Ах, как волнительно для меня каждый раз писать слова эти, как отрадно сознавать, что кто-то в этом мире способен разделить со мной удовольствие от воспоминаний о днях былых. Но замечали ли Вы, что память подчас играет с нами злые шутки, словно фокусник, тасуя карты прошлых событий, она нет-нет, да и подкинет туда крапленую? И вот мы уже не можем отличить некогда случившееся от мыслей и фантазий наших, а то и от сновидений. Приходилось ли Вам слышать, как дети рассказывают свои сны, полностью уверенные в том, что привидевшееся им происходило на самом деле. Они злятся, топая ножкой на непонятливых папеньку с маменькой, которые, как кажется ребенку, только из упрямства не желают признавать, что их чадо гладило перья жар-птицы иль летало над уснувшим городом на спине крылатой кошки. Так и я нынче, начиная вспоминать о чем-то, частенько задумываюсь, а не становлюсь ли я жертвой обмана искусного мистификатора, имя которому память?
Иногда мне кажется, что я до мельчайших деталей могу припомнить случившееся и даже нахожу вполне материальные доказательства своим рассказам. Например, записки бойкого кузена моей подруги, о коем писала я ранее. История та, кстати, имела презабавное продолжение. Наш дипломат оказался настолько прыток, что обворожил не только меня, но и Полину, о чем я вскоре догадалась по странному взгляду ее и поступкам. Втайне от кавалера мы с подругой объяснились, и обстоятельства этого тройственного романа показались нам занятными. Скрывая наш сговор от довольного собой молодого человека, мы чудно провели то лето. Впрочем, и с Сергеем я осталась в дружеских отношениях. После мы вели долгую и весьма интересную переписку, которую оборвала его безвременная смерть. Впрочем, это было давно, а я опять отвлеклась.
Я хотела рассказать Вам нынче об одном престранном событии, о коем я до сих пор не могу сказать с уверенностью, случилось ли оно на самом деле или было лишь плодом моей фантазии, странного дурмана, что нашел на меня однажды. Происшедшее сродни по неуловимости с началом всякой петербургской весны, когда в марте дни прибывают удивительными вечерами, и вы не знаете, настала ли уже весна или еще грядут последние зимние морозы. В прозрачной влажности воздуха акварелью растворяются фиолетово-розовые предзакатные облака, лед на Неве становится влажно-хрупким, словно сонные веки, размыкаясь над черными зрачками воды в глубоких разломах. Это мистическое время, с ночными метелями и солнечной капелью дней, с весенней грязью на тротуарах и зимними холодными утренниками. То, что произошло со мной в такой предвесенний вечер, также носит характер мистический, потому, наверное, и время и бесчисленные, дорогие сердцу мелочи, скопившиеся в шкатулках, и сама память моя отказываются дать хоть малейший намек на то, было ли произошедшее сном или явью.
Всю долгую зиму первенство среди домашних салонов удерживали вечера у госпожи Ламской. Несмотря на то, что она носила фамилию старинного польского рода, сама хозяйка модной гостиной была итальянкой. Последний отпрыск обрусевших поляков, Алекс Ламской, стал, вопреки всем семейным традициям, художником. Рисовальщиком он был неплохим, к тому же состояние рода Ламских позволяло ему заниматься любимым делом, не задумываясь о средствах. Он отправился на родину всякого искусства, изучать работы мастеров, и в Италии женился на девушке из хорошей, но небогатой семьи. Катарина Терезини приняла православие и стала Екатериной Ламской. Но молодые супруги недолго прожили вместе, у Алекса открылась легочная болезнь, и он скончался, оставив молодую вдову наследницей довольно крупного состояния. Кроме изрядной денежной суммы, достался Катарине и дом в Петербурге. Она быстро сошлась со своей русской родней и нашла столицу российскую весьма интересным городом. Не раздумывая долго, она переделала интерьеры дома на свой вкус и воцарилась в Петербурге хозяйкой изысканного салона.
Быть приглашенным к Ламской считалось в ту первую зиму ее пребывания в России некоторым знаком отличия, хотя у нее бывали люди самого разного сорта. Катарина, не особо считаясь с привычками общества, частенько приглашала к себе особ небогатых, без званий и чинов, но чем-нибудь выдающихся. Это были актеры, начинающие литераторы, иногда персоны с весьма интересным прошлым, а иногда и с довольно темным. Но в новых веяниях модного тогда либерализма это считалось определенным проявлением светского вкуса, и вечера у Ламской быстро приобрели популярность. Там исполнялись новые музыкальные произведения, читались стихи, часто весьма смелого свойства, разыгрывались даже небольшие спектакли, или кто-нибудь из гостей рассказывал необыкновенные истории. Молодежь рвалась на приемы к Катарине из-за бунтарского духа, неуловимо витавшего в воздухе ее гостиной, более консервативные особы следовали моде. При всем этом, с точки зрения морали, никто не мог упрекнуть молодую вдову. Ее репутация была безупречна, несколько славных молодых и не очень молодых претендентов на место в сердце очаровательной итальянки были отвергнуты, и столичное общество, не без умелого участия самой Катарины, конечно же, узнало об этом.
Тут надо сказать, что госпожа Ламская была необычайно хороша собой. Это был тот тип женщин южной Италии, которых с таким мастерством писал Карл Брюллов. Смуглая кожа, нежный овал лица, правильные черты и удивительные глаза, кои плохие поэты называют бездонными. Катарина была невысокого роста, но прекрасно сложена и умела одеваться так, что даже самый скромный наряд подчеркивал ее красоту.
Несколько раз побывав у Катарины на вечерах, я сошлась с хозяйкой салона в некоем подобии дружбы, основой которой была моя страсть ко всем новым веяниям и ее желание получше узнать наш петербургский кружок. Я стала бывать у Кэтти почти каждый вторник, с супругом или без него. В тот день, когда случилась та странная история, ради которой я затеяла нынче писать Вам, одним из гостей был знаменитый фокусник, проездом бывший в Петербурге, и знавший в Италии родителей хозяйки салона. Поговаривали, что он обещался дать небольшое представление, скромное и нешумное, подобающее времени. Пока гости собирались, предвкушая редкое развлечение, Катарина успела шепнуть мне, что гость привез ей в подарок изумительную картину одного молодого, еще неизвестного художника, кажется, чеха. Она уверяла, что у живописца большое будущее и пригласила меня взглянуть на рисунок, когда начнется представление. Только тогда она могла покинуть гостей и, улыбнувшись, уверила меня, что картина стоит того, чтобы пропустить обычное мошенничество. Задорный нрав хозяйки импонировал мне, к тому же новые течения в живописи, быстро распространяющиеся по всей Европе, очень интересовали меня, завораживая смелостью линий и бесшабашным пренебрежением ко всем классическим канонам. Я ответила, что предпочту истинное искусство обману и, как только иллюзион начался, вышла вслед за Катариной в небольшую галерею, где висели собранные ею полотна.
Небольшой рисунок в простой раме был выполнен пастелью в сочетании розового и сиреневого тонов. Тонкие непрерывно-плавные линии, кажущаяся легкость исполнения просто заворожили меня. В восторге обернулась я к хозяйке и, надо же случиться такой неловкости, она как раз в этот момент протягивала мне чашечку с ароматным чаем, который был сервирован тут же на низком столике. Темное пятно выплеснувшегося напитка неумолимо расползалось по лифу моего жемчужно-серого платья. Катарина ахнула, попыталась промокнуть пятно платком, но тяжелая ткань быстро впитывала влагу. Я чувствовала себя сконфуженной, причинив такое неудобство хозяйке, она тоже рассыпалась в совершенно незаслуженных мною извинениях. В конце концов, она позвала горничную, и предложила мне пройти в небольшой будуар. Пока проворная смуглолицая девушка помогала мне снять верхний чехол платья, Катарина уверяла, что ее служанка мгновенно выведет пятно каким-то чудесным средством, и уже через четверть часа от него не останется и следа. Я же, покорно позволяя раздеть себя, с любопытством оглядывала комнату, в которой очутилась.
Как только мы вошли туда, я почувствовала странный, дурманящий аромат, похожий на запах увядающих роз. В первый миг от него закружилась голова, но это ощущение быстро прошло, оставив, как ни странно, чувство удивительной легкости. Я почувствовала другой запах, тонкий, свежестью напоминающий скошенную траву или терпкость соли морского бриза. Оглянувшись, я увидела, что источниками ароматов были небольшие курительницы, стоящие по углам комнаты на изящных треногах. Окно было плотно зашторено, свет шел только от невысоких светильников, стоящих вдоль стен, обитых тканью причудливой выделки, на которой по фону цвета сливок был нанесен розовато-лиловый рисунок, напоминающий переплетенье вен на руках. В узком, затененном алькове стоял диван, небрежно покрытый белой шкурой какого-то животного, вдоль стен стояло несколько стульев. Но самым поразительным были развешанные в комнате картины. Все это открылось мне в те короткие мгновенья, пока Катарина и ее горничная хлопотали над моим платьем. Потом служанка ушла, унося тяжелое одеяние, а я повернулась к хозяйке, желая задать вопрос.
Видимо, на лице моем было написано удивление необычностью обстановки, так что Катарина ответила раньше, чем я успела что-то произнести. Она заговорила, и голос ее вдруг показался мне нежнее, а итальянский акцент более явственным. Она сказала, что картины, которые я рассматриваю, писал ее покойный муж, а аромат, царящий в комнате, идет от смеси высокогорных трав, диковинные названия коих я повторить не смогу. Катарина со вздохом произнесла, что супруг очень мучился от своей болезни в последние недели жизни и только в такой атмосфере мог дышать свободно. Слушая неспешную речь хозяйки, я вдруг оказалась во власти странного ощущения. Временами мне казалось, будто движения мои замедлены толщей воды, и мы с Катариной находимся в каком-то удивительном сосуде, где можем спокойно дышать и говорить под водой. Меня вдруг рассмешила эта мысль, и я засмеялась в голос. Катарина тоже рассмеялась, вторя мне.
Она спросила, как мне нравятся картины. Я прошлась вдоль стен. На всех полотнах были нарисованы цветы. Там были букеты роз и лилий, сирень, какие-то неизвестные мне соцветия из мелких желтых цветочков, роскошные астры, полевые гвоздики. Рисунки были сделаны с истинным мастерством, но какое-то странное, беспокойное чувство будоражило меня, когда я смотрела на них. Катарина вновь спросила, хороши ли полотна, как я нахожу эти цветы. И тут мне в голову пришло одно единственное слово. Я сказала, что нахожу их бесстыдными, словно выставляющими напоказ все свои тайные прелести, обнаженными, похожими на восточных невольниц, сбросивших в танце последнее покрывало. Я стояла в тот момент перед рисунком с нежно-розовой азалией, лепестки которой были приоткрыты, подобно губкам капризной девушки.
Кататина подошла ко мне, сказав, что я очень тонко поняла суть этих картин. Цветок может быть бесстыдным, злым, жалким, гордым, щедрым или добрым. Каждый лепесток, говорила она, имеет свой характер, каждое соцветие --- свой запах, и даже вкус росы с разных цветов --- различен. Я удивилась, спросила, пробовала ли она росу с цветов. Она вновь рассмеялась и ответила, что пила влагу множества растений, различает их нравы и возраст и даже может говорить с цветами. Хотя сейчас я, пожалуй, не поручусь за то, что в точности передаю слова ее. Все, что происходило в той странной комнате, видится мне нынче, как сквозь легкую кисею, хотя в те мгновенья каждое слово Катарины казалось мне значительным, полным глубокого смысла. Виной ли тому дурманящие ароматы, которым было пропитано все или странная атмосфера, созданная необычными картинами, но я словно перенеслась в иной, волшебный мир, где не было ни времени, ни обычных звуков, где все было возможно и дозволено.
Потому я совсем не удивилась и не возражала ни единым словом или жестом, когда почувствовала, как легкая ладонь Катарины легла мне на обнаженное плечо. Я лишь повернула голову. Мы с итальянкой были почти одного роста, и губы наши соприкоснулись. Я даже не попыталась отстраниться, настолько естественным казалось мне то, что происходило, и меня ничуть не смутило тогда, что поцелуй Катарины был отнюдь не тем, каким обмениваются подруги или светские дамы при встрече. Его вернее было бы назвать поцелуем мужчины, возлюбленного. Губы Катарины были мягки и нежны, как лепестки тех диковинных цветов, что смотрели на нас с картин ее мужа, язык, менее настойчивый и нетерпеливый, чем язык мужчины, осторожно проник между моими губами, раздвигая их и медленно поглаживая. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я развернулась и тоже обняла Катарину за плечи. Мне казалось, что стены стремительно закружились вокруг нас, и я прижалась к стоящей рядом женщине, чувствуя жар ее тела. Время в маленькой комнатке, напоенной сводящими с ума, чужеземными ароматами, остановилось. Все, что было за пределами этих четырех стен --- исчезло, растворилось в безумном петербургском тумане.
Слабость, которая охватила меня, постепенно уступала место тягучему, сладкому томлению, в глубине которого зарождалось желание. Это была именно плотская жажда, тяга к чувственному познанию тела женщины, от чьих губ я не могла оторваться. Катарина стала нежно гладить мне спину, и я чувствовала, что все теснее прижимаюсь к ней. Если бы в тот момент я могла трезво обдумать действия свои, меня поразило бы то, что я ничуть не смущалась происходящего, словно наши объятья и не были чем-то противоестественным. Но в те мгновенья я не думала, а только чувствовала. Губы Катарины скользнули по моей шее, а руки осторожно спустили тонкое кружево рубашки с моих плеч. Я же нащупала шнуровку ее платья, и вскоре мы стояли друг перед другом обнаженные, словно смотрясь в зеркало, видя в другой свое отражение.
Свет неярких светильников и причудливые тени искуснее хорошего скульптора лепили тело стоящей напротив меня женщины. Желтоватые отсветы на смуглой коже очерчивали изящную линию чуть тяжеловатых грудей, античную красоту бедер, нежно-округлый живот с темным треугольником внизу и длинные ноги. Я откровенно залюбовалась Катариной. Итальянка с таким же интересом смотрела на меня. Взгляд ее не смущал, но призывал к большему, я поняла, что жажду прикосновений этих тонких смуглых пальцев, и сама хочу почувствовать ее плоть под своими ладонями.
Катарина отступила в тень алькова, и вскоре мы с ней лежали на диване, сплетаясь телами, познавая друг друга в пьянящем экстазе. Ласкать Катарину было все равно, что доставлять наслаждение себе самой. На каждое мое прикосновение она отвечала таким же, а мои пальцы повторяли любое ее движение. Я гладила грудь Катарины, нежно обрисовывая совершенные ее контуры или вдруг резко сжимая соски, и в ту же секунду сама чувствовала сладкую боль от прикосновений ее сильных пальцев. Я проводила ладонью по ее животу, проникая к самой сокровенной точке, и чувствовала, как ее руки скользят по моему телу, повторяя мои движения. Мы приникали друг к другу, возбуждаясь все сильнее, впитывая страсть другой, и приходя в неистовство от обещаний сумасшедшего наслаждения, которое могли подарить друг другу. Во всем действе не было и тени той торопливости и нетерпения, кои часто сопровождают любовный акт между мужчиной и женщиной, ибо редкий из мужчин не стремиться более всего прочего к сладчайшему завершению страстной игры.
Мы же не знали усталости, и мне казалось, что я провела часы, полные необычайных и новых чувственных ощущений, прежде чем мое тело не стало молить о снисхождении. Оно жаждало спасительного разрешения от бремени переполнявших меня наслаждений, и Катарина милостиво подарила мне самое изысканнейшее из удовольствий, придерживая руками за плечи и неутомимо лаская языком. Благодарная, я ответила ей тем же.
Мне казалось, что после всего случившегося, я на какую-то долю секунды лишилась чувств. Открыв глаза, я обнаружила себя стоящей перед одной из картин, на которой был изображен роскошный букет роз, а в комнату входила горничная, неся на вытянутых руках мое платье. В первый момент я в ужасе оглядела себя, ведь я не помнила, как одевалась, но на мне была рубашка и нижние юбки. Катарина стояла рядом, полностью одетая, и рассказывала мне о том, как ее муж писал картину, которую я рассматривала. Горничная помогла мне надеть платье, и мы с хозяйкой покинули будуар, прошли галерею и вернулись к гостям.
Фокусник все еще развлекал публику своими трюками, никто из гостей не заметил нашего отсутствия. Казалось, что мы отсутствовали не более получаса. Я украдкой смотрела на Катарину, пытаясь прочесть по облику ее было ли все произошедшее правдой, или привиделось мне в дурманящих ароматах странной комнаты. Я так не смогла этого понять. Ни тогда, ни когда-либо потом.
До сих пор я помню каждый миг, проведенный с Катариной в ее будуаре, но так же точно я помню и некоторые сны, которые снились мне в детстве. И была ли наша безумная любовная игра такой же правдой, как прогулка по морскому дну с русалками или катание по облакам в санях, запряженных длинношеими лебедями? А может быть, все это действительно случилось в мерцающей неясности петербургского предвесеннего вечера. Этого я никогда не узнаю.
Возможно, сегодня я утомила Вас своими небылицами, в таком случае, любезный друг мой, для следующего письма я припомню что-нибудь более осязаемое и реальное.