ДОЛГАЯ  ДОРОГА  ЖИЗНИ

Сестры Капитоновы — Феодосия (слева) и Анна, наша мама (в замужестве — Солонникова). В центре — бабушка Капитонова Матрёна Семёновна. г. Середа (Фурманов), 1932 г.

Бойцы Красной конницы Котовского на Халхин-Голе. Справа — наш папа, Солонников Александр Николаевич. 1939 год.

   И родители, и дети работали «от зари до зари», поэтому в семье имелось крепкое хозяйство: лошади, коровы, овцы, птица.

   Когда началась Первая Мировая война, старшие сыновья, Василий и Павел, были призваны на фронт. Павел воевал под Ревелем, попал в немецкий плен, где провёл два года. Вернулся из плена в родную деревню истощённым, измождённым, в деревянных колодках. Мать Матрёна топила печь. Видит — стоит нищий. Подала ему милостыню — хлеб. Сын заплакал: «Мама, я сын твой, Павел...» Мама откормила, выходила.

   А потом произошла революция, у кого-то появилось желание «раскулачить» Капитоновых — попали, что называется, «под горячую руку». К счастью, за Капитоновых заступились односельчане, и семью оставили в покое. Но спокойствие длилось недолго — пришло время коллективизации. Матрёна с дочерями и старшими сыновьями переехали в город, где процветало ткацкое производство. Капитон в колхозе работать не захотел, однако с младшим сыном Дмитрием остался в деревне. Вскоре в семье случилась беда. Дед вспахивал поле, ему помешал пень, который не смогла выкорчевать лошадь. Капитон славился недюжинной силой да и характер имел взрывной. Не принял во внимание свой возраст, выкорчевал пень сам, но получил заворот кишок — умер.

   Родители папы — Солонниковы Николай Сергеевич и Феодосия (Серебрякова) — жили в деревне Демидово Иваново-Вознесенской губернии, в семи километрах от города Середы. Как и многие другие в конце 1920-х годов переехали в город, где поставили свой дом.

   Дедушка Николай к советской власти относился положительно. На праздники — Первое Мая и Седьмое Ноября — устанавливал над крышей красный флаг, из окон дома было слышно радио. В дни голосования самым первым приходил на избирательный участок.

   У дедушки и бабушки Солонниковых было четыре дочери и один сын — наш отец. Семья была очень трудолюбивой. Старшая дочь Мария работала на ткацкой фабрике, позднее за свой ударный труд получила звание «стахановки».

   Итак, дом, в котором мы выросли, был поставлен в конце 1920-х годов — в то время, когда мелкие крестьянские хозяйства объединяли в колхозы. Из деревень в близлежащие города, в том числе и наш — Середу, позже переименованный в Фурманов, потянулись крестьяне — из нежелающих входить в колхозы. Получив право на местожительства, за свои средства разбирали дома в деревнях, перевозили брёвна и имущество на лошадях в город и там на новом месте обустраивались.

   Все жители нашей улицы переселились из деревень. В городе были две большие ткацкие фабрики, в которых и работала основная часть населения. Раздавался фабричный гудок — рабочие шли на смену. Дом наш, как и все остальные, был бревенчатым, с крылечком, обшит тёсом и покрашен в зелёный цвет. На окнах — резные наличники, а в палисаднике красовалась сирень — белая и сиреневая. Мы любили свой дом, чувствовали себя в нём уютно и спокойно. Для нас он был родным.

Мама, Анна Капитоновна Солонникова, со своими детьми — Русланом и Светланой. г. Середа, 1939 год.

   К сожалению, наше детство выпало на страшные годы Великой Отечественной войны. Из детей в семье я была старшенькой, поэтому мама уделяла больше внимания младшим — сначала Руслану, который не дожив до годика умер, а потом — Николаю, родившемуся в 1940 году. Я же была очень привязана к отцу. Папа был добрым, отзывчивым, жизнелюбивым, обожал детей. Война началась, когда мне было около четырёх лет. Взрослые говорили, что папа должен уйти на фронт, и я по-детски понимала это. Черты папиного лица память стёрла, но сохранилось такое воспоминание. Кровать, лоскутное одеяло. Я прячу папу под одеяло. Говорю, что папу никто не найдёт, и он никуда не уйдёт... Но, видимо, плохо спрятала. Уехал и не вернулся. Погиб 20 марта 1942 года в чудовищной бойне под городом Холм, как и тысячи других воинов, сражавшихся у Старой Руссы.

   Как принесли извещение о гибели — в народе такие извещения назывались «похоронками», — не помню. Мама рассказывала, что за несколько дней до получения похоронки я, четырёхлетняя, ночью плакала, потом проснулась и кричала, что папу убили. Мама начала меня тормошить, спрашивать, что мне приснилось. Я ничего не ответила, уткнулась в подушку и снова заснула...

   Отец наш, Солонников Александр Николаевич, воевал за город Холм в составе 117-й мотострелковой дивизии, сформированной в городе Иваново. Холмская земля находилась в оккупации со 2 августа 1941 года. Холм и окрестности оказались на переднем краю обороны, неоднократно переходя «из рук в руки». Позиционные бои не стихали до самого освобождения города 21 февраля 1944 года. Немецкое командование старалось удержать город как стратегический пункт любой ценой. Бои были страшные, потери с обеих сторон — огромные. Оставшиеся в живых немцы вспоминали, что «русские бились до последнего солдата», и в Германии был даже выпущен почётный знак «Холм–1942», также называемый «Щит за Холм», которым награждались немецкие солдаты, сражавшиеся здесь.

   С 1935 до 1944 года эта территория относилась к Калининской области, в послевоенные годы (до 1958-го) — к Великолукской и Псковской областям, а с 1958 года была включена в состав Новгородской области. Возможно, это стало одной из причин, почему в военкоматах возникла путаница о местах захоронения солдат и офицеров, сражавшихся в тех местах.

   Долгое время мы не знали точного места захоронения папы. Из Фурмановского и Новгородского военкоматов на наши запросы сообщали, что захоронен он в братской могиле города Холм — там, где покоятся останки пяти тысяч защищавших нашу Родину от фашистов. Из Холмского райвоенкомата пришло следующее: «На ваше письмо сообщаю, что при массовом перезахоронении все останки воинов, в том числе и из деревни Тарыжино, перенесены на воинское кладбище в г. Холм, Советская площадь. Кладбище хорошо оборудовано, содержится в хорошем состоянии, на кладбище установлен памятник павшим воинам. Приехать в г. Холм удобнее поездом из Ленинграда до Старой Руссы, от Старой Руссы до г. Холм автобусом — 105 км». Однако, когда мой брат Николай, будучи уже юношей, в 1960-е побывал у этой братской могилы, то в списке, помещённом там, фамилии папы не обнаружил. Николай проехал по деревням Холмского района, разговаривал с местными жителями, просил рассказать подробности боёв — пытался выйти на «след» захоронения нашего отца, ведь в 1960-х ещё оставались очевидцы страшных военных событий. Они говорили, что в той жуткой бойне не всегда представлялось возможным не только захоронить погибшего, но и установить его личность...

   Летели годы, выросли наши дети, родились внуки. В возрасте 81 года ушла из жизни наша мама, так и не узнав, где покоятся останки её героически сражавшегося мужа. Нелегко было смириться с этой мыслью, хоть мы и понимали, насколько велико в той войне число без вести пропавших. Так или иначе, к этой теме в семье постоянно возвращались — боли потери уйти было не суждено. Прошло более семидесяти лет, и уже взрослый сын Николая, Анатолий, по своим личным каналам в архивах Министерства обороны предпринял попытку найти точную информацию о нашем отце, своём деде. Здесь и выяснилось, что в министерстве эта столь важная для нас информация имеется, а именно: наш отец захоронен на территории заповедника «Рдейский», у деревни Царёво, в братской могиле вместе с другими ста восьмьюдесятью двумя воинами. Анатолий связался с работниками заповедника Владимиром Васильевичем Кроликовым и Геннадием Ильичом Мёдовым. Они оказались людьми добросердечными и отзывчивыми и вызвались помочь нашей семье — проводили к могиле нашего отца-деда-прадеда. Мы бесконечно им благодарны, ведь именно их усилиями братские могилы на территории заповедника содержатся в хорошем состоянии, несмотря на то, что добраться до них не просто — от ближайшего населенного пункта требуется переправляться через реку, а затем много километров идти лесом.

   Так, через семьдесят лет после гибели отца семья побывала на месте его захоронения и с этой поры раз в год навещает его. Мне тоже очень хочется побывать там, поклониться земле, которая приняла моего папу.

   Замечу, что лишь родственникам трёх воинов этого захоронения удалось найти своих близких. Грустно осознавать, что сто восемьдесят семей героев только этого захоронения так никогда и не узнали, где покоятся их родные и любимые, так никогда не смогли ни навестить их, ни поклониться им.

Папа, Александр Николаевич Солонников. На обороте фотографии от руки сделана надпись: «39» <год>.

   Папины письма с фронта мы храним до сих пор. В 1939 году, перед Великой Отечественной Войной, папа участвовал в боях на Халхин-Голе...

   Однако вернёмся к марту 1942-го года. После получения похоронки началось наше полусиротство. Заболел братик Николай — воспаление лёгких, затем у него признали рахит. Тяжело болел, но мама выходила. Уходя на фронт, папа просил берчь детей. Мама берегла, как могла. Ходила по деревням, меняла вещи: подушки, отрезы материала на платья, папину одежду. Говорила: если отец вернётся (в войну случались ошибочные похоронки), купим другую. На обмененные вещи приобрела козочку Сераньку. Вот эта козочка, вернее её полезное молочко, помогло поправить здоровье Николая — на завтрак и ужин нам давали по кружке козьего молока. А ещё Серанька зимой ягнилась — приносила двух-трёх козлят. В сильные морозы мама заносила их в дом — это было большой радостью для нас, детей. Играли, бегали, прыгали вместе с козлятами, брали с собой греться на печь.

   В 1943 году заболела мама. Ходила за солью за двадцать километров от города, в село Красное. Несла груз — пудовый, в шестнадцать килограммов, мешок. Устала в дороге, легла разгорячённая на землю и простыла — воспаление лёгких . Болела очень тяжело. Врачи сказали, что не выживет. Я и Николай во время маминой болезни жили у бабушки и дедушки Солонниковых. Помню, как бабушка всегда потихоньку плакала — причины были: сын погиб, младшая дочь — 21 год от роду — на фронте, при смерти жена сына — мать двух малолетних.

   Мама понемножку поправилась и вернулась из больницы. Я её не узнала и спряталась за шкаф — так она изменилась. И снова несчастье — заболела сестра мамы Феодосия. Работала на фабрике, зимой жила у нас с детьми. Жаловалась на головные боли, но врач не верила, что она больна — говорила, что симулирует. Позднее у неё признали рак головного мозга и направили в Ивановскую городскую больницу. Шёл 1944 год. Муж Феодосии был на фронте, поэтому обе их дочки — Жанна и Алевтина — остались у нас под присмотром нашей мамы. Все родные очень надеялись на выздоровление Феодосии и решили «задобрить» врачей. Старшая сестра мамы, Прасковья, жившая в деревне Владычное, привезла барашка. Мама повезла барашка в Иваново в больницу. Лечащий врач от подарка отказался, сказав, что при таком диагнозе исход один — летальный. Тогда по подсказке и своей наивности мама обратилась к заведующему отделением. Тот от подношения не отказался, а попросил доставить барана к нему домой. И наша мама по переулкам и закоулкам тащила барана домой к врачу. Подарок не помог — вскоре тётя Феня умерла.

   Родные ещё не знали этой печальной новости. Знали только, что лечение Феодосии не помогает. В больнице было холодно, как и везде — на фабриках, в школах, в учреждениях. Мама и жена дяди Павла с узелком одежды поехали в Иваново забрать сестру домой. Ехали на лошадке, но по дороге в больницу ворьё отняло у них этот узелок... Из больницы привезли тело тёти Фени. Помню горе, постигшее всех родных. Помню, как все собрались — надо было решать, что делать с детьми тёти Фени. Пришли дядя Николай, тетя Прасковья, дядя Павел с женой Софией Васильевной, дядя Василий с женой Анной Ивановной. Пригласили десятилетнюю дочь Фени — Жанну... Война. У всех большие семьи. Кто-то предложил определить детей в детский дом. Жанна, услышав это, с плачем выбежала из дома. Мама сказала, что возьмёт детей к себе. Договорились, что все будут помогать — кто чем может.

   Так в 36 лет мама стала многодетной вдовой. Братья и сестра помогали — иначе не выжить. Нас рано приучили к труду.

   Горсовет дал разрешение пользоваться землёй на территории города для посадки картошки, капусты и других овощей. Вокруг домов тоже разрешили сажать картошку, давали участки и за городом. Вся земля разрабатывалась вручную. Помню, как мы разрывали землю, сажали, окучивали, пололи, копали. В августе мама ходила в деревню жать серпом рожь, пшеницу и за это получала немного зерна. С зерном она ездила на мельницу и привозила оттуда муку. Из этой муки по праздникам пекла пироги или блины.

   Вся наша жизнь крутилась вокруг русской печи. Топили, обогревались, готовили еду. Во время войны часто отключали электричество — не хватало мощностей для фабрик, работавших круглосуточно на фронтовые нужды. Чтобы не тратить керосин, забирались на печку, и мама рассказывала нам всякие истории и русские народные сказки. А ещё в деревнях печь служила баней. Не знаю почему, но живя среди лесов, почему-то не строили бани — мылись в печи. Это ж сколько хозяйке надо было потратить сил: натопить добела печь, чтоб не было сажи, нагреть воду на всю семью. Делалось так: полог (загнеток) застилали чистой соломой, потом по очереди забирались в печь. Тому, кто находился внутри печи, подавали веник и тазик с водой. Помывшись, выбирались из печи, брали ведро с чистой водой и выбегали во двор, чтобы ополоснуться.

   Мне тоже пришлось испытать мытьё в печке. Была я маленькой, в школу ещё не ходила. В печь забралась мама, ей подали тазик и веник. Полезла и я. Внутри — жарко и темно. Мне стало страшно. А тут ещё мама веником огрела. Я завизжала. Мама, не долго думая, вышвырнула меня из печи, и я, скользя по соломе, очутилась на полу посреди кухни, чему и была несказанно рада.

   Стоял май 1945-го года, буйно цвела сирень. Принесли извещение — отец Жанны и Алевтины умер в госпитале от ран. Помню, как плакала мама, — точнее, кричала. Мама ждала возвращения с войны отца детей сестры. Жанне было одиннадцать лет, она переписывалась с отцом. Он уже знал, что жена умерла, и очень просил не отдавать дочерей в детский дом, дождаться его возвращения. Так Жанна и Алевтина остались полными сиротами. Когда мама обращалась за помощью к местным властям, ей советовали отдать девочек в детский дом. Но не могла мама с её нежной, чистой, доброй душой расстаться с детьми сестры. Плачь-не плачь, а жить надо. Мы, три девочки, уже учились. Помню, что первые два класса писали на газетах. Потом появились тетради, однако учительница выдавала их только в школе, а в конце урока забирала. В крепкие морозы в школе было холодно — в чернильницах замерзали чернила, а мы сидели в пальто. Мама вставала в четыре утра и топила печь, чтобы покормить нас перед занятиями. Как-то испекла пирожки и дала нам с собой по одному, но в классе у нас их украли — было много голодных.

   Из чёрной картонной коробки радио сообщали новости, транслировали музыку, песни. Голос Левитана в годы войны был знаком каждому — слушали сводки с фронтов с глубоким напряжением, поднимая головы в сторону радио, — всех волновал ход войны. Помню до сих пор: «Наши войска после тяжёлых боёв освободили город...»

   Ещё запомнилось, как дружинники обходили город и стучались в дома, если окна были плохо затемнены.

   Сохранилось в памяти, как грязные, голодные беженцы просили милостыню. Жители города делились с ними, чем могли, пускали на ночлег. В конце войны в городе были и пленные, которых колонной водили на работу. Мы, дети, смотрели на них. Чувства были противоречивые: вроде бы и жалко было их, и знали, что они виноваты в нашем сиротстве.

   Закончилась война. Оставшиеся в живых военные стали возвращаться домой. Мне всё ещё не верилось, что папа не вернётся. При виде человека в военной форме выбегала на улицу, но он проходил мимо.

   Как все дети, мы любили встречать Новый год. Задолго до праздника начинали готовиться к нему. Мама давала нам немножко денежек, и мы бежали в магазин за цветной бумагой-«стружкой». Клей мама варила из крахмала. Мы вырезали и склеивали из бумаги новогодние игрушки, делали гирлянды-цепи — украшали ёлку. Большой радостью было достать фантики от конфет. Делали из них «обманки»-конфеты и развешивали на еловые веточки. За ёлкой ходили в лес сами. Как-то, увязая в снегу, притащили ёлочку, а она в дом по высоте не поместилась — пришлось укорачивать. Под ёлкой пели, читали стихи. Приходили на наш «концерт» бабушка с дедушкой, тёти с внуками. Я почему-то исполняла заунывную, совсем не новогоднюю песню. Брат Николай читал стихотворение про «Муху-Цокотуху». Много лет спустя те, кто бывал на нашем празднике, вспоминали о нём с большим теплом.

   Летом, когда заканчивались съестные припасы, нас отправляли на детскую площадку в село Сидоровское или в Плёс — в пионерский лагерь. Ещё в летнее время мама водила нас в деревню Владычное, что в двадцати километрах от города. Там жила её старшая сестра Паня, которая держала корову и овец. Тётя работала дояркой в колхозе в течение пятидесяти лет, а закончив трудовую деятельность, получала пенсию — семь рублей. Муж её и средний сын погибли на войне. Старший воевал лётчиком, вернулся. А младший пока не достиг призывного возраста.

   Двадцать километров пути во Владычное для нас, ребятишек, было немало. Совсем маленький братик Николай очень уставал, преодолевая такое расстояние. Говорил, что сейчас у него переломятся ножки. Помню луга с яркоцветением. Каких только не было цветочков: ромашки, лютики, фиалки, колокольчики, васильки, белая и красная «кашка»-клевер! Мама знала названия многих цветов. Тропинка, чуть вьющаяся, тянулась вдоль полей, засеянных пшеницей, рожью, овсом. Мама нас предупреждала, чтобы не забегали на поле, не топтали посевы, а тем более, не срывали колоски. Боялась, чтобы не попали под уголовную статью «за хищение народного добра». На засеянных полях работали, в основном, женщины и подростки, ведь многие мужчины не вернулись с войны... Сейчас поля те заросли — грустно смотреть на запустение. Да, отвлеклась... По дороге во Владычное иногда заходили в лес, казавшийся нам дремучим, сказочным. Под деревьями красовались ландыши. Иногда эти дивные цветы называют «царями лесов» — их тонкий, нежный аромат ощущаю и теперь.

   Мы любили проводить время на речке Змейке — купались, учились плавать, много воды выхлебали. Вечером были заняты поливкой капусты, огурцов. Бегали на окраину города встречать из стада своих козочек. Прыгали под летним дождём босиком.

   Мама ко всем детям относилась одинаково, никого не выделяла. Правда, единственного сына, не помнившего отца, иногда ласкала. На мой вопрос, почему никогда не ласкает меня, отвечала, что, если тебе уделять больше времени, то и дочкам сестры надо тоже, а где ж это время взять? Мама была на редкость скромным и порядочным человеком. В народе её называли святой женщиной.

   Ещё помню, как мама с Верой Васильевной, её племянницей, которая была ненамного моложе мамы, ходили по деревням и шили одежду — пальто, платья. За работу им платили сельхозпродуктами.

   Время шло. Отменили карточки, на которые получали хлеб, крупу, растительное масло. Но после отмены карточек в магазинах появились огромные очереди. Перед праздниками продавали муку — очередь занимали с вечера, номера записывали на ладонях. Дежурили всю ночь, чтобы не потерять место. Запомнила, как меня — маленькую, худенькую, десятилетнюю — мяли-давили в очереди за сахарным песком. «На руки» выдавали один килограмм. Подошёл и мой черёд. Взяв покупку, я, счастливая, вырвалась из толпы на свободу и побежала домой, но... обо что-то споткнувшись уже во дворе, упала и рассыпала сахар. Для меня это было большим горем. Натерпевшись мучений в очереди, уже дома — рассыпать, потерять! Плакала так, что мама вспоминала этот случай на протяжении всей жизни. ...Годы, прожитые во время и после войны, никогда не забудутся.

   Мама, милая мама, сколько ж трудностей выпало на её долю. Четверых детей надо было накормить, одеть, вымыть, обстирать. Удобств — никаких. Руки её всё время в движении: вот она у печи, вот стирает бельё в корыте. Стирала мама вручную, без мыла, щёлоком — водой на древесной золе. Летом с полной корзиной шла полоскать бельё на речку с мостиков, зимой — в проруби. Помню, как замёрзшая, с красными от мороза руками тащила корзину с реки. Впоследствии мама тяжело болела — воспаление лёгких, перенесённое в молодые годы, бесследно не прошло и дало осложнения — хронический бронхит, бронхиальная астма. Задыхалась, больно было смотреть на её мучения. Умерла в 1989 году — время пустых полок в магазинах и отсутствия нужных лекарств в аптеках. Врачи Скорой Помощи отказывались выезжать на вызовы, ссылаясь на отсутствие медикаментов для облегчения состояния больных.

   Запомнилась городская баня, построенная ещё фабрикантами в царские времена. Туда мы ходили мыться, выстаивая огромные очереди. Дома были без удобств, и всё население мылось в той единственной в городе бане. Дождавшись, когда запустят внутрь, раздевались и заходили в помывочный зал. Прохладно. Голые с тазиками стояли в очереди за водой. Часто случалось, что вода в кране прерывалась. Мама утешала себя и нас тем, что кому-то ещё тяжелее — мы хотя бы не жили под бомбёжками и в оккупации.

   Время шло, мы — спасибо маме! — выросли. Первой закончила школу Жанна и поступила в единственное училище в городе — Школу медицинских сестёр. Окончила, по распределению была направлена в Красноярский край, город Дудинку, что на реке Енисей. Там вышла замуж. Затем молодая семья переехала в посёлок Подтёсово Енисейского района Красноярского края, где родились два сына — Сергей и Павел, а позднее — и шестеро внуков.

   Братик мой, Николай, рос послушным, весёлым, отзывчивым, очень любил маму. С четырнадцати лет старался во всём помогать маме: убирал снег вокруг дома, колол дрова, складывал их в поленицу, ремонтировал, красил дом. В юношестве писал стихи, прозу, увлекался спортом. За свой добрый, жизнелюбивый характер был обожаем окружающими. По окончании десятого класса отслужил три года в танковых войсках под Нижним Новгородом — городом Горький. Служил честно, от командования воинской части приходили благодарственные письма в местную газету — благодарили мать за хорошее воспитание сына. После армии переехал в Ленинград, где учился, работал, женился и стал отцом двух замечательных сыновей. Будучи любящим и внимательным сыном, каждое лето навещал маму, помогал ей во всём, поддерживал дом в порядке. Уехав, не забывал писать письма. Много читал, с ним было интересно посещать музеи. Подходили к картине — много рассказывал об изображённом, об истории написания, о художнике. Сейчас у Николая два внука и две внучки, а сам он по-прежнему заряжает всех окружающих своим жизнелюбиеи и оптимизмом.

   В шестнадцать лет мы, девчонки, в летние каникулы устроились на работу на кирпичный завод. Возили тележки с кирпичом, который сами же загружали и разгружали. С заработанными денежками отправились в город Иваново на барахолку, купили там по пальто, в которых впоследствии и уехали на Колыму.

Сидят: мама и сестра Алевтина, сзади стоим мы с братом Николаем. г. Фурманов, 1958 г.

   Мы с Алевтиной — одногодки, и после окончания школы мама предложила нам поступать в медицинское училище — то самое, которое закончила Жанна. Сдав экзамены — русский язык, математику и Конституцию, — мы поступили. Мама говорила: «Если уедете, учить вас у меня средств не будет. Но если поступите здесь, из одного горшка я вас прокормлю». Желание учиться и стать медсестрами имелось. Был и пример — тётя со стороны отца, Александра Николаевна, всю войну проработавшая в прифронтовых госпиталях. Хотелось быть похожей на неё, хотелось быть полезными людям — так уж мы были воспитаны семьёй и школой.

   Окончивших училище отправляли по распределению в Тюменскую и Магаданскую области. О Магадане мы знали только из песен, которые слышали в 50-е годы. Запомнились слова:

«Я помню тот Ванинский порт И вид парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные, мрачные трюмы. ... Стоял на пути Магадан — Столица Колымского края.»

   И ещё:

«Колыма ты, Колыма — чудная планета, Двенадцать месяцев зима — остальное лето...»

   Нам по семнадцать лет. Нигде, кроме Фурманова и Иванова, мы не были. Молодость. Наверное, ещё и романтика. Нас ожидал длинный путь в четырнадцать тысяч километров, но это нас не смущало. Мы смотрели на жизнь просто и доверчиво.

   И вот наступило 28 июля 1955 года. Этот жаркий летний день мне запомнился на всю жизнь. Мы, десять девочек в лёгких ситцевых платьицах, в обуви на тряпичных танкетках, с чемоданами, в окружении огромной толпы провожающих, тронулись в путь, в неизвестность. Какое чудо — середские девчонки едут на край света, на Колыму! Ждём отъезда. Подходит поезд Иваново – Ярославль. Возгласы — последнее прощай. Через несколько часов в Ярославле пересаживаемся на другой, направляющийся на Дальний Восток. До Владивостока добираемся двенадцать дней в общем вагоне. Почему в общем? Не помню. Возможно не было билетов, возможно просто не знали, что бывают ещё плацкартные и купейные. Едем. Пассажиры в общий вагон входят, выходят, а мы всё едем. Тепло, спим на голых полках, забравшись повыше, чтобы нас не толкали. Из окон поезда знакомимся с географией страны: равниной средней полосы, Уральскими горами, Западной и Восточной Сибирью, сибирскими реками, озером Байкал, тоннелями Забайкалья, Приморьем.

   Через двенадцать дней прибываем в город-порт Находку. Стоит тёплый солнечный день. Мы выгружаемся на пристани и впервые видим море. У причала — грузопассажирский пароход, отбывающий в столицу Колымского края в восемь часов вечера. Радуемся, но радость преждевременна, поскольку выясняется, что люди, направляющиеся в Магадан, ожидали этот пароход, живя в находкинских «транзитках»-бараках по две недели и дольше. Сидим на чемоданах — караулим, а заодно и размышляем, сможем ли отплыть сегодня? К пароходу в открытых кузовах грузовиков начинают подвозить людей, отправляющихся в Магаданскую область «по вербовке». Нас, семнадцатилетних девушек, внешний вид многих из них приводит в ужас: часто — оборванные, с небритыми, пропитыми физиономиями. Хочется вернуться домой, но нельзя — государство же учило нас, надо отработать положенные три года... Куда исчезли потом эти люди, внушавшие нам такой ужас? Растворились на огромной колымской территории.

   Пока мы сидим на чемоданах, девчонки постарше идут просить капитана взять нас на пароход. Билеты, конечно, давно распроданы. Капитан предлагает трюм, и мы соглашаемся — мы ведь не знаем, что это такое — о нём мы слышали только в песнях:

«...И шли мы по трапу на борт, В холодные, мрачные трюмы. От качки стонали зэка, Обнявшись как родные братья, И только порой с языка Сходили глухие проклятья...»

   Входим в трюм: двухъярусные нары, народу — не менее сотни человек. Плывём от Находки до Магадана пять суток, не видя берегов: по Японскому морю, через Татарский пролив, затем — по Охотскому морю. Вода, вода, кругом вода... Август, морская поверхность спокойна, только выпускающие фонтаны киты сопровождают наш корабль. 14-го августа прибываем в бухту Нагаева и выходим на Магаданский берег. Качаемся, не чувствуем земли под ногами. Как в песне: «Мы пришли сегодня в порт, мы стоим, разинув рот...» Самого города не видно. С одной стороны — сопки, маленькие домики-сараюшки, называемые местными «шанхаем». С другой стороны — бухта, частный сектор, бараки. Едем в центр, в облздравотдел, за назначениями.

Магадан, проспект Ленина, 1950-е гг.

   Расположенный в зоне сурового климата и вечной мерзлоты, Магадан начинал строиться в 1930-е годы. В 1955-м центр города состоял из нескольких трёх- и четырёхэтажных зданий — красивых, сталинской поры, некоторые из которых строились японскими военнопленными. Особой гордостью магаданцев являлись музыкально-драматический театр, Дворец спорта, великолепная школа № 1, проект которой утверждался Н. К. Крупской, и которую впоследствии закончила моя дочь Ольга. В основном же, в то время город состоял из бараков.

   Мы увидели, как по проспекту Ленина шагала огромная колонна людей в одинаковых тёмных бушлатах — заключённые под охраной. Их вели на работу, на строительства Магадана.

   Ещё помню, как зашли в маленький магазинчик и увидели бочку с чем-то красным. Что такое? — никто из нас не знал, — дома же мы видели только кильку, да и за ней выстраивались огромные очереди. Купили понемногу, думали — нечто сладкое... Попробовали — солёное, выбросили в урну у магазина. Впоследствии распробовали — икра понравилась, но позднее она как-то потихоньку исчезла с прилавков.

   Итак, из Магаданского облздравотдела нас распределили по районным больницам. Меня, Алевтину и ещё нескольких девушек, приехавших их Саратовской области, направили на работу в областную противотуберкулёзную больницу в посёлок Дебин, именуемый ещё Левый Берег. Дебин располагается на левом берегу реки Колымы, в 460 километрах от Магадана и в 80 — от районного центра, посёлка Ягодное. Добирались мы до места работы часов шестнадцать. Колымская трасса, как говорилось, «построенная на костях заключённых» — «здесь было мало виноватых, здесь было больше — без вины...» Однако всего этого мы пока не знали. На протяжении всей трассы — вокруг только сопки. Редкие посёлки, заграждения из колючей проволоки, вышки. Едем, думаем: вот за этой горой сейчас увидим поля, луга, среди которых выросли, но нет — опять сопки, сопки, сопки. Доехали до реки Колымы — огромный охраняемый мост. Нас пропустили, и вот мы у трёхэтажного здания больницы, самого большого в районе. Такого большого здания не было даже в районном центре. В больнице размещались терапевтическое, хирургическое, туберкулёзное, детское костно-туберкулёзное, гинекологическое и родильное отделения. Здесь мы и начали свою трудовую деятельность. Нас ждали, но в бараке, где жило лагерное начальство, к нашему приезду не успели закончить ремонт, поэтому на некоторое время нас поселили в барак к женщинам старше нас лет на десять, осуждённым за связь с националистами-бендеровцами, амнистированным, но по разным причинам ещё не вернувшимся на родину.

Колымская трасса. Фото: Эмиль Гатауллин.

   Меня, оторвавшуюся от мамы, всё увиденное потрясло. Села писать первое письмо и от нахлынувшей тоски горько заплакала — нет родного дома, нет мамы, и увижу ли снова когда?! Такое расстояние! Пишу, рыдаю. Подошла одна из девушек-украинок, погладила меня по голове, сказала: «Не плачь, человек ко всему привыкает. Может, и понравится.»

   Я работала в детском костно-туберкулёзном отделении, а когда открылось инфекционное отделение — перешла в инфекционное. Алевтина работала в хирургическом. Понемногу стали привыкать, много работали. Медицинских работников не хватало. В посёлке, кроме больницы, были построены три небольших двухэтажных дома, остальные жилища — бараки. В здании больницы был клуб, по выходным там устраивались танцы под радиолу или баян, показывали кино. Вскоре нас переселили в отремонтированный пятикомнатный барак, где мы и жили по два-три человека в комнате.

   Приближалась зима. В ноябре морозы доходили до –30–35 градусов, к Новому году — до –50–56 градусов. Вот тут-то мы почувствовали, что такое Колыма. Жестокий холод. Не идёшь — бежишь, ресницы слипаются. Самое долгое на Колыме — зима. «Снег лежит — зима, снег сходит — весна, снег сошёл — лето, снег ложится — осень».

   Как-то от сильного мороза полопалась отопительная система. Пока шёл ремонт, мы спали в верхней одежде и валенках под матрасами. Отогревались на работе. Больница прогревалась хорошо, была снабжена горячей и холодной водой, тёплыми туалетами. Вне больницы имелся лишь один на несколько бараков холодный туалет — общий для мужчин и женщин. Добраться до отверстия было проблематично — вокруг него образовывалась обширная ледяная горка, поэтому терпели до прихода на работу.

   Приобрели серые валенки. За ними Алевтина ездила в совхоз Эльген — бывший женский лагерь. От Эльгена до Дебина нужно добираться километров тридцать по узкой дороге, с одной стороны от которой скалы, а с другой — обрыв. Пока Алевтина покупала валенки, водитель успел изрядно выпить и на обратном пути то и дело останавливался и выпадал из кабины. Алевтина только затащит его в кабину, посадит за руль — он снова выпадает. И так всю дорогу. К счастью, вернулись — валенки-то нужны!

   В посёлке был небольшой магазинчик, в котором продавались спирт и красная икра из бочек. Мужчины забегали в магазин, обращались к продавцу с просьбой отпустить до зарплаты граммов сто спирта. Продавец снимал тетрадь, висящую на гвоздике, записывал число, фамилию и сколько чего отпущено — доверял. Затем тетрадь возвращал на место. Мы покупали в магазине консервы, сухие овощи: картошку, морковь, лук. Конечно, к сухим овощам мы не привыкли, зато консервы были отличного качества. Молоко — в замороженном виде — доставалось только детям.

   Много работали, набирались опыта у старших коллег. Были послушными, трудолюбивыми. Запомнился медицинский персонал: врачи — высококультурные, грамотные, хлебнувшие горя в лагерях, где оказались по политической статье, а в 1953-м попавшие под амнистию. Некоторые из врачей и среднего медицинского персонала были участниками Великой Отечественной Войны. Младший медицинский персонал, в основном, состоял из бывших заключённых.

   Докторов такого уровня культуры мне в дальнейшем не приходилось встречать, особенно ближе к пенсионному возрасту — в конце 1980-х.

   Говорят, что северяне — народ особый. Суровый климат, оторванность от «материка», отсутствие больших городов и поддержки «семейных кланов» делали людей, попавших на Крайний Север, особенно в советские времена, одной семьёй.

«На Колыме будешь бегать на лыжах и зимой, и летом!» Я — пятая справа. Областные соревнования, пос. Дебин, Магаданская область, 1959 г.   Субботник на промывке золота. Колыма, прииск «Пятилетка», Стан-Утиный, 1959 г.

   Я занималась любимым лыжным спортом. В лыжных соревнованиях участвовала ещё учась в Фурманове. Вручая свидетельство об окончании Школы медицинский сестёр с направлением на работу в Магадан и пожимая мне руку, заведующий напутствовал: «На Колыме будешь бегать на лыжах и зимой, и летом!» И я бегала. Участвовала в районных соревнованиях, показывала высокие результаты и затем выступала на областных и краевых. Ездила на соревнования в Омск.

   Летом мы, комсомольцы, ездили в выходные дни на прииск «Пятилетка», на участок Утиный, мыть песок в ручье лоточками — помогали искать золото. Найденные крупицы драгоценного металла сдавали в кассу прииска.

   Лето было коротким, но тёплым. Мучили полчища комаров. Пробовали купаться в Колыме. Вода ледяная, течение быстрое — плыли только в одном направлении, по течению. Против течения не получалось — не хватало сил. К оставленной одежде возвращались бегом по берегу. Пытались купаться в озёрах — холодно, дно — лёд.

   Проработав почти три года, получили долгожданный отпуск. Из Магадана до Хабаровска летели самолётом. От Хабаровска до Ярославля и далее — до Фурманова — добирались на поезде. Когда приближались к Фурманову, слёзы застилали глаза — ведь здесь дом, мама. Отдохнули, отогрелись — снова потянуло на Север. Правду говорят: Север притягивает.

   Возвращались в Магадан тем же маршрутом, но уже в ноябре. Ноябрь — месяц штормов. На нашу долю выпал девятибальный. Корабль болтало, как спичечный коробок, палубу захлёстывали волны. Стоять на ногах не было сил — лежали. Так и добрались до берега. В посёлок возвращаться уже не захотели: зимой — морозы, летом — комары. Нет уж, хватит. Решили остаться в Магадане.

«К нему по воздуху и морем Спешил народ и лих, и тих, С открытой радостью и горем, И по путёвкам, и без них...»

   Приезжали люди на Север по-разному: кого привозили, кто сам, кто после учёбы по распределению. В советское время после окончания учебного заведения нужно было отработать три года по распределению. Но проходили три года, и люди, в том числе и я, чувствовали, что этот город стал судьбой. В самом Магадане, по сравнению с Колымой, климат более мягкий, ведь город расположен на побережье. Снежная зима — до середины–конца мая, штормовые ветра, но температуры не слишком низкие. Лето дождливое, за день погода меняется несколько раз, почти каждый день на город спускается туман.

   В те годы Магадан был городом с населением около ста тысяч человек, музыкально-драматическим театром, прекрасным кинотеатром «Горняк», небольшим, но уютным парком, Дворцом спорта и катком. Город потихоньку преобразовывался — сносили бараки, строили дома со всеми удобствами. Скучать было некогда. Я совершала многокилометровые лыжные прогулки по окрестностям города. Мы ходили в театр, старались не пропускать ни единого спектакля, особенно любили оперетты. Ходили на концерты В. Козина, В. Ободзинского, других артистов. Бывали на встречах с местными поэтами, в том числе с Игорем Кохановским, которому Владимир Высоцкий посвятил стихи:

«Мой друг уехал в Магадан – Снимите шляпу, снимите шляпу. Уехал сам, уехал сам – Не по этапу, не по этапу...»

   Я закончила курсы по физиотерапии, курсы операционной медицинской сестры. Потом в Казани на базе Института ортопедии и восстановительной хирургии закончила курсы лечебной физкультуры и массажа. Работала, как всегда, на полторы и две ставки — у нас, медсестёр, оклады были низкие, да и в отпуск ездила раз в три года. В советские времена было принято нести общественную нагрузку, и я всегда входила в состав местного профсоюзного комитета.

Отпуск, Одесса, 1963 г.

С дочкой Олей. Магадан.

   В 1960-е, во времена Хрущёва, зародилось движение ударников коммунистического труда. Я получила это звание одной из первых. Вручали значок и удостоверение в театре. Позднее награждения проводились только на предприятиях, по месту работы.

   С дочкой в театре просмотрели все детские спектакли, совершали прогулки по набережной моря, за город, ходили на каток и на лыжах.

   В стране началась новая кампания — борьба с пьянством, на производствах открывались отделения для лечения больных, страдающих алкоголизмом. Так, последние десять лет своего трудового стажа я работала в наркологии.

   Мне часто вручали Почётные Грамоты за профессиональную деятельность и общественную работу, выносили благодарности с занесением в трудовую книжку, неоднократно помещали фотографию на Доску Почёта.

   С выходом на пенсию получила звание Ветеран труда. Проработала ещё два года, но тянуло в родные края, захотелось тепла — походить в лёгком платьице, босоножках, покопаться в земле на даче, порадоваться выращенным на участке цветам, овощам.

«Прощай, прощай, Колымская земля, Я улетаю, молча улетаю, С собой твою частичку унося...»

   Многие магаданцы, достигшие пенсионного возраста, переехали в Фурманов. При встречах вспоминаем лучшие годы, прожитые на Колыме – у всех ностальгия по Северу. Такой уж Север — не удерживает, но и не отпускает. Эх, если бы вернуть молодость — «опять бы в путь на долгие года!»

На даче. г. Фурманов, май 2002 года.

Слева направо: сестра Алевтина Богославская, братья Николай Солонников и Владимир Журавлёв, я — Светлана Солонникова. г. Иваново, 2006 г.

«Ты – часть жизни моей И судьба моя тоже, Золотая столица Колымского края...»

   Сейчас живу в Англии, в пригороде Лондона, куда переехали дочь с внучкой. Тянет на Родину в Россию, а когда нахожусь в России, тянет к дочери и внучке. Внучка закончила факультет информатики Лондонского Имперского Колледжа (университета), работает программисткой.

   Навсегда запомнились доброта, забота и сплочённость родственников — маминых старших братьев Василия и Павла Капитоновых, сестры Прасковьи Капитоновой-Беляковой. Вечная память всем родственникам, не давшим нам умереть от голода, холода, и в первую очередь — маме, Солонниковой-Капитоновой Анне Капитоновне.

   Такова краткая история нашей жизни.

   Хочется, чтобы дети, внуки и правнуки сохранили в памяти святые родственные отношения старшего поколения на всю жизнь, без повторения жизненного пути, пройденного их предками.