Аннотация: Короткий роман из жизни современных молодых учителей
До и после первой звезды
Роман эпохи дикого монетаризма
1
Валентин Иванович долго не решался. Вернее, не решался.
Сама мысль об этом представлялась святотатственной: как, он, учитель, сеятель доброго, разумного, вечного и еще неизвестно чего, надуманного в районе, в Москве или за океаном, и вдруг такое?!
В сложные моменты он всегда вспоминал директора детского дома-интерната Алексея Алексеевича, примеривал свои обстоятельства к нему и старался угадать, как бы тот поступил. Вот он - истинный сеятель, человек исключительной доброты, обогревший и очеловечивший их несчастное детство. На него, и только на него всегда хотел быть похожим Валентин Иванович, а тут, на таком фоне, опять же - такое...
Мечты, как оказалось, не столько украшают жизнь, сколько подчеркивают ее гнусность. Алексей Алексеевич осуществил свою мечту: это Валентин Иванович понял только здесь, оказавшись в полудеревне, полупоселке со странноватым названием Стюрвищи. Вот отсюда, из Стюрвищ, и стало понятнее, чего стоило Алексею Алексеевичу превратить обычный, безрадостный детский дом, да еще где - на Севере! в поистине родительский для мальчишек и девчонок, брошенных в родильных домах, осиротевших от беспробудного пьянства мам и пап.
Кто только ни попадал в их интернат - и малолетние воришки, и проститутки, и наркоманы, и даже убийцы. Потерявший облик человеческий пьяный отец забил до смерти мать и тут же захрапел - восьмилетний Сережка топором развалил, как тыкву, его голову, взял за руку пятилетнюю сестренку и пошел в милицию, явился, так сказать, с повинной. Сережка был детдомовским другом Валентина Ивановича - ни разу за десять лет не проявилась в нем жестокость, напротив, он был душевным и отзывчивым парнишкой, но уж очень справедливым. Только порой становился задумчивым, уходил в себя, в свои недетские мысли - тут уж перед ним не мельтеши. Сестра друга Лена стала теперь Еленой Дмитриевной, тоже учительницей и женой Валентина Ивановича.
В Стюрвищи они попали незамысловато: у Лены здесь жила тетка, родная сестра отца, и когда надо было выбирать, куда им бездомным и безродным податься, этот вариант им показался самым подходящим. У тетки был дом, некогда добротный, даже с мезонином, построенный дедом Лены, но основательно подгнивший и запущенный. Валентин Иванович видел тетку Аграфену еще в детдоме: она несколько раз приезжала навестить племянницу, но не племянника, которого считала извергом, и даже захотела однажды увезти Лену с собой навсегда. Сергей воспротивился, поскольку старшая сестра его родителя свою жизнь не представляла без портвешка. За это она и возненавидела его люто, до пены на губах, которую Валентин Иванович, тогда Валька, видел у нее, когда Алексей Алексеевич мягко, но твердо отказал ей и не доверил судьбу родной племянницы. Конечно, тетка винила не себя, а выродка Сергея, который наговорил на нее Бог весть что. Осталась она в обиде и на племянницу: тогда Лена не сказала ни да, ни нет, она сомневалась, не хотела расставаться с родным братом, своим надежным защитником. Алексей Алексеевич и не отпустил ее. Напомнила о себе тетка, когда Лена училась на предпоследнем курсе пединститута, по-нынешнему университета, опять звала к себе на постоянное жительство.
Позапрошлым летом Лена приехала к тетке в гости. С Валентином Ивановичем, он тогда учился в аспирантуре, и Ритой Черновой, детдомовской подругой, которая их университет как раз и окончила, и ей где-то нужно было пристраиваться. Тетка Аграфена, согбенная, седая, беззубая, много плакала, вспоминая любимого меньшего брата, убитого родным сыном, жаловалась на судьбу - ее женихов сосватала война, ей мужа никакого, даже самого завалящего, не досталось, так она и провековала одна-одиношенька. Горбатилась в колхозе, жилы рвала на работе - тут она показывала страшные венозные узлы на икрах, на ферме покрутило руки проклятущим ревматизмом - мыслимо ли изо дня в день в ледяной воде полоскаться, спрашивала она у них. И отвечала сама себе тихо и обречено, утвердительно кивая головой: "Мыслимо..." И запускала матерком.
Здешние места им понравились. Речка, спокойная и чистая, в ней водилась еще рыба, луга в пойме, леса на взгорках - возвышенные, просторные, грибные да ягодные. Много сосны, которая любит расти там, где чистый воздух. Сюда, где давно обосновались пионерские лагеря московских предприятий, повалили новые русские - их дачи, коттеджи-дворцы заполонили все окрестности. До Москвы не так уж и далеко - четыре-пять часов на электричке, а на иномарке - в два-три раза быстрее.
- Сюда бы Алексея Алексеевича! - воскликнула тогда Лена.
Он на Севере, где лето короткое, как счастливый сон, построил за городом целый поселок - жилые домики, учебные классы, мастерские, теплицы, фермы, где ребята ухаживали за курами, утками, гусями, поросятами, козами, кроликами, овцами, коровами, лошадьми... А вокруг - детдомовские поля и огороды, свои сады, у них даже пасека была - как смог Алексей Алексеевич, москвич, между прочим, создать их агрогородок, разбудить в детских душах любовь к земле, ко всему живому, как удавалось ему держать в уме дела каждого из сотен воспитанников, называть их только по именам, как в настоящей семье, да вести еще огромное это хозяйство? Каким образом он на негнущихся после автомобильной катастрофы ногах, на костылях, везде поспевал?
Каждая воспитанница умела шить, вязать, готовить еду, вести домашнее хозяйство, огородничать, ухаживать за домашними животными. Ребята больше тянулись к технике, умели плотничать, столярничать, строить. Алексей Алексеевич готовил их к жизни, вот и выходили из детдома все со специальностями - швеи-мотористки, кулинары, повара-хлебопеки, парикмахеры, слесари, электрики, токари, крановщики, трактористы-бульдозеристы, как водится, широкого профиля, экскаваторщики, водители-профессионалы, специалисты по обслуживанию компьютеров.
Во имя этого надо же было как-то организовывать их профессиональную подготовку, договариваться с училищами, со специалистами, создавать вечерние группы, причем готовить не чохом, а с учетом интересов и наклонностей каждого. К тому же, в детдоме можно было освоить не одну, а две, а то и три специальности. Алексей Алексеевич и после детдома не выпускал из поля зрения своих воспитанников - помогал всем, особенно студентам-очникам. Если кто женился или выходил замуж, Алексей Алексеевич непременно на свадьбе был посаженым отцом. Надо ли говорить о том, что все первенцы становились Алешами или Ирами, в честь жены директора, мудрой и долготерпеливой Ирины Степановны, которая учила ребят математике, обращаться с компьютерами да вдобавок вела необъятное в их условиях домоводство? Сколько же доброй энергии, любви к воспитанникам было у этих поистине замечательных людей?!
В здешней школе учителей не хватало, и Рита осталась в Стюрвищах учить детей русскому языку и литературе. Директор школы Анна Ивановна, которую они тут же за мощные, монументальные формы прозвали Анной Иоановной, предлагала Валентину Ивановичу и Елене Дмитриевне немедленно влиться в дружный коллектив педагогов. Особенно обхаживала Валентина Ивановича: пообвыкните немного, я введу вас в курс дел и станете директором - вы же мужчина!..
Весь год Валентин Иванович, когда надо было отвлечься от диссертации о некоторых закономерностях развития синтаксических конструкций в русском языке, строил планы создания в Стюрвищах некоего подобия детского дома-интерната, короче говоря, как у Алексея Алексеевича. В порыве вдохновения и уверенности в собственных силах он написал ему письмо о своих планах. К удивлению, Алексей Алексеевич намерение Валентина Ивановича приветствовал очень сдержанно и с множеством оговорок.
В России, как известно, писал учитель, две напасти: власть тьмы и тьма власти - с этой точки зрения у нас полная тьмократия. Самое главное для вас, ребята, сегодня - выстоять в этих условиях, выжить не только материально, но и морально, чтоб потом, когда всенародное осатанение схлынет, строить жизнь по высоким принципам и образцам. Время нынче не для идеалистов, а для циничных материалистов, господ без чести и совести. Самое страшное - им решительно начхать на голодных и бездомных детей, что население России, как шагреневая кожа, сокращается. Мы готовили вас к жизни, где человек человеку друг, товарищ и брат, а вы оказались в жизни, где человек человеку волк. Простите нас, ребята, великодушно за это - мы хотели, чтобы ваше детство и отрочество были хоть немножечко счастливыми. Воспитывали в вас добросердечие, порядочность, отзывчивость. Я не мог иначе, извините меня, неисправимого идеалиста...
Письмо было совершенно необычным для Алексея Алексеевича, всегда спокойного, уравновешенного, с открытым, радостным и чуть-чуть простодушным лицом. Конечно же, Валентин Иванович сразу ответил, благодарил учителя именно за все хорошее, которое согрело и выровняло их травмированные детские души. Плохого, отвратительного, несправедливого сегодня сколько угодно, но мы, дорогой Алексей Алексеевич, благодаря вам знаем, что такое хорошо, а что такое плохо. Иначе все то, что творится вокруг, мы бы считали нормальным. Так за что же вы просите прощения, Учитель Добра? Мы расскажем о нашем детском доме своим детям и внукам, они тоже будут любить вас. Как любим мы, для которых вы - самый высокий пример для подражания на всю жизнь.
Собственный ответ не нравился Валентину Ивановичу выспренностью и трескучестью, хотелось написать теплое, сердечное письмо, но разве есть на свете слова, которые бы со всей полнотой передали все твои чувства к человеку, которого боготворишь? С нелегким сердцем заклеивал он конверт.
Письмо учителя настолько расстроило Валентина Ивановича, что Алексей Алексеевич ему приснился. Совсем без ног, на тележке-доске с подшипниками. Из голубых глаз учителя ручьем лились слезы, запекшиеся губы шептали: простите, простите, простите... Он отталкивался сбитыми в кровь руками о каменистую дорогу, хотел приблизиться к Валентину Ивановичу, а он отступал, не позволял ему подъехать вплотную. Потому что, Валентин Иванович знал это точно, учитель в искупление своей надуманной вины намерен целовать ему, ученику, ноги. Алексей Алексеевич отталкивался окровавленными руками, ржавые подшипники визжали, а он пятился назад... "Что же я делаю - Алексею Алексеевичу ведь больно!" - подумал Валентин Иванович, но продолжал пятиться, поскольку не мог позволить учителю унизиться перед ним...
Потрясенный неразрешимостью ситуации Валентин Иванович проснулся и до утра не мог сомкнуть глаз. С Алексеем Алексеевичем что-то случилось. Едва дождавшись шести часов утра, он, не говоря Рите ни слова, поехал на переговорный пункт и позвонил Алексею Алексеевичу домой. Трубку взяла Ирина Степановна.
- Спасибо, Валя, за звонок, - обрадовалась она. - Алексею Алексеевичу уже лучше. Операция была не из легких, но он держится молодцом. Слава Богу, дело пошло на поправку, обещают через неделю выписать из больницы. Я обязательно ему передам, что ты звонил. А вы-то как?
- Нормально.
- Все вы так отвечаете - как сговорились, - в голосе Ирины Степановны проскользнула обида. - Держитесь?
- Держимся, Ирина Степановна.
- Держитесь, ребята.
2
Действительность в Стюрвищах оказалась совершенно не такой, какой она представлялась Валентину Ивановичу в мечтах. Ему, филологу, Анна Иоановна предложила вести физику и биологию одновременно. Все мы здесь, объяснила она, трактористы-машинисты самого широкого профиля. Если вам покажется мало, можете физкультуру прихватить или химию - наша химичка, представьте себе, оставила нас, ей место в ларьке нашли!
Состоялся разговор и у Лены.
- Видите ли, милочка... - врастяжку начала директриса.
- Если вам не очень трудно, то называйте меня лучше Леночкой, - перебила монолог Лена - детдомовские за словом в карман не лезут.
- Так вот, милочка, - настаивала на своем Анна Иоановна, обиженно и даже зловредно поджимая пухлые губы, - я не представляю, как вы в таком виде, - она выразительно взглянула на ее огромный живот, - можете появиться в классе. Это же дети, они будут насмехаться над вами, чего доброго, доведут вас до преждевременных родов.
- Не доведут, я на последнем месяце. Я не рвусь в бой, пришла, так сказать, представиться, показать, что приехала и чтобы вы имели меня в виду на будущее.
- Извините меня пожалуйста, - пошла на попятную Анна Иоановна. - Рожайте на здоровье, а потом - приходите, милости просим, дорогая Елена Дмитриевна. Работы у нас все равно, что у дурака махорки, - неожиданным и необъяснимым сравнением закончила она разговор.
Что и говорить, не на крыльях возвращались Валентин Иванович и Лена домой. Вообще-то Елена Дмитриевна напоминала походкой утку - переваливалась с ноги на ногу, а лицо ее, в коричневых крапинах и пятнах, смахивало на огромное яйцо кряквы. Если же серьезно, то, готовясь стать матерью, она ушла в себя, как в кокон, сосредоточилась мыслями чувствами на нарождающейся в ней жизни. Все остальное ее мало тревожило, было слишком несущественным и третьестепенным, в том числе и то, что ее муж, без пяти минут кандидат филологических наук, будет учить детей физике и биологии. Поэтому и вопрос, заданный им вечером за чаем, может, пока не поздно, следует поискать работу в другом месте, ведь Рита получала последний раз зарплату в феврале, а уже начинался август, Леной был воспринят как сугубо риторический, не имеющий к ней никакого отношения. Зато ответила Рита:
- А куда? Вон она с какой икрой. Тут над головой крыша, а впереди не лето, а зима. Специалисты по синтаксису, яснее ясного, сейчас позарез нужны, везде требуются. На твоем месте, братишка, я бы сейчас грибы собирала и сушила-солила, ягоды, а картошку - где увидела, там и копала бы. В погребе шаром покати. Тетка Аграфена ничего не сажала, который год на огороде даже укроп не растет...
- Не гневи Бога, Рита, - подала с печи голос хозяйка. - Мы с тобой висяло годик прожили, висяло. Дай Бог тебе здоровья... А я не рубля с тебя не взяла за квартеру-то, ни рубля!..
- Еще бы не висяло! От Гарика каждую неделю - сумку, бутылку, да не одну. Конечно, висяло! Какие тут еще рубли за квартиру? Не было бы меня - так с сумой и таскалась бы по миру.
"Вон оно что - тетка Аграфена попрошайничала", - поразился Валентин Иванович, открывая для себя все новые стороны стюрвищенского бытия. Ритины претензии к старухе, особенно попреки куском хлеба, ее напор, безоговорочность тона покоробили его. Сестренка - она такая, ничего не поделаешь.
- Извини, Рита, я насчет картошки что-то не понял. Надеюсь, ты не воровать ее предлагаешь?
- А ты как думал? Сейчас все воруют. Чем больше стащит, тем больше уважения! Наши деньги козлы на выборы ухлопали, то есть украли мою зарплату за полгода, и они, эти педрилы, очень уважаемые люди. Валька, разуй гляделки!
- Опять не понял. Ты всерьез советуешь мне воровать?
Рита от возмущения его непонятливостью выскочила из-за стола, подошла к нему вплотную, наклонилась и, глядя на него в упор красивыми, но холодными, прямо-таки ледяными глазами, спросила грубо и безжалостно:
- Зимой жрать что будешь? Или ты и твоя семья святым духом питаться настроились? Раньше совхоз помогал, а сейчас его, совхоза, считай, нет. Им скотину кормить нечем и некому. Сходи за деревню, загляни в овраг - туда весной сотни поросят вывезли. С голодухи подохли. А те, что остались, так и не набрали веса - дистрофики они. Совхоз был откормочный, только свинины давал самое меньшее по полтысячи тонн в год. Тогда школу, больницу, клуб, жилье построили. Теперь наша зарплата, грубо говоря, догнивает в овраге. Все до безобразия просто - народное образование финансируется из местного бюджета, а производство лежит, налоги никто не платит - машины скорой помощи без бензина стоят. И не только у нас так - по всей России, за исключением Москвы да Питера. Так что, братишка, губы ни на что не раскатывай, а работай вот этим, - она постучала пальцем по его лбу, вернулась на место, отхлебнула чаю и продолжила: - И еще одно учти. Через несколько лет нам учить будет попросту некого. В этом году из всех наших деревень еще наскребли на один почти полнокровный класс, а через три года в первый класс придут только три мальчика и две девочки. Когда же ваш ребенок дорастет до школы, то не исключено, что одноклассников у него вообще не будет. Такую политику завели эти педрилы: нерентабельно рожать, растить, воспитывать детей, нерентабельно лечить больных, кормить стариков. Вообще нерентабельно быть человеком, зато очень выгодно быть подонком! А вам бы скорей родить, а что будет потом - наплевать...
- Рита, опомнись! Не святотатствуй. Ты забыла, как мы в детстве мечтали: вот вырастем, и у нас будет много-много детей, которым уж кто-кто, а мы станем настоящими, самыми лучшими на всем белом свете родителями? Причем здесь какая-то рентабельность? И поэтому я не пойду воровать. Я - педагог, учитель, неужели тебе это непонятно?
- Воровать - это не значит красть, кому, как не тебе, знать многозначность этого слова. Сейчас много изящных, прямо-таки художественных видов воровства.
- И все они - нечестные!
- Ладно уж, блаженный. Тогда заработай честно. Иди завтра утром к дачникам, к новым русским, может, обломится найти работенку по строительству. Пока сезон не кончился. Хоть на пеленки заработаешь. Алексей Алексеевич далеко, советской власти больше нету, так что вашему дитю никто не подарит приданое. Даже на одеяльце в кармане у вас не звенит. Инструмент, какой никакой я на чердаке нашла, когда крыша потекла. Если бы тетя Агаша нашла - пошел бы на бормотуху. Там и доски есть.
- Какие доски? - оживилась на печи старуха.
- Тебе на гроб.
- Ну, Рита...
- Что - Рита? Я дело говорю. У вас ни кроватки, ни коляски. Покупать до рождения нельзя, примета плохая. Но подумать заранее ведь можно. Кроватка детская сейчас стоит, самое меньшее, полмиллиона - полторы твоих месячных зарплаты.
- Ой, деньжищи-то какие! - запричитала старуха. - Не слыхали мы раньше о кроватках, да еще о таких дорогущих. Зыбку мужик сгондыбает - и милое дело. Вон крюк для нее, - из запечья показалась косматая голова, а затем рука, корявым перстом указующая на потолок. - Он крепкий, вы не думайте. После войны старшая моя сестра Дуня, царство ей небесное, забрюхатела от МТС - да в петлю. Здоровущая была, а крюк выдержал.
- Тетя! - взвизгнула Лена и хлестко шлепнула ладонью по столешнице.
- Я ничего, ничего... - забормотала старуха, исчезая во мраке запечья.
Рита выразительно посмотрела на Валентина Ивановича, кивнула на печь, а затем укоризненно покачала головой. Мол, видишь, какая жизнь стюрвищенская, а ты, интеллигент детдомовский, несчастный... Но после бурной выходки Лены сбавила в напоре.
- Тебе Анна Иоановна наверняка дала наряд до конца месяца. Там поправить, там прибить. Не вздумай! Она давно на тебя имела виды: вот Валентин Иванович приедет и сделает. С весны меня донимала: когда Валентин Иванович приедет, не передумал? Ты в школе еще не появился, а завуч, есть у нас такая гадюка - Лилия Семеновна, тебя уже возненавидела. Она считалась преемницей Анны Иановны, а тут конкурент. Берегись!
- Но школа, Рита, в таком состоянии, словно ее приготовили к сносу. Физический и биологический кабинеты попросту разграблены...
- Приватизированы, - поправила Рита.
- Мебель переломана, во многих окнах картон, фанера, жесть, стены обшарпаны, исписаны...
- Ну и что? - прервала его доклад Рита. - Школа в таком, сталинградском, состоянии несколько лет. Не нужны нынешним хозяевам жизни школы: темного, необразованного человека легче околпачивать, грабить, эксплуатировать. А ты разволновался. Вот что, братишка, скажу я тебе: многое из того, что вложил в нас Алексей Алексеевич, оставь в покое, спрячь в душе как неприкосновенный запас. Авось пригодится. Сегодня жизнь не для честных и порядочных, над ними смеются. Поэтому Анне Иоановне заяви твердо: приду в школу первого сентября. На новом месте надо обустроиться, вот-вот появится ребенок. Она тебя подъемным пособием обеспечила? Нет? Тогда пусть на тебя не рассчитывает... А тебе, Леночка, мой совет: как бы ни было трудно - не продавай швейную машинку. Какой же умница наш Алексей Алексеевич: каждой девчонке, отправляя ее в эту проклятую жизнь, он дарит столько лет швейную электрическую машинку. Я только дважды получала в школе деньги: перед новым годом да в феврале. Жрать было нечего, икала в городе надомную работу, репетиторство. Нашла "рога и копыта" по пошиву, октябрь перекантовалась, а потом - нет заказов, хоть удавись. Дошло до того, что четыре дня не ела, а тетки дома не было, где-то попрошайничала. За четыре дня выпила в школе два стакана чая без заварки, на жженом сахаре, да четыре сушки. Такие у нас школьные завтраки, мы их называем комплексными гайдаровскими обедами. Поехала в город и спустила машинку даже не за пол, а треть цены... Только выпустила машинку из рук, как встречается мадам из "рогов и копыт": что же вы, Риточка, не заходите, у нас такой большой заказ! Да я же пять минут тому назад машинку продала, заходила к вам утром, поцеловала замок! Риточка, да мы дадим вам свою, напрокат! Вот оно, счастье-то детдомовское!.. Я раньше думала, что только мы прокляты своими родителями, оказывается, весь наш народ кем-то проклят. Вообще-то мы какой-то лженарод, у нас лжежизнь и кантуемся мы в какой-то лжестране...
- Рита, прекрати, уймись! Посмотришь на тебя: красавица, настоящая красавица. Блондинка, не искусственная, а настоящая, глазищи голубые - хороша! А во рту у тебя - черным-черно, - Валентин Иванович попытался пошутить и пожалел об этом: Риту в детдоме кто-то прозвал Болонкой, а чернота в пасти собаки считается признаком ее злобности.
- На то и фамилия у меня - Чернова. В душе черно, братишка. Тут, - она простила ему намек и постучала кулачком поверх высокого, выразительного бюста. - Может, выпьем, а? У меня от Гарика есть бутылка в заначке. Если бы не Гарик, не знаю, как и выжила была, - и после этих слов она бесшабашно и вызывающе засмеялась.
- Огурчика бы малосольненького. Все бы отдала за огурчик, - мечтательно произнесла Лена и закрыла глаза от предвкушаемого блаженства.
- Сестренка, будет тебе огурчик!
Рита подхватилась и ушла к соседям, а тетка Аграфена, услышав про бутылку, завозилась на печке, потом стала с нее спускаться.
3
Август для Валентина Ивановича выдался хлопотным и напряженным. На рассвете он уходил в лес, носил оттуда дрова. Ему, как сельскому учителю, должны были за счет школы выделить несколько кубометров и привезти даже домой, но теперь до этого никому не было никакого дела. Точнее, у школы на эти цели денег не было и они не предвиделись, поскольку власти были озабочены непрекращающимися выборами. Выделение и поступление денег вряд ли кем-то согласовывалось с графиком приближения зимы, поэтому надо было самому позаботиться о топливе. В России, как известно, для чиновников зима испокон веков является самым необычным природным явлением.
Однажды, когда он валил сухую сосну, его поймал лесник, хотел было отвести в контору лесничества и составить по поводу самовольной рубки акт. Но потом, узнав, что он новый учитель, сам наметил ему деревья, которые теперь он валил, а самое удивительное - не только не потребовал магарыч, а даже отказался от него, когда Валентин Иванович сделал соответствующее предложение. Побереги бутылку для тракториста, посоветовал хозяин леса, заготовь побольше, на целый прицеп и вывези, не таскай на себе. Он так и сделал, но попозже, когда заработал немного денег на дачах.
На садовых участках народ, как на беду, оказался не безруким. Одно товарищество организовали строители, а другое - работники какого-то завода. И все-таки ему удалось поставить два забора из сетки-рабицы и одни ворота, которые он украсил резьбой, и всем они нравились, однако заказов не принесли: завод лежал, большинство дачников находилось в неоплачиваемых отпусках. В поселках "новых русских" работали свои бригады. Они таких, как он, гнали взашей, грозили ноги поперебивать, а руки повыдергивать, чтоб не показывались здесь больше, потому что неорганизованные шабашники, особенно из Молдавии и Украины, готовы были работать за любую цену.
В одном коттедже повезло. Вначале хозяин, толстый кабан в шортах, с черной щетиной на голове и на скулах, с пухлыми, красными и презрительными губами, сказал, что никакой работы нет и посоветовал отваливать отсюда. Испытав очередное унижение, Валентин Иванович опустил голову и побрел прочь, но его вдруг окликнула хозяйка: предложила соорудить полки для солений и консервов в погребе.
- Ладно, пусть орудует, - разрешил хозяин и назвал цену: двести тысяч, поскольку там, по его мнению, было на полдня работы.
Подвал "нового русского" напоминал собой по крайней мере лабораторию образцового быта. Стены, пол и потолки были отделаны импортным кафелем, трубы - никелированные или из нержавейки, на века, прачечная - крик последних достижений в этой области, системы отопления и кондиционирования, холодильные камеры... Все это, как он догадался, только на половине хозяйки, очень сдержанной и в то же время какой-то пришибленной, наверное, деспотической властью хозяина.
Большую часть подвала отделяла стена с несколькими бронированными дверьми - там были владения "кабана", разумеется, с сауной, бассейном, гаражом и еще неизвестно с чем. Хозяйке, видимо, великолепия ее половины показалось мало, и она отвоевала, судя по всему, в самом углу подвала помещение под погреб деревенского типа.
Валентину Ивановичу надлежало соорудить на стенах в четыре ряда стеллажи из белой пластиковой доски, которая бы держалась на литых алюминиевых кронштейнах.
- Здесь работы не на полдня, - заявил он сразу хозяйке, прикинув объем только сверления бетонных стен. - Кронштейны надо ставить через метр, не больше, иначе пластик будет прогибаться. Каждый кронштейн крепится на двух винтах, следовательно, необходимо просверлить сто двадцать отверстий. Каждое сверление - минимум на глубину пять сантиметров, итого общая длина отверстия получается шесть метров! В железобетоне, учтите. Тут буровому станку с алмазными шарошками работы на неделю, хозяйка. Что же это получается: тридцать три тысячи за каждый метр сверления дрелью в железобетоне?!
- Пусть о сверлах голова у тебя не болит, - она сразу перешла с ним на "ты", даже не спросив, как его зовут. - Он пообещал двести тысяч? А я плачу еще по тысяче рублей за каждый сантиметр. Сколько получается?
- Шестьсот тысяч.
- Теперь иди за мной, возьмешь инструмент, - сказала она, не сомневаясь в том, что он согласен.
Конечно же, он был согласен: дней за десять можно было заработать две месячные учительские зарплаты. До вечера он управился только с одним стеллажом, а их всего было двенадцать. Наглотался бетонной пыли, руки гудели от дрели.
- Закончил? - встретил вопросом хозяин.
- Только начал.
- Что же так, гегемон? Или ты прослойка, у которой руки из жопы растут?
- Там шесть погонных метров сверления в железобетоне.
- Да? Сосчитал или накинул?
- Сосчитал. Пистолет бы...
- Возьми мой, какие проблемы?
- Не такой, - усмехнулся Валентин Иванович. - Для дюбелей.
- Для дембелей сколько угодно, а для дюбелей - нет.
- Если бы и нашелся, применять его нельзя - кафель, от выстрелов будет разлетаться. Да и кронштейны литые могут полететь.
-Ну-ну, - выставив вперед тяжелый подбородок "кабан" немигающе смотрел на него налитыми глазами. - Не погреб, а аэродром, поскольку все в нем может летать. Действуй дальше. Пока.
По пути домой Валентин Иванович размышлял над тем, что могло означать это "пока". "Кабан" попрощался с ним или же пока разрешал мантулить в образцовом подвале? "И это новые хозяева страны?" - задавал он себе и такой вопрос.
И все же жизнь в Стюрвищах у них мало-помалу налаживалась. Приехала от своего Гарика Рита и привезла Лене надомную работу - внушительную сумку с заготовками для шитья "семейных" мужских трусов. Они вытащили швейную машинку и, отпуская шуточки по поводу изделия, осваивали технологию. Впервые за две недели лицо у Лены разгладилось, а глазам ее возвратился обычный для них блеск.
Распоряжалась близлежащим окружающим пространством, как всегда, Рита:
- Мы будем строчить, а ты, братишка, найди длинный гвоздь и вдевай резинки. Все-таки шестьсот рубликов штучка.
- Одна резинка?
- Нет, все изделие.
- Не густо.
- "Новые русские" на работу денег не швыряют.
- Это я сегодня понял. Руки так набил, что резинка для меня, извините, слишком изящный предмет.
- Смотри, как бы тебя не надули. Как меня один кинул - так это сейчас называется. Напросилась я к одному хмырю учить английскому языку его хмыренка. "Рита Белова", - в шутку представилась, потому что как назовусь Черновой, то сразу же получаю вопрос или замечание: как, вы такая яркая блондинка, нет, фамилия у вас неправильная... Обрыдло объяснять, одним словом. Беловой назвалась только поэтому, без всякой задней мысли. "А-а, слышали", - просиял он своей бронзовой сковородкой.
Недели две помучилась с хмыренком, а его папаша вдруг в претензии ко мне: "Ты не та Рита Белова, которая на Би-Би-Си учит английскому языку радиослушателей. Я думал, что та, а ты совсем другая. Поэтому в твоих услугах мы больше нуждаемся". Ничего себе претензия! "Так вы полагали, - спрашиваю, - что я по ночам работаю в Лондоне, а утром мчусь на помеле в наш Пересранск учить ваше чадо?" На полнейшем серьезе отвечает: "Конечно!" "В этом случае вам никто не поможет", - говорю я, толсто намекая на полнейшую клинику, и прошу рассчитаться со мной за десять уроков. " Сожалею, но не вижу оснований, поскольку ты обманула нас". " Это вы обманулись, при чем же здесь я?" - спрашиваю". Вот именно, при чем здесь ты! Ребенок всем рассказывает, что учительница английского у него Рита Белова, а его поднимают на смех. Прибегает весь в слезах. Тут, извини, морального ущерба куда больше, чем полагается тебе за десять уроков. Ты должна нам заплатить, а она еще за свой обман какие-то деньги требует, нахалка!"
Жаль, что в паспорте у меня написано "Чернова", а если бы было "Белова", я бы ему всю сковородку разметила в глубокую полосочку. Так и не заплатил ни рубля, подонок. С тех пор, братишка, завела железное правило: деньги вперед. Предоплата называется.
- Ты этому, своему русскому языку детей учишь или все же литературному? - поинтересовался у нее Валентин Иванович.
- Тоже мне стилист выискался! Да пошел ты, братишка, знаешь, куда? - беззлобно сказала она.
- Да, я пошел. Поправлю-ка дверь и окно, девушка, в твоем мезонине. Там зимой будет свежо, там такие щели...
- Зато не жарко. Я там всю зиму почти прожила, закалилась. Если уж было в невмоготу - тогда вниз, к тетке на печь.
4
И все-таки жизнь у них постепенно налаживалась. Он заменил в доме несколько прогнивших половых досок, отремонтировал лестницу, ведущую в Ритин мезонин, утеплил двери и окна. Лена, кажется, выходила постепенно из своего оцепенения, строча "семейные", которые Рита отвозила в город и возвращалась оттуда с деньгами и новыми заготовками. Если Рита исчезала к Гарику на несколько дней, то Лена не находила себе места, то и дело смотрела на дорогу. Но Рита возвращалась, и все опять шло своим чередом.
Со стеллажами Валентин Иванович еле управлялся до начала учебного года. Работать ему разрешалось начинать в десять, а то и в одиннадцать часов утра, поскольку хозяева или их гости до этого времени дрыхнули. Между прочим, при этом им совершенно не мешало изматывающее, душераздирающее блеяние козлят, которых они любили зажаривать на вертеле тушками. Привозили только козочек два-три раза в неделю, привязывали к бетонному столбу - опоре гирлянды стеклянных фонарей, освещающих по вечерам газон перед коттеджем. Козлят не кормили и даже ничем не поили. Несчастные животные вытоптали копытцами газон, тянулись мордочками к зеленой травке, которая была у них перед глазами, но ущипнуть ее они не могли. Перед закланием они должны были, судя по всему, очиститься таким варварским способом и приобрести особые гастрономические свойства. Их бесконечное "ме-е" переворачивало Валентину Ивановичу душу. За мучительство бедных козлят он возненавидел хозяев.
"Кабан" платил ему тем же. Его "пока" становилось все более угрожающим. Победитовые сверла затупились в первый же день, долбить дырки приходилось в основном шлямбуром, и поэтому "кабан" прозвал его "дятлом". Хозяйке нравилось качество работы, но она заставила загрузить один стеллаж коробками с мясными консервами, тушенкой, сгущенкой и еще какими-то тяжеленными банками - запасов еды тут было столько, что непроизвольно возникала мысль о подготовке к продолжительной осаде. Сооружение не шелохнулось. Довольная результатами испытаний хозяйка впервые за несколько дней изобразила постоянно сомкнутыми губами начало то ли улыбки, то ли усмешки.
Валентин Иванович решил не упускать благоприятный момент: предложил посадить на участке сад. Долбя дырки в железобетоне, он задумал заложить на одичавшем приусадебном участке тетки Аграфены питомник для плодовых культур. У Алексея Алексеевича он ходил в лучших садоводах, считалось, что рука у него легкая, поэтому сажать, обрезать, прививать, бороться с болезнями и вредителями сада он умел.
Это занятие в здешних условиях могло оказаться прибыльным, но первый доход питомник мог дать лишь через год - саженцы смородины, крыжовника, актинидии и йошты, новомодного гибрида смородины и крыжовника, если их посадить весной, только к осени станут товаром на продажу. Саженцы яблони и груши - через два, если сейчас позаботиться о подвоях, приобретя парадизки для пользующихся спросом карликов и полукарликов. Можно будет продавать саженцы яблони и груши уже будущей весной, если заняться зимней прививкой на подвои с хорошей корневой системой. Но это было рискованным и дорогостоящим занятием - куда проще заняться выращиванием рассады перца, капусты, томатов, салатов.
Лена тоже любила копаться в земле, но нужна была теплица. Еще не поздно было посадить землянику - потом ее можно будет размножать семенами. На все это нужны были деньги, и тут он все продумал, предусмотрел: садовые участки у строителей и заводчан были изрядно запущены, нужно было обрезать деревья, удалять корневую поросль. Он предложит свои услуги, будет брать за приведение в порядок участков недорого, но зато запасется из поросли саженцами сливы, вишни, черноплодной рябины, смородины и крыжовника, привоями лучших местных сортов яблони и груши. Короче говоря, серьезной конкуренции, как в строительстве, в садово-огородном деле не ожидалось, и перед ним открывались хоть какие-то перспективы.
Хозяйка убрала начало улыбки с лица, прищурилась на несколько секунд, пожевала губы, что должно было, видимо, свидетельствовать о напряженном мыслительном процессе, а потом повернулась к выходу, махнула рукой, мол, следуй за мной. Валентин Иванович последовал, с досадой думая о том, что они относятся к нему с необъяснимым для нормальных людей презрением: не поинтересовались даже его именем, не назвали соответственно и своих имен. Казалось бы, обычнейшее человеческое дело - представиться друг другу, но нет, здесь это считалось излишним или же противоречило соблюдению какой-то коммерческой тайны. Это или выходило за границы человеческих отношений, или же не являлись таковыми - во всяком случае, Валентину Ивановичу здесь было очень неуютно.
"Кабан" в беседке отмачивал свое волосатое тело баночным пивом. У ног лежали два рыжих бультерьера, которым он совал куски козлятины, а те отворачивались. Когда Валентин Иванович приблизился, собаки-убийцы встали, направили на него противно вытянутые, как бы припухшие морды и фиксировали немигающими, злобными глазами каждое его движение. Поэтому он и не решился подняться вслед за хозяйкой в беседку, остался внизу.
- Вот он предлагает посадить у нас сад, - сообщила она.
"Кабан" глотнул пива, захватил нижней губой верхнюю, а потом, помедлив, уставился на Валентина Ивановича и наконец спросил:.
- Так ты не только "дятел", но еще и Мичурин? Ботаник, значит?
"Ботаник здесь, оказывается, - это презрительная кличка, я и не знал", - подумал Валентин Иванович и не торопился с ответом.
- И кого предлагаешь посадить? - спросил " кабан", вкладывая в последнее слово явно не садово-огородный смысл.
- Плодовые деревья, кустарники. У вас суглинок, высокое место, небольшой наклон к югу - как раз то, что для сада надо.
- И яблоки?
- И яблони.
- И груши?
- И груши.
- И даже такие, как дули?
- И такие, как дули.
Неожиданно " кабан" запрокинул голову назад и, выпятив острый кадык, захохотал, громко, в крик, так оглушительно, что собаки дернулись, по их короткой шерсти волнами пошла дрожь, они не понимали: бросаться им на незнакомца сразу или же дожидаться более четкой команды от хозяина. У Валентина Ивановича по спине побежали холодные мурашки, однако "друзья человека" немного успокоились, терпеливо дожидались конца веселья их повелителя. Наконец, "кабан" устал от хохота, смахнул пятерней набежавшие слезы, запил пивом и сказал жене, не скрывая своего презрения и к ней:
- Ну ладно, он - Мичурин, а ты... Ты думаешь, что я доживу до дуль на грушах?!
И опять захохотал, теперь нервно, истерично, и Валентин Иванович вернулся в подвал.
В тот день, когда ему осталось пробить несколько последних злополучных дырок, к хозяевам нагрянуло особенно много гостей. Возле столба блеяло три козленка. Обычно - один, два, а тут сразу три. "Быстрей бы закончить да убраться отсюда", - думал Валентин Иванович, со всего размаха нанося удары молотком по шлямбуру.
Однако закончить работу ему не позволили. В подвал спустилась хозяйка и заявила:
- Мы считаем, что сегодня тебе работать не надо.
- Почему? - удивился он. - Мне осталось повесить всего три кронштейна. Тут на два часа работы.
- Я повторять не намерена. У нас дважды не повторяют. Ты мешаешь нашим гостям. Приходи завтра после обеда. В середине дня мы уедем...
- Извините, а когда я получу деньги за работу? Нельзя ли сегодня?
- Нет. Ты не закончил работу.
- Вы мне не доверяете, не верите, что я закончу работу?
- Сейчас никто никому не доверяет и никто никому не верит.
- Как же это получается: вы уедете в середине дня, а мне предлагаете приходить после обеда?
- Здесь будут племянницы. Получишь у них конверт.
Она удалилась. Нехорошее предчувствие овладело Валентином Ивановичем. Она же меня вообще за человека не считает, думал он. Я же для нее куда ничтожней, чем абстрактный " никто", который никому не доверяет и никому не верит. Я ведь поверил им, когда начинал работу, верил, что они все-таки люди, вкалывая полмесяца в подвале. Если поверил, то, значит, хуже, чем " никто". Выходит, что "никто" для меня - это недосягаемая нравственная и социальная высота, мне до нее еще подниматься, карабкаться... Опять сестренка Рита права?
Когда он вышел из подвала, то увидел в беседке много гостей. По этому случаю " кабан" надел даже майку, черную почему-то, с огромными золотистыми буквами " Made in USA" и хищным орлом. "Это надо понимать, наверное, как свидетельство того, что он уже приобщился к "цивилизации", - язвительно подумал Виктор Иванович и направился к выходу.
Однако " кабан " тоже заметил его, окликнул: "Эй, Мичурин! Освежи пасть!" и широким жестом швырнул ему банку пива. В беседке угодливо засмеялись. Банка, катясь по дорожке из красной гранитной крошки обогнала Валентина Ивановича, но он, не оборачиваясь, перешагнул через нее, продолжив путь к калитке. Сзади наступила тишина. Валентин Иванович открыл калитку и с огромным облегчением закрыл за собой: во всяком случае тут он недосягаем для собак-убийц, и стал обходить иномарки, столпившиеся напротив коттеджа.
" Господи, почему же Алексей Алексеевич и такие, как он, остались ни с чем, а вот такие одноклеточные стали хозяевами всей нашей жизни?" - воскликнул он в душе, и тут же кто-то грубо схватил его за плечо. Сзади - малый с квадратной челюстью, бритые виски, короткий ежик, бугры мышц под тугой тенниской, в подмышке кобура и из нее торчала рукоять "пушки".
- Возьми, - ткнул он в руки полдюжины пива в полиэтиленовой упаковке и угрожающе предупредил: - Попробуй только не взять...
Валентин Иванович взял. Через некоторое время до него донесся торжествующий возглас: "Я же говорил: возьмет! Ему мало показалось..." Остальное утонуло в хохоте.
Если бы Валентин Иванович знал, что "кабан" созвал гостей на трехлетний юбилей своих псов - Кусатика и Рватика, что именинникам был приготовлен специальный торт из гусиной печенки, из говяжьих языков, мелких куриных косточек, и в него уже были воткнуты шесть свечей, и гости вскоре наперебой будут стараться поучаствовать вместе с хозяином в их задувании, что козочки будут разорваны бультерьерами, освежеваны и запечены для них на вертеле...
5
Следующим днем было первое сентября и приходилось оно на воскресенье. Если бы не второго, а первого сентября начинались занятия в школе, то Валентин Иванович скорее всего не пошел бы заканчивать последний стеллаж - до того его оскорбила, покоробила история с пивом. Выбросил бы из головы, пусть это было бы похоже на тот случай, когда покупают билет, а идут пешком, но он заставил бы себя забыть обитателей коттеджа, из презрения к ним забыть - и все.
- Валька, милый, от тебя остались кожа да кости, - сказал утром Лена. - Я тебя почти не вижу. Они там тебя не кормят совсем, что ли?
- В горло не лезло, - ответил, а сам подумал: "Святая простота! Считает, что я имею дело с людьми. Они за полмесяца мне глотка чаю не предложили! Не считая пива, конечно..."
- А когда деньги получишь?
- Держи карман, подруга, шире, - как всегда к разговору подключилась Рита. - Сто тысяч задатка принес - скажи: спасибо. Да еще голландского пива шесть банок. Так что не раскатывай особо губы.
Задатка никакого не было. На одном участке он перетаскал целую машину шестиметровых брусьев, сложил их, чтобы просыхали - заработал сотню, а сказал, что дали задаток. Не хотелось выглядеть в их глазах, что называется, лохом.
- Сегодня должен получить, - сказал он таким тоном, словно подписал себе приговор.
Отправился в лес. Притащил один чурбак, второй, третий... Время как остановилось. Он давно приноровился пилить двуручной пилой один, распилил чурбаки, поколол, сложил поленья в сарае. Наконец-то радио у каких-то соседей пропикало полдень. Он хотел, было тронуться в путь, однако Лена предложила немного подождать и пообедать.
- Извини, я забыла даже, когда ты обедал в последний раз дома, - сказала она за столом.
- Я тоже, - ответил он, обжигаясь горячим, наваристым грибным супом.
- Куда ты так спешишь? У тебя же язва была, очень горячее тебе вредно.
- Не надо за столом о болячках, - пришла на помощь Рита.
- У меня еще котлеты с картофельным пюре и грибочками, а также компот, - похвасталась Лена.
- О котлеты, о компот! - торжественно воскликнул Валентин Иванович. - Живем, братва, шикуем!
- Не шикуем, а просто ва-ля-ем-ся! - уточнила Рита и изобразила, каким же образом это у них получается: взмахнула, разбросала руки, наклонила голову, положила ее на свое плечо, закрыла от удовольствия глаза - словно не в Стюрвищах они, а по крайней мере на морском берегу где-нибудь на Канарах.
" Хороша собой, ох, хороша, плутовка!" - отметил про себя Валентин Иванович. А Лене, чувствовалось, было приятно кормить его, быть настоящей женой и хозяйкой.
Дорога к коттеджу вела через вековой бор - гулкий, светлый, просторный. Где-то далеко-далеко перекликались грибники - Валентин Иванович завалил Лену и Риту белыми, подосиновиками, подберезовиками. "А опят тут - вообще кошмар!" - предупредила Рита. Не в бору, конечно, где-то в ельниках, березняках.
Крепыши с коричневыми шляпками так и норовили попасться ему на глаза, он отворачивался, не поддавался соблазну - и всякий раз при этом к нему приходила мысль о том, что грешно не брать того, чем лес одаривает. На обратном пути соберет...
Возле коттеджа никаких машин не было, на участке - тихо и пустынно. Каким-то козлятам повезло, а ему? Калитка заперта. Да и калиткой называть тяжелую дубовую дверь, окованную железом, разукрашенную чеканкой - значит грешить против истины. Нажал на кнопку, выждал минуту, нажал еще. Нехорошее предчувствие, кажется, начало сбываться...
- Заходи, - раздался вдруг недовольный и нагловатый женский голос и в устройстве калитки что-то щелкнуло.
Дверь в подвал была открытой. Последние дырки он прибивал прямо-таки с остервенением. Собирал последний стеллаж и привинчивал его с такой скоростью, словно за ним гнались - выбраться, наконец, из этого проклятого погреба ему казалось счастьем. Как же человеку мало нужно, удивлялся он, собирая инструмент.
Внутрь коттеджа, опять же не без удивления, прошел свободно. "Кабан ", как и следовало ожидать, жил по-царски: тут стояла такая мебель, которую Валентин Иванович видел разве что в кино. Красное дерево, его он вообще никогда не видел, но догадался, что здесь именно оно, мрамор, бронза, резные двери, инкрустированный пол - ну куда ему с детдомовским рылом да в такой калашный ряд!
- Не проходи мимо, - услышал он из-за приоткрытой двери тот же голос, но не такой недовольный и наглый, как в первый раз. В нем чувствовалась даже игривость...-
- Можно? - спросил он, открывая дверь.
В помещении, куда он попал, был полумрак. В глубине комнаты угасали в два ряда экраны - он вначале принял их за странное, длинное окно, но потом догадался, что тут не желают раскрывать ему систему телекамер. Когда глаза привыкли к полумраку, он заметил возле настоящего окна женскую фигурку
- Помоги с железками справиться, - услышал он почему-то совершенно другой голос.
Разумеется, Валентин Иванович бросился на помощь даме. Однако никаких ни шнуров, ни рычагов, чтобы справиться с жалюзи, найти не мог.
- Может, свет включить? - предложил он.
- Да он погас только что, вырубили, - ответила незнакомка, потом взяла его за кисть правой руки и со словами : "Не лучше ли нажать сюда?" прижала ее к твердой девичьей груди.
В этот момент жалюзи распахнулись, девушка, прыснув от смеха, как бы застеснялась своего слишком смелого поступка, а халат тем временем соскользнул с нее и упал на пол. Она была совершенно голой. Стараясь не смотреть на нее, Валентин Иванович поднял халат и протянул его девушке.
- А почему ты нос воротишь? Не нравлюсь, да? - вместо того, чтобы взять халат, она сделала несколько шагов назад, повиляла бедрами, поиграла руками в воздухе, призывно вытягиваясь. А потом подбежала к нему, одной рукой обняла его, остолбеневшего, за шею, а другой гладила волосы, щеки, провела пальчиком по густым, черным бровям и сказала:
- Облицовка у тебя ничего, классная даже. Подходит... А я все не нравлюсь тебе, нет?
Она ошалевала, ее рука на его шее стала мелко-мелко дрожать; возможно, она была уже ошалевшая от наркоты. Облизывая пересохшие губы она вновь расхвалила его "облицовку", особенно нос, намекая на зависимость размера носа с еще одной частью мужского тела. Затем, прижавшись к руке, вернее, предплечью, повернула его в другую сторону, прошептав: " Если я тебе не нравлюсь, то посмотри туда..." Шепот был противный, нарочитый...
На огромном ложе, разметавшись, лежала еще одна нагая прелестница.
- Эх, мужика бы, - потянулась и эта. - Как насчет группен-секса? Можешь или нет? Не умеешь - научим.
- Нет, красавицы, у меня СПИД, - сказал он, окончательно приходя в себя. Впрочем, никакие они не красавицы, подумалось ему, - подщипанные, подрисованные, подкрашенные. Телевизионный стандарт, таких табунами каждые пять минут по ящику показывают.
- СПИД или спит? - поинтересовалась на ложе. - Если спит - разбудим, если СПИД - резинку наденем.
- И то, и другое.
- Нам подходит и такой вариант, - не унималась прелестница, приподнялась, протянула руку, другой оперлась на локоть - прямо-таки Даная. - Иди ко мне, иди, сладкий ты мой...
А другая принялась ему расстегивать брюки, мурлыкая что-то себе под нос.
- Хочешь с меня последние джинсы снять? Они не клевые и не классные, мэйд ин Торжок, - сказал он, отвел ее руки от ширинки и спросил девицу на ложе: - А где мой конверт?
- Вот он. Иди ко мне, получишь конверт, - она достала его из-под подушки, повертела им и сунула туда же.
- Иду, лови! - неожиданно согласился он, упал на ложе и тут же оказался в объятьях обеих сразу.
Кто-то из них совал ему в лицо сосок своей груди, кто-то запустил опять руку ему в ширинку, а он тем временем шарил под подушкой, нащупал конверт и высвободился от ошалевших девиц. Вскочил на ноги и, помахивая конвертом, направился к выходу:
- Счастливо оставаться. Ничем помочь не могу.
- Вали отсюда, импотент несчастный!
- А конверт не тот, не тот, ха-ха-ха!
- Покажи тот! Ну!
- Не нукай. Не запрягал. Даже не трахнул...
Он опрометью ринулся прочь, чего доброго, девицы могли заблокировать входную дверь - уж она-то здесь бронированная. Это не дом, а какой-то броненосец или бронепоезд. А эти девочки, думал он, которых по телевизору с утра до ночи моют, чешут, мажут, прокладывают, а они умильно выводят нежными голосками " Каждый день с кэфри!", словно у них никогда не прекращаются омерзительные выделения, способны на все. Мало того, что на " винт" тут можно намотать такое, что никакой диспансер диагноз не поставит, так они еще от нечего делать, скуки ради могут отправить за решетку - набросился, изнасиловал, совершил покушение на их девичью честь. Их две, попробуй доказать, что ты не "кэмел". О времена, о нравы!...
Только оказавшись за оградой он перевел дух, вскрыл конверт. Там было несколько бумажек и записка " Минус 300 тыс за ниуважения к хазяивам плюс пива". Дамской рукой, между прочим, исполнена записочка...
- Ух, жлобы, ух, сволочи... - заскрежетал он зубами, а в окне на втором этаже показались девицы. Они корчили ему рожи и показывали языки. А он им показал, что ищет камень, чтобы запустить в них - девицы отпрянули от окна.
А дома...
Лена копной сидела на крыльце, держась за поясницу. Рядом лежал узел, судя по всему, с одеждой. По лицу жены струился пот, она постанывала от боли.
И тут, вздымая клубы пыли, возле дома остановился старый, дребезжащий "москвич".
Спустя час Лена была уже в роддоме. Ехали медленно, осторожно, несколько раз останавливались. "Что же вы, папаша, так затянули! - ругалась медсестра в приемном покое. - Воды уже отошли!" Лену увезли прямо в родильное отделение. Рита предложила ему вернуться домой на машине, мол, обычное бабье дело - рожать. Лена - девица крепкая, в два счета справится. Но Валентин Иванович подобное и представить не мог: как он может оставить тут Лену одну?! Рита махнула на него рукой и уехала.
Еще через час или два, может, даже три, поскольку Валентин Иванович не знал, сколько времени он проторчал перед роддомом, с надеждой вглядываясь во все окна, пока, наконец, в одном из них появилась медсестра, та самая, ругучая, показала ему белый сверток с красноватым, должно быть, орущим сколько было мочи, пятном. Вывела на стекле пальцем " сын" и поставила восклицательный знак. Потом, видимо, ей этого показалось мало, она кивнула головой вглубь палаты, мол, жена твоя и твой сын - во, на большой.
"Алеша, сынок ", - прошептал он с новым, неведомым раньше чувством, с тем же чувством осенил себя крестом и тут же, не помня себя от радости, исполнил какой-то дикарский танец. И медсестра, и две роженицы, занявшие соседнее окно, улыбались.
До Стюрвищ добрался на попутке где-то в полночь, но все окна светились. Он вбежал в дом и крикнул:
- Алеша у нас, Алеша!
Рита прижала указательный палец к губам, и только теперь Валентин Иванович заметил, что в доме полно старух, что тетка Агафья лежит на сундуке со свечой в скрещенных руках.
В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Он вышел на крыльцо, бился лбом о ребро столба - не чувствовал боли, от обиды и несправедливости хотелось плакать, но он давно уже разучился плакать. Рядом щелкнула зажигалкой Рита, закурила.
- Будь мужчиной, братишка.
- Ну почему, почему, Рита, так?! У меня за всю мою жизнь один по-настоящему счастливый день, не день, а только полдня, всего несколько часов, и тут же тебя обухом по голове ! За что же, сестренка?!
- Не спрашивай, а привыкай, - ответила она, помолчала, затем добавила: - А вы - настоящие педагоги! Подумать только - подгадали Алешу точно к первому сентября!
6
В ту ночь Валентин Иванович не сомкнул глаз. Попросил у соседей переноску, провел свет в сарай и, сняв с чердака доски, стал ладить тетке Аграфене гроб. Из одних и тех же досок и домовина, и зыбка, думал он, строгая пересохшую, твердую, как камень, древесину. На кроватку тебе, сынок, отец твой еще не заработал...
Рита тоже не спала, то и дело заглядывала в сарай. В их прежней жизни смерть была понятием весьма отвлеченным. Конечно, однокашники по детдому погибали в горячих точках, кого-то убивали в опасной нынешней жизни, но вот так наглядно, когда в доме, где они жили, лежала покойница, они со смертью столкнулись впервые. Валентина Ивановича это ошеломило, Риту - тоже, хотя она и не подавала виду, однако держалась поближе к братишке, вдвоем было легче, не так страшно и не так все необъяснимо.
- Рита, гроб ведь чем-то обивают. Ты не знаешь? - спросил он. - Да и как...
- Не знаю, - впервые услышал он такой ответ от Риты.
- Спроси у старух. Если у них есть для этого материал, так я куплю. Деньги есть, почти триста тысяч.
- Богач.
- Сходи и спроси.
Рита ушла и вернулась со старухой с клюкой.
- Это тетя Маня, послушай ее, - сказала сестренка, усаживая гостью на колоду.
- Соколик, не убивайся, - начала старуха проникновенно. - Беда небольшая, когда старый человек умирает. Все там будем. С Агашей, царствие ей небесное, мы дружили с детства. Весной нас, по случаю 5О-летия Победы, пригласили в военкомат - по сто тысяч дали и по подарку. Мы с ней в партизанах были. Не думай, соколик, и ты, дочка, что тетка Агафья всегда была такой забубехой. У меня одна медаль с войны, а у нее боевой орден и две медали, юбилейные не в счет. Она и партейная была, председателем колхоза сразу после войны была. Одна вдовая солдатка несла с фермы бутылку молока своим деткам, своей коровы у нее не было, а уполномоченный из района ее и поймал. Да в кутузку, а дома - пять сирот голодных, мал мала меньше. Уж как Агаша умоляла уполномоченного простить несчастную - ее Матреной зовут, приползла только что, оплакивает свою защитницу... А уполномоченный - ни в какую. "Ты воевал, гад?" - спросила тогда его Агаша. "Какое это имеет значение? "- вызверился уполномоченный. "А вот такое!" - сказала Агаша да оглоблей, оглоблей давай его охаживать. И ногу ему перебила, и ребра поломала - еле отняли его у нее. Ежели бы не партизанка, не орденоноска, не партейная, то все бы двадцать пять дали, а так только пять лет. Вместе с Матреной и отсидели. Суженый был у Агаши да оказался ряженым. Сгинул куда-то, не пожелал с тюремщицей знаться. Потом Агаша призналась мне, что от этого уполномоченного ее старшая сестра понесла и повесилась. Эх, и жизня была...
Старуха вздохнула, сняла одну руку с клюки, закрыла ею морщинистое, скукоженное лицо, и Валентину Ивановичу показалось, что она заплакала. Нет, не заплакала, провела пальцами по лицу сверху вниз, словно снимая с него только ей ведомое наваждение.
- Да, - поймала прежнюю нить своего рассказа тетя Маня, - так идем мы из военкомата, я и говорю: давай зайдем в магазин да кофточку тебе купим. В чем в гроб тебя класть, подруга? Вот как раз и дали на кофточку, завоевала ты ее, а что останется - сахарку купим, самогонки наварим на похороны. На мои ли, на твои ли - пусть стоит. Не прокиснет. Сказано - сделано. Так что насчет выпивки да закуски не беспокойтесь. Внуки Матрены с утра могилку выкопают. А ты, соколик, не вздумай гроб в атласы да бархаты обряжать - отродясь мы их не носили. У тебя сыночек родился, для него копейку сохрани. И попа пригласим, не боли об этом твоя голова.
- Спасибо вам, - сказал Валентин Иванович.
- Тетка Аграфена, оказывается, героическая личность. И не подумаешь, - вслух размышляла Рита.
Тетя Маня, поохивая, поднялась, переступила с ноги на ногу, поосновательней оперлась на клюку.
- Вот что еще, соколик. Не приведи, Господь, чтобы Лена узнала. Молоко-то может и пропасть, что делать будете? Это вам не город, тут детского питания нету. Когда выйдет из роддома, потом и скажем. А Сергею отбей телеграмму. По- христиански поступи. Пусть сам решает: приезжать ему или нет... И еще одно, как бы это тебе сказать, - почмокала губами старуха. - Покойная, царствие ей небесное, все-таки была с прибабахом. Осерчала она как-то на Лену и кому-то отписала дом. За выпивку. А кому - сама не может вспомнить. Зимой я ее донимала: Агафья, ты пригласила племянницу к себе на житье, а кому-то дом отписала! Что же ты так с сиротой обходишься?.. Убей меня, говорит, не помню, как это было. Охотники из города приезжали, вот кому-то из них по пьяни дом и подарила. Больно уж хорошие мужики были. Я ее спрашивала: " Печатью заверяли?" "Какая печать, Господь с тобою!" Так вот, подруга, говорю, пока мы с тобой на ногах, пойдем и оформим завещание на Лену. Чтоб с печатью, честь по чести, не по пьяни. Сделали мы его, за икону спрятали. Там оно, я поверяла... Ну, заговорилась я с вами. Пойду к подружке. А насчет домовины, соколик, не переживай. Мы ее черной красочкой покрасим, стружек намостим, белые рюшечки приладим - мягко и красиво Агаше будет...