Аннотация: Ей больно и, наверное, страшно, она кричит, страдает, взывая к людскому сочувствию, и... не вызывает ни у кого из присутствующих ни капельки жалости.
:Женщина, громоздкая и неуклюжая, надвигающая на них неминуемо, как живая бомба, вопит во весь голос, вопит по-русски, на одной высокой ноте:
- Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!
Лицо её красное, распухшее, некрасивое, зареванное, кожа лица покрыта местами белым налетом, наверное, пудрой, как коростой. Жирные, давно немытые волосы выбились из-под собранного на затылке пучка. Ей на вид лет пятьдесят. Но возможно только тридцать. Или тридцать пять. Или сорок.
Нет к этой женщине у людей сострадания. Видно по лицам. Ей больно и, наверное, страшно, она кричит, страдает, взывая к людскому сочувствию, и: не вызывает ни у кого из присутствующих ни капельки жалости. У Кати в том числе. Держаться от бабы подальше - первое её, инстинктивное желание. А ведь Кате тоже больно и страшно. Очень.
"Всем нам жаль только самих себя. Может быть, в этом дело? В этом наша беда человеческая? К ней не подходят, не бросаются со всех ног, чтобы помочь. Почему? Больница - место, где привыкли к проявлениям чужой боли и страданий? Где не вмешиваются? А мне вот сейчас тоже больно! И я тоже реву, хоть и стараюсь быть не услышанной. Доброе слово стоит денег?", - размышляет Катя. И решается, робко спрашивает у женщины:
- В чем дело?...
: Катя приехала ночью в приемный покой. Так уж вышло, одна, сопровождать некому. Все её любимые и родные (а их не так уж много) выбились из сил в стремлении помочь, завтра рабочий день и зарабатывать деньги в этом сумасшедшем мире кому-то надо. Следовательно, пусть Он спит, она поехала в больницу одна. Не маленькая. Такси заказать умеет, проковылять до миюна (приемного покоя) тоже как-то сможет.
В хирургическом покое больницы Ихилов медсестра за стойкой, мельком взглянув на Катю, не нашла в ней, по-видимому, ничего для себя интересного. Привычно и скучно приняла Катины бумаги, полистала, что-то в них посмотрела, и, возвращая их, привычно, сквозь сурово сжатые губы, бросила:
- По коридору налево - ортопед. Отдай бумаги и жди в очереди.
По коридору налево - туалет. Катя потерянно блуждает многочисленными коридорами, возвращается, чувствует, что слезы уже на подходе, спрашивает плаксиво ещё раз у суровой медсестры дорогу к ортопеду.
- По коридору налево, - устало повторяет медсестра.
- Не надо плакать, - говорит Кате мягко другая, маленькая медсестра с приветливым лицом хорошенькой куколки, пока не успевшей остервенеть от условий работы в больнице. Она показывает пальцем направление и даже ведет Катю сама, видя всю бесполезность разъяснений, но не налево по коридору, а каким-то другим, сложным окружным путем. От боли и страха Катя плохо соображает, куда её ведут. И больничный миюн кажется лабиринтами ада, холодно освещенного неоновыми немигающими лампами, предупреждающей земной копией Библейского Ада, где правит Сатана. Но в Аду Больничном, в обители равнодушия и стойкого иммунитета к человеческим страданиям, в аду, провонявшем дезинфекцией, болезнью и смертью, наполненном болью и стонами Ожидающих своей Очереди на получение стандартного медицинского сочувствия, в этом аду правят Врач и Медсестра. Больница, как и тюрьма, и ещё, как советский роддом, в котором она когда-то рожала первенца, как-то незаметно, с годами и взрослением, стали для неё олицетворением ада на земле, для Кати и, как ей казалось, не только для неё, а для многих, жаждущих, как и она, лени, комфорта и удовольствий, ищущих развлечений и авантюр, жующих в своем благополучном здоровом прошлом деликатесы в ресторанах, положив руку на плечо подружки, раскачивающихся в медленном танце с другом под приятную музычку, пьющих водочку под романтические свечи на двоих, для всех нас, стремящихся успеть и прожить жизнь во всю ивановскую.
Нашла. Дверь. Ортопед. Стук. Дверь тут же открывается. Хорошенький черноволосый медбрат берет бумаги. Дверь захлопывается.
В просторном холле, на широких комфортных скамьях сидят люди. Люди жуют, люди пьют, молчат или жалуются друг другу, привычно и деловито страдают. Лица скудны на выражения чувств, голоса сливаются в негромкий, равномерный гул. Из живого наполнения холла Катя выделяет глазами троих, тех, кто поближе к двери "ОРТОПЕД": старуху на больничной коляске и сидящих с нею рядом на скамье глухонемых парня и девушку. Глухонемые переговариваются знаками, они и ей посылают сигналы мимикой и губами, суетливыми движениями рук и нервных пальцев, но Катя не понимает их. Старуха заговаривает с ней по-русски, с кавказским акцентом. Через некоторое время выясняется, что глухонемые - её внуки, сопровождают слышащую и говорящую, но болеющую бабушку к ортопеду.
Разговорчивая старушка не успевает задать Кате и пары вопросов. Её любопытство неожиданно прерывается громким плачем, стремительно приближающимся к ним из дальнего угла ортопедического коридора.
Эта женщина вопит, бежит и хромает. И рукой держится за свою толстую, трясущуюся от быстрого движения, задницу. Она быстро приближается к ним, и теперь Катя различает слова, произносимые по-русски:
- Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!
Бабушка и глухонемые, открыв любопытствующие рты, смотрят на воющую бабу.
- Не нужна, не нужна, никому не нужна! - вопит та, и в промежутках между едва разборчивыми фразами воет. Кажется, что это не человеческий вой.
- Я им не ну-ужна! Дура! Какая же я дура! Глю-упая баба, - она размазывает сопли и слезы по щекам и неожиданно для всех начинает хлестать себя по ним.
От её жуткого воя и неистового избиения самой себя, Кате страшно, хочется спрятаться, бежать.
Недолгое затишье пока женщина набирает воздух в легкие, и опять вой, как сирена, на одной ноте, волчий вой. Ладони оставляют медленно бледнеющие пятна на раскрасневшихся, вспухших щеках.
- И вы мне не нужны, не нужны, никто не нужен, сволочи!
Бабушка так и держит рот открытым.
Катя решается, робко спрашивает у женщины:
- В чем дело?
Женщина бросается к Кате, как единственной спасительной соломинке в погибающем мире, бросается с прежними непонятными словами:
- Выведи меня отсюда! Выведи меня отсюда! - а затем, подняв опухшее лицо к больничному потолку, страстно взывает, но уже не к Кате:
- Они же не помогут! Зачем ты меня родил на свет! - и она грозит кому-то наверху пальцем, - Куда завел? Зачем выбрал для меня ЭТОТ ПОГАННЫЙ МИР? Забери меня, господи, забери отсюда!!!! Забери, миленький, ну, что тебе стоит??? Меня же все равно никто не лю-убит!
- Почему вы кричите? - спрашивает Катя, содрогаясь.
И женщина вновь поворачивает к ней свое зареванное лицо. Наклоняется, ещё наклоняется, и, кажется, ещё минута, свалится и раздавит толстой тушей.
- Я - туристка из России, - выдыхает слова шепотом. Она наклонена теперь так близко, что Катя чувствует на себе её зловонное дыхание, сильно разит перегаром.
Катя отшатывается. Зачем она с этой бабой связалась? Больше всех надо?
"У неё нет медицинской страховки, - понимает Катя.
Женщина пьяно всхлипывает и выкладывает кратко свою беду:
- Я выпила. Меня кто-то сзади ударил. Больно-о-о!
Она пьяна. Она - чужая, неприятная тетка. Отвратительна Кате. Сама во всем виновата. Но у Кати с ней есть кое-что общее: им болит. Катя её понимает.
"Я тоже сама виновата в своей боли", - признается себе Катя, - "Наша с ней вина не перед кем-то, перед самими собой".
Ей представляется, как выступает её с женщиной вина отравляющим налетом боли из глубин душ на лицах и телах. И свернувшиеся комки пудры на лице женщины кажутся ей доказательством, ещё одним признаком. И у неё, Кати, возможно, эти уродливые, мерзкие признаки уже появились или скоро появятся, на лице или в спине, в почках, в сердце, она видит процесс, воображает его почти физически, ярко, в цвете:
Катя ковыляет, хромая, к двери "ОРТОПЕД" и вновь стучит.
Хорошенький черноволосый медбрат смотрит на неё теперь недовольно.
- Вы ей собираетесь помочь? - спрашивает Катя на иврите, указывая на пьяную женщину.
В ответ непонимающий, тупой взгляд:
- Ты с ней?
- Нет, нет, не с ней, - торопится сказать Катя, - Но эта женщина хочет знать: вы ей собираетесь помочь или нет? Ждать ей или уйти?
В ответ медбрат молчит, и тогда Катя уже кричит:
- Собираетесь вы ей помочь или нет?! - и ей хочется добавить: "Собираетесь вы мне помочь или нет?!".
Медбрат с минуту раздумывает, бросает Кате сквозь зубы:
- Позаботься лучше о себе.
Затем подходит к женщине, нехотя наклоняется:
- Тебя как зовут?
- Люба, - всхлипывает, подвывая и скуля, толстая от переедания, распухшая от водки баба, несчастная, бездомная дворняжка. Наверное, проститутка. Русская туристка, оказавшаяся в Израиле, чтобы в какой-то свой не лучший день и час пребывания здесь, получить удар по кобчику от очередного трахателя, удар и презрение вместо законной платы за услуги, вместо обещанной выпивки и его благодарности.
- Пошли, Люба! - мягко и брезгливо говорит медбрат и помогает Любе подняться.
И женщина тут же перестает выть, суетно поднимается со скамьи, торопится, семенит за медбратом, придерживая поврежденный кобчик рукой:
Любу уложили на стандартной больничной койке за занавесками. Катя проходила, видела. В тот же момент какую-то пожилую израильтянку рядом с Любой рвало прямо на мраморный больничный пол. Катя поморщилась. Люба тоже. Катя подумала, что Любе придется долго и терпеливо ждать, но она дождется своей очереди и получит свою порцию рентгеновских снимков поврежденного таза и укол обезболивающего в задницу. Так же, как и Катя свои: