы, сестры милосердия, ангела спасения, сиделки, пианистки, паспортистки. Кого еще там? Я устала, Серж, давно устала обманывать себя, скрываться от себя. Ты тонкий музыкант и должен почувствовать, где я сфальшивила, а где истинная партитура моих чувств. Неужели ты не помнишь, как юношей сочинил романс "А помнишь ли, Мария?".
   Он(ritenuto). Умоляю, Мися, не напоминай о грехах молодости. Деятели моего ранга романсов не сочиняют. Поверь, зайчик, что в женской музыке чувств я ничего не смыслю.
   Она. Я тебя научу, Серж. Просто сорви с себя все маски и загляни в себя...
   Он(vivace). Нет, Мися, нет. Это очень опасные игры. Мы, люди искусства, лишь невольники своих масок. Мы изранимся без них. Мы...
   Она. Хоть раз пойди на риск, Серж. Хоть раз, но ты должен стать моим до конца, до финальной ноты в партитуре, до последней точки в телеграмме. Ты должен... (С силой опрокидывает его на спину).
   Он(vivacissimo). Что?! Что такое? Что с тобой? Что ты делаешь? Опомнись, зайчик, ты замужем!
   Она(presto). Ради тебя я разведусь!
   Он (grave). Господи, какая непереносимая пошлость - адюльтер в гостиничном номере. Твой муж Хосе Мария, Мися... Он нас давно подозревает.
   Она. Пусть!
   Он. Хосе Мария... Он же испанец, он застрелит меня.
   Она(crescendo). Тогда погибнем вместе!
   Он. Нет, никогда. Вацу сиротой я не оставлю! Одумайся, Мися, не переходи последнюю черту, умоляю.
   Она(animando). Не пугайся, Серж. Будь мужчиной. Это гораздо увлекательнее, чем сочинять дамские романсы...
   Он(rallentando). Мися, не совершай насилия. Ты же человеколюбивая женщина. Ты всегда меня понимала, ты всегда меня спа... спа...спаса... (fortissimo) Аааааааааааа!!!
  
   На сцене гаснет свет. В опуствившемся мраке слышны крики: "Нет, Мися, нет!", "Да, Серж, да. Сейчас или никогда!", "Лучше - никогда!". Скоро и они обрываются. Замолкают. Тишина. Темнота. Полная.
   Дальнейшее выяснение отношений происходит в той же затемненной обстановке.
  
  
   Она. Ты жив, Серж?
   Он. Да, зайчик.
   Она. Знаешь, когда я занималась любовью с прошлым мужем, то я всегда мысленно составляла меню обеда на завтрашний день. Оно было вкуснее, чем его ласки.
   Он. А со мной, Мися?
   Она. С тобой, Серж, я поняла: любовь - это порой слишком острое блюдо.
   Он. Чего не сделаешь для искусства? Даже отдашься женщине!

Явление 8

(хороводное)

  
   А между тем, сцена просветлела и оказалась в гуще разнообразных персонажей. По-видимому, директор "Русского балета" нужен всем и каждому. И один за другим, словно в хороводе, на сцене объявляются все жаждущие его видеть.
  
   Мария Степановна. Сергей Палыч, опять общипывают "Призрака розы". Я недосчиталась на костюме десяти лепестков после вчерашнего спектакля. Уж измучилась перешивать его. Как хотите, Сергей Палыч, но я подозреваю Василия. Вокруг него то и дело вертятся какие-то девицы, охочие до костюмов Нижинского. Он и сбывает им лепестки. (удаляется).
   В. Казните, барин, потерял я Вацлава Фомича на бульваре. Исчез прямо на глазах, как Призрак розы. Разве ж угонишься за ними, за призраками? (Уходит, роняя лепесток из кармана)
   Др. (влетает). Я купить билеты в Монте-Карло. Вот. (протягивает).
   Дягилев достает из кармана пиджака им самим купленные билеты и качает ими перед лицом секретаря.
   Др. О, Йезус Мария. (Бросает билеты и убегает, схватившись за голову.)
   Ш. Сережа, "Шехерезада" моя. Левушка ничего в ней не придумал, кроме этих крашенных негров в мешках. Сережа, ну зачем ты хочешь обездолить меня еще раз? Меня, главу твоих поклонников? (Дягилев пожимает плечами. Бенуа уходит)
   Бакст. Не справится Шуриньки с "Шехерезадой", не тот у него колор, Сережа. Тут нужна моя оргия красок. Возьму недорого, Сереженька, 5000 франков. И не забудь, дорогой, про неоплаченный гроб Клеопатры.
   Фокин (влетает). Сергей, неужели ты глупости Нижинского принимаешь за балет? Скажи, ну кто по сцене ходит на пятках? И учти - это непременное условие, как хореографа: мое имя должно стоять перед Нижинским и должно быть набрано крупными буквами. (вылетает).
   Н. (влетает). Это саботаж, Сергей. Пять раз повторял всем антраша сис, никто не смог его выполнить. Даже Броня меня не слушается. И опять эти дурацкие туфли мне подсунули. (вылетает).
   В. (снова). Барин, Пуантова опять в положении. Что прикажете делать? (Дягилев крестится).
  
  
  

Явление 9

(истинно русское)

  
   Перед директором "Русского балета" выстроились в ряд три балерины, один молоденький танцор и девочка с перьями.
  
   С.П. (смотря в черную тетрадь) Так, кто у нас прибыл? Кого я выписал? Балету не выжить без молодой крови. Будем знакомиться. Вас, простите, как зовут?
   Первая балерина. My name's Kathryn Johnson, sir.
   С.П. Знакомьтесь. Новая балерина "Русского балета" Екатерина Иванова. А вас как, мадемуазель?
   Вторая балерина. Je m'appelle Marie Petie, Paris.
   С.П. Да, это наша Мария Петрова. А вы юное создание, откуда будете?
   Третья балерина. I'm Alice Marx from London, sir.
   С.П. Но отныне вы, дитя мое, - Алиса Маркова. Четырнадцать лет и ведущая партия cоловья в балете "Le rossignol". Я выпишу для вас гувернантку. А на вас, молодой человек, я сразу обратил внимание. Вы к нам прибыли из...?
   Танцор. I come from London. My name's Sidney Fransys Patrick Chippendull Hilly Kay.
   С.П. Очень основательно, молодой человек, но несовременно. Сборов с такими именами не делают. Как же мы с вами поступим? Может, вы будете Патрикеевым? Нет, слишком лубочно. Патрициев? Нет, слишком романтично. Нам нужно что-то звонкое, юное и загадочно-русское. Гм, гм, гм... О! Внимание широкой публики - Антон Долин, наша восходящая звезда, английская надежда "Русского балета". А ты, девочка, что тут делаешь? Откуда ты? Почему посторонние на сцене?
   Девочка. Я, месье, тоже участвую...
   С.П. В массовой сцене, да?
   Девочка. Да, месье... С перьями.
   С.П.Что это тебя за перья такие, деточка?
   Девочка. Страусиные, месье.
   С.П. Страусиные? Нет, дитя мое, "Русскому балету" нужны только райские перья. То есть павлиньи. Поменяй сейчас же.
   Девочка. Слушаюсь, месье. (убегает)
   С.П. Так, на сегодня - всё с перьями и артистами. Надо идти к декораторам и костюмерам.
  
  

Явление 10

(саботажное)

  
   На сцене мадам Серт в нетерпении обмахивается веером. Появляется взволнованный директор Русского балета.
  
   Мися. Что происходит, Серж? Публика в замешательстве. Почему не начинается спектакль?
   С.П. Мися, беда. Они объявили мне ультиматум: не выдадут костюмы артистам, до тех пор, пока я им не заплачу.
   Мися. Кто они?
   С.П. Костюмеры. И язык повернулся сказать, что они лучше их сожгут на сцене, чем я к ним притронусь. (Машинально берет из ее рук веер, обмахивается. Потом непонимающе глядит на него, прячет за спину.) Ах, черт. Мися, только четыре тысячи франков и я смогу поднять занавес.
   Мися. И наверное, так же, как в случае с хористами, костюмеры требуют золотом?
   С.П. Нет, можно купюрами, прямо сейчас, не медля.
   Мися. Господин Дягилев, я в ложе Гранд-Опера, а не у кассы Парижского банка. Неужели от женщины вам нужны только деньги?
   С.П. Не только от женщины, но и от муж... То есть...Нет, я хотел только сказать, что ты единственная женщина, которая может мне их дать. (Встает на колени) Умоляю, спаси в последний раз. Или..? Или ты хочешь, чтобы блестящая эпоха Дягилева оборвалась прямо здесь, у твоих ног, в твоей ложе? Чтобы я был опозорен на весь Париж из-за этих шантажистов-костюмеров? Неужели ты этого добиваешься? Нет, не верю. Только четыре тысячи франков, зайчик, и больше ни сантима.
   Мися. Серж, не дешеви, как Ренуар. Будет тебе четыре тысячи. А что остается делать покровительнице искусств, как не спасать его промотавшихся идолов? В последнее время я совсем перестала получать удовольствие от театра. Вчера мне даже пришлось остановить Карузо. Нельзя же так фальшивить. Америка его решительно испортила, Серж. Надеюсь, что хоть такси меня ждет у подъезда. (Уходит).
   С.П. Она же ангел. Только ангелы в Париже привозят деньги на такси. Почему я не женюсь на ней? Нет, у нас очень серьезные разногласия: Мися без ума от "Пелеаса" Дебюсси, а я от "Тристана и Изольды" Вагнера. (Уходит).
  
  
  
  

Явление 11

(первый раз)

  
   Др. (выбегает) Где пан Дягиль? Я же билеты купить в Лондон на через завтра. Где он? Билеты можут пропадать. (убегает).
  
  
   Явление 12

(балансовое)

  
   С.П. Так, с костюмерами разобрался... А где же Дробецкий? Опять его нет, как нет и билетов. А что у нас с балетами? (Открывает черную тетрадь). Так, посчитаем. Два балета Шуриньке, один балет Левушке, один - Рериху. Фокину... Ну, ему и так все ставить. А почему Левушке один, а Шуриньке два балета? Еще в пору "Мира искусства", пока мы с Левушкой стояли ночи напролет в типографии, Шуринька писал вредные статьи о живописи. И "Жизель" мне подсунул, хоть я и чувствовал, что для Парижа - это слишком залежалый товар. Вот и сейчас Шура все выясняет, а Левушка декорации пишет. Нет, "Шехерезаду" мы отдадим не Шуриньке, а отдадим Левушке. (записывает). Так, а кто у нас будет рисовать балет "Красную маску" по Эдгару По? (Уходит).
  
  
  
  

Явление 13

(пятничное)

  
   Ш. (врывается на сцену, держась за руку). Где он? Где эта скотина Дягилев? Ты у меня за все дашь ответ: и за "Клеопатру", и за "Шехерезаду", и за "Петрушку". Господи, с кем я связался? За что он довел меня до такого маразма? Вот у меня уже и температура 39 и нарыв на руке. Точно, помру в горячке... Я бы его давно под суд отдал. Но нельзя. А все потому, что он Сережа. Нет, дорогой друг, с меня довольно, больше я не поддамся твоей бесстыдной эксплуатации. Хватит 15 лет "сотрудничания" с тобой. Больше не поддамся! Ни за что! Никогда! Бойкот! Баста!(Убегает).
  
  
   Явление 14

(еще раз)

  
   Др. (вбегает) Йезус Мария! Где же пан Дягиль? Пресса опять приходить, опять вопрошать. Придется принять вне его. Где же пан? (убегает).
  
  
   Явление

(непронумерованное)

  
   Мися. (с веером) Серж, деньги прибыли. Где ты? Когда поднимешь занавес? Я приехала слушать не сплетни, а оперу. (Уходит).
  
  
  

Явление 15

(секретарское)

   С.П. Где, где Дробецкий? Где его снова, черт возьми, носит? Неужели опять за моей спиной принимает прессу? Господи, с кем я связался? Ну, какой он секретарь? Говорит на всех языках, кроме русского, бросается исполнять то, что я давно уже сделал. Когда нужен, днем с огнем не найдешь эту бестолочь. Беда с этими помощниками. Вот секретарствовал у меня Алеша. Тихий такой был, все прилежно за мной записывал. Я его водил по музеям, операм, научил отличать Кранаха старшего от Кранаха младшего, образовывал, дарил картины. И что же? Оказался Молчалин. Так же по-тихому продался женщинам. И что характерно, выбрал ту, на которой я бы и сам мог жениться, я даже Шуриньке об этом сказал в "Метрополе". Что мне было дальше делать? Выгнал обоих: и Алешу и его артистку.
   Черт возьми, но где же Дробецкий? Что с билетами? Опять мне самому их заказывать? (Уходит).
  
  

Явление 16

(колонное)

  
  
   Неуверенной походкой на сцену выходят Сережа с Шурой, помогая друг другу не упасть. Друзья-соперники, видимо, снова помирились, и, отмечая восстановление уз дружбы, несколько переусердствовали. Неожиданно герои натыкаются на большую фотографию колонны Наполеона на Вандомской площади.
  
   С.П. Это он...
   Ш. Да, Наполеон.
   С.П. Стоит... триумфатор.
   Ш. Мы тоже триумфаторы.
   С.П. Он уже взял Париж.
   Ш. Взял.
   С.П. И закрепился вот тут.
   Ш. Закрепился... На колонне.
   С.П. А мы еще нет.
   Ш. На колонне нет.
   С.П. А почему он не идет домой?
   Ш. Каменный.
   С.П. Кто каменный?
   Ш. Он каменный.
   С.П. А мы кто?
   Ш. Мы не каменные. Пока.
   С.П. Понял. Мы тоже Наполеоны. Ты наполеон рисующий, Ваца - наполеон танцующий, я наполеон предводительствующий.
   Ш. Не-е, Сережа. Он не любит наполеонов.
   С.П. Почему?
   Ш. Он сам Наполеон.
   С.П. А он Нижинского видел?

Бенуа пожимает плечами

.

   С.П. Должен. Надо. Я его заставлю. Это я, Дягилев, приказываю. Меня все слушаются. Я ужасный человек, у меня запляшут даже камни. Так сказал Дебюсси. И Наполеон запляшет. Да, Шура?
   Ш. Запляшет, Сережа.
   С.П. Слезай, говорю. Прыгай сюда. Ну, что он хвастается ? Ваца все равно выше его прыгнет.
   Ш. Прыгнет, Сережа.
   С.П. Эх, Наполеон, но искусства не понимает.
   Ш. Окаменел.
   С.П. Ты со мной дружишь?
   Ш. Дружу.
   С.П. Ты меня уважаешь?
   Ш. Уважаю.
   С.П. Ты меня любишь?
   Ш. Люблю.
   С.П. Эх, Шура, как ты не понимаешь всей глубины чувства артиста к артисту.
   Ш. Я слишком развращен женщинами.
   С.П. Это ужасно.
   Ш. Ужасно... А может быть прекрасно.
   С.П. Нет, Шура, нет. Ты знаешь, я не Байрон, я другой, еще неведомый изгнанник... Пойдем-ка отсюда, тут что-то дует. (Уходят).
  
  

Явление 17

(юношеское)

  
   Пантомима на троих: Вацлав, одетый в махровый халат, Жан, с румянами на щеках, накрашенными губами и в маломерком пиджаке и простуженный Игорь Стравинский с шарфом, повязанным до носа. Юношам спокойно не сидится. Нижинский и Стравинский исподтишка поглядывают друг на друга, давят друг другу на ноги, щипают, один дергает за шарф, другой за капюшон халата. Атмосфера боевая, что очень мешает Жану сосредоточенно смотреть в зал и размышлять. Будучи буфером между воюющими сторонами, он пытается вертикально поставленными ладонями разнять своих соседей. Наконец, не выдерживает, достает из кармана пиджака золотой карандаш, вручает Вацлаву, из другого - ноты, вручает Игорю. Соседи Жана, забыв о междоусобице, начинают увлеченно разглядывать свои подарки. Тем временем из противоположных концов сцены появляется старшее поколение - мадам Серт и Дягилев.
  
   Мися. Юноши, вы не на уроке закона Божьего.
   С.П. Да, молодые люди, служение искусству еще не отменяет хороших манер.
   Мися. Уже которую весну, месье Стравинский, я жду от вас "Весну священную". Париж требует русского варварства и готов отдаться в жертву лаптям и сарафанам.
   И. Она на подходе, мадам Серт. К сожалению, приходится тратить время, чтобы объяснять, что такое восьмушка ноты некоторым современным язычникам.
   Н. Опять задрал свой длинный нос.
   Мися. Мы ждем очищающую грозу нового шедевра от вас. Не забывайте об этом, месье Стравинский.
   И. Как бы Париж не напугался русского грома, мадам Серт. (Композитор целует ей руку и уходит).
   С.П. Главное, Мися, не испугаться нам самим. (К Нижинскому) Тебе пора, Вацлав. Режим дня - первая заповедь танцора. (Нижинский уходит).
  

Дягилев и Мися садятся по обе стороны от Жана.

  
   Мися. Бог знает, как великолепен Жан в двадцать лет. Искусство расцеловало юношу в обе щеки.
   С.П. Удиви меня, Жан.
   Жан. Дяг, вообще ты похож на бульдога, но когда улыбаешься - на юного крокодила с торчащим клыком.
   С.П. Клыком? Нет, Жан, с клоком, с моим вечным белым клоком. Он мне заменяет визитную карточку. Впрочем, ты прав. Я сторожевой пес "Русского балета" и охраняю его от всех врагов и завистников. А Ваца кто?
   Жан. Он как маленькая обезьянка с жидкими волосами, которая постоянно выдумывает новые ужимки.
   С.П. Да, Ваца день и ночь думает о сцене. Весь в меня. Свожу его отдохнуть в ресторан "У Лару". Пусть он посмотрит как ты, Жан, танцуешь на столе.
   Мися. Серж, но юноша тебя может еще кое-чем удивить. Что ты натворил, Жан, три месяца назад? Ты помнишь?
   Жан. Если бы я мог забыть... Я принял десять пакетиков кокаина. Льдистые цикады наркотика до сих пор звенят в моей голове. Его лед должен был навсегда затянуть мою рану и навечно остудить ожог моей муки. Я больше не мог жить. Та женщина, которую я любил, с которой я сросся, бросила меня. Жермена избавилась от меня как от старой шляпки и переметнулась к англичанину. Причем к девственнику.
   С.П. Это ужасно, Жан. Никакие жермены тебя не стоят. До чего тебя довела эта...
   Мися. Невежественная содержантка биржевого махинатора. Но это еще не все, Серж. Расскажи, Жан, что случилось до репетиции самоубийства. Ничего не скрывай от Сержа.
   Жан. Как-то рано утром, еще до начала школьных уроков, я примчался к дому Жермены. Я извелся от мысли, что она мне изменяет и не мог уснуть всю ночь. Я взбежал по лестнице, рванул дверь и окаменел на пороге ее комнаты. Наконец, я увидел их. Эта картина останется во мне навсегда. Совершенно раздетые они спали и тела их за ночь так перемешались - их ноги, руки, волосы, полуоткрытые рты, что они стали похожи на жуткий клубок змей.
   С.П. С кем же Жермена так бурно отдыхала? С англичанином?
   Жан. С Луизой. Она спала с Луизой, своей подругой. Не знаю до сих пор, как я их не убил.
   С.П. Ужас, Жан! (крестится).
   Жан. Любовь моя захлебнулась в вечных волнах Лесбоса.
   С.П. Я тебя понимаю, Жан. Сам не могу забыть, как в Петербурге в театре видел двух поэтесс. Обнявшись, они курили пахитоску и целовались в фойе. И у обеих были невозможные короткие стрижки. До сих пор мороз по коже.
   И все же, Жан, что у вас за поколение такое? Куда вы идете? Подумай здраво, из-за чего ты покушался на собственную жизнь? Не из-за любви к искусству, а из-за девок. Я всегда говорил, девки - это злейшие враги юных дарований. Как пиявки они высасывают все силы и соки из вас, чтобы потом как ни в чем ни бывало прилепиться к другому. Вы же, обессиленные и растоптанные, остаетесь брошенными на краю пропасти отчаяния и самоубийства.
   Жан. Мне повезло. Зачем-то я удержался на этом краю. Бармен подсунул мне разбавленную дрянь. Но теперь я знаю: больше Жермене не цвести за счет моих слез.
   Мися. Жан, мое сокровище, ты еще слишком юн, чтобы разочароваться в женщинах. Обратись лучше к зрелым дамам, в них больше милосердия.
   С.П. Не стоит, Мися. Все они из одного теста слеплены, глупые и продажные. Хороши только на полотнах в белых шелковых платьях. (Спохватившись). Ах, прости... Все, кроме тебя, мой зайчик.
   Жан. У меня больше нет веры в женщину: одна бросила меня, другая расправилась с моим будущим ребенком. Может быть, любовь и женщина - это не одно и то же и любовь - это то, что надо выдумать заново? И разве не правда, что только у мужчины есть орган, который не способен лгать?
   Мися. Но я не солгу, Жан, если скажу, что ты лучший график с Монпарнаса. Серж, он тебе подойдет.
   С.П. Ну что ж, Жан? Если ты так же смело рисуешь, как красишься, то я тебя беру. Подумай насчет афиши к балету "Призрак розы".
   Жан. Дяг, я мечтал написать балет для тебя, с тех пор, как увидел волшебную "Шехерезаду".
   С.П. Но обещай мне, Жан, что ты не будешь бегать за Вацлавом и прыгать по сцене во время репетиций.
   Мися. Он исправится, Серж. Одаренное юношество так к тебе и тянется, как подснежники к солнцу.
   С.П. Кто знает, друзья мои? Может быть, я и есть солнце искусств: ведь это светило всходит на востоке.
  
  
  

Явление 18

(закулисное)

   Петербург. Кабинет Владимира Аркадьевича. Входит Матильда Феликсовна, в чувствах весьма растрепанных.
  
   Она. Я вне себя, Владимир Аркадьевич. Просто не нахожу слов.
   Он. Что с вами, Матильда Феликсовна?
   Она. Это чудовище бросало в меня коробками из под шляп, муфточкой, пачками,пуфиками. Чудом уцелела хрустальная сахарница. Та самая, Владимир Аркадьевич, в серебряной оправе. Я не могу передать... Вот что-то с веером. Точно - порвал!
   Он. О ком вы, Матильда Феликсовна? Кто порвал?
   Она. Дягилев. Несчастный выскочка, пермский дворянчик. Возомнил о себе. Ему извозчиками надо помыкать, а не балеты за границу возить. Посмел кричать на прима-балерину императорской сцены, поднял руку на ее вещи!
   Он. Неслыханно, Матильда Феликсовна!
   Она. И какие вещи! Я намеренно надела бриллианты, чтобы еще раз подчеркнуть свой художественный уровень перед этим провинциальным выскочкой. И когда он разбушевался, я едва успела убрать шкатулку перед его носом. А вы помните, Владимир Аркадьевич, какие драгоценности у меня, какое значение они имеют для искусства. Я вам показывала, вы помните, да? Чудный слоник из розового орлеца с рубиновыми глазами, бриллианты желтые, россыпь,(кстати, очень редкая коллекция)...
   Он. (нетерпеливо) Да, Матильда Феликсовна, да. Конечно, помню. Но почему же он...
   Она. А еще: дивный бриллиантовый обруч на голову, бриллиантовый орел в платиновой оправе для ношения на шее (такое подарить мог только Ники), эмалевая в золотой оправе пудреница (такая прелесть, Владимир Аркадьевич!). А мой интерьер, мое зеркало в серебряной оправе в стиле Людовика ХV... Все, все могло решительно погибнуть!
   Он. Ну, что вы хотите, Матильда Феликсовна? У Дягилева на выставках и картины калечились, а его жидовствующий приспешник Левушка втихаря Врубеля малюет. И все же зачем он к вам явился? Как посмел швырять в Вас Вашими же драгоценностями?
   Она. Начну по порядку, Владимир Аркадьевич. Сперва, когда я накрыла чай в моей гостиной в стиле Людовика ХVI...
   Он. А я полагал, что в стиле Людовика ХV...
   Она. Это зеркало в стиле пятнадцатого, а гостиная уже шестнадцатого Людовика... Так вот, только я накрыла чай... Ах,, я ведь забыла вам сказать, да? У меня такой дивный чайный столик того же Людовика. А под ним на перекладинах располагается серебряная ваза для печений. И вы не поверите! Эту вазу можно ставить и на стол!
   Он. Да, действительно, удивительно. Так вы накрыли чай и...
   Она. Да, и только я начала сервировать вазу печеньем, как он принялся обольщать меня.
   Он. Как обольщать?! Так он и с жен...
   Она. Да, Владимир Аркадьевич, да, обольщать... Парижем. Он только этим и занимается, что обманывает и использует женщин. И я еще могла вообразить, что это чудовище влюблено в меня. Было время - он кричал мне браво, каждый вечер провожал после спектакля, предлагал мне возглавить балетный отдел в его журнале, тонко толковал об искусстве.
   Он. Конспирируется, Матильда Феликсовна. Мы-то знаем, поклонником каких ласк он является. В Петербурге мы уж наслышаны об его отельных увеселениях. И Н-е-жинский так нежен с Сергеем Павловичем.
   Она. Никогда нельзя понять, Владимир Аркадьевич, какого рода мужчин я могу к себе привлекать. Вроде бы мальчика я не напоминаю.
   Он. Ваше фуэте, Матильда Феликсовна, вскружит голову любому, даже таким, как Дягилев.
   Она. Но чем же он намеревался прельстить меня, что соизволил предложить мне для сезона в Париже? Мне - заслуженной артистке императорских театров, светлейшей княгине Романовской-Красинской и члену труппы Гранд опера? Всего лишь пустяшную роль в "Павильоне Армиды", без всякой выигрышной вариации для меня. Разумеется, при таких обстоятельствах я бы довольствовалась крошками успеха с именитого стола Анны Павловой. А вы знаете, Владимир Аркадьевич, что Матильда Феликсовна никогда не была приживалкой при чужом успехе. Все эти пакостные подкопы я чую за версту. Но я пыталась его убеждать, напомнить о нашей нежной дружбе и предоставить мне партию самой Армиды или, на худой конец, Клеопатры. Но напрасно я взывала к совести и вкусу Дягилева. Их просто не оказалось. И, в конце концов, разве такие как он способны уступать женщине?
   Он. Женщине - никогда!
   Она. Разговаривать с мужчиной, сторонящимся женщин - все равно что гладить змею: в лучшем случае он останется холодным, в худшем - ужалит.
   Он. Вот именно, Матильда Феликсовна, но со своей стороны примите мои официальные заверения, что наша Дирекция - это стойкое противоядие против таких змеев-обольстителей.
   Она. А со своей стороны, Владимир Аркадьевич, я обязана вас предупредить, до какой степени опасен этот аферист. После того, как он нагло отказался дать достойную меня роль, я прямо заявила, чтобы он больше не ждал от меня никакой помощи в получении казенной субсидии на свои парижские затеи. Вообразите, что произошло дальше. Ничуть не смутившись, Дягилев направился к министру финансов Владимиру Николаевичу и заверил его, что премьер-министр Петр Аркадьевич поддерживает выделение субсидии. А когда он заявился к Петру Аркадьевичу, то сказал, что Владимир Николаевич согласен на выделение денег. Так, Петр Аркадьевич и Владимир Николаевич, ни сном ни духом не ведая, оказались на крючке этого пролазы. Разумеется, каждый из министров по отдельности был категорически против разбазаривания государственной казны. И когда Петр Аркадьевич и Владимир Николаевич встретились, они были потрясены его происками. И ведь это чудовище, Владимир Аркадьевич, не постеснялось заявить обоим государственным деятелям, что я поддерживаю его просьбу. Я как женщина благородных понятий была шокирована надувательством Дягилева. И когда сегодня я открыто заявила ему обо всех его махинациях, то он окончательно потерял самообладание и совершил нападение на мои вещи и домашний интерьер. Да, я веду борьбу с открытым забралом и я хочу, чтобы знали все, кто занимается интригами.
   Он. Это же Хлестаков, Матильда Феликсовна!
   Она. Хуже, Владимир Аркадьевич. Чичиков и Ноздрев в одном лице. Дягилев мне так и хвастался: еще одна негоция - и Париж будет у него в кармане.
   Он. Матильда Феликсовна, да разве Дягилев хоть перед чем-нибудь остановится для покорения Парижа? Вспомните, как он знакомил столицу мира с нашим прославленным "Борисом Годуновым". Согнал в Гранд опера весь парижский сброд: пьяниц, бродяг, блудниц, попрошаек и те устроили на сцене форменный дебош, многочасовую оргию, с которой никто не мог справиться. И только подумайте, вся эта банда изображала великий русский народ в сцене коронации. Святые стены Гранд опера не видели такого осквернения даже во времена якобинского террора. Более того, с ним подвязалась приспешница, некая мадам Серт, дама полусвета и полуискусства, скупающая по полтеатра на каждом представлении нашей оперы. И после этого Дягилев беззастенчиво рапортует в прессе о своих феноменальных сборах.
   Она. Владимир Аркадьевич, ну разве может Дягилев прожить без скандала? О нем перестанут говорить, забудут на следующий день. А это - смерть для Сергея Павловича. К слову сказать, я не первая, кто пострадал от этого дебошира. Знаете Дмитрия Философова, Диму - его друга, так сказать?
   Он. Дима?
   Она. Да. Ну, бледный такой. Еще худой как трость.
   Он. Ах, да, помню. Подвязался в Репертуарном комитете.
   Она. Так вот, в ресторане у Донона этот Дима ужинал в отдельном кабинете с Гиппиус Зиной. Он увлекся с ней религиозно-философской беседой (впрочем, других бесед он с дамами не ведет), когда туда ворвался Дягилев. Представьте, летело все: лакеи, посуда, мебель, книжки журнала "Новый путь" - все, что попадалось ему под руку. Жизнь и аппетит посетителей ресторана оказались перед смертельной угрозой. Дима - вы помните, какой он бледный - когда увидел этого разъяренного монстра, тотчас потерял сознание, а Зина - уж на что злостная нигилистка - стала звать на помощь полицию. Жаль, Владимир Аркадьевич, что у нас в Петербурге нет полиции нравов.
   Он. Как он приревновал Диму к Зине!
   Она. Да нет же, Владимир Аркадьевич. Не Диму к Зине, а Диму к Вики... Или... Вики к Диме. Нет, все же Диму к Вики.
   Он. Какому Вики? Кто это еще - он или она?
   Она. Да студентишка какой-то. И вот Дима как будто бы вознамерился отбить его у Дягилева. А Дягилеву об этом рассказал Валичка, еще их один друг, так сказать, того же поля ягода. И вот, все выведав от Валички, Дягилев бросился за Димой, который обедал с Зиной, чтобы учинить возмездие за Вики.
   Он. Нет, нет, Матильда Феликсовна, не так быстро. Что-то я совсем запутался. Дима с Зиной были, значит, в заложниках в ресторане, а Вики где? У Валички?!
   Она. Наверное, в "Европейской", в личных апартаментах Сергея Павловича или на лекциях, я не знаю...
   Он. Да, неслыханно... Кошмар, как распоясались эти декаденты. Уже ничего не стесняются. Мне, русскому офицеру, тошно даже слушать об этом, Матильда Феликсовна... Попади эти поклонники мужских штанов к нам в полк, мы проучили бы их штыком на плацу...
   Она. Зачем же в полк, Владимир Аркадьевич, разлагать армию? В Сибирь! По этапу, как предписывает свод действующих законов. Ники пока не отменял 995 статью о мужеложниках. И разве не было бы актом справедливости вернуть этого выскочку туда, откуда он явился?
   Он. Именно так, Матильда Феликсовна, из Парижа в Сибирь на каторгу. А эта Зина... Наверное, это та, которая...
   Она. Да, Владимир Аркадьевич, это она! Носит мужские брюки, подписывается мужским псевдонимом и, лежа у камина, вопрошает молодых людей: "В чем декадентствуете, господа студенты?". Более того, на коробках из-под шоколадных конфет она выводит: "Самодержавие от антихриста". И ведь не дрогнула рука такое писать о Ники.
   Он. Что вы хотите? Ничего святого. Декадентка, Матильда Феликсовна.
   Она. Отпетая, Владимир Аркадьевич.
   Он. А Вики... значит, студент?
   Она. Да, наверное, из тех горлопанов с галерки.
   Он. Ужас! (крестится).Теперь мне все ясно. Дягилев добрался и до студенчества. Как вся эта декадентская свора развращает молодежь. И кто, как не вы, Матильда Феликсовна, в итоге страдаете от этих шарлатанов от современного искусства? Ведь это они натравливают галерку против вас.
   Она. Да плевать я хотела на галерку, Владимир Аркадьевич! Забот что ли нет?
   Он. А эти юнцы смеют кричать, что им с галерки плевать на вас легче. Было у кого учиться разнузданности. И вот еще свежий пример, Недавно собрался я пополнить реквизит и бутафорию и во всем Петербурге с губернией - вы не поверите - не оказалось ни кокошников, ни подрясников, ни повойников, летников, шугаев, сарафанов. Все скупил и все смел. Дягилев растащил бы и наши театральные склады, если бы я вовремя не вмешался.
   Она. Разве вы не знаете, Владимир Аркадьевич? Сергей Павлович давно пристрастился к рукоделию. Цветастые платки он перешивает в отложные воротнички для бояр в "Борисе Годунове".
   Он. Нет, Матильда Феликсовна, тут дело заварилось куда серьезнее, чем поддельные воротнички бояр. Я решительно заявляю: русское искусство в опасности! Дягилев силой увозит его заграницу, продает на Запад оптом и в розницу. Наши лучшие артисты обеих столиц работают не во славу императорской сцены, а превратились в наемную армию, воюющую во славу Дягилева.
   Она. Да, Владимир Аркадьевич, и меня пытался завербовать в свою рекрутчину. Как он, например, присвоил себе Нижинского. Вы помните - я была первой, с кем он танцевал после училища. Я от всей души хотела дать мальчику положение на сцене. Под моим присмотром все в его судьбе было бы иначе. Я не сомневаюсь, что не заболей Нижинский, я открыла бы его Парижу, на два года раньше, чем Дягилев. Заблудший юноша, в чьи лапы он угодил?
   Он. Ну не скажите, Матильда Феликсовна. Нижинский весь в своего патрона. После парижской шумихи высоко задрал нос. А ведь еще вчера прикидывался сиротой, клянчил деньги у Дирекции. И вот теперь он - идол Парижа. Я могу авторитетно заявить, Матильда Феликсовна, у нас таких идолов - все Театральное училище.
   Она. Несомненно, Владимир Аркадьевич. Вон Петенька Владимиров подрастает - он заткнет за пояс Нижинского.
   Он. Распущенность и вседозволенность Нижинского превысили всякую меру. Я не помню, когда он вовремя являлся на репетиции, а то и вовсе их пропускает. Сколько раз я накладывал на него штраф. Из-за границы он слал фальшивые бюллетени о здоровье: то у него ангина, то солнечный удар, то обе напасти сразу. А в это время, вместо того, чтобы быть в Петербурге, разгуливал по Лувру или нырял на Лидо. Александр Дмитриевич видел.
   Она. Да, Владимир Аркадьевич, я ни на минуту не позволяю себе опаздывать на экзерсисы. Это вежливость королевы сцены. Впрочем, стоит ли удивляться, что это чудо Парижа так и не соизволило явиться на мой двадцатилетний бенефис.
   Он. Вот обождите, Матильда Феликсовна. Это еще только цветочки - ягодки впереди. Всюду, где является Дягилев и его ставленники, воцаряется театральная гангрена и растление. Но мы, Дирекция, парижскую заразу на императорскую сцену не допустим, священные традиции Мариуса Ивановича отстоим!
   Она. Отстоим, Владимир Аркадьевич! И, знаете, Ники так устал от этой парижской самодеятельности.
   Он. Но и Париж - попомните мои слова, Матильда Феликсовна - еще содрогнется от бесчинства Дягилева. Свою разнузданность он перенесет и на сцену. И тогда в тартарары полетит авторитет всего русского искусства, а не только димы и зины. Пора, давно пора принимать меры.
   Она. Вы... полагаете Владимир Аркадьевич?
   Он. Я уверен, Матильда Феликсовна!
  
  
  
  

Явление 19

(театральное)

  
   Гостиница "Европейская", личные апартаменты Сергея Павловича. Бреется. Полотенце перекинуто через плечо. Василий почему-то находится за дверью. Видимо, чем-то занят посторонним.
  
   С.П. (перед зеркалом).
  
   Мне нравится, что можно быть смешным, распущенным
   И не играть словами.
   И не краснеть пред зеркалом прямым,
   Нечаянно найдя глаза глазами.
  
   Странно, сколько я ни находил свои глаза в зеркале, ни разу не краснел. Да, Василий?
   В. (из-за сцены). Да, барин.
   С.П. А ты когда смотришь в мои глаза, Василий?
   В. Тоже, барин.
   С.П. Да разве ты покраснеешь? Все как с гуся вода.
   В. Да, барин. Не положено нам краснеть. Не господа.
   С.П. Мне, Василий, краснеть не за что. Всю жизнь я ищу одну-единственную любовь, а разврат - это то, что... А где кисточка, Василий? Да где же она, черт возьми? Сколько раз я тебе говорил, чтобы она лежала тут... А, вот... Так вот. А разврат - это то...
   В. Это то, что ищут другие, барин.
   С.П. Да, Василий. И всю жизнь я борюсь за подлинное, вечно молодое искусство, а дирекция Императорских театров...
   В.. Борется с Вами против искусства, вечного и молодого.
   С.П. Правильно, Василий, молодец. Кстати, не забудь сходить
   за краской для волос для барина. Что-то мой клок совсем вылинял.
   В. Схожу, барин. Коли жалованье заплатите.
   С.П. Ты что, Василий? Опять за старое? Ах, ты черт! Снова порезался. Из-за тебя же. Легче Листа сыграть без нот, чем побриться без крови.
  
   Входит Нижинский. Лицо его серьезно и как-то торжественно. Он внимательно смотрит на Дягилева, потом не говоря ни слова, садится в кресло.
  
   С.П. Что с тобой? У тебя же спектакль в Мариинском? Ты болен?
   Н. Свободен. Свободен от репетиций в холодном зале, от именинных спектаклей, от вдовствующих императриц, от бенефисов кордебалета, от директора, от черной бороды заведующего директора. Я сегодня уволен из Мариинского театра.
   С.П. Уволен? Как уволен? За что? Как дирекция посмела?
   Н. Их взбесил мой костюм графа Альберта в "Жизели".
   С.П. Ах, Шуринькин костюм в стиле Карпаччо? Это я надоумил его постараться для Парижа и избавиться от этих невыносимых штанишек. И ты...
   Н. И я не стал надевать никаких штанишек поверх трико, а вышел на сцену так же, как и в Гранд Опера.
   С.П. Черт возьми, но почему всегда, то, что шик в Париже - это срам в Петербурге. Так, и что дальше?
   Н. После первого акта ко мне за кулисы влетел взбешенный князь и потребовал...
   С.П. Ваца, какой князь? Неужели князь Львов!?
   Н. Да нет же. Этот... Как же его?.. Ну, в общем муж Матильды Феликсовны.
   С.П. Андрей Владимирович.
   Н. Да, он. Мы стояли лицом к лицу с ним за кулисами. Он не давал мне выйти на сцену и требовал, чтобы я открыл плащ и показал костюм ко второму акту. До сих пор жалею, зачем я уступил. Кто бы в Париже посмел со мной так обращаться и диктовать мне, в каком костюме танцевать?
   С.П. Никто. Да я бы никому и не позволил. Теперь мне ясно, кто стоит за спиной великого князя, ценителя закулисной моды. Это она, Ваца, - Матильда Феликсовна. Я узнаю ее когти. Я избавил Париж от ее происков и поэтому она взялась отлучить тебя... нет, нас от Петербурга. От родины!
   Н.. А сегодня меня вызывают в дирекцию и заявляют, что вдовствующая императрица Мария Федоровна была возмущена до предела моим непристойным видом в "Жизели" и вынуждена была уйти со спектакля и увести дочерей, великих княгинь.
   С.П. Господи, этих дур-то кто спрашивал?
   Н. Я их не спрашивал. Но дирекция объявила мне, что я уволен из Мариинского театра. Однако если я желаю остаться артистом императорской сцены, то они готовы принять прошение с моими извинениями. Но я...
   С.П. Но честь артиста...
   Н. Да, честь артиста...
   С.П. Слава русского Вестриса...
   Н. Да, слава русского Вестриса...
   С.П. Величие бога танца...
   Н. Да, величие бога танца...
   С.П. Тебе не позволили...
   Н. Нет, мне не позволили...
   С.П. Встать на колени перед городничими от искусства, держимордами из дирекции и ты бросил им в лицо...
   Н. Что если они надеются увидеть меня на императорской сцене, то я готов ждать их извинений перед собой, перед искусством. Моя мать горбилась в цирке Чинизелли за гроши, отца не пускали на порог Мариинского театра. Но их сын более не потерпит никаких унижений и способен прославиться без казенной сцены.
   С.П. Но они стали тебя подкупать и предлагать годовое жалованье, как у Шаляпина, надеясь переманить тебя у Парижа и разорвать наш творческий союз.
   Н. Я отверг всякий торг, до тех пор, пока мне не принесут публичные извинения за несправедливое увольнение.
   С.П. И правильно сделал: все равно в Париже дадут больше. Одно плохо, Ваца: солистом его величества тебе уже не стать. Но мне жаль не тебя, мне жаль государя императора: в который раз он отрекается от лучших людей - десять лет назад от меня, теперь от тебя. Когда же, наконец ,русское правительство озаботится не штанишками графа Альберта, но интересами русского искусства на Западе?
   Н. Когда, в конце концов?
   С.П. Но если и германскому кайзеру не по вкусу наши костюмы...
   Н. То пусть сам шьет новые.
   С.П. И Матильде Феликсовне мы скажем, что не только она имеет право выступать на сцене без фижм и кринолинов...
   Н. Но и мужчины имеют право отбросить фиговые штанишки и повязки.
   С.П. Мы никому кланяться не будем! Ни императорам!
   Н. Ни директорам императоров!
   С.П. Ни Матильдам Феликсовнам!
   Н. Ни великим князьям!
   С.П. Никому. (Вытирает остатки пены полотенцем).Так, Ваца, хорошо, с'est bien. Держишься уже лучше, увереннее. Мысли выражаешь четче. Но надо еще порепетировать. Завтра нахлынут репортеры - скандал громкий. А интервью, прямо скажем, ты даешь неважно, впадаешь в излишнюю задумчивость и неуместную откровенность. Но это мое упущение. Слава богу, тебе есть у кого учиться. Интервью - это мой жанр. После балетных спектаклей я лучше всего даю интервью и званые обеды для прессы. Я приучил русскую публику, что общаюсь с ней напрямую, как на Западе. Так, подойди ко мне. (Берет две страницы). Вот текст заявления для прессы. Нет, нет - один экземпляр мой. Видишь, я все предвидел. Итак, возьми трость, левое плечо вперед, правую ногу назад, выше подбородок. Не забывай, взгляд непроницаемый. Свет, пожалуйста, ярче, еще ярче... Ну, мне что подняться к вам что ли? Да, вот так уже лучше. Итак... Г-н Нижинский, почему вас так неожиданно уволили из Мариинского театра? Начинай холодно, с морозцем.
   Н. Мне не известны официальные причины подобного обращения со мной.
   С.П. Но ваш костюм в "Жизели" привел в возмущение вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Пошла нота холодного удивления.
   Н. Я крайне удивлен этим событием, но ничего, кроме художественного успеха я не преследовал. Уполномоченные представители дирекции любезно разрешили мне появиться в данном костюме графа Альберта, который ныне они считают чем-то непристойным. В нем я выступал пять раз и небезуспешно на сцене Гранд-Опера.
   С.П. Теперь похвали Шуриньку - он любит.
   Н. Мой костюм был выполнен по рисункам русского художника Александра Николаевича Бенуа, чей художественный авторитет как мастера для меня непререкаем. А тебя упомянуть?
   С.П. Меня? Нет, не надо, о себе я сам скажу, не отклоняйся от текста. Так, Ваца... Да не грызи же палец, это несценично. Так... на чем мы остановились? Да, теперь возьми ноту возмущения, смешанного с презрением.
   Н. И вообще я удивлен петербургской публикой, которая ходит в балет, как в кабак, и не ценит настоящих костюмов.
   С.П. А сколько вам лет, г-н Нижинский?
   Н. Двадцать один.
   С.П. И вы уже...?
   Н. Да, я вынужден преждевременно покинуть русскую сцену.
   С.П. Ибо вы... Ваца, нота душевного надлома.
   Н. Ибо я не в силах противостоять тем силам, которые столь быстро и так безвозвратно скрутили мою еле начавшуюся в России художественную работу.
   С.П. Не тараторь, вдумчивее, проникновеннее. Но вы верите... Внеси ноту просветления.
   Н. Но я верю, что найдется на земле такое место, где меня будут судить по художественной дееспособности, а не по тому платью или костюму, в который я буду случайно одет.
   С.П. Так, чудненько. Все сыграно по нотам, точно с листа. Но надо поработать еще над интонацией. А, между прочим, г-н Нижинский, как вам удается летать на сцене?
   Н. Надо, Сережа, только высоко прыгнуть и немного задержаться в воздухе. Ничего сложного.
   С.П. Не понял. Но чувствую, что гениально.
  
  

Явление 20

  

Па-де-труа трех балерин.

  
   Париж. Светский коктейль. Мужчины во фраках, дамы в вечерних платьях, Дягилев и Нижинский с бокалами. Среди гостей выделяются три балерины: Анна Павлова, Айсеодора Дункан и Матильда Феликсовна. Нижинский подходит к Павловой.
  
   Н. Анна Павловна, вы так и не приехали на "Жизель" в Париж. Я так вас ждал.
   Павлова. Васенька - ты самый лучший мальчик, с кем я танцевала. Но публика должна приходить на Анну Павлову, а не на Вацлава Нижинского.
   С.П. Ваца, эти прима-балерины злее прачек. Осади ее.
   Н. Я не понимаю, как наша лучшая балерина может разменивать свой талант по мюзик-холлам.
   Павлова. Г-н Нижинский, в отличие от вас я предпочту остаться прима-балериной Императорского балета, а не ходить в танцовщицах у Дягилева. До встречи в мюзик-холле, г-н Нижинский. (уходит).
   С.П. Какова, а? Несчастная мюзик-холльщица. Вот они женщины, друг мой, чрево зависти и сребролюбия, мытари от искусства. Любой великий дар разменяют на монету. Но мы с тобой, Вацлав, не такие, до соседства с собачками и попугаями не опустимся.
   Н. Не опустимся, Сергей.
   С.П. А если нам взять в труппу Айсеодору Дункан? Американская новаторша танца. Ее шарфы меня завораживают. Айсеодорочка, please, подойди, пожалуйста.
   Дункан. Hi, Mr. Diaghilev. (Что-то шепчет ему на ухо).
   С.П. Нет, dear, танцевать сегодня мы не будем. Познакомься - это мистер Нижинский.
   Дункан. I'm very glad to meet you, мистер Нижинский. Я свободный американский женщина. Нежный and страстный. Очень, very, very. Я танцевал везде, танцевал всегда. Я не балет. I'm the contemporary dance. Я женюсь на вас и мы делать будем всегда новый раса танцоров, много танцоров. Оh, yes, many, many, a great deal.
   С.П. Ваца, эти пошлости она уже предлагала Константину Сергеевичу Станиславскому. Учти, детей у ней хватает.
   Н. Мадам Дункан, я слишком молод, чтобы жениться. Но полагаю, что верчения шарфом все же мало, чтобы называться современным танцом.
   С.П. Да, Айсеодора, однообразие в аксессуарах слишком утомляет.
   Дункан. Я знал, мужчины такой высокомерный шовинист, любит презирать женщина. (Уходит, забросив шарф за спину).
   С.П. Нет, она нам не годится. Я категорически против замужних танцовщиц. Дети - это такая обуза для искусства!
  

Подходит Матильда Феликсовна.

  
   С.П. Я счастлив вас приветствовать, Матильда Феликсовна. Ваше адажио очаровало меня. Какая техничность в вашем возрасте.
   Матильда Феликсовна. Какие наши годы, Сергей Павлович? Мы же ровесники. В 40 лет жизнь только начинается.
   С.П. И началась она блестяще. Лондон уже у ваших ног. Как кстати, что вы наконец присоединились к нашему пестрому балетному табору.
   Матильда Феликсовна. Разве это не было предрешено? Словно апостол, вы несете благую весть о нашем искусстве по всему свету. Я не могла остаться безучастной к вашей миссионерской деятельности.
   С.П. Без вас, Матильда Феликсовна, эта ноша была бы слишком тяжела.
   Матильда Феликсовна. Я всегда утверждала, что "Русский балет" Дягилева - это прорыв в мировом искусстве, новая эра в танце. Впервые мужчине было позволено занять место наравне с женщиной, из подставки для балерины превратиться в ее кавалера. Эмансипация мужчин в балете зашла... нет, я бы сказала, взлетела очень высоко. И вы не поверите, Ники просто в восторге от парижских триумфов русского искусства.
   С.П. Мы всегда на это уповали, Матильда Феликсовна.
   Матильда Феликсовна (к Нижинскому). Как ты возмужал, Васенька, заграницей. Где тот мальчик, которого я вывела на сцену в Красном селе? Поверь мне, государь гордится в твоем лице нашей школой танца.
   Н. Я польщен вниманием государя. Я верю, он хочет, чтобы я снова выступал в России.
   Матильда Феликсовна. Пойдем со мной, Васенька, я научу тебя заваривать чай. Иностранцы совсем не умеют этого делать. Но обещай, что ты не будешь больше ревновать тетю Малю к публике и рвать на себе сценические костюмы. Это недостойно настоящего мужчины.
   Н. Даю слово, я исправлюсь, Матильда Феликсовна. Как вам идет цвет перванш!
   Матильда Феликсовна. Его выбрал сам Сергей Павлович. (Уходят).
   С.П. И эта туда же! Господи, сколько же их? Постойте, Матильда Феликсовна, но чай он уже пил.
  
  
  
  
  

Явление 21

(лунное)

  
   Дягилев сидит, Нижинский стоит за его спиной. Форма одежды та же. Строгая.
  
   Н. Сергей, неужели ты никогда не любил женщину?
   С.П. Мне было семнадцать лет. Отец, глядя на мой цветущий вид, решил пора и свел меня с ней. Не помню, как ее звали. Помню только ее веснушки и неприятный жирный вкус помады на ее губах. Я остался у ней на ночь и никогда не забуду того жгучего, липкого отвращения, которое оставила та ночь во мне. Впервые я страшно заболел, слег на целый месяц, отец не знал к кому обращаться и выживу ли я. Та ночь вошла в меня словно какая-то прививка против женщины. Тайна ее рассеялась, лихорадка реакции прошла и, выздоровев, я больше ничего не чувствовал к ней. Для кого-то может быть женщина - это сосуд с драгоценным содержимым, но я не могу отделаться от мысли, что в нем отравленное вино. Зачем тебе все это ? Мемуары писать тебе еще рано.
   Н. Странно, какое совпадение. Мне было 18 лет. Я не знал, как себя развеселить, и пошел с моим другом к кокотке. Мы пришли к ней, и она дала нам вина. Я выпил вина и был пьян. Я в первый раз попробовал вино. После вина у меня закружилась голова, но я не потерял сознания. Она меня заразила венерической болезнью. Я испугался и побежал к доктору. Венерический доктор жил довольно богато. Я ходил к доктору, но он мне ничего не делал. Я страдал. Я думал, что все знают. Я вгонял болезнь глубже и глубже. Я позвал другого доктора, который мне поставил пиявки. Я молчал, но ужасался. Мне было страшно. Я страдал душевно. Я болел больше 5 месяцев этой болезнью. Я боялся, что моя мать узнает.
   Потом познакомился с человеком, который мне помог в этой болезни. Я его любил, ибо знал, что он хочет мне хорошего. Этого человека звали князь Павел Львов. Он мне писал влюбленные стихи. Я ему не отвечал, но он мне писал. Я не знаю, что он в них хотел сказать, ибо я их не читал?.
   С.П. Зато я их читал. Василий раздобыл мне несколько образцов княжеской лирики. Вот до сих пор помню одно его творение. Называется неповторимо - "Луна".
  
  
  
  
   Иное мнится наважденье
   Душе блуждающей, ночной.
   Смятенье. Трепет. Опьяненье
   Двух тел под голою луной.
  
   Целуй в искусанные губы,
   Лови крик сердца на лету.
   Безумный, нежный или грубый -
   Теперь его любым приму.
  
   В моих объятьях он сгорает:
   Уже не дышит, а хрипит.
   Луна безумствует, она все знает,
   Ревнует, но меня простит.
  
   Дурачок! Ему не луны нужно было бояться, а меня. Как видишь, Ваца, поэт из князя никудышный и правильно, что ты его не читал, но вкус в любви наличествует. Выбрал лучшее, что было в театральном Петербурге, т.е. тебя. Чего, увы, не скажешь о вкусах наших лучших литераторов. Вот возьмем тончайшего прозаика Алексея Толстого, его известный рассказ "Баня". Вещь, бесспорно, горячая, непринужденная. Но что он проповедует, куда зовет? Банные забавы барина с дворовыми девками. А наш первый петербургский поэт Александр Блок? Кем он прельстился? Продажной незнакомкой, затянутой в дешевые шелка. Где чувство прекрасного, где изящество, где артистизм? Вот если бы вместо маврушек да стешек паршивых предстали бы юноши лаокоонские, а вместо бани дощатой термы Каракаллы, то была бы... совсем иная вариация. Да, Ваца, есть у меня мечта о новаторском балете под названием... Ну, скажем, "Игры". Действие его могло бы происходить, например, в 1920 году во время игры в теннис юноши и двух... ну...и двух молодых людей еще помоложе. Это был бы балет из будущего и о будущей любви. Да, мы так и назовем его - "Игры".Как только закончим "Фавна", ты поставишь "Игры". Балет о флирте в футуристических декорациях был бы особо уместен в Париже.
   Н. Но не для меня. Я мечтаю создать балет об игре в спорт, а не об игре во флирт.
   С.П. Не будем забегать вперед. Либретто мы еще обсудим. Эх, родись я поэтом, написал бы цикл стихов о прекрасных юношах.
  
  

Явление 22

(творческое)

  

Директор "Русского балета", прикусив язык, сидит за столом. Сочиняет.

   Разговорушки о поэзии - это, конечно, незабываемо. Особенно звездной ночью на площади святого Марка в Венеции, в том самом кафе с бисквитами. Они уводят душу в лирическую даль, в Россию, в холмистые просторы Псковской губернии, к усадьбе Пушкина... ну и Димы также. Но творцы - люди стихийные, хотят объять необъятное, любят распыляться. Кто им подскажет их единственный верный путь, кто выведет на торную дорогу? Только директор.
   Вот, например, Сережа Прокофьев хочет поспеть за всем, смешать флейту с заводским гудком, гонится за всеми жанрами. Как говорится, все ритмы в гости к нам. А я ему твержу, что творец тогда и ценен, когда обладает своим неповторимым, отличимым от всех остальных лицом. Не надо бояться своей колеи, не стоит стыдится узости. У пушки жерло тоже узкое, а стреляет далеко. И лишь директорам приходится за все браться и обо всем думать.
   Да, решительно всё приходится делать самому, даже заказывать обивку для страпонтенов и писать либретто. Ну что ж, романсы сочинял, сонату сочинял, оперу... начал сочинять. Но либретто к балету, думаю, получится у меня лучше всего. Итак, что у нас в картине первой? Нет, все же в первую голову определимся с бутафорией и костюмерией. Так, для картины первой (назовем ее "Мост") берем:
   2 цилиндра из соломы. Сейчас мы их изобразим... (рисует) Да, вот такие, можно еще выше, чем у меня было.
   Далее, букетик Victorian style дадим жене моряка.
   Сапоги рабочим.
   Возьмем еще 5 профессоров, а у них: очки и лысые парики. Так.
   Вторая картина - Небо. Берем:
   Черные бархатки с медальонами на шее.
   Крылышки.
   Черные перчатки.
   3-я картина. Платки большие разноцветные. Пока хватит.
   В 4-й появится костюм из клеенки или чучело. Лучше, пожалуй, чучело.
   5-я. Прибавить - продавщицу букетов, танцующую жигу, а жене моряка снова букет Victorian style. Добавить - две большие шали у обеих женщин, а на декорации написать дождик.
   6-я картина - Снег. Возьмем белые, длинные шелковые перчатки, а пачечки покроем пухом и еще прибавим 6 летающих фей и 2 новых костюма. Овальные зеркала отдадим дамам.
   Так, если в 7-й картине будет у нас танец богини, то в 8-й, естественно, поставим кофейник и чашки для журналистов и писателя.
   9-ую картину назовем "Людоеды". Приволочь виселицу, растопить синие печи с черными чертями и ,главное, (не забыть) писателя повесить.
   Далее. В 10-й картине будет негр, в 11-й, наконец, появление Даниловой из трапа в раковине. Раковина должна быть rembourree и расшита шелками, суташем и пальетками, а также пальетки и суташи на арлекинов. Ну и, конечно, дамам опять веера Victorian style. Так, и в самом конце начнем танец с самого наурналистам.юма.чала. Чудесненько. План по костюмерии и бутафории набросали. А если беллетристическую часть либретто мы поручим?.. Кому мы поручим? А поручим мы... Может быть, Жану? Он же поэт.ть - продавщицу учело. шее.чки и лысые парики. .
  
  

Явление 23

(генеральское)

  
   Ужинают: Нижинский, Дягилев и его превосходительство генерал Безобразов.
  
   Безобразов. Молодой человек, все мы восхищаемся вами как танцором. Но да будет вам известно, что от танцора к балетмейстеру пролегает большой путь. Этот ваш "Фавн" - просто какая-то пародия на балет. Всю жизнь хожу в театр, но такой нелепости еще не видел. Как будто вы и не учились в Театральном училище или напрочь забыли все, что до сих пор танцевали. Ни туров, ни пируэтов, ни па-де-де, кабриолей, арабесок - ничего нет от балета. И как вам пришло в голову заставить нимф ходить с пятки? Кто вас этому научил? Сергей, надеюсь, что не ты.
   И должен вам кстати заметить, молодой человек, что вы не до конца сводите пятки в пятой позиции, а перед антраша вообще не садитесь в плие. И эта финальная поза вашего полузверя вызывающе отвратительна. Я человек военный и скажу прямо: такими экспериментами вы навлекаете угрозу провала и бросаете тень непристойности на "Русский балет". Говорю это вам, молодой человек, ради вашего будущего.
   Н. Это все?
   Безобразов. Пока все.
   Н. Тогда я скажу как молодой человек. Мне генералы от балета не указ. И блистать мундиром в партере еще не значит понимать искусство. (Кидает салфетку на стол и уходит).
   С.П. Ва... Ваца, ты что? Это же наш друг, его превосходительство генерал Безобразов. Куда ты? Он тоже по-своему прав. (Поворачивается к генералу) Ради бога, извините его, Николай Михайлович. Просто озверел от "Фавна".
  
  
  

Явление 24

(древнегреческое)

  

Те же, но без его превосходительства.

  
   С.П. Значит, ты так теперь разговариваешь с нашими друзьями?
   Н. Он мне не друг.
   С.П. Он мне друг.
   Н. Вот и дружи с ним.
   С.П.. Не смей повышать на меня голос. Ты же еще мальчишка, злобный мальчишка, 22 года.
   Н. 23 года.
   С.П. Это страшно много.
   Н. Вполне достаточно, чтобы иметь свои понятия об искусстве.
   С.П. Значит, Дягилев уже не понимает, что есть настоящее искусство и только вчерашний выпускник театрального училища единственно способен просветить в этих недоступных его уму материях.
   Н. Я лишь вижу, что Дягилев готов поверить кому угодно на свете: генералам от балета, попугаям-критикам, но только не мне. Тебе никогда не нравится то, что я делаю один, самостоятельно.
   С.П. Не забывай, кому пришла в голову идея "Фавна" и кто на площади Святого Марка показывал первые движения.
   Н. И кто говорил мне, что хватит ходить под Фокиным и пора ставить свои балеты. Что нужна новая пластика, новые формы и сколько можно повторять избитые балетные красоты?
   С.П. Именно так. Самый страшный грех - топтание на месте. Но я не говорил, что нужно выбросить классический танец. Надо скорее одеть его в новые одежды. А мы слишком рвем с ним в нашем "Фавне". Я не боюсь новаций, я боюсь каботинажа.
   Н. Разве тебе не приходило в голову, что мы занимаемся не балетом?
   С.П. А чем же занимается Нижинский и труппа "Русского балета"?
   Н. Театром в танце, голосом в танце, чувством в танце. Я учился не только пяти позициям и па-де-де. Я хочу чувствовать через танец. И фавн - это то существо, которое только и может выражать себя через танец. Речь или изящные манеры ему незнакомы. Каков герой, такова и пластика. Движения его первозданны, резки, грация кошачья, дикая. Чувство как спазм застало его врасплох, покрывало нимфы словно обожгло его. Отсюда его последний явный жест. Да и как дикое существо, он сдерживать себя не привык. Мне не нужна приглаженная фокинская Греция. Я хочу первобытной Древней Греции и ее первобытного чувства. Мне говорят, "Фавн" - это не балет. Я скажу, что фавн - это существо, которому и не ведомо, что такое петербургский балет.
   С.П. Как неведомы твоему фавну элементарные человеческие приличия. Вот почему ты хотел делать все один. Ты уже не думаешь, что твой фавн будет находиться не в номере отеля Крийон, а на сцене в Шатле перед избранной публикой Парижа. И родственники Малларме бесятся и грозят судом за то, что мы посмели взять стихи поэта для развратного зрелища.
   Н. Странно, почему то, что можно в отеле Крийон, уже нельзя в театре Шатле?
   С.П. Можно все, кроме каботинажа, или дурной игры. И странно то, что ты выдумываешь гениальные танцы для других, но только не для себя самого. Нет, "Фавна" нужно очистить от излишеств, а премьеру можно отложить.
   Н. Ни одного жеста, ни одной позы я менять не буду. Либо я играю так, как чувствую, либо...
   С.П. Либо я вообще распущу ко всем чертям труппу "Русского балета". Все равно тут никто не считается с моим мнением.
   Н. Либо я завтра ухожу из труппы.
   С.П. Что у вас у Нижинских за семейная привычка ставить мне ультиматумы? Сестра тут грозилась из-за балетных тапочек, как будто я ей сапожник. Сейчас ее братец. Ага. Все понятно. И, наверное, так же, как сестрица, собираешься отправиться на брег морской и покончить с собой под шум волн?
   Н. Если г-н Дягилев составит мне компанию.
   С.П. Да, теперь я понял: мне исключительно везет на злобных хореографов. Так, короче: завтра приедет Бакст из Парижа. Как он скажет, так и будет. (Уходит).
   Н. Да пусть бы я жил с сотней Дягилевых, лишь бы Париж увидел моего "Фавна". (Надевая цилиндр Дягилева) В "Русском балете" есть одна большая голова - это моя собственная.
  
  
  

Явление 25

(Левушкино)

  
   Накануне премьеры - Дягилев и Бакст(из Парижа).
  
   С.П. Левушка, ну как тебе? Это не ужасно?
   Л. Сережа, сверхгениально! Париж будет корчиться от восторгов при виде нашего "Фавна". Какие позы - меня пробирает.
   С.П. Полагаешь, мы не провалимся, нет?
   Л. С моими декорациями и костюмами это, разумеется, невозможно. Вот если бы Шуринька тут взялся, то я, конечно, не ручался бы. Шуринька не чувствует древнегреческую вакханалию как я и если бы...
   С.П. Ну о Шуриньке потом. А хронометраж не слишком длинный, мы не затянули, нет?
   Л. Сережа, балет длится восемь минут. Куда короче? В Петербурге за это время лебеди успевают только шею разогнуть .
   С.П. Так, ты уверен, Левушка?
   Л. Сережа, никаких сомнений. Ваца - гений. Правда, конечно, в моем трико. В нем хоть на пятках, хоть задом наперед ходи на сцене - все будет гениально.
   С.П. Лев, а финальная поза фавна? Это же вызов. Радикальнее, чем сцена "В корчме" у Мусоргского. Не слишком ли мы...
   Л. Сережа, не слишком. Я тебя не пойму. Вспомни "Бориса Годунова": то ты дописывал его, то сокращал. А в результате - в каком возмущении была французская музыкальная общественность от твоих купюр? Нет, Ваца прав. Страсть есть страсть. Нечего стесняться. Его фавн существо неподцензурное и никаким купюрам не подлежит. И поверь мне, дамы особенно оценят этот изыск Вацы. А если дамы будут в восторге, значит, и весь Париж за нами.
   С.П. Почему же только дамы? Я тоже... как бы...
   Л. Извини, Сереженька, бегу. Надо заняться нимфами. А что, если им подкрасить розовым пятки? (Убегает).
   С.П. (один, в нерешительности ходит по сцене). Кому же верить? Левушке с Вацей или его превосходительству? У старика все же опыт, чин. Эх, если бы здесь был Шуринька, он бы разобрался. Василий, где ты?
   В. (вбегает). Звали, барин?
   С.П. Неси икону, быстро.
   В. Вашу любимую из "Осеннего салона"?
   С.П. Да, да. Как будто не знаешь. (Василий убегает). Публика, конечно, еще не доросла до нас. Но, не беда - в Париже она самая чуткая. Она должна нам довериться, нас оценить. И в каком еще другом городе мы могли бы отважиться на наш эксперимент? (Василий вбегает). Молись, Василий, за барина. Завтра - премьера. Пусть клеймят его за аморальность, пусть судят, но Дягилев не будет прозябать на обочине искусства!
   В. Барин, не забудьте о святом Антонии Падуанском.
   С.П. И Антонию, Василий, молись.
  
  
  
  
  

Явление 26

(явно неприличное)

  
  
   Париж. 29 мая 1912 г, 21.00. Премьера "Послеполуденного отдыха Фавна". На авансцене стоит в профиль Нижинский в позе млеющего фавна - откинутая влево голова с полуулыбкой, ладони с разведенными большими пальцами и согнутые в коленях ноги. Одна из самых завораживающих пластических фигур в истории балета. На заднике сцены обосновалась большая фотография бесстыдной позы фавна, нависшего над покрывалом нимфы. Между тем, самого Нижинского как будто совсем не волнует, что происходит вокруг. Разгоряченные дамы и господа проходят мимо фавна, почти выкрикивая свои впечатления, восторги, протесты. Они раскололись на два непримиримых лагеря: "фавнистов" и "антифавнистов" и словно два потока сталкиваются во встречном движении.
  
   -Сногсшибательно!
   -Тяжкое бесстыдство!
   -Бесподобно!
   -Скотская эротика!
   -Отпад!
   -Патологическая пантомима!
   -Восемь минут красоты!
   -Господа, последний писк сезона: дамы отказываются носить платочки, опасаясь непристойных посягательств на них кавалеров.
   -Ой, девчонки, не я буду, если не выторгую у Василия покрывало нимфы.
   -Во-о-о !!!
  
   Во время бурной дискуссии из-за фотографии возникает фигура жандарма. Раздается его свисток, а указательный палец тычет в фотографию. Подоспевший директор развертывает перед ним плакат. Жандарм внимательно читает его, как будто не веря написанному, но, приставив ладонь к виску, уходит. Директор "Русского балета" повертывается к зрительному залу, держа развернутым плакат. На нем написано: "А Роден - за!". С тем же плакатом он подбегает к Нижинскому. Танцор словно оживает от скульптурной позы и устало садится. Периодически на сцене мелькает силуэт девушки с биноклем и папиросой. Куря, она неотрывно следит за Дягилевым и Нижинским.
   С.П. Ваца, ты видел, да? Парижский парадокс. К нам теперь ломится не только публика, но и полиция. В прессе развернулась настоящая битва между нашими сторонниками и хулителями. Ясно, кто развязал эту дикую компанию против "Фавна". Директор "Фигаро", святоша Кальмет. Он уже весь изошел в припадке благонравия. Опуститься до такой низости - настрочить донос в префектуру на наш балет. И он же не постеснялся потребовать выселить великого Родена из отеля "Бирон". Нет, я ему этого не спущу. Вызову на дуэль.
   Н. Стоит ли? Кальмета и так уже осмеяли в Париже. Его место не в газете, а в часовне Святого сердца, о которой он печется.
   С.П. Пожалуй, ты прав. Да и дуэль - это так старомодно, как многоактные придворные балеты.
   Н. Одно плохо: шума-то много, но меня все равно не поняли.
   С.П. Нет, это успех, особый редкий успех, когда искусство города берет. Недаром я отдал Левушке свой орден Почетного легиона. Левушка из-под земли чует, где пахнет успехом. Да, Ваца? Всем равнение на Левушку.
  
  

Явление 27

(девичье)

  
   Сцена пустеет и в наступающей темноте остается только фигура странной девушки с биноклем. Она опускается на колени.
  
   Ромола. Боже, но у тебя же нормальные взгляды на любовь. Ты меня не осудишь, ты меня понимаешь. Я простая, одна из миллионов. Но только со мной Вацлав будет счастлив. Спаси его, Боже, от этого развратного изверга - Сергея Павловича. Не для себя прошу. Для искусства.
  
   Поднявшись с колен, девушка садится и закуривает папиросу. Положив ногу на колено, она в задумчивости щелкает зажигалкой.
  
   Ромола. Либо пан, либо пропал. Либо я, либо Дягилев.
  
   Неожиданно рядом с девушкой возникает фигура директора "Русского балета". Смешавшись, Ромола судорожно тушит под сиденьем папиросу, перекидывает бинокль за спину, вынимает веер и как будто машинально принимается помахивать краем платья.
  
   С.П. Милая девушка, какое у вас необычное имя, - Ромола.
   Ромола. О, да... Мне дал его отец. Он благоговел перед античностью и Древним Римом.
   С.П. Как мы в этом сходимся с вашим родителем. Удивительно. А как вам Нижинский?
   Ромола. Нижинский? О, он неподражаем, гений. Но... знаете, мне иногда кажется, что Нижинский - это словно осеннее солнце: светит, но не греет. Как будто он хочет заворожить не зрителей, а Бога. Моей душе ближе другой ваш премьер, Адольф Больм. Он такой зажигательный мужчина, в нем столько первобытной силы, ярости, настоящий половецкий вихрь. Меня охватывает непонятная дрожь, когда он появляется на сцене.
   С.П. Я полагаю, милая девушка, что у вас еще будет время изменить свое мнение о Нижинском. Я знаю о вашей мечте посвятить себя танцу и поэтому я беру вас в труппу. Я уверен, что маэстро Чекетти с радостью согласится давать вам уроки. Ваш энтузиазм может сделать чудеса и вы станете балериной. Надеюсь, что вы еще послужите на славу "Русского балета".
   Ромола. Ах, Сергей Павлович, я даже не могу поверить... Не знаю, как отблагодарить...
   С.П. Вот только... Видите ли, мы впервые собираемся на гастроли в Южную Америку. Столько расходов, чего стоят одни билеты. Я был бы очень признателен, если бы вы оплатили каюту на пароходе "Эвон".
   Ромола. Этот пароход - мой пропуск в мир балета. Я почту за счастье, Сергей Павлович, нести все расходы, какие только понадобятся.
  
   Раскланявшись, Дягилев уходит. Девушка отбрасывает веер и снова кладет ногу на колено.
  
   Ромола. 4 февраля 1913 года. Неужели я в труппе "Русского балета"? Малыш, теперь я буду рядом, только с тобой. Я спасу тебя от той жизни, которую ты ведешь с Дягилевым.
  
   Достает новую папиросу и закуривает.
  
  
  
  
  
  

Явление 28

(невыносимое)

  
  
   Директор нетерпеливо ходит по сцене. Входит мадам Серт.
  
   С.П. Мися, как я тебя ждал в прошлый раз!
   Мися. Что случилось, Серж? Ты опять засыпал меня телеграммами.
   С.П. Почему ты не пришла ко мне? Я заходил к тебе на набережную Вольтера. Куда ты снова уехала? Ведь ты обещала.
   Мися. Я... Дело в том, что... Ах, да. Меня срочно вызвали в Комитет помощи пострадавшим от землетрясения в южных департаментах.
   С.П. Вызвали?
   Мися. Да, Серж... Так неожиданно. Вместе с Хосе.
   С.П. Как хорошо известны мне твои срочные вызовы, Мися. Я предвижу их заранее. И почему судьбе угодно, что когда я приезжаю, ты уезжаешь, или, наоборот, появляешься везде и всюду в момент моего отъезда? Как ты бываешь бесчувственна к тому, чем я живу.
   Мися. Я всем нужна - поэтам, художникам, артистам, директорам оперы и балета. И всем нужна только по делу. Я устала, Серж.
   С.П. Ты нужна мне для души, Мися. Я отлично понимаю, что дружба не длится вечно. Но несколько часов побудь со мной, лишь несколько часов. С кем еще я могу отвести свою душу?
   Мися. Ну, например со своим новым балетмейстером Нижинским.
   С.П. Что ты, Мися. Он и слушать ничего не будет. А ведь именно из-за него все мои страдания. С тех пор, как я возвел Нижинского в ранг хореографа, он совсем отбился от рук. Спорит во всем, не пускает на репетиции, заявляет, что только он понимает искусство, не признает ни моих друзей, ни художественных авторитетов. А в отелях? Закрывает свою комнату, уходит, неизвестно куда. А какую сцену он устроил мне в Палас отеле в Лондоне? Спасибо Игорю Стравинскому, едва сладили вместе с ним. После "Фавна" слава его стала бешеной и характер таким же. А вчера, Мися, он посмел шантажировать меня, цинично угрожал, что если я не верну его фотоаппарат из ломбарда, то он больше не выйдет на сцену.
   Мися. Серж, юноша совсем потерял голову от славы, как его фавн от вуали нимфы.
   С.П. Но я же исполнил его мечту: быть не исполнителем, а творцом танца. Разве в России, в его возрасте, он мог бы мечтать об этом? И как я вознагражден? Однажды в Вене в отеле "Бристоль" он три дня не пускал меня в свой люкс. Никого не пускал. Якобы я мешаю его вдохновению, не даю ему сосредоточиться. Я был уже готов выломить дверь или разобрать стену, когда Василий мне сказал, что этот эгоист очень хочет апельсинов. И вот один, в зимнюю промозглую ночь я выбежал из отеля. Вена была словно продрогшая модница. Я обежал полгорода и добыл их для него. Тогда он наконец, так сказать, смилостивился надо мной. И заметь, Мися: уже не в первый раз, он жаждет не меня, но апельсинов.
   Мися. Неподражаемо, Серж. Ты уже ревнуешь Нижинского к апельсинам.
   С.П. Поверь, я точно чувствую, что кто-то вьется, кружится над Вацлавом, как ведьма в гоголевском "Вии". И какие только образы она не принимает! Вот недавно к нам пожаловала Кшесинская. Наконец, Матильда Феликсовна опомнилась и решила вкусить славы "Русского балета". Это страшная женщина, Мися, заклятый враг моей балетной карьеры. Она чуть было не погубила всю мою антрепризу на корню. Перед Вацлавом она прикинулась его давней подругой и покровительницей. "Пойдем, Васенька, я научу тебя заваривать чай". И подолгу уединялась с Нижинским. Я-то знаю, чего тетя Маля намеревалась заварить. Задумала на этот раз запустить свои холеные когти в самое мое сердце, отвратить Вацлава от меня. Мися, неужели ей не хватает табуна поклонников, который мчится за ней по всей Европе?
   Мися. Мне всегда было интересно знать, чего у Кшесинской больше: князей-любовников или бриллиантов?
   С.П. Но, видно, ей того и другого мало, раз она вцепилась в Вацлава. Слава Богу, я от нее скоро избавился после Монте-Карло. Мы и без ее фуэте гремим на всю Европу. И все же почему он меня не пускал, никак не давал войти в свой люкс? А может... Нет! Не может... быть! Боже, я все понял!
   Мися. Что, Серж? Что понял?
   С.П. Потому он меня и не пускал, что она... (замолкает)
   Мися. О ком ты, Серж? Кто она?
   С.П. Она пролезла к нему. Она... Ма... Ма...Матильда Феликсовна. Они сговорились за моей спиной. Боже, вот какие танцы Нижинский сочинял в люксе! Вместе сочиняли три дня и три ночи. Пока не насытились друг другом. И этот фарс с апельсинами. Додумались, как удалить меня из отеля, чтоб она могла незаметно выскользнуть.
   Мися. Невероятно, Серж. А ты говорил, что у тебя нет творческого воображения. Но послушай меня, рассуди здраво, где логика: откуда Нижинский мог знать, что ты помчишься за апельсинами, один, ночью? Ты мог бы отрядить Василия или Дробецкого.
   С.П. Зайчик, если бы я послал Дробецкого за апельсинами, то мне вскоре пришлось бы самому отправиться на поиски того и другого. Нет, тут что-то не так. Явно какой-то сговор.
   Мися. Серж, это просто нелепость думать, что Матильда Феликсовна могла тайно проникнуть в люкс к Нижинскому. Поверь, легче Ага-хану пройти незамеченным, чем Кшесинской с ее свитой.
   С.П. Мися, она могла переодеться в служанку, горничную, кухарку. Она же артистка.
   Мися. В наряде кухарки ей было бы весьма затруднительно соблазнить Вацлава. Мне кажется, ты сочиняешь какой-то дурной балет.
   С.П. Нет, Мися, надо допросить Нижинского и если потребуется, то и с пристрастием. (Сжимает трость). Он любит отмалчиваться, но я выведу его на чистую воду.
   Мися. Ради бога, Серж, береги мебель. То есть в смысле... сам не покалечься. (Пауза)
   С.П.(помолчав) Право, сударыня, вас не так легко понять. Не представляется ли вам удивительным, что вы стали так рьяно выгораживать Нижинского? Прежде из ваших уст мне доводилось слушать другие суждения. И за последнее время, не скрою, я все чаще вижу вас вместе с Нижинским...А мне , сударыня, хорошо известно, насколько настойчивой вы умеете быть.
   Мися молчит. А что тут скажешь? но, сударыня, очень удивительно, что вы стали так выгораживать Нижинского.
   С.П. (присев рядом).Извини меня, Мися, прости, прости. Я бываю невыносим. Бог знает, что придет в голову. Он меня сводит с ума. Подумать только, я уже стал подозревать тебя.
   Мися. Я всегда подозревала, что сценические искусства будят нездоровые страсти.
   С.П. Я без страстей не умею. Вся моя работа - страсть. Но и после Матильды Феликсовны мои мытарства не кончились, зайчик.
   Мися. (обмахиваясь веером). В кого же на этот раз переоделось коварное искушение, Серж, раз я не гожусь для роли обольстительницы?
   С.П. (поднимается и встает за спину мадам Серт). В великого Родена. Ты помнишь, Мися, как он своей изумительной статьей спас нашего "Фавна".
   Мися. Еще бы. Ты так часто читал ее вслух, что я выучила ее наизусть.
   С.П. И когда скульптор загорелся лепить Вацлава, я возликовал. Один гений ваяет другого, а я их вдохновляю. Но смутная тревога впилась мне в душу, омрачая радостные надежды. И вот однажды, когда Париж плавился и умирал от жары, как изнеможденная кокотка, я приехал пораньше, чтобы забрать Вацлава после сеанса. Я едва дышал, когда отворил дверь студии. И я увидел...
   Мися. Что увидел, Серж?
   С.П. Всё. Они лежали раздетые. Спали. Вацлав был совсем без одежды, едва накрытый покрывалом. А рядом с кушеткой стояла бутылка вина. Знак искушения.
   Мися. Ах, господи. Но Вацлав же не Шаляпин, чтобы позировать в собольей шубе. К тому же в студии было наверняка страшно жарко. И вспомни, Серж, Родену семьдесят лет. Его единственная радость - прекрасная коллекция вин. Он и угостил Нижинского.
   С.П. Соблазну, Мися, все возрасты покорны, скажу я вослед нашему поэту. Я не стал их будить. Я все смотрел на них и повторял про себя пересохшими губами: пусть лучше мир лишится нового шедевра Родена, чем я лишусь Вацлава. И я тихо ушел, ничего не сказав. Но больше Нижинский не появлялся у скульптора. Я увез его вон из Парижа, прочь от всех великих и невеликих искусителей. Я признаю только одно искушение для него - быть творцом искусства завтрашнего дня.
   Мися. Что же ты задумал вдали от Парижа?
   С.П. Балет под названием "Игры". И это будут мои игры, а не Родена.
   Мися. Да... В моей жизни было три потрясения: две оперы и один Серж.
  
  

Явление 29

(наболевшее)

  
   Нижинский: авторский грим и костюм из балета "Петрушка". Дягилев: смокинг, котелок, надвинутый на глаза, трость, положенная на живот. Спит на кровати в туфлях с дырками на подошвах.
   А между тем, сцена вдруг так потемнела, что даже автору стало самому не по себе.
  
   Н. Сколько раз меня тошнило от черных наволочек, которые ты пачкал своей головой. Они всюду оставались после ночи с тобой, тянулись грязным следом по пятам. Словно сажей ты вымазал меня с головы до пят своей похотью. Я ненавидел тебя всегда, с первых дней знакомства: за голос слишком уверенный, за силу, которой злоупотреблял.
   Все в тебе фальшивое: фальшивый цвет волос, фальшивая деланная улыбка, два передних фальшивых зуба. Они шевелятся, скрежещут, когда ты злишься. Всю жизнь чураешься, бежишь от всего естественного: солнца, воды, любви к женщине.
   Я нашел тебе имя: старуха злая, злая развратная старуха. Ты любишь искусство, но еще больше ты любишь власть над людьми искусства. Будешь сводить и сталкивать, возвеличивать и низвергать. Потому что ты верховодишь талантами, через них ты хочешь попасть в историю, на их спинах карабкаешься к своему бессмертию. Спите спокойно, г-н Дягилев. Вы не гений нового Возрождения, а ловкий и хитрый импресарио.
  
  
  

Явление 30

(обручальное)

  
   Автор не успел опомниться, как сцена снова преобразилась. Исчез депрессивный приглушенный свет, она стала ярко освещенной. На заднике в центре появляется большая свадебная фотография Нижинского и Ромолы де Пульска. По бокам от нее развешены другие фотографии Нижинского. Из противоположных кулис появляются сами молодожены во фраке и подвенечном платье. Они спускаются по ступенькам, подходят к столику. Нижинский снимает с себя кольцо с сапфиром, подаренное Дягилевым, Ромола - бинокль, кладут на стол и надевают новые кольца. Под свадебный марш Мендельсона удаляются.
  
  
  

Явление 31

(консилиумное)

  
   И снова сцена неожиданно потухает. Сквозь полумрак слышны стоны. Директор "Русского балета" лежит на ступеньках, закрыв лицо руками и пригнув ноги, как будто прячась от кого-то. Рядом валяются его трость, котелок, черный портфель, черная тетрадь, программки "Русских сезонов". На сцену поспешно выходит близкое окружение Дягилева: Левушка с ворохом газет, Мися с солнцезащитным зонтиком, Жан с опиумной трубкой. Отдельно от группы стоит Шуринька, сложив руки на груди и наблюдая за остальными. Все, кроме него, подбегают к Дягилеву и волоча по полу, втаскивают на постель. Директор непрерывно стонет, шепча: "О, господи, нет! Бред! Неправда!". Левушка примостился рядом читать газеты, Мися обмахивает веером Сержа. Жан задумчиво раскуривает трубку.
   Как приспущенные флаги кругом висят отклеивавшиеся афиши и фотографии Нижинского.
  
   Л. Надо же - женился! Допрыгался: с корабля под венец. Ловко.
   С.П. Догнать! Запретить! Раз-венчать! Раз-женить!!!
   Л. Сережа, поздно.
   С.П. Нет, он не мог так жениться. Ничего не сказать, не предупредить. Не мог. Он же любил меня, боготворил. Бред, вранье!
   Л. Сережа, не веришь телеграмме - посмотри в газеты. Вот и "Фигаро" пишет.
   С.П. О, нет, только не "Фигаро"!
   Л. Тогда "Иллюстрасьон". Свадебный репортаж из Рио-де-Жанейро с фотографиями. Какая она носатая все же.
   С.П. Все рушится, тонет, Левушка. Что делать, боже, что же делать?
   Л. Сережа, только без паники и нервических пароксизмов. Мы все, присутствующие здесь, должны вспомнить. Очень важный пункт. Брал ли Нижинский на гастроли в Южную Америку кальсоны или нет? Если кальсоны были при нем, значит, это была спланированная акция и, увы, Сережа, он готовился тебя бросить. А ежели у Нижинского кальсоны отсутствовали, то...
   С.П. Какие к черту кальсоны, Лев? Опомнись. Я словно "Титаник" иду ко дну, а ты о кальсонах. Сколько же в тебе цинизма, Лев!
   Л. Прости, Сережа, но, как художник, я обязан быть точным.
   С.П. Все пропало, Лев. А ты...
   Л. Все поправимо, Сережа. В Париже тьма прекраснотелых женщин. Любая пойдет за директора "Русского балета". Еще не поздно начать. Вот я, например, только в 25 лет познал, так сказать, что такое...
   С.П. Не юродствуй, Лев. Умоляю, скажи, что делать?
   Л. Я полагаю, Сережа, что... Необходимо поменять цветовую палитру, сменить ориентиры.
   С.П. Уйди, подлая морда! Весь в своего брата Исайку.
   Л. Ну, Сергей... Ты мне и за юдофобство ответишь, грязный эксплуататор. Я тебе брошу в лицо твои грязные деньги... (Уходит, бросив пока газеты).
   Жан. Дяг, это же монстр еврейского двуличия.
   С.П. Жан, ты здесь? Ты самый умный мальчик в Париже. Скажи, как Нижинский мог поступить так? Он даже не знал ее. Господи, за что мне это?
   Жан. Вацлав изменил себе, но он выстрадал иллюзию счастья.
   С.П. Я его счастье, Жан, без всяких иллюзий.
   Мися. Не убивайся, Серж. Нижинский не хочет быть счастливым, он хочет быть правильным.
   С.П. Неужели всему конец? Вот так сразу - из-за одной телеграммы, из-за нескольких строчек. Немыслимо.
   Жан. Прости его, Дяг. Он еще обожжется о женщину.
   С.П. И никто иной, как я сам, допустил к нему эту бездарную авантюристку. Меня не могли уничтожить ни император, ни вся дирекция императорских театров. Со мной расправилась она!
   Мися. Серж, эта новоявленная мадам Нижинская такая мещанка. Уже всем уши прожужжала о приличиях. Ну, какие могут быть приличия, когда люди заняты искусством? Дай ей отступного. Она любит деньги.
   С.П. Она ненасытна, я чувствую. Ей нужен весь Нижинский: его слава, талант. Его тело.
   Мися. Тогда отравить эту хищницу. Люди найдутся.
   С.П. Нет, Мися, это не французский роман. Это моя жизнь.
   Мися. Я увезу тебя в Неаполь, Серж, не могу видеть твоих страданий.
   С.П. Неаполь... Неаполь и кокаин - это все, что мне остается, когда меня предают.
   Жан. (выпуская дым). Мися, возьми и меня в Неаполь. Какие там матросы!
   Мися. Увы, Жан, но исцелить Сержа могу только я, тем более, что ты предпочитаешь опиум. А матросами можно любоваться и в Марселе.
   Ш. Сережа, что с тобой? До чего ты дошел? И снова Левушку обидел.
   С.П. Шура, это ты? Ты меня осуждаешь, да?
   Ш. Это пандемонизм, Сережа, сплошная бестиальность, демагогическая деморализация.
   С.П. Нет, Шура, нет. Это утопленная, выброшенная за борт любовь.
   Ш. Как тебя извратили все эти жаны и миси.
   Жан. Дяг, как твой русский друг очаровательно старомоден.
   С.П. Прошу, уйдите, уйдите все. Не говорите мне ни слова, ничего... Мне больно. Умоляю, оставьте меня.
  
   Все начинают расходиться. Последними покидают сцену Мися и Жан.
  
   Мися. Несчастный убитый Серж! Нянчился с Нижинским, как с ребенком, буквально отдал ему всю свою душу и тело. Создал из него мирового танцора, хореографа. И вот... получил благодарность по телеграфу.
   Жан. Мы ужасные дети, Мися.
   Мися. Невероятно, какой непостижимо легкой добычей стал Нижинский для этой дешевой авантюристки. Ума не приложу, как быстро она прибрала его к рукам. И, пожалуйста, Жан, я тебя прошу. Не травмируй Сержа неумеренными восхвалениями Нижинского. Этого новобрачного и так превознесли до небес.
  
  
  

Явление 32

(неподдельное)

  
   Директор "Русского балета" приподнимается на постели, берет с пола черный портфель, судорожно роется. Достает билет на пароход "Эвон", перевозивший труппу на гастроли в Южную Америку.
  
   С.П. Мой билет на пароход. 21 июля 1913 г. Палуба А. Каюта N61 - господин Вацлав Нижинский, каюта N60 - господин Сергей Дягилев. Нет! Каюта N60 - это она. Все рассчитала. Накинулась на добычу, когда ее перестали стеречь. И я... Почему не поехал в Южную Америку, ведь взял уже билет? Вот он. Сейчас бы я отправился вплавь. Трус, жуткий трус. Откуда эта нелепая боязнь воды? Кто ее внушил? Безграмотная цыганка? Лучше бы я утонул, чем терпеть такие мучения теперь, чем все это знать.
   Пять лет он был рядом со мной, пять лет никого не было ближе, все делал для него. И все эти пять лет он ловчил, притворялся, лгал, изворачивался, ломал комедию моего лучшего ученика, возлюбленного. И, наконец, Петрушка перехитрил фокусника и сбежал при первой возможности. Теперь я валяюсь в грязи.
   Но по нраву ли тебе будет эта свобода, жалкий прыгун? Ведь ты боишься жизни, ты должен за кого-то прятаться от нее. Не умеешь купить себе билет на поезд, заплатить за отель.
   Нет, без меня ты не сможешь. Я, словно бацилла, попал в твою душу, заразил ее. Меня ты не забудешь, скоро сам будешь искать меня. Потому что это я выдумал тебя, я научил мир бредить тобой, завороженно повторять: Нижинский.
   Что ж, господин Нижинский, господин Дягилев освободит вас от своего назойливого присутствия. Он больше вам не будет мешать, досаждать вам. Он больше не будет стоять на вашем пути. Он освободит вас от своей постылой опеки. Освободит от служения искусству. (Садится за стол и, прикусив язык, что-то сосредоточенно пишет). Василий, где же ты? Опять не дозовешься.
   В. Иду, барин.
   С.П. На, прочти телеграмму.
   В. (читает). Так, барин, так. Да, господин Дягилев больше не нуждается в его дальнейшей службе. Вот именно, мы больше в нем не нуждаемся. Куда годиться - так изгаляться над барином, довести до обморока? С лица уже спали, ни кровинки. Вот попомните, барин, он еще пожалеет, помучается. Высоко взлетел - будет жестко падать. Еще молодо-зелено, а уже возомнил о себе. Уж я ему говорил: голова не у вас, Вацлав Фомич, голова - у барина. Барин плохому не научит.
   С.П. Ступай, отошли телеграмму. Слишком много рассуждаешь.
   В. А как же они прочтут-с ее? Плохо у них с французским.
   С.П. Вот мадам Нижинская ему и зачтет.
   В. Осмелюсь заметить, барин: телеграмма ваша не улучшит сон мадам Нижинской.
  
  
  

Антракт

   С уходом Василия и приходом антракта автору представилась редкая возможность выразить искреннее сочувствие части публики, покидающей его пьесу на этом месте. Ибо он не может не признать, что всему на свете есть предел, что публика, разумеется, сыта по горло двумя актами, что он, к сожалению, сам не знает, куда она вообще попала и что, в зале, в конце концов, могут быть дети. Но автор просто не в состоянии сдержать слез при виде возвращающихся после антракта оставшихся зрителей. Ибо им суждено терпеть до конца.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Акт 3

  

Явление 1

(треугольное)

  
   Время - парадоксальная субстанция, и автор имел случай лишний раз в этом убедиться, когда вдруг обнаружил, что за время антракта и демонстративного демарша части публики пролетело несколько лет. За плечами Нижинского остались 18 месяцев плена в Венгрии, рождение дочери Киры, самостоятельная постановка балета "Тиль Уленшпигель" в Нью-Йорке и гастрольный тур по Соединенным штатам во главе "Русского балета". Попытка примирения с его директором на почве Нового Света привела к старому результату, т.е. провалилась.
   Чета Нижинских сидит за столиком летнего кафе. Вдалеке видны фотографии танцующих. Он положил подбородок на кулаки. Она то поправляет ему волосы, то, смотрясь в зеркальце, подкрашивает ресницы и губы, то что-то ищет в сумочке, то закуривает новую папиросу. Ждут.
   Входит Дягилев.
  
   Дягилев. Ваца, дорогой, ну как ты живешь?
   Пауза. Нижинский никак не реагирует, словно вопрос был обращен не к нему.
   Дягилев. Да, как бежит время. Теперь Нижинский - это миф и о нем больше говорят, чем его видят. Еще вчера нас повсюду ждали в Европе, а сегодня готовы принять только мюзик-холлы. Война все ставит с ног на голову. Вот и ты полтора года не танцевал, из русской звезды превратился в русского военнопленного в Венгрии, сидел в доме своей тещи, все равно что в тюрьме. Иногда мне думается, я потому не хочу жениться, что вижу, как за нежной головкой невесты выглядывает зверский оскал тещи. И ведь согласись, ты бы никогда не лишился свободы и не потерял столько времени, если бы так не женился, словно сбежал от меня. Твой самый близкий друг этого не заслуживал. Вспомни, чего мы достигли и чего могли бы еще достичь...
   На что был похож балет в Париже, до того как я привез тебя? Сцену заполоняли орды танцовщиц всех форм и возрастов. Эти плясуньи не гнушались исполнять и мужские партии, так называемые травести. Танец изнывал от избытка женского тела, причем некрасивого тела, как картина от избытка масла. И стоило тебе появиться в Шатле, как Париж вдруг вспомнил, что и мужчины на что-то годны в танце и они не обделены телесной красотой.
   Мне кажется, я уже перевидал сотни танцовщиц и даже могу выделить среди них типические роды и виды. Вот, например, род первый - балерины "воробьи". Худенькие, маленькие, юркие, такие недоделанные мальчики. (Смотрит на Ромолу). Впереди два холмика, сзади два холмика побольше. Любят охотиться на знаменитостей. Род второй - дылды, клячи. Долговязые, костистые, такие очень гибкие скелеты. Хорошо, если во время прыжков не гремят костями. Род третий - коровы, толстухи всех размеров и мастей. Их обожают в Варшаве. Вон, Ваца, посмотри. Видишь, одну посадили в капусту и лицо как у старой девочки. А у этой - волосы до полу, да еще в мерзком желто-слюнявом платье. А там-то кто? Один ужас. Какое-то гигантское страшилище, рыжие космы растрепаны по ветру. Но одета как будто павловским лебедем, переделанным для "Мулен Руж", и лиф весь сплошь из фальшивых бриллиантов. Нет, не верю своим глазам. Неужели это она, Ваца? Да, она - Ида Рубинштейн. Это невообразимые танцы и невообразимые артистки. Страшнее большевиков.
   Ромола. Как ловко господин Дягилев вбивает в головы своих подопечных отвращение к женщине!
   Дягилев. Я слишком хорошо отношусь к ней, чтобы понапрасну льстить. И в конце концов, искусство - это просто умение разбираться в красоте
   Ромола. Но красота чувства к женщине ему, по-видимому, совсем незнакома. Неужели господин Дягилев вовсе не способен на нормальную любовь?
   Дягилев. Нормальная любовь? Это как? Это когда старички-подагрики тискают танцовщиц за кулисами, или когда прыщавые студенты гоняются за бульварными барышнями, или это когда провонявший лавочник бьет до смерти жену, рассыпавшую горсть муки, или когда очень солидные господа любят очень маленьких девочек?
   Ромола. Мое чувство к Вацлаву - это нормальная любовь.
   Дягилев. Любовь ли? Ваца, она любит не тебя, она любит быть мадам Нижинской.
   Ромола. Любимый, он ничего не забыл и ничего не простил. Никак не может смириться, что ты предпочел нормальную жизнь, быть мужем и отцом, а не мальчиком у Дягилева.
   Дягилев. Боюсь, что с ней ты так и останешься мужем Ромолы де Пульска, а со мной ты был великим Нижинским.
   Ромола. Как всегда, господин Дягилев выдает желаемое за действительное. Ты без него поставил "Тиля" в Нью-Йорке и доказал всему миру, сколь мало отношения имеет Сергей Павлович к балету.
   Дягилев. Не знаю, не видел. Но ни один из знаменитых балетов Нижинского не был создан без меня. Вот и теперь я ставлю основные па в балетах своей новой звезды Леонида Мясина. Ваца, тебе они кажутся талантливыми.
   Ромола. Да, любимый, Сергей Павлович у нас не только композитор, он и хореограф.
   Дягилев. Знаменитая балерина Тамара Карсавина называет меня мастером. Мнения бездарных танцовщиц меня не интересуют.
   Ромола. Вацлав, он никогда не признает в тебе самостоятельного творца. Он сделал тебя знаменитым, но он первый, кто не может пережить твоей славы.
   Дягилев. Ваца, это она помешалась на твоей славе. Ей не нужен Бог танца, ей нужно золотое копытцо. Когда она тебя выжмет, она отправится на охоту за новым Нижинским.
   Ромола. Уж все, что можно, он выжил из тебя, Вацлав. За все пять лет господин Дягилев так и не заплатил тебе ни разу полностью твоего жалованья. Оно больше существовало на бумаге, чем в реальности. Когда же господин Дягилев научится платить по счетам? Процессы в Лондоне и Буэнос-Айресе проиграны.
   Дягилев. Тогда, когда мадам Нижинская научится их правильно составлять. Ваца, вопрос денег никогда так не стоял между нами. Она пойдет на все, чтобы развести нас навсегда, как пошла на все, чтобы женить тебя на себе.
   Ромола. Как нерадив его раб Василий, иначе бы он давно доложил хозяину, что ты сам, любимый, сделал мне предложение на пароходе Эвон. Это был самый восхитительный сюрприз в моей жизни.
   Дягилев. Боюсь, сюрпризы на этом не закончатся для мадам Нижинской. Все равно Вацлав вернется ко мне, потому что без меня ничего не добьется.
   Ромола. Никогда. И женщины меня поддержат. Пусть мой муж переспит со всем борделем в Новом Орлеане, чем снова хоть раз окажется в постели великого импресарио.
   Дягилев. Ваца, запрети ей называть меня импресарио, иначе я за себя не ручаюсь. С ней ты умрешь для искусства. Она лучше схоронит тебя от внешнего мира как трофей, чем позволит снова работать нам вместе.
   Ромола. И никто иной, как господин Дягилев прикладывает все усилия, чтобы отлучить моего мужа от искусства. Он уже пытался упечь тебя в тюрьму в Барселоне. Я поняла, любимый, теперь я поняла всю его чудовищную игру. Это он, Вацлав, подослал к тебе фанатиков-толстовцев, он травит тебя их безумием. Через них он вбивает тебе в голову, чтобы ты бросил танец и подался землепашцем в Россию. Там-то ты не сможешь помешать его воцарению в Париже, не будешь стоять у него костью в горле. Раз ты больше не его собственность, он не потерпит тебя как соперника. Он еще боится уничтожить тебя физически, но он взялся погубить тебя как личность, довести до сумасшествия. Любимый, он готов на все.
   Дягилев. Ваца, она уже сумасшедшая, если обвиняет меня в этом. Я бы порешил всех лицемерных тварей, которые клевещут на меня.
   Ромола. А я бы своими руками сбрасывала в люк на сцене всех извращенцев от искусства.
   Дягилев. Ваца, это ты должен сбросить ее иго и вернуться ко мне.
   Ромола. Никогда. Я не дам идеалисту снова упасть в пропасть иллюзий.
   Дягилев. Я верю, мы будем вместе и я снова поцелую его ногу. Париж нас не забудет.
   Ромола. Воистину Париж не забудет свою первую русскую любовь - Нижинского.
   Дягилев. Париж не забудет нас. Он вернется ко мне. Я ему дам шанс.
   Ромола. Любимый, пусть он даст себе шанс исправиться.
   Дягилев. Он будет со мной.
   Ромола. Нет, он останется со мной.
   И т.д. и т.п. Переругиваясь, Ромола и Дягилев удаляются со сцены. Как будто не заметив этого, Нижинский остается сидеть за столом.
  
  
  
  
  
  
  
  

Явление 2

  

Монолог Нижинского

В снегах над пропастью.

  
   Не меняя позы, танцор некоторое время неподвижно смотрит в зал. Потом поднимается, подбирает с пола упавшую белую розу и кладет в вазу. Иногда за сценой слышны отдаленные звуки артиллерийских орудий.
  
  
  
   Я хочу описать свои прогулки. Я понял, что Христос тоже гулял. Я не гулял один, я гулял с Богом. Я уходил от отеля. Я шел и шел. Я зашел в деревушку Камфар. В этой деревушке я услышал пение детей. Я понял, что это пение не радостное, но ученое, и прошел мимо. Мне было жалко детей. Я понял, что такое школа.
   Я шел и попал на дорогу, ведущую на одну гору. Я пошел по ней и остановился. Я хотел говорить на горе, ибо почувствовал желание. Но я не говорил, ибо подумал, что все скажут, что этот человек сумасшедший. Я не был сумасшедший, ибо я чувствовал. Я почувствовал не боль, а любовь к людям.
   Я шел и шел... Я увидел лошадь, бегущую в гору, и я побежал. Я это делал не думая, а чувствуя. Я бежал и задыхался. Я уже не мог бежать и пошел. Я понял, что люди загоняют лошадей и людей до тех пор, пока лошадь или человек не остановится и не упадет камнем. И я решил с лошадью, что нас могут бить кнутом, сколько влезет, но мы будем делать свое, ибо мы хотим жить...
   Я знаю, что есть люди, которые будут бить человека до смерти, если он не будет им отвечать. Но я знаю, что Бог их остановит. Я уверен, что они почувствуют злость на минуту, но после остановятся. Хотите попробовать, то попробуйте. Я знаю, что Дягилев и им подобные люди попробуют. Но я более чем убежден, что их попытки будут безрезультатны.
   Я подымался выше. Я шел и шел. Вдруг я остановился и понял, что дальше нельзя идти. Я не шел, а стоял и чувствовал холод. Я не боялся и думал, что я лягу, а меня подберут после и принесут моей жене. Я плакал. Я плакал в душе. Мне было горько. Я не знал, что мне делать. Люди веселятся, а Бог грустит. Я понял, что не вина людей, что они в таком положении, а поэтому их полюбил.
   Я пошел дальше и увидел дерево. Дерево мне говорило, что здесь нельзя говорить, ибо люди не понимают чувства. Мне было жалко расставаться с деревом, ибо оно меня почувствовало. Я зашел на высоту 2000 метров. Я стоял долго. Я почувствовал голос и закричал: "Я всех люблю и я хочу счастья! Я люблю всех! Я не боюсь Бога, ибо он есть жизнь, а не смерть".
   Я был глуп раньше, ибо думал, что все счастье в деньгах, теперь я не думаю о деньгах. Мне деньги нужны для моих задач. Мне скажут, что все имеют задачи, а поэтому зарабатывают деньги для выполнения задач. Я знаю, что задачи бывают разные. Я задача Бога, а не антихристова. Я знаю, что Бог мне поможет. Я не хочу грабить маленьких, ибо маленькие бедные. Маленькие ищут счастья, а богатые подбирают упавших такими способами, что маленькие пускают пули себе в лоб.
   Я знаю, что сегодня нельзя ничего сделать без денег, а поэтому буду много работать для того, чтобы могли меня все смотреть бесплатно. Сегодня люди думают, что у кого нет денег, тот глуп и лентяй, а поэтому, плача в душе, я буду наживать деньгу, а затем я покажу людям, кто я такой. Я дам мои деньги на любовь. На чувство Божье в людях. Я куплю театр и буду играть бесплатно.
   У меня появилась привычка говорить всем "здравствуйте" без того, что я знаком. Я понял, что все люди есть одинаковые. Я часто говорю, но меня не понимают, что у всех есть нос и глаза и т.д., а поэтому мы одинаковы. Я хочу этим сказать, что надо всех любить.
   Дягилев хочет любви к самому себе. Я хочу любви ко всем. Он имеет логику и чувство, но чувство есть другое. Дягилев чувствует скверно не потому, что у него голова больше всех, а потому, что в голове плохое чувство.
   Дягилев любил, чтобы о нем говорили и поэтому надел на один глаз монокль. Я его спросил, почему он носит монокль, ибо я заметил, что он хорошо видит без монокля. Тогда Дягилев мне сказал, что один его глаз плохо видит. И тогда я понял, что он мне наврал. Я почувствовал боль глубокую. Я понял, что Дягилев обманывает меня. Я не верил ему ни в чем и стал развиваться один, притворяясь, что я его ученик. Дягилев почувствовал мое притворство и меня не любил, но он знал, что он тоже притворяется, а поэтому оставлял меня. Я его стал ненавидеть открыто и один раз его толкнул на улице в Париже. Я его толкнул, ибо хотел ему показать, что я его не боюсь. Дягилев меня ударил палкой, потому что я хотел уйти от него. Он почувствовал, что я хочу уйти, а поэтому побежал за мною. Я бежал шагом. Я боялся быть замеченным. Я заметил, что люди смотрят... Я почувствовал боль в ноге и толкнул Дягилева. Мой толчок был слабый, ибо я почувствовал не злость к Дягилеву, а плач. Я плакал. Дягилев меня ругал. Дягилев скрежетал зубами, а у меня на душе кошки царапали. Я не мог больше удержаться и пошел медленно. Дягилев тоже пошел медленно. Мы пошли медленно. Я не помню, куда мы шли. Я шел. Он шел.
   Дягилев человек ужасный. Я не люблю людей ужасных. Я не буду им вредить. Я не хочу, чтобы их убивали. Они орлы. Они мешают жить маленьким птицам, а поэтому их надо оберегаться. Я не хочу их смерти. Я их люблю, ибо бог им дал жизнь и он имеет право на их существование. Не я должен быть их судьей, а бог. Я им буду говорить правду. Говоря правду, я уничтожу все зло, которое они сделали. Я им буду мешать творить зло. Орел не должен мешать маленьким птицам, а поэтому ему надо дать есть то, что им дает возможность уничтожить хищные намерения.
   Я боялся жизни, ибо я был очень молод. Я уже женат пять с лишним лет, я жил с Дягилевым тоже 5 лет. Я не могу считать. Мне теперь 29 лет. Мне стыдно говорить мои годы, ибо все думают, что я моложе. Я не умел врать. Когда я начинал врать, я дрожал, как осиновый лист. Я был листом Божьим. Я любил бога, но я не любил молиться. Я не знал, что мне надо делать. Я жил и жизнь проходила.
   Я был очень молод, а поэтому делал глупости. Все молодые люди делают глупости. Я потерял равновесие и пошел по улицам Парижа искать кокоток. Я любил парижских кокоток, когда был вместе с Дягилевым. Он думал, что я гулял, но он бегал к кокоткам. Я бегал по Парижу и искал дешевых кокоток, ибо боялся, чтобы не заметили мои поступки. Я знал, что если меня заметят, я пропаду. Я искал иногда целый день и не находил, ибо мои искания были неопытны...Я не любил то, что делаю, но мои привычки усложнились, и я стал бегать каждый день. Я гулял по бульвару и часто встречал кокоток, которые меня не чувствовали. Я прибегал ко всем хитростям, чтобы меня кокотки заметили. Они меня замечали мало, ибо я был одет просто. Я не хотел быть одет богато, ибо боялся быть замеченным.
   Я любил этих женщин, ибо они были хорошие люди. Они были простые и красивые. Я любил нескольких кокоток в день. Мне было больно всякий раз после употребления. Я любил один раз одну женщину, у которой были регулы. Она мне показала все, тогда я ужаснулся и сказал ей, что жалко заниматься таким делом, когда человек болен. Она мне сказала, что если она не будет заниматься таким делом, то она умрет с голоду. Я ей сказал, что я ничего не хочу, и я ей дал деньги. Она меня упрашивала, но я не соглашался, ибо у меня появилось чувство отвращения к ней. Я ее оставил одну и ушел.я не любил то, что я, что я делаю
   Я шел и шел... Я хочу сказать всю правду. Я искал любовь и понял, что нет любви. Что все это грязь. Что все ищут похвал и похвал, или любезничаний.
   Я не хочу скрывать от людей того, что знаю. Я должен показать, что такое жизнь и смерть. Я знаю, что такое смерть. Смерть есть вещь ужасная. Я почувствовал смерть не раз. Я умирал в клинике, когда мне было 15 лет. Я был храбрый мальчишка. Я прыгал и упал. Меня повезли в госпиталь. В госпитале я видел смерть собственными глазами. Я видел пену, шедшую изо рта одного больного, ибо он выпил всю бутылку лекарства. Я знаю убийства солдат. Я знаю их мучения. Я видел в Венгрии поезд с немецкими ранеными. Я видел их лица. Я знаю, что профессора немецкие и другие не понимают смерти. Я знаю, что многие немецкие профессора приказывают нарождаться, ибо им надо много солдат. Я знаю, что профессора есть глупые животные. Я знаю, что они глупы, ибо они потеряли чувство, потеряли глаза, ибо много читают глупостей.
   В первый год моего дебюта в Париже мой друг Сергей Боткин меня вылечил от тифа. Я выпил воду из графина, ибо я был беден и не мог купить минеральной воды. Я пил скоро, не подозревая яда. Я пошел танцевать, и когда вернулся вечером, то почувствовал слабость в теле. Дягилев позвал доктора Боткина, ибо его знал хорошо. Сергей Боткин был доктором у царя. Я почувствовал жар и не боялся. Я не знал, что со мною. Сергей Боткин посмотрел на меня и понял все. Я почувствовал страх. Я заметил переглядывание доктора с Дягилевым. Они поняли без слов. Боткин посмотрел на мою грудь и увидел прыщи. Я понял, что он испугался. Я испугался тоже. Он разнервничался и позвал Дягилева в другую комнату.
   Этот дом уже разрушили. Я плакал, когда увидел его разрушение. Этот дом был беден, но на мои деньги я не мог жить лучше. Дягилев в этом доме мне сделал предложение, когда я был в горячке. Я согласился. Дягилев понял мое значение, а поэтому боялся, что я уйду от него, ибо тогда еще я хотел убежать. Мне было 20 лет от роду.
   Я не знал, что мне делать. Я боялся жизни. Я знал, что моя мать боится тоже жизни, а поэтому она мне передала этот страх. Я не хотел соглашаться. Дягилев сидел на моей постели и требовал. Он мне внушил страх. Я испугался и согласился. Я не мог бежать, ибо у меня был жар. Я был один. Я не понимал, что со мною. Я потерял сознание. Я боялся Дягилева, а не смерти.
   Я знаю, что Дягилев чувствовал, но он любил мальчиков, а поэтому ему было трудно меня понять. Я знал, что ему трудно. Я знал его страдания. Он страдал из-за денег. Он не любил меня, ибо я ему не давал моих денег в дело. Я накопил много тысяч франков. Дягилев у меня спросил один раз 40000 тысяч франков. Я ему их дал, но я боялся, что он мне их не отдаст, ибо я знал, что у него их нет.
   В Париже и других городах мы давали спектакли под названием "Русский балет". Я любил "Русский балет". Я отдавал ему всю душу. Я работал, как вол. Я не имел устали. Я мало спал, я работал и работал. Вола замучили. Ибо он упал, подвернул себе ногу.
   Этого вола отправили к доктору Аввэ. Этот доктор был хороший. Он лечил меня просто. Он велел мне лежать и лежать. Я лежал и лежал. У меня была сиделка. Она меня все уговаривала: "Спите, спите, спите". А я все не спал и не спал. И так прошла одна неделя за другой.
   Мой балет "Тиль" не шел. Публика волновалась. Публика думала, что я капризный артист. Я не боялся о том, что публика думала. Дирекция порешила приостановить спектакли на неделю. Она боялась за крах. Краха не было, ибо я стал танцевать и публика ходила.
   Американская публика меня любит, ибо она мне поверила. Она видела, что у меня болит нога. Я танцевал плохо. Но она радовалась. "Тиль" вышел хорошо, но был поставлен слишком скоро. Он был вынут слишком скоро из печки и поэтому был сырой. Американская публика любила мой сырой балет, ибо он был вкусен. Я его сварил очень хорошо. Я поставил этот балет смешным, ибо я чувствовал войну. Война всем надоела, а поэтому надо было веселить. Я их развеселил. Я показал Тиля во всей его красоте. Его красота была простая. Я показал жизнь Тиля. Жизнь Тиля была простая. Я показал, что он народ немецкий.
   Критика была хорошая и подчас очень умная. Я видел, что критик понял мой балет. Я чувствовал, что критик хочет меня похвалить. Я не люблю похвал, ибо я не мальчишка. Я видел ошибку, которую подметил мой критик. Он заметил одно место в музыке, которое я не понял. Он думал, что я не понял. Я очень хорошо понял, но я не хотел себя утомлять, ибо у меня болела нога. То место в музыке было очень трудно для исполнения, а поэтому я его оставил. Критики всегда думают, что они умнее артистов.
   Я знаю, что мне скажут, что критики много работают над тем, что пишут. Я скажу, что критики мало работают, ибо они не занимаются искусством, а пишут об искусстве. Артист отдает всю свою жизнь искусству. Критик ругает его, ибо ему не нравится его картина. Я знаю, что мне скажут, что критик человек беспристрастный. Я скажу, что критик эгоист, ибо он пишет о своем мнении, а не о мнении публики.
   Светлов, критик в Петербурге, написал критику о "Фавне", не будучи на представлении. Светлов думал, что "Русский балет" провалился, а поэтому поспешил осведомить русскую публику, боясь, что другие газеты напечатают раньше. Он писал выражения, которые обставлял в красивые фразы. У Светлова язык был наготове. Люди думали, что человек, хорошо пишущий, понимает танец. Я понимал хорошо танец, ибо его танцевал. Светлов никогда в своей жизни не танцевал тех балетов, на которые писал критику. Его все боялись. Ему все танцовщицы "давали", ибо его боялись. Ему было под 60 лет. Он был всегда доволен. Он себя напомаживал и накрашивал. Его лицо походило на маску. Я видел такие маски. Эти маски сделаны из воска. Я думаю, что он нарочно не улыбался, ибо боялся морщин. Он писал об одном и том же, но немного изменяя стиль. Его критики были смерть, ибо ничего нового не говорили. Его речи пахли духами и помадой.
   Я скажу, что я не люблю ничего старого, ибо старое пахнет смертью. Я знаю, что многие скажут, что я человек без души, ибо я не люблю старых людей. Я скажу, что я люблю старых людей, но я не люблю старость духа. Я есть молодой дух. Толстой был молодой дух, Вагнер и Бетховен были молодые духи...
   Я не люблю историю и музеи, ибо они пахнут кладбищем. Дягилев есть кладбище.
   Он человек опрятный и любит музеи. Я считаю музеи за кладбища. Он считает музеи за жизнь. Музей не может быть жизнью уже потому, что в нем вещи умерших художников. Я считаю, что не надо беречь картины умерших, ибо они губят жизнь молодых художников. Молодого художника сравнивают с музейным. Я знаю одного художника, которому не давали выхода из Академии художеств только потому, что у него картины не похожи на музейные.
   Я заметил, что люди не интересуются новыми картинами, ибо думают, что не понимают искусство. Они покупают старые картины для того, чтобы показать, что имеют любовь к искусству. Я понял, что люди любят искусство, но боятся сказать себе, что я "понимаю искусство".
   Дягилев любил показать, что Нижинский его ученик во всем. Я не хотел показывать, что соглашаюсь с ним, а поэтому часто ругался с ним при всех. Я не мог соглашаться с ним во взглядах на искусство. Я ему говорил одно, а он мне говорил другое. Он не любит, чтобы ему говорили, что он импресарио. Но Дягилев есть тоже импресарио, ибо держит труппу. Дягилев научился обманывать у других импресарио. Он понимает значение импресарио. Все импресарио считаются за воров. Дягилев не хочет быть вором, а поэтому он хочет, чтобы его называли меценатом. Дягилев хочет попасть в историю. Дягилев обманывает людей, думая, что никто не знает его цели. Он думает, что люди не чувствуют.
   Я очень доволен, если Дягилев говорит, что эти сюжеты, т.е. "Фавн" и "Игры", он сочинил, ибо эти балеты были мною сочинены под впечатлением моей жизни с Дягилевым. "Фавн" есть я, а "Игры" есть та жизнь, о которой Дягилев мечтал.
  
   Я гулял и думал о Христе. Я нарисовал его без усов и бороды с длинными волосами. Я похожу на него, только у него взгляд спокойный, а у меня взгляд бегает. Я человек бегающий, а не сидящий. У меня другие привычки, чем у Христа. Он любил сидеть. Я люблю танцевать.
   Христос не есть антихрист, как это говорит Мережковский. Христос не хотел питать кровью, как это поняли в церквах. Люди хотят молиться, а их напаивают вином, говоря, что это кровь Христа. Кровь Христа не опьяняет, а наоборот дает трезвость.
   Я получил в награду за хорошее ученье евангелие с надписью моего учителя закона божия. Я не понимал этого евангелия, ибо оно было написано по-латыни и по-польски. Я очень плохо говорил и читал по-польски. Если бы мне дали евангелие на русском языке, я бы понял легче. Я начал читать и бросил. Я не любил читать евангелие, ибо оно мне было непонятно. Книга была красивая и печать богатая. Я не чувствовал евангелия.
   Я читал Достоевского. Достоевский мне давался легче, поэтому я читал, проглатывая. Проглатывание было великое, ибо когда я читал "Идиота", то чувствовал, что Идиот не есть "идиот", а человек хороший. Я не мог понять "Идиота", ибо был еще молод. Я не знал жизни. Я теперь понимаю "Идиота" Достоевского, ибо меня принимают за идиота.
   Достоевский говорил о Боге по-своему. Он любил бога и понимал его. Он ошибся, когда послал Николая в церковь. Он пошел в церковь, потому что там ищут Бога, а Бог не в церкви. Бог в церкви и везде, где его ищут. Я не люблю церковь, потому что в церкви не говорят о боге, а говорят о науке. Наука не есть Бог. Бог есть разум, а наука есть антихрист. Христос не есть наука. Церковь не есть Христос. Папа есть наука, а не Христос, а поэтому люди, целующие его туфли, подобны вшам, которые водятся в пейсах. Я говорю нарочно сильно для того, чтобы меня лучше поняли, но не для того, чтобы обижать людей. Люди будут обижаться, ибо будут думать, а не чувствовать.
   Я шел и шел... Я ушел в себя. Я ушел так глубоко, что не мог понять людей. Смерть пришла неожиданно, ибо я ее хотел. Я сказал себе, что не хочу больше жить. Я жил мало. Я жил всего 6 месяцев. Мне сказали, что я сумасшедший. Я думал, что я живой. Мне не давали покоя. Я жил и радовался, а люди говорили, что я злой. Я понял, что людям надо смерти и я решил, что не буду больше ничего делать, но не мог. Мне очень скорбно. Я скучаю, ибо все кругом пусто. Я опустел. Я снял все рисунки и картины, которые я работал в продолжение 6 месяцев. Я знаю, что жена будет искать мои картины и не найдет. Я хочу плакать, но не могу, ибо у меня так больно на душе, что я боюсь за себя. Я чувствую боль. Я болен душой, а не умом. Я знаю, что мне надо для того, чтобы я был здоров.
   Я хочу поехать в Париж, но боюсь, что не успею. Я хочу дать спектакль в пользу бедных французских артистов, пострадавших от войны. Я не буду танцевать для аристократов, ибо они думают, что могут иметь все. Я не хочу, чтобы думали, что я великий артист. Я не хочу, чтобы говорили, что я великий человек. Я есть простой человек, который много страдал. Я люблю жизнь и я хочу жить. Я хочу танцевать. Я хочу рисовать. Я хочу играть на пианино. Я хочу писать стихи. Я хочу сочинять балеты. Я хочу любить всех. Это есть моя цель жизни. Я не хочу войны. Я не хочу границ государств. Я люблю всех. Бог поможет всем в исканиях. Я искатель, ибо я чувствую Бога. Бог меня ищет, а поэтому мы находим друг друга.
  
  
  
  
  

Явление 3

(перекрестное)

   На сцене объявились какие-то неизвестные люди в белых халатах, снимают нагрудный крест с танцора и усаживают его в инвалидное кресло. Молча удаляются. После них по обе стороны кресла становятся Дягилев и Ромола.
  
   Дягилев. Вставай, Ваца. Ты ленишься. Пойдем, ты мне нужен. Ты должен снова танцевать. Для меня, для Русского балета. Вставай, Ваца.
   Ромола.. Как ты переменился, любимый. Я тебя не узнаю. Что с тобой? Я ничего уже не понимаю. Помнишь, я поднималась к тебе по лестнице и ты толкнул меня? Меня с ребенком, с твоей Кирой. Мы упали. Ты же ее любишь больше меня. И давеча, когда мы отправились на прогулку, зачем ты пустил лошадей в галоп? Сани перевернулись. Ты снова не думал о нас. Снова в твоих глазах был этот ненавидящий металлический взгляд. Зачем ты надеваешь флорентийский крест поверх одежды? Что ты хочешь доказать людям? О чем ты пишешь? Я вижу постоянно два слова: бог и Дягилев.
   Или, быть может, я схожу с ума? Уже не ведаю, что во благо, а что во зло, где спасение и где пропасть? Тогда ты мне скажи об этом, скажи, что я делаю не так, останови.
   Зачем ты постоянно рисуешь эти черно-красные лица, эти маски солдат, искалеченных в этой войне без конца, без краю. И еще каких-то пауков с лицом Дягилева. Неужели... Да, он как паук, впился в твою душу и не отпускает ее, не дает ей успокоится.
   Нижинский. Оставьте его, не трогайте. Иначе я скажу, что все, что я написал, это неправда. Я не хочу, чтобы люди думали, что Дягилев злодей и что его надо посадить в тюрьму. Я буду плакать, если ему сделают больно. Я его не люблю, но он есть человек. Я люблю всех людей, а поэтому не хочу им причинять боль. Дягилев сделал зло не вам, а мне. Я его не хочу наказывать, ибо я его уже наказал тем, что все знают его ошибки. Я наказал самого себя, ибо я сказал всем про себя.
  
  

Явление 4

(потустороннее)

   На сцене остались: Бенуа, Дягилев и Мися. Автор прислушался к их последнему разговору.
  
   Бенуа. Дорогой, всю ночь я бредил Вацлавом и видел его блаженно-скорбную, умирающую улыбку, его вовсе не мутные, очень зрячие, но все же совсем потусторонние глаза.
   Дягилев. Я все надеялся, что эти потусторонние глаза снова прозреют в театре, при виде сцены. Поэтому я и заехал к нему в Пасси, пока его хозяйка гастролировала с лекциями по Америке. У него невыносимо пахло лекарствами, ноги оплыли и раздулись, как шары, наверное, он не поднимался много месяцев. Казалось, он скорее не признал, а почувствовал меня. Когда мы приехали в Гранд-Опера на нашего "Петрушку", он как будто оживился, разрумянился, задышал жаром. Стал узнавать родную роль. Потом занавес опустился, мы сфотографировались, но чуда не случилось, он снова ушел в свои сумерки. ь боль.
   Бенуа. Да, жутко и страшно смотреть на такое не от мира сего существование, но все же в нем есть большое преимущество. Он никогда не узнает, что будет старым и что прошлая слава обратится в прах.
   Дягилев. Это был уже третий раз, когда я пытался воскресить Вацлава. Третий раз, когда я надеялся, что театр станет для него исцеляющим шоком.
   Мися. И последний, Серж.
   Бенуа. Да, странно. Ты так молодцевато выглядел, словно помолодел за последние годы. Я все ждал, что ты вот-вот чем-нибудь новым встряхнешь Париж. И вдруг как гром среди бела дня - ты умер в Венеции. Я не мог опомниться. Так неожиданно.
   Мися. И как хорошо, что это случилось в Венеции. В каком еще городе ты мог бы надеяться на вечный покой? Уж явно не в Париже.
   Дягилев. Отчего же я умер? Врачи все твердили мне о переутомлении и ревматизме.
   Мися. Говорят, от диабета. От переутомления не умирают, это понятно и без врачей.
   Бенуа. Мне кажется, Сережа, ты умер быстро, сравнительно без острых мучений. Как будто взял и сгорел. Да и жил ты словно в горячке. Знаешь, я почему-то тебе завидую. Ты победоносно шествовал по арене жизни и ушел из нее во всей славе. И мне даже было жаль не тебя, а нас, оставшихся здесь прозябать.
   Дягилев. Как же ты жил, Шура?
   Бенуа. Старел. Году в 45-м увидел жалкую тряпку на сцене и с дрожью в горле понял: это моя декорация к "Петрушке". Прошло тридцать лет, отгремела революция и две войны, мы потеряли Россию, миллионы людей исчезли, а она все еще пыталась красоваться перед публикой.
   Знаешь, Сережа, нас талантов, было сколько угодно, а деятелей только один.
   Дягилев. А мне жаль, что я так мало пел. Все боялся, не позволял себе. Но в тот август я наконец спел за всю свою земную жизнь.
   Мися. Да, Серж, в комнате дрожали стекла. Гранд отель не привык к раскатам русских голосов.
   Дягилев. Пора бы. Двадцать лет я сотрясал Европу русским плясом. Все началось с Нижинского. Он был моей звездой. Что же с ним стало? Вацлав наконец пришел в себя?
   Мися. Нет. Безумие в снегах стало его последней ролью. Он отыграл ее до конца. Тридцать лет его возили по лечебницам, пока во время скитаний он не умер в Лондоне.
   Дягилев. Он меня ненавидит.
   Мися. В своих воспоминаниях Нижинский хочет убедить всех, что ненавидел тебя всегда. Но почему-то жалеет, что больше ты его не любишь.
   Дягилев. Люблю. Разве можно не любить того, кто был гением на сцене?
   Мися. А вот Жан тебя не забывает, приходит на остров поклониться тебе.
   Дягилев. Как он, Мися?
   Мися. Счастлив. Пишет стихи на полу, снимает кино об Орфее и безоглядно влюблен в другого Жана.
   Дягилев. А он говорил, что счастья нет. Моя последняя звезда, мой Алеша Карамазов тоже в это не верил. Как он живет, Мися?
   Мися. Твой Алеша Карамазов? Он смешной, Серж. Все-таки заставил упрямого прелата прочитать отходную молитву над тобой. Как только ты умер, юноша едва не загрыз своего соперника и едва не бросился за твоим гробом в могилу. Потом написал о тебе две книги и всю жизнь хранил градусник с твоей предсмертной температурой.
   Дягилев. Сколько же на нем было?
   Мися. Сорок с половиной. Градус твоей любви к артистам и искусству.
   Дягилев. Странно, но мне никогда не было так холодно, как в тот августовский день.
   Мися. Тебя знобило так, как будто ты умирал не в летней Венеции, а в январе в Петербурге. Я обошла полгорода, пока не раздобыла хоть какой-то джемпер, но у тебя уже не было сил надеть его.
   Дягилев. Ну, а ты как жила, Мися?
   Мися. Я..? Я не знаю. Не помню. Я как-то растерялась, потухла, словно блуждала без поводыря. К концу жизни и вправду ослепла. Оказалась никому не нужна. Почему-то искусство после тебя перестало меня возбуждать. Потом нашла другой наркотик. Белый и чистый, как помыслы о том свете. Заходила в аптеку, громко требовала морфий или шла на блошиный рынок и кололась прямо там... Ты знаешь, я никогда не оглядывалась на других. Один раз полиция забрала в участок, ночевала в тюремной камере. Но мне было уже плевать. Все, кого я любила, умерли.
   Дягилев. Я должен был на тебе жениться, Мися.
   Мися. Мертвым это не под силу. А живым на этот эксперимент ты так и не решился. Под конец жизни Коко Шанель меня утешала: "Деньги значат все!" Я скажу: "Они ничего не значат.Когда некого и нечего любить".
  

Явление 5

(невнятно-сонное)

  
   Зрители давно разошлись, сцена безропотно опустела, приняв снова божественно-мрачный вид, а автор все сидит перед монитором, медлит, не решаясь поставить слово занавес или, наверное, задумался над несообразными никакому здравому смыслу последними словами героини. Но ведь он давно устал, ему порядком надоело блуждать по страстям мертвых, ему надо на волю, к живым. Да и какое ему, в сущности, дело до этих страстей?
   Но вот он отвел воспаленные глаза от погасшего экрана, встал, распрямил спину, равнодушно скользнул взглядом по зарождающемуся чуду заката за декорацией листвы, опрокинул задремавшую чашку зеленого чая на ковре, выругался и наконец устало зарылся лицом в подушку.
   Реплики, сцены, фразы все кружатся у него в голове, обгоняя друг друга и строя гримасы.. Но сквозь калейдоскоп чувств и интонаций он все яснее слышит гул вопроса. Железным обручем он сдавливает отяжелевшую голову. Почему же те, которые его обожгли, так безжалостно уходят? Почему они сходят с ума среди вечного покоя снегов, лезут в петлю в гостиницах и на заброшенных дачах, скрещивают дуло с виском или ртом, колются до смерти в улыбающейся Америке и грустной России и бросаются босиком с балкона? Или тем, кому мало человеческой любви, уже нет места на этой земле? Или самоубийство, в конце концов, - это последний акт милосердия нездешней души к самой себе, души, безнадежно запутавшейся в силках реальности? Но автор не знает. Ответа нет. И спрашивать он больше не будет, потому что там, в катакомбах самоубиенных душ, ему еще страшнее, чем в логове своей собственной.
   Он снова повернулся на другой бок, сжав до ослепительных кругов уставшие глаза. Да, ему надо обязательно уснуть, скорее все забыть, не думать больше о прошлом и, быть может, есть еще надежда, что назавтра Я проснусь здоровым обывателем, не ведающим ни об экзистенциальных пропастях и ни о божественных вершинах.
  
  
  
   За давностью лет автору, к сожалению, не удалось восстановить все нюансы нижеприведенной сцены. Единственное, на что он может уповать, это воображение зрителя.
   ? Text - В.Нижинский, Купюры - Автор.
   Текст - С.П.Дягилев, вставки - автор.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   47
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"