Не стану пичкать терпеливых и любопытных читателей датами, фактами и прочей пищей для мозгового калькулятора. Буду пичкать метафорами. Ибо сказано было достаточно, и приведено доказательств, и фактов приведено немерянно, но ни свиста огня, который Александр Блок ассоциировал с фигурой Михаила Бакунина ("Перевал" N4, 1907 г.), ни самого огня сотворяющего духа, ни сказки до сих пор напичканными до ноздрей фактами широкими народными массами к жизни вызвано не было. Посему на этот раз - метафоры, образы, мифы и легенды. Это не трактат по политологии или философии, это мысли вслух. Может быть, проймёт. Да, они должны влезть под кожу, пробежать ледяной молнией по позвоночному столбу, заставить искать огня...
Как довелось встретиться с итальянским профессором философии и эстетики, да ещё и в столь банально-экзотеческой локации, не скажу. Мой случайный читатель, да столь же случайная читательница, будучи достаточно терпеливыми и любознательными, поймут это сами в конце.
Да, мы гуляли, долго гуляли и разговаривали о суверенной силе, о власти, о Суверене, о Левиафане, овеянном мифами в нашем ах-таком-просвещённом европейском сознании.
Что такое / кто такой суверен? - Это тот кто, по словам заклинателя национал-социалистической государственности Карла Шмитта (1888-1985), обладает силой заявить во всеуслышание: Я, Суверен, стоящий вне правовых отношений, объявляю, что нет никаких возможностей быть вне правовых отношений!
Парадокс? Да. Нет. Европейская политическая мысль долго шла к этому, хотя практика шла быстрее. Чтобы понять это, следует обратиться к значительной фигуре в современной философии государственности - к Томасу Гоббсу (1588-1679). В своём эпохальном труде "Левиафан" он обосновывает возникновение абсолютистского государства при помощи фиктивного учения об общественном договоре, который заключили между собой жители естественного догосударственного состояния. Того самого, которое и "война всех против всех", и "человек человеку волк", и "анархия". Так вот, правовое состояние, которое гарантируется государством, не упраздняет состояния естественного, не вытесняет его вовне, за границы "дозволенного", оно содержит его в себе. Постоянно. И в случае необходимости хозяин правового состояния снимает с себя одежды правового государства и кидается на своих граждан, подобно дикому зверю. За примерами ходить далеко не надо, они вездесущи: будь то любая диктатура, или концепции "защищающейся демократии" в любой "цивилизованной" стране, чрезвычайное положение, являющееся одновременно и правовым понятием и попранием понятия права как такового. В это и двуличие права суверена - право как постоянное присутствие, и возможность, потенция как насилие в отношении расслабившихся субъектов Левиафана. Ссылаясь на того же Шмитта, на его "Политическую теологию", можно сравнить чрезвычайное положение где, исполнение и нарушение закона полностью совпадают друг с другом, с образом Мессии в иудаизме (как бы цинично это сравнение ни звучало в данном контексте). Законный Мессия приходит, как и было обещано священными книгами, и отменяет своим пришествием их актуальность и действенность.
Перейдём к другой части мозаики, складываемой Агамбеном из кусочков истерзанных человеческих тел. Homo sacer, то ли святой, то ли проклятый человек - странная фигура из древнеримского права. Убийство Homo sacer авторизовано, разрешено и не будет наказано. Но его нельзя приносить в жертву. С тех пор было предпринято много попыток понять смысл этой странной правовой конструкции: священные вещи обычно разрушать нельзя, но Homo sacer можно безнаказанно убивать. Может быть, его следовало отправить поскорее к богам, которым он был посвящён? Едва ли древнеримское право, сколь архаичным оно бы ни было, терпело бы такое напряжение между ius humanum, правом человеческим, и ius divinum, правом божественным. Вероятно, разгадка тайны Homo sacer находится вне этих областей права. Возможно даже, в буквальном смысле. Homo sacer является автономной фигурой между святостью и проклятием.
Тут уже связь между сувереном и Homo sacer становится более очевидной: как и суверен, Homo sacer находится во внеправовом пространстве. Его можно убить, не совершив при этом убийства и не празднуя жертвоприношения. Он свят, т.е. убиваем, но не приносим в жертву. Он между.
Это именно и есть человеческая жизнь с тени суверена, вздымающегося над горизонтом, подобно Левиафану, чья броня состоит из мириадов маленьких голых человечков, с обложки книги Гоббса. Если Homo sacer проклят, то суверен и есть его проклятие. Общественный договор? Фикция. Образование государства получает вид не учреждения границ (будь то правовых или территориальных), а их уничтожения как в мифе об основании Рима, начавшегося с братоубийства. Началом политической власти Агамбен считает право отца распоряжаться жизнью и смертью своих сыновей. Imperium privatum, patria potestas: отцовство как общественная должность. И представление это не столь дико и архаично, как может показаться на первый взгляд: персон, воплощающих собой суверенную власть и явно или неявно поддерживающих свой культ как "отцов народов" или "отцов отечеств", можно перечислять бесконечно. "Отцам", конечно, точно так же приходится распоряжаться жизнью и смертью своих "детей". Таким образом, государство не может основываться на договоре, оно основывается на насильственном разрушении социального, на угрозе смерти, на самой смерти. Голая, беззащитная жизнь, как жизнь мальчишки, ожидающего объятий отца как символа признания членом общества, жизнь на ничейной правовой территории между домом и государством - вот изначальный политический элемент.
Столь же давно известным фактом является и то, что суверен - это одновременно и Homo sacer собственной персоной. Достаточно вспомнить, помимо сумрачного правового статуса, странные обычаи, сохранявшиеся ещё в европейских монархиях, когда после смерти монарха врачи ещё несколько дней "пытались лечить" его воскового двойника. Языческий обряд охотно поддерживался христианской церковью, услужливо поставлявшей власть имущим "приличные" обоснования действу: священное тело монарха, должно пережить смерть его биологических телес. Короля нельзя приносить в жертву, даже до сих пор президенты суверенных демократических государств не судятся по обычному уголовному праву. К примеру, в случае импичмента в США приговор должна вынести особая судебная комиссия, занимающаяся "high crimes and misdemeanors".
Следующая метафорическая фигура - оборотень. Это не Пелевин со своей священной книгой, это всё ещё мрачный Агамбен. Менее склонные в те времена к развитой государственности древние германцы тоже вполне прочувствовали феномен Homo sacer, назвав его оборотнем, wargus, vargr. Их право основывалось на понятии мира и исключении из общины (т.е. в общем-то, из общества) нарушителей мира. Нарушителя справедливого сосуществования можно было безнаказанно уничтожить. В Средневековьё так можно было поступить с теми, кто считался изгнанным из города. Таким образом, изгнанники и изгнанницы оказывались на границе между physis и nomos, природным, животным существованием и законным, общественным, присущим человекам; древние греки называли эти грани zoe и bios (вопреки нашему пониманию "био", как чего-то природного). Изгнанные оказывались где-то в сумерках, между Животным и Человеком, одновременно исключаясь из человеческого права и включаясь в него под ярлыком исключённых из права. Гениальный скептик Гоббс пригодится нам ещё раз: его знаменитое высказывание homo homini lupus (est), мифологема естественного состояния, полного неконтролируемого насилия. Волк смотрит на нас сверкающими глазами из каждого мгновения чрезвычайного положения - действенная и постоянно присутствующая предпосылка суверенности.
Извлечём смысл из всего исторического экскурса, приведённого выше: лишь голая жизнь Homo sacer является аутентично и изначально политической. Суверен у Гоббса не получает естественного права на насилие в отношении остальных членов общества, которые у Гоббса обозначаются эвфемизмом "участников общественного договора". Он его просто не отдаёт, в отличие от остальных. Суверенная власть произрастает не из некоего договора, а из исключающего включения голого, беззащитного существования в государство. Суверен играет в этой поистине трагической постановке роль злого Волка, почивающего на грудах страдающих тел козлят, поросят и Красных Шапочек. Кстати, как уже было сказано выше, Волк - фигура мифическая, его метаморфозы служили темой для многих легенд. Так, например, во французской легенде о Bisclavert в волка превращался некий жестокий феодал, которому приходилось прятать свою одежду под камнем на время пребывания в волчьей шкуре. Его молодая жена с сообщником, ставшим впоследствии её любовником, подсмотрели за ним и выкрали одежду, лишив барона возможности превратиться обратно в уважаемого члена общества. Чего общество ему, конечно, не простило. Но эти формальные условия метаморфозы - что это, если не формальные мелочи, которые накладывает на себя всякий суверен для введения чрезвычайного положения? Ведь всякий период государственного беззакония начинается с законного государственного акта, не правда ли?
Изгнание - это сила поддерживать отношения с вычлененными из всех отношений. Отсюда и двойственность этого мероприятия: с одной стороны, изгнание - это наказание, с другой - это так же и защита изгнанного от чего либо.
Насилие в эпоху модерна стало глубоко профаническим и банально-вездесущим. Даже Холокост - это не жертва, не казнь, это элементарное систематическое "убивание" (поскольку слово "убийство" тут не подходит) евреев и многих других сограждан как Homines sacri. Холокост является по сути своей, используя терминологию Мишеля Фуко, биополитикой, где святость обнажённой жизни полностью совпадает с биологическими телами бюргеров в механизме мясорубки, ручку которой крутит суверенный Волк.
Теперь - ближе к нашей эпохе, столь обнажённой Холокостом. Жизнь становится политической, как это и подразумевал Аристотель, когда утверждал, что человек - это животное, способное к политической жизни. Но более того: современный человек является животным, чьё существование стоит на кону в его политической жизни. Описать этот новый дивный мир политической жизни пытался, с одной стороны, Мишель Фуко (1926-1984), но в ряду описываемых им биополитических учреждений (больницы, тюрьмы) не оказывается того, что нас интересует - концентрационных лагерей. С другой стороны, за эту проблему бралась и Ханна Арендт (1906-1975), вполне занимавшаяся проблематикой концлагерей, но не придавшая ей биополитической перспективы. А буржуазная демократия тем временем политизировала все области жизни, самым ярким образом проявив свой биополитический интерес в фашистской Италии, в Советской России и национал-социалистической Германии.
Правовые пространства, свободы и права, законные регулировки на все случаи жизни вписывают эту самую живую жизнь в государственный порядок самым наглым образом: правовыми нормами регулируются практически все аспекты общественной жизни, биологические жизненные процессы вроде сексуальности и здоровья. То о чём подозревала, но что не смогла убедительно сформулировать в тезисе о тоталитаризме Арендт - там, где процветает биополитика как государственная прерогатива, понятия право / лево теряют смысл (см. удивительно лёгкое перемещение бывших коммунистических правительств Восточного блока в политику крайнего национализма и расизма в наше время). Суверен перестаёт быть просто юристом, жонглирующим только что придуманными нормами по своему усмотрению и на потеху наивной публике. Он становится ещё и врачом, и социальным работником, и священником, и тюремным надсмотрщиком.
Где можно предполагать корни этого явления в европейской истории? Первым официально зарегистрированным проектом голой жизни как политического проекта является нормативный акт Habeas Corpus в 1679 году. Акт требовал предъявления на суде тела, которое собственно и будут судить и наказывать. Но то были времена тёмные и жестокие, демократия же размазала Homo sacer более тонким слоем, вместо того, чтобы упразднить его как феномен. В моду входит понятие гражданина как "нового суверенного (sic!) субъекта", носителя прав человека. Ведь в "De Cive" (1642) у Томаса Гоббса общественный договор и возникновение государства обосновывается именно тем, что все люди равны силами и могут убить друг друга, т.е. равноубиваемостью всех тел - потенциальных участников договора. Выражаясь более поэтически: тело самого Левиафана состоит из множества потенциально убиваемых тел.
Документ, где новый биополитический проект обозначается со всей явностью - Декларация прав человека и гражданина, 1789 год. Ханна Арендт не зря увязывает национальное государство и права человека друг с другом. "Люди рождаются с равными правами и остаются такими / Каждый человек рождается с неприкосновенными и неотчуждаемыми правами / Конечной целью всякого политического объединения является сохранение естественных и неприкосновенных прав..." Все эти эпохальные фразы связывают биологический акт рождения с политическими правами, нативность переходит непосредственно в нацию. Таким образом, человеческие права становятся только достоянием гражданина, определяемого при помощи ius soli (рождение на определённой территории) и ius sanguinus (рождение от родителей определённого гражданства), а фашизм и национал-социализм были переформулировками этого правового вопроса в отношении человека-гражданина.
Рано или поздно буржуазному сознанию приходится заклеивать расползающуюся трещину между правами человека и правами гражданина при помощи ухищрений: были сконструированы активные и пассивные человеческие права, чтобы объяснить, почему права человека как такового весят весьма немного. Примерно в это же время на европейской политической сцене появляется ещё один актёр, ставящий порядок молодой национальной государственности под вопрос и изобличающий самим своим существованием позорную невесомость человеческих прав: беженцы и граждане второго сорта, т.е. принадлежащие к другому этносу. Так, например, в национал-социалистической Германии еврейские сограждане ссылаются в лагеря лишь после полного юридического упразднения их принадлежности к нации. Гражданские права полностью откалываются от прав человеческих. Все призывы к "гуманитарным интервенциям" с тех пор только подтверждают разделение на голую жизнь и жизнь политическую.
Первым биополитическим манифестом, что показательно, Агамбен считает памфлет о французах, произносимый Долмансом в "Философии в будуаре" Маркиза де Сада: садомазохизм становится сексуальной техникой, которая вытаскивает на поверхность свой объект в виде голой жизни.
Столь популярные дискуссии об эвтаназии и "жизни, не стоящей того, чтобы её жить" показывают, что Homo sacer больше не помещается в определённые ограниченные пространства, Homo sacer находится в каждом биологическом теле. Суверен же решает, стоит ли жизнь, чтобы её жить или нет. В этом смысле национал-социализм был жутким, но закономерным бастардом политики и медицины, где общественное управление (polizey) становится политикой, а забота о жизни - борьбой с предполагаемым врагом этой жизни.
Следующим шагом на пути к становлению биополитики были подопытные, которых Агамбен называет VP - Versuchspersonen, из числа "профессиональных преступников", заключённых тюрем и лагерей, Homo sacer. Жестокий эксперимент, подобно ритуалу искупления, может вернуть "изгнанных" в общество. Многим заключённым было обещано помилование в случае участия в экспериментах. Врач и учёных двигаются в том же полумраке, в той же ничейной стране, что и суверен. Но по ходу этого процесса политизируется не только уже биологическая жизнь, но и сама смерть. Возникает понятие "ультра-комы", когда в теле искусственно поддерживаются биологические функции при помощи медицинской аппаратуры, без которой давно наступила бы смерть. Ультра-кома - это механическая жизнь по ту сторону остановки сердца и дыхания, ничейная территория между ещё-жизнью уже-смертью. Поэтому, чтобы внести ясность в положение и врачей и пациентов, если их ещё так можно назвать, в обиход вводится понятие "смерти мозга". На этой территории голая, биологическая жизнь так называемых "неомортов" или faux vivant (чем они являются больше: живыми или мёртвыми?) полностью контролируется человеком и техникой. Только логично, что периодически раздаются требования юридического регулирования и возможности государственного вмешательства в тела faux vivant (кажущихся живыми) - практически, национализации тел.
Но вернёмся в наши лагеря. Сложно сказать, когда примерно возникли первые из них. Возможно, это были испанские лагеря для повстанцев на Кубе в конце 19-ого столетия, а может быть, британские - для непокорных буров. В Германии нечто подобное начало наклёвываться относительно рано: с 1850 года был принят закон о защите личной свободы, с 1851 - возникла "защитная тюрьма", нечто вроде Сизо. С тех пор подобные заведения применялись для улавливания потоков беженцев в европейских войнах, для массового заключения воинственных коммунистов и анархистов после ряда революционных попыток (1919, 1932), с упразднением же личных свобод в 1933 году чрезвычайное положение растягивается на целых 12 лет национал-социалистического террора и больше не относится к некой фактической опасности, а существует "ради себя". В этом смысле некоторые производители идеологической начинки для национал-социализма, вроде уже упоминавшегося Карла Шмитта, говорили о "желаемом чрезвычайном положении". Мы же назовём его "лишённом места размещении" Homo sacer.
Лагерь является тем местом, где чрезвычайное положение становится правилом, который не знает иного политического, правового фундамента, кроме приказа фюрера. Лагерь можно рассматривать как гибрид права и факта, в котором всё становится возможным. Именно так: право возникает моментально из произвола, всё происходящее оправдывается неограниченным моментально возникающим правом суверена. Лагерь - это норма, решающая о фактах, решающих о её применении. Между жизнью и политикой больше нет различия. Фюрер рассматривается как фигура воплощённого закона, как nomos empsychon (что так же делает любые рассуждения о разделении власти в тоталитарном государстве бессмысленными).
Но вот то, что гипнотически приковывало бы к себе взгляд, если бы не стало столь банальным в наше время - такие пространства не перестали воспроизводиться. Будь это лагеря для беженцев вдоль южной и восточной границы Европейского Союза, будь это "ничейные" территории для "ничейных" граждан в аэропортах, будь Абу-Граиб в Ираке, трудовые лагеря в Китайской Народной Республике, Гуантанамо-Бэй на Кубе или российские лагеря в Чечне...
Проблема в том, что национальная государственность (с тремя её составляющими - страна, порядок и рождение) больше не работает, не превращаясь в смертельную машину, ведь лагеря появляются практически во всех европейских странах в период выработки новых критериев и новых законов, определяющих принадлежность к нации (1915-1933). Нация или народ в древнем Риме и в Средневековье были разделены правовыми актами на собственно народ и низшие слои (т.е. исключённые). Но с Великой Французской революции они совпадают в фигуре гражданина, и любое разделение отныне воспринимается как болезненное, исключение становится скандалом. Прекратить же воспроизведение "исключённых" не представляется возможным, ибо священная корова капитализма гражданину дороже. Так что все "экономизмы" и попытки социальных реформ (а попросту - искоренения низших слоёв населения) были не только политикой, сколько биополитикой. В этих попытках и заключается практически вся политическая суть эпохи модерна, чьи символом, чьей парадигмой является концентрационный лагерь. Со свойственной модерну невротичной погоней за порядком и униформизацией социальные программы "искоренения" мешающего нации элемента вылились во множество длящихся по сей день Холокостов.
Сегодня сложно недвусмысленно обозначить фигуру Homo sacer: вероятно потому, что мы все в некоторой степени Homines sacri. Что же, дорогие со-Homines sacri, дорогие "музельмэнер", поскольку сам Агамбен дал нам только пищу для размышлений и чувства, мне хочется закончить эту затянувшуюся метафору оптимистично. Оптимистично назло всем суверенам, архонтам, вервольфам и иже, и иже с ними -
"Займем огня у Бакунина! Только в огне расплавится скорбь, только молнией разрешится буря: "Воздух полон, чреват бурями! И потому мы зовем наших ослепленных братьев: покайтеся, покайтеся, царство Божие близко! - Мы говорим позитивистам: откройте ваши духовные глаза, оставьте мертвым хоронить своих мертвецов, и убедитесь, наконец, что духа, вечно юного, вечно новорожденного, нечего искать в упавших развалинах ... Позвольте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе и творческая страсть"". (А. Блок цитирует М. Бакунина, "Перевал" N4, 1907 г.)
Голой жизни страсть как хочется погреться у костра, где сгорят одежды князя-вервольфа...
Giorgio Agamben: Homo sacer. Il potere sovrano e la nuda vita, 1995