- Мамочка, танцуй, танцуй, тебе письмо! А мне, чур, марки!
Быстрые ножки отстали от звонкого голоска совсем ненамного, и лоб Виктории мгновенно разгладился, а руки уже привычно подхватывали любимую ношу; Лёнечка хохотал, вырывался и тянул вверх ручку с крепко зажатым в ней письмом.
- Я слушаю тебя
Внимательно и чутко...
- запрокинув головку, с чувством пропел малыш. Глядя на него, невозможно было не расхохотаться в ответ, не взъерошить ему волосы и не расцеловать в бархатные щёчки.
- Ну полно, полно. Довольно баловаться, не шали. Спасибо, милый - Она спустила малыша с рук и разорвала конверт.
"Здравствуй, дорогая Виктория!
Надеюсь, ты всё-таки получишь эту весточку от своего грустного и верного друга Каролины..."
- Мамочка, а марки когда будем отклеивать?
- Вечером, милый, вечером.
- Гляди, не положи куда-нибудь конверта, да не выброси! - ласковые карие глаза сияли требовательно и приязненно. Виктория про себя называла сына маленьким якорем: в своем совсем небольшом возрасте он удивительным образом умел словом, советом, поступком прикрепить к канве реальности ускользающую вуаль призрачного мира ее грёз, мира, задержавшись в котором, она часто забывала о времени и повседневных делах.
- Хорошо, мой капитан, - она пригладила взъерошенные волосы и мальчика и легонько погладила его по щеке. - Я постараюсь, чтобы конверт уцелел.
Письмо от Каролины шло целую вечность. Сам факт его доставки уже был уже и опасностью, и чудом. На конверте значилось: Её ВСБ Виктории Казимировне M-me Подо - в Советской России такому адресату полагались не письма, а, как минимум, пролетарский суд... Оставалось рассчитывать только на пролетарскую же непросвещенность в вопросе, что это за зверь такой, её ВСБ... И, конечно, Лёнечка прав: марки удивительные. Похоже, французские!
"Милая моя подруга, если бы ты могла представить, как часто я вспоминаю о тебе и как я теперь ценю нашу дружбу. Жизнь наша во Франции, кажется, начинает налаживаться, но ужас, который я пережила, добираясь сюда, не забудется, наверное, никогда.
Прости, что больше двух лет не было от меня никакой весточки. В Харбине твои письма были для меня и радостью, и отдушиной, и огромной поддержкой. Только ты, дорогая моя девочка, знаешь, каково это: в одночасье потерять мужа.
Не знаю, как бы я справилась, если бы не маленький Янек и не твоё участие. Яничек тогда и болел еще беспрерывно, сейчас, слава Богу, стал покрепче. Как твои мальчики, милая Wicko, Вадик, верно, уже учится? Пиши мне о них подробно, дорогая, мне дорого каждое твое словечко.
Спас меня тогда один хороший человек, если б не он, искали б меня в Сунгари. Он француз, художник, добрый, порядочный, очень любит меня и Янека, а о большем и просить грех. Уехали мы из Харбина порознь, я добиралась через Москву, больше года ждала оформления всех документов, живя у родственников. Как я туда ехала, да как я их искала, да как чудом не потеряла маленького - милая Wicko, никакого письма не хватит об этом рассказать. А теперь все мы живем на юге с его родителями, Янечек пошел в школу, хорошо читает, но u произносит на польский манер твердо, детки смеются, просто беда. Так и вижу, как взлетели наверх твои брови от этих слов..." - на этом месте Виктория и правда тихонько засмеялась, подруга угадала, слово "беда" в контексте событий последних лет в самую последнюю очередь подходило для детских горестей... Жизнь стала похожей на колечко без камушка - та же, да не та. Камень продан, кольцо осталось. Эх, Каролина, далёкая моя кровиночка, прийдётся ли свидеться вновь... Как в романсе, что так мило пел сегодня Лёнечка:
"Былого не вернуть, к нему возврата нету,
И вновь расстаться нам, как видно, суждено..."
Где-то там вдали звенит мелодичным колокольчиком твой голос, улыбаются тебе незнакомые люди, а ты улыбаешься им в ответ, и им становится немножко легче жить, как когда-то мне, и это, увы, не вложишь в письмо...