Второй Штурман бросил трубку и выругался. Про себя. Вслух он никогда не выражался. Дурное слово, имеющее черный абрис, долго не гаснет в эфире и несет гибель. Второй это знал откуда-то давно, и молчал, даже продираясь сквозь штормы. Чем крепче была буря, тем белее становилось лицо Штурмана. Брань внутри себя забирала много крови.
...Опять надо мчаться. Все ближайшие планы с треском провалились. Второй Штурман хотел жениться, он уже обещал, он уже взял месяц отпуска, который собирался стать медово - помрачительным. А теперь Третий Штурман сломал руку на швартовке, и судно выходит из Сиднея послезавтра, а самолет вылетает сегодня в 23-00.
Помолвка откладывалась уже в третий, юбилейный, раз. Поэтому Штурман не стал звонить, заглянул в пустой, без воды аквариум, где среди сухого песка жил белоснежный коралл в окружении серебряных иноземных монет, погасил свет в комнатах, оставил телефон на столе и хлопнул дверью. Телефон будет звонить, батарейка скоро сдохнет и в квартире останется пустой женский голос: "Now the subscriber is inaccessible"...
Сидней встретил распахнутой духотой, горячим ветром, столпившимися на берегу небоскребами в лиловом закате и неприятностью на таможне. Второго Штурмана не нашли в судовой Роли. Все было на месте - паспорт, золотистая виза в нем, прививки, а судовая Роль исчезла напрочь! Два часа болтался Штурман между границами, пока его не окликнули. Сияя ослепительной улыбкой, на него шел Третий Штурман вставив левую руку в черную повязку. Правой он помахивал бумажкой. То была правильная судовая Роль.
- Извини, дружище - прошептал Третий и подмигнул.
- Пошел ты...- в уме пропел Второй.
И тотчас представил коллегу с черной повязкой на глазу.
А Третий улетал на том же самолете обратно, в застывший, смолкший и засыпанный снегом их Город. В котором свиристели нахмурили брови на ледяных ветках. Больше всего Штурману хотелось быть там, но его ждал раскаленный пароход и две тысячи немецких пенсионеров.
Лайнер был с десятью палубами, двумя кинотеатрами, тремя бассейнами, пятью ресторанами, с огромным футбольным полем, вертолетной площадкой, соляриями, саунами, зимним садом и отдельными трапами для инвалидных колясок. Здесь никогда не качало, благодаря успокоителям, климат был ровный и по всей палубе стояли на треногах подзорные трубы. На берег можно было не сходить и лениво рассматривать проплывающие мимо земли, цокая языком - "Ja, ja...". Попахивало молодящейся немощью и отсутствием цели. Старушки с фиолетовыми кудрями и накрашенными губами тащили пузатых стариков в шортах на танцплощадку, а глаза у них, все равно, уже выцвели и слезились, несмотря на новейшие капли. Но им помогал Балет. Восемь девушек и юноша, все как сжатые пружины, искрясь молодостью и здоровьем, задавали ритм в огромном овальном зале, и старушечья моль отлетала сама по себе на время, и в воздухе тогда пахло грозой. Юность брала верх и приносила себя в жертву. Ведь стариков было в сто раз больше, а их желаний в тысячу. Они перетягивали на себя цветное одеяло, принадлежавшее Балету, и у девчонок быстро появлялись морщины под лучистыми сверкающими глазками. Поэтому долго здесь никто не плавал. Беспощадная старость быстро высасывала.
Штурман никогда не покидал мостик во время вахты. Днем ему было спокойней. Пока Капитан был занят публикой, требующей его в каждый фестиваль, Второй средоточился, глядя с высоты десятиэтажного дома на океан, проваливался глазами в его глубину, а мимо проносились жаркие острова и континенты, не задевая Штурмана, потому что на мостике делал свое дело кондиционер.
Ночью было по-другому. С ноля до четырех Капитан (и когда Он только спит) неотрывно находился рядом и Штурман нервничал. Все понятно - самое опасное время. Когда-то, когда Второй станет Мастером, он тоже будет так поступать. Но пока он на это сердился. Все действия были отработаны до автоматизма, погода ясная, спутник уверенно вел судно, но Капитан был неумолим. Ну и пусть.
И вдруг!
- Штурман, Вы устали?
- Нет, Командир!
- Не обманывайте. Я же вижу.
На мостике полная темнота, подсвеченная мониторами на уровне пояса. И два тихих голоса.
- ???
- Вы забыли о ночном обходе!
- Но...это обязанность пассажирского Помощника.
- В 6-00 мы приходим в Форт-Дофин. Я Вас прошу проверить швартовое хозяйство, Вы знаете, какие вредные там докеры. Это моя личная просьба.
Ему просто надо было избавиться от Штурмана. Мастеру захотелось побыть одному на своем лайнере. Среди волн, под тихим ясным небом. Когда этот плавучий город умолкает огнями, гася себя посреди океана, один Капитан понимает, чего ему стоил опять этот день. И у него была привычка выгонять Второго с мостика среди ночи и оставаться одному. И никто этому не может помешать. Но он всегда это делал извиняющимся тоном, но твердым, понятным этим двум близким людям и принявшим условности.
А Штурман любил ночной пароход. Вся радость и дикая энергия, незаметные днем, отходили ночью, и это чувствовалось в теплых поручнях трапов и сдержанной подсветке нескончаемых коридоров. Темных красных пород дерева двери тянулись вдоль ночного маршрута Штурмана, и он слегка лишь касался, проходя, ладонью бронзовых ручек, проверяя закрытость дверей. Бронза тускло отзывалась в нарукавных галунах моряка и гасла за спиной.
...Музыка зазвучала неожиданно. Второй вздрогнул и застыл. Рахманинов - piano concerto No. 2 /2. Откуда? Посреди Индийского океана лилась музыка, которую показала ему мама. Давным-давно морозным утренником в детском саду. Этого не может быть! На лайнере стояла оглушительная тишина, но, между тем, музыка струилась, впитываясь в Штурмана, въедаясь в него, замедляя шаг. Он мог поклясться, что это был он, но на все, что происходило, он никак не мог повлиять. Странная происхождением мелодия исходила изнутри, подкрадываясь к сердечным ударам, стихала, вновь взмывала и никак не объясняла свою принадлежность. Между тем все на судне сохраняло покой. Никто не был побеспокоен громкими звуками. Казалось, их слышит один Штурман. Именно так и было. Ни одна дверь не отворилась, и никто не потревожился.
Не объясняя себе ничего, да, и не сумев бы этого сделать, моряк теперь заспешил на звуки, почти побежал, не отдавая себе отчета и оказался вдруг, минуя непонятным образом центральный холл с неспящей дежурной службой, у дверей музыкального салона. Судя по равнодушным лицам вахтенных, они ничего не слышали. Но для Второго музыка отчетливо струилась из-за дверей. Только теперь стала тише и нежней. Может, кто-то оставил включенным проигрыватель? Но почему же тогда больше никто ничего не слышал? И тогда Штурману стало вдруг ясно, что мелодия звучала только для него. Он легонько надавил на дверь, боясь вспугнуть неизвестно что, но музыка тотчас умерла.
Внутри было оглушительно тихо и темно. Лишь слегка серебрился зеркальный шар под потолком, перемигиваясь с далекой луной, не упускающей случая заглянуть в любое открытое окно. Белый рояль посреди зала спал, не шелохнувшись и стал виден только потому, что на него нечаянно упал свет из приоткрытой двери. Второй постоял, раздумывая, вглядываясь во мрак помещения. Все было покойно, как и должно быть на спящем лайнере перед рассветом. Штурман тихо прикрыл дверь и, пожав плечами, заспешил на мостик.
Три стояночных дня прошли в суматохе, и ночное происшествие ни разу о себе не напомнило. Тем более, что у причала веселье на судне продолжается до утра и музыка перекатывалась по всем палубам.
Но океан вскоре опять принял лайнер в свои объятия и покатил его привычным курсом.
Целый день Второй занимался бумагами, сверял отчеты, пересчитал финансовые чеки, заказывал снабжение в будущем порту. После ужина отлично выспался, взял горячий душ и без пятнадцати полночь покинул каюту, отправляясь на вахту. Ему надо было пройти пятьдесят метров по правому шкафуту и подняться по боковому трапу прямо на крыло рубки. Но в этот раз он изменил привычному маршруту и свернул в левый коридор, через холл, более длинным путем. Сделав это сразу бессознательно, он не захотел тотчас себе признаться, почему он так поступил. Он лишь понимал, что должен пройти мимо салона с белым роялем. Штурман зашел внутрь, не зажигая свет, и почувствовал, что здесь ничего не изменилось. Все оставалось на своих местах - и рояль, и серебристый шар. Только запах немного стал другим, вобрав в себя нюансы тропического острова.
В эту ночь Мастер так и не поднялся на мостик, измученный приемами у королевы острова и Второй не смел оторвать глаз от невидимой линии курса, начинающейся сразу за форштевнем. Луна пряталась глубоко в черном небе справа и лишь изредка, в разрывах туч, бросала свой след поперек стремительного пути лайнера. Лайнер был слишком могуч и современен, чтобы обращать внимание на такую чепуху, как лунная дорожка.
Возвращаясь с вахты, Штурман опять прошел непривычным для себя длинным путем, заранее зная, что уже ему нечего ждать. Так все и оказалось. В салоне было тихо, и даже луна теперь сюда не заглядывала.
Но следующую ночь все изменилось. Едва приняв вахту, Второй почувствовал давление в груди. Как будто не хватало воздуха. Слава Богу, отдохнувший Капитан вернулся к своему обыкновению, и не пришлось ничего выдумывать. Выйдя из рубки, Второй заспешил и понимал отчего-то, что его ждут. Опять звуки, теперь спешащей, разгоняющейся рапсодии влекли его. И опять эта музыка непонятным образом жила и переполняла его изнутри. Чтобы не вызвать подозрение и миновать дежурную службу в центральном холле, Штурману пришлось сделать крюк через открытую палубу, но он был спокоен и знал, что не опоздает. Стройный ряд звуков нес его изнутри и вот он уже стоял у плотно закрытых дверей салона и пытался взять себя в руки. Лайнер безмолвствовал для всей остальной публики, но мало ли что. Вдруг еще кто-то окажется рядом, а этого не хотелось. Но помня прошлый опыт, Второй зажмурил глаза, толкнул дверь и...музыка не прервалась! Напротив, она сразу обволокла его, въевшись скрипками, подобно зубной боли, от которой забываешь все на свете, но не в силах избавиться.
Посреди зала на самых кончиках пальцев ног стояла хрупкая женщина, почти подросток в своем телосложении, с золотистой короткой стрижкой над бездонными глазами. Левая рука была поднята высоко, поддерживая склонившуюся набок голову, а правая ладонь прикрывала губы. Глаза смотрели спокойно и мягко. И вдруг она закружилась и вместе с ней громче зазвучала музыка. Мелодия исходила от странной танцовщицы, от ее вращающегося туловища. Дрожа всей осанкой, ввинчиваясь в холодное глухое пространство пустого зала, она рождала собой музыку, и свет исходил от нее, будто бы за ней следили софиты. Но никаких прожекторов не было, и Штурман понимал это. Но столько трепета и мольбы было в танцовщице, что устоять перед ней решительно не удалось бы никому. Второй не узнал ее. В Балете этой девушки не было. В команде тоже. Среди пассажиров тем более. Откуда же она взялась? И тут же он понял, что не удивляется ей и никогда не выдаст ее тайну. Хотя и не знал, в чем состоит эта тайна. Просто вдруг он отчетливо увидел наполненные устремлением вперед глаза, которые головокружительным вихрем обгоняли сами себя, и почувствовал, что не успевает следом. Эта почти фарфоровая фигурка теперь уже превращалась в матовое сияние в своем кружении, и музыка стихала, высвобождая душу для дальнейших скитаний, не обещая ей ничего ни хорошего, ни плохого. А просто принося покой...
Штурман, наконец, вернулся в свой заснеженный город. Не сейчас. Но через год жарких странствий.
Зашел в квартиру и с наслаждением растянулся на забывшем его диване. Взял в руку покончивший с собой телефон и ничего не почувствовал. Отложил его. Посмотрел в пустой аквариум, где так же сверкал белоснежный коралл в ожерелье потускневших монет. Высыпал туда еще горсть новых, блестящих. Повернулся на левый бок и заснул.