Заключительная часть русской народной сказки с присказкой.
Читателю, умеющему читать.
Присказка для бывших детей
Все мы, взрослые, не похожи и отличаемся друг от друга, как деревья в лесу. Но всех нас при нашей непохожести объединяет, независимо от наличия или отсутсвия у нас понимания этого факта то, что все мы вышли из детства. У каждого был свой заповедный уголок детства, но у всех в детстве было нечто обязательно общее, без чего детство просто не могло бы состояться и оставить о себе потом на всю жизнь в душе светлые зарницы памяти.
К этому нечто общему, в первую очередь, надо отнести сказки, те сказки, с которых каждый когда-то начинал учиться народной мудрости и которые для каждого стали первыми листами в его непечатной книге памяти.
С годами мы ой как много листов вырываем или пытаемся вырвать из этой разбухающей книги, но те, самые первые листы мы бережно храним, сами того не замечая. Храним, как фотографии детства, храним, чтобы перепечатать потом их на чистые листы новеньких книжечек в душах своих детей.
Каждый может назвать эти сказки. Конечно, это и "Колобок", и "Репка", и "Курочка Ряба", зерна которых проросли из недр народного словотворчества, питаемого самой жизнью, а не из глубины ящиков авторского стола.
Подобно тому, как всех нас объединяют эти сказки своими воспоминаниями о детстве, сами сказки объединены между собой неким замыслом, согласно которому в них кроется какая-то недосказанность, незавершенность. Замысел этот очень прост и лежит буквально на поверхности последних фраз сказочных сюжетов, однако замечаешь его только тогда, когда рассказываешь эти сказки уже своим детям.
Не исключением из этого объединяющего замысла является и сказка про Курочку Рябу, заканчивающаяся словами главной героини: "...не плачь, дед, не плачь, баба. Снесу я вам другое яичко - не золотое, а простое".
Слова эти явились той роковой чертой, которая напрочь перечеркнула все невинные события, описанные в сказке.
Они колоколом ударили в душах деда и бабы и избавили их от былого заповедного спокойствия многолетней несытной жизни.
Слова Курочки Рябы произвели совсем не тот эффект, на который она рассчитывала. Дед с бабой зарыдали еще сильней и рухнули друг другу в охапку объятий. "Да что же это такое, да как же это, - причитала бабка сквозь дедово плечо, - золотая ты наша, не надо нам простое, у нас от простых яиц изжога бывает, ты уж постарайся еще разок, не спеши-и-и".
Расслышав все это сквозь собственные рыдания, дед удивленно выдернул себя из бабкиных скорбных объятий и высохшими глазами посмотрел на нее так, будто она сама пообещала снести золотое яичко. "Ты что, старая, когда это у меня от яични изжога была?"
Этот вопрос немного охладил пыл бабкиной печали, но не осушил ее слез. Продолжая рыдать и макая кончик платка в ручейки слез, сбегавших по оврагам морщинок на ее лице, она сердито ответила ему: "А ты не встревая, дед, не с тобой разговор веду, а с сурьезной птицей. Ясное дело, что у тебя и от жареной галоши изжоги не будет. Она у тебя только тогда бывает, когда головой, а не каким-нибудь другим местом думать приходится".
Последние слова дед пропустил мимо ушей, потому что уже после первых ее слов, он закатился язвительным хихиканьем. Дед хлопал себя по бокам распущенной до колен рубахи и монотонно приседал, будто смех сжимал и разжимал его, как большую ржавую и бородатую пружину.
"Ой, люди добрые, не могу, уморила старая, - всхлипывал дед с одышкой от своих конвульсивных приседаний, - да где ж это видано, чтоб курицу сурьезной птицей звали? Яйцо-то у нее золотое, а мозги-то все одно - куриные. Может, она оттого и снесла золотое яичко, что у нее мозгов не хватает простое яйцо снести". Перестав смеяться, дед опустился на пол возле стола и брызгов золотого яйца. "По-твоему, выходит, - продолжал он, - ежели я снесу золотое яйцо, то меня генералом звать надо или министром каким, а коль я их не несу, то я есть лапоть и ничего более. Ну, уморила! Ты вот хоть сама и не несешь яиц, а мозги у тебя самые что ни на есть куриные, ежели несут такие курьи глупости на свет божий".
Длинная речь деда явилась для бабки неожиданным открытием его захиревших способностей, зарытых под толщей чернозема житейских забот. Горе ее окончательно вылилось с последними каплями слез и осталось лежать на полу лепестками цветка из разбитого мышиным хвостом диковинного яйца. Она прошлась платком по остаткам слез под глазами, старательно выжала платок, расправила и положила на стол, затем, привычным движением вытерла руки о фартук и лишь после этого беззлобно ответила деду: "Все ты, дед, не то говоришь. Какие ни есть у меня мозги, а все же я так разумею, что не быть тебе министром, хоть ты зачихайся золотыми рублями. Министров-то сызмальства выращивают, как огурцы на грядке. Он еще под стол ползает, а все министры его уже знают и привечают, а..." Взгляд ее снова зацепился за осколки разоренного богатства, и вспышка ее беззлобного спокойствия мигом улетучилась: "Чего ты тут расселся, министр куриный? В родной избе мыши пешком по полкам ходят, золотые яйца топчут, житья от них нет, а дед под столом посиживает, да в министры тужится! Собирай, давай, скорлупки и снеси в лавку, авось, чего дадут за них".
Дед и бабка в надежде склонились над разбитым яйцом, но эта надежда так и осталась лежать на полу, там же, рядом с разбитым яичком, потому что разбитые скорлупки недолго посверкали в лучах заходящего солнца отблесками богатой жизни и переливами золотого цвета. На глазах деда и бабки они стали тускнеть, тускнеть и пожухли, как осенние листья на больной осине, превратились в шелуху серо-желтого цвета.
Тогда бабка осторожно обмакнула палец в бесформенную жижицу, вокруг которой лежали обломки фрегата бабкиной мечты и также осторожно поднесла палец к носу, который вопросительным знаком глядел на мир двумя черными дырками и сутулый, потускневший вид которого безмолвно выражал полное и окончательное крушение надежд его хозяйки на новую жизнь.
Бабка нюхнула палец. Дед тоже захотел узнать, как пахнут золотые яйца и потянулся носом в сторону ее, побывавшего в яичном нутре пальца. Нюхнув пару раз, он разочарованно открыл глаза. От пальца несло керосином и кирзовым сапогом, запах которого дед помнил еще со своих лихих солдатских лет, и которым бабка, обычно, раздувала самовар. Дед посмотрел на бабку. По ней было видно, что она слышит какой-то дивный запах, волны которого уносят ее далеко, где нет ни сапог, ни керосина, ни его, деда. И бабка мерно покачивалась на этих волнах, закрыв глаза и прижавшись носом к пальцу, измазанному жижей.
Дед тихонько в сердцах плюнул и погрозил кулаком курице. "Чуешь, дед, - сказала бабка, - как она пахнет-то, хорошая жизнь?" Дед только крякнул и снова погрозил курице. "Ну, ничего, - продолжала старуха, облизнув палец и вставая с колен, - первый блин у хорошей хозяйки всегда комом бывает. Так и с нашей курочкой получилось. Не досидела она яичко маленько, не уберегла, значит. Ну а дальше все пойдет как по маслу, и посыплются с нее золотые яички, как блины со сковородки, уж я о ней позабочусь, о золотой нашей несушке. Кто его знает, - продолжала рассуждать бабка о возможных причинах неудавшегося куриного блина, остатки которого она собирала мокрой тряпкой. - Дело тут научное, может, тут погода виновата, ведь ночи холодные стоят". И она надолго задумалась, видимо, над устройством куриного быта.
Дед с трудом дождался окончания бабкиных рассуждений, которые выплескивали на него брызги разноцветных эмоций. Свою растерянность от всего происходящего дед прикрывал излишней суетливостью вокруг бабки и громкими возгласами. Он никак не мог поверить в успех бабкиных планов, но ему очень этого хотелось при полном отсутствии представления о своей роли во всем этом деле. Однако воспоминания о предыдущих бабкиных затеях вселяли в деда смутное беспокойство о том, что эта роль не сулит ему ничего хорошего. Дед не знал, радоваться ему или принимать меры для сохранения своего спокойствия, поэтому он, то светился внутренним светом от радужных надежд, то тускнел под мраком сомнений.
Когда бабка замолчала, дед просветлел лицом в очередной раз и даже успокоился от выловленных в собственной голове мыслей. "Слушай, бабка, я вот все думаю, откуда у Рябы могло взяться золотое яйцо? Сомнительно все это. Всю жизнь ел яйца, но ни одного такого не видел. И вот, что я надумал: добрые люди сказывали, что был где-то золотой петушок из самого, что ни на есть чистого золота, так не от него ли наша курица сбежала?" Другие объяснения куриной диковины никак не приходили деду в голову, и он с радостью ухватился за эту соломинку, чтоб окончательно не утонуть в море своих сомнений.
"Мало ли , что люди болтают, - прервала полет его мысли бабка. - Всех слушать, так ушей не хватит. Я гляжу, ты мыслями в облаках летаешь, а не ногами по земле ходишь. Все дела здесь, на земле делаются, а не на небе. И мы тоже будем дела делать, да не простые, а золотые. Веришь ли дед, я всегда знала, что ухвачу за хвост судьбинушку, но никак не думала, что этот хвост окажется куриным, да еще в собственной избе". Тут она перестала сыпать в деда бисером своих отшлифованных нуждой, блестящих, как штаны отставного сторожа, мыслей, и все ее дальнейшие заботы переключились на Курочку Рябу, в хвосте которой бабка увидела знак судьбы, тот шанс, который надо хватать, засучив рукава.
Носительница бабкиной судьбы все это время расхаживалась взад-вперед по капитанскому мостику щербатого подоконника, низко склонившись клювом над его щелями, словно разглядывала под ними те скалы, о которые может разбиться днище бабкиной избушки в житейском море. Курочка Ряба делала вид, что выклевывает букашек, вредных для зхдоровья бабкиного подоконника. На самом же деле, она всеми частями своего дрожащего от страха тельца, обратилась в слух и ни разу не стукнула клювом по подоконнику, боясь пропустить хоть одно слово.
Впервые попав в большой курятник, где жили ее хозяева и куда ее родственников вносили только общипанными и обязательно без голов и внутренностей, Курочка Ряба почувствовала, как перья ее наливажются тяжестью от страха и железным панцирем сковывают движения лап, клюва, ее куриных, вечно бегающих мозгов. Единственно, на что у нее хватило сил, так это пискнуть чужим голосом насчет нового яичка деду и бабке, чтобы они под горячую руку, с расстройства, не лишили ее и головы, и перьев.
Однако дальнейшее поведеие ее грозных хозяев, оказалось непредсказуемым для нее, и курица почувствовала холодный страх, пахнущий куриной похлебкой, который сковал ей клюв и разбросал все ее мысли, как горох по огороду. Ей казалось, что страшный запах вареных друзей и родственников пропитал все стены этого неуютного хозяйского курятника, и что она сама начинает пахнуть этим запахом, из-за которого от нее будет шарахаться вся куриная молодежь, а старики просто не впустят ее обратно в родной курятник. Она уже решила, что пусть ей сначала отрубят голову и лишь после того общипают, потому что с детства боялась щекотки. Курочке Рябе оставалось только надеяться на её последний, беспроигрышный козырь, который всегда выручал ее и успешно довыручал до тех времен, когда косточки многих её друзей и подруг лежали уже возле жучкиной будки, обласканные собачьим языком, языками ветров и дождей. Курочке Рябе оставалось надеяться только на свою глупость, простую куриную глупость, которой славятся курицы всего мира.
Данную ей, Курочке Рябе, природную глупость, она постоянно развивала в себе и довела ее до изощренной утонченности, до верха совершенства, недостижимого ни одной другой курицей хозяйского двора. Этим она завоевала себе среди его обитателей приятное для нее звание курочки-дурочки, и даже Жучка при ее появлении, опасливо отходила в сторону, делая вид, что не замечает ее.
А началось ее движение к этому спасительному званию с того страшного дня, когда она в последний раз видела свою мать-квочку.
Петухов во дворе было много, но ни к одному из них она не питала дочерней привязанности. А вот за матерью ходила с самой скорлупы.
В тот страшный день она впервые поняла, кто самый страшный куриный враг в их дворе. До того дня дрожь хвостика и недержание желудка у нее, желтоклювой, вызывал вид жучкиных зубов, которые та любила невзначай показывать курам, деловито пробегая мимо них и потом весело оглядывалась на картину очередной куриной паники, за что не раз была бита. Куры не боялись Жучки, но каждый раз страх гнал их в разные стороны быстрей, чем появлялись мысли о жучкином пустолайстве.
В тот страшный день будущая Курочка Ряба мирно ковырялась в пыли возле своей матери, как вдруг над ними нависла тень, и ее мать, пронзительно заквохтав, стремительно взвыла вверх. Когда курочка подняла глаза, то увидела, что ее мать висит в воздухе, зацепившись вниз головой за какую-то коряжину, трепыхает крыльями и оглушительно кудахчет, почему-то прощаясь со всеми. Махая крыльями, она как бы говорила курочке: "Беги, беги!" Но курочка в этот миг забыла, что у нее есть резвые ноги, она замерла на месте, ничего не понимая. Когда коряжина удалялась к сараю, где стоял чурбак с воткнутым в него топором, курочка разглядела ее во всех подробностях. Коряжина оказалась дедом, и курочка враз вспомнила все, чему учила ее мать. Она кинулась в курятник и забилась в самый дальний угол. Через некоторое время она услышала, как во дворе кто-то громко, не по-птичьи, вскрякнул, потом стук чего-то острого по чему-то очень мягкому и глухой шлепок от падения на землю чего-то мягкого.
Выйдя через несколько дней из курятника, курочка поняла, что матери больше не увидит и надеяться в этом мире с дедовским чурбаком надо только на свой клюв и на голову, к которой он прикреплен. Она была самой слабой в курятнике, но эта слабость помогла ей выйти на ту дорогу, по которой она дошла ныне дальше многих своих друзей.
У них в курятнике была старая дряхлая курица, пережившая многие поколения своих детей и дожившая до такого возраста, что дед в поисках очередной куриной жертвы, обычно брезгливо отодвигал ее ногой в сторону.
Вот к этой-то курице и прибилась Курочка Ряба в то трудное для нее время. Не смотря на свои желтоклювые мозги, она быстро смекнула, почему этой куриной старухе удалось избежать хозяйского курятника, и огна изучила те законы, по которым выбиралась новая жертва для дедовского чурбака. Законы эти своим топором писал дед по своему желанию, по бабкиному указанию. Жертву свою он выбирал заранее и начинал подкармливать ее отдельно от других, чему та была неизменно довольнехонька.
Все это курочка видела из своего дальнего угла. Затем начинался второй этап дедовой куриной операции. Выбранная им курица резко переставала нести яйца, и напрасно бабка каждый день шарила под ней в надежде нащупать желанную прохладную твердость яичной скорлупы. Да и как она могла что-то нащупать, когда скорлупа была уже выброшена в крапиву, а ее внутренности бултыхались во внутренностях деда. И ни разу дед "не пустил пенку" в своей хитрости, ни разу не попался бабке на своей невинной проказе.
Обычно, бабки хватало на месяц пустых ожиданий и ругательств в адрес прожорливой пустышки. Заканчивалась дедовская продовольственная операция тем, что бабка обзывала курицу дармоедкой и отправляла деда в курятник по ее голову. При этом дед горячо и возмущенно поддерживал гнев бабки из-за куриного дармоедства. Бабка только удивлялась тому, что такие ядреные куры не несутся и обвиняла во всем петухов. Но за петухов дед стоял горой. Их рыцарские схватки были единственной его радостью в жизни, и он мог часами наблюдать за ходом петушиных боев, поэтому ни разу его топор не оборвал петушиного крика.
Только однажды за всю историю курятника дедовская операция тихо провалилась. Это был случай с той дряхлой курицей, которая мирно доживала свой век, равнодушная к дедовской подкормке, и опыт которой подглядела Курочка Ряба. Напрасно дед на протяжении долгого времени запускал свою пятерню, прибежав голыми пятками по утренней росе, под эту, молодую и сочную тогда, курицу. Яиц он не находил. Проходил месяц, другой, третий. Топор ржавел возле чурбака. Жучка грызла старые кости в своей будке, а бабка ни разу не бранилась насчет дармоедства в курятнике. Дед сам пытался заводить разговор, насчет тайно откормленной им курицы, но бабка обрывала все его разговоры, поому что, как ни странно оказалось, та курица несла яйца исправно и не вызывала бабкиного гнева. Тогда дед, начиная звереть без курятинки, не стал разбираться с этой загадкой и быстро наверстал упущенное на ее соседках.
В отличие от деда, Курочка Ряба раскусила хитрость своей дряхлой подруги и взяла с нее пример. Она стала нести яйца в тех местах, где обычно чаще всего бывала бабка, и плод ее усилий всегда попадался на глаза бабке. Снеся яйцо, она не горланила об этом, как другие куры, на весь двор, а скромно прикорнув где-нибудь за чаном с бельем, тихо поджидала бабку. Бабка поругивала ее за то, что она несет яйца не в курятнике, но беззлобность этой ругани гарантировала Рябе безопасную жизнь, поскольку неслась она регулярно.
Наступила пора, когда дед стал обхаживать Курочку Рябу своим вниманием и подсыпать ей вкусных зерен. С этого момента Ряба поняла, в чем ее сила, которая сможет защитить Рябу от дедовских планов раз и навсегда. Эта сила была в том, чего стыдились другие куры и старались скрыть ее наличие у себя, важничая и церемонно вышагивая друг перед другом. Эта сила была в глупости, на всестороннее развитие, которой курочка Ряба с тех пор стала уделять все свое внимание. Она проявила свою глупость даже там, где это казалось просто невозможным и вскоре добилась того, чего хотела - ее увидел дед во всей её глупости. Сначала, это доставляло ему удовольствие, как и любому человеку, который видит, наконец, кого-то глупей себя, но потом это стало его раздражать, особенно тогда, когда Курочка Ряба начинала энергично разбрасывать лапами во все стороны те зерна, которые он ей подсыпал. Такие сцены заканчивались словами деда: "Вот, дурища!", и дед уходил прочь. В совершенствовании своей глупости, Ряба пошла еще дальше, чем окончательно доканала деда, и из-за чего он полностью охладел в своей кулинарной страсти по отношению к ней.
Курочка Ряба поджидала деда во дворе, и когда он появлялся, начинала яростно клевать все, что ни попадется под клюв. А поскольку весь двор был усеян всякими непотребными вещами, которые состояли прежде всего из отходов куриной деятельности и из последствий жучкиных обедов, то, в основном, все это и попадало ей вовнутрь, после попадания под клюв. Ей даже удавалось делать вид, что она очень увлечена этим своим занятием и предпочитает его разбрасыванию дедовых зерен.
Поначалу дед несколько раз был застигнут врасплох этой картиной воинствующей производительной глупости своей очередной любимицы. Для него это заканчивалось каждый раз печально и со значительным уроном, поскольку он едва успевал добежать до забора, чтобы дать свободу окрошке, рвущейся наружу от созерцания картины такого, берущего за душу и желудок, обеда. Облегчившись, он, если удавалось, давал Рябе пинка и от этого, еще более облегчившись, со словами "во т, дурища!" уходил в избу отпаиваться квасом. Потом, видя, что это повторяется, дед перестал выходить после обеда во двор, объясняя бабке тем, что лекари советуют послеобеденный сон для желудка. Ему так понравилось, что он стал дремать каждый день, предпочитая это генеральной уборке во дворе.
Старания Курочки Рябы не прошли даром. Дед со своей миской зерен стал обходить ее стороной, бурча себе под нос о том, что не в коня корм. Давно уже околела своей смертью в преклонном, редком для курицы возрасте та дряхлая курица, а Курочка Ряба все оттачивала свою глупость, считая, что надо уметь пользоваться тем, что дано тебе от природы, а не отбрасывать со счетов своей судьбы. И она пользовалась. Пользовалась тем, что ее подружкам давно стоило и перьев, и гловы, и жизни. Уже дети ее, не сумевшие перенять смысла ее примера, успешно для деда стали завершать его куриные махинации, сокращая число куриных жителей, а Курочка Ряба жила под охраной своей беспросветной глупости, как под ханской грамотой.
И тут свершилось такое, чего она никак не ожидала. Ее унесла бабка в хозяйский курятник вместе с яйцом, откуда еще ни одна знакомая курица не вернулась своими ногами.
По мере того, как Курочка Ряба прислушивалась к разговору своих хозяев, она понемного успокоилась. Хозяевам была нужна не она, а ее яйца. Она прониклась еще большим благоговением перед своей взлелеянной глупостью, против которой даже дедовская всепожирающая любовь к куриным ножкам оказалась бессильной.
К тому времени, как Курочка Ряба успокоилась своим спасительным открытием, бабка подошла к подоконнику и, глядя на нее, как на диковинку с золотыми перьями, погладиля Рябу по головке: "Золотая ты наша, - обратилась она к курице, радостно присюсюкивая, - теперь у тебя начнется новая жизнь. Тот грязный сарай не для тебя. Теперь ты будешь жить здесь, с нами, в тепле и покое".
От этих последних слов дед весь напрягся, ожидая самого худшего для себя их продолжения. Его натренированное бабкиными затеями чутье не ошиблось и в этот раз.
"Теперь спать ты будешь вон там, на печи", - продолжала бабка таким тоном, словно печь была специально поставлена в избе для высиживания золотых яиц. Стоя спиной к деду, бабка не могла видеть случившихся с ним перемен, с головой уйдя в приятные хлопоты.
А перемены были заметные. Дед весь разом обмяк, словно у него выдернули через макушку позвоночник и набили сеном. Руки его затрепыхались вдоль туловища, как крылья у безголовой птицы, он стал ими шарить вокруг в поисках опоры и попятился на неразгибающихся ногах назад. Уткнувшись спиной в шершавый бок родной печки, дед взбодрился от этого прикосновения и снова распрямился вдоль позвоночника, приняв свои обычные очертания и приготовившись отбивать любые атаки на свою теплобокую кровать.
Дед с самого начала знал, что вся эта затея с яйцами обязательно обернется для него колючим боком и был готов к этому, прикидывая, что это будет за бок и как из-под него половчее вывернуться. Но такого поворота дела он никак не ожидал от своей бабки. Даже враги-инородцы в лютые холода не додумались лезть в его печной закуток и не сгоняли его с прогретой печной спины.
Дед не представлял, что люди могут еще где-то спать, кроме печки, на которой он провел лучшее время своей жизни. В своих догадках, он ни на минуту не допускал мысли о том, что бабке придет в голову, тронутую золотым азартом, такая черная идея.
Дед прижался к печке и растопырил в обе стороны руки, словно закрывал собою ее прелести от куриных лап. "Не дам, бабка, что хошь делай, а это не трожь!" - проскрипел зубами дед.
Но бабка ничего этого не видела и не слушала. Она продолжала гладить курочку: "Сделаем тебе там гнездышко, и начнется у нас с тобой золотая жизнь. А ты, дед, будешь здесь, под окном, на лавке спать, пока в новые хоромы не переедем".
Вспышка дедовой решительности пошла на убыль, бесследно разбиваясь о ледяное равнодушие бабкиной спины. Видя это, он стал грустно успокаиваться. Дед знал, что следующая такая вспышка будет нескоро, и он начал прощально поглаживать свое жизненное пристанище, которое было для него больше, чем просто ночлег. Печка была для него тем теплым другом, который мог часами почтительно выслушивать его рассуждения, молчаливо во всем соглашаясь и разливая тем самым бальзам по его душе, растрепенной бабкиными командами. "Ну, чего ты стоишь, дед? - повернулась она к нему. - Собирай свои хохоряшки с печи, или ты их тоже оставишь?" Подстегнутый этими словами, дед опрометью полез на печь за остатками своего душевного благополучия.
Спустился он оттуда со своим постельным скарбом и с лицом, просветленным от некоей мысли. "Слушай, бабка, - начал он эту мысль - а что будет, если она не понесет золотые яйца?". "Когда будет это, тогда и посмотрим". "А топор я все же наточу", - повеселел дед.
На печь была поставлена большая корзина с мягкой подстилкой и туда посадили Курочку Рябу. Вокруг корзины стояли миски с водой, с зернами пшеницы, кукурузы, ячменя, даже с заграничным рисом. Один вид этого изобилия, вызывал у Рябы чувство сытости.
И пошла у нее новая жизнь. Дед завистливо поглядывал на курицу со своей лавки, успокаивая мыслью о топоре. Тайком от бабки, он допытывался у Рябы, откуда взялось такое странное яичко, но та упорно молчала. Жизнь пошла своим чередом. Дед понемногу привыкал к жизни на худосочной лавке, но вскоре для него наступили еще более черные времена.
У него было четыре петуха, в боях с которыми не выдерживал ни один соседский петух, и на которых бегали любоваться куры со всей деревни. После того, как месяц ожиданий не принес бабке ни простого, ни золотого яйца, бабка потребовала в избу петуха, и дед с радостью принес одного из них, не предполагая, чем все это обернется. Петух стал жить на той же печке.
Надо было видеть, как бабка каждое утро с замиранием подкрадывалась мимо спящего деда к дремлющей Курочке Рябе и ощупывала содержимое корзины. Курочка привыкла к этому и даже не просыпалась. Вид бабкиной физиономии на обратном пути от куриного гнезда был деду слабым утешением за его мятые скамейкой бока. Боясь упустить этот момент, дед просыпался затемно и начинал шумную возню на своей костлявой скамейке, чтобы ускорить пробуждение бабки. При этом он всегда успевал посетить печку раньше бабки и обшарить корзинку не только под курочкой Рябой, но и под петухом. Вселение петуха привело к тому, что однажды утром бабка наконец, не вынимая пятерни из-под курицы, огласила избу захлебистым воплем, от которого петух очумело взмыл под потолок, а дед почувствовал, как скамья выгнулась дугой под ним и сбросила его на пол. "Ну, чего там?" - прошептал дед, долетев до пола. Деду не терпелось увидеть то, чего он сам не решился посмотреть. Он замер, стоя на четвереньках возле скамьи. Закрыв глаза, бабка медленно потянула руку из-под Рябы. Деду снизу не было видно бабкиных рук, но он видел, как она открыла глаза и бросилась ими в сторону зажатого кулака. Он увидел, как ее глаза, добежав до цели, остекленели и медленно поплзли вверх со своих насиженных мест. "Да, неужто...", - начал было дед, но его пересохший от волнения вопрос, оборвал хруст треснувшей на печке скорлупы. Глаза бабки вернулись на прежнее место выцветшими и потухшими. Бабка опустилась вниз с вытянутой вперед рукой. Из ее кулака выглядывал белый бок ядреного, но обычного куриного яйца с трещинами от объятий бабкиных пальцев.
Бабка в раздумьи села. Вид простого яйца озадачил ее больше, чем непонятное появление золотого. Тут под потолком утренним будильником закукарекал очухавшийся петух, словно горделиво заявляя свои авторские права на это ядреное яичко. Своим криком он положил конец бабкиным раздумьям и своей петушиной карьере. "Дед, ты кого притащил в дом? - очнулась бабка. - Я тебя просила петуха принести, а не охламона. Нет от него толку под перьями, так пусть без них в лапше поплавает. Неси его на чурбак, а мне принеси настоящего петуха". Стальные нотки в голосе бабки распрямили деда и отправили на улицу с петухом под мышкой.
Днем в избу был поселен новый петух. Лапшу есть дед отказался. С этого дня дед с бабкой переселились на сеновал. Несмотря на это, вскоре повторилась та же история. И снова бабка неумолимо заставила деда отыскать свой топор и утащить бесполезного петуха на чурбак. Дед опять остался без обеда. Он слышал сквозь послеобеденную дрему, как бабка, забравшись на печку к Рябе, выпрашивала у нее золотое яичко, а та со своей некуриной глупостью никак не могла понять, почему бабке не нравятся ее яйца.
Третьего петуха дед нес в дом с тяжелым сердцем. Он слышал, как бабка сердито гремела крышками у своих чанов с бельем, в которых она стирала и красила одежду, беря работу на дом со всей деревни. Сам батюшка всегда обращался только к ней, когда надо было постирать одежду или подкрасить кое-что из его духовного мундира. Для этого у бабки был отдельный чан, в котором она красила поповское обмундирование.
Долго ли, коротко ли, но вскоре с третьим и четвертым петухами повторилась та же история, и деду пришлось отнести их на зловещий для куриной братии чурбак. Варево из последнего петуха они хлебали молча. Вечером в избе, куда они опять перебрались, состоялся генеральный разговор, генералом в котором, был дед. "Ну что, бабка, - начал он, - нахлебалась ты золота? Петушки-то мои золотые ведь были, нету теперь таких ни у кого. Не дала ты мне выведать у нее, - кивнул он в сторону печки, - где она добыла то яичко, вот и наломала дров-петухов. Теперь ни петухи не поют, ни душа не поет, кости только болят от твоей скамейки. И чего дальше делать будем? Может, меня еще в корзинку загонишь?" Эти слова немного разогнали с бабкиного лица тучи беспросветной скорби по ее золотым надеждам и поставили точку в ее сомнениях. "Ладно, дед, - ответила бабка, - чего уж там. Кончилось у нее золото. Придется с ней кончать, видно. Завтра же и посмотрим, что у нее внутри". От этих слов Ряба забыла про свою непробиваемую глупость и твердо решила этой же ночью бежать от бабкиных намерений. Но дед будто услышал ее мысли и вечером запер двери. После этого он стащил корзину вместе с хозяйкой вниз. Всю ночь с печи раздавался его радостный переливчатый храп. Встал он спозаранку, под крики соседских петухов и начал искать Курочку Рябу. Ее нигде не было. Только в печке дед увидел несколько перышков и хлопья сажи из печной трубы. "Вот язва, - изумился дед, - через трубу сиганула! Вот тебе и несушка-золотушка". Дед вышел и сел на крыльцо.
По двору ходили лениво сонные куры, которые завистливо поглядывали за соседский забор, где их соседки весело разбегались во все стороны от щуплых петушков. Курочки Рябы нигде не было. Внимание деда привлекло какое-то движение за бабкиными чанами с краской. Он тоскливо глянул в ту сторону и обомлел. Оттуда к нему радостно бежала Жучка со сверкающим на солнце золотым яичком. Колени у деда начали мелко дрожать, но он не успел задать себе никакого вопроса, ни себе, ни Жучке, потому что, когда она подбежала, весь нос ее оказался густо измазанным краской. Краска накапала за ночь на землю из бака с позолоченными поповскими нарядами, которые бабке приходилось систематически подкрашивать по всепрощающим просьбам батюшки. Дед быстро вытер нос Жучке, пока не увидела бабка. "Смотри, больше не ходи туда", - сказал он Жучке. Потом вздохнул и пошел к соседям просить петуха.