Диксон ушёл. Значит весна наступила. Диксону всё равно: капитан в рубке, на палубе чисто, мост развели, моториста оштрафуют за сон.
А летом Диксон стоит, как памятник вечным льдам, когда плавится всё, даже гранит на ступенях площади мира, а монументы тонут в синеве прозрачного неба. Женщины снимают одежду, мужчины прячут от женщин других женщин. Рядом с Диксоном ставят натяжной цирк-шапито.
Мы заняли верхний ряд - душно, запах ванильного освежителя стиснул лёгкие. Мелочная мартышка играет за еду. Лошадь ложится на арену и вязнет в песке, как время Дали. Акробат, неудачно сделав сальто, падает с высоты. Жонглер достаёт из пустоты красные шляпы, его жена держит во рту отравленные стрелы. Зал аплодирует, получая бесплатные воздушные шары. Я сижу на чьих-то коленях, кожа намокла и прилипла к чьим-то брюкам. Плавлюсь, губы стекают к подбородку. Замечаю, что плавятся дети, их матери и их отцы. Головы вваливаются в плечи или падают в чужие руки. Енот собирает выпавшие глаза, рассовывает по карманам красного, расшитого серебряной нитью камзола. Клоун в костюме шмеля летает в проходах. Его нечаянно съедает пони.
Мы стоим и зеваем, одежда вымазана расплавившимся цирком, людьми, словами, кровью белых кроликов, которым солнце откусило головы. Следую за неизвестными, которые перешагивают через остатки университета, морского-речного порта, автобусов. Только Диксон не плавится. Он знает, что без него не начинается весна, а без весны не бывает лета.