Летнее солнце незаметно приближалось к полудню, щедро поливая жарким зноем из своей невидимой лейки лежащие внизу просторы. А просторы эти были бескрайними, хоть и назывались Красноярским краем. Куда ни кинь солнышко взгляд - всюду тайга, кедрач, лиственница и на фоне всей этой нерукотворной красоты с высоты солнечной орбиты виднеется какое-то несуразное пятно-проплешина, словно моченое мятое яблоко, надетое на блестящую спицу. И только спустившись ниже, с высоты птичьего полета можно разглядеть, что никакое это не сморщенное яблоко, а всего лишь, в одном лице, село Решеты и станция Решеты с проходящей через нее, от одного края страны до другого, железной дорогой, сверкающей на солнце рельсами. Тогда, в середине 60-х годов прошлого века, это был леспромхозовский поселок, с населением, немного разбавленным железнодорожным людом, который жил своими заботами и своей жизнью, особо не перемешиваясь с леспромхозовскими.
Середина 60-х годов прошлого века. Страна, одолев послевоенную разруху, сделала первые шаги в космос, а в поселке из всех благ цивилизации электричество, радио, клуб с привозными фильмами, да у председателя леспромхоза, говорят, телевизор есть - из Москвы привез. Но летнее солнце не особо вдается во все эти подробности, оно делает свое дело и щедро дарит сельчанам свое тепло, еще напоминая о том, что скоро обед. А в поселке и не забывали об этом, жизнь там идет своим чередом.
- Верка! Верка! Где ты?! - гремя кастрюлями на кухне кричит мать - русоволосая молодая женщина, роста ниже среднего, с приятным лицом, энергичными движениями.
- Ты что, спишь?! Время обед скоро! Иди сюда быстро! - зовет мать, не переставая убирать в стол посуду. В кухню выходят две двери - одна в сени, во двор, другая - в большую комнату. Дверь в большую комнату чуть приоткрылась и из-за двери, где-то ниже дверной, ручки вдруг высунулся одуванчик с двумя голубыми озерками глазенок. Озерки эти никак не походили на тихие сонные омуты. Наоборот, в них мелькали чертенята, готовые утащить их хозяйку на любой забор, в любой огород, на любое дерево. В этих глазенках сверкали молнии энергии, рвущейся наружу, туда, в мир, где есть что обрывать, откручивать, отламывать, разбирать, в конце концов.
Мать, повернувшись, грозно глянула в сторону головы-одуванчика, и один только взгляд укротил эти голубые источники энергии. Вмиг исчезли и чертенята, будто и не было, молнии потухли и глазенки затянуло льдинками смирения, да и как иначе, если на подоконнике еще лежал вчерашний свежесрезанный прут, а сзади под подолом все еще жгло и щипало.
- Здесь я, мамка, я не сплю давно, - произнес одуванчик, опасаясь выходить из-за двери. Сходство с одуванчиком этой детской головке придавали пышные волосы ослепительно-белого цвета, которые невесомым шаром опускались на детские плечики. Ни одна парижская фотомодель не могла и мечтать о таком блондинистом цвете волос, а Мэрилин Монро мог спасти от душевного расстройства и чувства неполноценности только тот факт, что ей никогда не попасть в село Решеты и не увидеть этой дивной шевелюры, на фоне которой все ее салонные завивки и укладки на голове выглядели бы не лучше обычного стога сена. Но обладательница всей этой красоты ни о чем таком не догадывается и не торопится выходить из-за двери.
- Ну, чего ты там стоишь? - продолжала мать. - Опять вчера коленки ободрала в кровь. И платье порвала. После Вальки они все как новенькие, а на тебе и неделю не дюжат! Голова одуванчика наклонилась вниз, словно глазенки уперлись в пол дополнительной опорой и не отпуская дверной ручки, в сторону пола одуванчик забубнил:
- Не буду я носить Валькины платья.
Мать пропустила мимо ушей эти слова:
- Ну зачем вы вчера залезли в огород к бабке Сазонихе?! Своих огурцов некуда девать, выбрасываем. Чего вас туда понесло?! И Томка твоя хороша - нынче в первый класс пойдет, ведь на год старше, а таскается везде за тобой. Небось тоже ей всыпали вчера, чтоб с тобой не связывалась!
Пока мать все это говорила, руки ее были постоянно заняты, наводя порядок на кухне. Вдруг с улицы раздался звонкий женский голос:
- Шурка! Шурка! Открывай, че скажу!
- Иду! - крикнула мать в окно и вышла во двор. Голова-одуванчик быстро исчезла за дверью. В кухню мать вошла с соседкой Зинкой, самой голосистой в улице бабенкой, которую никто не пытался переспорить, а просто терпели ее напористость, поскольку натуры она была незлобливой.
- Слушай, че скажу, - начала было Зинка, но мать ее прервала:
- Да я в лавку собралась, крупа кончилась.
Только Зинка не унималась:
- Погоди ты со своей крупой. Тут такое дело! Ты помнишь в тот выходной фильм в клубе крутили французский про любовь, помнишь?
Прошлый раз в поселок привозили фильм для взрослых, и мать не могла не помнить, как зал напряженно затихал, мужики забывали про свои папироски и пепел беззвучно падал им на брюки, а бабы прекращали лузгать семечки, когда на экране в полумраке спальни, под тихую музыку, он начинал нежно раздевать ее. Бабы, затаив дыхание, с шелухой на губах, жадно разглядывали открывающееся взору, по мере его действий, дивное белье на героине фильма, сопровождая глухим вздохом каждую новую деталь ее нижнего гардероба, а мужики напряженно вглядывались, стараясь разглядеть что же там дальше, под всеми этими тряпками.
- Ну, и что? - спросила мать.
- А то, - не унималась Зинка:
- Ты должна радоваться, что я о тебе забочусь. Надо не в лавку, а в промтовары бежать. Ты помнишь, какая на ней в кино была комбинация? Не поверишь. Люське сегодня такие же завезли, она мне по дружбе шепнула, а ты про крупу свою. Давай, собирайся, у меня очередь занята, на всех не хватит!
Мать знала, что спорить с Зинкой бесполезно, сняла фартук, взяла сумку, накинула платок, несмотря на жару:
- Верка! Иди сюда!
На крик в кухню вышла девчушка-одуванчик с коленками в зеленке и заштопанном в нескольких местах платьишке.
- Верка, я пошла по делам, вернусь - будем обедать. Никуда со двора. Сиди дома. Цыплятам налей воды, двор подмети, крыльцо подмети и курам насыпь. Я скоро буду, - мать с соседкой быстро ушли под торопливый говор Зинки. Верка взяла веник и шуганула им спящего на табурете кота.
- И почему так устроен мир? Как платья Валькины донашивать, так это она, Верка, а как с подружками гулять - так это для Вальки, она ведь большая, в третий класс пойдет, с малявками не водится.
Верка привычно быстро все сделала по дому и пошла в огород. Там в заборе была заветная дыра к ее подружке Томке. Хорошо с ней, она спокойная и всегда со всем согласная, только не всегда за Веркой успевает. Глаза у нее какие-то коровьи, и упрямство бывает тоже коровье, от этого за день они не один раз ссорятся. Но все равно хорошо, ведь подружка же. Тем более, что мальчишки не берут Верку с собой лазить по заборам и по всему, по чему можно лазить. Вот и вчера поссорились всего раза два за день, даже и не вспомнить из-за чего. Но ссоры всегда шли по одному сценарию. Сначала забирали каждая своих кукол, потом разбегались по обе стороны забора и начинали дразниться. Томка стояла за забором и так противно кричала в сторону Верки:
- Цитра! Цитра! Цитра!
У Верки был достойный ответ. Она кричала в щель забора:
- Томка, Томка, родила ребенка, положила на кровать, стала пузо целовать!
После этого шли в ход комья земли, хотя через забор неудобно было их кидать, да и не очень метко. Когда надоедало и это занятие, расходились по своим избам, чтобы через какое-то время снова встретиться у дыры в заборе.
На этот раз у дыры в заборе никого не было. Верка пролезла через нее и прошла во двор. Никого. Старый пес Мухтар лениво помахал ей из тенечка хвостом. Томку Верка наш в доме. Та сидела на полу и играла куклами. Отец, как и у Верки, был на лесозаготовках. Мужики приезжали в поселок по субботам - в баню и отдохнуть. Мать Томки тоже куда-то убежала. Подружки ведь не могли знать, что творилось в это время у промтоварного магазина. А там царил переполох и жуткий бабий гам, несмотря на полуденную жару.
Домохозяйкам было проще туда попасть - они бросили свои дела и сбились в очередь у дверей, но и контора вмиг опустела, за исключением старого бухгалтера Авдеича и председателя леспромхоза, который был жутко встревожен свалившейся на его контору эпидемией. Четверо работниц отпросились в больницу, трое - в аптеку, две работницы побежали выключать утюги. Он был бы очень удивлен, если бы узнал вдруг, что все эти проблемы в тот день решались в одной очереди промтоварной лавки.
Очередь стойко выносила и палящий жар солнца снаружи, и внутренний жар желания овладеть дивной вещицей, которая, судя по фильмам, всех женщин по ночам превращает в королев. Ничего этого Верка и Томка не знали, они снова были подружками и играли в своих потрепанных кукол.
- Вот бы им наряды красивые сшить! - мечтательно сказала Верка.
- Из чего же мы их сошьем? И вообще мне мамка не разрешает с тобой играть, - со вздохом ответила ей Томка. С улицы послышались голоса и Верка узнала голос матери - Мне домой надо, - встрепенулась она и убежала. Уже сидя на кухне, Верка слышала с улицы голос тети Зины, которая громко радовалась тому, что теперь они тоже узнают настоящую французскую любовь. Мать вошла на кухню довольная, раскрасневшаяся от жары и долго пила холодный квас. Из ее сумки торчал хрустящий пакет.
- Сколько времени потеряла, - сказала она наконец. - А еще за крупой идти надо, - и они сели обедать.
После обеда мать закрылась в спальне и оттуда послышалось шуршание пакета.
- Верка, иди сюда! - раздался ее голос. Верка вошла и обомлела. В спальне стояла мать в чем-то таком, чего Верка еще не видела. Вроде бы и ночная рубаха, но вроде бы и не для сна предназначена. Зачем ночной рубахе быть прозрачной? Да еще без рукавов. А это одеяние было прозрачным, облегающим, надетое на голое мамкино тело. И вроде бы солнечный свет в спальню не падал, но рубаха вся словно переливалась, играя разными цветами, хотя была она всего лишь одного розового цвета.
- Ты прямо царевна, - шепотом сказала Верка, забыв и о сбитых коленках, и о пруте на кухне. Мать засмеялась непривычным для Верки смехом и вдруг крутнулась перед зеркалом. Но Верка не могла оторвать глаз от обновки, которая вся была обшита дивными белыми кружавчиками - и подол, и лямки, и вокруг шеи - кругом пестрели кружева. Верка вспомнила про своих неухоженных кукол и смотрела на эти кружева, не мигая. Мать, видя ее реакцию, снова засмеялась и легонько выпроводила ее из спальни:
- Иди поиграй, только со двора - ни ногой. Завтра суббота, вечером пойдем в баню.
Баня в каждой улице была общая на всех соседей и бабы обычно гурьбой ходили туда своими компаниями, по пятницам. А по субботам баню топили для мужиков.
Верка вышла во двор и весь мир ей виделся сквозь ажурные узоры кружев, которые мерещились ей в сплетении травы, в кустах крапивы, в хаосе листвы. Она молча пошла и присела возле своей подружки по заборной дыре.
- Ты чего? - удивилась Томка ее притихшему виду. - Опять от мамки досталось?
- Нет, - ответила та, вздохнув. - Просто, я видела красивое.
Жалость к куклам острым ежиком кольнула в самое детское сердечко. Кукол у Верки и Томки было по четыре штуки. У Томки они были поновее, и они были ее личные, а не Валькины, как у Верки, но все равно, наряды у них были затертые и бесцветные, да еще три пупса было совсем голых. Все это ихнее богатство размещалось в выстеленном тряпочками ящике из-под картошки.
В пятницу бабы собрались возле бани вечером, после дневной жары радуясь прохладе. Расплатившись с дедом Михалычем, как обычно, бутылкой самогона за протопленную баню, бабы вшестером, и Томка с Веркой в придачу, закрылись в предбаннике. Михалыч был шустрый озорной старикашка с одним зубом во рту и многочисленными приколами, от которых не могли спастись ни бабки, ни молодухи, но за эти приколы никто на него не злился. Томка с Веркой первыми разделись, не слушая бабьего зубоскальства и юркнули в теплое нутро бани. Давно приученные к бане, они сами знали, что и как надо делать. А бабы первым делом пошли в парилку разминать себя вениками, предвкушая приезд своих мужиков. Разговоры их нет-нет, а возвращались к дивным заграничным обновкам, тем более, что четверо из них принесли обновки в баню и вывесили их в предбаннике поверх всей одежды, чтобы после бани по-царски облачиться в этот заграничный праздник тела. Дополняя ощущение праздника, все эти комбинации были разноцветные: у Шурки - розовая, у Зинки - голубая, у Томкиной матери - зеленая, у Люськи-продавщицы - красная. Они словно радуга расцвечивали собой весь предбанник. Две остальные соседки были преклонного возраста и предпочитали на ночь долгополые сатиновые рубахи.
Сидя в парилке, Зинка шутя огорчалась тому, что нельзя в такой красоте пройтись по всему поселку.
- Ты смотри, Шурка, - поучала она:
- Не вздумай в ней завтра спать ложиться, когда Степан приедет. Она ведь для того нужна чтоб в ней до кровати дойти, пока свет не выключила. Эта вещь не такая прочная, Шурка, как ты, твой Степа враз ее на лоскуты пустит.
Бабы дружно засмеялись. Когда они начали мыться, распаренные, Верки с Томкой давно и след простыл. Зинка первой, сполоснувшись, выскочила в предбанник вытираться. Неожиданно бабы услышали оттуда пронзительный вопль то ли испуга, то ли удивления, то ли возмущения. Они мигом выскочили, толкаясь, в предбанник. Там стояла Зинка, словно глухонемая, и показывала рукой в сторону висевшей над скамьей одежды. Бабы перевели взгляды в ту сторону и, как одна, взвизгнули, позабыв вмиг, что на свете есть какие-то буквы, и что из этих букв, до сих пор, можно было складывать всякие слова. Слов никаких в голову не приходило. На стене, поверх одежды висели заграничные, ни разу не надеванные, яркие, как картинки, женские комбинации, но кружев на них как не бывало. Все они были аккуратно срезаны ножницами, которые висели тут же, на гвоздике и всегда применялись для подрезки волос. Первой опомнилась все та же Зинка:
- Где этот старый хрен?! Я его самого на кружева пущу, бабы!
Подружки ее по несчастью встрепенулись, накинув халатики, мокрые выскочили наружу. Зинка, прихватив кочергу, а остальные - по венику, бросились за угол бани, где озорник Михалыч томно приговаривал под огурчики свой самогон. Разглядев не в руках разъяренных баб, а в их глазах угрозу для своей дальнейшей жизни, он вскочил и не тратя время на вопросы, заплетаясь ногами, попытался кинуться прочь. Но самогон то ведь был не паленый и ноги это чувствовали. Вид убегающего Михалыча еще больше разъярил баб, и они бросились вслед за ним. Баня стояла на косогоре, а Михалыч и по ровной-то дороге не смог бы управлять своим телом, поскольку между мозгом и конечностями, в щуплых просторах его тела плескался самогон и давал сбой как в команды мозга, так и в их исполнение организмом. Поэтому при его попытке повернуть за угол бани он потерял равновесие и кубарем покатился вниз по косогору в заросли крапивы, где не ступала нога ни человека, ни толпы рассерженных баб. Заросли крапивы сомкнулись над Михалычем, и бабы потеряли его из виду. В том месте, где он застрял, буйно шевелились заросли и раздавались вопли ошалевшего Михалыча. Бабы побросали вниз, в крапиву, веники и пошли одеваться.
- Вот тебе и французская любовь, - грустно пошутила Зинка.
- Да ладно тебе, - пыталась успокоить ее Шурка. - Комбинации ведь целые, шут с ними, кружевами, мужикам совсем не это надо.
- Зато мне надо, -не унималась Зинка. - Такую вещь испортил, паразит, а у него и отрезать-то нечего, кроме ушей.
Комбинации бабы все же надели. У Зинки был такой вид, словно не она сама одевалась, а обряжала покойника, да и трудно было не согласиться с тем фактом, что, лишенные кружевной отделки, комбинации потеряли свою изюминку и смахивали на обычную крашеную марлю.
На следующее утро мать не обратила внимания на то, что Верка проснулась ни свет, ни заря, наспех позавтракала и убежала к Томке, а вместе с ней пропала подушечка с иголками и баночка с нитками. До обеда Верка ни разу не вернулась зареванной от своей подружки. И только когда Верка не пришла обедать, мать пошла ее искать туда, где подружки всегда играли - к забору, в зарослях смородины. Голосов не было слышно. Мать раздвинула кусты смородины и увидела то, чего никак не ожидала. Обе подружки сидели на домотканых ковриках и сосредоточенно занимались делом, ничего не замечая вокруг. Протарахти по огороду трактор - они бы и его не заметили, о чем говорили торчащие изо рта кончики языков. В ящике сидели ушитые в белоснежные полоски кружев, как на свадьбе, все их куклы, даже на головах было что-то вроде косынок. Теперь мастерицы наряжали пупсиков, благо, что гора кружев на земле была еще приличной и хватило бы нарядить в них не только пупсов, но и Томкиного Мухтара. Томка орудовала ножницами, а Верка прихватывала на пупсе нитками очередной наряд. От увиденной картины мать закипела и выбралась на полянку. Томка со страху бросила ножницы с криком:
- Это все Верка, Верка! - и юркнула в дыру. Мать схватила Верку и потащила в дом. Та не упиралась. На кухне мать взяла прут, не успевший засохнуть, и всыпала Верке по всем местам, которые подвернулись под руку. Верка недолго могла вытерпеть боль и громко разревелась, но мать это не остановило. Она отстегала дочь, после чего закрыла в детской спальне. Даже обед унесла ей за дверь.
На следующей неделе, после отъезда мужа, которому ничего не сказала, мать съездила в Красноярск, потратив на это целый день и вернулась уставшей. Она привезла соседкам новые комбинации. Войдя в комнату к Верке, которая при виде мамки втянула голову в плечи, мать протянула Верке большую коробку. - Это тебе.
В коробке лежала невиданной красоты кукла в ярком платье, с закрывающимися глазами, с пышными, как у Верки волосами.
- А куклы у вас получились красивые, - вдруг произнесла мать. - Вы приберите их, а то дождь намочит, - она повернулась и вышла, не закрыв дверь.
Послесловие
Рассказ этот всего лишь об одной частичке, об одном зернышке воспоминаний о детстве, которое было. Из миллионов таких зернышек и собирается урожай любви к родной стране. А патриотизм - это и есть любовь к своей стране, а не к правителям, которые подчас свои интересы выдают за интересы страны и норовят чувство патриотизма, как одеяло, натянуть на себя, укрываясь под ним. Маленькая Верка из 60-х годов выросла, стала матерью пятерых детей и бабушкой двенадцати внуков, которые никогда не узнают от нее ни про Цитру, ни про кружева. Они знают другое. Они знают, что их бабушка Вера любит и детей своих, и внуков. Любит больше, чем тех кукол из далекого детства, больше, чем себя и отвечают ей тем же самым.