" Давайте лучше я расскажу вам про дом. Добру и злу мы, пожалуй, друг друга не научим и вряд ли что-нибудь про это объясним, это рождается глубоко внутри и причины имеет самые разнообразные. А дома, как и люди, живут недолго, и, как и людям, им не всегда случается стать чьим-нибудь ПРЕДМЕТОМ. Стать для кого-то счастливым случаем. Быть любимым. Я и не знала, что так бывает, что можно на минуту поднять глаза от книги и прерывисто вздохнуть от восхищения. Лампа, столик, рояль - всё на тех же местах, а почему-то сразу вспоминается "небольшая впалость щек от самых завитков" и "легкое дыхание". Живой, особенный - пристанище..."
Даже если между домом и дорогой вдруг появляется фургончик со шторками, как во всех шпионских фильмах сразу - доверие не сменяется ощущением тревоги, - подумала она вслух, но писать этого уже не стала. Такого в письме не напишешь. Да, накануне приходили две милые дамы, да, представились соседками и попросили разрешения поставить негабаритный фургон дочери - достоверность этого проверить невозможно. Ты либо веришь и живёшь, либо сомневаешься и мучаешься. Ей нравилось любить и верить.
"Отражается небо в море,
А правда - во лжи.
А наоборот не бывает
Ни в жизнь..."
Она отодвинула легкую занавеску - автофургон по-прежнему был на месте. Автофургон дочери соседей. Или машина, напичканная техникой для прослушивания и наблюдения.
Ведь это и в самом деле может быть правдой - чьё-то желание узнать, почему они здесь. Отчего случилась перемена участи.
Ведь, строго говоря, это было авантюрой чистой воды. И одновременно -живейшей необходимостью. Как будто все дела на старом месте закончились одноовременно. Просто пришло другое время.
А на новом месте всё радовало и будило к жизни. Почти забытые свойства души оживали и стремились вытеснить как будто случайно попавшие туда показную грубость и напористость. Оказалось, что это приятно и важно. В ее жизни вдруг нашлось так много места для воздуха и света...
Люди в стране, где она оказалась, говорили на понятном языке - они не считали зазорным благодарить друг друга за каждый пустяк, мелочь и просто так, для взаимного удовольствия. Они спешили извиниться первыми. И пусть тот язык, что требовался для повседневного общения, еще предстояло выучить, главные и серьёзные вещи были для всех едины. Удивительным было понимание того, что взаимное сосуществование можно сделать комфортным и приятным - и начать с себя.
От чего она уезжала? От того, что устала предупредительным рыком отвоевывать себе пространство. От пребывания в постоянном напряжении и состояния перманентной угрозы. Люди, жившие прежде с ней в одном государстве, отчего-то решили, что весь мир по какой-то причине затаил на них зло и только и мечтает, как бы их побольнее и посерьёзней обидеть. Такое случается.
Весь последний год ее жизни напоминал удивление близорукого человека, наконец-то разглядевшего улитку (улитку - потому что Прованс, и в дальние углы сада она даже старалась не заглядывать, улитки хрустели под ногами, и было страшно ломать так много жизней). Страшно сказать сколько лет надо было, прищурившись, вглядываться и осторожно приближаться, чтобы наконец-то увидеть это чудо (читай - жизнь) во всех подробностях.
Больше всего её восхищали подробности дома. В самом общем смысле он был похож на идеального спутника жизни: превосходил её в опыте, не скрывал своего возраста и потрясающе выглядел для своих лет. С порога взяв вошедшего в плен мягким светом, льющимся в окна из слегка запущенного сада, далее он поступал по настроению: мог ошеломить, небрежно продемонстрировав огромное, в полтора этажа зеркало на лестнице на второй этаж; мог прикинуться деревенским простачком, продемонстрировав крошечную кухонку с наивной плиткой, допотопной мебелью и монументальным столом; мог поиграть в окончательного бедняка, продемонстрировав скромный коридорчик и крошечные спаленки... Каждое следующий вывод о нём опровергал предыдущий: когда вы спускались в подвал, вас сопровождала коллекция ключей на стене - и от попытки вообразить разлученные с ними двери, разбросанные во времени и пространстве, запросто могла закружиться голова. И тому, у кого она до сих пор оставалась ясной, и тому, кто был уже влюблен - дом царственно позволял подняться на второй этаж и снова преображался, одаривая простором и великолепием главной спальни. Великолепие это было сродни детской игре , потому что всерьёз считать бесценными древнее кресло с изодранными в лохмотья подлокотниками и ветхие гобелены было бы откровенным сумасшествием, но факт остается фактом: все входящие в эту комнату отчего-то на мгновение переставали дышать. Наверное, двухметровый дубовый шкаф давно к этому привык и считал это чем-то само собой разумеющимся: реверанс (или поклон) мог быть чуть глубже или чуть небрежнее, но протокол соблюдался неукоснительно. И - чердак. Но - только в случае безусловного порабощения.